Пасхальные яйца

ОКТЯБРЕНОК

В восемь утра, еще Алексей Степанович яичницу не успел доесть, позвонил дежурный по городу и сообщил, что в поселке Заречном, улица Гагарина, дом пять, некий Русаков Иван Андреевич наложил на себя руки. Проще говоря, повесился. Дежурный позвонил домой, а не стал дожидаться начала работы, потому как знал, что делом этим все равно придется заниматься следователю Корзухину, его специализация, а улица Гагарина от Алексея Степановича в пяти минутах ходьбы, только мост перейти, так что ему из дома будет сподручней, чем переть в центр, а потом оттуда фактически возвращаться обратно, причем, вернее всего автобусом — с бензином напряженка, и машину начальство вряд ли даст.

Алексей Степанович резоны дежурного признал убедительными, сказал, что вот дожует завтрак и тут же выходит. Уточнил только: а точно ли самоубийство? Дежурный успокоил: точно. Рядом с трупом записка лежала, не оставлявшая никаких сомнений. Так что бригаду гонять нет необходимости. Если же окажется что не так, пусть Алексей Степанович звонит.

И чего это людям не живется? — вздохнул Алексей Степанович. — Смотрю в окошко: на улице благодать!

Обещали «солнечно и минус семь-десять», — подтвердил дежурный.

На том разговор и закончили.

Из дома вышел, невольно зажмурился и крякнул от восхищения. Небо — голубое, прозрачное, морозец — в самый раз, снег — белизны необыкновенной. Наглядный, между прочим, результат конверсии: химзавод с августа остановлен. Однако любая палка о двух концах. Воздух чище стал, а криминогенная обстановка ухудшилась. Три тысячи человек лишились работы, не шутка! Кто постарше, те как-то приловчились, выкручиваются, не нарушая уголовного кодекса, а молодежь, та больше на кривую дорожку сворачивает.

Тут мысли такое направление приняли, что, может, сегодняшний самоубийца как раз с химзавода и будет. Ведь для некоторых работа — единственный стержень жизни, без нее они и не представляют своего существования на земле. Опять же потерян источник средств для этого существования. А если семья большая? Тогда и впрямь, хоть в петлю лезь. Вот и лезут. В его практике с начала года это, наверное, восьмой случай. Два, правда, с крутого похмелья, один на любовной почве, а четыре, получается — большинство, действительно из-за несогласия жить в нищете или, как он в постановлениях о прекращении дел формулировал, «по причине нарушения психики в результате резкого ухудшения материального благосостояния». В общем, что там говорить, к новым реалиям не каждый приспособиться может…

Алексей Степанович вздохнул невольно, и шаг ускорил и попытался думать о чем-нибудь другом, положительном. Вот хорошо, что еще только начало декабря, а снега уже навалило порядком, Это для будущего урожая полезно, и больше шансов, что крыжовник не померзнет, как случилось пять лет назад, когда зима выдалась морозной и бесснежной. Да, по нынешним временам садовый участок здорово выручает. Они с женой до будущего лета, можно сказать, полностью обеспечены собственной овощной продукцией. Самое главное, картошка уродилась хорошо. Моркови и свеклы тоже запасли вдосталь. Огурцов и помидоров закатали пятнадцать трехлитровых банок. Варенья трех сортов — девять литровых, да еще сын пять в Москву увез. Правда, лука пришлось подкупить, и капусту заквасили покупную. А если прибавить еще грибы, опят нынче было косой коси, то, считай, продовольственная проблема для семьи Корзухиных фактически решена.

Каждому бы жителю России по шесть соток, тогда бы любые экономические эксперименты проходили безболезненно для населения. Прав мэр. До чего же башковитый он все-таки мужик! Министерство хотело прикрыть химзавод в четвертом квартале, но Борис Михайлович настоял, чтоб летом. Объяснил: пока холода не наступили, думы трудящихся сосредоточены исключительно на своих огородах и приусадебных участках, и социального взрыва, на который намекает центральное телевидение, можно не опасаться. Когда руки делом заняты, никакие шальные мысли в голову не придут. Взять нашу историю. Все заварушки в холодное время года начинались, когда нет сельскохозяйственных работ. Октябрьская революция, февральская, девятьсот пятого года — та в январе. А раньше — декабристы. Прошлогодние кровавые события в Москве опять же — третьего-четвертого октября.

Эти примеры мэр повторил и на встрече с правоохранительными органами. Алексей Степанович тогда еще подумал, интересно, а в каком месяце Пугачев свое восстание поднял. Пришел домой, не поленился, заглянул в энциклопедию. Первый манифест, там написано, выпустил Емельян Пугачев 17 сентября. В пересчете на новый стиль это уже первое октября. Наверняка к тому времени казаки с урожаем управились.

Удачно с энциклопедией получилось. Когда районную библиотеку закрывали из-за невозможности финансирования, многие книги в макулатуру списали. И энциклопедию эту, полный комплект, тоже, потому как еще хрущевских времен. Жена ее дней десять домой перетаскивала — книги тяжеленные, больше пяти-шести за раз не унесешь. В последнее время, как вдвоем остались, полюбили они разгадывать кроссворды, так что энциклопедия очень кстати пришлась. Фактическая сторона ведь в ней правильная, а что идеологические формулировки устарели, так они для кроссвордов и ни к чему вовсе.

И еще повезло, что библиотеку закрыли, когда его Татьяна Васильевна аккурат пенсию выслужила, полный стаж. Ему же еще год и четыре месяца лямку тянуть. Сослуживцы не верят, что Корзухин о пенсии мечтает, а он действительно спит и видит, когда наконец вручат ему в отделе кадров обходной бегунок. Конечно, жалко уходить, в то время как зарплату повысили и обещают регулярно добавлять, но уж больно в тягость стала служба. Когда деньги правят бал, совесть сохранить трудно. Если раньше только сверху на закон поплевывали, то теперь плюют и сверху, и снизу и сбоку…

До чего ж порой мысли затейливый оборот принимают! Начал он думать про снег, с него перешел на дачу, с дачи на химзавод переключился, потом на мэра, потом аж до Емельяна Пугачева добрался. Кстати, вот загадка человеческой психологии. Объявил неграмотный казак себя царем, и тысячи людей поверили. Интересно, выдай себя сейчас кто за Брежнева, нашлись бы такие доверчивые?

Вопрос этот показался Алексею Степановичу весьма остроумным и он даже хохотнул вслух, благо поблизости никого не было. Но, посмеявшись, рассудил уже вполне серьезно, что лопоухих простаков и сейчас навалом. Во что только не верит наш народ! И в гороскопы, и в акции, и в инопланетян и в барабашек. И вот что поразительно, в любую несусветную ахинею русский человек верит порой без малейших раздумий и колебаний, до ожесточения верит, а очевидные факты склонен подвергать сомнению. К примеру, такой случай из недавней практики. Допрашивал он в качестве свидетеля одного мужика. На вид обстоятельный, серьезный, лысина до затылка. Буквально на глазах у него сосед ножницами жену пырнул, та чудом в живых осталась. И вот показывает ему Алексей Степанович это главное вещественное доказательство, то бишь ножницы, спрашивает, подтверждает ли тот, что они послужили орудием преступления, но вместо ожидаемого короткого «да» слышит в ответ нечто совсем несуразное: «Оно, вроде бы ими Серега Надьку урезонивал, сам видел, но теперь чего-то сомнение берет. Ножницами-то не больно с руки. У них, знаю, ножей кухонных штук пять, один острее другого, чего он, дурак что ли, чтоб ножницами орудовать? Может, не углядел я, может, померещилось, что ножницами, а, гражданин следователь?» И смех и грех.

Тут трагикомическое это воспоминание пришлось оборвать, потому как увидел Алексей Степанович, что приземистое серо-желтое строение барачного типа, оно и есть дом пять по улице Гагарина. На крыльце бабка стоит и черной плюшевке и сером платке. Увидев, что он остановился, номер дома разглядывает, колобком скатилась с крыльца, засеменила к калитке, на ходу причитая:

— Ой, не к нам ли, товарищ, будете? Ой, горе-то у нас какое!

— Русаков Иван Андреевич здесь…, — начал Алексей Степанович и запнулся. Хотел спросить «здесь живет?», да ведь тот покойник уже, а сказать в прошедшем времени «жил», прозвучит как-то глупо.

— Ох, здесь он, здесь, горемычный! — запричитала старуха. — В сарае он. Ох, Господи, грех-то какой!

За долгие годы службы, связанной, как известно, с обстоятельствами печальными, следователь Корзухин причитаний наслышался предостаточно, привык, что называется, пропускать их мимо ушей, а опытным путем давно уже установил, что в подобных ситуациях не сочувствие успокаивает людей, а наоборот деловой казенный тон. Поэтому придал взгляду строгость и спросил официально:

— А вы сами, гражданка, кем покойному приходитесь?

— Соседка я, — ответила старушка голосом еще жалостливым, но уже без завываний. Правда, пару раз носом шмыгнула. — Зовут меня бабой Верой, а если для вашей надобности имя-отчество требуется, то Вера Никитична я, по фамилии Смирнова.

Пока вела она его к сараю расположенному за домом метрах в пятнадцати, то и дело оборачивалась и скороговоркой, но обстоятельно и по порядку, рассказывала, как все обнаружилось. Спит она беспокойно. Особенно в последнее время, как случилось в поселке несколько краж из сараев. На Первомайской у Михейкиных даже кубометра два дров на ихних же санках увезли. Она такого с войны не припомнит. Стало быть, почудилось ей под утро, будто скрип за окном. А ее окошко как раз на сараи выходит. Уже светать начало — не так страшно, оделась она и пошла, проверить, все ли там в порядке. Сараи у них в рядок стоят, на каждую семью отдельный, ее самый ближний. Свой-то, она сразу углядела, что замок на месте, стоит нетронутый, а вот у дальнего, Ирки Плясуновой, дверь расхлябастана, она и скрипела под ветром. Испугалась, конечно, постояла, прислушалась: тихо. Шумнула — никто не откликнулся. Осмелела, подошла к Иркиному сараю, осторожненько заглянула в него и чуть сознания не лишилась, когда висельника там увидела. По носкам, сама их вязала, признала сразу Ваню Октябренка, у Ирки он квартирует. А может и сожительствует они, это не ее дело. Только Ирка сегодня в ночную, она медсестрой в больнице работает, так что пришлось будить Валентина, другого соседа, а еще соседи — Козелковы, Александр Григорьевич и Тамара Петровна, они в отъезде, уехали на свадьбу дочери в Тамбов.

Сарай, в котором свел счеты с жизнью Иван Андреевич Русаков, почему-то названный бабой Верой октябренком, был тесен и низок. Поленницы колотых дров образовывали сплошную стену и поднимались до потолка. Только в правом углу, с которого, видимо, началась выборка дров, образовалось уже свободное пространство в полтора-два квадратных метра. Его оказалось достаточно, чтобы самоубийца смог успешно осуществить свой ужасный замысел.

Впрочем, отметил про себя Алексей Степанович, может, особых проблем для него и не было, потому, как был он совсем небольшого росточка и щуплой комплекции — не отсюда ли и прозвище? Но снятый с петли висельник даже при таких малых габаритах не уместился бы на свободном участке пола, и догадливый Валентин прислонил его к поленнице дров, а для устойчивости приставил несколько крупных чурбанов.

Когда человек мертв, положено ему находиться в лежачем положении, а стоящий труп да еще с обрывком веревки на шее — зрелище не для слабонервных. Хотя к таковым следователь Корзухин себя не причислял, однако поторопился быстрее покинуть место происшествия, ограничившись беглым его осмотром. Да и нужды никакой не было здесь задерживаться. Картина ясная. Следов насилия нет, так что версия самоубийства единственно верная. Остается лишь выяснить его причины и можно ставить точку. Вот только записки, о которой говорил дежурный, рядом с трупом почему-то не оказалось. Но Вера Никитична сразу его успокоила:

— Не тревожься, милый, записочка Ванюшина в целости и сохранности, я ее к себе унесла. А то, думаю, Валентин, небось, расскажет на работе, он в автопарке слесарит, о нашем несчастье, придет кто полюбопытствовать и бумажку эту может затоптать нечаянно или, того хуже, возьмет ее для интересу.

— Весьма разумно, — одобрил Алексей Степанович.

— А если для вас важно, где она лежала, — внесла полную ясность старушка, — так Ваня ее на чурбачок положил, который, видели, рядом с его валенками, а сверху замком придавил, чтоб и заметно было и ветром не сдуло. Он завсегда такой — аккуратный, предусмотрительный. Вон и валенки скинул, когда вешался. Он, если в гости ко мне заходил, обязательно обувь снимал, такая у него была культурная привычка.

Войдя в комнату бабы Веры, Алексей Степанович будто перенесся эдак лет на пятьдесят назад, в свое послевоенное детство. Темно-вишневый, щелястый пол, устланный от порога, до самого окна узким полосатым половиком. Справа от двери на уровне его плеча, по росту хозяйки, настенная вешалка с немудрящей старушечьей одежонкою. Слева — беленая известью печка-голландка. Над ней полка с посудою. Дальше вдоль стены железная кровать на колесиках с блестящими никелированными шарами, венчающими стойки в изголовье. Высокая горка подушек накрыта кружевной накидкой, наверняка, собственного хозяйкиного рукоделья. Другая накидка того же узора, но размером поменьше, украшала приземистый комод, расположенный симметрично у противоположной стены. На нем стеклянная ваза с искусственными красными розами и фарфоровая статуэтка борзой собаки — каким-то образом попавший сюда немецкий трофей. Но, пожалуй, самая красивая вещь в комнате — висящий над кроватью коврик с изображением льва, гордо возлежащего на фоне диких скал и одинокой пальмы. На подоконнике три горшка с геранью, а в двух жестяных банках из-под зеленого горошка мясистый столетник, выращиваемый не для красоты, а в сугубо медицинских целях — от старческих запоров лучшее средство. Из всего убранства комнаты на день сегодняшний указывали разве что черно-белый телевизор «Рекорд» на тумбочке в углу да икона над ним. Что за святой на ней, Алексей Степанович распознать, конечно, не мог, так как вся сознательная жизнь его пришлась на времена безбожья, а нынешний религиозный ренессанс его пока не коснулся. Тем не менее, он подумал, что соседство иконы с телевизором не очень-то подходяще. Впрочем, в этом даже видится какой-то символ нашего смутного времени. Многие нынче «ящику» молятся, что скажет с экрана Света Сорокина, то для них и откровение и заповедь.

Как бы то ни было, а уютная комнатка бабы Веры располагала к мыслям несуетным, к разговорам о вещах простых и обыкновенных, о тех же, скажем, дачных заботах, или как быстро внучата подрастают, или какие меры предпринять надобно, чтоб жучки в перловой крупе не заводились. Вместо этого предстояло ему опросить гражданку Смирнову В. Н. по поводу события страшного, не поддающегося разумному объяснению, наводящего уныние и тоску.

В комнате было прохладно — печку по понятной причине хозяйка еще не протопила, так, что Алексей Степанович решил не раздеваться. Шапку только повесил на вешалку. Не в пример аккуратисту покойнику ботинки снимать не стал, ограничившись тем, что тщательно вытер их о тряпку, расстеленную у порога. Строго по половичку прошел к столу, сел так, чтоб свет из окна, как рекомендует учителя и врачи, падал слева, вытащил из портфеля, который привык всегда носить с собой, несколько бланков, предназначенных для показаний свидетелей.

Меж тем баба Вера, скинув плюшевое пальтишко и шерстяной платок — на голове остался ситцевый, белый в синий горошек — прошмыгнула к кровати, вытащила то ли из-под подушек, то ли из-под матраца небольшой листок бумаги, протянула его следователю. Предсмертная записка Ивана Андреевича Русакова была написана разборчивым крупным почерком и состояла всего из пяти коротких фраз, но читал ее Алексей Степанович довольно долго. Очень уж неожиданным оказалось такое вот послание самоубийцы: «В моей смерти прошу никого не винить. Из жизни ухожу добровольно. Больше нет сил. Признаю себя виновным в смерти 108 человек, среди которых были женщины и дети. На этом свете прощения мне нет. Иван Русаков».

— М-да, — покачал головой Алексей Степанович, убирая записку в портфель. — Дело, смотрю, принимает скверный оборот.

— Чего-то не так Ваня написал? — обеспокоено спросила старушка.

— Мягко сказать, «не так», — усмехнулся Алексей Степанович. — Покойничек ваш, получается, был о-го-го! На совести-то у него, не шутка, 108 трупов. Чикатило и тот меньше людей загубил.

— Ой, вот вы о чем! — с облегчением вздохнула баба Вера и перекрестилась. — Так в этих смертях, если рассудить по-божески, у Вани и нет никакой вины. Это наговорил он на себя. Больно уж он совестливый.

— Давайте пока без характеристик, — сухо сказал Алексей Степанович, досадуя на себя, что поддался эмоциям и выказал свое негативное отношение к покойному Русакову. — Начнем, гражданка, по порядку. О каких это трупах упоминает в своей записке ваш сосед?

— Так я вам и хотела рассказать, — обиженно поджала губы баба Вера. — Ваня ведь он только приказ исполнял. Танкистом он был. Тем самым.

Последние слова произнесла она почти шепотом и со значением посмотрела на следователя: понимаете, мол, о чем речь?

— Уточните, что значит «тем самым»? — не скрывая недовольства, спросил Алексей Степанович. Поначалу старушка показалась ему вполне разумной и толковой и вдруг какие-то таинственные намеки.

— Ну, Ваня-то наш из тех самых танкистов, — совсем уж перешла на шепот баба Вера, — которые в прошлом году в Москве по тамошнему Белому дому стреляли. Телевизор тогда смотрели? Так, Ванин танк, он говорил, всех ближе на мосту стоял. А потом объявили, что побито было там сто восемь человек. И вроде бы среди них находились женщины и ребятишки. Женщины, я так понимаю, из обслуживающего персонала, а ребятишки — по глупости, интересно им посмотреть, как стреляет.

Баба Вера еще что-то говорила про родителей, которых пороть надо, что оставляет без присмотра несмышленых детей, но Корзухин слушал ее вполуха. «Вот те на! — думал он. — Оказывается, этот маленький жалкий человечек, без каких бы то особых примет, что замерзшим бревнышком стоит в дровяном сарайчике, есть в известном роде личность необыкновенная, можно сказать, историческая. Ведь откажись он тогда стрелять или поверни пушку не на Белый дом, а на Кремль, совсем по-другому пошли бы события в стране. Но история, как частенько повторяет умные люди с экрана, не имеет сослагательного наклонения»…

Успокоительная эта сентенция, тем не менее, не успокоила Алексея Степановича. Смутно чувствовал он какое-то несоответствие между предсмертной запиской самоубийцы, рассказом Веры Никитичны Смирновой и той жуткой реальностью прошлогоднего московского октября. «Что-то тут не так, не так» — повторял про себя под журчащий говорок старушки. И вдруг, как озарило. Ведь танков на том мосту, было, кажется, четыре. Значит, на каждый, если поровну брать, приходится по двадцать семь трупов. Правда, когда окончательные итоги подвели, общее число погибших оказалось порядка полутора сотен. Все равно получается, что каждый танкист, принявший участие в той стрельбе, может быть повинен в гибели тридцати, ну от силы тридцати пяти человек. Арифметика для первого класса! А Иван Андреевич Русаков, выходит, всех на свой счет зачислил. Непонятно, зачем лишний грех на себя брать?

Выслушав сомнения следователя, баба Вера ответила уже не скороговоркой, раздумчиво:

— Видать, Ванюша первое сообщение об убиенных запомнил, вот и запали ему в душу сто восемь человек. А что он их всех на себя одного принял, так, я думаю, потому что другие, которые тоже стреляли, не каются, не просят у Бога и людей прощения. Вот он, значит, и за грехи товарищей своих решил ответить. Только опять скажу, напрасно он себя так растравлял. Если и есть на нем вина, гак самая малая. Ведь он человек военный был. Раз присягу принял, выполняй без прекословия приказ командира. А ему, знаете, кто распоряжение стрелять отдавал?

— Догадываюсь, — кивнул Алексей Степанович.

— То-то, что догадываетесь, — укоризненно протянула баба Вера. — Сидючи здесь, и посмеяться можно и критику навести на самое даже главное в стране начальство. А он, бедняга, пред их ясные очи предстал. Коленки бы, небось, у любого задрожали. Попробуй ослушаться, тут не то что разжалуют, в тюрьму посадить могут. — Она попыталась сделать страшные глаза, отчего ее круглое доброе личико приняло уморительное выражение. Алексей Степанович невольно улыбнулся.

— Вот вы, милый человек, посмеиваетесь, — с легкой обидой в голосе продолжила старушка. — Наверное, сомневаетесь, откуда бабка про военные порядки знает'? А я замужем была за военным. После войны мой Владимир Николаевич на сверхсрочной остался. Старшиной, по-теперешнему — прапорщиком. Семь лет с ним по гарнизонам моталась, насмотрелась на солдатскую службу, па строгости ихние. Из-за такой жизни бродячей и специальности не приобрела. Помоложе была, официанткой в столовых работала, а потом, когда их там отменили, и посудомойкой и уборщицей. Оно, конечно, любой труд тогда был почетен, грамот у меня полон комод, только платили мало. А муж, как его из-за последствий ранения демобилизовали, такие же копейки по инвалидности получал. Богатства, вишь, не удалось нажить. Помер Владимир Николаевич в шестьдесят четвертом — мне только-только сорок исполнилось, с той поры бобылкой и живу. Детишек-то нам Бог не дал. Потому, может, у меня к Ванюше такое сердечное расположение…

Тут она платочек из кармана кофточки поспешно вынула и дала волю слезам. Алексей Степанович подождал, пока баба Вера выплачется, потом предложил деликатно:

— Вы, гражданка Смирнова, извините меня, что приходится вас расстраивать своими расспросами, но порядок требует выяснить причины самоубийства. Безусловно, такой факт, как расстрел соотечественников, повод уважительный, чтобы себя жизни лишить. Однако, может, здесь и другие какие обстоятельства отрицательную роль сыграли? Какие у него отношения в семье? На службе? Он сейчас, очевидно, в отпуске находился? Ведь, как я вас понял, служил он в Кантемировской дивизии, а она дислоцируется под Москвой.

Под спокойным доброжелательным взглядом следователя баба Вера успокоилась, платочек перед собой на стол положила, принялась за рассказ. Порой вспоминала она разные подробности, не имеющие к делу никакого отношения, но Алексей Степанович не перебивал, рассудив с грустью, что для одинокой старушки, может, и осталась единственная радость — поговорить вволю.

Из показаний свидетельницы Смирновой Веры Никитичны следовало, что покойному Ивану Русакову было от роду тридцать четыре года. День его рождения справляли в июне, а ровно через месяц отмечали ее семидесятилетний юбилей. Тогда Ваня подарил ей красивый цветастый платок. Ирка похвасталась: больших денег стоит. Баба Вера, дуреха, возьми и скажи: лучше бы в таком разе деньжатами одарили, пригодились бы на похороны. Ваня за плечи ее обнял, сказал ласково: «Живи подольше, баба Вера!». А Ирка объяснила, что деньги и сегодня ничего не стоят, а завтра вообще будут так, бумажки. Вот, мол, когда помрет баба Вера, тогда и платок можно продавать за подходящую цену. Ирка, она женщина ехидная, но не злая. А что разорется иногда без причины, так потому что непутевая. И то: ей уж под сорок, она старее Вани года на четыре будет, а все в девках. Да и сказать, чтобы гулящая, какая была, тоже нельзя. Правильно говорится, не родись красивой, а родись счастливой.

С Ваней она познакомилась пять лет назад, на юге вместе дикарями отдыхали. Сейчас простому человеку о южном отдыхе и не мечтай. Тогда промеж них вроде ничего не случилось — Ирка еще больно разборчива была. Ваня-то он, видели, махонький, не видный из себя, а она — фигуристая, глазастая. Но адресок свой ему все-таки оставила. Пару раз он ей написал, она, видать, не ответила, ну и он перестал надоедать своим вниманием. Только вдруг в прошлом году, как раз об эту пору получает Ирка от него письмо, в котором он просится к ней приехать. Она бабе Вере сама то письмо показывала, совета спрашивала. Писал Ванюша ей, что после октябрьских событий жить в Москве не может, пережил такое, что не трудно сойти с ума, надо переменить обстановку, а он сирота, близких никого нет, Ирину же вспоминает все эти годы. Любой женщине приятно такое признание прочитать, тем более что он сообщил, что деньги у него на первое время есть в приличном размере. Баба Вера ее отговаривать не стала, тем более видит, она уже все сама решила.

Заявился Ваня сюда, почитай, уже в феврале. С одним чемоданчиком, но при деньгах — они вскорости корейский цветной телевизор купили. Поначалу он бабе Вере не глянулся — шибздик какой-то. А потом, когда пожили рядышком, очень даже пришелся соседке по душе. Непьющий, только по праздникам себе позволял, вежливый, обходительный. Вон Валентин, что ни слово — мат-перемат, а Ваня со всеми соседями исключительно на «вы» изъяснялся.

И при всем при этом с Иркой у них быстро не заладилось. Она его поначалу Ваней звала, потом Иваном, а уж месяца три кличет не иначе как «квартирантом». А то еще «октябренком» называет. Но это прозвище, как понимает баба Вера, нельзя считать обидным, потому что Ваня, он и на самом деле был, как маленький ребенок — доверчивый, ласковый. Опять же то, что за те октябрьские пакости до сих пор так сильно переживал и не раз перед соседкой казнил себя за свое в них участие, говорит о нем с лучшей стороны. Истинный грех, батюшка ей на исповеди объяснял, тот, что без покаяния остается, тот, что сам человек в гордыне своей и за грех не считает. Сердцем надо понять, что согрешил и покаяться, не таясь, тогда и будет тебе спасение. А Ирка, бессовестная, нет, чтобы посочувствовать человеку, еще издевалась: «Чего ты, баба Вера, его жалеешь? Они ведь, те танкисты, которые тогда стреляли, по миллиону получили». — «Ну, и что? — возражала ей баба Вера. — За такое страшное дело, конечно, поощрение требуется. А как же?!»…

Двадцать минут, Алексей Степанович по часам заметил, говорила баба Вера без передышки, продолжала бы и дальше, да тут, легка на помине, появилась Ирина Сергеевна Плясунова. Оказалась она дамочкой симпатичной, в дубленочке, шапке песцовой — все чин-чином. Но хоть лицо и сильно подмалевано, по опухшим не от слез глазам Алексей Степанович сразу определил: попивает бабенка.

Корзухин представился, объяснил, что по факту смерти гражданина Русакова, пусть это и очевидное самоубийство, тем не менее полагается опросить свидетелей на предмет выяснения причины. Добавил, что после беседы с Верой Никитичной Смирновой причина прояснилась и заключается она в том, что покойника постоянно тяготило сознание своей вины за участие в известных событиях октября 1993 года в Москве.

— Да вы что, гражданин начальник! — вылупила на следователя свои глазища Ирка. — Вы что, действительно поверили, что Иван — танкист, который по Белому дому стрелял?!

— М-м-м, — только и смог выдавить из себя Алексей Степанович, никак не ожидавший такого поворота дела. Какие могут быть розыгрыши, когда речь идет о смерти человека?!

— Ну, баба Вера, баба Вера! — осуждающе протянула Ирка. — Представляю, что она вам здесь наболтала.

— Постойте! — тряхнул головой Алексей Степанович. — Но покойник, же оставил записку. Какой смысл был ему наговаривать на себя?

— Да чокнулся он на этих октябрьских событиях, — устало проговорила Ирка. — Прибабахнули они его. Втемяшил он себе в башку такую, блажь, что виновные в смерти людей покаяться должны. Как же, разбежался! Забыл, что у нас всю дорогу так: одни грешат, а расплачиваются за их грехи другие. В общем, не дождался наш Иван ихнего покаяния, а мысль эта у него дурацкая засела в башке, что без искупления вины жить невозможно, вот он и вообразил себя тем самым танкистом. А в армии-то он служил в стройбате, потому и в Москву попал по строительному лимиту. Да что там долго объяснять — сдвинулся мужик по фазе. Надо было его психиатру показать, да неловко перед людьми. Тем более, баба Вера не даст соврать, он тихий был, безобидный. Разве только талдычил все время про этот несчастный октябрь. Потому я его Октябренком и прозвала…

Вдаваться дальше в подробности у Алексея Степановича не было никакого желания. Ему бы порадоваться, что дело о самоубийстве гражданина Русакова И. А. оказалось таким заурядным, а он, когда уже и на улицу вышел, все ворчал что-то, ворчал, и на душе было невыносимо скверно.