Паскуале Бруно

VII

Легко понять, что слухи об этих подвигах Паскуале Бруно распространились за пределы деревни Баузо. По всей Сицилии только и разговору было, что об отважном разбойнике, который захватил крепость Кастельнуово и, как орел, спускался оттуда в долину, нападая на знатных и богатых и защищая обездоленных. Поэтому нет ничего удивительного в том, что имя нашего героя упоминалось у князя Бутера, дававшего костюмированный бал в своем дворце на Морской площади.

Зная нрав князя, легко понять, сколь великолепны бывали такие празднества, но на этот раз вечер превзошел все, о чем можно только мечтать, — это была поистине воплощенная арабская сказка. Недаром воспоминание о нем поныне живо в Палермо, хоть он и слывет городом чудес.

Представьте себе роскошные залы со стенами, снизу доверху увешанными зеркалами; из одних залов выходишь в обширные зеленые беседки с паркетным настилом, где с потолка свисают грозди превосходного сиракузского или липарского винограда; из других выходишь на площадки, обсаженные апельсиновыми и гранатовыми деревьями в цвету и плодах. И беседки и площадки предназначены для танцев: первые для английской джиги, вторые для французских кадрилей. Вальс же танцуют вокруг двух обширных мраморных бассейнов, и в каждом из них бьет по восхитительному фонтану. От всех танцевальных площадок расходятся посыпанные золотым песком дорожки. Они ведут к небольшому возвышению, окруженному серебряными резервуарами со всевозможными напитками, и гости пьют их под сенью деревьев, усыпанных вместо настоящих плодов засахаренными фруктами. На вершине этого возвышения стоит крестообразный стол с тончайшими яствами, что то и дело подаются посредством хитроумного механизма. Музыканты невидимы, лишь звуки инструментов долетают до приглашенных; кажется, будто слух их услаждают сильфы.

Чтобы оживить эту волшебную декорацию, пусть читатель вообразит на ее фоне очаровательных женщин и изысканнейших кавалеров Палермо в костюмах один другого великолепнее и причудливее, с маской на лице или в руке; они вдыхают ароматный воздух, опьяняются музыкой невидимого оркестра, грезят или беседуют о любви, — и все же он будет далек от той картины, что еще сохранилась в памяти стариков, когда я посетил Палермо, то есть по прошествии тридцати двух лет после этого вечера.

Среди групп приглашенных, расхаживавших по аллеям и гостиным, особое внимание возбуждала прекрасная Джемма в сопровождении свиты, которую она увлекала за собою, подобно тому как небесное светило увлекает своих спутников; графиня только что прибыла в обществе пяти человек, одетых, как и она, в костюмы молодых женщин и молодых вельмож на великолепной фреске живописца Орканья на пизанской Кампо Санто, поющих и веселящихся, в то время как смерть стучится к ним в двери. Это одеяние тринадцатого века, одновременно наивное и изящное, казалось, было создано, чтобы подчеркнуть, как все пленительно соразмерно в фигуре графини, шествовавшей среди восторженного шепота под руку с самим князем Бутера, облачившимся в костюм мандарина. Он встретил графиню у парадного подъезда и теперь собирался представить ее, как он говорил, дочери китайского императора. Высказывая разные догадки насчет этой новой затеи амфитриона, гости спешили вслед за ним, и процессия росла с каждым шагом. Князь остановился у входа в пагоду, охраняемую двумя китайскими солдатами. По его знаку они тут же открыли двери одного из покоев, обставленных в экзотическом вкусе, где сидела на возвышении княгиня Бутера в великолепном китайском одеянии, стоившем тридцать тысяч франков; едва увидев графиню, она поднялась к ней навстречу, окруженная офицерами, мандаринами и уродцами, — один другого блистательнее, отвратительнее или забавнее. В этом зрелище было так много восточного, феерического, что гости, хотя и привыкли к роскоши, к блеску, вскрикнули от удивления. Они окружили княгиню, трогали ее платье, украшенное драгоценными камнями, раскачивали золотые колокольчики на остроконечной шапочке и, на минуту забыв о прекрасной Джемме, занялись исключительно хозяйкой дома. Все хвалили костюм, восхищались ею, и среди этого хора похвал и восторгов выделялся своим рвением капитан Альтавилла в парадном мундире, надетом, видимо, в качестве маскарадного костюма; заметим, что князь Бутера продолжал кормить его обедами, к полному отчаянию своего честного дворецкого.

— Ну, что вы скажете о дочери китайского императора, графиня? — спросил князь Бутера графиню Кастельнуово.

— Скажу, — ответила Джемма, — что, к счастью для его величества Фердинанда Четвертого, князь Карини находится в Мессине. Зная его характер, я полагаю, что за один взгляд принцессы он мог бы отдать Сицилию отцу, что заставило бы нас прибегнуть к новой Сицилийской вечерне, на сей раз против китайцев.

В эту минуту к княгине подошел князь Монкада-Патерно в костюме калабрийского разбойника.

— Разрешите мне в качестве знатока, ваше императорское высочество, рассмотреть поближе ваш великолепный костюм.

— Богоподобная дочь солнца, — проговорил капитан Альтавилла, обращаясь к княгине, — берегите свои золотые колокольчики, предупреждаю, вы имеете дело с Паскуале Бруно.

— Пожалуй, княгиня была бы в большей безопасности возле Паскуале Бруно, — послышался чей-то голос, — чем возле некоего известного мне санфедиста. Паскуале Бруно — убийца, но не вор, бандит, но не карманник.

— Неплохо сказано, — заметил князь Бутера.

Капитан прикусил губы.

— Кстати, — сказал князь Каттолика, — вы слыхали о его последней выходке?

— Чьей?

— Паскуале Бруно.

— Нет, а что он сделал?

— Захватил фургон с деньгами, который князь Карини отправил в Палермо.

— Мой выкуп! — воскликнул князь Патерно.

— О Боже мой, да, ваше сиятельство, вы обречены быть жертвой неверных.

— Дьявол! Лишь бы король не заставил меня платить второй раз, — сказал Монкада.

— Не тревожьтесь, ваше сиятельство, — произнес тот же голос, который уже ответил Альтавилла, — Паскуале Бруно взял всего-навсего триста унций.

— Откуда вам это известно, господин албанец? — спросил князь Каттолика, стоявший рядом с говорившим — красивым молодым мужчиной двадцати шести-двадцати восьми лет в костюме жителя Вины[10].

— Я так слышал, — небрежно ответил албанец, играя своим ятаганом. — Впрочем, если ваше сиятельство желает получить более точные сведения, пусть обратится вот к этому человеку.

Тот, на кого указал албанец, возбудив всеобщее любопытство, был не кем иным, как нашим старым знакомцем Паоло Томмази; верный своему слову, он по приезде в Палермо отправился к графине Кастельнуово и, узнав, что она на балу, воспользовался своим званием посланца князя Карини, чтобы проникнуть в сады князя Бутера; в одно мгновение он очутился в центре толпы гостей, забросавших его вопросами. Но Паоло Томмази, как мы уже знаем, был настоящий храбрец, и его нелегко было смутить. Итак, он прежде всего передал графине письмо от вице-короля.

— Князь, — обратилась Джемма к хозяину дома, пробежав это послание, — вы и не подозревали, что даете прощальный вечер в мою честь. Вице-король приказывает мне прибыть в Мессину, и, как верная подданная, я отправляюсь в путь не позже завтрашнего дня. Спасибо, милейший, — продолжала она, вручая свой кошелек Паоло Томмази, — можете идти.

Томмази попытался воспользоваться полученным разрешением, но гости окружили его таким плотным кольцом, что об отступлении нечего было и думать. Пришлось сдаться на их просьбы, ибо условием его освобождения был подробный рассказ о встрече с Паскуале Бруно.

И надо отдать справедливость Томмази, он рассказал о разбойнике с чистосердечием и простотой истинно мужественного человека; он поведал без всяких прикрас своим слушателям о том, как был взят в плен и отведен в крепость Кастельнуово, как безуспешно стрелял в бандита и как тот в конце концов отпустил его, подарив великолепного коня взамен того, которого он лишился. Все выслушали эту невымышленную историю в полном молчании, свидетельствующем о внимании и о доверии к рассказчику; исключение составлял капитан Альтавилла: он поставил под сомнение правдивость честного бригадира. Но, к счастью для Паоло Томмази, сам князь Бутера пришел ему на помощь.

— Готов побиться об заклад, — сказал он, — что в этом рассказе нет ни слова лжи, ибо все приведенные подробности соответствуют, по-моему, характеру Паскуале Бруно.

— А разве вы его знаете? — спросил князь Монкада-Патерно.

— Я провел с ним целую ночь, — ответил князь Бутера.

— Но где же?

— На ваших землях.

Тут настала очередь князя Бутера; он рассказал о том, как произошла его встреча с Паскуале под Каштаном Ста Коней, как он, князь Бутера, предложил Паскуале служить у него, а тот отказался, рассказал и о том, что дал ему взаймы триста унций. При этих словах Альтавилла не мог удержаться от смеха.

— И вы полагаете, ваше сиятельство, что он вернет вам долг? — спросил он.

— Уверен в этом, — ответил князь.

— Раз уж мы коснулись этой темы, — вмешалась в разговор княгиня Бутера, — признайтесь, господа, нет ли среди вас еще кого-нибудь, кто видел Паскуале Бруно, разговаривал с ним? Обожаю истории про разбойников; слушая их, я положительно умираю от страха.

— Его видела также графиня Джемма Кастельнуово, — заметил албанец.

Джемма вздрогнула; все гости вопросительно посмотрели на нее.

— Неужели это правда? — спросил князь.

— Да, — ответила Джемма дрожащим голосом, — но я забыла об этом.

«Зато он ничего не забыл», — прошептал про себя молодой албанец.

Гости окружили графиню, но напрасно она попыталась избежать расспросов: пришлось и ей рассказать о сцене, с которой мы начали эту повесть, описать, как Бруно проник в спальню, как князь стрелял в него, как Паскуале явился в день свадьбы и убил из мести мужа Терезы; эта история была страшнее всех остальных и глубоко взволновала слушателей. Холодом повеяло на собравшихся, и, не будь всех этих нарядов и драгоценностей, трудно было бы поверить, что присутствуешь на празднестве.

— Клянусь честью, — воскликнул капитан Альтавилла, первым нарушив молчание, — бандит совершил только что величайшее свое преступление — испортил праздник нашего хозяина! Я готов простить ему другие злодеяния, но этого простить не могу. Клянусь своими эполетами, что отомщу ему. С этой минуты я буду без устали преследовать его.

— Вы это серьезно, капитан Альтавилла? — спросил албанец.

— Да, клянусь честью! И заявляю перед всем обществом, что ничего так не желаю, как встретиться лицом к лицу с этим бандитом.

— Что ж, это вполне возможно, — холодно проговорил албанец.

— И тому, кто сведет меня с ним, — продолжал Альтавилла, — я обещаю дать…

— Бесполезно назначать награду, капитан, я знаю человека, который безвозмездно окажет вам эту услугу.

— А где же я встречусь с этим человеком? — спросил Альтавилла, пытаясь насмешливо улыбнуться.

— Соблаговолите следовать за мной, и я обязуюсь свести вас с ним.

С этими словами албанец направился к выходу, как бы приглашая капитана следовать за ним.

Капитан помедлил немного, но он зашел слишком далеко, чтобы отступать: взгляды всех гостей были прикованы к нему; он понял, что малейшая слабость погубит его в глазах общества, к тому же он принял это предложение за шутку.

— Что ж! — воскликнул он. — Чего не сделаешь ради прекрасных дам!

И капитан последовал за албанцем.

— Знаете ли вы, кто этот молодой синьор, переодетый албанцем? — спросила дрожащим голосом графиня у князя Бутера.

— Нет, клянусь, — ответил князь. — Кто-нибудь знает его?

Гости переглянулись, но никто не ответил.

— С вашего позволения, — сказал Паоло Томмази, поднося руку к козырьку, — я знаю, кто это.

— Кто же он, отважный бригадир?

— Паскуале Бруно, ваше сиятельство!

Графиня вскрикнула и лишилась чувств. Это происшествие положило конец празднеству.

Час спустя князь Бутера сидел в своем кабинете за письменным столом и приводил в порядок какие-то бумаги, когда к нему вошел торжествующий дворецкий.

— В чем дело, Джакомо? — спросил князь.

— Я же говорил вам, монсиньор…

— Что именно?

— Вы только поощряете его своей добротой.

— Кого это?

— Капитана Альтавилла.

— А что он сделал?

— Что сделал? Ваше сиятельство, конечно, помнит о моем предупреждении. Я не раз говорил, что каждый раз он кладет себе в карман серебряный прибор.

— Ну, а дальше что?

— Прошу прощения! Но ваше сиятельство ответили, что, до тех пор пока он берет лишь свой прибор, возражать против этого не приходится.

— Помню.

— Так вот сегодня, ваше сиятельство, он взял не только свой, но и приборы своих соседей. Мне недостает целых восьми приборов!

— Тогда дело другое, — сказал князь.

Он взял листок бумаги и написал следующие строки:

— Вот возьмите, — продолжал князь, вручая пятьдесят унций[11] дворецкому, — вы отнесете завтра и письмо и деньги капитану Альтавилла.

Джакомо, знавший по опыту, что возражать князю бесполезно, поклонился и вышел; князь спокойно продолжал разбирать бумаги; по прошествии десяти минут он услышал какой-то шорох у двери кабинета, а когда поднял голову, увидел человека, похожего на калабрийского крестьянина; тот стоял на пороге, держа в одной руке шляпу, а в другой какой-то сверток.

— Кто здесь? — спросил князь.

— Я, ваше сиятельство, — ответил пришедший.

— Кто это «я»?

— Паскуале Бруно.

— Зачем ты пожаловал?

— Прежде всего, ваше сиятельство, — сказал Паскуале Бруно, подходя к князю и высыпая на его письменный стол содержимое своей шляпы, полной золотых монет, — прежде всего я хочу вернуть вам триста унций, которые вы так любезно дали мне взаймы. Деньги эти пошли на то дело, о котором я вам говорил: сгоревший постоялый двор заново отстроен.

— Вижу, ты человек слова. Ей-Богу, меня это радует.

Паскуале поклонился.

— Затем, — продолжал он после небольшой паузы, — я хочу вручить вам восемь серебряных приборов с вашими инициалами и гербом. Я нашел их в карманах у некоего капитана. Он, верно, украл их у вас.

— И ты возвращаешь мне покражу?! — воскликнул князь. — Забавно! Ну, а что в этом свертке?

— В нем голова презренного человека, злоупотреблявшего вашим гостеприимством, — сказал Бруно. — Я принес ее в доказательство моей вечной преданности вам.

С этими словами Паскуале Бруно развязал платок и, взяв за волосы окровавленную голову капитана Альтавилла, положил на письменный стол князя.

— На кой черт мне такой подарок? Что мне с ним делать? — воскликнул князь.

— Все что пожелаете, ваше сиятельство, — ответил Паскуале Бруно, после чего поклонился и вышел.

Оставшись один, князь Бутера несколько секунд не спускал глаз с мертвой головы; он сидел покачиваясь в кресле и насвистывая свой любимый мотив; затем он позвонил — явился дворецкий.

— Джакомо, — сказал князь, — вам ни к чему идти завтра утром к капитану Альтавилла. Разорвите мое письмо, возьмите себе пятьдесят унций и бросьте эту падаль на свалку.