Часть 1

Подлинная и подробная

история женитьбы

капрала Мартина,

богатая событиями

и неожиданностями,

или

романтик Курио

и разочарования

вероломной любви

1

Когда произошли эти события, Жезуино Бешеный Петух был еще жив, и Капрал Мартин по заслугам и необходимости еще не произвел себя в следующий чин — он еще не стал сержантом Порсиункулой; впрочем, это в конце концов случилось, о чем вы и узнаете в свое время. Что же касается смерти Бешеного Петуха, то, если представится возможность, о ней тоже будет рассказано, с разумеющейся и, кстати сказать, неизбежной осторожностью.

Ветрогон шагал вниз по склону, сосредоточенно нахмурясь и что-то насвистывая. Его худое, костлявое лицо было серьезно, голубые глаза смотрели неподвижно и временами даже отрешенно, будто он сам отправился в плавание, а на берегу остались лишь его ноги и руки, его волосатая грудь, зубы и пуп, его выпирающие кости. Когда он бывал таким, Жезуино говорил: «Ветрогон отплыл в Санто-Амаро». Почему именно в Санто-Амаро, никто не знал: Жезуино любил употреблять замысловатые выражения, понятные только ему одному. Ветрогон был маленький и щуплый, немного сутулый, с длинными тощими руками. Он ступал по земле бесшумно, словно задумчиво скользил, и все насвистывал какой-то старинный мотив, который разносился по склону. Только один старик узнал эту мелодию и вздрогнул, когда услышал давно забытые звуки. Ему вспомнилось лицо, затерявшееся в далеком прошлом, хрустальный смех, и он спросил себя, когда и где Ветрогон, который был лет на сорок его моложе, мог выучить эту песенку.

Теперь время летит быстрее, и конец света все приближается. А при такой скорости как сохранить в памяти события и людей? И никто больше — увы, никто! — не увидит таких событий, не узнает таких людей. Завтра настанет другой день, новый, только что родившийся, заря иного поколения, и в нем, в этом дне, уже не будет места прежним событиям и прежним людям. Ни голубоглазому Ветрогону, ни негру Массу, ни шулеру Мартину, ни молодому влюбчивому Курио, ни Ипсилону, ни портному Жезусу, ни торговцу образами Алфредо, ни нашей Мамочке Тиберии, ни Оталии, Терезе, Далве, Ноке, Антониэте, Раймунде и прочим девушкам, ни другим, менее известным личностям, ибо придет время мерить и взвешивать, а их не измеришь, не взвесишь. Может быть, еще поговорят о Жезуино, по крайней мере во время кандомблэ[7] в Алдейа-де-Ангола или на федеральной дороге, где он почитается как святой и всеми уважаемый вожак, этот прославленный Кабокло[8] Бешеный Петух. Но и это будет уже не прежний Жезуино, его облекут в наряд из перьев, и все, что случилось здесь за последние двадцать лет, пропишут его воле.

Ветрогона, впрочем, не волновали подобные философские проблемы, однако мысли, которые вели его вниз по склону, были не менее важными. Он думал о мулатке Эро. Вернее, она и вызванное ею смятение чувств послужили толчком для размышлений о мулатках вообще, о настоящих мулатках, обладающих всеми физическими и духовными достоинствами и не имеющих ни единого недостатка. Можно ли считать и Эро истинной, совершенной мулаткой? Конечно, нет, решительно и раздраженно заключил Ветрогон.

В кармане его огромного, доходившего до колен пиджака, который Ветрогон унаследовал от одного немца-клиента — субъекта почти столь же высокого, как Массу, — забилась испуганная мышка. Белая мышка с бархатистой мордочкой и голубыми глазками — воплощенная грация, божий дар, игрушка, сама жизнь.

День за днем Ветрогон учил ее одному трюку, одному-единственному, но забавному. Он щелкал пальцами, и мышка начинала бегать из стороны в сторону, а потом ложилась на спинку, задирала кверху лапки и ждала, когда ее ласково погладят по брюшку. Каждый был бы счастлив иметь такого зверька, нежного и чистого, умного и послушного.

Супруги Кабрал, которым Ветрогон продавал прибрежные растения, кактусы и орхидеи, — пожелали во что бы то ни стало купить мышку, когда Ветрогон с гордостью продемонстрировал ее. Жена Кабрала, дона Аурора, всплеснула руками: «Ну прямо как в цирке!» Она хотела подарить мышку внукам, но Ветрогон наотрез отказался, несмотря на самые заманчивые предложения. Он выдрессировал мышку не для продажи, он, не жалея времени, приручил ее, научил слушаться не для того, чтобы заработать несколько мильрейсов. Долгими часами он завоевывал ее доверие, и это удалось только потому, что он обращался с ней, как с настоящей женщиной. Ветрогон почесывал ей брюшко, и она застывала, лежа на спине с закрытыми глазками. Когда он переставал чесать, мышка открывала глаза и шевелила лапками, прося погладить еще.

Ветрогон тратил на мышку свое терпение и время, чтобы преподнести ее Эро и завоевать этим подарком улыбку мулатки, ее любовь и тело. Эро была недавним и удачным приобретением одного из клиентов Ветрогона, Д-ра Априжио, у которого она с признанным искусством выполняла обязанности кухарки. Ветрогон воспылал, едва увидел Эро, и решил по возможности скорее заполучить ее в свой отдаленный домишко. Для достижения желанной цели мышь казалась ему наиболее верным средством. Ветрогон не любил терять время на всякие там объяснения, страстный шепот, нежные слова и не ждал от них никакой пользы. Иное дело Курио — тот ничего другого и не умел, никто не мог с ним сравниться, когда он пускался в клятвы и заверения. Курио даже купил книгу «Секретарь влюбленных» (с изображением на обложке бесстыдно целующейся парочки), по которой заучивал нежные клятвы и мудреные слова. Но, несмотря на это, ему, как никому другому, изменяли любовницы и невесты, подружки и возлюбленные. Любовная литература не помогала, и Курио после очередной измены или разрыва приходилось заливать разочарование кашасой в кабачке Алонсо или в баре Изидро до Батуалэ.

Ночь, окутанная бризом, мягко спускалась на холмы, площади и улицы; воздух был теплым, землей и людьми овладевала тихая грусть, почти абсолютное ощущение покоя, будто никакая опасность не угрожала больше человечеству, будто навсегда закрылось некое злое око. Это время гармонии и чистоты, когда все чувствуют себя счастливыми.

Все, кроме Ветрогона. Он не был счастлив ни наедине с собой, ни в компании, и всё по вине этой непонятливой Эро. Он целыми днями думал о ней, мечтал о ее груди, которую разглядел в вырезе платья: когда мулатка наклонялась над очагом, у Ветрогона загорались глаза. Потом она нагибалась поднять что-нибудь с пола, и Ветрогон видел ее ноги цвета меда. Последние недели он жил, охваченный желанием, мечтал о ней, со стоном произносил ее имя в дождливые ночи. Он выдрессировал мышку — этот подарок должен был подкрепить его объяснение в любви. Достаточно преподнести зверька Эро, заставить мышку побегать, почесать ей брюшко, и влюбленная мулатка покорно раскроет ему свои объятия — Ветрогон в этом не сомневался. Он уведет ее в свой домик на пустынном берегу, и там они отпразднуют смотрины, помолвку, свадьбу и медовый месяц — всё сразу и вперемежку. В ящике под банановыми листьями Ветрогон припрятал несколько бутылок кашасы. Он купит по дороге хлеба и колбасы, и они, если захотят, спокойно проживут вместе всю жизнь. Всю жизнь или одну ночь… Ветрогон не строил планов на отдаленное время, неопределенные перспективы его не увлекали. Его единственной и конкретной целью было увести Эро в свой домишко и поваляться с ней на песке. Как пойдет дело дальше — это другой вопрос, и решать его он будет в свое время.

Пока Ветрогон обучал мышку, он привязался к ней, между ними возникла дружба до такой степени нежная, что на какой-то момент он даже забыл о мулатке, забыл о ее существовании, о ее смуглых ногах. Он играл с мышкой просто так, ради удовольствия, без всяких задних мыслей. Он часами забавлялся с ней, смеялся, разговаривал. Ветрогон понимал язык, на котором говорят животные, по крайней мере он так утверждал. Да и как можно было сомневаться в этом, если мыши и лягушки, змеи и ящерицы подчинялись его жестам и его приказаниям?

Не приди он с лягушками к доктору Априжио, хозяину Эро, который держал лабораторию, все было бы иначе. Но едва Ветрогон вошел в кухню, как увидел у очага длинноногую мулатку, похожую на стройную пальму. «Господи! — подумал он, — а я забыл принести мышь». Он выложил лягушек в чан, получил деньги и объявил Эро, что зайдет вечером. Мулатка пожала плечами и вильнула бедрами, выказывая полное безразличие к этому сообщению: пусть заходит, если надо, если у него есть какое-то дело к хозяину, ей на это наплевать. Но Ветрогон по-своему понял ужимки Эро. Никогда она еще не казалась ему столь пылкой и столь желанной.

В назначенный час он вошел в кухню, не спросив разрешения. Эро, сидя у кухонного стола, чистила картошку. Ветрогон подошел к столу и скромно заявил о своем присутствии. Мулатка удивленно подняла глаза.

— Опять пришел? Наверно, принес каких-нибудь тварей? Какой ужас… Если это лягушки, пусти их в чан, мышей — в клетку. Все равно гадость… — это мулатка сказала, понизив голос, и опять занялась картошкой, не обращая больше на Ветрогона никакого внимания. А он, не слушая Эро, разглядывал ее грудь в вырезе платья и вздыхал.

— Ты, верно, болен? — нарушила молчание Эро. — Возишься с этими грязными тварями, тут и чумой недолго заразиться…

Сунув руку в карман своего огромного пиджака, Ветрогон вытащил белую мышку и осторожно положил ее на стол. Мышка задвигала носиком, привлеченная соблазнительными запахами кухни, и потянулась к картошке.

— Убери ее отсюда! — вскочив, закричала Эро. — Я же тебе запретила носить в кухню эту гадость…

Она отпрянула от стола, словно мышка, такая хорошенькая и пугливая, была ядовитой змеей, которых иногда Ветрогон ловил и продавал в институт. Эро продолжала визгливо браниться, требуя, чтобы Ветрогон немедленно убирался из кухни вместе со своей мышью, но тот не слышал ее, занятый зверьком.

— Ну разве не хороша? — Ветрогон щелкнул пальцами, и мышка забегала из стороны в сторону, потом упала брюшком кверху и задрала лапки. Он погладил ее по животу и снова забыл об Эро, о ее груди и бедрах.

— Прочь! Прочь отсюда! Убери это грязное животное! — истерически кричала Эро.

Она так разбушевалась, что Ветрогон наконец услышал ее вопли, посмотрел на нее и вспомнил, зачем он сюда пришел. Приняв возгласы Эро за естественное проявление восторга, он улыбнулся и, с некоторым сожалением показав на мышь пальцем, проговорил:

— Она твоя… Я дарю ее тебе…

Сказав это, он снова улыбнулся, взял мулатку за руку и притянул к себе. В эту минуту ему был нужен лишь поцелуй благодарности. Другое он оставлял на ночь. Но Эро, вместо того чтобы уступить, стала бороться и наконец вырвалась из его рук:

— Пусти меня… Пусти…

Освободившись, она отбежала в глубину кухни и стала кричать:

— Убирайся, а то я позову хозяйку… И тварь свою мерзкую забирай с собой! Чтоб никогда больше ты не смел сюда являться!

Ветрогон ничего не понял. С испуганной мышкой в кармане он задумчиво спускался с холма в напоенный ароматом цветов вечер, обещавший душную ночь с грозовыми облаками. Почему Эро отказалась принять мышку, вырвалась из его объятий, не пошла с ним на берег моря, тронутая его подарком и жаждущая его ласк? Нет, он ничего не понимал.

В мире многое необъяснимо и непонятно, любил повторять Жезуино Бешеный Петух, а он мудрый старик. Это он как-то вечером, во время задушевной беседы, авторитетно заявил, что мулатки-женщины исключительные, прелестные создания господни, а поэтому очень капризны и никогда не знаешь, чего от них ждать.

Ветрогон был согласен с Жезуино: для него ни одна женщина в мире не могла сравниться с мулаткой. Ни блондинка с волосами цвета пшеницы, ни негритянка с черными как смоль кудрями. Он обсуждал этот вопрос не только с Жезуико, но и с доктором Менандро, важным сеньором, фотографии которого помещались в газетах, директором научно-исследовательского института, однако державшимся со всеми по-дружески, без зазнайства. Доктор Менандро любил поговорить с Ветрогоном, вызывавшим его на откровенные беседы, слушать его рассуждения о животных, о лупоглазых лягушках, о тейю[9] неподвижных, как камни.

Однажды, вернувшись из долгого путешествия, доктор Менандро принялся расхваливать француженок. Он прищелкивал языком и покачивал своей большой умной головой: «Ни одна женщина не сравнится с француженкой». И Ветрогон, до этого почтительно молчавший, не удержался:

— Вы меня извините, доктор, вы человек ученый, придумываете разные лекарства, чтобы лечить болезни, преподаете в институте и все такое. Простите за откровенность: я никогда не спал с француженкой, но могу поклясться — им далеко до мулаток. Нет, сеньор доктор, на свете нет женщин, больше пригодных для любви. Не знаю, грешили ли вы с мулатками, у которых кожа цвета чая из бузины или спинки саранчи? Они подобны паруснику, качающемуся на волнах… Ах, сеньор доктор, в тот день, когда вы ляжете с одной из них в постель, вы навсегда откажетесь от всех ваших француженок…

Столь длинной речи Ветрогон не говорил давно, и это было признаком того, что он взволнован. Последние слова он произнес с твердым убеждением и, церемонно сняв свою дырявую шляпу, умолк. Ответ д-ра Менандро был неожиданным:

— Согласен, мой дорогой, я тоже ценитель мулаток. Особенно они мне нравились в студенческие годы, да, впрочем, и сейчас нравятся. Меня даже прозвали «бароном черных нянек». Но кто тебе сказал, что во Франции нет мулаток? Ты знаешь, что такое мулатка, недавно приехавшая из Сенегала? Из Дакара в Марсель, мой дорогой, приходят суда, полные мулаток…

«Что ж, он, наверно, прав», — подумал Ветрогон, соглашаясь с доктором, которого очень уважал. Быть может, лишь Жезуино Бешеный Петух и Тиберия стояли ступенью выше в шкале преклонения и восхищенных чувств Ветрогона. Когда он снова стал слушать доктора, тот рассуждал о подмышках.

Как мы видим, у Ветрогона в отношении мулаток была не только богатая практика, но и определенные теоретические познания. Однако и практика и теория оказались бессильными перед непонятливой Эро. Ветрогон чувствовал себя побежденным и разочарованным. Своим страхом перед бедной мышкой Эро скорее напоминала светлую мулатку. Разве станет истинная мулатка так вести себя? Нет, нет и нет!

Ветрогон шел к таверне Алонсо, и постепенно площадь Позорного Столба наводняли мулатки, настоящие мулатки с соблазнительными грудями, округлыми бедрами, ароматными затылками. Они спустились с облаков, сразу потемневших, и заполонили улицы. Это было бурное, беспрерывно волнующееся море, в котором Ветрогону предстояло плавать. Мулатки взбирались по склону, парили в воздухе, а одна замерла прямо над головой Ветрогона; к небу поднимались уже не холмы, а груди, и на тротуаре теснились бедра, миниатюрные и роскошные, но все округлые — на любой вкус.

Ночь еще только начиналась, был тот тревожный и таинственный час, когда в Баии может случиться что угодно. Час сумеречных теней, первый час Эшу, когда он выходит на дороги проверить, повсюду ли ему были сделаны жертвоприношения или кто-нибудь забыл про данный обет. Кто же, кроме Эшу, мог наводнить площадь Позорного Столба и голубые глаза Ветрогона красивыми и бесстыдными мулатками?

Там внизу, на море, надувались паруса рыбачьих лодок, спешивших зайти в гавань, прежде чем начнется дождь. Тучи, гонимые ветром, устремлялись в открытое море, преграждая путь луне. Появилась золотистая мулатка и унесла мелодию, которую насвистывал Ветрогон, оставив его наедине с мыслями. Ветрогон торопился в кабачок Алонсо. Друзья, наверное, уже там, он обсудит с ними это сложное дело. Мудрый старый Жезуино умеет все распутать и все разъяснить. А если друзей там нет, Ветрогон отправится в бар Изидро до Батуалэ на площади Семи Ворот или в портовый бар Сирилиако, пользующийся дурной славой из-за контрабандистов и торговцев маконьей[10], которые его посещают, или на репетицию афошэ[11] в заведение Тиберии. Побывает всюду, пока не найдет их, даже если промокнет под дождем, начавшим лить как из ведра. Он должен обсудить с друзьями этот важный для него вопрос. А мулатки летали вокруг него, и каждая была самая что ни на есть настоящая.

2

Пока продолжалась церемония представления, Оталия то улыбалась, то, став вдруг серьезной, опускала глаза и застенчиво, с виноватым видом теребила бант на своем желтом платье. Время от времени она робко оглядывала собравшихся здесь людей и, задержав взгляд на Курио, слегка покачивалась. Несмотря на густо накрашенные губы, нарумяненные щеки, подведенные глаза и замысловатую прическу, было видно, что она еще очень молода — девочка лет семнадцати, не больше. Мальчишка, который торопился вернуться, выпалил без передышки то, что ему было поручено:

— Крестная Тиберия велела привести сюда эту девушку и сказать, что ее зовут Оталией, она новенькая, приехала из Бонфима вечерним поездом. На станции Калсада у нее пропал багаж, все, что у нее было, — видно, ее обокрали, она вам сама расскажет… Крестная сказала, чтобы вы помогли ей найти чемоданы и жулика и побили его… А мне, поскольку в заведении много дел, она велела сразу вернуться, иначе мне попадет…

Он вздохнул, улыбнулся, обнажив белоснежные зубы, ловко стащил с подноса пирожок и выбежал, провожаемый проклятиями Алонсо.

Оталия продолжала стоять с опущенными глазами, обмахиваясь рукой, как веером.

— Хорошо найти хотя бы сверток. В нем вещь, которая очень дорога мне, — сказала она.

Голос у нее был тихий, как и недавно наступивший вечер. Она умоляюще посмотрела на двух приятелей — Курио и негра Массу, которые держали в руке по стакану водки. Ведь ее послали именно к ним, и именно им, а не кому-нибудь другому она была представлена. Курио, в своем поношенном фраке, соломенной шляпе, с нарумяненными щеками, напоминал клоуна. Оталия хотела еще что-то сказать, но побоялась показаться нескромной.

— Присаживайтесь, девушка, будьте как дома, — пригласил негр Массу.

Оталия благодарно улыбнулась. Предложение говорило о врожденной деликатности Массу, но было платоническим, как поняла Оталия, окинув взглядом помещение: за прилавком метался Алонсо, все ящики были заняты посетителями, а те, кому не хватило мест, пили свою кашасу стоя, прислонившись к стенам или двери. Разумеется, это была лишь обычная вежливость, и Оталия осталась стоять, не зная, куда девать руки. Все взгляды были обращены на нее, всем хотелось узнать ее историю. Слова мальчишки возбудили любопытство, к тому же захватывающий рассказ о краже, услышанный за предобеденным аперитивом, безусловно, улучшит аппетит. Оталия сделала шаг к прилавку; она хотела облокотиться на него, чтобы почувствовать себя непринужденнее, но остановилась, когда негр Массу проревел:

— Эй вы, хамы…

Оказывается, приглашение негра отнюдь не было формальным, одним из тех, которые делаются попусту. Массу вкладывал в свои слова вполне конкретный смысл — Оталия могла занять любое место, какое ей понравится. Однако никто, казалось, не понял негра: все спокойно продолжали сидеть, удобно развалившись. И особенно удобно на большой бочке с треской устроился сам Массу. Пусть так, но он не был грубияном, наоборот, он заботился о приличии. Взглядом, в котором загорелось возмущение, он окинул посетителей кабачка и остановился на Жасинто, молодом шулере с рынка Агуа-дос-Менинос, глуповатом субъекте, всегда ходившем при галстуке и стремившемся прослыть преемником и последователем Капрала Мартина. Развалясь на одном из ящиков, он с вожделением поглядывал на Оталию. Массу сплюнул, протянул руку и дотронулся пальцем до груди мошенника. Палец негра вполне мог сойти за кулак, и Жасинто почувствовал его меж ребер.

На рынке и в его окрестностях поговаривали, что негр Массу не всегда правильно соразмеряет свою поразительную силу.

— Эй ты, дубина, уступи девушке место. Да повежливей…

Жасинто сразу освободил ящик и, встав, прислонился к двери.

Массу обратился к хозяину:

— Рюмку девушке, Алонсо…

Обеспечив таким образом место и выпивку Оталии, Массу немного успокоился, хотя предчувствовал, сам не зная почему, что над кражей придется поломать голову. Жезуино еще не показывался, да и Капрал Мартин уже больше двух месяцев как исчез из Баии и бродит где-то. А надо сказать, что оба они, к полному удовлетворению заинтересованных лиц, прекрасно разрешают самые сложные и самые запутанные дела. Что до него, негра Массу, то он сделает все возможное, не оставит без помощи девушку, которую прислала Тиберия. Тиберия приказала, и он не может ее ослушаться. Курио и Ипсилон наверняка ему помогут, и все же Массу понимал, что его ожидает нелегкая ночь. Даже Ветрогон еще не появился, что-то запаздывает. Иногда выдаются такие ночи — уже с вечера затевается какая-нибудь беспокойная история. Какого дьявола не идет Жезуино Бешеный Петух? В это время он обычно уже рассказывает о своих дневных похождениях и попивает кашасу. Что толку, если девушка сейчас даже самым подробным образом изложит свои злоключения? Ни он, Массу, ни Курио, ни хвастун Ипсилон, ни тем более дурак Жасинто, словом, никто из присутствующих не сможет придумать ничего путного. А о том, что дело будет непростым, Массу мог догадаться хотя бы по поведению Оталии: у него уже был достаточный опыт, чтобы прийти к подобному заключению. Рассудив так, Массу попробовал вернуться к содержательному разговору о кино, который прервал приход Оталии, словно девушке нечего было сказать и никто не пожелал бы ее слушать.

— Так ты говорил, — начал негр, обращаясь к Эдуарде, — будто то, что мы видим в кино, происходит не взаправду? Стреляют холостыми патронами, дерутся понарошку и даже лошади скачут не так, как в жизни? А я в это не верю…

— Ну и напрасно, — заявил Эдуардо Ипсилон, прозванный так из-за общепризнанной эрудиции в самых различных областях. О чем бы ни зашла речь, Ипсилон тут же вмешивался, чтобы блеснуть своими знаниями и в данном вопросе. — Все это трюки, чтобы обманывать таких дураков, как ты… Я читал один журнал… — этот аргумент подавил противников Ипсилона. — Сплошная подделка. Ты думаешь, что лошадь скачет галопом, а она просто дрыгает ногами перед кинокамерой. Ты видишь, как парень бросается в бездонную пропасть, а на самом деле это ямка глубиной в полметра…

Негр Массу отнесся с недоверием к подобному утверждению; он не был убежден, что Ипсилон не выдумывает, и попытался найти поддержку у остальных. Но тут выяснилось, что интерес к теме пропал, спор утратил свою прелесть, превратившись в скучную академическую дискуссию, которая мешала девушке рассказать свою историю. Все в нетерпеливом ожидании повернулись к Оталии. Жасинто вытащил из кармана маленькие ножницы и стал подравнивать ногти, игриво поглядывая на путешественницу. Но негр Массу так легко не сдавался.

— А ты как думаешь? — спросил он Оталию. — Прав Ипсилон или просто смеется над нами?

— Откровенно говоря, — сказала Оталия, — я не очень люблю кино. У нас в Бонфиме есть кинотеатр, но довольно паршивый, лента то и дело рвется. Здешние кино хорошие, я уже слыхала, а наши никуда не годятся. И все же иногда я ходила в кино, уже после того как поступила в заведение, а до этого была тогда два раза, отец не разрешал, да и денег не было. Тереза, моя сестра, та часто ходит, она совсем без ума от кино, знает по именам всех артистов, влюбляется в них, вырезает из газет их снимки и прикалывает к стене булавками. Глупо, правда? Уже взрослая, а влюбляется в артистов, где это видано? Может, они и не настоящие, как говорил этот молодой человек, который кажется таким образованным… Но уж такова Тереза, у нее все не как у людей. И уж раз об этом зашла речь, я скажу, что со мной произошла история ну прямо как в кино или в романе.

Негр Массу покорно вздохнул. Он так хотел отсрочить рассказ Оталии, подождать прихода Жезуино Бешеного Петуха. (Где до сих пор бродит этот старый распутник?) Чтобы выиграть время, он и пытался вовлечь девушку в спор о кино. Однако она повернула разговор к теме, которой он так боялся. Курио не мог терпеть больше:

— Так как же все это случилось?

«У этого прямо зуд какой-то», — подумал Массу, услышав вопрос приятеля. Остальные с интересом уставились на Оталию, даже Ипсилон забыл о кино. Негр пожал плечами, он предвидел хлопотливую ночь — им еще придется пошататься под дождем, разыскивая вещи этой девицы. Потом он постучал стаканом по прилавку, требуя кашасы. Ладно, будь, что будет! Алонсо налил Массу и спросил:

— Кому еще?

Он не хотел, чтоб его отрывали, когда девушка станет рассказывать, он любил слушать, ничего не пропуская. Оталия вдруг почувствовала, какая ответственность легла на нее: все замерли в ожидании ее истории, и она должна оправдать это ожидание. Вытянув губы, она сделала крошечный глоток, улыбнулась и взглянула на Курио: клоун он или нет? Если нет, то почему у него так нарумянено лицо и почему он носит фрак и цилиндр? Курио улыбнулся ей в ответ, девушка начинала ему нравиться, он находил красивыми ее распущенные черные волосы, тонкие губы, бледное, без кровинки, лицо. Такая уже повидала кое-что в жизни, но держится скромно и, сразу видно, нуждается в покровительстве и ласке. Воодушевленная улыбкой Курио, Оталия начала:

— Так вот, как я уже сказала, я приехала из Бонфима, где жила в заведении Зизи. Все шло хорошо до тех пор, пока полицейский инспектор не придрался ко мне и не стал меня преследовать из-за скандала с сыном судьи. Бонфим — маленький городишко, и я не виновата, если парень не вылезал из моей комнаты целыми днями. Мне совсем не нравился этот пижон — с ним не поговоришь, не пошутишь, только надоедал своими глупостями. Но судья грозился посадить меня в тюрьму, а жена его поносила меня повсюду последними словами да еще выдумала, что я приворожила ее сына. Нет, вы только подумайте, я его приворожила! Наверно, потому, что мне захотелось неприятностей… Ведь они буквально не давали мне жить. В один прекрасный день я могла проснуться в каталажке, избитая до полусмерти. А потом судья перестал давать сыну деньги, и тогда Зизи обозлилась не на шутку: несчастному парню нечем было заплатить за пиво, уже не говоря о моей комнате, еде и прочих расходах. Денег у него не было, но зато ревности хоть отбавляй, он совсем замучил меня. И вот тогда я…

Приход Ветрогона прервал Оталию. Он вошел насвистывая, на мгновение задержался в дверях, чтобы поприветствовать собравшееся в кабачке общество. Затем направился к прилавку, пожал руку Алонсо, получил свою порцию кашасы и, встав у стены рядом с Массу, оглядел присутствующих. Жезуино Бешеный Петух все еще не появлялся, но, несмотря на это, Ветрогон объявил:

— По моему заказу из Франции будет доставлено четыреста мулаток. Судно прибудет в среду… — он сделал небольшую паузу, чтобы глотнуть водки, и повторил: — Четыреста…

Потом несвоевременно вторгшийся Ветрогон стал снова насвистывать, приняв вид человека, которому нечего добавить к сказанному. Оталия после некоторого колебания хотела продолжать, но тут негр Массу обратился к Ветрогону:

— Четыреста? Тебе не кажется, что это многовато?

Ветрогон отозвался несколько раздраженно:

— Многовато? Почему? Ровно четыреста и ни одной меньше…

— Что же ты будешь с ними делать?

— А ты не знаешь? Вот так раз…

Оталия ожидала окончания этого диалога, чтобы продолжить свою историю. Наконец негр Массу спохватился и попросил извинения:

— Продолжай, девушка, я только хотел узнать…

Он махнул рукой, как бы давая дорогу Оталии, и она пустилась в дальнейший путь:

— Итак, мне оставалось только собрать свои пожитки да уехать куда-нибудь подальше. Зизи дала мне письмо к доне Тиберии, своей куме, и я спрятала его за пазуху. Еще хорошо, что его у меня не украли, что бы я теперь делала? Я уехала из города тайком, чтобы мой парень ничего не заподозрил, иначе он устроил бы страшный скандал. Только Зизи знала, она да моя сестра Тереза. Сошла я здесь с чемоданом и свертком… Положила их рядышком с собой…

Оталия приближалась к кульминационному пункту своей истории. Именно поэтому она сделала паузу, и негр Массу воспользовался ею, чтобы снова обратиться к Ветрогону:

— Ты в самом деле заказал столько мулаток?

— Целое судно. В среду придет из Франции. Француженки лучше всех других женщин.

— Кто это тебе сказал?

— Доктор Менандро.

— Тс-с… — Курио поднес палец к губам, когда заметил, что Оталии опять мешают.

— Так вот, поставила я чемодан рядышком с собой, — продолжала Оталия. — Сверток положила на чемодан, чтобы не раздавилась вещь, которой я очень дорожила… Не то чтобы она была ценная… Платья, туфли, ожерелье, что подарил мне тот парень, когда начал за мной ухаживать, — все было в чемодане. В свертке же была только дорогая мне вещь… Мне еще в поезде захотелось в уборную, но туда невозможно было войти из-за ужасной грязи. А на перроне мне совсем стало невтерпеж, и когда неподалеку остановился господин, похожий на лорда, и стал глядеть на меня, я его попросила присмотреть за моими вещами. Он ответил: «Можете не беспокоиться».

Оталия немного помолчала и протянула пустую рюмку Алонсо. Негр Массу наклонился к Ветрогону.

— Чем же ты будешь расплачиваться? — в его голосе чувствовалось недоверие.

— Я их купил в долг… — ответил Ветрогон.

Отхлебнув кашасы, Оталия продолжала.

— Я пошла в уборную, которая оказалась очень приличной, но когда вернулась, то ни мужчины, ни чемодана, ни свертка уже не было. Я обегала всю станцию.

Видно, не суждено было Оталии спокойно кончить свой рассказ. На этот раз вошел рулевой Деусдедит с парусника «Цветок волн» и спросил Жезуино Бешеного Петуха. Но поскольку того все еще не было, Деусдедит заявил, что его вполне могут заменить негр Массу, Курио и Ветрогон. Деусдедит, который прибыл из Марагожипе, имел к ним поручение.

— Я искал и вас, сеньор Массу. Меня просили в первую очередь найти Бешеного Петуха, но если его не будет, обратиться с поручением к кому-нибудь из вас…

— Поручением?

— Да, и срочным… От Капрала Мартина…

Посетители с интересом повернулись к рулевому, сразу забыв об Оталии и Ветрогоне с его мулатками.

— Ты видел Мартина? — взволнованно спросил негр.

— Не далее как вчера. Он пришел, когда я грузил свой парусник, и мы с ним выпили пива. Он велел передать, что вернется через несколько дней. Я предложил довезти его, но он сказал, что у него еще есть дела, которые надо уладить…

— А он здоров? — поинтересовался Курио.

— Вполне. К тому же он женился в Марагожипе на красотке…

— Опять с бабой спутался. Мулатка? — полюбопытствовал Ветрогон.

— Что ж, теперь ясно, почему он задерживается… — сказал Ипсилон, который считал, что только безнадежный глупец станет торопиться, повстречав на своем пути красивую женщину.

— Вы меня не поняли. Он женился…

— Женился? Они поселились вместе?

— Именно так он мне и сказал. «Деусдедит, брат мой, это моя жена, я женился, обзавелся семьей. Человеку без семьи грош цена. И тебе советую последовать моему примеру».

— Мне он говорил то же самое.

— Ага… A потом попросил разыскать вас, рассказать вам о своей женитьбе и предупредить, что он приедет с женой на следующей неделе. Ох, и хороша у него жена, дружище! На такой и я бы женился… — в наступившей тишине он вдруг вспомнил темную родинку на плече супруги Капрала.

Молчали все, будто подавленные этой новостью. Ни приятели Капрала, ни остальные посетители, словом, никто, ни один человек не мог произнести хотя бы слово. Все как-то растерялись. В конце концов нарушил молчание Ветрогон.

— Так ты говоришь, Мартин женился? А я не верю. Я ему дам шестнадцать мулаток…

Деусдедит испугался:

— Шестнадцать мулаток? А откуда ты их возьмешь?

— Как откуда? Из тех четырехсот, которых я выписал из Франции.

Понемногу все стали приходить в себя.

— Видно, тут уж ничего не поделаешь… — сказал Массу.

Оталия не могла не почувствовать, что случилось что-то важное, и все же ей не терпелось продолжить свой рассказ. Однако, увидев смятение собравшихся, она решила посоветоваться с негром Массу, которого приняла за вожака, наверно, благодаря его высокому росту и широким плечам.

— Можно мне продолжать?

— Подожди, дона, подожди немножко…

Оталия поняла, что произошло событие гораздо более серьезное и значительное, чем исчезновение ее вещей.

— Карамба! — поразился сам Алонсо. — Мартин надел себе петлю на шею?

Ветрогон заметил печальный вид Оталии, которая совсем растерялась в этой необычной обстановке, к тому же ей никак не удавалось досказать свою историю. Он сунул руку в карман и вытащил оттуда белую мышку, положил ее на пол, щелкнул пальцами, и мышка забегала, а потом улеглась на спинку в ожидании, когда ей почешут брюшко.

— Какая прелесть… — вздохнула Оталия, и глаза ее заблестели.

Ветрогон был доволен. Эта девушка оценила его умение. Жалко, что она не настоящая мулатка.

— Мышка такая умная, только что не говорит… Но у меня был кот, который умел говорить. Мы с ним часто беседовали. Он даже немного знал по-английски.

Оталия понизила голос, чтобы не услышали остальные.

— Ты и эти двое, — она указала на Курио и негра, — циркачи?

— Мы? Откуда ты взяла?..

Мышка поднялась и вытянула мордочку, вдыхая запах трески, вяленого мяса, сыра и колбасы.

— Это правда, — продолжала расспрашивать Оталия, — что ты послал судно за мулатками?

— Да, во Францию. Оно придет сюда в среду. Француженки лучше всех женщин на свете, доктор Менандро это выяснил. — И Ветрогон сообщил Оталии под большим секретом то, что до этого хранил про себя и не говорил ни негру, ни Курио: — Они — мулатки даже под мышками…

Он щелкнул пальцами, мышь снова забегала и привлекла внимание Курио, Ипсилона, Жасинто и других. Деусдедит даже расхохотался, настолько забавным показался ему этот послушный зверек. Негр Массу обдумывал создавшуюся ситуацию. Надо было что-то делать, принять какое-то решение. Вечер только начался, а уже произошло столько событий: исчез багаж Оталии, Ветрогон выписал из Франции четыреста мулаток и, наконец, поступило совершенно невероятное известие о женитьбе Капрала Мартина. Для Массу это было слишком много, только Жезуино Бешеный Петух мог справиться со всеми этими историями, распутать все эти клубки. Но где шатается этот старый бесстыдник?

И вот наконец он, улыбаясь, появился в дверях, в руке поношенная фетровая шляпа, волосы растрепаны, из дыры в ботинке выглядывает палец. Он здоровается с друзьями. Теперь негр Массу может вздохнуть свободно и отблагодарить Огуна[12], своего святого. Бешеный Петух здесь, теперь все разъяснится, все устроится, распутаются все клубки.

Жезуино подошел и, добродушно посмотрев на Оталию, поинтересовался:

— Откуда взялась здесь такая красотка?

Курио коротко передал ему историю девушки, и Жезуино поцеловал ей руку. Она тоже поцеловала ему руку и попросила у него благословения. При первом взгляде на Жезуино она поняла, что он либо бабалан, либо бабалориша[13], может быть, даже Оба[14], Шанго[15] и, уж конечно, старый оган[16], один из тех, кого приветствуют барабанами на ритуальных празднествах.

— Двойную порцию, Алонсо, сегодня ночь дождливая, да, кстати, отпразднуем прибытие этой девушки.

Алонсо подал кашасу и зажег свет. Глаза Жезуино улыбались, он казался очень довольным. Капли воды блестели на его пиджаке с обтрепанными рукавами и на седых лохматых усах. Смакуя с видом знатока кашасу, Жезуино отпивал ее громкими большими глотками.

Негр Массу, как бык, наклонил свою большую голову.

— Тут столько новостей, папаша, что и не представляю, с чего начать. Или с вещей этой девушки, которые то ли потеряны, то ли украдены, или с мулаток, уж и не знаю, сколько их там… Слыхал, Бешеный Петух, какое несчастье произошло? Мартин женился…

— Большую глупость сделал, — вмешался Ветрогон, убирая мышку в карман пиджака. — А я-то собирался предложить ему шестнадцать мулаток на выбор… — и доверительно сообщил Жезуино: — По моему заказу из Франции прибудут четыреста мулаток. Если хочешь, могу уступить тебе одну…

3

Женитьба Мартина в период июньских дождей дала пищу для долгих разговоров. Неожиданное и невероятное известие, сообщенное рулевым Деусдедитом, тут же разнеслось повсюду и стало единственной темой всех бесед и споров. Газеты были заполнены важными событиями, но там, где знали Капрала, говорили только о его женитьбе.

Долго стояла отвратительная погода, тропические ливни перемежались с мелким, надоедливым дождем, который, казалось, проникал до костей. Реки выходили из берегов, потоки воды смывали дома, люди лишались крова, улицы покрылись толстым слоем жидкой грязи. В эти дни резко увеличилось потребление кашасы, ибо, как уже доказано, в дождь и холод нет лучшего средства от простуды, гриппа, воспаления легких. Вода продолжала потоком низвергаться с неба, а все бары, кабачок Алонсо и веселые дома были переполнены. И везде только и разговоров было, что о женитьбе Капрала.

Даже Оталия, которая совсем недавно впервые услышала имя Мартина, почти забыла о своих пропавших вещах, стараясь понять, почему столько шума из-за женитьбы этого капрала. Если б он был хотя бы лейтенантом или капитаном, еще куда ни шло… В Бонфиме, например, капитан полиции спутался с дочерью фазендейро[17] и водил ее в кусты, а потом разразился страшный скандал. Отец девушки подослал жагунсо[18], и капитан сбежал, бросив не только свою возлюбленную, но и жену с детьми, ибо он был женат и имел четырех детей. Переполох поднялся невообразимый.

Позже Деусдедит сообщил подробности: Капрал и его жена отправились в свадебное путешествие, они уже успели привязаться друг к другу и без конца нежничают: только и знают, что шепчутся, целуются на виду у всех, называют один другого ласковыми именами. Много чего порассказал Деусдедит, и эти возмутительные подробности послужили новой пищей для размышлений и пересудов.

Сплетни, как сорная трава, поползли из кабачка Алонсо по всему городу: по улицам, рынкам и ярмаркам, по бедным кварталам. В барах, где воодушевление поддерживалось водкой, обсуждения эти принимали слишком бурный характер. Вопросы следовали один за другим, но на многие из них никто не мог ответить, раздавались и предложения и, не станем скрывать, слова неодобрения, мрачные предсказания и даже проклятия.

Не будь столь могущественны божественные покровители Мартина, например старый Ошала[19] или Омолу, бог недугов и врачевания, не имей Капрал в некоторых святых домах солидных друзей, которые молились за него и обладали сильными колдовскими чарами, не будь так могуществен эбо, охранявший жилище Мартина, он, наверно, отправился бы на кладбище. Он и его жена, оба в одном гробу, потому что, если при жизни они не разлучались ни на минуту, как рассказывали видевшие их в провинции, они, разумеется, пожелали бы остаться вместе и после смерти.

Сообщение Деусдедита вскоре подтвердилось новыми подробностями. Торговцы, возвратившиеся из Санто-Амаро, приезжие из Кашоэйры, моряки из Мадре-Деуса и других городов на Парагуасу привозили ошеломляющие известия. Любовная идиллия, точно кисея, окутала все города и селения, через которые проезжали новобрачные. Они ехали рука в руке, с устремленными друг на друга глазами, глупо и счастливо улыбаясь, безразличные ко всему, что их окружало. И многих не на шутку беспокоило не только это легкомыслие молодоженов, их выставленная напоказ любовь, но и перемены, происшедшие в Капрале Мартине, которых нельзя было не заметить. Он, казалось, стад другим человеком: кое-кто даже слышал, как он говорил, что хорошо бы подыскать какую-нибудь работу. Невероятно! Все отказывались в это верить, пока собственными глазами не увидят Капрала.

Кому не известно, что любовь совершает самые странные превращения? Грустный становится веселым, общительный — меланхоликом, оптимист — пессимистом, трус — храбрецом, а робкий — человеком решительным. И все же никто не думал услышать в один прекрасный день, как Капрал Мартин, прославившийся твердостью характера и убеждений, говорит о работе. Этот отказ от нерушимых прежде основ встревожил друзей Мартина, разочаровал многих его поклонников и главное — создал опасный прецедент для молодежи, начинающей свою жизнь на Рыночной площади, базаре Агуа-дос-Менинос, площади Семи Ворот. Как закалить характер этих подростков, когда Капрал, всегда являвший собой пример, достойный восхищения опустился так низко, порвав со своим прошлым? Капрал ищет работу! В это невозможно поверить, если только не прав Массу, предположивший, что от любви Мартин помешался и уже не отвечает за свои слова и поступки.

Впрочем, разве его женитьба не является лучшим доказательством того, что он свихнулся? Никто не удивился бы, если б женился кто-нибудь другой, например Курио. Ну, поговорили бы о красоте невесты и его неизлечимом романтизме — и все. Но Капрал был сделан из другого теста. Самые солидные и уважаемые люди осуждающе покачивали головой в переулках и улочках, на афошэ и гафиэйрах[20], за игорным столом и на площадках для кандомблэ. А многие женщины в разных концах города рыдали либо скрипели зубами, клянясь отомстить Капралу. Слухи же все продолжали приносить новые подробности; поговаривали даже, что свадьба была со священником, и судьей, в церкви и муниципалитете, словом, по всем правилам брак был зарегистрирован при свидетелях, которые тоже расписались в книге. Правда, некоторые утверждали, что это путаница, речь, дескать, идет о первом замужестве Мариалвы, когда она еще невинной девушкой действительно венчалась в церкви.

Но это не помогало. Описывались все подробности, вплоть до наряда невесты с фатой и флердоранжем. Боже мой, какое кощунство!

Настало время сказать правду, ибо даже если дело касается жены друга, истину скрывать нельзя, особенно же всем известные и легко доказуемые факты. Когда Мариалва нашла Капрала Мартина, она уже успела развестись с мужем, неким Дукой, в прошлом хорошим столяром, а ныне прозябающим в Фейра-де-Сант-Ане. Он стал немного придурковатым, и теперь его можно часто увидеть близ рынка, где он напрашивается грузить туши и корзины — ни на что другое он уже не способен. Куда девались его мастерство, его смекалка и гордость? Мариалва все отняла у него и унесла с собой все, хотя это было совсем немало.

Потом она сменила трех любовников, а потом, уже в заведении Леонор Досе де Лейте, постоянного любовника у нее не было, зато было много клиентов. Но даже столь бурная биография Мариалвы не могла остановить некоторых людей, выдумавших, будто бы она венчалась с Капралом в фате и флердоранже, символе невинности, которую хранят за семью замками. Смешно было бы предполагать, что нынешняя супруга Капрала непорочна, хотя бы потому, что на левом плече у нее темнела на редкость соблазнительная родинка. Такая же родинка была у всех сестер Мариалвы. Она знала силу этой родинки и носила декольтированные платья. Неосторожный поклонник бросал взгляд на родинку и тотчас терял голову. Так наверняка случилось и с Капралом, когда он встретил Мариалву. К тому же в это время он был одинок, вдали от друзей, которые не могли ему помочь. В июне в столице штата шли веселые праздники, и Мариалва, конечно, выставила напоказ свою родинку. А сама смотрела на Капрала робкими, умоляющими глазами, словно просила немедленно защитить ее.

Друзья в смятении качали головой. Они не знали, как оградить Капрала от этого шушуканья, от этих слухов, хотя понимали, что Мартин уже не прежний — теперь он, как щенок, привязан к бабской юбке. Жасинто да и многие другие хохотали, лишь Жезуино Бешеный Петух со своим неизменным чувством справедливости ни слова не сказал в осуждение Капрала. Тиберия также хранила непоколебленкой свою веру в Мартина, как боевое знамя, развернутое среди бури слухов и развевающееся на ветру споров. Она презирала эти сплетни. И когда Оталия спросила ее, кто такой этот Мартин, о котором столько разговоров, Тиберия погладила ее по мягким волосам и сказала:

— Другого такого нет, доченька. Без него нет жизни, нет веселья. Вот подожди, он приедет, сама убедишься.

4

Но Оталии долго пришлось ждать, прежде чем она близко узнала Капрала Мартина и убедилась в справедливости слов Тиберии. Ибо по возвращении в Баию Капрал, казалось, подтвердил своим поведением самые тревожные слухи.

В тот памятный вечер, когда Деусдедит прибыл с невероятной вестью, никто не поверил в изменения, которые будто бы произошли с Капралом, хотя все сразу принялись кричать и горячиться. Друзья наперебой рассказывали Оталии о Мартине: кто какую-нибудь забавную историю, кто о его нраве и проделках. Таким образом Оталия узнала о нем раньше, чем его увидела, и это, возможно, объяснит в какой-то степени последующие события или по крайней мере поможет их понять; какие именно события, вы узнаете позже. Тогда же Оталия плохо представляла себе, кто такой Мартин, она лишь уяснила из рассказов его приятелей, что он всегда избегал каких бы то ни было уз, ревниво оберегая свою свободу. А раз так, то почему он женился, стал строить домашний очаг и превратился в образцового мужа?

Чтобы лучше понять и правильно оценить случившееся, пожалуй, стоит рассказать о предшествующих этой истории событиях. Да и Оталия не смогла, бы составить себе представление о Мартине, если б не услышала рассказы его друзей. Разобраться в этой истории может лишь тот, кто знает ее истоки, корни, ее породившие, на которых она разрослась, дав густую тень и плоды. Оталия, захваченная этими рассказами, внимала им, не пропуская ни слова, совсем забыв о пропавших вещах. А такому слушателю и рассказывать приятно. Симпатичная девушка эта Оталия…

Ей объяснили, что Мартин уже более двух месяцев разъезжает по штату, демонстрируя свое мастерство в тихих городках на реке Парагуасу, где время течет спокойно и медленно. Туда, в эти городки, Мартин словно приносил с собой мимолетный отблеск прогресса, шумной и опасной столичной жизни.

Он не мог пожаловаться на то, что его там плохо принимают. Наоборот, обстановка для демонстрации его мастерства была самая подходящая, интерес публики велик, денег сколько угодно. Но ему не хватало того, что он оставил в Баии: песен в звездную ночь, веселого смеха, доброго глотка кашасы и задушевной беседы, бескорыстной, братской дружбы. Без него прошли июньские праздники, в частности праздник Ошосси, совпавший в этом году с днем святого Антония, без него на святого Жоана жгли костры, ели канжику[21] и пили ликер из женипапо[22]. Мартин не смог выполнить обеты, данные Шанго, не сделал жертвоприношений. Но все эти грехи ему прощались, ибо и друзья и боги знали весьма основательные причины его добровольной эмиграции. Он никогда не поступил, бы так, если б не тяжелая необходимость. Друзья скучали по Капралу, вспоминали о нем каждый день, и Тиберия грозилась не праздновать дня своего рождения, если он не приедет. «Без Мартина нет радости», — говорила она.

Разумеется, если бы Капрал, всеми уважаемый, желанный гость в любой компании и в любом веселом доме, оставался в привычной обстановке, среди друзей, он никогда не женился бы, дав столь обильную пищу для пересудов. Но, оказавшись один в чужом городе, наедине с грустными воспоминаниями о праздниках Баии, он повстречал Мариалву — в декольтированном платье, с прелестной родинкой на левом плече — и капитулировал. Сертанежо[23] были отомщены.

Ведь именно из-за этих неблагодарных сертанежо ему пришлось поспешно бежать из Баии. Застарелая антипатия полицейских агентов к Мартину возросла пропорционально щедрым подношениям потерпевших сертанежо, его повсюду разыскивали, чтобы схватить любой ценой и на время задержать. Мартину оставалось только срочно уехать, даже не взяв с собой вещей и покинув безутешную Далву, которая была в то время его возлюбленной.

А все потому, что Мартин не привык придавать значение иногда возникающим претензиям некоторых своих партнеров по карточной игре. Впрочем, претензии эти почти всегда излагались весьма невнятно, и очень редко какой-нибудь нахал осмеливался поднять голос. Но если это случалось, компания Мартина получала лишний повод для веселья.

Капрал не скрывал своей точки зрения на игру и неоднократно провозглашал кратко и недвусмысленно сформулированные концепции. Их было две: «Кто не умеет играть, тому и не везет» и «Если ты ставишь, ты либо выиграешь, либо проиграешь». И когда возникали сомнения и споры, он мягко и спокойно излагал свои принципы. Мартин был не из тех, кто выходит из себя по малейшему поводу, он был человеком воспитанным, воспитанным настолько, что его обходительность нередко претила его друзьям, не привыкшим к разным церемониям. Он не любил ссориться, и, чтобы разозлить его, нужно было оскорбить его воинскую честь. Когда-то Мартин действительно был капралом и с тех пор свято соблюдал свой долг по отношению к «славной армии» — впрочем, он сводился лишь к соблюдению чести мундира, которую Мартин ревниво оберегал. Так, он не терпел некоторых оскорблений, потому что, по его мнению, они затрагивали не только его лично, но и всю воинскую, корпорацию, от солдат до генералов. Он был убежден, что тот, кто оскорбляет его, оскорбляет армию. Впрочем, подобная точка зрения, как известно, характерна для генералов и полковников, а это роднит Капрала Мартина со столь избранным обществом.

Компания Капрала особенно веселилась, если вдруг появлялся какой-нибудь вспыльчивый субъект, новичок в этих краях, не представлявший, с кем имеет дело, и не знакомый с военным прошлым Мартина. Капрал долго сохранял выдержку, не выходил из рамок, предписанных хорошим тоном. И новичок, обманутый его мягким голосом, его вежливостью, принимал воспитанность Мартина за трусость, начинал горячиться и переходил к оскорблениям:

— Правду говорят, свяжешься с мошенником, так…

Капрал отвечал спокойно:

— Знаешь что, братец? Катись-ка ты к такой-то матери…

Мартин не давал партнеру опомниться, делал короткий жест, и новичок растягивался на земле. Мартин был признанным мастером капоэйры, мало чем уступающим прославленным Керидо до Деусу, Жувеналу, Траире, Пастинье. Глаз радовался, когда воскресными вечерами он выступал на площади Позорного Столба или на Дороге Свободы, уступив просьбам поклонников или желая повеселить какую-нибудь смуглянку. На одном из таких представлений знатная дама из Сан-Паулу, приехавшая в Баию, влюбилась в Капрала и наделала глупостей. Мартин в совершенстве владел ангольской игрушкой[24].

Без дыхания, с вытаращенными глазами падал партнер, возмущавшийся игрой Капрала, и многим из них доводилось любоваться, как блестит на солнце его знаменитый нож, прозванный «Раймундой» в честь ревнивой негритянки, которая попыталась отомстить сопернице, отбившей у нее Мартина.

Эта самая Раймунда, чье имя теперь носил принадлежавший ей прежде острый, как бритва, нож, была воинственной почитательницей Янсан. Получив неопровержимые доказательства близких отношений между Капралом и горничной Котиньей, она заявила как-то на гафиэйре, что терпеть не может рогов, что такой женщине, как она, не идет это ветвистое украшение, от которого у нее болит голова, да и ее покровительница Янсан не одобряет подобное. Она выпила несколько бокалов пива и несколько рюмок кашасы и встала у входной двери в ожидании Капрала. Не будь тот так ловок, ходить бы ему с изуродованным лицом. Бедная Котинья оказалась менее ловкой; впрочем, шрам, оставшийся после того, как затянулась рана, выглядел даже пикантно — уголок губ был приподнят, будто девушка все время улыбалась. Пока Котинью отвозила скорая помощь, Капрал дал Раймунде несколько затрещин, этого лучшего лекарства для успокоения нервов, и отобрал у нее нож. Но когда он уводил Раймунду от места происшествия, ему пришлось удерживать ее, крепко сжимая в объятиях, и Мартин в конце концов позабыл бедную Котинью, ожидавшую его в больнице с тремя швами на губе. Негритянка Раймунда, почитательница богини Янсан, была красоткой, однако больше всего она напоминала молодую кобылку, которая только и ждет, когда ее укротят и оседлают.

Впрочем, история с Раймундой не имеет никакого отношения к женитьбе Капрала, и, пожалуй, не было необходимости излагать ее Оталии. Но так уж получается: начнешь рассказывать что-нибудь да незаметно для себя и приплетешь совсем другую историю, а когда спохватишься, оказывается, что говоришь вовсе не о том, о чем хотел рассказать, — новая история увела тебя далеко в сторону, нить рассказа потеряна.

А вот история, связанная с тремя сертанежо, имеет прямое отношение к женитьбе Капрала. Мартин, как известно, не выносил оскорблений, и именно поэтому партнеры его постоянно менялись. Как это ни странно, слухи насчет подозрительных карт, которыми он играл, и ловкости его рук увеличивали число его партнеров и его авторитет. Капрал честно зарабатывал себе на жизнь и в тот момент, когда его вовлекли в ссору эти трое сертанежо.

По всей вероятности, эти типы появились на Агуа-дос-Менинос совершенно случайно. Они, наверно, прогуливались по городу, бродили по улицам, заходили в церкви — в церковь св. Бонфима, чтобы выполнить обет, в церковь св. Франциска, чтобы полюбоваться золотой росписью, словом, посещая разные достопримечательные места, они забрели на рынок Агуа-дос-Менинос. На них были широкополые шляпы, точно на ковбоях в кино, и они курили сигары.

Капрал, как обычно, спокойно и уверенно сдавал карты торговцам, своим старым партнерам, с которыми играл каждый день по маленькой, скорее для интереса. У этих добрых приятелей он, как правило, выигрывал лишь несколько крузадо[25] на вечернюю выпивку, демонстрируя свою ловкость, которая встречала скорее одобрение, чем порицание. Это не было серьезной игрой, партнеры шутили, смеялись, обстановка была дружеской, едва ли не семейная. Шоферы и грузчики из остановившихся неподалеку машин наблюдали за игрой, а мальчишки, толпившиеся тут же, учились у Капрала. Они уважали и высоко чтили Мартина, перенимали его манеры, пили из источника его разнообразных знаний, не отрывая глаз от ловких его рук. Это был их университет, их школа жизни, где нет каникул, где Капрал Мартин, почтенный профессор, бесплатно и щедро делился своими знаниями. Пожалуй, лишь Жезуино Бешеный Петух в силу своего возраста, мудрости и того, о чем будет рассказано в свое время, пользовался большим, нежели Мартин, уважением. Но мы не станем спешить, ибо нет ничего хуже, чем сумбурный, поверхностный, торопливый рассказ.

Итак, по Агуа-дос-Менинос с разинутыми ртами шли трое сертанежо; они даже не подозревали, что есть на свете такие огромные рынки. Вот они увидели Капрала, устроившегося в тени дерева, его партнеры сидели на ящиках и табуретках, мальчишки стояли вокруг, шоферы наблюдали за игрой из кабин грузовиков. Сертанежо остановились, пораженные виртуозностью Мартина. В конце концов один из них решился; сняв шляпу и почесав затылок, он сунул руку в карман брюк и извлек оттуда пачку денег, которая едва умещалась в ладони. Купюры были достоинством в сто, двести и пятьсот крузейро, поэтому у Капрала загорелись глаза, а один из мальчишек, уже довольно рослый, с двумя приводами в полицию, даже вздохнул. Сертанежо помусолил ассигнации и выбрал бумажку в сто крузейро.

Мартин прикинул, чем он располагает: банк был маленьким, зато кредит обширным. Он обратился за помощью к кое-кому из своих приятелей — рыночным торговцам, с которыми играл до прихода сертанежо. Увеличив банк, Капрал улыбнулся, его открытая улыбка как бы говорила сертанежо, что они не раскаются, оказав ему доверие. Если они хотят научиться играть, им никогда не найти ни лучшего случая, ни лучшего учителя, исполненного лишь бескорыстия и доброй воли.

Разумеется, первые ставки положили в карман сертанежо. Воспитание Капрала не позволяло ему снимать банк в начале игры. «Первая кукуруза — цыплятам», — обычно говаривал Мартин. В мгновение ока он проиграл почти два конто[26], и торговцы забеспокоились о своих деньгах. К этому времени все трое сертанежо уже вступили в игру, и банк постепенно увеличивался: были сделаны крупные ставки. Мальчишку послали за холодным пивом, чтобы немного освежиться в эту адскую жару. Неизвестно откуда принесли еще несколько табуреток, и сертанежо расположились со всеми удобствами, видимо намереваясь просидеть за игрой до вечера.

Они все время ставили на даму, как будто не знали, сколь коварны и вероломны женщины. Благородная сеньора изменила им как раз в тот момент, когда один из трех сертанежо положил в банк пятисотенную бумажку. А потом произошло то, чего следовало ожидать.

В тот вечер Мартин подарил Далве, капризной, жеманной и истеричной мулатке из заведения Тиберии, ожерелье из золоченого бисера. А самой Тиберии, с которой он был связан узами верной дружбы, — превосходное золотое колье, приобретенное у Шалуба по себестоимости. Кроме того, все расходы по импровизированному празднику были оплачены Капралом, или, если быть точнее, сертанежо.

Они обещали прийти и на следующий день; таким образом, пока эти растяпы будут в Баии, Мартин рассчитывал прожить легко и беззаботно. Они хотят научиться играть в ронду? Что ж, Капрал пожалуй возьмется расширить их образование. Так что в ближайшее время у него не будет недостатка в деньгах и развлечениях, не говоря уже о холодном пиве, которое так приятно в жару. В тот праздничный вечер Мартин был полон самых радужных планов, и никого, даже медиума Антонио Гарсиа, увлекающегося спиритизмом, не тревожило ни малейшее предчувствие. Все были веселы, поджидая сертанежо и подсчитывая, сколько времени потребуется на то, чтобы выкачать все деньги.

Сертанежо пришли утром, раньше условленного часа, и привели с собой полицию. Не родись Мартин в рубашке — а кто родится в рубашке, тот всю жизнь пользуется покровительством Ошалы, — пришлось бы ему побывать в тюрьме. Агенты не скрывали своих намерений они во всеуслышание заявили, что пора раз и навсегда проучит профессиональных игроков, которые наводнили город краплеными колодами и обирают на ярмарках и рынках трудовой народ и честны крестьян, приехавших из глухой провинции. Одним из первых было названо имя Капрала, по мнению полицейских, самого опасного шулера, самого презренного негодяя; уж его-то в самом ближайшем будущем они обязательно упрячут в тюрьму и досыта накормят ударами палаша. Особенно неистовствовал некий Мигел Шаруто, высокомерный и грубый тип, он, как никто другой, жаждал крови Капрала, и все знали почему… Мигел был влюблен в смуглянку Кларинду с раскосыми глазами; другую такую бесстыдницу вряд ли можно было найти на свете. На деньги, которые он воровал у народа, Мигел содержал ее, оплачивая стол и квартиру. Но в один прекрасный день обнаружил, что в его фирме появился новый компаньон — Капрал Мартин, капитала у компаньона не было, и он участвовал в деле иным вкладом. Поговорить с Мартином по-мужски у Мигеле не хватило смелости, теперь же он решил воспользоваться представившейся возможностью и с лихвой рассчитаться с Капралом.

Тут Оталия спросила, не киноактер ли Капрал, раз женщины все подряд сами бросаются ему в объятия? Или это преувеличение? Но друзья Капрала не могли объяснить, почему так нравится женщинам этот худой и длинный субъект. Да и вообще, кто может понять женщин? На киноактера походил скорее Мигел Шаруто с блестящими от бриллиантина волосами, тростью и модной прической. Своей удачей Капрал был обязан бахвальству рогоносца Мигела, который так кричал о своей храбрости и скором отмщении, что только глухой мог его не услышать. Тотчас были приняты меры для своевременного предупреждения Капрала. К счастью, он опаздывал после вчерашней вечеринки и бурных объятий Далвы.

Мальчишки, рыночные торговцы, шоферы, торговки с подносами разошлись по окрестным улицам, установив наблюдательные посты на всех путях, по которым с беспечной улыбкой мог пройти ни о чем не подозревающий Мартин.

Он был предупрежден и вовремя исчез. Агенты еще долго бродили по рынку, желая оправдать щедрость сертанежо, но были вынуждены в конце концов признать бесполезность этой затеи. Поругав напоследок скрывшегося Мартина, они заявили, что все равно его найдут, ему, дескать, от них не спрятаться. Мигел Шаруто ушел позже всех и только после того, как обыскал все парусники и палатки.

Мартин, получив позднее полный отчет о событиях на рынке и проанализировав их в компании друзей за рюмкой кашасы, не придал большего значения суетне полицейских. По его мнению, это была лишь буря в стакане воды; его не испугали ни гнев возмущенных сертанежо, ни демагогия полицейских агентов. Сертанежо, должно быть, наслушались разговоров о том, что Капрал играет нечисто, а люди они подозрительные и вместе с тем доверчивые, как все крестьяне. Они поверили сплетням, подняли крик, побежали в полицию, и полицейские явились на рынок. Но скоро они успокоятся, вернутся домой к лопате и мотыге, в загоны и на пастбища, там они навсегда исцелятся от картежной страсти. Когда злость пройдет, они спокойно поразмыслят над случившимся и еще будут благодарны Мартину. Правда, он хотел верить, что исцеление это не будет окончательным, что сертанежо вскоре забудут урок и вернутся к приятному пороку. Было бы великолепно поиграть с ними хотя бы еще раз. Капрал искренне сожалел о том, что так скоро прервались установившиеся накануне сердечные отношения, которые, как он надеялся, могли перейти в крепкую дружбу.

Но Жезуино Бешеный Петух не соглашался с Мартином — дело не представлялось ему столь простым. В противоположность Капралу Жезуино не верил, что все забудется на следующий день после того, как Мартин проведет сутки в заведении Тиберии, в горячих и радушных объятиях Далвы.

Сертанежо — люди упрямые и мстительные. Они так легко не отступают от намеченной цели, упорно и непреклонно стремясь к ней. Чтобы подкрепить это мнение, Жезуино привел два-три случая из своего богатейшего жизненного опыта. Это были поистине назидательные истории, одну из которых нельзя было слушать без содрогания. Он рассказал о сертанежо, который полтора года преследовал по всей стране наглеца, соблазнившего его дочь, хотя у девушки и прежде были возлюбленные. Но далее это обстоятельство, значительно уменьшавшее вину парня, не охладило пыл оскорбленного отца. Он гнался за парнем по сертану, и так они мчались — один по следам другого — до границ Мато-Гроссо, где соблазнитель остановился совсем ненадолго, успев за это время обесчестить другую девицу. Однако в разгар любовной страсти он был оскоплен разъяренным сертанежо, который увез доказательства мести с собой в сертан — его честь таким образом была восстановлена. Он помирился с дочерью, к тому времени устроившейся к викарю в качестве прислуги за все, и жил, окруженный уважением, как человек достойный и набожный.

Но даже эта история не поколебала спокойной уверенности Капрала: разве можно, заявил он, равнять девичью честь с несколькими конто, проигранными в карты, когда тебе не повезло. Он никого не обесчестил, никого не убил, через день-другой случившееся станет для сертанежо забавным воспоминанием. Но еще больше позабавится Маргин, когда узнает, кто тот грязный сплетник, что подло оклеветал его перед сертанежо, уж Капрал научит его скромности!

Жезуино скептически покачал своей серебряной головой, его длинные волосы закрывали уши, спадали на лоб; толстая Магда в минуты нежности любила играть этими непокорными прядями. Жезуино продолжал считать поведение Мартина легкомысленным. По его мнению, положение было весьма серьезным: сертанежо готовы пойти на любые расходы, полиция поставлена на ноги, Мигел Шаруто жаждет мщения, поэтому Капралу следует вести себя осторожно.

Мартин пожал плечами, не слушая предостережений Бешеного Петуха, будто мнение Жезуино ничего не значило. И утром следующего дня отправился на рынок Модело, где собирался поговорить о предстоящем празднике с торговцем Камафеу, которому отводилось не последнее место в карнавальном шествии. Правда, до карнавала было еще далеко и все эти переговоры были лишь предлогом для Капрала, не упускавшего случая посидеть в кабачке, полюбоваться алтарем Ошосси и Йеманжи, одним из самых красивых в городе, сыграть на беримбау[27], пошутить с друзьями, обсудить последние новости.

На рынке, который кишел агентами, Мартина чуть не арестовали, то же было и на Агуа-дос-Менинос, на площади Позорного Столба, у Семи Ворот и в других местах, где Капрал обычно демонстрировал свое мастерство. Будто полиции нечем было больше заняться, будто ей не надо было раскрывать преступления, охранять богатые магазины, покровительствовать грязным политиканам и преследовать честных маклеров. Будто все деньги, собранные с налогоплательщиков, должны были пойти лишь на охоту за Капралом Мартином. Таким образом, как мы видим, было бы неправильно согласиться с Жезуино, который не скрывал своей ненависти к полиции и поносил ее повсюду последними словами.

Мартин не мог даже вернуться в заведение Тиберии, ибо Мигел Шаруто и еще какой-то отвратительный тип торчали там, досаждая девушкам, особенно Далве, и угрожая хозяйке. А упрямые сертанежо подстрекали агентов, обещая хорошее вознаграждение, если те сумеют вернуть им проигрыш и засадить Капрала в тюрьму. Хорошо еще, что Мартин обыграл их в карты — сертанежо сочли бы себя удовлетворенными, увидев его за решеткой. Но если бы он обесчестил девушку, они кастрировали бы его.

К этому выводу пришли друзья Мартина, когда встретились в мастерской Алфредо, изготовлявшего изображения святых и уже давно обосновавшегося в Кабесе. Собрались все, включая Тиберию и Далву, чтобы разработать план бегства Капрала и выпить на прощание по стакану кашасы. Ветрогон принес бутылку, Камафеу поставил другую, Алфредо первую и последнюю, по долгу и праву хозяина дома. Беседа затянулась, и кто-то вспомнил историю, рассказанную Жезуино. Курио, который по молодости лет не всегда соблюдал приличия, заметил:

— Представьте себе, что будет, если они оскопят Мартина…

Этого нелепого предположения было достаточна, чтобы у Далвы вырвался жалобный крик; так кричит раненый зверь или человек, у которого хотят отнять самое дорогое, то, для чего он существует. Красотка уже собиралась наброситься на Курио и расцарапать ему лицо, и лишь Тиберия смогла ее удержать.

Что ж, девушка была по-своему права, и, хотя нелегко вообразить себя на ее месте, все же можно ее понять и извинить. На что годился бы, с женской точки зрения, Мартин, если бы сертанежо подвергли его этой операции? Подумайте только — оскопленный Капрал!

Однако в тот час прощания, когда печальная Далва, вся в слезах, висела на шее у Мартина, клянясь ему в вечной любви, бедняжка и не помышляла, что поездка Капрала будет иметь для нее не менее роковые последствия, чем предполагаемая месть сертанежо. Разве могли она и ее друзья, собравшиеся в мастерской Алфредо, представить себе, что Капрал, который тайком уедет в то утро на паруснике Мануэла, вернется через два месяца, в период дождей, под руку с Мариалвой, выставляющей напоказ свою пресловутую родинку? Несчастная Далва справедливо полагала, что Капрала оскопили морально. Но даже и тогда, когда друзья рассказывали Оталии историю Капрала, они еще не догадывались о размерах постигшего их несчастья. Только по возвращении Капрала они в полной мере ощутили последствия этого брака: Мартин, целиком поглощенный семейной жизнью, даже не заглядывал в заведение Тиберии.

Поэтому в тот вечер, когда приятели вышли на поиски багажа Оталии, они еще смеялись и шутили, деля между собой четыреста мулаток, которых выписал из Франции Ветрогон.

5

Уже было поздно, когда довольные и торжествующие, они прибыли в заведение Тиберии. Немало кашасы было выпито в ту беспокойную ночь, сначала в таверне Алонсо, где они пережидали дождь, затем по пути к Песчаной дороге и, наконец, во время волнующих поисков вещей Оталии. Дождь все еще моросил, иногда усиливаясь, порывистый ветер набрасывался на запоздавших прохожих.

На поиски вещей отправились сразу же после того, как было рассказано о событиях, предшествовавших женитьбе Капрала; теперь Оталия имела о нем полное представление. К этому времени невероятная новость, выбравшись из кабачка Алонсо, облетела город, вызывая различные догадки, сплетни и слухи. Ветер завывал в старых полуразрушенных домах, а друзья, снова укрывшись в кабачке, попросили Оталию повторить свою историю. Жезуино Бешеный Петух пожелал услышать все подробности, начиная с момента, когда за девушкой стал ухаживать сын судьи города Бонфим и кончая кражей чемодана и свертка на станции Калсада. Оталия выполнила эту просьбу. Особый интерес Жезуино проявил к свертку, пытаясь узнать, что в нем было, но Оталия уклонилась от ответа.

— Так, пустяки… Ничего ценного…

— Пустяки? Но ты сказала, что предпочла бы потерять чемодан…

— Не надо придавать этому значения… Просто там была вещь, которая дорога мне…

Она смущенно улыбнулась, и Жезуино прекратил свои расспросы, хотя любопытство все больше разбирало его.

Пока Оталия беседовала с Жезуино, Ветрогон, дав своей мышке погрызть печенье, сунул ее в карман пиджака и заснул. Негр Массу и Эдуарде Ипсилон уже спали крепким сном, причем от храпа Массу дребезжали стаканы и бутылки. Все посетители, несмотря на дождь, разошлись, им не терпелось разнести по городу известие о женитьбе Капрала. Только Курио не спал, сидя перед Оталией; он не спускал с нее глаз, у парня что-то щемило в груди и сладостно замирало сердце, а это были верные признаки того, что начинается новое увлечение.

Поняв, что Оталия почему-то не хочет говорить, что было в свертке, Жезуино попросил подробно описать господина, который остался присмотреть за вещами, пока Оталия удалилась, как он выразился, «по неотложным личным делам».

И едва Оталия сообщила, что это был приличный господин, одетый с иголочки, в белом, тщательно отутюженном костюме, чилийской шляпе и галстуке бабочкой, в глазах Бешеного Петуха загорелись искорки. Он посмотрел на Курио, как бы желая убедиться в правильности своих подозрений, но парень сидел с отсутствующим видом, его взор был прикован к лицу Оталии. Он, казалось, слушал, но ничего не понимал из того, что здесь говорилось: чувство его росло с каждой минутой. Уж таков был Курио, сердце его всегда было открыто для любви, он не мог оставаться равнодушным к красоте и грации женщин.

— Так, значит, одет с иголочки… Может, еще что-нибудь вспомнишь?

— Еще? — Оталия подумала. — Он смотрел на меня, как этот молодой человек… — и она рассмеялась в лицо Курио, однако без злобы, просто ей было смешно, возможно, от выпитой кашасы.

Курио стало не по себе, он отвел взгляд и начал внимательно слушать. Он вообще легко приходил в замешательство, так как был робким от природы.

— Такой смешной, — не унималась Оталия, — и щеки нарумянены… тот щеголь на станции точно так же ел меня глазами… Да! — вдруг вспомнила она. — У него в петлице была красная гвоздика…

.Жезуино громко рассмеялся и подмигнул Курио, довольный собой: значит, он не ошибся. Тот кивнул головой, соглашаясь с Бешеным Петухом. Да, сомнений не оставалось.

— Пошли, — сказал Жезуино.

— Куда? — спросила Оталия.

— За твоими вещами… Чемоданом и свертком…

— А вы знаете, где они?

— Конечно. Едва ты начала его описывать, мне все стало ясно, — не без хвастовства заявил Жезуино.

— Так вы догадались, кто украл?

— Он не украл, доченька, а просто пошутил…

С трудом разбудив Массу, Ветрогона и Ипсилона, Курио передал им описание внешности господина, которому Оталия доверила свои вещи, и все согласились с Жезуино: это мог быть только Зико Гвоздика.

— Он мой кум… Большой любитель пошутить.

Взять вещи у друзей, нагнать на них страху было любимой шуткой этого прожигателя жизни. Но тут Оталия робко напомнила, что она не подруга веселого Зико и совсем его не знает, только, и видела его несколько минут на станции. Жезуино сунул руку в свои непокорные волосы и твердо заявил:

— Неважно, что он не друг тебе, зато он наш друг — мой и Тиберии, я даже крестил одного из его мальчишек, он, правда, умер, бедняжка… Зико пошутил…

Оталия несколько растерялась и хотела что-то сказать, поскольку никак не могла решить, прав или не прав Жезуино… Воспользовавшись ее молчанием, Жезуино снова заговорил, желая рассеять недоверие Оталии. Пока они спускались по площади Позорного Столба, он принялся пространно объяснять ей, что шутника Зико постоянно преследуют неудачи. Они направились на Песчаную дорогу, где жил Гвоздика со своей многочисленной семьей.

Спустились по Табуану, пересекли несколько улочек; бедные, растрепанные женщины радостно приветствовали Жезуино Бешеного Петуха, который, судя по всему, был широко известен в этих местах. Иногда они останавливались отдохнуть в еще открытых барах, и Бешеный Петух после каждой новой рюмки становился все красноречивее в своих похвалах по адресу Зико, а потом с искренним огорчением рассказал о бесконечных неприятностях и невезении этого «образцового отца семейства», о том, как несправедливо он преследуется полицией.

Да, Зико — поистине образцовый отец семейства, обремененный заботами о детях, к тому же у него слабое здоровье. Оталия, наверно, заметила, как он худ. Он непригоден не только для службы в армии, но и для тяжелых работ, требующих физической силы. Нелегко приходится Гвоздике — человек он на редкость чувствительный, умеет, как и Капрал Мартин, отлично играть на гитаре, нежно любит жену и детей, а вынужден целыми днями искать работу, ведь надо и семью содержать, и за аренду дома заплатить, и за свет, за воду, еды купить. Он ходил повсюду, и везде предлагали то, что ему не под силу: по восемь-десять часов в день таскать туши и ящики или обслуживать покупателей в передвижных лавках. Все это вынуждало честного и работящего человека быть бездельником, тунеядцем. Уже более четырех лет, с тех самых пор, как несправедливо закрыли игорные дома, Зико бродит по улицам в поисках куска хлеба. Пока казино были открыты, у него всегда была работа, трудно было найти лучшего крупье, к тому же всегда подтянутого, опрятного. Это занятие подходило для его слабого здоровья, так как позволяло отсыпаться в течение дня. Да и кто не знает, что работать ночью легче — не так жарко и народу меньше. А теперь Гвоздике в лучшем случае удавалось иногда подрабатывать несколько мильрейсов в местах, где играли нелегально, это был случайный заработок, особенно опасный для человека, который на заметке у полиции. Полиция почему-то проявила недоброжелательство к Зико Гвоздике, добавив его портрет к галерее тунеядцев и мошенников, агенты частенько забирали его без всякой причины, просто по подозрению.

Зико страдал от всего этого: человеку, который дорожит репутацией, тяжело видеть свое имя запятнанным, он считал себя жертвой невезения, несправедливо подвергающейся преследованию полиции, однако не унывал, сохраняя твердость духа, веселость и неизменно хорошее настроение. Никто не знал столько анекдотов и не умел лучше их рассказывать. Подумать только, этот достойный человек, ни в чем не виновный, этот весельчак, душа любой компании, вынужден терпеть гнусный произвол полицейских.

Жезуино Бешеный Петух не любил полиции. Он тоже не раз становился жертвой ее агентов, комиссаров и инспекторов, что дало ему возможность до тонкостей изучить психологию полицейских, и в результате он их возненавидел. Столько разных профессий на свете, рассуждал Жезуино, столько всяких специальностей: одни легкие, другие трудные, одни требуют знаний, хитрости, ума, другие — лишь силы и мужества. И уж если кто выбирает профессию полицейского, чтобы преследовать ближних своих, арестовывать их, пытать, значит, он ничего не стоит, не годится даже на то, чтобы собирать мусор на улицах. Значит, это человек низкий, без чести и совести.

— А между тем, — возбужденно спрашивал Жезуино у Оталии после очередной рюмки кашасы, — кто правит в этом мире, кто хозяева, кто господа положения, кто поставлен над правительствами и правителями, над всеми режимами, идеологиями, экономическими и политическими системами? Во всех странах, при любом режиме, при любой системе правления кто правит на самом деле, кто господствует, кто держит народ в страхе? Полиция, полицейские! — И Бешеный Петух презрительно сплюнул. — У последнего полицейского инспектора власти больше, чем у президента республики. Чтобы держать народ в страхе и подчинении, власть имущие все больше и больше увеличивают мощь полиции и в конце концов сами становится ее пленниками. Полиция ежедневно чинит насилие, несправедливость, жесточайшие преступления, направляя удары против бедняков и против свободы. Видел ли кто-нибудь хоть раз полицейского, осужденного за совершенное им преступление?

Бунтарь Жезуино всем своим пламенным сердцем, всей своей вольной душой восстающий против любой власти, считал, что на земле будет хорошо только тогда, когда не станет на ней солдат и полицейских. А пока все люди, даже короли и диктаторы, не говоря уже о бездомных бедняках, зависят от полиции — власти, которая превыше всех властей в мире. Пусть же Оталия представит себе, какая огромная сила обращена против достойного отца семейства — Зико Гвоздики. Он, конечно, умеет выпить и как никто заговорить зубы, но совершенно неспособен противостоять насилию. Он хочет лишь одного — жить спокойно, но ему не дают полицейские агенты, и вообще его преследует невезение. Поэтому Оталия не должна торопиться с выводами и плохо судить о том, кто является лишь игрушкой в руках судьбы.

Так за разговорами, заглядывая то в один, то в другой бар выпить рюмочку кашасы, наконец добрались они до плохо освещенного переулка, где обитал неудачник Гвоздика. Они миновали асфальт, брусчатку, улицы, мощенные булыжником, и оказались на утрамбованной земле. Дом Зико стоял в стороне от остальных, в глубине переулка, перед ним был разбит маленький палисадник, засаженный гвоздикой. На листьях и цветах еще дрожали капли недавнего дождя.

— Он обожает гвоздики и каждый день вдевает одну себе в петлицу… — объяснил Курио, и это как бы дополнило портрет Зико, подлинный, а не тот, что столько раз появлялся в газетах, фотография арестанта с номером на груди.

Но тут Оталия, оказавшись перед закрытыми дверями спящего дома, в тишине глухого переулка, которую нарушали лишь цикады, укрывшиеся среди гвоздик, Оталия, у которой гудели от усталости ноги, а голова шла кругом после нескончаемых разговоров, похвал Гвоздике и многих рюмок кашасы, предложила прекратить поиски и вернуться в заведение Тиберии. Однако Жезуино, не желавший допускать даже малейшего сомнения в честности Зико, полагал, что пора положить конец этому затянувшемуся недоразумению.

— У всякой шутки должны быть границы…

Пока Ипсилон хлопал в ладоши у двери, Жезуино, пробравшись через гвоздики, направился к задней стене дома. Никто не откликался. Курио и Ветрогон тоже похлопали — никакого ответа. Будто в доме все вымерли. Тогда негр Массу ударил кулаком в дверь, крыша и стены задрожали. Тем временем Бешеный Петух зашел за дом и увидел Гвоздику, который, выскользнув из кухни, побежал к кустам.

— Постой, кум… Куда ты? Это мы…

Услышав знакомый голос, Гвоздика откликнулся, однако не приближаясь:

— Это ты, кум Жезуино?

— Я, Массу, Ветрогон, Ипсилон… Возвращайся и открой нам дверь…

— Какого черта вы являетесь так поздно? Только людей пугаете.

Гвоздика вылез из кустов и, ловко перепрыгивая через лужи, подошел к Жезуино. Как всегда, он был в отлично отутюженном белом костюме, чилийской шляпе, галстуке бабочкой, только цветок в петлице уже завял.

— Я привел девушку…

— Девушку? — подозрительно переспросил Зико.

В доме зажегся свет, из двери в кухню высунулась детская головка, потом еще две, живые глазенки с любопытством всматривались в ночной мрак. Друзья Жезуино тоже подошли к черному ходу, пробравшись через клумбы с гвоздиками.

— Да, девушку. А ты куда так торопился?

— Я думал… То есть я шел в аптеку купить детской муки для малыша…

Теперь уже вся семья была на ногах. Оталия никогда не видела столько детей, один за другим они появлялись из двери.

— Что ж, заходите… — пригласил Гвоздика.

Из кухни были видны две комнаты — спальня и гостиная. В спальне на одном матраце и нескольких циновках, разложенных на полу, очевидно, спали семеро из восьми детей. Самой старшей, красивой девочке, было около двенадцати лет, и в очень скором времени она обещала стать прелестной девушкой. Младшей было всего полгода, она плакала на руках у матери, чье лицо, до времени увядшее, появилось в открытых дверях гостиной, где спали супруги. Женщина смотрела на пришельцев усталыми глазами.

— Здравствуй, кума, — сказал Бешеный Петух.

Другие тоже поздоровались, в том числе и Оталия.

— Здравствуй, кум… Зачем пришел?..

— Не видишь разве, что эту девушку взяла под опеку Тиберия? Вот я и пришел с ней. — И, обращаясь к Зико, спросил: — Где чемодан, кум?

— Какой чемодан?

— Тот, что ты взял на вокзале. Девушка уже знает, что ты пошутил… Я объяснил ей.

Гвоздика обвел взглядом незваных гостей.

— Нет, я не пошутил… Да и как я мог догадаться, что она из заведения Тиберии, если она сама напрашивалась, чтобы ее обворовали? Сунула мне вещи, попросила за ними присмотреть и пошла в одно место. Так было, девушка?

Гвоздика исчез в гостиной и вернулся с чемоданом, но чемодан был пуст.

— Итак, прошу прощения, ошибся…

— Но, кум, чемодан-то пустой…

— Ну и что? А ты уверен, что там что-нибудь было?

Оталия указала на женщину, стоявшую в дверях.

— На ней моя ночная рубашка…

Женщина ничего не сказала, лишь посмотрела по очереди на Жезуино, Оталию и остальных. Дети, перешептываясь и пересмеиваясь, наблюдали за происходящим из спальни. Вторая дочь Гвоздики, девочка лет десяти, была в штанишках, слишком больших для нее.

— Эти штаны тоже мои…

— Кум!.. — призвал Жезуино.

И тут заговорила жена Гвоздики монотонно, спокойно, без раздражения, но и без тепла:

— Разве я не предупреждала тебя, Зико, что все это напрасно. Ты ни на что не годишься, ни к чему не способен. — И, повысив голос, приказала детям: — Отдайте вещи девушке!

Потом закрыла за собой дверь в гостиную и тут же приоткрыла ее, чтобы бросить рубашку Оталии. Вскоре она вернулась, одетая в старое, заштопанное платье.

Ботинки, домашние туфли, два платья были брошены на единственный в квартире стул.

— Знаешь, кум, — принялся объяснять Гвоздика, — очень трудно с одеждой. Девочек, бедняжек, жалко до слез…

Его жена тем временем поставила стаканы на старый железный поднос и пошла за бутылкой. Теперь уже Зико торопил детей, чтобы поскорее кончить с этим неприятным делом. Собрались друзья, значит, надо отметить встречу. Рано постаревшая жена Гвоздики молча, с безразличным видом наливала кашасу.

Чемодан как будто был уже полон, и негр Массу хотел закрыть его, но тут Оталия обнаружила, что не хватает ее самого красивого нарядного платья.

Женщина взглянула на старшую дочь, та, опустив голову, пошла в спальню и принесла оттуда пестрое платье с оборками. Это был подарок сына судьи, который он сделал, начав ухаживать за Оталией, когда отец еще давал ему карманные деньги. Девочка медленно приблизилась к Оталии, не в силах отвести взгляд от платья, такая печальная. Оталии стало жаль ее, и она спросила:

— Оно тебе нравится?

Девочка только кивнула головой, кусая губы, чтобы не расплакаться.

— Ну так оставь его себе.

Девочка взглянула на Гвоздику.

— Можно, отец?

Зико ответил с достоинством:

— Что ж поделаешь, если ты такая попрошайка. Но что о нас подумает эта девушка?

— Бери его себе, — повторила Оталия. — Не то я рассержусь.

Девочка хотела улыбнуться, но глаза ее наполнились слезами, и, прижав платье к груди, она убежала в гостиную.

А Гвоздика принялся горячо благодарить Оталию:

— Большое, большое спасибо. Раз вы так настаиваете, я разрешил ей принять это платье, нельзя быть невежливым… Поблагодари девушку, Доринья… Ты невоспитанная девчонка…

В это время жена Гвоздики подала кашасу, и Оталия взяла малыша, чтобы освободить ей руки.

— Сколько ему?

— Шесть месяцев… И уже другой в животе…

— Этот Зико не теряет времени… — сказал Ипсилон.

Все рассмеялись. Гвоздика решил пойти вместе с гостями — нужно было купить детской муки для грудного ребенка и извиниться перед Тиберией. Они уже выходили, когда Оталия спросила:

— У меня еще был сверток, помните?

— Сверток? Да-да, помню. Но там не было ничего стоящего… Не знаю, что детишки с ним сделали… Куда вы его дели? — крикнул он в спальню.

Десятилетняя дочь Гвоздики принесла пакет — он был спрятан в углу комнаты. Бумага развернулась, и все увидели куклу, старую, замызганную. Оталия бросилась, схватила куклу и прижала ее к груди, потом попросила бумаги, чтобы снова завернуть ее. Все смотрели на девушку, ничего не понимая, только Ветрогон сказал:

— Кукла… — и, обращаясь к Оталии, спросил: — Почему столько шума из-за куклы? Понимаю, если бы это был зверек…

Дети не спускали с девушки глаз Она встала, подошла к чемодану, положила в него сверток. Массу помог ей закрыть чемодан.

Наконец они вышли. Массу нес чемодан. Жена Гвоздики, которая с малюткой на руках осталась стоять в дверях кухни, крикнула:

— Не забудь принести муки!

— У малыша понос… Его можно кормить только детской мукой, а у меня ни гроша… — сказал Гвоздика.

Друзья тут же собрали деньги, кто сколько мог. Зико протянул руку, но Жезуино сунул деньги в карман.

— Я сам куплю, кум… Так будет лучше.

— Ну что ж… Как хочешь.

— Просто ты можешь забыть.

Жезуино знал, как совсем маленькие умирали дети Гвоздики, когда не на что было купить муки. Он знал также, что его кум забывчив и, кроме того, может не устоять против соблазна попробовать удачи в игре. Рано утром, до того как откроются аптеки, он может завернуть на рынок и при своем невезении в игре оставить там скудную сумму, которую наскребли друзья, отказав себе в кашасе.

Когда они пришли в заведение Тиберии, там уже было тихо. Усталые девушки удалились к себе одни или с гостями. Огни в большом зале были погашены, радиола молчала. Тиберия сидела в столовой, ее огромное тело свисало с качалки. Это была толстая мулатка лет шестидесяти, с громадными грудями, спокойным, твердым и добрым взглядом. В этот поздний час ее лицо, обычно веселое и приветливое, было мрачным, как если бы случилось что-то неприятное. Она нехотя пробурчала приветствие. Однако Жезус, ее муж, что-то подсчитывавший за столом, дружески улыбнулся пришедшим.

Жезус Бенто де Соуза, наполовину негр, наполовину индеец, с прямыми волосами и бронзовым лицом, шил сутаны священникам. Он был моложе Тиберии лет на десять. Познакомились они почти тридцать лет назад, она была тогда пышной, но еще стройной женщиной в бальзаковском возрасте, королевой карнавалов, зарабатывающей на жизнь в заведении Аниньи, он — молодым учеником в портновской мастерской, любившим веселые вечеринки и сочинявшим песенки под гитару. Они встретились на каком-то празднике и первую же ночь провели вместе, обезумев от страстной любви, которая с годами превратилась в нежное прочное чувство.

Через десять лет совместной жизни Тиберия открыла собственное заведение, Жезус тоже открыл небольшую, но процветающую мастерскую — «Ножницы господни», где шились сутаны и прочие одеяния для священнослужителей; бессменный и многоопытный секретарь братства Кармо, он неоднократно переизбирался на этот пост, на котором пребывал и сейчас. Они повенчались, оформив брак у судьи и падре. Дату гражданского бракосочетания им удалось сохранить в тайне, о ней знали лишь самые близкие, что же касается церемонии, назначенной на воскресенье в церкви Портас де Кармо, близ площади Позорного Столба, утаить ее было невозможно. Церковь оказалась заполненной друзьями, разодетыми в пух и в прах, девушками легкого поведения, членами братства Кармо в красных накидках. Падре Мело, прослуживший сорок лет, увидев толпу раздушенных, по-праздничному сияющих проституток в кружевах и цветах, заявил, что не помнит столь пышной и многолюдной свадьбы. Тиберия казалась королевой в платье с длинным шлейфом и диадемой в волосах. Жезус, с годами похудевший, немного сутулившийся, был в безупречном белом костюме. Падре Мело, может, и видел свадьбы богаче, но ни одна не предвещала такого согласия, счастья и покоя, как эта, соединившая портного, который обшивал священников, с хозяйкой публичного дома.

Нет, слово «хозяйка» не подходило Тиберии. «Мамочка» — вот как называли ее девушки из заведения. Уже не одно поколение сменилось в этом доме, девушки приходили и уходили, веселые и грустные, любящие и ненавидящие свое тяжкое ремесло, но все они знали, что могут положиться на Тиберию, прижаться головой к ее полной груди, излить ей свои горести и разочарования — она всегда поможет в трудную минуту. Тиберия умела найти нужное слово, которое утешало и излечивало от тоски. «Мамочкой» ее называли и многочисленные друзья; среди них были люди богатые, с положением в обществе, но и они готовы были пойти на убийство и на смерть ради Тиберии. Она пользовалась большим влиянием, уважением и любовью.

Капрал Мартин был одним из самых близких и верных друзей Тиберии. Он ежедневно приходил в заведение повидать ее, независимо от того, была у него там любовница или нет. Он приходил поговорить с Тиберией, помогал ей, если это было нужно, выпивал свое пиво и уходил. Исключение составляли те случаи, когда он являлся в компании друзей, чтобы взять девочек и отправиться с ними на вечеринку.

Не удивительно поэтому, что Тиберия была настроена так мрачно и едва поздоровалась с Жезуино и прочими: до нее уже дошли в несколько искаженном виде слухи о женитьбе Мартина, и она пыталась переварить эту невероятную новость, но никак не могла.

Тиберия сурово посмотрела на поздних гостей.

— Подходящее вы выбрали время.

— Мы искали вещи Оталии… — объяснил Бешеный Петух садясь за стол.

— Нашли?

Массу поставил чемодан на пол.

— Зико хранил его у себя, чтобы не украли.

Тиберия задержала взгляд на Гвоздике.

— Все еще не играешь? А жена как поживает? Обратись к Лоуривалу, у него есть для тебя работа. Он собирается открыть дело…

— Завтра схожу к нему…

Жезус поднял глаза от тетради.

— Правда, что Капрал женился?

Тиберия взорвалась прежде, чем ему успели ответить.

— Не верю! Не верю этому, и конец! И никому не разрешу в моем доме плохо говорить о Мартине. Кто хочет чесать язык, пусть убирается отсюда к чертовой матери!

Потом возмущенная Тиберия встала и подала знак Оталии, чтобы та следовала за ней.

— Возьми свой чемодан, комната тебе приготовлена… — и, уже выходя, проворчала: — Мартин женился! Ну кто поверит в подобную глупость?

В зале остались мужчины. Жезуино взъерошил волосы и заметил:

— Женитьба Капрала взбудоражила нас, словно революция.

Жезус согласно кивнул головой.

— Помоги нам, господи… Когда пришла эта весть, я подумал, что теперь даже дети могут взбунтоваться… Прямо светопреставление!

И встал, чтобы налить всем по стопке кашасы.

6

Через две недели после той дождливой ночи, когда Оталии были возвращены ее вещи, ясным солнечным утром на причале у рынка высадился Капрал вместе со своей женой Мариалвой. За это время слух о женитьбе Мартина достиг самых далеких окраин Баии и даже соседних городов. В Аракажу горько плакала Мария да Граса, служанка с прелестными томными глазами, щедро одаренная природой и другими прелестями. Она никак не могла забыть прошлогодний бурный роман; увидев Мартина, демонстрировавшего свое мастерство на одной вечеринке, она не задумываясь, бросила работу и жениха и на какое-то время стала спутницей Капралу в его легкомысленной, бездомной и беспорядочной жизни.

Тиберия по-прежнему отказывалась верить этим нелепым, как она полагала, слухам. Жезуино Бешеный Петух, впрочем, как и Жезус Бенто де Соуза, не осуждал Капрала; больше того, они его защищали, стараясь найти объяснение этому его поступку, который для них представлялся вполне вероятным. Только Тиберия занимала столь непримиримую позицию, считая все это клеветой, злобными домыслами врагов и завистников, превративших одну из обычных скоропалительных связей Капрала в законный брак. Тиберия знала о многих его прежних увлечениях и романах с девушками из ее заведения. Капрал всегда был безумно влюблен и клялся, что не может ни мгновения прожить вдали от любимой женщины, что привязался к ней навсегда. Однако встречалась другая, и Капрал тут же терял голову, появлялась третья, и он бросался к ней, будто и вправду хотел перелюбить всех женщин на свете. А сколько ссор, перебранок и даже драк между девушками, влюбленными в Мартина, повидала Тиберия!

Она знала и о Марии да Граса, такой смазливенькой и невинной, любящей жениха, настоящего испанца, имевшего хорошую, с самыми выгодными перспективами работу в столярной мастерской своего земляка. Мария бросила все — место няньки в доме доктора Селестино, где к ней относились, как к дочери, жениха с обеспеченным будущим — и пошла за Мартином. Капрал лишил ее невинности, он тоже казалось, был охвачен пылкой страстью, не раз обещал жениться на Марии и, уж во всяком случае, не оставлять ее. Мартин был тронут: эта девочка, с виду такая застенчивая, кинула все, чтобы быть с ним, и ничего не просила взамен. К тому же она была так мила, так нежна и послушна! Мартин поселил ее в районе Кабулы, и Тиберия впервые поверила в то, что он привязался к женщине.

И вот, когда все думали, что Капрал полностью захвачен свежим и глубоким чувством Марии — не прошло и месяца после их первой встречи, — на Мартина с ножом набросился сапожник и ранил его в плечо. Сапожник был предупрежден сварливой старой девой, проживавшей по соседству. Он работал, когда сплетница посоветовала ему заглянуть домой. Сапожник схватил нож, которым резал кожу, и побежал. Разумеется, Мартина и свою неверную жену он застал в постели. И это среди бела дня! Сапожник всадил нож в плечо Мартину, и только соседи помешали ему убить жену и покончить с собой — он хотел кровью смыть позор. В результате этого скандала все его участники угодили в полицию, а в газетах появилась заметка, в которой Капрал Мартин был назван «соблазнителем». Он очень гордился этим и хранил вырезку из газеты в кармане, чтобы показывать ее любопытным.

Мария да Граса, узнав о случившемся, сложила свои вещи и ушла так же молча, как и пришла. Она не сказала ни слова жалобы или упрека, но и не стала слушать Капрала, умолявшего простить его. Тогда Мартин устроил попойку в одной из задних комнат заведения Тиберии.

Так, если Капрал не остался верным даже Марии да Граса, если ее нежность и преданность не победили его ветреного сердца, над которым ни одной женщине не удалось надолго сохранить власть, неужели под влиянием Мариалвы он так переменился, что заговорил о работе? Нет, Тиберия, женщина опытная, много пожившая и уже двадцать лет держащая заведение с девушками, не станет верить в подобные выдумки.

Жезуино Бенто де Соуза пожал плечами: почему, собственно? Каждый мужчина, даже самый отчаянный бабник, в конце концов попадается, когда поймет, что пора остановиться на какой-нибудь одной женщине, построить домашний очаг, осесть и пустить корни, которые потом дадут плоды. И Капрал не должен составлять исключение. Он женился, хочет найти работу, у него родятся дети, и конец прежнему Мартину, не признающему законов и хозяев, шулеру и мастеру капоэйры, лучше которого никто не танцевал и не играл на гитаре, беримбау и атабаке, «соблазнителю», о котором мечтали все смуглянки. Настало время обзаводиться детьми и работать, теперь этого не избежать. Вот и он, Жезус Бенто де Соуза, разве не был завзятым гулякой, любимцем женщин? Разве не соперничали они из-за него? Портной с улыбкой смотрел на Тиберию. Газеты в свое время не называли его соблазнителем только потому, что он не дал им повода, а вовсе не потому, что уступал хоть в чем-то Мартину. И тем не менее, сойдясь с Тиберией, он переменился, с головой ушел в работу, занял определенное положение в обществе, словом, стал другим человеком.

Но Тиберию отнюдь не растрогала эта речь, напротив, разозлила еще больше.

— Ты, кажется, сравниваешь меня с этой вшивой девкой?

— Зачем ты так говоришь, Мамочка, ты ведь не знаешь этой девушки.

— Не знаю, и никто не знает, но мне уже все уши прожужжали, будто она красотка, какой свет не видывал, будто другой такой женщины нигде не сыщешь. Да, я ее не знаю, но могу тебе точно сказать, что не тот это цветочек, который приятно пахнет.

Жезус понимал, что лучше с Тиберией не спорить. Веселая и добродушная, она выходила из себя, если кто-нибудь упоминал о женитьбе Мартина или сообщал новую подробность, подтверждавшую это событие. Для нее Мартин всегда был и оставался сейчас озорным, безрассудным мальчишкой, которого она любила и баловала, как мать. А матери терпеть не могут женщин, к которым привязываются их сыновья. В эти трудные для нее дни единственным развлечением Тиберии была новенькая — молоденькая провинциалка, еще совсем девочка. Подумать только, она так боялась потерять куклу! Ведь в том таинственном свертке у нее была спрятана кукла, старая, замусоленная. Тиберия водила Оталию гулять, показывала ей город, сады, площади.

Только заботы об Оталии немного отвлекали ее, и если б не эти заботы, трудно сказать, что было бы с Тиберией, когда она узнала, что Мария Клара, жена рулевого Мануэла, сняла для Капрала и его жены домик в Вила-Америке. Мартин передал ей поручение и деньги через Мануэла, когда его парусник грузился кирпичом в Марагожипе. Он попросил также купить мебель: стол, стулья, широкую солидную кровать и большое зеркало. В поисках зеркала — заказ Мариалвы, — о котором особенно пекся Капрал, Мария Клара обошла пол-Баии. Оно влетело в изрядную сумму, но Мартин денег не жалел, чтобы свить гнездышко, достойное своей супруги. Тиберия, узнав о хлопотах Марии Клары, рассердилась на нее; какого черта она сует нос в чужие дела или ей нечем больше заняться? Ну, ничего, пусть только ей попадется! Однако агрессивное настроение Тийерии несколько смягчилось, когда она узнала доверительно переданное ей мнение Мануэла об этой Мариалве. Рулевой сообщил жене, что супруга Капрала, жеманная и высокомерная, не оставила у него хорошего впечатления. Разумеется, она красива, этого никто не станет отрицать, и влюблена в своего мужа, но страшная ломака и нудна до чертиков — в общем, препротивная особа. Хуже всего, что Мартин, кажется, без ума от ее плаксивого голоса, ее жеманства и высокомерия. Вцепился в ее юбку и на других женщин даже не смотрит. Все мулатки штата Баия, призывно улыбаясь, могут выстроиться перед ним, он и внимания не обратит. Только и знает, что ворковать со своей Мариалвой; в этом образцовом муже ничего не осталось от прежнего Капрала. Тиберия сама убедится, когда он приедет через несколько дней.

И тут Тиберия снова озверела. Она рычала на Марию Клару и Мануэла, будто они были виноваты в случившемся. Она опять не желала ни во что верить: пусть ей приводят самые убедительные доказательства, она останется непреклонной, пока сама не увидит все это своими собственными глазами.

— Через неделю они будут здесь… — Мария Клара растопила плиту, чтобы приготовить кофе. Рулевой Мануэл молча сидел на борту парусника и покуривал свою глиняную трубку.

Из всего услышанного Тиберию заинтересовало только известие о скором приезде Капрала. Она ожидала его ко дню своего рождения.

Это важное событие пышно и торжественно отмечалось всеми, кто обитал на площади Позорного Столба, рынке Агуа-дос-Менинос, площади Семи Ворот и площади Пятнадцати Тайн. Причем с каждым годом празднество становилось все более многолюдным и роскошным. Сначала месса в церкви св. Бонфима, потом завтрак, состоящий из вкуснейшей фейжоады[28], а вечером бал, который заканчивался лишь к утру.

Тиберию тревожило то, что знаменательная дата приближается, а Мартин, без которого праздник немыслим, все еще разъезжает по провинции с этой женщиной. Тиберия не могла допустить даже мысли, что Мартин не прибудет на торжества.

Впрочем, не только Тиберия ждала Капрала. Все больше становилось любопытных, которые неторопливо прогуливались по Вила-Америке с единственной целью — узнать, не появилась ли счастливая чета в домике, снятом Марией Кларой; они чувствовали себя обманутыми при виде закрытых окон и запертой двери. Даже Жезуино Бешеный Петух, казалось, стоявший выше этой суеты, не мог скрыть волнения. Однажды он даже вспылил:

— В конце концов, что думает Мартин? Неужели нам нечего больше делать, как только говорить о нем и ждать, когда он наберется смелости появиться здесь с этой особой? Пускай не считает нас дураками…

Был тот неопределенный час, когда ночь еще не ушла, а утро еще не настало. Друзья вернулись с праздника Огуна, любимого святого Массу, который был очень оживленным и продолжался всю ночь. Прямо с кандомблэ они пришли в таверну Изидро до Батуалэ. Как обычно, разговор, повертевшись вокруг различных новостей, возвратился к Мартину и его женитьбе.

А Мартин в этот сумрачный час плыл с Мариалвой на паруснике Мануэле, приближаясь к Баии. Лодка шла быстро, подгоняемая свежим ветерком. Мариалва спала, положив голову на руку, Мария Клара грела воду для кофе, Мануэл стоял у руля, посасывая трубку, а Мартин пытался с кормы рассмотреть далекие огни Баии, бледные в тусклом свете занимающейся зари. Лицо его было спокойно, но сердце отчаянно колотилось.

Он взглянул на спящую красавицу жену: грудь ее мерно вздымалась, чувственный рот был полуоткрыт, словно для поцелуев, распущенные волосы шевелил ветер, и на плече темнела родинка. Мартин отвернулся и снова стал смотреть вперед: там на зеленой горе над морем была Баия, его друзья, его радость и жизнь. Огни умирали в утренней заре. Еще немного, и город проснется.

7

Негру Массу довелось познакомиться с ней раньше других, и никогда ему не забыть того утра, которым он впервые увидел Мариалву. Она показалась ему жительницей другого мира, чудесного мира книг и кино, сказочной принцессой, а негр обожал сказки о феях, великанах, принцессах и гномах; кинозвездой, которую, раз увидев на экране, долго не можешь забыть и видишь во сне чуть не каждую ночь; или недостижимой обитательницей заведения на пляже Питуба, скрытого от любопытных глаз кокосовыми пальмами, которые посещали лишь миллионеры и крупные политические деятели Женщин туда привозили из Рио-де-Жанейро, Сан-Паулу и даже из Европы, это был высший класс, nec plus ultra[29]. Несколько раз Массу случалось смотреть издали на этих женщин — белокурые, длинноногие, с нежнейшей кожей, надушенные тонкими духами, либо в дорогих мехах, либо в каких-то воздушных одеждах, они выходили из роскошных автомобилей. Сладостное, мимолетное видение… Эх, поваляться бы с одной из них на песке!.. Негр Массу проводил рукой по своему черному животу, он чувствовал там холодок при одной мысли об этом. И Мариалва со своей пикантной родинкой на плече, по его мнению, ни в чем не уступала этим женщинам. Разве можно было остаться равнодушным, увидев ее лицо, ее глаза, ее улыбку? Массу сразу же охватило безмерное, безнадежное желание; как и при виде тех сказочных красавиц, похолодело в животе. Если б он коснулся темной родинки на ее левом плече, он стал бы ее рабом. Массу склонил свою большую, как у быка голову и ждал, готовый выполнить любое ее приказание. А она лишь улыбнулась нежнейшей улыбкой и пристально посмотрела на него робким взглядом беззащитного создания. Мускулистая могучая грудь негра напрягалась под дырявой майкой, улыбка Мариалвы стала еще нежнее, глаза полузакрылись. После того как Массу был представлен Мариалве, она начала извиняться, что не может пригласить его в дом, где еще не убрано, да и сама она в столь ранний час еще не одета и не готова к приему гостей. Капрал Мартин с гордостью наблюдал за этой сценой, как бы спрашивая негра, есть ли у кого-нибудь в Баии такая красивая, такая замечательная жена. А негр уже лежал у ног сеньоры Мариалвы, распростершись в пыли.

Мартин сошел на берег у рыночного причала в полчетвертого утра. В кармане его брюк позвякивали ключи от домика, снятого Марией Кларой. Впервые, вернувшись в Баию из дальней поездки, он не отправился тут же в заведение Тиберии. Прежде он обязательно привозил ей подарки, рассказывал, что с ним случилось за время путешествия. Они выпивали в честь его возвращения, завтракали или обедали, и всегда находилась девушка, готовая приютить его в своей постели, согреть на своей груди. Чуть ли не больше всего на свете Мартин любил после непродолжительной разлуки вновь оказаться в теплой и сердечной обстановке заведения Тиберии, вновь увидеть втиснутые в качалку ее обширные телеса, ее самое, по-матерински приветливую, окруженную девушками, и Жезуса, сидящего за столом со своими приходно-расходными книгами. Для него они были единой дружной семьей, к тому же единственной, которую Мартин знал и к которой был привязан.

На этот раз, однако, Капрал не пошел на площадь Позорного Столба, где стояло заведение Тиберии. Теперь у него был свой дом, свой очаг. В сопровождении тележки, нагруженной чемоданами и кое-какими вещами, привезенными из провинции, он отправился в Вила-Америку. Соседи, которые рано проснулись в то утро, видели, как супруги поднимались по склону. Капрал сгибался под тяжестью большого чемодана, а Мариалва вертела в руке зонтик и бросала вокруг любопытные взгляды. Возчик, толкавший тележку с багажом молодоженов, шумно дышал, преодолевая крутой подъем. Выкрашенный в синий цвет домик, в котором предстояло, жить Мартину и его жене, стоял на вершине холма, внизу расстилалась долина с банановыми плантациями и высокими манговыми и хлебными деревьями.

Мартин опустил на землю тяжелый чемодан, отпер замок и вместе с возчиком внес вещи. Мариалва остановилась перед домом, будто бы осматривая окрестности, а на самом деле давая возможность соседям, появившимся в дверях и окнах, увидеть ее и прийти в восхищение от ее красоты.

Один из соседей и сообщил новость Массу. Около восьми утра негр по обыкновению делал ставку в «жого до бишо»[30], когда Робелино посоветовал ему:

— Если хочешь выиграть, ставь на медведя… Десять и девяносто…

— А почему? У тебя что, предчувствие или сон видел? — поинтересовался Массу, который в этот день в силу многих обстоятельств намеревался поставить на козу.

— Девяносто — номер дома Мартина. Сегодня рано утром я вышел на порог своей лачуги пополоскать зубы и увидел, как Мартин открывает дверь соседнего дома, а на ней номер, написанный красной краской. Номер моего дома сто двадцать шесть, так что у него должен бы быть девяносто два, тебе не кажется?

У Массу перехватило дыхание:

— Ты хочешь сказать, что Мартин приехал?

— Именно… Он тащил чемодан, согнувшись под его тяжестью. Коли там были платья этой доны, то даже у жены губернатора не наберется столько нарядов…

— Какой доны?

— Той, что с ним; говорят, он там женился, разве ты не слыхал? Ведь вы такие друзья… Он пришел с ней, опустил чемодан, отпер дверь, и я увидел номер его дома, а раньше не замечал. Девяносто… Тут меня осенило, и я решил поставить на медведя.

Робелино понизил голос и доверительно сообщил:

— Какая женщина! Словно святая, которую несут на носилках во время процессии. Чем мог Мартин так угодить богу? Просто диву даешься…

Массу на всякий случай поставил два тостана[31] на медведя и отправился в Вила-Америку. Он хотел первым обнять Мартина, рассказать ему все новости, узнать, как он жил это время, и познакомиться с его женой, о которой было столько разговоров.

По дороге он заметил бар с большим выбором кашасы. В нем он предложит Мартину отпраздновать его возвращение. Этот день друзья, собравшись вместе, должны отметить доброй выпивкой, которая окончится лишь на рассвете в рыбацкой гавани.

Капрала негр застал за починкой оконной рамы. Он энергично стучал молотком, но, увидев Массу, бросил работать, обнял друга и принялся его расспрашивать, как поживают Бешеный Петух, Ветрогон, Курио, Ипсилон, Алонсо и прежде всего Тиберия со своим мужем Жезусом. Тыльной стороной руки Капрал вытер пот со лба и снова взялся за молоток. Массу поглядывал вокруг — на дом, на работающего друга. Он думал, что пора бы пригласить Мартина в тот бар у подножия холма. Но Капрал так увлекся работой, ему так хотелось поскорее починить окно, что Массу решил обождать: «Пускай кончит, тогда и отправимся туда опрокинуть по стопке кашасы». Он уселся на камень у порога, вытащил зубочистку из жестких курчавых волос и принялся ковырять в своих белоснежных, крепких зубах.

Мартин, продолжая чинить раму, рассказывал о том, что увидел в Кашоэйре и Сан-Фелисе, Марагожипе, Куритибе и Крус-дас-Алмасе — везде, где он побывал. Массу тоже рассказал ему новости: о празднике Огуна, состоявшемся прошлой ночью, о лихорадке, на десять дней свалившей Ипсилона в постель. Болезнь эту не могли вылечить никакие лекарства, но она сейчас же исчезла, как только позвали Мосинью. Старуха начала молиться за Ипсилона примерно в одиннадцать утра, а в четыре часа дня он был уже на ногах и просил есть. Такой знахарки, как Мосинья, в Баии еще не было. Мартин согласился с этим и даже на мгновение оторвался от рамы, чтобы похвалить Мосинью. Интересно, сколько может быть лет тетке Мосинье? Наверно, за восемьдесят, если не все девяносто. А ведь она еще пляшет в хороводе кандомблэ и за несколько километров носит больным свои чудодейственные травы. Бойкая старуха эта Мосинья!

Еще рассказал Массу о том, как пропали вещи Оталии и как им из-за этого шутника Гвоздики пришлось идти всей компанией на Песчаную дорогу. Мартин поинтересовался, как поживает Зико и его семья, его друзья-игроки, Лоуривал и приятели с Агуа-дос-Мениноса. Массу ответил, но тут же вернулся к Оталии: хорошенькая девочка, хотя немного чудная, Курио влюблен в нее. Она соглашалась спать с Курио, как и с многими другими, но даже слышать не хотела о любви или просто длительных отношениях, она не привязалась ни к Курио, ни к какому другому мужчине. Оталия отправлялась куда-нибудь на праздник, или гафиэйру, или прогулку на парусниках, брала под руку первого, кто обращал на нее внимание, оставалась с ним до конца праздника, а потом отдавалась ему со страстью, которая почти всегда казалась искренней. Но проходила ночь, и она даже не смотрела на своего любовника, будто между ними ничего не было. Особенно доставалось от нее Курио, она смеялась над его влюбленными взглядами, печальными вздохами, над его старым фраком и раскрашенной физиономией. И то, что он иногда, отмыв лицо и сняв этот фрак, надевал обтрепанный пиджак и выливал на голову не один пузырек бриллиантина, пытаясь пригладить свои мелкие жесткие кудри, ее не трогало. Не помог и новый пиджак, и даже изысканные стихи, которые он сложил в ее честь и в которых Оталия рифмовалась с талией, а также говорилось о любви и страданиях. Оталия по-прежнему принимала гостей в заведении, а потом выходила прогуляться в порт — она обожала корабли. Да, похоже, эта Оталия немного тронутая. Она и Жасинто заставила бегать за собой; Мартин, наверно, его помнит — этот парнишка, ставший игроком, всегда ходит при галстуке. Так вот, Жасинто предложил Оталии свою любовь, ни больше, ни меньше, а она ему ответила, что не станет спать с ним даже как с клиентом, даже если Тиберия прикажет — ни за какие деньги в мире, она скорее вернется в Бонфим. И сейчас Оталия, девушка простая, бойкая на язык, хорошенькая, складненькая, хотя и не красавица, стала своего рода приманкой в заведении. Тиберия привязалась к ней, Жезус тоже, он даже купил ей новую куклу, большую, целлулоидную, вместо той замызганной, которую она привезла из Бонфима завернутую в коричневую бумагу. Представь, она до сих пор играет в куклы, как девочка. Да она и есть девочка, такая молоденькая, что иногда жалко смотреть, как она сидит в зале и поджидает мужчин. Когда она приехала сюда, она сказала, что ей восемнадцать лет, но Тиберии удалось добиться у нее правды: Оталии едва исполнилось шестнадцать.

Не надо думать, что в это солнечное утро Массу хотел вызвать друга на серьезный разговор о нелегкой судьбе Огалии. Негр был далек от подобной мысли и говорил о девушке потому, что она ему нравилась, он не мог оставаться равнодушным к тому, что ей приходится заниматься таким ремеслом. Однако Массу с удивлением заметил безразличие Капрала, который продолжал заколачивать гвозди и прилаживать раму, лишь улыбкой поддерживая разговор. И не трудно было догадаться, что и улыбается он только из вежливости, ибо всем известна вежливость Капрала. Да, пожалуй, Мартин действительно переменился — сплетники были правы. В прежние времена у него глаза загорелись бы, он подробно расспросил бы Массу и уж, конечно, не стал бы терять время на починку рамы, а отправился посмотреть на Оталию. А он слушал негра невнимательно, казалось, одним ухом, другим же словно старался уловить малейший шум внутри дома.

До сих пор еще ни слова не было сказано о Мариалве, и не Массу был в этом повинен — ему до смерти хотелось услышать о ставшей уже знаменитостью жене Капрала, ради которой тот решил отказаться от прежней жизни. Но негр не чувствовал себя вправе перевести разговор на эту деликатную тему. Начать следовало Мартину, самому сообщить о браке, рассказать о жене или по крайней мере сделать какое-нибудь замечание, какой-нибудь намек, за который негр мог бы ухватиться. А пока Мартин или молчал, или говорил о чем угодно, только не о том, что действительно интересовало Массу, и тот не мог затронуть волнующего его вопроса, не нарушив элементарных правил вежливости.

Кто знает, может, когда Капрал кончит возиться с рамой и они спустятся в бар, он бросит играть в молчанку и обо всем подробно расскажет. Так размышлял Массу, когда заметив, что Мартин меняется в лице. Негр, сидевший спиной к дому, повернулся: перед ним, как бы обрамленная дверным наличником, стояла Мариалва и пристально смотрела на него. Едва, однако, негр повернулся, как взгляд ее утратил свою суровость и недоверчивость, и Мариалва превратилась в хрупкую, нежную девушку, которой грозит опасность и которая вдруг увидела героя, способного ее защитить. Перемена эта была столь мгновенной, что Массу тут же забыл о холодном, недоверчивом взгляде Мариалвы, с которым столкнулся в первую минуту. Мелодичный, робкий голосок усиливал очарование этой женщины.

— Ты меня представишь, Мартин?

Массу встал и протянул руку. Мартин сказал:

— Ты, наверно, слышал, что я женился? Так это моя хозяйка. — И добавил, обращаясь к Мариалве: — А этот молодец — Массу, мой лучший друг и брат.

Маленькая ручка Мариалвы исчезла в огромной ручище негра, который любезно улыбался, показывая недавно вычищенные зубы.

— Очень рад, дона. Я уже знаю о вас, молва вас опередила, здесь только и разговору было, что о женитьбе Мартина.

— И много об этом толковали?

— Даже слишком много… Ни о чем другом и не говорили…

— Почему же было столько разговоров на эту тему?..

— Да знаете, Мартина никто не предполагал увидеть когда-нибудь женатым. Думали, он просто не способен на это…

— А он женился, и женился очень удачно, если это вас интересует. Кто сомневается, пусть придет и посмотрит…

— Мариалва! — оборвал ее Мартин сердито.

Всего на какую-то секунду голос женщины стал резким, в глазах зажглась злость, но, едва Мартин прервал ее, Мариалва вновь приняла вид испуганной козочки, заговорила сладеньким голоском и смотрела застенчиво, как слабое создание, нуждающееся в ласке и защите от жизненных невзгод. И об этой вспышке негр забыл так же быстро, как о холодном взгляде, которым она его мерила, когда он вдруг повернулся. «Прав был Робелино, — подумал Массу, — сравнивая Мариалву со статуей святой». Негр был готов в экстазе опуститься перед ней на колени.

А Мариалва уже опять превратилась в скромную и радушную хозяйку дома.

— Жалко, что у нас еще не прибрано, — объясняла она, — поэтому я не приглашаю вас войти. Но Мартин сказал мне, что сегодня вечером хочет позвать друзей на чашку кофе. Надеюсь, вы придете… Я буду ждать вас.

— Обязательно приду.

Мартин снова улыбался. Когда Мариалва сорвалась, желая показать свою власть в этом доме, он нахмурился, но сейчас горячо подтвердил слова Мариалвы, попросив Массу передать приглашение друзьям, и заключил с улыбкой, легонько стукнув молотком по животу негра:

— Ты должен жениться, Массу, чтобы понять, как это здорово…

Мариалва застенчиво опустила взгляд. Она шагнула к Мартину, а тот подошел к ней, обнял ее, прижал к груди и поцеловал в губы. Мариалва закрыла глаза, а Массу смотрел на эту сцену, немного растерявшись.

В этот момент сверток, с силой брошенный откуда-то сверху, пролетел мимо них и упал недалеко от дому. Когда сверток ударился о землю, бумага разорвалась, бечевка лопнула; в свертке оказались черная курица без головы, которая наверняка осталась у ног Эшу, жаренная в масле маниоковая мука, кусок старой рубашки Мартина и несколько монет. Мартин побежал к оврагам, но увидел лишь чью-то тень, исчезнувшую за холмом.

Мариалва в оцепенении смотрела на эбо. Массу запустил пятерню в свои жесткие кудри, дотронулся до земли и, поднеся руку ко лбу, прошептал: «Это Огун», потом он стал молиться, прося святого защитить их от заклинания.

И снова глаза Мариалвы загорелись холодным гневом, как это бывает у расчетливых, рассудочных людей. Она подошла поближе к свертку и заявила:

— Можете колдовать, как вам вздумается, Мартин теперь мой, и я делаю с ним, что хочу.

Мартин вернулся вовремя; не дав Мариалве коснуться эбо, Капрал собственными руками забросил его подальше.

— Ты с ума сошла! Хочешь, чтобы мы умерли? Я приглашу мать Донинью, она лишит заклинание силы и очистит наши тела. Ты не позовешь ее к нам, Массу?

— Можешь на меня положиться, я приведу ее.

Но прежде чем уйти, негр вспомнил о баре внизу, было жарко, и глоток вина совсем не помешал бы.

— Ты не возражаешь, — сказал он, — если я угощу тебя для начала стопкой кашасы? Внизу как раз есть подходящий бар…

Мартин улыбнулся:

— Что ж, пойдем…

Он взял Массу под руку, могучую, как ствол дерева, и друзья пустились в путь, но их остановил голос Мариалвы:

— Подождите, я с вами…

Мартин с недовольным видом остановился. Он взглянул на приближавшуюся жену и хотел что-то сказать, потом в нерешительности посмотрел на Массу; однако самоуверенность Мариалвы положила конец его колебаниям.

— Нет, ты не пойдешь. Место замужней женщины дома, разбирай пока вещи, а мы скоро вернемся…

Друзья спустились по склону холма, и Мариалва услышала, как Мартин со смехом что-то говорил негру. «Ничего, он мне еще за это заплатит», — подумала она, и глаза ее снова стали холодными.

8

Святая сошла с носилок; по счастью, ее сейчас не видели ни негр Массу, ее новый поклонник, ни Робелино, автор этого сравнения. Лицо Мариалвы нахмурилось, она поняла, какая жизнь ждет ее в Баии, совсем не та, что во время путешествии по провинции. Они еще не успели приехать, а Мартин уже осмелился распоряжаться ею, оставив ее сидеть дома, а сам отправился в бар пить кашасу. Смех Мартина затих где-то внизу, и в ответ раздался раскатистый хохот Массу. Мариалве почудилась какая-то угроза в этом хохоте, в солидном и спокойном Массу, даже в воздухе города, в зеленых банановых плантациях, куда пестрыми пятнами вторглись дома — синие, желтые, красные, розовые. Ей предстоит покорить всех их, знаменитых приятелей Мартина, они должны быть у нее под башмаком. Дважды в это утро, первое их утро в Баии, Капрал повышал на нее голос, а ведь они только-только начали здесь устраиваться. Где же тот Мартин, который не мог оставить ее даже на минуту, безмерно влюбленный, ползающий в пыли у ее ног?

Значит, пришло время его взнуздать и, если понадобится, ранить шпорами ревности так, чтобы кровь отлила от сердца. Мариалва была достаточно опытна в вещах подобного рода: она любила командовать мужчинами, укрощать их, подчинять своему очарованию. И чем больше их было, тем острее переживала Мариалва наслаждение своей безграничной властью. Она делала все, чтобы завоевать их, казалась смущенной и робкой, нежной и беззащитной. А когда без нее уже не могли жить, она отнимала у мужчины волю и решимость, чтобы потом выбросить, как мусор, того, кто уже ничего не стоил, все отдав ей, вплоть до своей мужской гордости. Теперь такой мужчина мог только вспоминать Мариалву, мечтая еще раз лечь в ее постель, мог даже проклинать и ненавидеть ее, но забыть не мог. Она родилась, чтобы порабощать мужчин, подобно царице, попирающей своих рабов, или святой, перед которой толпа верующих покорно опускается на колени. Мариалва была настоящей пожирательницей мужских сердец.

До сих пор все ее планы полностью претворялись в жизнь. Она уже давно задумала оставить маленькие провинциальные города и отправиться на завоевание столицы штата. Однако никак не предполагала, что ей так повезет и она прибудет туда под руку с Капралом Мартином, его возлюбленной и повелительницей. Но это случилось, и Мариалва не собиралась выпускать Мартина из рук. Наоборот, теперь ее власть должна быть как никогда крепкой. Она держала на поводке мужчину, который еще никому не отдавал своей свободы, по которому напрасно вздыхали женщины. Именно поэтому его женитьба вызвала столько разговоров. Что ж, пусть они увидят Мартина, подчиненного ее воле, а для этого его нужно держать в узде. И если бы он вздумал вырваться, она знает, как снова укротить его: достаточно улыбнуться кому-нибудь другому, показать, что она им заинтересовалась. Она сумела завоевать Мартина, сумеет и удержать — влюбленного и покорного, ловящего каждый жест, каждое слово Мариалвы. Для этого бог дал ей красоту, хитрость и властолюбие.

Задолго до приезда Мартина в провинциальных городах было известно о нем как о замечательном игроке, шулере и покорителе женщин, с которым никто не мог сравниться. В Кашоэйре женщины легкого поведения судачили о нем на улицах, в дешевых барах и на ярмарках. То из одного, то из другого города, где он был проездом, доходили невероятные слухи о похождениях Мартина, от которых сладко замирало сердце. Мариалва, находившаяся в то время в заведении Леоноры Досе до Коко, тоже услышала о Мартине, о том, сколько слез пролили из-за него несчастные женщины, умолявшие его лишь о ласковом слове, о поцелуе. Он спал со многими из них, но не привязывался ни к одной и скоро всех забывал. Мариалва поклялась покорить Капрала, если он появится в Кашоэйре. Она превратит Мартина в послушное орудие своей воли, а потом бросит его, как уже бросила Дуку, Артура, Тоньо да Капелу, Жуку Минейро, многих любовников и приятелей, которыми ненадолго увлекалась. Но с Мартином, пользующимся славой отличного парня и любимца женщин, она поступит еще более жестоко. Он будет в ее свите, в процессии, идущей за ее носилками, она покажет ему и всем другим, чего стоит Мариалва.

Дело оказалось совсем нетрудным: едва Капрал появился, как сразу же обратил на нее внимание. Возможно, его планы не шли дальше одной ночи, но у Мариалвы был свой расчет. Она сразу поняла, что Мартина грызет тоска по родному городу, привычной обстановке, друзьям. В эти июньские праздники он топил в кашасе свое одиночество и развлекался с женщинами. Капрал легко выманивал деньги у провинциалов и тут же проматывал их в кабаре и барах, пытаясь забыть Баию, откуда был вынужден бежать.

Мариалва тотчас заметила одиночество Капрала, возможно потому, что сама боялась одиночества и ненавидела его. Она окружила Мартина нежной заботой — ведь она умела быть по-матерински ласковой и исцелять любые страдания. А разве сама она не нуждалась в ласке и защите? Разве не об этом говорил ее робкий взгляд невинного создания, жертвы несправедливой судьбы. Мартин почувствовал, как его обволакивает тепло, в котором растворяются одиночество и грусть. Утешившись, он погрузился в тайны тела Мариалвы, отдавшей ему свою душу.

О, лишь очень немногие женщины могли с ней сравниться! Независимо от того, принесла ли она счастье или несчастье тем, кто провел с ней одну-единственную ночь, они становились существами избранными, отмеченными судьбой. Пожалуй, тем, кому выпало такое счастье или несчастье, следовало бы объединиться, создать братство, священный орден и собираться всем хотя бы раз в месяц в условленный день в условленном месте, чтобы вспоминать Мариалву, рыдая и скрежеща зубами. Да, очень немногие женщины могли сравниться с Мариалвой: буря страсти сменялась спокойствием медленных вод, безмятежный отдых на ее груди — новой бурей, а потом — нежный лепет, воркование голубки. Тот, кто хоть раз спал с Мариалвой, не знал ни отдыха, ни веселья, пока снова не ложился с ней, чтобы утолить ее голод. Один моряк провел с ней ночь и на другой день отплыл в Баию, где стояло его судно. Но вспоминания о Мариалве продолжали преследовать его и в открытом море, он сошел с корабля в первой же гавани и вернулся к ней, умоляя о новом свидании. Один падре тоже провел с ней ночь и с тех пор навсегда остался проклятым.

И Мартин испытал на себе власть тела Мариалвы. Это тело было полно тайн, а сердце, вместившее все его одиночество и давшее ему радость, — материнской доброты. Когда он встретил Мариалву, ему показалось, что он нашел свою вторую половину, женщину, которую искал во всех других, свою единственную и теперь принадлежащую ему навечно.

Преданная, покорная, влюбленная Мариалва. Мартин с волнением принимал эту преданность, эту покорность, эту безмерную страсть. Пылкая, чувственная и в то же время застенчивая и робкая, она говорила ему, что только с ним, Мартином, она познала истинную любовь, а все, что было раньше, было мелко и бессмысленно. Мартин испытывал то же, чувство их росло с каждым днем, и вот однажды, как настоящие молодожены, они отправились в свадебное путешествие по штату. Мартин казался себе странствующим рыцарем, спасающим от проституции эту жертву несправедливой судьбы, женщину, которая рождена, чтобы любить и принадлежать единственному мужчине и всегда даже после смерти, быть его верной рабой.

По ночам они точно с ума сходили. Нет, ни у одной женщины на свете не было такого золотистого тела, таких душистых волос. Тысячу раз он со стоном умирал на ее груди и тысячу раз воскресал, и благодарный взгляд Мариалвы наполнял его гордостью. Она пожирала Капрала медленно — это была ее самая большая добыча; она приедет в Баию его женой, его повелительницей, хозяйкой его жизни. Еще никогда не взлетала так высоко дочь кухарки из Фейра-де-Сант-Аны, ибо ни богатство, ни слава не привлекали ее, она хотела одного: повелевать мужчинами, видеть их у своих ног, покорными каждому ее слову, каждому ее жесту. Мариалва стала супругой Капрала Мартина, короля бродяг Баии, и теперь он был в ее власти.

Однако едва они высадились у рыночного причала, едва он ступил на камни набережной, как Мариалва почувствовала в нем какую-то перемену. Мариалва насторожилась. Тем же утром, уже дома, он дважды повысил на нее голос и не разрешил пойти в бар вместе с ним и Массу. Надо поставить его на место, он должен снова валяться у ее ног.

Сейчас, стоя на пороге дома и слушая смех Мартина и Массу, Мариалва набирается сил для предстоящей борьбы, готовится выйти с честью из создавшегося положения. Она смотрит на домики и сады, на улицы, поднимающиеся по горе и уходящие к морю: здесь она бросит Мартина к своим ногам.

А Мартин тем временем, спускаясь к бару, расхваливал супружескую жизнь. Никогда он не думал, что брак может принести столько счастья. Да, он влюблен в Мариалву, гордится тем, что она принадлежит ему, дарит ему свою любовь, однако это никак не должно сказаться на его отношениях с друзьями. Дело в том, что во время медового месяца она приобрела дурную привычку ходить за ним повсюду, не отпуская его от себя ни на мгновение. Этому пора положить конец. Массу, наверно, заметил, как он прикрикнул, на нее? Иногда жене полезно напомнить о ее правах и обязанностях, от этого она станет только послушнее, преданнее. Массу нужно знать это, потому что рано или поздно он тоже женится, обзаведется семьей и будет наслаждаться прелестями домашнего очага.

9

А в том, что сам Капрал наслаждается ими, друзья с завистью убедились вечером. Завидовали ему все без исключения. Впрочем, кое-кто, не станем скрывать, испытывал и другие чувства, в которых обычно не сознаются. Например, у Гвоздики глаза загорелись при виде столовых приборов. И уж, разумеется, никто из собравшихся (за исключением Марии Клары, конечно) не посмел бы сказать, какого рода чувства вызывала жена Мартина. Мариалва рассыпалась в любезностях, расхаживая от одного гостя к другому. Эта первая встреча, демонстрирующая семейное счастье хозяев, без сомнения, принесла им успех. Для Мариалвы он был двойным: мужчин покорила ее красота и скромность, и они пополнили ряды поклонников, следующих за носилками со своей святой.

Однако уходя — а было это за полночь, — Жезуино Бешеный Петух, жизненный опыт и здравый смысл которого были всем известны, покачал головой, наморщил лоб и сделал пессимистическое предсказание:

— Все это слишком хорошо, чтобы могло продолжаться долгое время…

Но никто ему не поверил. Наоборот, в глубине души завидуя Капралу, все считали, что счастье его прочно и вечно. В этот вечер все мечтали о таком браке, даже Гвоздика, человек женатый и отец многочисленного семейства. Если б ему повстречалась женщина, подобная Мариалве, он, несмотря на свои скудные средства, женился бы на ней и еще наплодил детей; двоеженство не казалось Гвоздике чем-то предосудительным. Итак, все, включая и Жезуино, завидовали Капралу. Как величественно он развалился в качалке! Мартин был в белых брюках, полосатой пижамной куртке и с подчеркнутой аккуратностью стряхивал пепел сигареты в пепельницу. Друзья поглядывали на Капрала, наблюдали его семейную идиллию и строили планы, каждый по-своему, но сходные в одном: женой у всех была Мариалва.

Только Жезуино был исключением; он, как и другие, завидовал Капралу и желал Мариалву, но о женитьбе не помышлял. Жезуино не любил говорить о прошлом, а ведь когда-то давно он был женат. И уж неизвестно почему, но все считали, что брак его не был счастливым. Шепотом высказывались разные предположения об этой тайне Бешеного Петуха. Единственное, что совершенно достоверно, так, это то, что, когда он появился на улицах Баии, у него уже не было ни семьи, ни домашнего очага. На его совести, как утверждали сплетники, осталась смерть молодого любовника его жены. Но никто не знал, правда ли это. Если правда, то Бешеный Петух никогда не испытывал необходимости хотя бы на мгновение избавиться от этого груза, разделить свое бремя с друзьями. А кому неизвестно, что такое иметь на совести покойника, особенно если ты в порыве ненависти прикончил его ударом ножа или кинжала? Да, нелегко изо дня в день таскать с собой эту тяжесть. Руки покойника постоянно стискивают твою шею, давят грудь, гнут поясницу, твои волосы седеют раньше времени, сердце не ведает покоя. И вот настанет день, когда больше не выдерживаешь, сбрасываешь покойника с себя и признаешься в убийстве — за столиком в баре, в постели незнакомой женщины, на рынке, посреди улицы. Даже если тебе грозит тюрьма или месть родственников убитого.

Так, что если Бешеный Петух и таскал с собой этот страшный груз, то не страдал от этого и никогда ни с кем не делился, даже когда пьяный падал под стол в баре Изидро до Батуалэ или у стойки в кабачке Алонсо. Но трудно было поверить, хоть речь и идет о таком человеке, как Жезуино, чтобы он столько лет мог терпеть столь тяжкое бремя, повсюду таскать за собой покойника, каждую ночь видеть его во сне. Вероятно, все это просто выдумали в портовой гавани: будто бы он нанес четырнадцать ударов ножом — семь любовнику и семь жене — и будто бы парень умер на месте, а жена выжила, но на лице ее, разрезанном снизу доверху, остался шрам. Наверно, Жезуино лишь оскопил кота, а затем, перепугавшись, удрал.

Именно в силу этих причин Бешеный Петух, хоть и завидовал Капралу, не радовался вместе со всеми. Впрочем, как и Тиберия.

Последняя вообще отвергла приглашение Мартина, переданное через Массу. Тиберия не поскупилась на весьма резкие выражения и даже ругательства, когда негр явился в ее заведение.

Тиберия в этот тихий вечер сидела в своем кресле, у ее ног расположилась Оталия, которой хозяйка причесывала пушистые волосы. Она заплела их в косы, повязала на концах банты — с этой прической Оталия еще больше напоминала девочку. Кто бы мог подумать, что она занимается таким ремеслом? Негр вошел, поздоровался, посмотрел на обеих женщин — толстую хозяйку заведения и девочку-проститутку. Они похожи на мать и дочь, решил Массу, и ему показалось несправедливым то, что они здесь, в зале дома терпимости. Почему — он и сам не сумел бы объяснить, это было лишь смутное, но достаточно сильное чувство, и негр, мало привычный к размышлениям подобного рода, на минуту подумал о том, что мир устроен абсурдно и нуждается в переменах. В этот момент он готов был немедленно взяться за его переустройство, если бы только знал, как это делается. Оталия положила голову на полные колени Тиберии и жмурилась от ласковых прикосновений ее рук.

Тиберия улыбнулась Массу, которого очень любила, и пригласила его сесть, но негр остался стоять.

— Я ненадолго, мне надо еще кое-куда. Я пришел передать вам приглашение, Мамочка. Знаете, кто вернулся и послал меня сюда? Мартин со своей женой…

Тиберия оставила волосы Оталии, оттолкнула ее голову от себя и вскочила:

— Вернулся? Когда?

— Сегодня утром… Я как только узнал, пошел туда. Мартин чинил раму. Они послали меня пригласить вас, Мамочка…

— Они? Кто они?

— Мартин и его жена, ее зовут Мариалва, она прекрасна, как святая на носилках, я не видел таких красавиц… Они просили, чтобы сегодня вечером вы пожаловали к ним в гости…

Оталия первый раз видела Тиберию в ярости, хотя та прославилась своей вспыльчивостью ничуть не меньше, чем добротой и великодушием. Когда Тиберия приходила в бешенство, она теряла голову, могла даже накинуться с кулаками и избить. Правда, теперь это случалось редко, наверно, ее стареющее сердце уже не было способно на сильные чувства. С годами Тиберия будто стала мягче, снисходительнее, терпимее.

Однако когда она услышала приглашение Капрала, все ее огромное тело, не стянутое в этот час поясом или корсетом, ее грудь заколыхались, лицо покраснело, она шумно задышала и начала было почти спокойным голосом, но затем перешла на крик:

— Ты хочешь сказать, что он приехал с этой коровой, а я должна наносить ему визит? И ты осмелился явиться ко мне с подобным предложением? Как же тебе не стыдно, ничтожный ты человек!

— Но я…

— И ты еще сравниваешь эту шлюху со святой…

— Это Робелино придумал…

Но Тиберия не желала слушать никаких оправданий. Она бушевала. Оталию била дрожь, а негр Массу, размахивая руками, пытался доказать, что он ни в чем не виноват. Значит, продолжала кричать Тиберия, так относится Мартин к своим старым верным друзьям, к ней и Жезусу? Он ведь всегда хвастался своим воспитанием, был такой любезный, изъяснялся вежливо и почтительно. Как же он мог решиться послать Массу с подобным поручением? Это ему следовало прийти, как он это делал раньше, поздороваться, узнать новости, спросить о ее здоровье, обнять Жезуса. Нет, никогда ее ноги не будет в доме Мартина, где поселилась эта шлюха, которую он подобрал на свалке, грязная сифилитичка, дерьмо. Если они хотят ее видеть, пусть приходят в заведение, но эта вшивая девка должна вымыться, прежде чем переступит порог ее дома, А еще лучше будет, если Мартин придет без этой грязнули, она, Тиберия, не будет огорчена ее отсутствием. Но если ему так хочется, он может привести ее, раз уж потерял стыд и вкус, связавшись с этой грязной посудиной. У себя Тиберия их примет, если они заявятся. Она человек воспитанный и не станет высказывать этой особе, какого она о ней мнения, встретит ее, как полагается порядочной женщине. Но лезть в гору, чтобы увидеть Мартина и эту прокаженную, которая выдает себя за замужнюю женщину? Нет, нет и нет! И что только думает Мартин? Тиберия ему в матери годится и, кажется, заслуживает большего уважения…

Она наконец остановилась, чтобы передохнуть, так как от волнения запыхалась, у нее началось сердцебиение. Встревоженная Оталия прибежала со стаканом воды. Держась за сердце, Тиберия снова уселась, отстранила стакан и приказала слабым голосом:

— Открой бутылку пива и принеси два стакана — для меня и для этого наглеца, который осмелился явиться с таким поручением…

Гнев прошел, теперь Тиберия выглядела подавленной и печальной. Подумав немного, она спросила:

— Как по-твоему, Массу, Мартин имел право поступить так со мной? Со мной и Жезусом? Разве не он должен был навестить меня?.. — И чуть не плача добавила: — Ты же знаешь, что в следующую субботу день моего рождения… Если Мартин не придет меня поздравить, клянусь, он никогда больше не переступит порог моего дома. Пусть на глаза мне тогда не показывается. Этого я ему никогда не прощу.

Массу молчал. Оталия наполнила стаканы; в этот тихий час из задних комнат заведения слышался щебет птиц.

Тем же вечером в доме Мартина так же щебетала птичка, и Массу тоже пил, но только кашасу. Это была канарейка, которую разбудил свет и шум, она раздраженно верещала, пока Мариалва подавала гостям кофе и водку.

В тот вечер было три особенно волнующих момента. Первый, когда Мариалва взяла с серванта кофейник и все заметили, что на полках расставлены чашки, стаканы и рюмки. Да, рюмки, а не стопки. Из них и пили после кофе кашасу. Гости от изумления рты разинули — такой был в этом доме порядок, такая мебель, такой комфорт. Неважно, что сервант был хромой, что не хватало двух блюдец и у нескольких кофейных чашечек не было ручек, а рюмки были все разные. Главное, что эти рюмки и чашечки придавали уют домашнему очагу Мартина. А кофейник? Когда они пришли, он стоял на серванте как украшение. Большой, фарфоровый, правда, маленький кусочек был отбит, но этой стороной кофейник повернули к стене. Красота! На плите в банке кипела вода, Мариалва готовила кофе.

— По чашке кофе перед кашасой, чтобы согреться… — предложила Мариалва, и все согласились, даже Массу, который предпочел бы приступить к кашасе немедленно.

В комнате запахло кофе — это Мариалва процеживала напиток через ситечко, похожее на женскую грудь. Глаза Ипсилона заблестели: Капрал стал настоящим лордом, у него даже есть кофейник. Ветрогон не смог удержаться от восхищенного возгласа. Мартин улыбнулся, а Мариалва скромно потупила взор.

Она готовила кофе так, будто это было обычным для нее занятием: сначала налила в кофейник черный ароматный кофе, а потом принялась обносить гостей, держа кофейник в одной руке, а поднос с чашечками, блюдцами и сахаром — в другой. Она каждого спрашивала, сколько класть сахара, и к сахару добавляла взгляд, улыбку, кокетливый жест. На кофейнике красовались выпуклые розы. Шикарная вещь!

Мартин, сидя в качалке, прихлебывал кофе и с нежностью следил за Мариалвой. Он почти ощущал зависть, которая читалась в глазах друзей, она все росла, охватывая всех присутствующих. Капрал укутывался в эту зависть, как в простыню, безраздельно отдавшись радостям домашнего очага. Потом Мариалва вернулась с подносом, чтобы собрать чашки, потом снова пришла с бутылкой кашасы и рюмками. Она остановилась перед Курио и выбрала для него рюмку — темно-синюю, самую красивую из всех. Взгляд Капрала неотступно следовал за женой, он как бы спрашивал друзей, встречали ли они еще где-нибудь такую красивую и умелую хозяйку. Настоящий лорд в своих белых брюках, домашних туфлях и полосатой пижамной куртке, лорд, отдыхающий в комфорте и роскоши.

Пришли друзья Мартина, которых он пригласил, и несколько проныр, которых никто не звал. Жезуино Бешеный Петух, Ветрогон, Курио, Массу, Ипсилон, Гвоздика, Жасинто, Нелсон Дентадура, один торговец с Агуа-дос-Мениноса, рулевой Мануэл и Мария Клара. И все они были в восторге, даже Жезуино, хотя он и не высказывал своего восхищения столь бурно, как другие. Все были так поглощены Мариалвой и шикарной обстановкой, что поддерживать разговор никто и не думал. Гости только и делали, что пожирали глазами хозяйку и улыбались ей в ответ.

Вторым острым моментом было следующее: поставив бутылку с кашасой и рюмки на стол, Мариалва уселась, и при этом ее узкое платье поднялось, обнажив ноги выше колен. Мартин сразу заметил, какая напряженная тишина наступила, как заблестели увлажнившиеся от желания глаза гостей. Капрал кашлянул, Мариалва опустила платье и выпрямилась, гости отвели глаза от ее ног, а Курио встал со своего места и в волнении подошел к окну. Только Ветрогон продолжал с улыбкой смотреть на Мариалву.

— Вам обязательно надо будет купаться… — сказал он.

Мариалва рассмеялась, разумеется, если он позволит, показала она на Мартина. Разговор стал оживленнее, на столе появилась новая бутылка кашасы и в конце концов Капрал не смог больше бороться против искушения показать гостям спальню. «Наше гнездышко», — сказал он. Ипсилон пришел в восхищение, чего нельзя было сказать о Жезуино. Где это слыхано, называть спальню гнездышком? Мартин совсем потерял голову, он стал невыносим. Однако остальные не разделяли возмущения Жезуино. Это была тесная комната, в которой едва умещалась тахта с волосяным матрацем и лоскутным одеялом, но на стене над маленьким столиком, где лежали щетки, гребни и стояли флаконы с духами и бриллиантином, висело огромное зеркало. Мартин улыбнулся.

— Здесь по утрам хозяйка причесывается, наводит красоту, а вечером готовится ко сну…

Мариалва осталась в большой комнате, она собиралась подать пирог из кукурузной муки, но все увидели ее в спальне перед зеркалом. Никто ничего не сказал, лишь негр Массу не смог удержаться от широкой улыбки, когда представил себе Мариалву в ночной рубашке, с распущенными по плечам волосами. И другие думали о том же, но не улыбнулись, затаив дыхание и грешные мысли. Курио закрыл глаза и увидел ее обнаженной, с темной родинкой на плече и роскошной грудью, которая была словно две чаши, полные золотистого меда. Видение не исчезало, и Курио поспешно покинул спальню — ему было необходимо немного подышать свежим воздухом.

Но в большой комнате он увидел Мариалву, высокую и спокойную, она словно поджидала его. Он улыбнулся ей. Мариалва смотрела в глаза Курио, как бы вопрошая и в то же время догадываясь обо всем, что происходило в его сердце. И вот ее взгляд стал робким, умоляющим, просящим защиты и дружбы; так может смотреть только чистая женщина, одинокая и покинутая, никем не понятая. Бедняжка! Разве не рассказывал ему Массу, как утром Мартин прикрикнул на нее? Стоило для этого привозить ее из провинции и жениться на ней! А грустные глаза все глядели на Курио, как бы умоляя его о капле нежности, о чистой, платонинеской дружбе, братской ласке и дружеском понимании. Но губы Мариалвы почему-то были приоткрыты, показывая белые зубы и красный кончик языка, полные губы, которые так хорошо, должно быть, целовать…

Курио даже поднес руку ко рту, словно испугавшись своих мыслей, но не смог удержаться от вздоха, вздохнула и Мариалва, и оба эти вздоха как бы соединились и умерли вместе. В комнату вошли остальные. Ах, если бы Курио мог, он распростерся бы перед Мариалвой, как перед святой, он целовал бы следы ее ног.

Все, кроме Курио, сели, Мартин расположился в своей качалке.

— А вы знаете, — спросил Ветрогон — что в глубине моря есть небо, точно такое же, как над землей? Со звездами, солнцем и луной. Только в нем звезд еще больше и все время полнолуние.

Мариалва стала разносить пирог. Курио наполнил темно-синюю рюмку и выпил ее залпом.

10

«Ах, Мартин, брат мой! Ты мне не только брат по вере, ибо мы оба сыновья Ошалы, но и друг, верный в радости и в горе, ради тебя я пойду на все. И разве могу я смотреть на твою жену, твою настоящую жену, хозяйку твоего дома иначе чем друг, разве могу я питать к ней иные чувства, кроме чистых братских чувств? Мартин, брат мой, твой брат — подлец!» Такие мысли начали терзать Курио сразу же после его визита к Мартину и терзали вплоть до празднества в честь дня рождения Тиберии.

Горькие, мрачные думы, неясные, противоречивые чувства одолевали его. В последний раз он видел Мариалву как-то утром в воскресенье, она кивнула ему из окна и неизвестно зачем показала свой язычок. Курио охватила холодная дрожь. «Ах, брат мой, у меня нет больше сил! Ошала, отец мой, спаси меня! Я попрошу молиться за меня, чтобы быть сильнее, чтобы не поддаваться колдовству этой женщины». Он стоял в дверях магазина «Дешевый мир», но работа у него не ладилась. Курио прекрасно понимал, что поведение Мариалвы и его лихорадочный трепет говорят о чувствах отнюдь не братских; они лишены чистоты, присущей отношениям между братом и сестрой и, больше того, носят сомнительный, греховный характер. «Ах, брат мой, где же это видано, чтобы сестра кивала брату, показывая кончик красного языка между полуоткрытыми в страстном ожидании устами? А брат чтобы дрожал, точно в ознобе, ощущая, как кровь приливает к лицу при виде полных губ сестры и ее языка, который шевелится подобно змеиному?» Если Курио и Мариалва — брат и сестра, как они называют друг друга, то подобные чувства можно счесть кровосмесительными. Курио сжимал голову руками. Как быть?

Мы уже упоминали о чрезмерном романтизме, отличавшем Курио, о его бесчисленных увлечениях, сопровождавшихся пылкими посланиями и обещаниями жениться; он постоянно был у ног той или иной красавицы, которую, как правило, вскоре покидал. Так что не было ничего удивительного в том, что он влюбился в Мариалву. Все, за исключением Ветрогона, в большей или меньшей степени были увлечены женой Капрала. Ветрогон же был чрезвычайно требовательным по отношению к мулаткам. Слишком светлая Мариалва оказалась вне узкого круга настоящих мулаток, который был очерчен ветрогоном. И все же он сделал для нее небольшую уступку, предложив ей белую мышку и пообещав зеленую жабу.

Все были влюблены в Мариалву, но платонически, даже не помышляя о греховной связи. Ведь Мариалва жена Мартина. Это было лишь немое обожание преданных рабов, готовых выполнить любое ее приказание, но не больше. Они приходили навестить ее, выпить немного кашасы, послушать Мариалву, полюбоваться темной родинкой на ее плече, ее телом, но дальше этого не шли.

С Курио было иначе, страсть сломала границы дружеского долга. Курио понимал, что пересекает линию, за которой начинаются неблагодарность, вероломство, ложь. Он переживал страшные дни, голова раскалывалась от противоречивых мыслей, сжималась грудь, болело сердце. Он чувствовал себя как утопающий, отчетливо видящий и сознающий, что происходит, но неспособный удержаться на поверхности и погружающийся на дно. Где его честь? Он клялся себе, что не сдастся, ведь на свете много других женщин, клялся быть достойным дружбы Мартина, однако достаточно было одного взгляда Мариалвы, чтобы разрушить всю его решимость. Он становился совершенно безвольным.

Подавленное состояние Курио сказывалось на работе, и Мамеду приходилось требовать, чтобы он энергичнее рекламировал товары.

— Эй, Курио, ты кажется, думаешь зарабатывать деньги, ничего не делая? Где покупатели?

Ах, Мамед, разве ты можешь понять мои переживания? Курио хотелось прислонить голову к плечу араба, рассказать ему все, выплакать свои горести.

Для привлечения покупателей Мамед иногда нанимал Курио — профессионального зазывалу, или «шефа коммерческой пропаганды». Он становился у дверей магазина, выходящих на Байша-до-Сапатейро, и принимался расхваливать замечательные достоинства грубошерстных или хлопчатобумажных брюк, продаваемых в «Дешевом мире» по весьма дорогой цене. В поношенном фраке, в цилиндре, с лицом, раскрашенным, как у клоуна, Курио вопил на всю улицу, превознося бесчисленные преимущества сенсационной распродажи, о которой сообщалось на огромном полотнище, украшавшем фасад дома:

РАСПРОДАЖА ВЕКА! ВСЕ ДАРОМ!

По крайней мере два раза в год под самыми различными предлогами Мамед избавлялся от завалявшегося товара, обновляя свои запасы. И Курио играл не последнюю роль в этой коммерческой операции. На нем лежала обязанность сообщать публике о доброте араба, столь невероятной, что она казалась безумием, о возможности приобрести великолепные товары по смехотворно низким ценам, почти даром. Люди, проходившие мимо с безразличным видом, не выказывали ни малейшей заинтересованности, ни признательности к щедрому Мамеду. Поэтому Курио должен был изощряться в шумной рекламе, пытаясь остановить прохожих. Иногда он пересаливал, хватая кого-нибудь и насильно затаскивая в магазин. Впрочем, его рвение объяснялось прежде всего желанием заработать.

Вот почему Мамед удивлялся, видя Курио таким унылым. Куда девалось его обычное остроумие, его бесчисленные присказки и прибаутки, которые заставляли прохожих задерживаться, собираться вокруг него, а некоторых даже заходить в магазин. Эти неосторожные сейчас же попадали в руки Мамеда и без покупки не уходили. Но в то утро Курио был вялым, апатичным, даже грустным. Может быть, он нездоров, подумал араб.

— Ты что, болен или с похмелья?

Курио не ответил и принялся кричать на всю улицу:

— Заходите! Заходите! Араб Мамед спятил и распродает все ниже себестоимости! Он закрывает магазин и уезжает в Сирию! Заходите! Пользуйтесь случаем! Торопитесь, пока не кончилась распродажа!

Он не мог ответить, не рассказав всего. Страсть пожирала Курио, он ни на секунду не переставал думать о Мариалве, она так и стояла перед ним, эта бедная жертва Мартина, и умоляюще смотрела на него. Жертва? Курио жаждал обнаружить хоть что-нибудь, что подтверждало бы плохое отношение Капрала к жене, и не находил ничего. А ведь жестокость Мартина была бы великолепным средством для успокоения нечистой совести Курио.

Он понимал, о чем говорят глаза страдалицы Мариалвы: она была жертвой, Мартин держал ее силой, и кто знает, на что пустился хитрый Капрал, чтобы завоевать ее? Она ничего не сказала Курио, она лишь смотрела на него. До сих пор Курио избегал откровенного разговора, взаимных признаний, хотя Мариалва не раз старалась остаться с ним наедине. Курио боялся.

Так от кого же просила защитить себя Мариалва, как не от Мартина? И хотя Курио не слышал от Капрала ни одного дурного слова о жене, хотя видел его постоянно нежным и влюбленным, исполняющим все капризы Мариалвы, он не представлял себе, что кто-нибудь еще может угнетать бедную женщину.

И все же не было оправдания Курио. Даже если бы Капрал бил Мариалву, таскал ее за волосы, она была его женой, и он мог обращаться с ней, как ему заблагорассудится. А если она не хочет мириться с этим, может уйти от него, покинуть мужа и семейный очаг. И тогда, по прошествии некоторого времени, Курио выставит свою кандидатуру. Но когда она в доме Мартина, целуется с ним, кокетливо садится к нему на колени, а Мартин с величайшей охотой, как поистине образцовый муж, удовлетворяет все ее желания, чем объяснить ее взгляды, ее дрожь, соблазнительно приоткрытый рот? Курио не имел право даже в мыслях желать ее, как и Мариалва его.

Охваченный отчаянием, Курио вовсю рекламирует распродажу в «Дешевом мире». Его голос разносится по Байша-до-Сапатейро, он сыплет своими обычными прибаутками, отпускает плоские шуточки, неизменно имеющие успех. Но под белилами и кармином, покрывающими его лицо, выступает краска стыда, стыда от того, что он готовится предать друга. «Ах, Мартин, брат мой, твой брат — подлец!» Реплики Курио становятся все менее остроумными, жесты какими-то механическими, его обычное веселье гаснет. До сих пор любовь всегда была для него радостью. Сейчас же, когда он чувствует, что полюбил на всю жизнь, неизмеримо больше и полнее, чем прежде, его терзают печаль и угрызения совести. Ах, если бы он мог забыть Мариалву, если бы мог вырвать ее из сердца и смело смотреть в глаза Мартину, быть достойным его дружбы!

Да, он должен навсегда вырвать ее из сердца, изгнать из мыслей. Даже если для этого ему придется не видеть ее больше, не бывать в доме Капрала, даже не пойти на день рождения Тиберии, где он обязательно встретит Мариалву и Мартина. Тиберия, разумеется, никогда не простит ему этого. Но и Мартин поступил бы так же, если бы не над ним, а над Курио нависла подобная опасность. Курио вдруг вспомнил случай, который доказывал верность Капрала в дружбе. Когда-то он ухаживал за рыжей метиской, они были чуть ли не помолвлены, во всяком случае, считались женихом и невестой, когда Мартин, ничего об этом не зная, пригласил метиску танцевать и сделал ей нескромное предложение. Она, бесстыдница, так и растаяла и тут же согласилась, хотя перед Курио разыгрывала комедию, выдавая себя за невинную девушку из хорошей семьи. Сговорившись с Мартином о встрече после бала, она, однако, предупредила его, что надо будет поостеречься Курио, потому что она его невеста, и, если он что-нибудь заподозрит, Мартин сам понимает, чем это может кончиться.

Вероломная метиска никак не ожидала, что Мартин тут же, в зале, покинет ее, и осталась стоять с глупым видом. Значит, невеста Курио готова отдаться первому встречному? До крайности циничная и бесстыдная, неужели она не знала, что Курио — брат Мартина по вере, что он его лучший друг? Не прошло и двух недель, как они оба совершили жертвоприношение и спали, как спят два кровных брата, в одной кровати. Не будь они на празднике, Капрал надавал бы ей пощечин, чтобы научилась уважать своего возлюбленного.

А когда пришел Курио в отутюженном новом костюме, Мартин рассказал ему про подлость рыжей метиски, которая робко наблюдала за ними издалека. Курио хотел тут же учинить скандал и порвать с метиской, выказав ей свое презрение, но Мартин, опытный в таких делах, удержал друга. Пусть Курио сначала прикинется взбешенным, посоветовал он, затем великодушно простит, но потребует, чтобы девчонка легла с ним в ту же ночь. И только потом выставит потаскуху за дверь. Курио так и сделал, хотя ему претило разыгрывать эту комедию. Никогда он не сможет стать покорителем женщин вроде Мартина из-за своей неизлечимой сентиментальности.

Итак, Курио, если он не хотел поступить как самый недостойный из друзей, оставалось только вырвать эту любовь из своего сердца, никогда больше не смотреть на Мариалву, не говорить с ней. Он знал, знал совершенно определенно, что если встретит ее, если взглянет в ее умоляющие глаза, то не устоит, признается ей в своей любви, предаст друга, брата по вере. Курио замолчал, он решился: никогда не видеться с Мариалвой, не говорить ей ни слова о чувствах, пылавших в его груди; пусть до конца дней своих он будет страдать от сознания, что потерял Мариалву, пусть больше не полюбит ни одну женщину и навсегда останется несчастным, но достойным дружбы Мартина. Ах, Мартин, брат мой, пусть я погибну, но поступлю как истинный друг! Взволнованный Курио чувствовал себя героем. Он бросил взгляд на улицу и вдруг увидел ее: она стояла у входа в кино, закрытого в этот утренний час, и улыбалась ему, потом подняла руку и помахала. Курио решил, что у него галлюцинации, закрыл глаза, снова открыл. Мариалва улыбнулась еще шире, еще энергичнее помахала рукой, а Курио уже ничего, кроме нее, не видел; без следа исчезли самые твердые его намерения, самые героические решения. Где-то далеко возник образ Мартина, но Курио прогнал его. В конце концов разве предосудительно поздороваться с женой приятеля, немного поболтать с ней? Наоборот, его нежелание видеть ее, разговаривать с ней могло показаться подозрительным. Все это пронеслось в голове Курио в какие-то доли секунды. Придерживая цилиндр, он бросился на другую сторону улицы, не обращая внимания ни на трамвай, ни на грузовик. Мамед вскрикнул, решив, что Курио задавило, но Курио каким-то чудом уцелел. Что с ним сегодня происходит? Сначала какая-то апатия, теперь этот внезапный припадок безумия. Охваченный любопытством, араб вышел на улицу и увидел Курио, который заворачивал за угол, оживленно разговаривая с красивой женщиной. Мамед покачал головой: этот Курио не теряется. И поскольку трудно было ожидать скорого возвращения зазывалы, он с характерным восточным акцентом принялся сам расхваливать преимущества сенсационной распродажи товаров по баснословно дешевым ценам.

11

Невозможно было привыкнуть к изменениям, происшедшим в жизни Капрала. Теперь, чтобы увидеть его, нужно было идти к нему домой, он уже не появлялся там, где постоянно бывал раньше, и поймать его стало чрезвычайно трудно. Правда, он вернулся в свои излюбленные места, где по-прежнему демонстрировал великолепную игру для развлечения и в назидание молодежи. Однако много выиграть он не стремился, зарабатывал лишь на самое необходимое: на фасоль, солонину, муку и масло. Обычно же сидел дома, наслаждаясь семейным уютом.

Находились такие, что считали Капрала пропащим человеком, которого уже невозможно спасти, раз он в полном подчинении у Мариалвы, раз она им командует и держит его под башмаком. Долго не влюблялся Капрал, боясь расстаться со свободой, но когда это случилось, отдался семейным радостям без остатка. Друзья и знакомые вспоминали прежнего Мартина — вольного как ветер, любителя выпить, азартного игрока, превосходного танцора, открывавшего все праздники. Этот Мартин исчез навсегда, вместо него появился робкий супруг, строго соблюдающий домашний распорядок дня.

Однако с ним может случиться и кое-что похуже, если принять во внимание слухи насчет того, что слишком часто стали видеть его жену вместе с Курио, которые оживленно о чем-то беседуют, весело смеясь и переглядываясь. Правда, Мартин и Курио — близкие друзья и даже братья по вере, поэтому, возможно, приятельские отношения его жены и друга диктуются обычной вежливостью. И все же большинству они казались подозрительными. Только Мартин словно ничего не замечал, целиком поглощенный своей страстью и прелестями супружеской жизни.

Однако надо заметить, что многими из тех, кто порицал Капрала или сочувствовал ему, руководила зависть.

Зависть эта не была уже столь сильной, как в первые дни, когда все втайне мечтали о женитьбе. Брачный пыл постепенно охлаждался ограничениями, на которые пошел Мартин, и все же порядок и комфорт домашнего очага порой продолжали волновать воображение Ипсилона и негра Массу, не говоря уже, разумеется, о Курио, ибо последний только и мечтал о том, чтобы жениться, и жениться, конечно, на Мариалве.

В этом-то и состояла основная трудность. Их нежные чувства друг к другу все росли с того дня, когда они встретились на Байша-до-Сапатейро у магазина «Дешевый мир» и пошли вместе, неловкие и немного смущенные. Некоторое время молчали, не зная, с чего начать.

Шли рядом и смотрели под ноги, то улыбаясь, то становясь серьезными. Наконец Мариалва взяла инициативу на себя и тихо сказала:

— Я хотела поговорить с вами…

Курио поднял глаза и встретился с открытым и грустным взглядом Мариалвы.

— Со мной?

Чтобы попросить вас кое о чем… Уж и не знаю…

— Так просите… Я готов сделать для вас все, что потребуется…

— Обещаете?

— Обещаю…

— Так вот я хотела… — пролепетала она робко и стала совсем грустной.

— Что? Говорите…

— Хотела попросить вас, чтобы вы не приходили к нам больше.

Курио словно кто-то ударил в грудь. Он ожидал чего угодно, только не этой просьбы, разом покончившей с его надеждами. И хотя он сам незадолго до этого решил не появляться больше в доме Капрала, слова Мариалвы ранили его в самое сердце. Лицо Курио исказилось гримасой отчаяния, он ничего не мог сказать и остановился посреди улицы. Мариалва тоже остановилась, сочувственно глядя на юношу. Затем коснулась его руки и сказала:

— Если вы будете ходить к нам, к добру это не приведет…

— Почему?

Мариалва опустила глаза.

— Значит, вы ничего не замечаете… Мартин в конце концов начнет подозревать, он уже и сейчас чувствует что-то неладное…

Новый удар в грудь. Неужели Мартин уже догадывается? Что делать? Ах, брат мой, какой ужас!

— Но ведь между нами ничего нет…

— Именно поэтому нам лучше не видеться… Пока ничего нет… Потом будет тяжелее…

Вот тогда-то ошалевший от страсти Курио, забыв, что они стоят на шумной многолюдной улице, взял руку Мариалвы и спросил сдавленным голосом:

— И ты считаешь, что…

Она снова опустила глаза.

— Как ты, не знаю… Что же касается меня…

— Я не могу без тебя жить…

Она снова зашагала.

— Пойдем, а то люди оборачиваются…

Мариалва объяснила Курио, что между ними ничего не может быть. У нее обязательства по отношению к Мартину, он ее привез, дал ей все, он безгранично добр и безгранично предан, он с ума по ней сходит и способен ради нее даже на преступление. Она не может покинуть Капрала, хотя и не любит его, хотя ее сердце бьется для другого. Они оба, она и Курио, должны пожертвовать своим чувством, чтобы не ранить Мартина, не причинить ему боли. И вот она решила, как ей это ни тяжело, не видеться больше с Курио. И он должен поддержать ее, он ведь друг Мартина, у их любви нет будущего. Поэтому она и пришла к нему, чтобы он, пообещал ей никогда больше не стараться увидеть ее.

Курио заявил, что он глубоко тронут, Мариалва — святая, и он недостоин ее любви. Она помогла ему снова стать честным человеком и верным другом. Пусть он будет мучиться, как осужденный гореть на вечном огне, но не станет искать встреч с нею, он задушит эту преступную любовь, вернет утраченное достоинство. В груди у Курио бушевало пламя, а Мариалва искоса поглядывала на него. Он поклялся, поцеловав крест, сложенный из пальцев, и ринулся прочь, чтобы не подвергаться искушению. Мариалва посмотрела ему вслед и улыбнулась. А потом пошла сквозь толпу, наполнявшую Байша-до-Сапатейро, с удовольствием ловя возгласы и свистки, которыми наиболее дерзкие молодые люди выражали ей свое восхищение. Она не оборачивалась, а лишь сильнее покачивала бедрами. Курио бегал по переулку в поисках бара. Буря страстей сломила его, и он был похож на судно, потерпевшее кораблекрушение, с порванными парусами, со сломанным рулем.

Три дня бродил Курио по городу, терзаемый своими мучениями, своим самопожертвованием и героизмом. Друзья терялись в догадках относительно причин его запоя — то ли начало, то ли конец романа, может быть, помолвка, а может быть, неверность любовницы. Толком от него ничего нельзя было добиться, в его страданиях ощущалась какая-то горделивая сдержанность. Жезуино, посетивший Капрала, чтобы обсудить с ним предстоящий петушиный бой, рассказал об отчаянии Курио, который пьяный валяется на улицах и с видом мученика толкует о самоубийстве.

— Курио пора жениться… — заявил Мартин.

Мариалва, слушавшая этот разговор, стоя в дверях комнаты, улыбнулась. Мартин продолжал:

— Женщина рождена для того, чтобы служить мужчине… — и, обращаясь к Мариалве, добавил: — Ну-ка, красавица, налей Бешеному Петуху и своему мужу… Отменная кашаса…

Мариалва вошла в комнату, чтобы наполнить рюмки.

На другой день, когда Курио, небритый и грязный, сидел в баре Изидро до Батуалэ, дожидаясь первой порции кашасы, к нему подошел какой-то мальчишка и шепнул:

— Молодой человек, одна дона хочет поговорить с вами. Велела мне вас вызвать.

— Не хочу я ни с кем говорить… Пошел вон…

Но любопытство все же взяло верх, и он выглянул на улицу. Невдалеке стояла она. Курио бросился к ней.

— Мариалва!

— Боже мой, в каком вы виде… Никогда бы не подумала…

Как впоследствии говорила Мариалва, именно в этот момент, увидев его грязным и небритым, она отступила перед своей преступной любовью. Мариалва заплакала, и ее слезы омыли душу Курио, а через несколько часов он омыл и тело, что принесло ему приятное облегчение.

За этим свиданием последовало много других. Мариалва была одержима страстью, о Курио же и говорить нечего. Они ненадолго — из страха перед Мартином — встречались в церквах, в порту, торопливо обменивались несколькими словами. В окрестностях дома Мариалвы было решено не встречаться. Когда она могла, она приходила к магазину, где он работал, и они вместе шли по улице, спускались по Табоану, заглядывали в магазины. Двое безумно влюбленных, две родственные, однако благородные души.

Благородные, ибо они решили не предавать Мартина. Они справятся с этой безмерной, безграничной страстью, поборют греховные желания, их любовь останется платонической. Да, они любят друг друга, и ничего с этим не могут поделать, это сильнее их. Но они никогда не позволят себе перейти границы чистой дружбы, они будут сопротивляться, и желание никогда не возьмет верх, они не предадут Мартина. Курио все это время пребывал в волнении, и друзья не знали, что и думать.

Мариалва поверяла ему свои горести. Всю жизнь она так несчастна. Никогда ничего хорошего не видела; словно судьба отметила ее, ее постоянно преследует невезение. И разве то, что происходит сейчас, не лучшее тому доказательство? После стольких невзгод счастье, наконец, улыбнулось ей, она встретила свою любовь, но увы, встретила, когда уже связана узами благодарности и дружбы с человеком, которого она не любит, но уважает. И Курио тоже друг этого человека. Нет, видно, никогда не быть ей счастливой.

Она поведала ему историю своей жизни. Стоило послушать этот рассказ, в котором люди и события претерпевали странные превращения. Так, столяр Дука, человек кроткий и молчаливый, становился извергом, истязавшим бедную пятнадцатилетнюю девочку, проданную этому бандиту злой мачехой. Дука — бандитом, добрая Эрмелинда, любовница отца Мариалвы, безропотно переносившая проделки падчерицы, — жестокой мачехой из сентиментальной драмы, подвергавшей несчастную сироту преследованиям и в конце концов продавшей ее, и так далее и тому подобное. Ясно, что в этом варианте у невинной страдалицы Мариалвы не было мужчин, кроме Дуки и Мартина. Куда-то исчезли, будто и не существовали вовсе, толстый Артур, ризничий Тоньо до Капела, лавочник Жука Минейро. Не менее решительно расправилась Мариалва и с временами, когда она зарабатывала на жизнь в доме терпимости, принимая клиентов на ночь или на время. Оказалось что, после того как она, влача жалкое существование, готовила и стирала для горького пьяницы Дуки, он выбросил ее на улицу. Чтобы не стать проституткой, пришлось наняться прислугой в богатую семью. Здесь ее и нашел Мартин и навсегда завоевал ее привязанность. Дело в том, что к тому времени у нее стала, болеть грудь, очевидно, началась чахотка. Мартин был добр к ней, привел врача, купил лекарств и ничего не требовал взамен. А когда она окончательно поправилась, предложил отвезти ее в Баию и поселиться вместе. Она согласилась, хотя и не любила его. Но она была ему благодарна, и, кроме того, ее страшила мысль о возвращении к корыту и утюгу. С господской кухни для нее была одна дорога — в больницу для бедных. Такова печальная история ее жизни.

Курио страдал, слушая Мариалву, в нем все больше росла нежность к ней. Они под руку прогуливались по порту (и это отнюдь не говорило о готовящейся измене, а лишь о солидарности, духовном родстве двух благородных созданий) и мечтали о том, как было бы хорошо, если бы два одиноких существа могли соединиться, забыв прежние разочарования и скинув мрачные одежды прошлого, вместе начать новую жизнь. Опираясь друг на друга, поддерживая друг друга. Но они не могли этого сделать, между ними стоял Мартин, добрый замечательный человек, уже доказавший свою верность, друг Мартин и брат Мартин — брат по вере, столь же близкий, как и брат по крови. О Мартин! Какого дьявола этот сукин сын связался с Мариалвой?..

12

Накануне дня рождения Тиберии ситуация на супружеском фронте Капрала Мартина, по словам очевидцев, была следующей: Капрал, по-господски развалившись в своей качалке, производил впечатление счастливейшего из мужей и, хотя не дошел еще до такой глупости, чтобы искать работу, все же отказался от прежней жизни; Мариалва, хлопотавшая по дому, заботливо сновала вокруг мужа, вызывая зависть соседских девушек; Курио, верный друг, вздыхающий от безнадежной страсти, пожертвовал своим чувством ради брата по вере; многочисленные друзья сожалели о потере Мартина, который в любое общество вносил оживление, однако признавали, что он обрел покой и счастье, и немного завидовали ему. И только Жезуино непоколебимо стоял на своем: он был уверен, что эта комедия продлится недолго.

Но было ли все так благополучно, как казалось? Что до Капрала, то он стал снова выпивать во время своих вылазок в поисках заработка, а потом подолгу молчал, размышляя, правильно ли он поступил, женившись? Несомненно, он был счастлив, даже слишком счастлив… Счастлив до тошноты.

Краешком глаза он наблюдал за Мариалвой, которая хлопотала по дому: то она вытирала пыль, то чистила столовые приборы и кофейник, то перемывала рюмки и делала все это не только для того, чтобы содержать дом в порядке и чистоте, но и для того, чтобы показать, какая она чудесная жена. Да она и была чудесной женой, только при виде ее он почему-то чувствовал позывы к рвоте.

Иногда странная мысль приходила Мартину: почему, собственно, он связал свою судьбу с Мариалвой? И ведь такое с каждым может случиться. В определенных обстоятельствах берешь на себя какое-то обязательство, начинаются толки, пересуды, а когда спохватываешься, ты уже в сетях и тебе остается лишь продолжать взятую на себя роль. Нельзя сказать, чтобы Мартину не нравилась роль счастливого мужа: у него была красивая жена с родинкой на левом плече, жена, с которой в любви не могла сравниться ни одна женщина; хорошая хозяйка — в доме порядок, еда подается вовремя. Чего же еще желать Мартину? И кто сказал, что тяжело быть идеальным супругом, счастливейшим из мужей? Некоторое время он жил припеваючи, однако теперь он пресытился столь невероятным благополучием, порядком в доме и образцовой женой.

Он встретил ее в Кашоэйре, в публичном доме, в момент, когда нуждался в ком-нибудь, кто бы мог согреть теплом нежности его одиночество. Он заглянул в глаза Мариалвы, и у него мелькнула мысль: а не соединиться ли им? Он предложил ей это мимоходом, но она поймала его на слове, быстро уложила свои пожитки и взобралась ему на круп. Мартин так нуждался в дружеском участии, что решил взять ее с собой на несколько дней и расстаться до возвращения в Баию. Однако он не учел опыта Мариалвы, ее умения быть необходимой. Мартин чувствовал, что любовь его становится все сильнее, как и благодарность к этой женщине, для которой он был самой жизнью, положенной к ее ногам. Время шло, и когда Мартин очнулся, то оказался прикованным к ней, с кандалами на руках и ногах. Кто решил возвращаться в Баию? — спрашивал он себя, сидя в качалке и подводя итоги. Кто решил снять дом, купить мебель? Кто разнес повсюду известие о его женитьбе, придумав даже подробности? Кто решил, как теперь будет жить Капрал Мартин? Мариалва, она, и только она. С очаровательной снисходительностью женщины, которая позволяет себя любить, она заставляла его соглашаться со всеми своими решениями, поддерживать все свои предложения. Вот как было, и когда Капрал спохватился, он уже был женат и имел домашний очаг, приносящий ему бесчисленные радости.

Потом еще какое-то время его забавляли удивление друзей, их зависть, гнев Тиберии, накаленная атмосфера, создавшаяся вокруг его женитьбы, слухи и пересуды, пари, эбо, которые бросали к его дверям — все это как бы дополняло картину семейного счастья. Но вот оно стало его утомлять; жизнь шла своим чередом, в мире происходили интереснейшие события, а Мартин в них не участвовал, он уже не был командиром, знаменосцем, человеком, с которым считались. Никто не приходил звать его на праздники. Достаточно сказать, что его забыли пригласить на выборы главы афошэ. Поэтому Камафеу не был избран, и последствия столь серьезной ошибки общеизвестны: их афошэ не заняло в этом году первого места. А ведь Мартин, прежде чем уехать из Баии, выдвинул кандидатуру Камафеу; благодаря своему авторитету, дружеским связям и ловкости Капрал возглавил избирательную кампанию, чтобы обеспечить победу Камафеу, который много сделал для клуба, был активен и пользовался уважением. Валдемару де Согре, почти пожизненному председателю, уже было трудно руководить афошэ, теперь весьма многочисленным; это бремя было ему не по силам. Однако его продолжали держать на посту председателя, чтобы не обидеть, а также потому, что не было другой подходящей кандидатуры. Но Капрал назвал имя Камафеу и встретил общую поддержку. Все шло хорошо, пока он не был вынужден удрать из Баии в провинцию. Вернулся Мартин лишь незадолго до выборов. Без него кандидатура Камафеу оказалась неспособной противостоять кандидатуре Валдемара да Согре. К тому же Мартин был настолько поглощен своей женитьбой и семейной идиллией, что никто, даже сам Камафеу, не вспомнил о том, что надо его пригласить на выборы. Капрал не голосовал, и о результате выборов узнал через несколько дней.

Стало Мартина утомлять и совершенство супруги, поэтому время от времени он пробирал ее, чтобы, она чувствовала в нем хозяина. Разумеется, делал он это с глазу на глаз, когда у них никого не было. Мартин по-прежнему казался страстно влюбленным, преданным и заботливым мужем. Ему нравилось читать зависть в глазах друзей, зависть его счастью и благополучию. Курио, например, готов был подхватить первую попавшуюся на улице девчонку и из подражания Мартину жениться на ней.

Все это было забавно, но начинало надоедать… Он все чаще стал уходить из дому, «чтобы раздобыть денег», и задерживался все дольше. Капрал возмутился бы, если бы кто-нибудь намекнул ему, что он теряет вкус к семейной жизни или высказал предположение о близком конце столь нашумевшего брака. Ибо он еще не думал о разрыве, о том, чтобы бросить Мариалву, разрушить семейный очаг. Вообще ни о чем подобном. Просто все было так прекрасно, что утомляло. Неужели можно уставать от слишком большого счастья?

Мариалва же прекрасно видела, что происходит, от нее не ускользнул ни один даже самый деликатный зевок Мартина. Она, казалось, читала его мысли, знала, что у него на сердце: Капрал был не тот, что в провинции. Она почувствовала это в первый же день, как они прибыли в Баию, во время утреннего визита негра Массу, и с тех пор раздражение Мартина растет с каждым часом; ему начали надоедать эта жизнь и она, Мариалва. Она ощущала это по тому, как поспешно он целовал ее и по тому, как не торопился лечь к ней в постель. Однако Мариалва делала вид, что ничего не замечает. Она не боялась потерять Мартина и лишиться семейного уюта — с ней это уже случалось. Одного любовника потеряет, другого найдет, подумаешь, какое событие! Но она не допускала и мысли, что инициатива будет принадлежать Мартину, что он выкинет ее на улицу, как выкидывал своих прежних любовниц. Если кто и бросит кого, так это она, Мариалва, бросит Мартина и сама решит, когда и как.

Она чувствовала, как он понемногу отстраняется от нее, так незаметно и мягко, что другая, менее проницательная женщина, и внимания бы не обратила. Мариалва, однако, не была расположена позволить Мартину отыграться за ее счет. Она не даст ему больше скучать и не допустит, чтобы в один прекрасный день Мартин ушел, оставив ей дом, мебель, рюмки и кофейник… Мариалва наметила свой план действий: она ранит его тщеславие, швырнет его на землю, заставит рыдать у своих ног, вымаливая прощение. Этого она умела добиваться от мужчин и не знала лучшего оружия, чем ревность. Мариалва еще докажет свою власть над Капралом, и для этого ей понадобится Курио. Пожалуй, трудно найти более подходящую фигуру. Близкий друг, брат по вере, оба, и Мартин и Курио, — сыновья Ошалы… Мартин поплатится за свою дерзость — за то, что устал от ее тела и от ее улыбок, за то, что она надоела ему. Никогда еще ее не прогонял ни один мужчина, это она гнала их от себя, страстно влюбленных, униженных. И прежде чем она надоест Мартину окончательно и он решит уйти от нее, Мариалва предстанет перед ним под руку с новым любовником и прикажет ему убираться на улицу, откуда он явился. В своем доме и в своей постели она будет спать с мужчиной, которого изберет, для этого мужчины Мариалва и прихорашивалась перед большим зеркалом в спальне.

Курио не ведал ни о коварных замыслах Мариалвы, ни о пресыщении Капрала, который, как он полагал, любит свою жену все так же безумно, — и это, кстати, подтверждала сама Мариалва во время недолгих, тайных встреч на портовой набережной, — не ведал он и о решении Мариалвы отомстить Капралу. Курио, как все, кто любит по-настоящему, переживал то муки ада, то райское блаженство. Мариалва приходила к нему в трагическом смятении и оставляла его терзаться страхами и желанием. Она была такой робкой, так боялась потерять свою репутацию, а может, и жизнь, поэтому их встречи были совершенно невинными: тихие разговоры, неопределенные планы, несмелые рукопожатия и нежные взгляды. Однако желание Курио росло, и он был уже близок к безумию.

Она рассказывала ему о безрассудной любви Мартина, который ни минуты не мог прожить без нее; лишь когда он уходил раздобыть денег, она могла повидаться с Курио, но совсем недолго, и тут же бежала домой. А ночью, в постели, между бурными объятиями — Курио от ненависти скрипел зубами — Мартин угрожал убить ее, если она когда-нибудь хотя бы в мыслях изменит ему, бросит его, уйдет с другим. Мартин клялся зарезать ее, задушить соперника и в довершение драмы покончить с собой. Теперь понятно, как она рискует ради того, чтобы немного поговорить с Курио, пожать его руку, посмотреть ему в глаза. Достоин ли Курио такой любви, любит ли и он ее с такой же силой, не обманет ли ее, не злоупотребит ли ее доверием, ее добротой? Она совсем потеряла голову и, как безумная, думает только о том, чтобы повидаться с ним, хотя у их любви нет будущего, нет перспектив. Так долго продолжаться не может, всех троих ждет смерть и бесчестие. Если только Мартин заподозрит…

Так говорила Мариалва и, будто не в силах удержаться, предавалась упоительным мечтам: если б они были свободны и ничто им не угрожало, как хорошо было бы жить вдвоем и любить друг друга. Их дом Мариалва обставила бы еще лучше, повесила бы занавески на окнах, положила бы коврик у дверей. Она заботилась бы о Курио, наконец соединившись со своим любимым. Он оставил бы работу у араба, открыл бы собственную торговлю лекарствами или предметами домашнего хозяйства, они вместе разъезжали бы с товаром по провинции… Она мечтала, хотя это были неосуществимые, безумные мечты, но она не могла примириться с ужасной действительностью, с невозможностью принадлежать ему, и только ему, чего бы это ни стоило…

Мариалва уходила внезапно, якобы опасаясь того, что Мартин вернется раньше нее, не застанет ее дома и начнет требовать объяснений, где она была, с кем виделась, о чем говорила. И если она настолько забудется, что расскажет ему все, хотя и рассказывать-то нечего или почти нечего, Мартин, без сомнения, вообразит, что она ему наставила рога, и тут же прикончит ее кухонным ножом. Она покидала Курио в отчаянии, раздираемого бесконечным спором между верностью другу и настойчивыми требованиями страсти; желанию Курио противостоял романтизм, любовь к благородным драматическим жестам. Мариалва была для него чистой, несправедливо страдающей женщиной. Как вырвать ее из тюрьмы, в которую запер ее Мартин, и заполучить к себе в постель?

Да, к себе в постель, ибо как бы романтичен ни был Курио, он лелеял эту далекую и несбыточную мечту — поворковать с Мариалвой в постели, в которой теперь спит Мартин, обнимать ее, прижиматься к ее груди, зарываться лицом в ее душистые волосы, сливаться с ней в пылких объятиях.

А Жезуино Бешеный Петух, хотя и не знал всех этих подробностей, не верил слухам о безоблачном счастье Капрала. Обладая своего рода шестым чувством, он предсказывал скорый конец его семейной жизни. Своими догадками Жезуино делился с Жезусом, сидя за бутылкой холодного пива и смачивая усы в его пене.

— Долго это не продлится, сеньор Жезус… У Тиберии нет причины так огорчаться, это скоро кончится. Еще несколько дней, и Мартин снова будет распивать с нами кашасу…

Жезуино основывался лишь на своей интуиции, однако он редко ошибался в прогнозах, когда речь шла об увлечении, страсти или любви. Для него любовь была вечной только потому, что она постоянно обновляет сердца мужчин и женщин. А вовсе не потому, что длится всю жизнь, день ото дня становясь все сильнее. Прищелкивая языком, Жезуино качал головой с непокорной серебряной шевелюрой.

— Я знаю этот тип женщин, сеньор Жезус. Они любят кружить головы мужчинам, и те не успокаиваются, пока не переспят с ними. Но очень скоро после этого им хочется уйти… Потому что эти женщины к тому же любят командовать и держать мужчин под башмаком… Думаешь, Мартин такое стерпит?

Жезус ни с кем не связывал себя обязательствами. Для него женское сердце было необъяснимой, удивительной тайной. Взять хотя бы эту девчонку Оталию… На первый взгляд она казалась глупой, пустой, только что хорошенькой. А присмотришься к ней — и поймешь, что она совсем не так проста, бывает и дерзкой, и непонятной, и загадочной…

13

Жезус прав — маленькая Оталия удивительное существо. Еще совсем девочка, а может с честью выйти из самого сложного положения, что она и доказала на праздновании дня рождения Тиберии.

До сих пор по всей Баии, по пристаням, рынкам и окрестностям идет молва об этом празднике и не только потому, что там много веселились и много выпили кашасы и пива, но и потому, что там Оталия проявила твердость своего характера, когда того потребовали обстоятельства. А ведь именно в такие решающие минуты человек, будь то мужчина или женщина, показывает свое истинное лицо, предстает в истинном свете. Иногда думаешь, что знаешь человека, но возникает то или иное обстоятельство, и человек этот оказывается совсем другим: робкий — смелым, трус — отважным.

Возможно, потому, что раздражение Тиберии, вызванное женитьбой Капрала, все еще не улеглось, она решила на этот раз особенно пышно отпраздновать день своего рождения. Казалось, после приглашения, переданного ей через Массу и столь грубо ею отвергнутого, их отношения с Мартином зашли в тупик. «Тиберия не захотела прийти ко мне в гости, — обиженно говорил Мартин, — не пойду и я в ее заведение». Капрал, а он был дока по части протокола и этикета, утверждал, что Тиберия должна была первая посетить его, так как он прибыл из путешествия и к тому же с молодой женой. Друзьям следовало прийти познакомиться с Мариалвой, поздравить ее и пожелать счастья в семейной жизни. Однако эта мелочная, глупая обида, на время поссорившая старинных друзей, грозила из-за неуемной болтовни сплетников разрушить их крепкую дружбу. А ведь в мире ничего нет дороже дружбы, это соль жизни. Поэтому грустно было видеть, как гибнут добрые отношения Тиберии и Мартина. Узнав высказывание Капрала о порядке визитов, Тиберия во всеуслышание заявила, что Мариалве придется ждать всю жизнь, пока она, Тиберия, женщина честная и уважаемая, явится приветствовать эту презренную провинциальную шлюху.

Тиберия избегала разговоров о Мартине и Мариалве и притворялась веселой, но близкие друзья знали, как она обижена и огорчена, поэтому старались в день ее рождения быть к ней особенно чуткими. Они собрались в пять утра, к ранней мессе в церковь св. Бонфима. Много гостей было приглашено в полдень на фейжоаду, много пришло и вечером выпить и потанцевать. К мессе же явились только самые близкие друзья и девушки из заведения, которые сложились, чтобы заплатить падре и ризничему, купить свечи и цветы для святого алтаря. Тиберия нарочно заказала мессу на этот час, не желая собирать любопытных.

Прибыла она в такси своего кума Иларио и вышла, опираясь на руку Жезуса. На паперти ее встретили друзья во главе с Бешеным Петухом; девицы, весело щебеча, окружили хозяйку, чтобы войти в церковь вместе с нею.

Для Тиберии это был особенно торжественный момент. Ее голову покрывала черная мантилья, падающая на лицо, в руках она держала молитвенник в перламутровом переплете, свидетельствующий о набожности Тиберии, как и глухое черное платье. Когда она опускалась на колени возле первой скамьи, Жезус становился рядом с ней. Девушки размещались на других скамьях, друзья — близ чаши со святой водой.

Преклонив колена, Тиберия складывала на груди руки, опускала голову, и губы ее шевелились. Она не открывала молитвенника, словно с детства помнила все молитвы наизусть. Жезус, стоявший рядом с ней, был здесь почти своим человеком, так как обшивал служащих в этой церкви священников, а значит, их святые одежды выходили из его рук. Он бесстрастно ожидал, когда на глазах Тиберии появятся слезы, которые проливались ежегодно во время этой торжественной мессы, и с трудом сдерживаемые рыдания начнут вздымать грудь, широкую, как софа. Какие чувства волновали Тиберию в день ее рождения? Какие события и люди вспоминались ей за те полчаса, что она оставалась наедине с собой? Мысли ее уносились далеко, наверно, к дням детства и юности. И как только слезы начинали струиться из ее глаз и грудь угрожающе вздыматься, Жезус в знак сочувствия клал руку на плечо жены. А Тиберия, успокоенная этим жестом, благодарно подносила ее к губам, поднимала глаза, улыбалась и больше уже не плакала.

Итак, отпустив такси Иларио и поднявшись по ступеням церкви, Тиберия окинула взглядом присутствующих. Девицы громко смеялись, возбужденные праздничной обстановкой; они не выспались, однако забыли об этом. Так прекрасен был мир на заре! Привыкшие вставать поздно, они никогда не видели город в столь ранний час. Правда, иногда они не ложились до рассвета, но и тогда не видели рождения зари, ибо встречали ее в комнате, полной табачного дыма и винных паров, усталые после бурной ночи и искусственного веселья. А сегодня они встали чуть свет, одели свои самые скромные платья, чуть-чуть подкрасились и сейчас казались дочерьми и племянницами Тиберии, окружившими дорогую родственницу в столь знаменательный для нее день.

Они шумели и смеялись по любому поводу. Тиберия же, обнявшись с друзьями, поспешила в церковь, пытаясь при тусклом свете различить на паперти фигуру Мартина. Еще никогда не пропускал он этой торжественной мессы. Первым обнимал и по-сыновьи целовал ее в полную щеку. Появлялся он обычно в парадном белом костюме, который хрустел от жесткого крахмала, и начищенных до блеска остроносых ботинках. Заметив, что сегодня Мартина нет, Тиберия опустила голову: праздник начинался невесело.

Она встала на колени на своем обычном месте, сложила на груди руки и зашептала молитвы. Но мысли ее не потекли по привычному руслу, Тиберия не вспомнила далекую молодость, толстенькую и подвижную девицу из провинциального городка, какой она была во времена своих первых увлечений. Не удалось ей вызвать в памяти и образы родителей, которых она рано потеряла. Мартин не пришел, никогда еще она не встречалась с подобной неблагодарностью, с подобной неверностью самого близкого ей человека. Достаточно было появиться этой потаскушке, и он покинул старых и испытанных друзей. Тиберия еще ниже склонила голову, и слезы казалось, были готовы хлынуть раньше обычного.

Но тут она почувствовала, как Жезус сдавил ей плечо. Жезус знал о ее привязанности к Мартину, которая была почти материнской. Тиберия так долго ждала собственного ребенка, с таким рвением лечилась, но все безрезультатно. И вот Мартину досталась вся ее нерастраченная нежность, скопившаяся за многие годы напрасных надежд и ожиданий.

Она взяла руку Жезуса и поцеловала ее, а он сказал ей:

— Посмотри…

Тиберия повернулась: в дверях стоял Мартин, освещенный утренним солнцем, в белоснежном костюме и черных остроносых туфлях. Он улыбнулся ей. Тиберия хотела было не ответить на эту улыбку, нахмуриться, дать выход раздражению, бушевавшему в ней в эти дни, но разве могла она устоять? Мартин, продолжая улыбаться, подмигнул, Тиберия тоже улыбнулась. Затем снова склонилась в молитве, и тут к ней вернулись привычные воспоминания — молодость, отец, мать. Горячие слезы умиления потекли по ее лицу, грудь заколыхалась, Жезус снова положил руку ей на плечо.

Следует, однако, пояснить, что приход Мартина не был таким уж неожиданным, как могло показаться. Накануне вечером Бешеный Петух навестил Капрала и завел долгую беседу. Мариалва, подавая кашасу, не переставала вертеться около них и вскоре сообразила, что весь этот разговор лишь вступление, поскольку Жезуино перескакивает с одной темы на другую и не раскрывает своих карт. Только хлебнув кашасы, он сказал:

— Ты помнишь, Мартин, что завтра день рождения Тиберии?

Капрал кивнул головой, и по лицу его пробежала тень. Жезуино продолжал:

— Месса в пять утра в церкви Бонфима…

Настороженный взгляд Мариалвы впивался то в одного, то в другого. Наступило короткое молчание. Мартин смотрел в окно, но ничего не видел: ни мальчишек, гонявших тряпичный мяч, ни трамвая, скрежетавшего на поворотах, — Жезуино мог в этом поклясться. Наконец Мартин заговорил:

Знаешь, Бешеный Петух, я не пойду.

— Почему?

— Тиберия нехорошо поступила по отношению ко мне и Мариалве. Она меня обидела.

Жезуино взял пустую рюмку и заглянул в нее, Мариалва поднялась, чтобы налить.

— Спасибо… — сказал он. — Тебе виднее: если не хочешь, не ходи, дело твое… Только вот что я тебе скажу: когда мы спорим с матерью, всегда права она, а не мы.

— С матерью?..

— Ну да…

Он выпил кашасу.

— Мне кажется, — вступила в разговор Мариалва, — Мартину надо пойти. Доне Тиберии я не пришлась по вкусу, уж не знаю, почему, наверно, чьи-нибудь наговоры… Но из-за этого Мартин не должен с ней ссориться… Я уже говорила ему…

— На твоем месте я бы сходил в церковь, где собираются только друзья, а потом, уже с Мариалвой, на фейжоаду… Для Тиберии это будет лучшим подарком…

Мартин ничего не ответил, Жезуино Бешеный Петух заговорил о чем-то другом, выпил еще немного и ушел. Спускаясь по склону, он услышал, что кто-то зовет его. Он обернулся. Это была Мариалва.

— Положитесь на меня, и он пойдет, — сказала она. — Он отказывается из-за меня, но я все улажу… Он делает то, что я хочу…

Мартин пошел к мессе один, а на завтрак — с Мариалвой. Фейжоада была приготовлена в двух огромных кастрюлях, вместивших не один килограмм фасоли, языка, солонины, копченого и вяленого мяса, телятины, свиных хвостиков и ножек, грудинки, сала. Кроме того, подали рис, окорока, филе, курицу под темным соусом, жареную маниоковую муку… Таким завтраком можно было накормить целую армию.

Гостей, правда, собралось поменьше, но за батальон они наверняка управились, едоки были что надо. Кашаса, вермут и пиво лились рекой. Некоторые гости так и не дотянули до вечернего бала, свалились уже за завтраком, Курио, например, который не притронулся к еде, опорожняя рюмки с кашасой одну за другой, без остановки.

Оправившись после переживаний во время мессы, Тиберия, сидя в качалке, принимала поздравления и подарки, сопровождавшиеся объятиями и поцелуями; весело и радушно справлялась она с обязанностями хозяйки. Время от времени подзывала одну из девушек и велела угощать гостей, внимательно наблюдая за тем, чтобы у них были полные тарелки и рюмки. Жезус ходил по залу, но не забывал ухаживать за женой, накладывая ей еду и наливая вермут, ее любимый напиток, а также ласково поглаживать ее по голове. Он подарил Тиберии длинные серьги, в которых она и красовалась сейчас, напоминая огромную восточную статую.

Мариалва, войдя, направилась прямо к Тиберии; склонившись в низком поклоне, она крайне любезно поздравила хозяйку заведения и важную птицу в своем кругу. Кто знает, может быть, настанет день, когда Мариалва будет нуждаться в ней, а она была предусмотрительна. Тиберия приняла эту дань уважения, не изменившись в лице, она лишь кивала, как бы в знак согласия, и время от времени прерывала излияния Мариалвы, чтобы отдать распоряжения мальчишке, нанятому обслуживать гостей, а затем благосклонным жестом разрешала продолжать. Когда Мариалва кончила, Тиберия снисходительно улыбнулась, не выказывая, впрочем, особой радости по поводу ее прихода; она не поздравила Мариалву с браком, будто и не знала, что та вышла замуж за Капрала, не похвалила даже ее красоту, которую нельзя было не заметить. И тем не менее Тиберия сделала вид, что не заметила. Затем радушно пригласила Мариалву сесть и велела одной из девушек угостить ее. Словно Мариалва пришла с официальным визитом… Тиберия ни единым словом не коснулась нашумевшей женитьбы Капрала, его уютного домашнего очага в Вила-Америке ни в разговоре с Мариалвой, ни в разговоре с Мартином, с которым она держалась по-прежнему дружески, точно ничего не случилось, точно он и не уезжал в провинцию. Мартин попытался разрядить атмосферу, сломить барьер, воздвигаемый Тиберией, и подчеркнуто спросил:

— Как ты, Мамочка, находишь мою жену? Недурна, правда?

Тиберия притворилась, что не слышит его, обратившись к кому-то из гостей. Однако Мартин повторил вопрос, взяв Тиберию за руку.

— Каждый ест на той тарелке, которая ему нравится… — пробурчала она.

Ответ поставил Мартина в тупик, он попытался сообразить, что означает едкая ирония, заключенная в нем, и в конце концов, пожав плечами, повернулся к Мариалве, сидевшей поблизости. Тиберия не была расположена к его жене и не собиралась это скрывать, все еще помня обиду. Как долго она будет упорствовать? Мартин хорошо ее знал, она не умела долго сердиться, никогда не таила в душе злобы. Сейчас Тиберия ведет себя, как светская дама, даже несколько преувеличенно заботясь о Мариалве, которую по приказанию хозяйки девушки завалили едой и только ждали возможности броситься исполнять любую ее просьбу. Однако Мартин понимал, что Тиберией руководило не столько желание угодить Мариалве, сколько похвастаться достатком в доме, пышностью праздника, изобилием вин и закусок.

Женщины — и те, что жили в заведении, и приглашенные, — не скрывая любопытства, толпились вокруг Мариалвы, разглядывая ее платье, туфли, прическу и с усмешками обсуждали все это. Можно было считать, что состоялся первый выход Мариалвы в местное общество. И если бы на этом развеселом празднестве был репортер светской хроники, он не преминул бы отметить столь замечательное событие в соответствующих восторженных выражениях. Мариалва чувствовала себя в центре внимания и держалась высокомерно по отношению к этим продажным женщинам и раболепно и искательно по отношению к Тиберии. Она не отпускала от себя Мартина, показывая, как он ее любит и какой властью она над ним пользуется. С высоты своего положения она презрительно поглядывала на остальных женщин. Что-то шептала Мартину, покусывая ему ухо, целовала его, томно воркуя. Женщины осуждали поведение Мариалвы, но лишь из зависти.

Хотя бы потому, что мужчины больше ни на кого не глядели, в том числе и те, что познакомились с нею в доме Мартина и успели завязать приятельские отношения за чашкой кофе и рюмкой кашасы. Мариалва долго готовилась к празднику и была во всем новом; юбка и кофточка сидели как влитые, выгодно подчеркивая контуры ее тела, садясь, она старалась как можно выше показать ноги. Хорошая портниха, Мариалва сама шила себе наряды. Единственным, кто избегал ее, был Курио. Он едва попробовал фейжоаду и не переставал наливаться кашасой.

Инцидент с Оталией случился вечером, в самый разгар бала. Многие гости так и не ушли домой и прямо после еды приступили к танцам. Мариалва же уходила переодеться и вернулась в синем, сильно декольтированном платье, с распущенными волосами. Она появилась с Мартином, когда пары уже танцевали в зале, где обычно девицы поджидали клиентов. Когда Мариалва переступила порог, музыка чуть было не оборвалась, так как Андре да Флаута ошибся нотой, а Тибурсио, вытаращив глаза, положил кавакиньо[32].

Тибурсио — студент-юрист, заядлый гуляка, большой друг Тиберии и превосходный музыкант — играл сегодня вместе с двумя гитаристами, гармонистом и флейтистом, тоже друзьями дома. Мариалва, не выпуская руки Мартина, прошла через весь зал и приблизилась к качалке, где, как на троне, восседала виновница торжества в окружении своих девушек и принимала поздравления вновь прибывших гостей. Мартин и Мариалва преподнесли Тиберии отрез на платье и тут же пустились танцевать.

Все знали, как танцует Капрал, привыкший демонстрировать свое искусство на гафиэйрах. Он любил танцевать и танцевал превосходно, а теперь, после долгого перерыва, решил всех поразить. Мариалва не была для него достойной партнершей. Она часто ошибалась и компенсировала свои ошибки смелыми жестами: она то будто отдавалась, то ускользала. Ее движения были откровенными, не то что легкий, грациозный танец Мартина, напоминающий полет птицы. Но кто же не станет смотреть на стройные бедра, раскачивающиеся в такт музыки?

Когда танец кончился, Капрал оставил Мариалву, чтобы пойти опрокинуть с друзьями стопку кашасы в задних комнатах. Там собрались все: Жезуино, негр Массу, Ветрогон, Ипсилон, Гвоздика, Изидро, Алонсо и многие другие. Не хватало только Курио, который совсем напился, его, должно быть, увели куда-нибудь. Танцевали они мало, зато пили много. Капрал присоединился к друзьям, он был в отличном настроении — до сегодняшнего дня размолвка с Тиберией, как заноза, не давала ему покоя. Впервые после возвращения в Баию он пил, как в добрые старые времена — с самого утра, и ему было весело. А в зале Мариалва, развалившись в кресле, представляла всем желающим возможность восхищаться собой. Время от времени она тайком смотрела по сторонам, отыскивая Курио. Когда после фейжоады она отправлялась домой, молодой зазывала уже так набрался, что начал неприлично ругаться. Наверное, его увели отсюда. А жаль! Мариалва хотела бы видеть его сейчас, пьяным от любви, потерявшим волю, всецело в ее власти… Именно такими ей нравилось видеть мужчин: ползающими в пыли у ее ног. Она чувствовала обращенные на нее взгляды, скользившие по ее икрам, груди, шее, и скрестила ноги, приняв соблазнительную позу.

Оркестр играл самбу, одну из самых быстрых. Мариалва была бы не прочь потанцевать, но почему не возвращается Мартин? А Мартин наливался кашасой, — Мариалва поразилась бы, увидев, сколько он выпил. Зал быстро наполнялся оживленными парами. Мариалва любила самбу, потому что, танцуя ее, можно раскачивать бедрами, зажигая желание в глазах мужчин, то вспыхивающих, то гаснущих. Почему Мартин не идет пригласить ее? А другие не решаются, ведь она супруга Капрала, может получиться неприятность. К тому же никто не танцует так, как Мартин, и он принадлежит ей, только ей.

Нет, он не принадлежит только мне, решила Мариалва, увидев его вдруг танцующим с Оталией. Она не заметила, когда они пошли танцевать, когда началось это безобразие. Откуда он выкопал эту вертлявую худышку, эту сопливую девчонку с косичками? Оталия была в том же платье, что и утром в церкви, и действительно казалось провинциальной девчонкой со своими косичками, уложенными на затылке.

Она улыбалась, кружась в объятиях Мартина. Улыбался и Капрал, радостной, пьяной улыбкой. Кто не знал его близко, тот не мог заметить, насколько он уже пьян: ничто, кроме шального веселья, светившегося в его глазах, не выдавало его состояния. А ведь он уже пил с тех пор, как кончилась служба: первые несколько стопок они с Жезуино и Массу хватили неподалеку от церкви. Мартин смотрел в глаза Оталии, точно подбадривая ее; танцуя, она не покачивала бедрами, как Мариалва, она была похожа на листок, гонимый ветром, и ноги ее едва касались пола. Нежная, наконец найденная девочка, рожденная музыкой, настоящая танцовщица, она была достойной парой Капралу.

Это был чистый, строгий и красивый танец, и другие пары одна за другой покинули середину зала, предпочитая любоваться великолепными танцорами.

Мартин выпустил Оталию из своих объятий и стал танцевать перед ней все быстрее и быстрее, выделывая разнообразные па, а девушка кружились вокруг него. Потом они снова понеслись по залу, легкие, беззаботные и грациозные, как птицы. Когда мужчины любовались Мариалвой, их глаза горели желанием, теперь же и мужчины, и женщины с каким-то трепетным восхищением следили за Оталией. А Мартин все смеялся, продолжая свой стремительный танец.

Еще никогда в жизни Мариалва не чувствовала себя столь оскорбленной. Она зажмурилась, чтобы не видеть их, и сжала зубы, чтобы не закричать. Бледная, она покрылась холодным потом.

Но они все кружились и кружились перед ней, на губах Оталии играла улыбка, взгляд Мартина блестел. Глаза Мариалвы застлала пелена, больше она ничего не видела, ничего не понимала. А когда очнулась, то стояла посреди зала и кричала, наступая на Оталию:

— Убирайся отсюда, задрыга! Оставь в покое мужа!

Это было столь неожиданно, что многие гости, в частности те, что выпивали в задних комнатах, не успели вовремя подбежать и прозевали самое интересное, что было на этом празднике.

Мариалва теснила Оталию, пытаясь оттолкнуть ее от Мартина. Оталия, однако, не отступала и не прерывала танца, будто ничего не случилось. Мартин же, казалось, был доволен, очутившись между двумя женщинами, которые оспаривали его, и раскрывал объятия то одной, то другой. Гости возбужденно зашумели, предвкушая одно из самых сенсационных зрелищ — драку двух соперниц.

Мариалва на минуту замерла с разинутым ртом, у нее перехватило дыхание, но едва опомнившись, снова накинулась на Оталию:

— Шлюха! Сопля чахоточная!

Однако Оталия была настороже и, не прерывая танца, ударила Мариалву ногой, как раз когда супруга Капрала хотела схватить ее за косы. Мариалва со стоном отступила, держась за ушибленное место. Кое-кто из женщин кинулся к Оталии, но девушка вырвалась от них и, танцуя, влепила Мариалве пару пощечин. Только после этого Тиберия потребовала уважения к своему дому и к своему празднику. По мнению Жезуино, она могла бы сделать это и раньше. Бешеный Петух даже утверждал, что она помешала Жезусу, который хотел было удержать Оталию, когда та подняла руку на Мариалву. Тиберия величественно спустилась со своего трона и подозвала разбушевавшуюся Оталию:

— Пойди сюда, доченька, ты не должна равняться с этой…

Мариалву, несмотря на ее крики, оттащили. И хохочущий во все горло Мартин с помощью негра Массу и Ветрогона увел свою рыдающую супругу. Капрал пока не задумывался, что же будет дальше: отлупит ли он дома жену или простит ее и утешит. В тот вечер он не мог ни на кого сердиться. Даже на Тиберию, хотя та и бросила ему с издевкой, когда проходила мимо:

— Забери отсюда, сынок, свою растяпу. А если надумаешь снова жениться, посоветуйся прежде со мной, чтобы выбрать невесту получше…

Не сердился он и на Оталию — девчонка оказалась храброй, умеет за себя постоять. И на Мариалву тоже, ведь она приревновала. Словом, ни на кого из них не держал Капрал сердца и возвращался домой веселый. Он помирился с Тиберией, самым дорогим другом. Они повели Мариалву к трамваю, и Капрал будто только теперь вернулся в свой город; недели, прошедшие до этого, казались ему сном.

Негр Массу и Ветрогон помогли Мартину втащить Мариалву, которая упиралась, билась и даже укусила Ветрогону руку. Уже в трамвае, на потеху немногочисленным пассажирам, она пыталась вцепиться Мартину в лицо с криком:

— Собака! Связался с этой доской! Подлец! Мерзавец!

Мартин и негр Массу хохотали. Ветрогон разводил руками, с некоторым трудом удерживая равновесие, и объяснял пассажирам, кондуктору и вожатому:

— Никогда и нигде еще не было такого праздника. Ни в Германии, ни во времена Великой империи, ни в какие другие времена. Правильно я говорю?

Трамвай шел, увозя Мариалву и Капрала, хохот которого гулко разносился по пустынным в этот утренний час улицам.

14

После дня рождения Тиберии события стали разворачиваться стремительно.

В любой истории наступает момент, когда события начинают «разворачиваться стремительно», и это, как правило, волнующий момент. Уже давно было пора ускоряться событиям в жизни Капрала; по правде говоря, их за последнее время было совсем немного и происходили они в замедленном темпе. Впрочем, мы вовсе не хотим сказать, что теперь события эти начнут развиваться с головокружительной быстротой, просто они станут более напряженными. Готовилась развязка трагической любви Курио и Мариалвы.

Когда страсти улеглись и Мариалва оказалась в состоянии размышлять, она стала вынашивать планы мести. Скандал, прервавший веселье на празднике Тиберии, подтвердил худшие опасения, овладевшие ею в первый же день приезда в Баию. Она должна принять меры, иначе Капрал оседлает ее, набросит на нее узду, словом, станет хозяином положения. И в один прекрасный день уйдет, бросив ее, как ненужную, грязную тряпку. Но она этого не допустит. Она воспользуется тем, что он пока еще влюблен в нее, поставит его на колени. Мартин узнает, чего стоит Мариалва. А для этого ей очень пригодится Курио со своим безнадежным чувством. Интересно отметить, что после бурных событий в доме Тиберии Мариалва не затаила злобы ни против Тиберии, ни против Оталии. Она, конечно, хотела показать девушкам из заведения и соседкам свою власть над Мартином, показать, что она может заставить его плакать и насмехаться над ним. Злилась она лишь на Мартина, вернее, — на его глупый хохот. Вместо того чтобы немедленно покинуть эту девчонку и смиренно вернуться к Мариалве, извинившись за свою оплошность, которую никто бы не принял всерьез, он остался между ними, чуть ли не подстрекая их к драке и даже как будто довольный тем, что из-за него разгорелись страсти. О, это ему так не пройдет, она сумеет отомстить! И чем скорее, тем лучше, пока еще не забыта ссора на празднике у Тиберии. Все увидят Мартина униженным, она еще посмеется над ним и сделает так, что другие будут над ним смеяться. На него станут показывать пальцем, она навсегда положит конец его фанфаронству и тщеславию.

Однако планы Мариалвы оказались под серьезной угрозой, так как Курио не захотел помогать ей. Мариалва замышляла сделать связь с зазывалой всеобщим достоянием, в том числе и рогоносца Мартина. Но прежде надо было водрузить это ветвистое украшение на лоб Капрала, то есть стать любовницей Курио. Это казалось Мариалве вовсе нетрудным. Разве не желание иссушило Курио? Достаточно было одного ее слова или одного ее жеста, и он пошел бы на все.

Но получилось совсем не так, как она задумала. Правда, страсть Курио росла с каждым днем, и он все больше терял голову, однако стойкость его была поразительной. Он не мог предать друга и скорее бы умер от любви и желания, но не лег бы в постель с женой своего брата по вере.

Прошло два дня после событий на празднике Тиберии, и толки вокруг этого скандала еще не охватили весь город. Мартин, который, казалось, по-прежнему был заботливым супругом и домоседом, как и раньше, время от времени отправлялся добывать деньги на хозяйственные расходы. В связи с днем рождения Тиберии ему пришлось потратиться: подарок для именинницы, платье, туфли, чулки, браслеты и серьги для Мариалвы. Касса опустела, Мартину ничего не оставалось, как сунуть колоду карт в карман и пуститься на поиски партнеров. Мариалва тем временем послала мальчишку предупредить Курио, а сама принарядилась, сделала затейливую прическу, надушилась и выбрала платье, которое особенно рельефно подчеркивало ее фигуру. Затем она спустилась в Уньян и стала поджидать Курио в уединенном месте.

Курио ушел от араба. Он настолько выбился из колеи, что не искал другой работы, а бродил по городу, повсюду должая за кашасу, и, к сожалению, его многие поили в долг. В таком отчаянном состоянии его еще никогда не видели. Бедный Курио и прежде влюблялся, и прежде женщины покидали его. Однако на этот раз дело было серьезнее — влюбленность его длилась дольше обычного. Раньше достаточно бывало двух-трех дней, чтобы исцелить Курио от неудачного увлечения. Теперь же ему конца не было видно, и бедняга Курио даже заговорил о самоубийстве. Мальчишка нашел его в баре неподалеку от рынка, где он в одиночестве сидел за стопкой кашасы.

Когда он пришел в Уньян, Мариалва была уже там. Печальная и прекрасная, она стояла у причала и смотрела на море рассеянным взглядом. Курио вздохнул. Не было в мире человека несчастнее его; разумеется, он еще узнает горести, но никогда, наверно, судьба не будет к нему так беспощадна. Он любит, и ему отвечает взаимностью — он отказывается верить, что заслуживает этого! — прекраснейшая из женщин, но боже мой, столь же верная, сколь и красивая, столь же чистая, сколь и нежная. Связанная узами благодарности с нелюбимым человеком, она хранит ему верность, сдерживая желание и страсть, и не переходит границ чистого влечения, робкого, безнадежного, платонического чувства. Можно ли быть более несчастным, чем Курио? Нет и нет!

Однако после этой встречи, он почувствовал себя еще несчастнее. И все же был доволен собой и горд тем, что нашел в себе силы противостоять, когда Мариалва готова была пасть, сраженная любовью, и лоб Мартина едва не украсился рогами. Курио еще раз доказал, что он достойный и верный друг.

Едва он пришел и обменялся с Мариалвой первыми взволнованными словами, она взяла его руки в свои и заявила:

— Я больше не могу, дорогой… Будь что будет, но я хочу быть твоей… Я знаю, что это нехорошо, но ничего не могу поделать.

Курио вытаращил глаза, он не был уверен, что правильно ее понял, и попросил повторить; она повторила то же самое, уже смелее. Пламя страсти сжигало ее, она попыталась тут же броситься ему на шею и подарить первый поцелуй, в котором до сих пор отказывала.

Курио на минуту заколебался, ведь он желал ее, желал бессонными ночами и сидя за столиком бара; он представлял себе, как они, не таясь, идут по улице и она клонит голову ему на плечо; в тумане хмельных паров он раздевал ее, любовался ее прекрасным телом в темных родинках и нежным животом. Он страстно желал ее и мучился этим желанием, однако стоически сносил все это, так как Мариалва с самого начала воздвигла непреодолимую преграду между его мечтами и действительностью. Ему еще не приходилось выбирать между любовью к Мариалве и верностью Мартину, другу и брату по вере. И вот сейчас она так сразу, без всякой подготовки, предлагает себя. Она готова на все, сделает, как он пожелает: или соединится с ним навеки, или, переспав с ним, вернется домой.

Курио с головой ушел в свои переживания, он чувствовал себя кустом на ветру, парусом шхуны, унесенной в бурное море. Перед ним Мариалва — больше ему никто не нужен. Но между ним и Мариалвой стоит Мартин. Что же делать? Не мог он поднять предательский кинжал против своего брата, а тем более нанести ему удар в спину. Нет, не мог!

— Мы не можем… — зарыдал он. — Это невозможно!

Это был крик отчаяния, смертный приговор, однако ничего иного он решить не мог. Курио закрыл лицо руками; только что он погубил себя, лишился всякой надежды, но зато остался верным другом.

Этого Мариалва не ожидала, она не была готова к отказу. Она думала, что безмерно счастливый Курио сейчас же поведет ее в свою комнатушку в мансарде старинного дома у площади Позорного Столба. Она даже заранее решила, что будет сдерживать его порывы и лишь понемногу уступать, позволив в первый день только поцелуи и объятья, а доведя его страсть до предела, назначит второе свидание и уже тогда сделает своим любовником и отомстит Мартину. Но она столкнулась с нерушимой стойкостью Курио.

Нет, говорил Курио, держа ее руки в своих, это невозможно. Между ними ничего не может быть, их любовь — это самопожертвование и отречение. Они лишь тогда смогут принадлежать друг другу, когда ее и Мартина перестанут связывать какие бы то ни было обязательства. Ведь она сама не раз говорила, что у нее по отношению к Мартину существует долг, он столько для нее сделал, и она не может ему изменить. Она не имеет права терять голову, как это случилось сейчас. Ни она, ни тем более он. Его дружба с Мартином началась очень давно, когда Курио, совсем маленький, просил милостыню и бегал с уличными мальчишками. А Мартин, пользовавшийся среди них авторитетом, взял новичка под свое покровительство и не позволил старшим дразнить и преследовать его. Тогда же вскоре выяснилось, что оба они исповедуют культ Ошалы: Мартин — Ошолуфы, старого Ошалы; Курио — Ошугиана, молодого Ошалы. Они не раз совершали вместе жертвоприношения, и мать святого проливала кровь священных животных на их головы. А однажды они вместе преподнесли Ошале козла, по-братски поделив расходы. Так неужели после этого он может лечь с женой Мартина, даже если пылает к ней страстной любовью? Нет, Мартин его брат, и он скорее убьет Мариалву и покончит с собой, но не сделает этого.

Однако подобный исход отнюдь не устраивал Мариалву. Она хотела отомстить Капралу за его поведение на празднике у Тиберии, бросить его к своим ногам, унизить его, сбить с него спесь, но о смерти отнюдь не помышляла.

Внимая этой симфонии отчаяния и слез, клятв в вечной любви и угроз покончить с собой, в которой заученные фразы из «Секретаря влюбленных» мешались с самыми искренними, идущими от сердца словами, Мариалва вдруг обрела ключ к лучшему, на ее взгляд, выходу из положения.

Мариалва пыталась вдохнуть в Курио мужество, и, уязвленная в своем тщеславии, ибо впервые ее отверг мужчина (когда она пришла предложить себя, она, за которой они обычно увивались), презрительно и гневно бросила:

— Ты трус, ты просто боишься Мартина…

Курио вздрогнул. Боится? Никого на свете он не боится, даже Мартина. Он уважает его, считает своим лучшим другом. Он не может предать его, всадить ему в спину нож, тайком обмануть его. Другое дело, если б он знал о их любви, если б они от него не скрывались…

Если б он знал… Мариалва вновь заговорила сладеньким голоском, вновь прикинулась страстно влюбленной, вновь стала прежней — чистой и честной.

— А, что, если мы расскажем ему? Если ты ему все скажешь? Что мы любим друг друга и хотим жить вместе?

Эта мысль, однако, не воодушевила Курио. Он напряженно соображал, как бы ему отказаться от этого предложения. Мариалва же вдохновлялась все больше. Великолепный вариант, лучше не придумаешь: Курио сообщит Мартину о своей любви, а она будет присутствовать при этой сцене. Мартин кинется ей в ноги и, может, разъяренный набросится на Курио; двое мужчин станут ее оспаривать, готовые убить соперника и умереть ради нее… И уже отомстив Мартину, она решит, с кем из них будет жить постоянно, а с кем — только спать. Возможно, она останется с Мартином, она уже привыкла к нему, но прежде наставит ему рога. Или уйдет к Курио, взяв себе дом и обстановку, и будет иногда ложиться в постель Капрала, в конце концов он ей нравится и ей не хочется терять его. День, когда Курио переступит порог их дома и скажет обо всем Капралу станет днем ее триумфа.

Но Курио качал головой: нет, не стоит идти к Мартину и говорить ему обо всем. Зачем? Неужели Мариалва не представляет, что после этого произойдет? Как Мартин будет страдать? Как он будет безумствовать? Мариалва улыбнулась: этот план все больше нравился ей; это будет ее месть, ее победа, ее триумф. Она не отступит, и Курио не удастся отвертеться. Ему придется пойти к Мартину и сказать все, а потом оспаривать у него жену.

Она погладила Курио по голове.

— Ты сначала неправильно понял меня. Ты решил, что я хочу лечь в твою постель тайком от Мартина, обмануть его?

— А разве не так?

— Какого же ты обо мне мнения! Ты считаешь, что я способна на подобные вещи? Я хочу, чтобы ты поговорил с Мартином. Уверена, он все поймет… Немного огорчится, потому что страстно меня любит, но поймет, не может не понять. А если не захочет, все равно мои обязательства по отношению к нему кончатся, и мы сможем уйти… Как ты считаешь?

— Ты хочешь сказать, что мы уйдем, даже если он не будет согласен с нашим решением?

— Конечно.

— Он никогда не согласится.

— Мало ли что… Но мы выполним свой долг по отношению к нему. Если ты сомневаешься, спроси у Жезуино… Ты не можешь предать его, нанести ему удар в спину, и в этом ты прав, я тоже не могу. Значит, мы пойдем к нему и все скажем. А потом можем делать что угодно…

Сомнения Курио рассеялись.

— Пожалуй, ты права…

— Разумеется…

И она впервые поцеловала его долгим умелым поцелуем, так что он был вынужден силой вырваться из ее объятий.

— Нельзя, пока мы не поговорим с Мартином.

— А когда ты пойдешь?

Но Курио попросил небольшой отсрочки, он хотел свыкнуться с новой идеей Мариалвы. Это было не так легко, как ему показалось сначала.

15

Это было попросту трудно. Проблема была чрезвычайно сложной, и Курио, не справившись с бременем обрушившихся на него вопросов, решил поделиться с друзьями. Высокопарными фразами, взятыми из книг, он изложил свою историю Жезуино Бешеному Петуху, который с дружеским любопытством выслушал его. Голос Курио пресекался от волнения, жесты были порывисты, к тому же его мутило от кашасы и несвежей колбасы, единственной его пищи за весь день. Курио был бледный, осунувшийся, под глазами залегли тени, курчавые волосы растрепались. Он без обиняков все выложил негру Массу и Ипсилону и частично Ветрогону, и хотя последний никак не мог понять, спутался в конце концов Курио с красоткой Мартина или нет, все же оказал Курио молчаливую поддержку в столь трудный для него момент.

Целыми днями вели они эти волнующие беседы, продолжительно и подробно обсуждая создавшуюся ситуацию, делая предположения, давая советы, строя планы, и все это сопровождалось обильными возлияниями. Почти как на международной конференции после длительных и ожесточенных дебатов, продолжавшихся часами, они были вынуждены констатировать, что в переговорах достигнуты лишь незначительные успехи. Жезуино полагал, что это деликатное дело требует такта и опыта, здесь надо прислушаться к мнению бывалых людей и ни в коем случае не торопиться, ведь на карту поставлена старая дружба двух братьев по вере, не говоря уже о прочих мелочах вроде чести, супружеской верности, риска для жизни одного из соперников. Поэтому за советом обратились к уважаемым специалистам в подобного рода делах. И, как того хотела Мариалва, по городу пошла гулять молва. А Мариалва даже ночью просыпалась, чтобы посмеяться от переполнявшей ее радости.

Голоса разделились. Негр Массу находил планы Курио безумными, у него, дескать, всегда в голове ветер, и вообще при виде юбки он забывает все на свете. Согласно просвещенному мнению негра, у Курио было только два пути, и ни один из них не проходил через дом Капрала.

Все захотели узнать, что же это за пути, и негр Массу начал с более практичного и безопасного: Курио бросает все и отправляется на некоторое время в Алагоиньяс или Сержипе. В Сержипе отличная кашаса, и для зазывалы там всегда место найдется. Больше того, Массу знает одного человека, которому нужен коммивояжер для торговли им изобретенным чудодейственным лекарством. Этот человек большой знаток по части листьев и трав, одно время он жил среди индейцев и многому у них научился, в частности приготовлять из древесной коры и диких растений эффективное средство против гонореи.

Ему нужен помощник, который будет продавать этот препарат на провинциальных ярмарках и на праздниках. Курио, однако, отказался от подобного предложения: его опыт в торговых делах подсказывал ему не связываться с чудодейственными лекарствами. Чего доброго, в тюрьму угодишь, ведь врачи и фармацевты обязательно науськают на него полицейских. Массу возразил, что это может быть только в столице штата, где полиция получает взятки от хозяев аптек. Именно поэтому его друг хочет завоевать провинциальный рынок. Он не может развернуться в столице, так как здесь ему угрожает тюрьма. Только потому, что у него нет врачебного диплома, ему не дают патента, из зависти к его знаниям и боязни конкуренции. Потому же после анализа изобретенного им средства его единодушно объявили злонамеренным шарлатаном, место которому за решеткой. Лекарство же, как утверждалось в заключении, лишь на время облегчает болезнь, суля в будущем самые неожиданные последствия.

Однако все эти врачи — подлецы, завистники и трусы, ибо лекарство действительно обладает волшебными свойствами — от болезни и следа не остается после приема трех-четырех доз, а стоит оно гроши. Приятель Массу уже испытал его на многих больных, и результат был положительным во всех случаях. Правда, врачи все время твердят о некоем Арлиндо Бом Мосо, который в двадцатипятилетнем возрасте слег в постель, разбитый параличом; ко многим докторам он обращался, но безрезультатно, и наконец по совету друзей попробовал индейское средство: два флакона поставили его на ноги. Впрочем, через несколько месяцев его снова схватил паралич, но виноват тут ревматизм Арлиндо Бом Мосо (прозванного так[33] из-за красивой в прошлом наружности, ныне несколько поблекшей), а вовсе не лекарство сеньора Озорио Редондо. Просто недоброжелательные врачи завидовали ему. Именно из-за их преследований Озорио не мог торговать своим чудодейственным средством в столице, зато ему досталась провинция где, разъезжая с ярмарки на ярмарку, он пользовал крестьян. Но провинция велика, поэтому он ищет кого-нибудь, кто пожелал бы за приличные комиссионные помочь ему в его благородной борьбе против венерических болезней. Если Курио захочет, Массу сводит его к сеньору Озорио, который живет в районе Корта-Брасо; у него, кстати, есть специальные настойки из трав, известные только индейцам и способные сделать мужчину более выносливым и неутомимым, чем жеребец или гуляка-кот. К дону Озорио обращались за этим многие пожилые люди.

Все же Курио отказался от столь заманчивого предложения, он не хотел ни зарабатывать на жизнь в провинции, ни оставлять Мариалву, но Жезуино Бешеный Петух заинтересовался почтенным Озорио Редондо и решил, что стоит, пожалуй, зайти к нему и оказать поддержку гонимому завистниками филантропу. Жезуино тоже понимал кое-что в травах и знал секреты многих растений.

Курио спросил, что за путь еще собирается предложить ему Массу, может, он будет лучше первого? Негр не стал медлить с ответом: если Курио не хочет покинуть возлюбленную и лечить несчастных, заболевших этой распространенной болезнью, ему остается одно. Что? Собрать вещи и темной ночью исчезнуть с Мариалвой, чтобы укрыться там, где Мартин не найдет их, и никогда больше не возвращаться сюда. Забраться в глубь сертана, спрятаться в каатинге[34], затеряться на дорогах Пиауи или Мараньяна, в глухих местах на самом краю света. Потому что, это было ясно и для Курио, Мартин озвереет, если, придя домой, не найдет там свою красотку с родинкой на плече, свою добродетельную супругу. И если он поймает соблазнителя, то тому не помогут потом даже самые возбуждающие средства дона Озорио.

Таковы были советы негра Массу. Третьего пути он не видел; впрочем, Курио может явиться к Мартину с Мариалвой, признаться ему в своей преступной страсти, посмеяться над ним и вручить ему аттестат рогоносца, хотя…

Тут Курио рассердился и стал орать, что его страсть совсем не преступная, а Капрал вовсе не рогоносец. Массу оскорбил их чистую платоническую любовь и унизил достоинство Курио. Ни он, ни Мариалва не нарушили верности Капралу, они не пошли дальше нежных бесед — просто мечтали вместе, строили планы и никогда не позволили себе ничего лишнего. Именно для того, чтобы сохранить чистоту их отношений, он и решил идти к Капралу, не желая нанести ему удар в спину; они не бежали темной ночью, наоборот, они хотят во всем сознаться, раз уж их любовь оказалась такой неукротимой и всепобеждающей. И все же до сих пор им удавалось побеждать ее, настолько сильны в них дружба и чувство благодарности. Но теперь они честно признаются, что не могут жить друг без друга, и поэтому просят его уйти, оставить дом Мариалвы и самое Мариалву…

Дом Мариалвы? Ипсилон был удивлен столь решительным намерением влюбленных завладеть домом со всей его роскошной обстановкой и посудой. Разве не принадлежит все это Мартину, разве не на его деньги куплено, на деньги, заработанные в поте лица и с риском потерять свободу за незаконную карточную игру? Оказывается, Курио мало украсть у Мартина жену, он еще хочет забрать у него мебель и дом! Где же это видано?

Курио защищался. Лично ему ничего не надо; обладая Мариалвой, он будет обладать всеми богатствами мира, чего же еще желать? И все же, если хорошенько подумать, станет ясно, что вопрос о собственности на дом и мебель совсем не так прост. Ну разве было когда-нибудь у Мартина собственное хозяйство, собственное жилище? Он, правда, снимал иногда комнату для свиданий с девушками. Но можно ли назвать домом такое временное жилище, откуда он уходил, едва вступал в связь с какой-нибудь девицей из заведения и переселялся к ней, захватив с собой белье и костюмы? А сколько раз Мартин оставлял свои вещи у Курио, или Жезуино, или Массу, который жил с бабушкой, и даже в лачуге Ветрогона, построенной на пляже? А все потому, что ему некуда было их деть, когда он порывал с очередной любовницей. Он не оставлял их у Ипсилона только потому, что у того самого никогда не было своего угла и он ночевал где придется: в барах или кабачке Алонсо прямо на прилавке либо на мясной туше.

И если сейчас у Мартина были дом и мебель, то этим он обязан Мариалве. Она потребовала снять дом, купить приличную мебель, и Капрал, чтобы завоевать ее (ведь она, сколько было возможно, отказывалась с ним ехать и согласилась только из благодарности — пусть все об этом знают, если хотят справедливо судить о ней), дал ей все и дал бы еще больше, если бы она поставила целью обобрать его. Для нее, Мариалвы, а не для себя снял Мартин дом в Вила-Америке; так что фактически этот дом принадлежит ей, неужели они могут вообразить, что Мартин стал бы один жить в нем? Что касается мебели, то вопрос этот представляется еще более ясным. Капрал купил ее для Мариалвы, что бы окружить свою жену комфортом; этими подарками он стремился добиться ее привязанности, поэтому мебель принадлежит Мариалве, и, кстати сказать, больше у бедняжки ничего нет. Если не считать одежды, браслетов, сережек и прочих пустяков, которые ей тоже подари Мартин. Но разве стал бы он, если б она не захотела жить с ним, отбирать у неё туфли и платья и оставлять ее голой? Наверняка нет. Почему же тогда он должен отбирать у нее мебель и дом? Курио не нарушил дружеской верности, и у Мартина нет оснований мстить им, проявлять мелочность. У Капрала великодушное сердце, Курио не знает человека более щедрого и бескорыстного.

Однако Ипсилона не убедила эта подробная аргументация, и так как к собранию в это время присоединился Гвоздика, авторитет которого в вопросах собственности и аренды жилья был общепризнан, спросили его мнение. Он не согласился с Курио. Хозяином дома, заявил Гвоздика, его действительным владельцем является тот, кто его снял, то есть ответственный съемщик, даже если он неаккуратно вносит арендную плату. Разве не Мартин договаривался об аренде и подписывал документы? Значит, дом его, Мариалва же в этом доме гостья, приглашенная украсить собой жилье Капрала. Друзья могут не сомневаться в его словах, например, он, Гвоздика, не вносит арендную плату за дом, где живет, уже больше полугода, и все же испанцу, хозяину этой развалюхи, не удалось выселить его даже с помощью адвоката. Что же касается мебели и прочего, то все это принадлежит Мартину, куплено и оплачено им. А Курио мало того, что он разбивает жизнь друга, он еще хочет отнять у него дом и мебель. Гвоздика был поражен. Не хватало только, чтобы Курио заявил права на элегантнейший гардероб Капрала, его белье, узкие брюки и длинные пиджаки, полосатые рубашки с высоким воротничком, остроносые ботинки…

Курио прерывисто дышал — его никто не понимает… Если Мартин захочет, пусть дом, мебель и даже платья и серьги Мариалвы остаются ему. Курио, кроме Мариалвы, ничего не нужно. Они любят друг друга, не могут друг без друга жить и не могут больше подавлять в себе желание, не имея права на самую обыкновенную нежность, самую робкую ласку. Они боятся приблизиться друг к другу, чтобы не впасть в искушение. Например, ходили по пристани, обсуждая волнующую их проблему, и держались на разных сторонах тротуара…

— Да брось ты болтать, все видели, что вы гуляли, взявшись за руки, — прервал его Жезуино, который только теперь вступил в разговор, собираясь высказать свое мнение.

Но ему пришлось выслушать объяснения Курио. Может, в какой-то момент они взялись за руки, наверно когда их будущее показалось им особенно мрачным и безнадежным, когда над ними нависли «черные тучи зловещей судьбы» (фраза из «Секретаря влюбленных», удачно вкрапленная Курио в защитную речь). Когда головы их горели, а сердца отчаянно бились, возможно, они соединили свои руки, чтобы поддержать друг друга в страданиях роковой любви, «проклятой любви, разраставшейся в груди, как шторм». Кстати, знает ли кто-нибудь, что означает это мудреное слово, часто употреблявшееся в «Секретаре влюбленных»?

— Оно означает бурю, дурья башка, — объяснил Жезуино и потребовал новых подробностей. — Ты мне скажи по-честному, не зашло ли дело дальше, или вы действительно только держались за руки?

Курио был против поцелуев, против первого объятия в развалинах Уньяна, когда они решили поговорить с Мартином, и многих других, которые случились в тот же день и в последующую неделю, пока они обсуждали предстоящий визит Курио к Капралу. Мариалва в связи с создавшейся ситуацией высказала два соображения. Первое: если они будут жить вместе после того, как все расскажут Мартину, поцелуи не имеют никакого значения. Мартину от этого ни холодно, ни жарко, ведь они не спят вместе. Подобное объяснение было очень удобным, так как освобождало от угрызений совести. Но с другой стороны, и это несколько противоречило приведенному выше заявлению, поцелуи так разволновали Мариалву, что она стала требовать немедленных переговоров с Капралом, хотя до этого говорила, что поцелуи ничего не значат. Теперь же она утверждала, что это прямой путь к пропасти. А между тем целовались они все чаще и со все большим пылом, так что перехватывало дыхание и болели губы. Поцелуи их были долгими, как жизнь и смерть, и Курио уже прокладывал опасную дорожку по плечу Мариалвы к округлостям грудей.

Дольше нельзя было медлить, иначе они нанесут Капралу удар в спину. Мариалва трепетала в объятиях Курио; если он друг Мартину, он должен поторопиться со своим визитом. Прижимаясь к Курио и целуя его, она горестно вздыхала, ее мучили угрызения совести, ведь она так обязана Мартину. Но безумная любовь увлекает ее на путь бесчестья… Курио должен поспешить, иначе случится неизбежное…

Курио предпочел бы умолчать о поцелуях и некоторых других подробностях, но он знал, что Жезуино нет смысла лгать. У Бешеного Петуха был дар ясновидения, он мог читать мысли, обладая чуть ли не колдовской проницательностью. Правду от него скрывать бесполезно, все равно он ее узнает…

— Да… Поцеловал я ее несколько раз, но ничего больше не позволил…

— Куда? В лоб, лицо, губы?

И на потеху всей компании Жезуино стал подробно расспрашивать Курио, заставив его рассказать о каждом поцелуе и о дорожке, которую он проложил, в поисках родинки добравшись до груди.

— Тебе надо объясниться с Мартином сейчас же, а то дело кончится плохо. Иди и поговори с ним, будь порядочным человеком. Иначе он разозлится и не сможет здраво рассуждать.

Ипсилон считал эту затею опасной. Кто знает, как поступит Капрал: а вдруг он от гнева потеряет голову и убьет Мариалву и Курио? При этих словах Курио с мужественным и покорным видом пожал плечами: жизнь без Мариалвы для него не имела смысла. Пусть Капрал убьет его, что ж, он будет прав, ведь Курио осмелился засмотреться на жену друга и честно признавал это.

— Засмотрелся? А поцелуи?

Оказывается, именно поцелуи и имел в виду Курио, когда говорил о том, что засмотрелся на жену друга. Ни в чем другом он не мог себя обвинить, ни в чем другом он не был виноват перед Капралом. А если он и погибнет от руки Мартина, что ж, тот, кто познал вкус поцелуев Мариалвы, может и умереть.

Только тут Ветрогон по-настоящему заинтересовался рассказом Курио. Каков же вкус поцелуев этой доны? Он, Ветрогон, знал в свое время одну женщину, поцелуи которой пахли мокекой из креветок. Поразительно! Он с ней недолго встречался, но она куда-то исчезла, и никогда больше ему не приходилось ощущать этот вкус на устах другой женщины. А что напоминает поцелуй Мариалвы?

Курио не ответил Ветрогону, ему хотелось услышать мнение Жезуино. Бешеный Петух подождал, пока все замолчали, и тогда неторопливо заговорил. Он не думает, чтобы Мартин поднял стрельбу или набросился на Курио. Зачем? Ведь Курио держал себя достойно, верный священному долгу дружбы. Но разговор, конечно, будет нелегким. Если правда, будто капрал так любит эту женщину и предан ей настолько, что не может жить без нее, то удар для него будет страшным; сообщение Курио, очевидно, ошеломит его. А в таком случае действительно невозможно предвидеть, как он себя поведет.

Массу, представив себе страдания Капрала, а также вкус его кашасы, предложил, чтобы друзья сопровождали Курио в этот день и могли бы удержать Мартина от безумных поступков. Все присутствующие встретили это предложение с энтузиазмом, только Жезуино решительно воспротивился. Дело это деликатное, объяснил он, затронута честь трех людей, и посторонние не должны в него вмешиваться. Друзьям не следует идти с Курио, а надо лишь проводить его до подножия склона и в баре подождать за кружкой пива. И когда Мартин выйдет из дома, они подзовут его, посочувствуют и помогут забыться. Если же из дома послышатся шум драки или выстрелы, они побегут туда и постараются успокоить отчаявшегося Мартина.

На этом порешили, и Курио попросил друзей собраться утром следующего дня, до завтрака, когда Мартина они наверняка застанут дома. Жезуино согласился с этим — сейчас малейшее промедление могло стать роковым. Долго ли еще Курио будет в силах бороться с собой? Он на краю пропасти и в любой момент может свалиться в нее…

То же говорила и Мариалва, когда они обнимались в безлюдных уголках Уньяна. Впрочем, в тот вечер свидание было коротким. Курио пришел возбужденный и, объявив о своем решении, назначил время — десять утра. Обычно в этот час Мартин, покормив птичек, играет на гитаре.

Лицо Курио приняло трагическое выражение; назавтра ему предстояло вонзить нож в грудь своего лучшего друга. Пожалуй, он даже предпочел бы, чтобы Мартин убил его, так было бы лучше. Убил бы и его и Мариалву — платонических любовников, они лежали бы рядом в морге, и друзья отнесли бы их вместе к могиле. Курио видел себя мертвым, с цветком на груди, Мариалва рядом с ним, волосы ее распущены, горло перерезано.

16

Да, или он будет лежать мертвый, окровавленный, с ножом в груди, или останется живым, чтобы наблюдать отчаяние Мартина. Были минуты, когда он предпочитал первый вариант, настолько его ужасала возможность увидеть мужественного Мартина подавленным и потерянным, ибо без Мариалвы жизнь для него будет бессмысленным мучением.

Курио заранее представлял себе эту тяжелую сцену: он придет, посмотрит в глаза другу и расскажет все. Нет, не все, он умолчит о поцелуях, о страстных укусах, о руке, которая пробиралась к соблазнительной груди. Но скажет о любви, безумной и несчастной, вспыхнувшей вдруг, с первого взгляда, и об отчаянной борьбе, когда они пытались вырвать из сердца это безнадежное чувство. Они были как брат и сестра и не переступили границ чистой дружбы. Но разве можно противостоять любви, «когда два сердца поют в унисон священную брачную песнь» и «ни штормовые ветры, ни угроза смерти не в состоянии их разлучить», как хорошо сказано в «Секретаре влюбленных». Они не смогли подавить чувств, которые день ото дня становились все более пылкими, нашли в себе силы не оскорбить чести Мартина, она оставалась незапятнанной благодаря высокой самоотверженности двух влюбленных. Мариалва поступала так из благодарности, боясь огорчить Мартина, безумно и преданно влюбленного в нее, Курио же был движим долгом дружбы, верностью брату по вере, столь же близкому, как брату по крови. Не запятнана, чиста честь Мартина, нет на ней ни одного пятнышка, даже самого крошечного (о поцелуях он не скажет ни слова, как и о пожатии рук), однако любовь продолжает пожирать их, словно адское пламя. Больше они не смогут выносить это ужасное двусмысленное положение. Вот почему он, торжественный и серьезный, стоит здесь перед Мартином. Пусть Мартин решит судьбу всех троих. Без Мариалвы он не станет жить, предпочтет смерть. Он знает, разлука с нею будет тяжела и для Мартина, но…

Курио уже сейчас представлял страдания друга, его оскорбленное тщеславие знаменитого покорителя сердец. Ведь однажды даже в газете его назвали «соблазнителем» и полиция разыскивала его. И что же? Этот невезучий Курио, которого столько раз бросали и возлюбленные, и невесты, и любовницы, этот несчастный Курио наносит удар по его самолюбию… Однако это пустяки по сравнению с более глубокими страданиями, вызванными потерей Мариалвы. Ради нее Капрал изменил свою жизнь. Капрал, который прежде был неисправимым, беспутным повесой и закоренелым холостяком, превратился в уравновешенного, почтенного гражданина, образцового домоседа, мужа, заботливого, внимательного и нежного. Бродяга превратился в господина, чуть не в лорда. Его семейный очаг вызывал зависть всех его друзей… И вот появился Курио, брат по вере, самый близкий друг, и разрушает это счастье, отнимает Мариалву и дом, как солдат вражеской армии, захватывающий земли и города, грабящий, насилующий жен, невест и сестер, разбивающий жизнь. Нелегкую задачу предстоит решить Мартину!

Подавленный, бродил Курио по улицам, размышляя над всеми этими ужасами, и до некоторой степени ощущал себя героем. Ведь опасность для него не перестала существовать, хотя и проблематичная, и все же, может быть, завтра он мертвый будет лежать рядом с Мариалвой, а потом всю жизнь Мартина — тяжелым камнем на его совести. Курио едва не разрыдался от жалости к себе и к Мартину. Порой он даже забывал о Мариалве. Вечером его видели в баре, он цитировал на память отдельные фразы и целые разделы из «Секретаря влюбленных», наиболее сильные и чувствительные.

Друзья также готовились к завтрашнему дню; всем надо было запастись мужеством. А чтобы набрать сил и восстановить душевное равновесие, нет ничего лучше нескольких стопок кашасы, которые они и выпили в баре Изидро до Батуалэ. Неизвестно каким образом, но слухи о намерении Курио уже распространились довольно широко, и любопытные смотрели на него во все глаза. Есть вещи, которые не нуждаются в том, чтобы о них рассказывали, о них догадываются, их вдруг узнают каким-то шестым чувством. Очевидно, то же произошло и в данном случае. И уже заключались пари, что предпримет Капрал. Большинство утверждало, будто бы Мартин изобьет Курио, а несколько затрещин достанется верной, но едва не изменившей жене. Услышав об этом, Курио задрожал: подобная перспектива не представлялась ему ни приятной, ни достойной. И все же он не отступит, хотя и был не сверхъестественным героем, а лишь незначительным, заурядным человеком.

Мариалва так и светилась от радости, она распевала, убирая дом, и, казалось, окончательно забыла неприятный инцидент в заведении Тиберии, происшедший несколько дней назад. Мартин, развалившись, в качалке, обдумывал сложную комбинацию в «жого до бишо» и временами отрывался от напряженной умственной работы, чтобы взглянуть, как Мариалва расхаживает по комнате веселая, точно ребенок, и над чем-то смеется.

А Мариалва предвкушала завтрашние события. Курио явится к ним, и она увидит двух мужчин, которые сойдутся лицом к лицу, охваченные ненавистью, готовые из-за нее на убийство. Друзья с детских лет, братья по вере, поклоняющиеся Ошале, вместе совершавшие жертвоприношения, вместе орошавшие свои головы кровью петухов и козлов, поклявшиеся друг другу в верности, из-за любви к Мариалве встанут один против другого. Глаза их зажгутся смертельной ненавистью. Может быть, кровь и не прольется, но драка будет обязательно, разумеется, с перевесом на стороне Капрала, мастера капоэйры, Курио не сравниться с ним. Пускай Мартин победит, однако в сердце останется заноза, ибо его жена вела с зазывалой нежные беседы, обменивалась страстными взглядами и вскружила ему голову настолько, что он поднял руку на Мартина.

Капрал станет униженно просить ее остаться, ползать у ее ног. Победивший в борьбе, но раненный Мариалвой навсегда, он уже никогда не будет прежним Мартином.

И тогда Мариалва решит, как ей быть дальше. Продолжать ли жить с Мартином, окончательно подчиненным ее воле, иногда встречаясь с Курио, чтобы исцелять его сердце бальзамом обещаний, поцелуев, а может, и… Либо сделать своим мужем покорного и романтичного Курио, который создан для этой роли, время от времени встречаясь с Мартином, с которым, она не станет отрицать, так хорошо в постели. Так или иначе, решать будет она, и решать в зависимости от переговоров между Капралом и Курио. Мариалва, занимаясь хозяйственными делами, продолжала смеяться, так что Мартин в конце концов заинтересовался причиной столь безудержного веселья:

— Какая муха тебя укусила?

Мариалва села у ног мужа, взяла его руки в свои и обратила к нему робкий, умоляющий взгляд, взгляд жертвы. Мартин машинально погладил ее по волосам. Что она затевает? Если взгляд ее становится робким и она принимает униженный вид, значит, у нее что-то на уме, значит, она что-то замышляет. Мартин ценил эту женщину, которую он встретил в Кашоэйре в дни тоскливого одиночества, когда боялся умереть, брошенный всеми, как собака. Она делила с ним трудности бродячей жизни, а он ради ее стал нежным и заботливым мужем. Он никогда бы не поверил, что способен на такое…

— Ты любишь свою Мариалву, негр?

Мартин нежно провел рукой по ее волосам, словно отвечая на вопрос. Но мысли его были далеко — он видел перед собой молоденькое личико Оталии. Забавная девчонка… Он покачал головой и отнял руку, как бы желая освободится от всех женщин на свете. Не может мужчина перелюбить всех женщин, но стремиться к этому должен — так говорили старые моряки в порту. И Мартин стремился, хотя это было невозможно, слишком много их, и у мужчины, посвятившего себя этому, не хватит ни сил, ни времени. Он хотел снова вернуться к размышлениям над комбинацией в «жого до бишо», предполагающим спокойную обстановку, специальные знания и умение толковать сны. Но Мариалва отвлекала его внимание, требуя ласки и доказательств любви. Мартин зевнул: нет, сейчас не время — и погрузился в сложные расчеты.

Мариалва резко поднялась и вышла, возмущенно взметнув юбки. Ничего, завтра он у нее узнает, завтра он ей заплатит за сегодняшнее равнодушие, завтра утром, в десять часов.

А что, если Курио не придет? Может, для верности послать мальчишку с запиской? Но почему бы ему не прийти? Он с ума сходит по ней, ползает у ее ног, как будет ползать Мартин, когда Курио явится и все расскажет. Они встанут лицом к лицу, один против другого, как смертельные враги, два близких друга, братья по вере. Они будут сжимать в руках кинжалы желания, ревности и ненависти, готовые убить друг друга из-за любви к Мариалве — без нее они не могут и не хотят жить.

17

Приятели остались внизу, в баре. Число ожидающих исхода переговоров увеличивалось за счет заключивших пари, причем их было довольно много. Отсюда, из бара, дома Мартина не было видно, и все же в известном смысле они могли следить за событиями: они будут настороже и услышат крики, шум борьбы или револьверные выстрелы, словом, любое нарушение семейной идилии Капрала. Все были возбуждены, кое-кто похлопывал Курио по спине, подбадривая его. В особенности те, кто утверждал, что Мартин выйдет из себя, изобьет Курио, а может, и всадит нож ему в брюхо. Заказали по первой стопке для храбрости, хотели поднести и Курио, прежде чем он отправится к Капралу, но Курио отказался. Он слишком много выпил накануне, во рту было горько, язык обложило, и голова была тяжелой, а ведь сейчас как никогда ему нужна ясность мысли и свободная речь. Все подняли стаканы в честь Курио в немом, единодушном тосте. Курио медленно оглядел друзей, одного за другим, взволнованно и серьезно. Пожал руку Жезуино и торопливо зашагал по склону. Все присутствующие были так же взволнованны и серьезны, сознавая важность момента. Курио исчез за поворотом. Ветер срывал листья с акаций, и они устилали дорогу желтым ковром.

Курио приоделся, снял свое рабочее платье — поношенный фрак, полосатые брюки, рубашку с накрахмаленной манишкой, смыл с лица белила и румяна. Он был в праздничном костюме, при галстуке, но, хотя и побрился, выглядел худым и бледным, под глазами у него залегли синие тени. Он шел размеренным шагом, с серьезным лицом, печально глядя перед собой. Впрочем, вся его фигура выражала печаль и даже тоску, отчего это восхождение по склону казалось каким-то зловещим. Курио умышленно надел костюм, который надевал только в торжественных случаях, чтобы сразу же, как он придет к Мартину, тот понял, что визит Курио необычен. Вот почему едва показался домишко Мартина, Курио остановился, чтобы привести в порядок костюм, а затем придал своей походке еще больше величавости. В дверях его нетерпеливо поджидала Мариалва: часы только что пробили десять. Она сделала Курио знак, чтобы он поторопился, но Курио продолжал идти все так же медленно — не было никакой надобности спешить. Подумать, какое легкомыслие! Ведь он идет разбить жизнь друга; сердце зазывалы обливалось кровью. Может, лучше было последовать совету негра, запастись бутылками с чудодейственным средством против гонореи и отправиться в Сержипе оплакивать разлуку с возлюбленной. Стоит ему переступить порог, и Мартин сейчас же заметит его трагическую мину, а значит, догадается, что пришел он с недоброй вестью.

Но едва он достиг крыльца того дома, куда собирался проникнуть, бесстыдный и вероломный, хуже вора или убийцы, неся с собой скорбь и горе, как услышал упрек Мариалвы, процеженный сквозь зубы:

— Я уже думала, что ты струсил и не придешь…

Это было несправедливо, потому что он пришел точно в десять, как и было условленно. Еще никогда в жизни он не был так пунктуален. Друзья, оказавшие ему поддержку в столь трудный для него момент, а также заинтересованные в результатах пари, позаботились о том, чтобы разбудить Курио заблаговременно.

Лицо Мариалвы горело, ее глаза излучали странный тревожный блеск, и вся она была какой-то необычной, будто парила в воздухе, прекрасная, как фея, в красоте которой есть что-то дьявольски жестокое. Возможно, в этой перемене была виновата прическа с двумя завитками на лбу, напоминавшими рожки. Никогда Курио не видел Мариалву такой, он не узнавал ее, свою нежную Мариалву, обессилевшую от любви.

— Пойдем, он в большой комнате…

И быстро вошла, сказав:

— Мой милый, Курио хочет поговорить с тобой…

— Какого же черта он не идет? — Голос Мартина прозвучал невнятно, как если бы он говорил с полным ртом.

Необходимо, снова убеждал себя Курио, сразу же дать понять Мартину, что визит мой необычен. Поэтому он попросил разрешения войти:

— Можно?..

Никогда еще друг не просил позволения войти в дом Капрала, и Мартин должен будет догадаться о предстоящей трагедии, едва Курио твердым шагом войдет в комнату и остановится решительный, непреклонный и бледный, как мертвец. Но к разочарованию и отчаянию страстно влюбленного зазывалы, Капрал ничего не заметил. Он был всецело занят созерцанием золотистой ароматной жаки, которая лежала перед ним. Мартин только что разрезал ее, и сладкий сок стекал на газету, аккуратно постеленную на столе, Мартин не оборачивался, а Курио было все труднее сохранять трагическую позу. К тому же запах жаки проникал в ноздри и пробуждал аппетит у голодного Курио, который еще ничего не ел в это роковое утро.

— Садись, братец, съешь несколько зерен жаки, — дружески предложил Мартин. — Она великолепна.

Курио приблизился все так же неторопливо, с мрачным, напыщенным видом. Мариалва, прислонившись к дверному косяку, заняла удобную позицию, чтобы не пропустить ни единой подробности сцены, которая сейчас разыграется. Мартин положил в рот зерно жаки, комната благоухала ее ароматом. Трудно было противостоять такому соблазну, но Курио устоял. Мартин, наконец, повернулся к нему и удивился его серьезности:

— Что-нибудь случилось?

— Да нет, ничего… Просто я хотел с тобой поговорить. Надо решить одно дело…

— Так садись, я тебя слушаю, и, пожалуйста, угощайся…

— Нет, дело серьезное, лучше я подожду, пока ты поешь…

Мартин пристально посмотрел на друга.

— Ты выглядишь так, будто проглотил швабру… Но, наверно, ты прав, сначала надо расправиться с жакой, а потом потолкуем… Садись и засучивай рукава…

По пальцам Капрала стекал медовый сок жаки, ароматные золотистые зерна были так соблазнительны, а Курио еще ничего не ел; сейчас, до еды, он должен собраться с духом. Ему вдруг захотелось плакать, в горле встал комок. Однако было уже за десять, приятели разбудили его рано, намного раньше, чем было условленно. Его пустой желудок вдруг взбунтовался, требуя принять предложение Мартина.

— Садись парень… Чего ты ждешь?

А жака казалась все прекраснее — это был любимый плод Курио, медовый сок стекал по пальцам и губам Мартина, в воздухе носился опьяняющий аромат… В конце концов он может начать разговор на несколько минут позже, ничего от этого не изменится.

Курио снял пиджак, ослабил узел галстука — нельзя же есть жаку, когда ты одет по всем правилам хорошего тона. Он уселся, запустил пальцы в мякоть жаки, вытащил зерно, сунул его в рот и выплюнул кожуру:

— Хороша!

— Спелая! — поддержал Мартин. — С одного дерева неподалеку отсюда, на нем было так много плодов, что я…

Разговор друзей был прерван громким стуком хлопнувшей двери. Это Мариалва напоминала им о себе, ее глаза метали искры, а два завитка на лбу еще больше походили на дьявольские рожки.

— Разве ты не говорил мне, что у тебя есть срочное дело к Мартину? — спросила она Курио.

Мариалва была в ярости, она не ожидала такого начала разговора. Вот, значит, какова безумная и безграничная любовь Курио?! Любовь, которая не устояла перед зернами спелой жаки!

— Когда поедим, тогда и поговорю… Немного погодя…

— Всему свое время… — наставительно заметил Мартин.

Обозленная Мариалва вихрем вылетела в спальню.

— Она не выносит жаку, считает настоящими фруктами только яблоки и груши…

— Неужели?..

Курио облизал пальцы: отличная жака, особенно на голодный желудок. Как можно не любить жаку, предпочитая ей груши и яблоки, эти безвкусные фрукты? Даже сладкий картофель и тот вкуснее, не такой пресный. Высказав свое мнение по этому вопросу, Мартин с довольным видом вытер пальцы обрывком газеты, Курио насладился еще парой зерен и засмеялся от удовольствия. С жакой вообще ничего не может сравниться, а эта была на редкость хороша!

— Теперь можешь выкладывать свое дело, — начал Мартин, ковыряя в зубах спичкой.

Курио уже почти позабыл о необычной причине своего визита, жака примирила его с жизнью, расположила к неторопливой дружеской беседе о всякой всячине, которую обычно вели друзья, когда встречались. Мартин толкал его в темный душный тоннель, и через этот тоннель он должен был пройти. Курио встал.

На пороге спальни снова появилась Мариалва с горящим взглядом и раздувающимися ноздрями — беговая лошадка, готовая к старту и ожидающая только сигнала. Курио затянул узел галстука, надел пиджак и принял величественно похоронный вид, что стоило ему теперь больших усилий. Он был сыт и уже не горечь похмелья, а аромат жаки ощущал во рту, поэтому мысли о самоубийстве и смерти стали далекими. И все же Курио удалось достичь неплохих результатов, так что Мартин, вернувшийся в качалку и приготовившийся слушать друга, удивился перемене, в нем происшедшей.

— Ты будто на похоронах…

Курио вытянул руку в торжественном жесте и срывающимся голосом начал. Он очень напоминал одну из статуй знаменитых государственных деятелей, которые ставятся на площадях для обозрения гражданами. Мартин был так поражен позой Курио, что едва расслышал первые слова его пламенной речи.

Мартин должен его понять, ораторствовал Курио, хотя это, без сомнения, очень трудно, но делать нечего. Речь была подготовлена заранее при помощи «Секретаря влюбленных» и Жезуино Бешеного Петуха. На свете нет второго столь верного друга, как он, Курио. Верного, но гибнущего от любви к Мариалве, этой святой женщине, «целомудренной и чистой девственнице», тоже верной своему мужу. Их жизни разбила страшная игра случая, несчастливый рок, им адски не повезло. Игрушки в руках судьбы, они оказались беззащитными против ее ударов.

Стоявшая в дверях спальни Мариалва не могла больше владеть собой, в это решающее мгновение ей было трудно притворяться жертвой, гонимой злой судьбой. Лицо ее приняло победоносное выражение. Ее взгляд перебегал с одного мужчины на другого, она готовилась попрать их обоих, когда они начнут оспаривать ее с оружием в руках. Мартин силился понять напыщенные излияния друга, так и сыпавшего всякими мудреными словами. Любит же этот Курио читать разные книжонки! Капрал хмурился от напряжения, но Мариалва решила, что он в отчаянии, а Курио — что в ужасе перед предательством друга. На самом же деле он пытался уследить за словоизвержением Курио, за его речью, щедро приправленной красотами, заимствованными из проповедей и словаря. В этом-то и крылась причина неуспеха Курио у женщин: виноват был его книжный язык, ни одна девушка не могла долго выдержать цветистые речи зазывалы. Однако ценой больших усилий, улавливая иногда смысл отдельных слов, а иногда целой фразы, Мартин начал постепенно понимать, в чем дело. Украдкой поглядывая на Мариалву, которая стояла в дверях спальни с отрешенным выражением лица, он наконец догадался, почему Курио так загадочно ведет себя и почему он так вырядился. Похоже, что этот дурак по уши втюрился в Мариалву… Неужели, святой Бонфим, Ошала, отец мой? Неужели?! И она, видимо, тоже… Разве не на это намекает Курио своими красивыми рассуждениями о душах-близнецах, о платонической любви и разбитых жизнях? Да, он понял: Курио безумно влюблен в Мариалву, но, уважая честь Капрала, не стал наставлять ему рога. Молодец, Курио!

Однако надо выяснить все сразу. Коснувшись своего незапятнанного лба, он прервал речь Курио в особенно волнующем месте.

— Ты попробовал ее?

Курио вздрогнул: напрасно он тратил свой талант и свою эрудицию, Капрал его не понял, не оценил чистоты его намерений.

— Нет! — решительно возразил он. — Разве не об этом я тебе толкую вот уже несколько минут. — Но тут же добавил: — Не пробовал, хотя мне очень хотелось этого.

— Хм, хотелось. А ей тоже хотелось?

Курио воспользовался этой репликой, чтобы вернуться к своей речи, он не желал вступать в этот унизительный и не предусмотренный им разговор. Да, Мариалва отвечала ему взаимностью, но именно она, честнейшая из жен, воздвигла между ними барьер…

Мартин растроганно улыбнулся, верность Курио восхищала его, сердце его начало таять. Он знал, как сильно страдает Курио, влюбляясь. Можно представить, как он мучается и сейчас, когда между ним и Мариалвой стоит он, Мартин, страдает, но не предает брата по вере. Такая самоотверженность достойна награды, и Капрал, человек воспитанный и не привыкший оставаться в долгу, не может уступить Курио в доказательствах дружбы. Они ведь братья по вере, Курио напомнил ему это, они не раз вместе совершали жертвоприношения, и поэтому Курио так страдал, не желая предать его, страдал, как бешеная собака, раздираемый адскими муками… Да, он заслуживает награды, Мартин не может отстать от него в этом благородном соревновании. Их дружба была под угрозой, но одержала победу.

— Ты ее в самом деле любишь? По-настоящему?

В торжественной тишине, когда у Мариалвы захватило дыхание, ибо пробил час ее триумфа, Курио склонил голову и после долгих колебаний еще раз подтвердил, что любит.

Мартин взглянул на Мариалву, стоящую в дверях спальни. Она сияла, эта царица, у ног которой ползают мужчины, отдавшие ей свои безумные сердца, ее несравненная роковая красота смиряла самых сильных из них. Полная жестокой решимости, она была готова к любым вопросам Мартина: уклоняться от ответа она не собиралась.

Капрал, однако, ничего не спросил. Он лишь смотрел на нее оценивающим взглядом — да, роковая и жестокая женщина, рожденная для того, чтобы пожирать сердца мужчин, пополнять ими свою свиту, такова была Мариалва, красавица с родинкой на левом плече. Кто мог спастись от ее чар? Правда, иногда она немного надоедает, даже, пожалуй здорово надоедает. Курио заслуживает ее; Мартин казался себе великодушным и добрым, как рыцарь. Благородные чувства распирали его существо, несколько обремененное недавно съеденной жакой.

Голос Капрала прозвучал в торжественной тишине комнаты, продуваемой легким ветерком.

— Итак, брат мой, я все понял: ты любишь и страдаешь. Прекрасно! Ты доказал свою верность братскому долгу. Поэтому я тебе говорю: если кто и заслуживает ее, так это ты… Можешь забирать Мариалву. Она твоя. — Он повернулся к двери в спальню: — Мариалва, укладывай свои вещи, ты пойдешь с Курио. — И улыбнувшись другу, добавил: — Ты заберешь ее сейчас же, не стоит оставлять женщину в моем доме, раз я пользуюсь такой дурной славой…

Курио обалдело разинул рот и так остался стоять. Он ожидал всего: криков, проклятий, отчаяния, угроз оружием, быть может, драки, рыданий, самоубийства, убийства, трагедии, о которой будут кричать все газеты, словом, всего, только не этого решения Мартина. И когда он снова обрел дар речи, был все еще как пьяный:

— Забрать ее? Сейчас? Как же так?

Бледная Мариалва неподвижно стояла в дверях.

— Сейчас, потому что отныне она твоя. И не хорошо, если…

Но Курио еще пытался образумить Мартина:

— Ты же потом, когда останешься один, будешь страдать… И я предпочитаю…

Мариалва сжала зубы, ее глаза расширились, стали круглыми.

— Ты уже и так страдал из-за меня… — великодушно продолжал Мартин. — Старался ничем не оскорбить. Теперь моя очередь… Я тоже имею право страдать ради друга, не ты один…

Подобная самоотверженность возводила друзей к вершинам мировой славы, оба чувствовали себя необычайно взволнованными. Мариалва отходила куда-то на второй план.

— Конечно… Но ты ее муж, может, справедливее будет, если страдать буду я. Я уеду в Сержипе продавать чудодейственное лекарство, меня приглашали туда, и больше у вас не появлюсь… Чтобы ты не мучился… Оставайся с Мариалвой, а я уйду один, уйду сейчас же. Прощай навсегда… навсегда…

Он уже было направился к дверям, но крик Мартина остановил его.

— Куда ты уходишь, брат мой? — взволнованно заговорил Капрал. — Не торопись, ты пойдешь, но вместе с ней, ведь она тебе нравится, а ты ей, я не хочу стоять между вами! Зачем есть блюдо, которое желает другой? Так бери Мариалву, бери сейчас же… Что касается меня, то я не хочу ее больше…

Курио оказался в безвыходном положении.

— Мне даже некуда ее повести…

— Пусть это не будет препятствием к вашему счастью, брат мой… — сказал Мартин, который становился все более великодушным и непреклонным. — Вы останетесь здесь, а я уйду… Забудусь в заведении Тиберии, если у нее найдется свободная красотка… Я скажу Тиберии, чтобы она не ожидала тебя вскорости, так как ты женился, а женатому человеку не пристало шляться по публичным домам… Я оставлю вам все, возьму только свою одежду…

— Все? Я…

— Все… Стол, кресло, кровать и зеркало, я оставлю вам даже кофейник, который мне особенно дорог…

— А что я буду с ним делать? Нет, я не могу принимать от тебя все это. Ты великодушен, но…

Мариалве уже не хотелось кричать либо расцарапать им лица. Кровь отхлынула от ее щек, волосы неряшливо падали на лоб, глаза погасли, она как бы стала меньше ростом. Все же она очень нудная, Курио скоро раскается в своем выборе.

Он уже раскаивался.

— Знаешь, брат, что я тебе скажу?

Мартин церемонно поднялся с таким видом, будто он был здесь гостем.

— Ну говори…

— Будем считать, что я тебе ничего не сказал, пусть все останется, как было. Мариалва мне не нравится больше…

— Но так не годится, брат мой! Ты пришел за ней, ты с ней и останешься. Мне же она не нужна ни как жена, ни как служанка. Ты не представляешь, какая она скучная. Просто тоска берет…

— У меня было такое подозрение. Уж слишком она страстная. Я тебе больше скажу: она непорядочная женщина. Если бы от нее зависело, ты бы давно был рогатым, как бык…

Мартин улыбнулся и указал на Мариалву, стоявшую в дверях, вернее, на жалкие останки Мариалвы.

— И эта подлая баба хотела сделать нас врагами, нас, более близких друг другу, чем братья… А мы посмеемся над ней…

И он весело рассмеялся своим безудержным и раскатистым смехом, который вновь обрел, теперь уже навсегда. Курио тоже рассмеялся, хохот друзей покатился по склону, а в баре те, кто держал пари, пытались понять, что означают эти странные звуки, доносившиеся из дома Капрала.

— Выпьем? Это надо отметить… — предложил Мартин.

— Да ведь мы поели жаки, плохо будет.

— Пожалуй. Кашаса с жакой — наверняка желудок расстроится.

— Жаль… — посетовал Курио.

Друзья посмотрели на остатки спелой жаки. Ее золотистые зерна заманчиво блестели.

— Лучше покончим с ней. А вечером выпьем…

Курио сорвал с себя пиджак и галстук, его похоронный вид исчез без следа. Друзья снова набросились на жаку.

А Мариалва тем временем собирала в спальне свои вещи. Капрал и Курио, казалось, забыли о ней. Они и не заметили, когда она прошла через комнату.

— По-моему, пари никто не выиграл… — заявил Курио. — Значит, деньги остались целы, и вечером их можно будет истратить… Поедем есть мокеке на паруснике Мануэла…

— И возьмем с собой девочек из заведения Тиберии. Не знаешь, Курио, та с косичками, что танцевала со мной на празднике, еще там?

— Оталия? Там…

Мариалва спустилась по склону, компания в баре видела, как она прошла мимо, и переглянулась. Из дома Капрала все еще доносились раскаты хохота. Сомнений не было, это смеялись Мартин и Курио. Решили подняться и узнать, почему так весело кончилась женитьба Капрала.

Положив свой узел на землю, бедная проститутка Мариалва, робко съежившись, ждала багажного трамвая, который отвезет ее в заведение Тиберии.

Загрузка...