Пастырь

20

Больше месяца прошло с тех пор, и об Онисе не было никаких вестей. Никого больше не тревожила судьба отрешенного от теми горца.

Один только Онуфрий не мог успокоиться и без устали искал его, расспрашивая о нем всех прохожих. Он не терял надежды и неутомимо молился о спасении. жизни Онисе. Он верил, что вновь увидит своего духовного сына, верил, что бог милосердный не даст ему погибнуть.

Однажды утром около пещеры пастыря остановились хевсуры, шедшие с того склона горы. Они расположились на отдых у родника, лошадей стреножили и пустили пастись, а сами подошли к роднику освежиться. Старец, по своему обычаю, забрал мешок с припасами, домашнюю водку и направился к ним.

Потрапезничали, отведали водки, и завязалась беседа. Хевсуры давно уже знали о пастыре, ибо слава о нем разнеслась далеко в горах, и рады были они послушать его разумные и добрые речи. Как всегда среди людей гор, разговор зашел о мужестве и об охоте.

Один из путников рассказал о некоем мохевце, который поселился в их горах, и с той поры плохо стало от него кистинам.

– Ягнячьего ушка не пропадет с тех пор, как тот мохевец у нас, – восторженно рассказывал он. – Тропами нагонит вора, перехватит его, и никакому врагу не уйти от горного сокола!

– Удивительный только он! – добавил другой. – Ни одного человека не подпускает к себе, в дома не заходит, живет как зверь в горах.

– Каков он собой? – спросил пастырь.

Хевсур описал внешность мохевца и добавил, что он, должно быть, болен или «порченый», потому что лицо у него желтое, как русло серного источника.

Онуфрий сидел, понуро опустив голову, и, казалось, не в силах был пошевелить губами. Но по мере рассказа хевсура он все больше оживлялся.

– Как его зовут? – спросил он.

– Онисе… Мохевец Онисе… Так мы его называем…

Радостное волнение охватило пастыря. Он вознес благодарение господу за то, что не отверг он раба своего, спас ему жизнь и направил его усилия на благо людям.

Онисе, которого пастырь считал одержимым душевной болезнью, излечился и пришел в себя. Вдали от тех мест, где все его непрестанно терзало, он отдохнул и обрел на время душевный покой.

Было заполдень, когда хевсуры ушли. Онуфрий, одушевленный радостной вестью, вернулся в свой дом, а потом по шел на могилу Маквалы и как бы поведал ей об этой радости

Вечером он собирался помолиться богу и спокойно отдохнуть. Вдруг он услышал конский топот.

«Кто бы это мог быть?» – подумал пастырь. В то ж мгновение его окликнули снаружи, и он вышел во двор.

Навстречу ему шел горец. Лошадь свою он привязал поодаль, так как эти места считались священными и нельзя было подъезжать к пещере верхом, чтобы не осквернить ее. Сняв шапку, он низко склонил голову перед пастырем.

– Кто ты, сын мой? – спросил пастырь.

– Я есаул, отец!

– Зачем пришел ко мне? Ищешь кого-нибудь?

– К вам пришел, начальник просит вас явиться к нему.

– Меня просит начальник?… Ты, верно, ошибся. – Пастырю показалось, что он ослышался.

– Да, отец, вас просит.

– Не знаешь, зачем?

– Не знаю!

– Да нет, ты, верно, ошибся, не понял его.

– Как же, он три раза повторил ваше имя. Приказал обязательно доставить вас сегодня же.

– Значит, дело важное?

– Кто их знает! – лениво отговорился есаул.

– Удивительно все это! – тихо произнес пастырь. – Хорошо, я возьму свой посох, и пойдем, – добавил он.

Есаул настоял, чтобы пастырь сел на лошадь, а сам пошел рядом пешком. Они почти всю ночь были в дороге и часам к десяти утра прибыли в Ананури, где квартировал местный правитель.

Пастыря тотчас же ввели к человеку, который вызвал его. Это был пожилой мужчина, худой, невысокий, весь отравленный желчью, даже глаза его пожелтели, и тоненькие нитевидные жилки сеткой покрывали их. Он изредка покашливал, беспокойно ходил из угла в угол и без особых причин постоянно вспыхивал и возмущался.

Когда вошел Онуфрий, начальник встал ему навстречу, стараясь казаться приветливым. Но все его старания были тщетны, ибо он большую часть своей жизни провел на военной службе, а военная жизнь в те времена зачастую лишала человека всякого разумения и благообразия. Он приветствовал пастыря и даже улыбнулся ему, но проделал все это с осанкой повелителя.

– Пожалуйте, пожалуйте! – еще издали пригласил он Онуфрия.

Онуфрий вошел в низкую комнату, где стоял затхлый запах сырости и преющих бумаг. Непривычный к такой обстановке, пастырь чувствовал себя очень дурно, от духоты в комнате слегка туманилась голова. Однако он снял шапку, перекрестился и отвесил низкий поклон стоявшему перед ним хозяину. Лицо его выражало покой и мир. Начальник никогда не встречался с пожилыми горцами, и его удивило величие и достоинство пастыря.

– Вы – отец Онуфрий? – опросил начальник через переводчика.

– Да, я.

– У вас жила женщина, которую убили… Та, которую звали… Ах, забыл… Как ее звали? – обратился он к писарю, который, согнувшись в три погибели над столом, резко поскрипывал по бумаге гусиным пером.

– Ее звали, – писарь порылся в бумагах и, вытянувшись, гаркнул: – Маквала, ваше высокоблагородие!

– Да, да, Маквала!

При этом имени пастырь вздрогнул, смутился и не сразу собрался с ответом.

– Мы ждем ответа! – приказал начальник. Пастырь взглянул на него и твердо ответил:

– Да, Маквала жила у меня.

– Женщина у священника! – вздернув плечи, сказал начальник и обернулся к переводчику: – Спросите, что она делала, зачем жила у него?

– Она была унижена духом и телом… отвержена людьми… Мое жилище – убежище для всех униженных.

Онуфрий глядел на них с удивлением и не мог понять, зачем его допрашивают, чего хотят от него. Он заметил, что писарь записывает все его слова.

– Значит, вы приютили ее? – переспросил начальник так же насмешливо, как он приветствовал старца при входе. На этот раз пастырь понял, что происходит нечто необычное, что словам его не доверяют, и нахмурился.

– Хороший приют оказал, нечего сказать! – проговорил про себя начальник и вдруг резко обратился к пастырю:

– Кто убил?

– Кто убил? – повторил вопрос Онуфрий. – Грешный человек, которого не минует кара божья, если он не раскается, – тихо добавил он.

– Все это очень хорошо, но имя преступника? Скажите, как его имя?

Никогда не приводилось пастырю говорить неправду, и теперь он был в тягостном недоумении. Он не знал, что ответить.

– Я спрашиваю имя преступника! – повысил голос начальник.

– Не знаю! – твердо ответил старец.

– И никого не подозреваешь?

– Нет!

Начальник недоверчиво посмотрел на него, прошелся несколько раз по комнате.

– Как могло случиться, что в помещении, где ты живешь, убили женщину, и ты ничего об этом не можешь рассказать?…

– Меня не было дома, когда произошло несчастье.

– Сказки!.. – повел плечами начальник. – Прочтите ему показания тех горцев.

Вот что показывали те самые гудамакарцы, которые целый день провели с пастырем после убийства Маквалы.

«Весь день мы были вместе. Пастырь не раз заходил в свою келью и выносил нам еду. Мы обедали вместе. На другой день мы возвращались с гор. Пастырь сказал нам, что жившую у него женщину, оказывается, кто-то убил».

– Все это правда, – подтвердил старец.

– Что ты увидел, когда в первый раз вошел в дом?

– Маквала лежала на своей постели, с головой закрытая буркой. Я думал, что она спит.

– Это в первый раз. А потом целый день как же ты не заинтересовался, отчего она не встает?

– Маквала была слаба, больна. Много молилась, работала без устали. Ночью накануне была сильная гроза. Я подумал: она не спала ночь… Пожалел ее будить. Сон благодетелен для слабых.

– Не представляю!

– Все это правда, что я говорю.

– Женщина лежала целый день, и вы даже не подумали, что с ней, даже не спросили, не хочет ли она пить?

– Что было спрашивать? Захотела бы, – напилась сама! – резко прервал переводчика пастырь. – Однако я оставил свою паству, своих больных без присмотра. Я тороплюсь домой… Скажите, что вам надо от меня?

Начальник удивленно взглянул на него.

– Разве вы не знаете, что в убийстве женщины обвиняют вас?

– Что вы сказали?

– А то, что все улики, к сожалению, против вас.

– Кто же он, этот несчастный, пусть придет, пусть посмеет посмотреть мне в лицо!

Пастырь вскинул голову. Таким гневом дышало его лицо, что начальник смутился, опустил голову: «Виновный не может так говорить; пожалуй, старик и не лжет!» – подумал он.

– Муж убитой утверждает это, – снова заговорил начальник – Закон обязан установить истину.

– Пусть придет и скажет мне это в лицо.

– Приведите Гелу.

– Боже милосердный, Гела здесь! – воскликнул старец. – Гела, муж Маквалы, виновник всего, пусть он придет, я погляжу на него собственными глазами, послушаю, что он мне скажет.

Дверь открылась. Вошел Гела. Лицо его выражало бесстыдство и чванливость, он высоко закинул голову, всем видом своим как бы говоря: «Смотрите, вот я каков!» Он встал в дверях, нахмурив брови, изображая из себя грозного обличителя.

Пастырь, спокойный, хотя и слегка побледневший, смотрел в упор на доносчика.

Сперва Гела попробовал было выдержать взгляд старца, но вскоре смущение овладело им, взгляд его забегал, заметался, словно под натиском какой-то неведомой силы.

Пастырь, величественный, несокрушимый духом, твердо верующий в свою правоту, и Гела, раздавленный, униженный, сознающий свою вину, стояли друг против друга.

Пастырь медленно шагнул к Геле.

– Правда ли, что ты меня винишь в убийстве Маквалы? – спросил он его тихим, проникновенным голосом.

Гела поднял голову, тяжело вздохнул и снова потупился. Пастырь понял, что Гела сознательно лжет и клевещет, совершает такой грех, который бесчестит человека, принижает его ниже самой низкой твари, но что ему уже нет отступления. И сердце пастыря горько восскорбело о погубленной душе человеческой.

А начальник ждал, что скажет Гела. Его внимание привлекла ненадолго эта поучительная картина борьбы величия с подлостью. Но он тотчас же спохватился.

– Что ты молчишь? Говори!

Гела устремил на него взгляд, полный отчаянной мольбы.

– Что же мне говорить? – беспомощно спросил он.

– Ты боишься? Расскажи перед законом все, что знаешь! – ободрил его начальник. – У тебя убили жену, ты вправе требовать наказания преступника.

– Да, да! – встрепенулся Гела, – убили мою жену, меня самого изгнали из мира…

– Да, сын мой, скажи, что ты знаешь; ибо ничто не укроется от отца небесного… – произнес пастырь.

Лицо Гелы злобно перекосилось, лоб нахмурился, глаза засверкали недобрым блеском.

– Ты хочешь, чтобы я рассказал? – воскликнул он. – Хорошо!.. Ты убил Маквалу… Никто другой не мог ее убить. Она жила у тебя. Ты – хозяин, и кровь ее на тебе… – говорил он, задыхаясь. Его лицо то вспыхивало, то бледнело.

– Сын мой, сын мой!.. Что ты говоришь? – скорбно воскликнул старец. – Вспомни, что есть еще высший судья…

– Ты убийца! – злобно повторил Гела. – Мне ли щадить тебя? За что? Разве кто пощадил меня, когда изгоняли меня, топтали меня. Умерла моя душа, и нет во мне больше жалости. Нет! Ты убил ее, поп, и не уйдешь ты от суда…

– Я приютил, обогрел ее, замерзающую… Обратил к богу грешную душу… Какая была мне корысть убивать ее?

– Маквала нищенствовала. У нее, верно, было много денег… Убить посмел, а сознаться в этом не смеешь…

– И ты, отверженный общиной!.. – воскликнул старец, но тотчас же овладел собой. – Господи, прости их, ибо не знают, что творят!

Онуфрий отошел в сторону. Глаза его сверкали, в сердце неотступно звучало: «Господь посылает мне испытание, я не достоин его милости».

– Что скажете, пастырь?

– Что же мне сказать? Он меня обвиняет в убийстве, а судить должен закон! – спокойно сказал Онуфрий.

– Мы сегодня же вас переправим в Тбилиси. Здесь нельзя вас судить.

– Да будет воля господня! – сказал пастырь.

– Говорите всю правду. Это смягчит вашу участь, – посоветовал начальник.

– У меня есть верховный судья, который видит все. Когда я предстану перед ним, скажу ему с умиротворенной улыбкой на лице: «Господи, я воздал кесарево кесарю, а божье – богу!»

И больше ни единого слова не удалось сорвать с уст Онуфрия. Он перестал отвечать на вопросы.

Гела, изгнанный из теми, долго скитался вдали от родины, скрываясь в разных местах. Но недавно он вернулся в Мтиулети и определился есаулом у ананурского начальника. Как отверженный, он не мог снова обзавестись хозяйством, но рад был и тому, что живет на родимой земле.

Все избегали его, никто с ним не разговаривал, не звал его к столу, и это с каждым днем все больше озлобляло его, разжигало в нем жажду мести. Он безжалостно преследовал людей своей общины, и горе тому, кто попадал в его руки. Он всячески раздувал перед начальством вину своей несчастной жертвы. Судебные дела в те времена решались по произволу, и судьба человеческая зачастую зависела от людей, подобных Геле.

Много жизней укоротил Гела, много вдов и сирот оставил он на попечении соседей. Вечно раздавались вокруг него проклятья и стоны, но человеку, потерявшему совесть, они казались сладостной песней, множили его силы, укрепляли в нем чувство мести.

Любил ли отверженный Гела Маквалу? Нет, он ненавидел ее, ненавидел так страстно, что готов был рассечь ей грудь кинжалом и выпить из раны всю ее кровь, до последней капли.

И вот Маквалу убили, и Гела уже не мог отомстить ей, не мог своей грязной рукой растерзать ее трепещущее сердце. И он перенес свою зверскую ненависть на ее убийцу, кто бы он ни был.

Долго старался он найти подлинного убийцу, но все его поиски были тщетны.

«Онуфрий перехватил ее у меня!» – как-то подумалось ему, и с тех пор всю свою злобу он обрушил на пастыря, стал его неусыпным врагом.

И вот Онуфрий томился в заключении в Тбилиси. Гела прилагал все усилия, чтобы пастырь был осужден.