Пасынки фортуны

ГЛАВА 8

Сашка вошел в избу, огляделся по углам:

— Никого?

— Не возникли покуда…

— Что ж, мы не гордые! Можем подождать, — сел к столу на кухне. И глянув на Катерину, занятую стряпней, впервые похвалил бабу: — Во многом не везло тебе, Кузьма! Но вот бабой фортуна не обошла! Она тебе за все разом! Ровно не долю, не положняк, а весь общак снял с судьбы! За все ходки и дальняки! Добрая у тебя баба! Она и мать, и сестра, и жена твоя! За всех кентов в подарок от судьбы. Держись ее, Огрызок! Как за жизнь… Кузьма своим умом не верил и удивленно смотрел на Сашку:

— Чего хлебальник открыл? Верняк трехаю! Не будь Катерины, хило пришлось бы тебе. Да хоть и я… Гоношился, выламывался, а куда без Валюхи? Когда с прииска вышвырнули, я чуть не рехнулся. А баба успокоила. Заставила все дела дома переделать. И все радовалась, благодарила судьбу за передышку, подаренную мне. Ни разу не попрекнула, что без заработка сижу, за прошлое не укорила, какое и нынче отрыгается. Наградил Бог наших баб терпеньем. А мы за это должны его благодарить.

Катерина лепила пельмени, прислушивалась к разговору, не вмешиваясь в него.

— Знаешь, мне сегодня смешной сон снился. Обычно я их не помню, а этот в память врезался. Вроде как пришел я к леснику Силантию, дров на зиму заготовить

вздумал. А старик и говорит: «Привяжи коней. Им до ночи ждать придется. А деревья вали ровные, какие на доски гожие». Удивился я и отвечаю, что доски мне ни к чему, за дровами приехал. А дед и скажи: «Без надобности теперь тебе дрова, Сашок! Без проку! Вали, какие сказал. На деревянный костюм себе. Руби березы, чтоб гроб твой светлым да звонким был. Чтоб была в нем белизна молодости и слеза грусти. Чтоб седина ствола с зеленью кудрей дружилась. Чтоб меньше сучков было — ровные деревья вали…» Удивился я и спрашиваю, мол, неужели, скопычусь скоро? А Силантий в отпет: «А ты, поглянь сюда! Видишь, твой проводник сидит. Уже наготове. Поджидает. Поведет тебя сегодня. Об руку…» И указывает на мальчонку лет семи-восьми. Эдакий весь белый. И одежда на нем как снег. Глянул я на него, уж больно не похож он на детвору нашенскую. Озорства, улыбки нет в лице. И спрашиваю Силантия, кто ж этот пацан? Не доводилось никогда раньше видеть его. Неужель он — моя смерть? Силантий головой кивнул согласно. И рассмеялся так грустно: «У каждого, Сашок, своя смерть! Ее не человек себе выбирает, а Бог назначает. Тебе, как прощенному, чистого отрока в поводыри прислал. Ты, небось, думал, что и к тебе смерть-старуха приплетется? Нет, Саня! Старухи к тем, у кого грехов много, кто не каялся. Не омыл слезами и муками свое прошлое…» — «Силантий! А почему мне так рано умереть надо? Иль не нужным стал я на свете? Или шутишь надо мной по-злому?» Старик головой кивает: «Торопись, Сашок! Немного времени у тебя в запасе. Сказываю, не дожить тебе до рассвета завтрашнего дня. Не увидеть солнца над головой. Готовы кони, поводырь на месте, спеши и ты…» Оглянулся я. И обалдел. Вместо старой клячи, на которой приехал к Силантию, тройка лошадей стоит запряженная. Кони, один к одному, черней ночи. Все в цветах бумажных. Разозлился я, срывать их начал. Топтать ногами. Все выкинул. И начал деревья рубить. Себе приказываю — на дрова, а валю такие, что сердце кровью обливается. Ровнехонькие, белые, как дед советовал. Они под топором человечьими голосами смеялись. И хотел я их пожалеть, да остановиться не мог, пока топор сам из рук не выскочил. Тут же пацан подошел. Белый. Глянул на деревья, какие я срубил, и говорит: «Теперь все готово! Жди, когда я приду за тобой…» Проснулся я в холодном поту. Никогда такого за мной не водилось. Огляделся — все в порядке, в своем доме. На работе сегодня все одно к другому клеилось. И с чего такая чертовщина привиделась, понять не могу…

„Катерина, слушая Сашкин сон, рот передником заткнула. Крестилась истово, молитву шептала. Чубчик, заметив это, рассмеялся:

— Погоди, Катерина, на тот свет меня спроваживать. Еще не утро. И я не успел гроб себе приготовить. Не верится. Не постучал ко мне в окно пацан-проводник…

В эту минуту стук в окно раздался. Тихий, робкий. И голос:

— Огрызок, открой!

Кузьма глянул на Чубчика. Тот жестом приказал ему оставаться на месте. Сам в коридор вышел. Снял засов. Впустил кого-то. И спросил глухо:

— Где пахан?

— Недалеко. Рядом, ждет.

— Давай сюда его, падлу! — приказал Чубчик. Вскоре за окном громыхнули шаги второго человека.

Мелькнула лохматая тень. И голос Капеллана послышался у самой двери:

— Чего надо, подтирка лягавая, стукач вонючий? Иль дышать устал?

— Тебя, падлу, стремачу! Беспредельщик гнилой, паскуда! — шагнул к нему Чубчик.

Кузьма выскочил из избы:

— Кончай разборку, кенты! Не время и не место! Не дергайтесь! Потом потрехаете!

— Сгинь, Огрызок, линяй, хмырь, гнида недорезанная! И ты — сука! — шагнул к Кузьме Головастик.

Огрызок резко поддел его кулаком в подбородок. Фартовый отлетел, ударившись спиной в забор, застонал. Изо рта кровь хлынула.

— Кентов трамбовать? На моих хвост подняли, козлы? — взвыл Капеллан, но Чубчик отшвырнул пахана кулаком в висок:

— Твои в зоне были! Я тебе, задрыга, душу вытрясу за суку! Ты меня пас, курва задолбанная? Я сам тебя надыбал бы! Гнида облезлая!

— Тебе сходом давно запрет вышел на жизнь! За все разом! За лягавую и стукачество, за откол, за пахоту! За то, что закон и званье свое облажал. Я сам вызвался ожмурить тебя, паскуду! Не то бы давно уж слинял отсюда!

— Вот тебе за суку! — поддел Чубчик Капеллана на кулак «в солнышко».

— Паханы! Кончай махаться! Не то место! Фраера возникнут! — пытался охладить законников Кузьма.

— Хрен вам в зубы! Попались, мудаки! — кинулся к дерущимся Головастик.

Катерина, выглянув в окно, набросила на плечи платок и, как была босиком, кинулась через сарай за угол избы. Бегом помчалась к Валентине.

— Держи парашу! Эй, кенты, живей стерву толстожопую стопори! К лягавым хиляет! Нас засветит, — заметил бабу вынырнувший из-за угла Жаба.

Трое воров бросились за Катериной, выхватив из-за голенищ и поясов ножи. Но пекариха закричала во все горло, резким, пронзительным голосом.

— Люди! Помогите! Наших убивают! Бандиты!

На ее крик зашлись истошным лаем собаки, с грохотом открывались двери, окна. Поселковый люд выскакивал во дворы, на улицу.

— Где бьют? Кого?

— Что случилось? Кто кричал? — оглядывались вокруг, не понимая, кто звал на помощь.

Но завидев мчавшуюся Катерину и догоняющих ее мужиков, бросились на помощь женщине, нагнали, сшибли с ног ее преследователей. И, повалив на землю, колотили нещадно. Хотя и не знали, что причинили они бабе. Та бежала, не оглядываясь…

Сеймчанцы не выпускали пойманных воров. Те пытались вывернуться, сбежать. Но их держали крепко. Толпа людей взяла в плотное кольцо и не спускала с них глаз.

За каждую попытку к бегству отвешивала щедрые тумаки и зуботычины. Их волокли в милицию.

Капеллан был уверен, что законники давно убили Катерину и теперь стремачат за углом драку. Чтобы в случае появления кого постороннего крикнуть — атас!

Чубчик не оглянулся на Катерину, он дрался с Капелланом на кулаках. Пускал в ход ноги, голову. Материл пахана по-черному. Говорил, что заставит его, гада, землю грызть у своих ног.

Капеллан, почернев с лица, сквозь зубы проклинал Чубчика. За то, что тот помешал сбежать с зоны. Высветил, заложил своей лягавой. За дополнительный срок, который получил он при поимке. Он пару раз зацепил Чубчика на кулак. Но сбить с ног не удалось. И едва покачнувшись, Сашка снова бросался на Капеллана, не давая ему отдохнуть, опомниться, прийти в себя.

Чубчик изматывал Капеллана. Сыпал один за другим удары на его голову, тело. Валил с ног, но не пользовался беспомощностью, ожидал, когда встанет на ноги, чтобы нанести следующий удар.

Капеллан кипел от ярости. Он никак не мог достать Чубчика всерьез. Тот был словно заговорен.

— Дрожи, падла! Меня не приморишь, кишка тонка! За мной «малина», вся зона! Ты приговорен сходкой! Продался? Хана тебе! — Капеллан нырнул от Сашкиного кулака вниз, поймал из рукава рубахи нож, внезапно выпрямился и… рассмеялся.

Чубчик не сразу понял. Увидел наборную рукоять, торчавшую из груди, залитую кровью рубаху. Выдернул из-за пояса нож, с которым не разлучался на рыбалке. Взмахнул им коротко, резко. Но так и не увидел ничего… Попал или промазал?

Нож пробил горло Капеллана насквозь. Из него фонтаном кровь хлестала. На пыль и траву. На первую росу.

— Чубчик! Сашка! — кинулся Кузьма к пахану. Но было поздно… Руки Сашки, измазанные кровью, еще совсем теплые, разжались. Впервые совсем беспомощно.

— Пахан! Мать твою в суку! Чего развалился? Хиляем! — подскочили кенты к Капеллану. Но, увидев пробитое насквозь горло, поняли: не слышит их фартовый. Ушел от них. Один. Не предупредив никого.

— Линяем, — спохватились фартовые.

— Стоять! — послышалось громкое со всех сторон.

— Ну, падла, Огрызок, прощайся с тыквой! Засветила, навела твоя шмара! Обоих замокрим! — пригрозил Жаба.

Кузьма стоял на коленях перед мертвым Чубчиком. Ему не верилось… Он смотрел в спокойное, слегка побледневшее лицо того, с кем совсем недавно говорил о жизни. И вдруг невольно вспомнил Сашкин сон… Кузьма глянул на небо. Белая ночь. Она смотрела в лица живых и мертвых одинаково холодно и бездушно. Что ей жизнь или смерть? Кого-то не стало, кто-то появился на свет…

Бежит Валентина к дому Кузьмы. Еще не видела мертвого мужа, никто не успел ей сказать ничего, само сердце бабье беду почуяло. Кричит на весь свет. Болит нестерпимо. Его не проведешь, не обманешь.

— Саша! — остановилась перед телом. Упала на колени. Обняла Чубчика. Взвыла на весь свет: — Что ж ты, Кузьма, не уберег его? — укорила Огрызка. И спросила жестко: — Кто его убил?

Огрызок молча указал на Капеллана. Женщина оглянулась, увидела мертвого пахана. И процедила сквозь зубы зло:

— Будь он проклят!..

Восьмерых беглецов из зоны, не мешкая ни минуты, затолкали в следственный изолятор оперативники милиции. Поставили усиленную охрану со всех сторон. Сашку и Капеллана увезли со двора онемевшего от горя Кузьмы. Он сидел на крыльце, смотрел на пятна крови и хотел теперь одного: чтобы все случившееся оказалось лишь страшным сном…

— Кузька! Родной! Жив! Слава Богу! — ворвалась во двор запыхавшаяся, растрепанная Катерина. За нею едва успевал Кравцов. Он уже услышал о смерти паханов и решил, не медля, выяснить у Кузьмы все обстоятельства случившегося.

— Только не теперь, — замотал головой Огрызок, и Игорь Павлович увидел слезы, брызнувшие из его глаз.

Кузьма пытался скрыть их, остановить, но они позорно текли по щекам, не желая слышать голос разума.

— Чего вы ко мне пришли? Хиляйте к Капеллану. Покуда санитары морга у него не сожгли барахло. Там в подкладе телогрейки зашита рыжуха. Шустрите.

Кравцов решил оставить Кузьму на время в покое и поспешил со двора. Огрызок смотрел ему вслед, качая седой головой, и говорил еле слышно, упрекая вслед:

— А ботали, не опаздывает следчий. Да только и он — фраер, как все, других не файнее.

Катерина, не обращая внимания на сопротивление, унесла Кузьму в дом. Уложив на диван, обтерла лицо холодной марлей. Укрыв мужика, принесла чай:

— Пей, заморыш мой, недокормленный горемычный мышонок, бедолага моя сивая! Это что ж голову твою в минуты морозом прохватило? Ведь сколько пережил, а этого горя сердце не выдержало. Поспи, успокойся, — удерживала мужа на диване силой.

— Пойди, калитку закрой! Прошу тебя! И ворота! Чтоб никто не возникал к нам. Не терзал душу всяким трепом! Так хочется тишины! Есть ли она в свете! Иль только мертвым в подарок за жизнь дадена? — злился Кузьма неведомо на кого.

Катерина закрыла ворота и калитку. Убрала во дворе. Счистила кровь с порога, земли, со стены дома. Когда вернулась в избу, Огрызок курил папиросу за папиросой.

— Что так долго не вела Кравцова? Иль дрых, задрыга, в гостинице, как хорек?

— Чекистов арестованных допрашивал. Двоих. Я в это время и ворвалась. Он едва успел по дороге оперативникам крикнуть, чтоб в камеру вернули допрашиваемых. А те, что с ним приехали, поселковых к себе вызвали. Уж не знаю, о чем они там говорят.

— Сашку жаль. Все не могу поверить…

— Да погоди ты, может, не насмерть, может, ранил его бандюга? — успокаивала Катерина.

— Капеллан не промажет. Эта падла мокрил редко, но враз. Он дышать не оставлял, когда хотел ожмурить…

— А самого его кто убил?

— Сашка, — выдохнул Огрызок. И снова перед глазами вспыхнул, как наяву, последний миг схватки.

Кулак Чубчика, рванувшийся к скуле, скользнувшее от него лицо Капеллана, опустившего лишь на миг правую руку вниз. В следующее мгновение, его невозможно было предположить, оттеснив Чубчика всего на шаг, взмахнул рукой коротко. Никто, даже сам Чубчик, не приметил нож в руке Капеллана. Чубчик прервал его радость внезапно: пахан не ожидал ответного удара. Сашка заставил себя лишь на миг пережить, опередить смерть. Кузьме запомнились округлившиеся от удивления глаза Капеллана, застрявшее в горле ругательство и фонтан крови, обдавший обоих последним теплом угасшей вражды.

Сашка лишь мгновение держался за нож. Но рухнул вместе с Капелланом. Словно не удержался на ногах.

Огрызок погасил папиросу мимо пепельницы. Ведь и ему сегодня пригрозили схваченные милицией фартовые. И с ним постараются свести счеты сбежавшие или освободившиеся законники. Не только с ним, а и с Катериной. С нею, бабой, по закону «малин» учинят разборку…

— Ну уж хрен вам всем! — подскочил Огрызок и, одевшись, решительно направился к двери.

— Ты далеко настрополился? — ахнула Катерина.

— К Кравцову! — бросил через плечо Кузьма и торопливо шагнул за порог.

Игоря Павловича он нашел в милиции. Кравцов глазам не верил. Впервые, без вызова, сам Кузьма пришел в милицию. И попросил уделить ему несколько минут.

— Не стал бы я встревать в дела ваши. И все ж за Чубчика простить не могу. Век бы о том не трехал. Да приперло. Теперь слушай, следчий, — отвел Огрызок Кравцова в сторону. Заговорил тихо, так что никто из оперативников и следственной группы ничего разобрать не мог.

Игорь Павлович слушал напряженно, внимательно, стараясь не пропустить, не забыть ничего. Потом, взяв Кузьму за плечо, завел его в кабинет. Тот говорил:

— Теперь кенты должны кого-то паханом сделать. Без того не смогут. Скорее всего — Жабу. Он больше других подходит. Он знает всех. Ему больше других доверял Капеллан. Он в курсе всего. И о рыжухе. Ничем его не возьмете. Темнить станет. Психом нарисуется. Сам себе пасть иголкой прошьет в знак протеста против следствия. Яйцы к нарам себе прибьет. Чтоб на допросы не ходить. Силен в трамбовке. Но… Слабину имеет. Одна она у него. Мышей боится, козел, пуще смерти. Пару дней в такой одиночке — сам запросится на допрос. Расколется по самую сраку, лишь бы в другую камеру попасть, где мыши не водятся.

Кравцов кивнул понятливо. Кузьма продолжал, торопясь:

— Слабак средь этих кентов — один Головастик. На все, пропадлина, жадный. На кир, на баб, хамовку, положняк. Его свои пасут всегда, чтоб не лажанул. Хотя в «малине» держали, паскуду, за шестерку. Потому знает все и обо всех. Подслушивать любит каждого. Прикинется спящим и слышит, о чем пахан в другом конце барака с кентами шепчется. Локаторы у него особые. Сучьи какие-то. Его из-за них в «малину» взяли. Все знает про всех. Игорь Павлович запоминал сказанное, а когда Огрызок умолк, поделился:

— Знаете, Кузьма, золото, которое Капеллан украл с прииска, нашли. Вы оказались правы. У покойного пахана в телогрейке, в подкладе было вшито. Но не все. Пришлось привести Баруху. Собачонку приисковую. Она и живых, и мертвого обыскала. Всех вытрясла до капли

До последнего грамма. Даже из шапок заставила отпороть подклад. У мертвого к нижнему белью были мешочки с золотом пришиты, так и на те указала. Но где еще половина? То золото нам предстоит найти. И ваши подсказки, возможно, очень пригодятся мне. Они неоценимы, Кузьма.

— Мне уже терять в этой жизни нечего. Меня и в «малину», и из фарта Чубчик вывел. Хреновая, я вам скажу, эта штука, жизнь. Держаться за нее не стоит. И мне она давно опаскудела. Но вот Сашка… Он так не думал! А его убрали. Теперь у меня одна Катерина осталась. Случись что со мной, ни вступиться за нее, ни помочь ей некому. Так хоть вы, единственный, кто с нами Колыму пережил, не дайте ее в обиду, защитите бабу! Пусть хоть она живет…

— У Катерины через десять дней заканчивается ссылка. Я не открою особого секрета, если скажу, что готовятся документы на ее реабилитацию. Важно, чтобы они не слишком запоздали, застали бы вас в Сеймчане. Чтобы могли их взять с собой.

— Реабилитация? Да кому она нужна? Мы в деревню уедем. Где никто нас не помнит и не знает. Кому наплевать на наше прошлое. Где живет люд нынешним днем. Не заглядывая в исподнее соседа, без пересудов и зависти. Что ваша реабилитация бабе? Вернет пережитое, подарит хоть один день к жизни? Бумажка! Херня! Выдумка лидеров! — разозлился Кузьма.

— А вы Катерину спросите, нужна она ей или нет? Чего тут орать? Не я ее сюда отправил. За что меня упрекать, если сам был репрессирован? Но от того не срываюсь на всех и вся.

— Прости, Игорь Павлович! Но эта реабилитация уже колом в горле. Ну, вякни мне… ой, опять не то! Скажите, неужель за все эти годы не дошло, не сдох тот фраер, какой Катьку на Колыму упек?

— Таких катек тут, знаешь, сколько было? Немногие домой вернутся. Не все дожили. Где юристы, а где и ваш брат укорачивал жизни политическим. Мне тебе не стоит напоминать. А ведь каждый блатной считал долгом чести унизить, отнять последнюю пайку, а то и просто отправить на тот свет политического. Да и ты, если покопаешься в своей памяти, отыщешь немало подобного. Потому не воспринимаю твоих упреков. Ни тебе говорить, ни мне их выслушивать. Кстати, я на Колыме не столько от несправедливого приговора и неволи перенес, сколько от блатных. Хотя по отношению ко мне они были людьми, как считали все. Другим и вовсе несносно было. Ну, да стоит ли теперь ворошить прошлое? Будем жить днем завтрашним. Оно и легче, и лучше… Кузьма пошел домой, пристыженный за внезапную вспышку. А Кравцов вернулся к допросам, очным ставкам…

Вечером, когда следственная группа вернулась в гостиницу, Игнатьев спросил:

— Игорь Павлович, а почему вы подумали в тот день, что именно Капеллан сумел украсть золото из цеха, да еще таким примитивным способом? Почему самих женщин не заподозрили?

— Поводов много. Ну, первый, это тот, что самим работницам золото не вынести через проходную. Установлены приборы. Второе: когда в цехе много женщин, каждая на виду. И меж собой они никогда не найдут общего языка. Знаю, что в этом цехе идет у них негласная слежка друг за другом. Такое закономерно на этом предприятии. Да и чекисты подтвердили на допросах, что имеют на прииске своих осведомителей. И в этом цехе. Исключений нет. А потому украсть золото мог только посторонний. Конечно, обратил внимание на соседство магазина. Вот и вся разгадка.

— Главное теперь узнать, куда дели фартовые остальное золото? А, может, и нет его у них больше?

— Куда ж ему деться? Другое дело, что не при них оно. Не рискнули все взять. Но где-то они жили?

— Все проще. Гораздо проще, чем вы предполагаете. Вспомните показания Кузьмы. Перед моментом убийства Капеллан сказал Чубчику, что давно бы слинял с Колымы. Но не мог, покуда не выполнил решение воровского схода. Значит, после убийства законники сразу бы уехали.

— Не согласен. Ведь они пришли не к Чубчику, к Кузьме. За документами.

— Они бы их у него взяли.

— Как? Кузьма сказал им, что документы в милиции.

— Они успокоились бы и справкой об освобождении. Из зоны. Ее они собирались взять у него. За нею пришли, — ответил Кравцов уверенно.

— Но почему не сделали этого раньше?

— Как я полагаю, не было договоренности с транспортом. Заметьте, что три дня назад открылся здесь

аэродром. Именно самолетом хотели фартовые выбраться на материк. И, конечно, не пассажирским, а грузовым, транспортным. Все же их не столь тщательно проверяют пограничники. Фартовые, не за спасибо, конечно, могли вылететь как сопровождающие груза. По двое, по трое на борту. Но о таком с пустыми руками не договориться. Может, задаток дали. С гарантией… В любом случае времени у них оставалось в обрез.

— А что вам удалось установить сегодня? — спросил Игнатьев. Кравцов рассказал о разговоре с Кузьмой.

— Да разве это серьезно? Сажать вора в камеру, где есть мыши? Нелепость! — отмахнулся Евгений Иванович.

— Устраивать такое специально и я не собирался. Но, как знаете, милиция распределила беглецов в разных камерах. Лишила общения друг с другом. И, как ни смешно, но именно в камере Жабы имеются не мыши, а крысы. Правду сказать, они не только во всех камерах, но даже в кабинеты забегают, — рассмеялся Кравцов.

— И что Жаба?

— Орет не своим голосом. Это точно. Остальные внимания на крыс не обращают.

— Когда мы их в Магадан отправим?

— Думаю, через два-три дня.

— А что делать с Жабой?

— Уж не предлагаете ли вы мне забрать его в гостиницу? В номер? — рассмеялся Игорь Павлович и добавил: — Кое-что я, конечно, предпринял… Он будет в камере у чекистов ночевать. Там не только крыса, муха не влетит.

…К вечеру следующего дня Кравцов знал все подробности случившегося на прииске воровства золота. Узнал и изъял недостающую его часть. И, завершив все следственные действия в поселке, вызвал за арестованными машину из Магадана. Поздно вечером, вернувшись в гостиницу, присел к столу за скудный командировочный ужин.

Игорь Павлович был в хорошем настроении, а значит, сегодняшним днем он был доволен. Коллеги, выполнявшие поручения Кравцова, понимали далеко не все и ждали, когда за чашкой кофе Игорь Павлович поделится с ними всем, что удалось узнать, сделать и выяснить за минувший день. Так было всегда. И сегодняшний — не стал исключением.

— Ну, вот и все! Завтра возвращаемся домой, — сказал Игорь Павлович с еле скрываемой грустью и предположил: — Тот, кто породил из Колымы большую зону, наверное и не предполагал, как жестоко и свирепо его решение. Сколько оно изувечит судеб и жизней… Еще вчера я высказал догадку, что сумел Капеллан до смерти своей обеспечить возможность быстрого отъезда всех законников. Но не все я высчитал. Не все предусмотрел. Пахан оказался хитрее. И знаете, на чем сыграл? На неопытности и спешке.

— Чьей?

— Аэрофлотовских работников. Оказалось, фартовые и впрямь хотели улететь транспортным самолетом, который доставляет сюда продукты не из Магадана или Якутска, а из Хабаровска. Зэки не просто договорились с пилотом, а даже багаж свой пристроили. При нем сторож. Свой кент. Не удивляйтесь. Сказались геологами. И вместо денежной оплаты пообещали самородок. Небольшой, но все же золото. Тот согласился. Но предупредил, что иногда в аэропорту Хабаровска милиция и пограничники проверяют экипажи прибывших из Магадана самолетов. И поставил условием, чтобы у всех, кто полетит с ним, были при себе документы.

— Почему он не спросил их о главном, с чего они решились лететь не пассажирским, а грузовым рейсом?

— Ну, это — детский вопрос. Из Сеймчана прямых линий на Хабаровск нет. Только через Магадан. А проблемы в кассах с билетами, а проверки, а ограничения на багаж и, главное — досмотр… Они же сказали пилоту, что хотят провезти с собой немного пушняка. Тот и спрашивать больше ни о чем

не стал. К чести его будет сказано, золото брать не хотел. Настаивал на деньгах. Но законники ответили, что поиздержались в Сеймчане. И денег при себе не имеют. Что если поверит, в Хабаровске они ему живо рыжуху бабками заменят. Условились встретиться в порту утром. В восемь часов. На том и расстались. До этого времени им нужно было успеть тряхнуть Кузьму на справку и взять ее любым путем. И убить Чубчика.

— Так его в доме не убьешь. Жена — сотрудник милиции.

— Они и не думали убивать его в доме. Им лишний шум был помехой. Но не забывайте, что вылет они наметили на выходной. А в воскресенье Чубчик всегда уходил на рыбалку. И этот день не стал бы исключением. Они проследили, как тот сеть положил в рюкзак. Собирался основательно. С его дома глаз не сводили.

— Но он никогда не ходил на реку один, — вспомнил Игнатьев.

— И это знали. Учли. Не раз его стерегли на реке. Знали все. Хотели подстеречь, когда Чубчик один у костра останется. Мужики по очереди ловили рыбу. У костра грелись и обсыхали. Чубчик обычно дольше других задерживался.

— А если на крик, брань сбежались бы мужики?

— Тут обошлось бы без слов. Молча, тихо и быстро. Это было запланированное, обдуманное убийство. И в нем участвовал не один Капеллан. То, что Чубчик оказался у Кузьмы, случайность.

— А могли они уехать, не убив Александра?

— Могли, конечно. Но… Тогда Капеллан рисковал своей головой. Ему поручили. И он старался. В ином случае «малины» охотились бы уже и за ним. Фартовые не признают причин и доводов, им подавай результат. Любой ценой.

— Неужели пилот не догадался, кого он повезет?

— О чем вы? Ну откуда ему, мальчишке, на втором году работы научиться разбираться в людях? Да вы и сами, при всем опыте, не сможете отличить охотника от геолога, рыбака от зэка. Они все заросшие щетиной, все диковатые, от всех пахнет духом бродяжничества. Все голодны на хлеб и общение. Не только вы, Евгений Иванович, но и более опытные порою ошибаются. А уж пар-ню-пилоту и вовсе простительно. Одно плохо, что решился в оплату золото взять. Такое даром не сойдет. Обязан был предупредить органы. Но, как сказали чекисты, экипаж, с которым намеревался улететь Капеллан со своими кентами, взял курс на Хабаровск в девять часов вечера. То есть, не дождавшись утра. Не искал для себя выгоды от рейса пилот. Едва услышал сводку, что погода на трассе ухудшается, улетел из Сеймчана.

— А золото? — ахнул Евгений Иванович.

— Его изъяли в порту чекисты. У последнего кента. И самого вместе с багажом соскребли. Теперь все в порядке. О нем мне Жаба рассказал. Сам, добровольно. Как только я его из крысиной камеры взял. Он, как оказалось, с детства мышей и крыс не переносит. Напуган был. Вот ведь парадокс — под ножами не раз стоял, пытали, вламывали ему в «малинах» за всякую оплошку. Сколько голода вынес — не счесть. Да ведь и науку прошел суровую, а человеческая слабина и в нем жила.

— И все же мне попался самый любопытный из всех воров этой «малины». Потрясающий тип. С удивительными способностями. Головастик его кличка, а зовут Геннадий. Правда, от родного имени он вконец отвык и не реагировал на него. А кличку получил за то, что «малину» выручал своим слухом. Сидя на допросе в кабинете, он дословно услышал все, о чем вам, Игорь Павлович, Жаба говорил. Я ни слова не слыхал. А он вздохнул так горестно и ляпнул: «Просрал кент мозги! Раскололся по самые… Всех засветил. Лажанул каждого. Твоя взяла, следчий…»

— Игорь Павлович! А как же вы уедете, не отдав документы Катерине? Ведь нарочный сегодня доставил их из Магадана. Или вы забыли? — вспомнил Евгений Иванович.

— Отдал я их. Сразу послал к ним оперативника. Попросил его пригласить ко мне обоих. И Кузьму, и Катерину. Ну, он и рад стараться. Я же не учел, что милиция знакома с единственным методом приглашения. Не рассчитал… Он и привел их обоих. В наручниках и под оружием. Еле живых…

Вся следственная группа дружно рассмеялась.

— Когда я им объявил, зачем их пригласил, не только Кузьма, Катерина меня в задницу послала и пожелала мне из нее не вылезать никогда. Я потребовал, чтобы оперативник извинился перед семьей за свои противоправные действия. А он встал, как кол в огороде, и двух слов связать не умеет. Не научен извиняться, не доводилось. Сверлит глазами обоих. Что-то мычит, а выдавить из себя не может. Вот и попросил на свою голову, что самому пришлось не только извиняться, а и успокаивать Катерину. С нею истерика была. Этот привод и стал той последней каплей, переполнившей чашу терпения. Ох, и наслушался я от нее брани! Всю биографию в цветном изображении мне прокрутила. Что поделаешь? Права женщина. Да, собственно, эта реабилитация ей никакого облегченья не принесла. За неделю до окончания ссылки пришла. Только то и радости — покажет родственникам, что незаконно отбывала наказание. Так они об этом сами знают. А чужие и бумаге не поверят. По себе знаю. Ни годы, ни прежнее здоровье уже не вернуть. Не исправить изломанную судьбу. А говорить спасибо за то, что живыми остались, так и здесь все не от людей. От них одни мученья…

— А она что сказала о реабилитации?

— Катерина? Ответила, что все равно ей до получки неделю ждать придется. Так что эта бумажка ей не нужна. В деревне ее не то что человеку, корове совестно будет показать. Та удивится, до чего подлы и паскудны люди. Еле уговорил их забрать документ о реабилитации. Не верят люди нам. И никому больше. Видно, слишком долгой была для них Колыма. Все выморозила и выстудила. Вместе с жизнью. А кто сумеет пережитое забыть? Кто поверит, что осужденный без вины — сумеет выжить? Такого даже звери не смогли бы перенести, — умолк Кравцов, и только руки да жилка у виска подрагивали мелко, нервно.

— Время вылечит. Изгладит ошибки и просчеты из памяти. Вам потому тяжело, что постоянно в работе сталкиваетесь с прошлым, похожим на свое. Да и Магадан — не Москва, — обронил кто-то тихо.

— Чтобы не попасть на Колыму, не надо жить в Москве. А в Магадане уже бояться нечего. Вот только оглядываться не стоит. Останавливаться даже ненароком. А то так и вспоминается знакомое: «Чего застопорился, падла? Шевелись, контра недобитая!» Я это и теперь во сне слышу. И тот охранник, наверное, до могилы за моей спиной идти будет, проклиная и матеря неведомо за что…

Следователи молчали. Каждый понимал, что лишь случайность уберегла и их от непредвиденностей и репрессий.

Кравцов медленно пил кофе. Чашка подрагивала в руке:

— Самое непоправимое во всем случившемся сделано нашими руками, юристов. Мы подписывали приговоры, порою не вчитываясь в суть предъявляемых обвинений. А если и понимали весь абсурд — молчали, боясь, что слепая Фемида нанесет удар по собственной голове. И прятали свое мнение. А судьба словно за шиворот ловила и наказывала. Даже молчавших. Ведь оно не просто предательство, но и подлость. Оправданий такому нет. Вот и я встретился в зоне с тем, кто мне приговор вынес. Мягким он его назвал, щадящим. Двадцать пять лет мне попросил… Сказал, что мог бы исключительную меру мне назначить. Но пощадил… Сколько раз я его вспоминал за эту доброту — не счесть. Уж лучше бы сразу — в расход, чем все годы, каждый день подвергаться пыткам и мукам. Они многих сломали, человек не бесконечен. Вот и мой обвинитель попал в зону, где я уже третью зиму срок отбывал. Да не просто в одной зоне, в одном бараке, на соседней шконке, рядом со мною его определили. Семь лет мы с ним вместе строили колымскую трассу. Бок о бок. Из одной миски не раз доводилось баланду есть. Не укорял я его. Он сам себя казнил. Мое молчание хуже всяких проклятий на него действовало. Я же понимал, битого бить — дело последнее. Это сродни тому приговору, какой он мне вынес.

— Ну уж нет! Я бы не вынес! Семь лет молчать! — не сдержался Игнатьев.

— Его, кстати, и теперь не реабилитировали. Хоть я много раз писал ходатайства. Меня оклеветали. А он теперь за свои приговоры отбывает. Без прощения. И в зоне — всем враг. Страшна его участь. Жаль мужика. Жена от него отказалась. Дети отреклись. Никто не пишет, не ждет его. Лишний в жизни. Трудно с таким смириться. Я когда в той зоне бываю, курево ему привожу. Сдал человек. Куда что делось? А кто виноват? Не только сам. Он

— продукт времени, государства, жертва безмозглости и тупости тех, кто вертел нами по своему усмотрению. Он понимает, что потерял многое. И то, чем дорожил, перестало быть нужным. Ведь юристом он уже не будет никогда. Это однозначно. Изменилось время. А в зэках долго не протянет. Вот и вдумайтесь, кого он наказал приговорами, которые выносил, не оспаривая ни с кем? Кто больше пострадал?— Таких, как он, немало было. Да и теперь хватает! Прикажут сверху — законопатить и все тут… Разве сегодня мы избавились от указаний и требований властей? Нет причин к аресту? Найдите! И сегодня у нас политических полные зоны. Только статьи у них иные. Уже не фигурируют как враги народа, зато подтасуют бытовую статью. А в психушках что творится? Туда без суда и следствия до конца жизни упрятывают. Под уколы и избиения санитаров. Они не только за год, за месяц из нормального человека психа сделают. С полным расстройством нервной системы и памяти. Кому оттуда удается вырваться, зачастую уже не жилец на этом свете. Либо лечить приходится долгие годы. Так что не знаешь, что страшнее — больница или зона, — добавил Игнатьев грустно.

— Теперь уже можно оспорить приговор. Шитое белыми нитками наружу лезет. И все ж до полной, подлинной законности, нам еще далеко! — согласился Игорь Павлович. И заметил: — К счастью, народные заседатели теперь не прежние. Вон, как в процессе над Катериной, ушлый мужик попался. Задал несколько вопросов и посыпалось дело. Там и докладывать нечего оказалось. Прекратили его за отсутствием состава преступления и все тут. Думаете, судья того не видел? Или следователь не знал, что дело сфабриковано? Все он видел! Да слишком послушен. По старинке хотел. Спихнуть скорее бабу в зону! Но на показательном процессе такие номера уже не проходят. Вот и опозорились судья и чекисты заодно. Теперь ответ держать придется. Жаль, что только дисциплинарная ответственность за подобные ошибки предусмотрена. Выговоры, затяжка с продвижением по службе. Не ощутят они в полной мере результат своих фальсификаций. А они многим жизней стоили.

— На меня гоже заявления писались. Стукачом. Из судейских. Исполнитель. И забрали б. Да Сталин умер. Замешкались. А когда «сквозняком» потянуло, после Берии, уже не решились забирать. Выждать хотели. Пока тянули, тут и проверка грянула. Из Москвы. Мое досье и выплыло! Уже и резолюция стояла. Ордер на арест… А я на тот день в командировке был. Там о смерти вождя узнал. Вернулся через неделю, а мне и говорят, мол, счастлив, что задержался. Не то бы… Я понял… А тот судебный исполнитель и по сей день работает на своем месте, как ни в чем не бывало. Здороваемся, заговаривать со мной пытается. А ведь пять доносов сочинил. Я уверен, что и сегодня строчит, сотрудничает с чекистами. Его уже не переделать. Кляузы второй натурой стали, заменили хлеб и совесть, — сказал Игнатьев.

— Не они, не стукачи, а породившие их виновны в том, что наша юриспруденция, реабилитируя репрессированных одной рукой, второй продолжает делать то же самое. А потому, считаю, нельзя молчать. Хватит пособничать преступникам, распоряжающимся нашей с вами свободой. Пора им

дать отпор. Всеобщий. И объявить вне закона органы, которые пытаются давить на правосудие, указывать ему, подчинять себе!

— Все это благие намерения! Дай Бог, чтобы нам за свою работу не пришлось краснеть и стыдиться результатов, — прервал Кравцова коллега. И добавил — Я понимаю вашу обиду, Игорь Павлович. Сочувствую вам. И все же, считаю, что и закон, и юристы, и все происходящее у нас от того, что не вожди, не органы, а народ наш виноват. В том, что позволил глумиться над собой, поверив в несбыточную, шизофреническую иллюзию о правах на все и ни на что! О всеобщем равенстве! О коммунизме! Вы только вникните! Какое нормальное общество добровольно согласится признать себя родственниками обезьян и все годы упорно доказывать эту мартышечью глупость не только своим детям, а и всему миру! Искать новые тому подтверждения, отрицая при этом свое происхождение от Бога! Вот отсюда все начинается! С обезьяны спроса нет! Она ни стыда, ни закона не знает! Выполняет то, что дрессировщик в нее вложил! Вот так и живем! По закону джунглей! Кто сильнее, тот прав. При чем тут закон? Психологию, мораль менять надо! Ведь мы с вами все еще в каменном веке живем! А нас к тому же заставляют прославлять его и кричать: «Да здравствует пещера!» В дверь номера послышался тихий стук.

— Войдите! — удивился Кравцов, глянув на часы. В номер просунулась голова Кузьмы, который, встретившись взглядом с Игорем Павловичем, спросил:

— Можно?

— Входите, Кузьма! Что-нибудь случилось? — пробежала тень по лицу.

— Да нет! Не стряслось, слава Богу! Вот тут моя кадриль захотела срочно с вами свидеться! — вытащил из-за спины за юбку смущенную, покрасневшую до корней волос Катерину.

— Мы тут вот с моим заморышем заспорили, и он говорит, что я, как приеду в деревню, то могу не нести в сельсовет документы, что срок мой закончился. Говорит, реабилитированный — это незаконно отбывший срок! Выходит, я нынче вроде как и судимой не была! Меня власти обидели. Так это иль брешет хорек? — уставилась баба на Кравцова.

— Верно Кузьма объяснил! А разве вы не знали? Вы теперь во всех правах восстановлены! — подтвердил Кравцов.

— Да зачем мне твои права, голубчик ты наш! Они и раньше не нужны были. Лишь бы как тогда не выкинули с отцовского дома, дали б спокойно жить на земле и работать до упаду, на самих себя!

— Этого сколько хотите! Никто не запретит. И не имеют права плохого слова сказать вслед.

— А записаться нам на одну фамилию нешто тоже разрешат? Чтоб как у людей семья была? — запунцовелась баба маковым цветом.

— Давно пора, — подтвердил Кравцов и, протянув руку, продолжил: — Первым поздравляю вас с этим решением! Счастья вам, какое только возможно! Светлой судьбы и радостей! Пусть никогда не вспоминается вам Колыма!

— Знаете, мы решили не ждать получку. И завтра отдадим заявления на расчет. Домой хочется. К себе! На родину! Устали на чужбине, — поежилась Катерина. И, потоптавшись на месте, насмелилась, звонко чмокнула в щеку Кравцова, сказала сбивчиво: — Спасибо вам, Игорь Павлович! За все разом! Уж извиняйте, коль что не так было! Неграмотные мы. Теперь уж не поправить это. Но помнить вас до гроба будем. И молиться за вас…

— Прощайте! — протянул Кузьма сухую жесткую ладонь.

А через три дня Кузьма и Катерина, оба впервые в жизни, вылетели самолетом из Магадана.

Женщина смотрела на уходящие вдаль из-под крыла заснеженные горы, серую ленту колымской трассы. Ей все не верилось, что она навсегда покидает Колыму и уже никогда сюда не вернется.

— Ночью будем дома, — глянул Огрызок на часы.

— Нешто нынче приедем? — изумлялась Катерина. И вспомнила: — Сюда нас два месяца доставляли. Где «телятником», где этапом. Чуть живые приехали. Не все. Ноги я поморозила. Вконец. Думала, никогда на них не встану. А мне конвойный и скажи: «Не хочешь башку потерять, вставай, лярва! Не то как бешеную суку пристрелю!» И встала! Со страху. Поверила! А скорее, Бог помог от смерти уйти! И выжила. А тот конвоир на посту замерз. Насмерть. Нас караулил. Себя прозевал…

Катерина улыбалась всему. Радость не сходила с ее лица. Она с восторгом вглядывалась в лица людей. Она не отходила от окна вагона. Когда за ним замелькали знакомые места, плечи женщины задрожали. Слишком долгой была разлука…

Кузьма успокаивал как мог. Заставлял бабу держать себя в руках. Ведь пережито большее. Ему, никогда не имевшему ни родни, ни дома, трудно было понять ее.

— Смоленск! Прошу пассажиров не толпиться в проходе! Все успеете выйти! Никого с собой не увезем обратно в Москву! Не забудьте свои вещи, — предупреждала проводница пассажиров.

— Подкинь в Березняки, браток! — подошел Кузьма к дремавшему таксисту.

— Сколько дашь? — послышался глухой вопрос.

— Чего тебе дать? — не понял Кузьма.

— Ты что, дядя? Не врубился, что ли? Иль не проснулся? Даром только на Колыму возят. А я — за бабки! Секи!

— Что ж так хамски, кореш? Иль от человечьего языка отвык? Мы его через Колыму сберегли, не растеряли, а ты его с чем схавал?

— С Колымы? — включил скорость водитель. И, резко захлопнув дверь, умчался в темноту.

— Пошли пешком, — исчезла, растаяла улыбка на лице женщины. Она ухватила обвязанный веревками чемодан и, взвалив его на плечи, пошла, глотая слезы, не оглядываясь.

— Катерина, стой! Да погоди же ты! — нагнал Кузьма жену.

— Дойдем. Ништяк. Домой — не из дома. Осилим. Да и деньги целей будут. Не с неба они нам свалились. Пошли, — уговаривала Огрызка тихо: — Народ у нас добрый, сердешный, на беду отзывчивый. Ну, если встретится иной гад, так это редкость, — убеждала Катерина не столько Кузьму, сколько саму себя, и шла, опережая мужика по разъезженной ухабистой дороге, оступаясь, уставая, пересиливая саму себя.

— Ну, вот и все! Считай, мы дома! — вздохнула баба, когда под утро, из туманной мути, ступили они на деревенскую улицу: — Дошли! — улыбнулась Катерина и глянула на женщину, отворившую ворота корове. Та замычала протяжно, зовя пастуха.

— Пошла! — подгоняла хозяйка скотину, любопытно заглядывая Катерину и Кузьму. А те шли, не оглядываясь.

— Эй, Катька! Ты ли это? — услышалось за спиной запоздалое. И суматошный, радостный крик разорвал тишину села: — Люди! Эй! Катюха вернулась! Живая! Гляньте! Своими ногами, с самой Колымы пришла!.. До глубокой ночи шли и шли в дом люди. Свои, деревенские. Простые и бесхитростные, как сама деревенька. Одни молча разглядывали Катерину и Кузьму, тихо улыбались, радуясь, что вернулась домой женщина, не погубила, не сломала ее Колыма. Другие о Колыме спрашивали:

— Верно ли, что там волков больше, чем людей, и они даже в дома заходят?

— А правда ли, что там нормального люда вовсе нет, одни уголовники?

— Кать! То брешут иль верно, будто дома там из костей человечьих строят? И людоедов полно вокруг?

— А солнце там бывает? Слышали, ровно на Колыме тепла вовсе нет!

И только один старик, войдя в избу, перекрестился на образа. И, достав из кошелки краюху хлеба, сказал дрожащим голосом:

— С возвращеньем тебя, Катерина! Прими от меня хлеб наш! Пусть никогда не будет голодно в твоей избе! Пусть Бог увидит и обогреет горемычную. Прости, что скудно…

Сельчане словно опомнились, разбежались по домам. Понести сало, картошку, лук, капусту. Кто что мог.

Соседка бабка Прасковья двух кур приволокла:

— В хозяйстве сгодится…

Шумно вбежали в дом братья, сестры. Смеялись и плакали. Разглядывали Катерину и Кузьму:

— Вы еще не спали? Отдохните с дороги! Хоть пару часов перехватите. Мы стол накроем. Отметим приезд, — спешила родня.

— Осваивайся, Кузьма! Привыкай. Пусть не хоромы, но это твой — ваш дом! Дай Бог здоровья, поставим новый. Большой и крепкий! Лишь бы не было беды! Будь хозяином и братом! — обнял Кузьму за плечо старший брат Катерины.

— Знаете, что я предлагаю: пусть они отдохнут. А мы во дворе управимся, чтоб не мешать, не будить до вечера, — вывела всех из дома младшая сестра.

Кузьма тут же лег спать. И, едва коснувшись подушки, захрапел на весь дом.

Катерина прилегла рядом, но так и не смогла заснуть. Она тихо встала, глянула в окно. Перед ним, раскинув ветви, роняла розовый цвет старая вишня. Ее совсем хрупким саженцем посадила Катерина в тот год, когда злая судьба вырвала девчонкой из отцовского дома.

Нет, не пощадила судьба и вишню. Лютые морозы сгорбили, искривили дерево. И на поределой кроне не цвет, седина облетает — обмороженная. Катерина смахнула слезу, улыбнулась дереву, словно успокоить хотела. И вдруг услышала за спиной пронзительный крик Кузьмы:

— Капеллан, падла! Отвали! Замокрю паскуду! Как пидера размажу! Клянусь волей! — и через минуту, всхлипывая просил: — Чубчик, кент, прости…

Огрызку снились колымские сны. Черные, холодные, как полярная ночь без конца и края. Катерина уже не пугалась. Сама, как говорил Кузьма, кричала во сне. Значит, Колыма не просто в памяти, в крови остается. У всех, кто был знаком с нею не понаслышке.

— Здравствуйте! — внезапно отворилась дверь. И молодой парень, перешагнув порог, подал Катерине руку: — Будем знакомы. Я — Юрий, племянник ваш. Услышал о вашем приезде. Решил заглянуть, познакомиться лично, — присел к столу, разглядывая Катерину в упор: — И сколько ж лет вы просидели на Колыме? — спросил любопытно.

— Шестнадцать, — вздохнув, ответила женщина.

— Ого! — присвистнул парень и поинтересовался: — За что посадили вас?

— Да ни за что! — отмахнулась баба.

— У нас ни за что не сажают. Я законы знаю. Катерина смотрела на него, не веря в услышанное.

Показать реабилитацию, документы, но к чему?.. О чем с ним спорить? И сказала тихо, не ему, себе:

— Дай Бог, чтобы ты хоть когда-нибудь оказался прав…

Старый Аскер не сразу понял, как это произошло. И лишь на больничной койке вспомнил события минувшей ночи. Стараясь не забыть даже мелочей, тихо рассказывал следователю:

— Сторожем при магазине нашем я уже двадцать лет работаю. Сменить меня как-то хотели. На более здорового мужика. А я уперся. Пенсия пенсией, но работать надо, покуда жив. Хоть перед людьми не сидеть в старых пнях. Должность весу в их глазах прибавляла. Все же при деле. Работал. Оно и верно, что считали меня этой… формальностью. Воровства мы не знали никогда. Никто на наш магазин не зарился. Кто ж мог подумать?

— вздохнул старик.

Следователь сочувственно головой кивнул.

— Сам я знал, что на посту мне ни с кем разговаривать не положено. Но это по уставу. А тут… Ведь каждого человека в своем селе я знаю. С любым мог словом перекинуться. И ничего. А этот и верно. Чужой. Подошел ко мне культурно. Заговорил вежливо. С виду приличный человек. Одет по- городскому. Я и развесил уши. Оно и сам пойми, как не разговориться было, коль человек не пустое молол, а с делом подошел.

— С каким? — удивился Руслан Машуков.

— Все спрашивал, почем у нас в селе дома продаются? Кто продает, как жизнь в селе, что за люди? Сказал, что долго жил на севере. Работал там. Скопил денег и решил к себе на родину вернуться. Но в городе жить не хочет. С детства в селе жил. Хочет иметь свой дом, хозяйство. И я поверил. Рассказывал ему все как есть. Поверил, что серьезная затея у человека.

— А в какое время он подошел, этот собеседник?

— Да уже часов десять вечера было.

— А не объяснил, почему с таким разговором под ночь пришел?

— Чему ж удивляться? От нас до города рукой подать. Может, после работы, я тогда так подумал.

— А почему именно к вам обратился? — нахмурился следователь.

— Магазин наш на дороге стоит. С него село начинается. Меня он первого и приметил. А и советоваться по такому поводу со старым человеком нужно. Так я за него подумал. Кто ж мог предположить иное? — заморгал сторож часто.

— И что дальше?

— Я ему толковал про цены на дома. Как я их знаю. А тут слышу, вроде дверь магазина визгнула. Я вскочил и к ней хотел. Ружье наготове. Перепугался вдруг.

— А где вы разговаривали с тем человеком?

— На лавке, сбоку магазина. Там бабы обычно открытия магазина ждут. Судачат. Эту скамейку так и зовут — последние новости.

— Вы сами его туда позвали? — похолодел голос Машукова.

— Не помню. Может, и так. А скорее, само собой все получилось.

— Как вы его увидели? Откуда этот человек к вам подошел?

— Не приметил, откуда он вывернулся. Я около двери магазина сидел. А за разговором разве упомнишь, верно, сам на лавку его позвал. Он же и одет был не то, что я. На порожек не пригласишь.

— Ну, а дальше? — напомнил Машуков.

— Эх, дальше-то и завертелось. Я, когда с лавки соскочил, он меня за плечо. Куда это, мол, ты, дед, торопишься? Я хотел было про дверь ему сказать, да отчего-то промолчал. Оттолкнул его руку. Ну и успел до угла добежать. Глядь, а там двое уже в магазин нырнули. И дверь за собой закрыли. А тут этот меня нагнал. Сам я сообразить ничего не успел мозгами. Руки опередили. Я в него выстрелил. Но не нарочно. Хотел вверх, сигнал дать селу. А этот ружье стал вырывать. Заряд, верно, в него попал. А может, и мимо. Не знаю. Но только больно мне стало. В левой лопатке. Оглянулся. Кто-то мне рот рукой закрыл. Ружье вырвал. Больше ничего не помню.

— А почему не в сторожке были?

— Сынок, кто ж в такую жару в ней усидит? На воздухе оно всегда лучше. Кто ж знал, что так получится.

— Скажите, вы в лицо запомнили того человека, с которым говорили?

— Я ж с ним, как с тобой, говорил. Конечно, помню. Хоть и темно было, но глаза мои к ночи привычные. Узнал бы, если свидеться придется. — Следователь едва заметно усмехнулся: — Скажи, сынок, в магазине все в порядке иль успели они?

— Ничего взять не успели. Ваш выстрел спугнул. Сбежали.

— Слава тебе, Господи, — обрадовался старик.

— Скажите, когда в ваш магазин завезли ювелирные изделия для продажи, кто-либо чужой появлялся в селе засветло?

— Так золото в нашем магазине всегда лежит. Не невидаль какая. А чужие, может, и были. Днем мне в магазине делать нечего. Старуха там покупает, что нужно. Так уж не обессудь, сынок. Чего не знаю, не сбрешу.

— А человека, который с вами на дежурстве говорил, где раньше видели?

— Да Бог с тобой! Где ж я его мог встречать? Он же по северам мотался. А я всю жизнь в своем селе прожил. Меня там не только каждый ребенок знает, но и каждая старуха, — пытался улыбнуться Аскер.

— А тех, которые в магазин влезли, вы не успели запомнить?

— Разве со спины много увидишь? Да и приглядеться особо не успел.

— Что ж, выздоравливайте. Извините за беспокойство, — попрощался со стариком Руслан Машуков.

Старая пропыленная «оперативка», коротко чихнув, взяла разбег с места и помчалась по дороге, оставляя далеко позади себя крученый рыжий хвост пыли.

Руслан уже знал, что в одну из городских больниц ночью попал человек с огнестрельным ранением. Как он оказался в больнице, каково его самочувствие, кто он, имеет ли отношение к происшедшему в селе, пока никто сказать не мог: хирурги, дежурившие в эту ночь, были заняты операцией. И вот теперь, возвращаясь от Аскера, следователь решил заглянуть в больницу.

Операция еще не кончилась. Он подошел к дежурной медсестре.

— Все еще раненого оперируют?

— Его.

— Ну и как?

— Не знаю, — пожала она плечами.

— А как он к вам попам?

— Я не видела. В палате была. Уколы делала. Вдруг шумок в коридоре услышала. Выглянула. Человека несут. В крови весь. И сразу в операционную. А я туда не могу войти. Закончится операция, узнаю. Да и сам расскажет.

— Вы уверены? — обрадовался следователь.

— Конечно. Его же лучший хирург оперирует. Повезло вашему родственнику.

— Родственнику? С чего вы решили?

— А кто ж? Только о родных спрашивают у нас, — удивилась, в свою очередь, медсестра. И внезапно посуровела: — Хотя и другие приходят. Из-

за кого в операционную попадают…

* * *

Дверь операционной распахнулась. Вышел врач. Он стаскивал на ходу перчатки, маску. И, сняв забрызганный кровью халат, быстро прошел в ординаторскую. Там долго мыл руки, не замечая следователя. И тот понял, что хирургу сейчас не до него. Что-то не удалось? А, может, усталость сказалась? Но вот врач повернулся:

— Вы родственник? — глянул на следователя.

— Следователь.

— Вон оно что, — протянул хирург неопределенно.

— Как прооперированный?

— Не вытянули, — достал врач сигарету. И, поспешно закурив, сел к столу.

— Умер? — уточнил Руслан.

— Умер, — вздохнул хирург и добавил: — Да и надежд особых не было. Мы сделали все, что в наших силах. Но… Заставить жить мертвого мы не можем. Сами поймите, ранение сквозное. В область кишечника. Он так и не пришел в себя…

— Кто доставил его в больницу?

— Сам доставился. Сегодня мое дежурство по больнице. Ну, в половине второго ночи вышел я в коридор, хотел больного тяжелого проведать. Слышу: стоны. Я к окну. Вижу — человек лежит на пороге. Корчится. Я к нему. Ну и тут же на операционный стол. Спасти хотел, не получилось…

— Он успел рассказать, что с ним случилось?

— Я же говорил, без сознания он был. Потеря крови слишком велика. И неудивительно. Дробь. Карточная. Выстрел был в упор. Даже кожа вокруг раны обожжена. С таким зарядом на медведя можно ходить. А тут — человек. Развелись эти бандиты! Убивают безнаказанно, бросают у порога, как собаку. Отмечать за случившееся не хотят. Эх-х, — досадливо погасил окурок врач.

— А где одежда его?

— В приемной. Ее осмотрели. Пусто. Ничего нет в карманах. Кто-то до нас обшарил человека.

— Можно взглянуть на него?

— Пройдемте, — согласился врач.

В операционной дремала белая тишина. Тускло поблескивали инструменты. Скальпель, иглы, кетгут беспомощно лежали на столе хирурга. Врач откинул с лица покойного простынь. Машуков подошел.

Умершему на вид было далеко за сорок. Но это так, условно. Иных преждевременно старит жизнь, других — смерть, обрывающая возраст небытием. Крупное лицо уже подернулось желтизной. Воскового цвета лоб прорезан морщинами. Глаза открыты. Словно все пытаются разглядеть, куда улетела жизнь. Но ладони обессиленно разжаты: им не поймать ушедшего. И усталые они, охладели к жизни, белизна смерти покрыла их. Следователь вгляделся в лицо покойного. Нет. Раньше им не доводилось видеться. Иначе запомнил бы. Но кто он? Тот ли, кого, сбиваясь с ног, не досыпая ночей, не зная отдыха, вот уже несколько лет ищет, то и дело теряя след, милиция по так и нереализованной санкции прокурора на арест? Но тот ли эго? Кого никто из следователей ни разу в глаза не видел, имевший во всех «малинах» уважительную кличку Шеф? О нем на допросах молчали. Безропотно брали на себя его вину. Никто из кентов ни слова не сказал о нем. Он был неуловимым.

Шеф? — вглядывался в лицо покойного следователь. И отдернул простынь. Да… Такие наколки носили лишь те, кто отбывал длительные сроки. «Они устали», «Мне счастья в жизни нет», — смеялись, жили на мертвых ногах буквы. Это знакомо. Но почему на груди выколоты горы, море и штурвал в кандалах? Машуков знал, в татуировках никогда ничего не бывает случайным. И опытный кент по такому рисунку может узнать о человеке многое. Татуировка — это клеймо, чаще добровольное, реже — вынужденное. Это воровской паспорт. Он один на всю жизнь. Как кличка, как судьба. Никто из непосвященных не сможет распознать секретов, скрываемых в аляповатом рисунке.

Следователь еще раз посмотрел на татуировку. Одно понятно: покойный был матерым вором. Он и есть, вероятно, тот самый собеседник Аскера. Это установить просто. Привезти сторожа на опознание трупа в морг. Ну, узнает. А дальше? Кто он? Главарь? Так и хочется поверить в это.

— Труп надо в морг отправить, — прервал размышления Руслана хирург. И добавил: — Выпил он крепко. Наверное, поругался с кем. Вот его и…

— Выпил? — удивился Руслан и мысленно упрекнул Аскера за разговор с пьяным. И утаил это в показаниях!

— Еще мягко сказано, — усмехнулся хирург. И дал знать санитаркам. Те быстро положили труп на носилки, укрыли простынью и молча, тихо вынесли его из операционной.

— Картечь сохранилась?

— Да, возьмите. Почти весь заряд, — передал хирург Машукову пакетик и добавил: — Одежда у санитарки. Если нужна, заберите.

— Конечно, нужна, — поспешно заверил следователь и попросил: — Вот мой телефон. Без нашего разрешения труп никому не отдавайте. Сообщайте обо всех, кто будет интересоваться покойным.

Руслан вышел на крыльцо. Здесь был найден этот… В пяти метрах от больницы — проезжая дорога, оживленное шоссе. Машины одна за другой несутся — и ни одного поста ГАИ поблизости. Нет, не мог этот сам дойти до больницы. Кто-то привез его сюда. Конечно, на машине. Оно и по времени похоже…

Аскер опознал в мертвом своего собеседника. Но почему-то отрицал, что тот был нетрезвым. Сторож узнал и самодельную картечь, какой был убит незнакомец. Баллистическая экспертиза подтвердила ее тождественность заряду гильз ружья сторожа. Но ни имени, ни фамилии убитого так и не было установлено. В больнице никто не спрашивал о трупе, никто за ним не приходил. А время шло.

В спецкартотеке, где регистрировались осужденные, фотоснимков незнакомца не оказалось. И тогда следователь решил использовать «картотеку памяти» старого вора, давно ставшего бывшим. Теперь тот жил одним: дожить до пенсии, умереть, как все люди — дома, при детях и внуках. Руслан знал, что кенты долго выслеживали его. Пытались вернуть в «малину» посулами, угрозами. Но ни то, ни другое не подействовало. И махнули рукой на Ворона. Оставили его в покое. А тот, завязав с прошлым, работал дворником, ковырялся в саду.

* * *

Ворон деловито смазывал дверные петли, когда Машуков подошел к нему.

— Здравствуйте, Григорий!

Ворон оглянулся. Узнав следователя, с которым был знаком в прошлом, невольно отпрянул.

— Чего вам надо из-под меня? — проскрипел злым, каркающим голосом, за который и получил меткую кличку.

— Спокойно, Григорий. Поговорить нужно. Ворон криво усмехнулся:

— Об чем? С тобой час поговори — пятак схватишь. А коли дольше, так и весь червонец. Мне нынче не с руки такое. Не об чем трепаться. Живу без «малин». Стало быть, встречаться незачем, — отвернулся Ворон.

— Я за помощью к тебе, — понизил голос следователь.

— Чего?! — вытянулось лицо Григория.

— Посоветоваться хочу.

— Ишь чего придумал! Советоваться! Да я нынче дворник! О чем советовать?

— Не мне лично, следствию, людям помочь можешь.

— Следствию? Спасибочки. Нашли, к кому обратиться. Уж оно-то мне помогло в свое время. На Крайнем Севере после того парился. Ого! Такое и в гробу будет помниться. Чтоб я нынче помог! Еще чего не было!

— Сам был виновен. Зря кипятишься. Все прошло. Живешь, как человек, и никто тебя не тревожит. Разве не верно?

— Где верно было, там кресты стоят, — отмахнулся Ворон.

— Кресты… Да только вот иные, случается, раньше времени появляются, — вздохнул собеседник.

— Какая разница? Раньше иль позже — все там будем, — отвернулся хозяин. Но любопытство брало верх, это следователь заметил. Лишь воровская привычка — как можно меньше задавать вопросов — еще сказывалась.

— Недавно вот опять, — негромко обронил Руслан… Григорий насторожился. А следователь медлил.

— «Пришили» кого? — не выдержал Ворон.

— Да.

— Кого же? — насторожился Григорий.

— Из «малины».

— Фартового?! А кто ж? Свои иль лягавые?

— Ни те, ни другие.

— Старик убил. Сторож.

— Эх-х, мельчают кенты. Уже и сторожам дают себя убивать. Таких и не жалко, — сплюнул Ворон. — А все же, кто невезучим оказался?

— Не знаю. Вот за тем и пришел. Может, старый знакомый?

— Э-э, нет. Я — не подмога вам. Зарок дал. Никому не подсоблять. Вам помоги — фартовые жмуром сделают. Им помоги — мусора загребут. Нет, сами распутывайте. Я ни вам, ни им — не шестерка.

— Что ж, ладно. Обойдемся сами. Трижды ребята, которых мусорами зовешь, жизнь тебе спасли. От фартовых уберегли. Сам не справился бы… Запретил я им о том напоминать. Чтоб не подумал, что моральный должок отрабатывать заставляем. Сам к тебе пришел. В расчете на твою сознательность. Да видно ошибся. Прощай.

Ворон, смутившись, откашлялся. И окликнул:

— Да стой же ты! Ну чего гоношишься? Вернись! Дай обмозговать. Зайдем в дом. Разве о таком говорят на дворе?

Гость вместе с хозяином вошел в дом, сел на стул. Григорий спросил сразу.

— Так какое мурло у жмура? И как его пришили?

Машуков рассказал то, что счел нужным. Григорий слушал внимательно, не перебивая. Когда следователь умолк, заговорил:

— Это не тот, кого вы ищете. Шеф, как и все фартовые, на дело не ходит «под шафе». Этот закон «малин» для всех одинаков. И еще. Отвлекать сторожа Шеф не будет. Это работа других. Вырывать ружье тоже не станет. У него финач имеется. И твой сторож пискнуть не успел бы. Шеф работает финачом без промаха. После

него сторож лишь ящику покаялся б. Так что застукали не «малину». А щипачей.

— А татуировка? Это новичкам не ставят. Да и возраст далек от пацанов, — вставил следователь.

— Наколки глянуть надо. Это серьезно. Но поехать иль пойти с тобой не могу. Заметят кенты — пришьют.

— В морге встретимся. Время сам выбери, когда прийти.

— Не светит мне такая прогулка. Ну, да только условимся, я тебе скажу, что смогу. Большего — не требуй. За моргом тем фартовые точно следят. Раскрутишь быстро — мне крышка будет. Смекнут. Да и закон прошлый не позволяет мне своих закладывать. Хоть и откололся. Но коль так надо, приду. Переоденусь. На всяк случай. С «закона» меня вывели. Так что можно. Но подыхать раньше времени не хочу.

Когда стало темнеть, Руслан вошел в морг больницы. Григорий уже ждал его. Переодетый в старуху, он изменился до неузнаваемости.

— Какой жмур интересует?

— Этот.

Ворон быстро подошел к трупу. Глянул. Руслан понял — знакомы были. Вон как лицо посерело. Но виду не подал.

— Я только по наколке скажу, — тихо заговорил Ворон. — Крупный гусь был. Не новичок. На Севере сроки отбывал. Вишь, на Сахалине мыс Крильон выколот. Там червонец отбывал.

— С чего видно?

Еще что?

— Полный мыс. Такое лишь за червонец ставят на грудь. Коль меньше — лишь сопку малую, что рядом с мысом. Если больше — то мыс этот весь черным был бы. Тут же лишь контур.

торопил следователь

— На Сахалине он отбывал срок на лесозаготовках. Вальщиком был. Вон на руке рваный шов от пилы. А второй срок, пять лет, в Магадане тянул. Вон бережок под мысом, видишь? Магаданский. Его бухта. Знакомая и мне. Пять камней — это срок. Вот и все, что я увидел.

— А здесь?

— Нет, тут он не судился. В другом месте его накрыли. Но этого я не могу сказать. Как и условились.

— Он с Шефом работал?

— Скажи кличку, — попросил Руслан.

— Сам узнай.

— Он вор в законе был?

— Эх-х, да кто ж, кроме законника, имеет право на такие наколки? — рассмеялся Григорий.

— Но ведь ты говорил, что законники не ходят на дело нетрезвыми.

— И этот не был. Потом, когда сторож его… Поили, чтоб не орал по дороге. Чтоб боль терпеть легче.

— А почему бросили у больницы?

— Куда ж его девать? С таким развороченным брюхом, даже дураку понятно, сдохнет. Но не сразу. Мучиться будет. Орать. А крик, сам понимаешь… Убить его, чтоб не мучился, не имели права. Закон «малины» не нарушил, кентов не подвел. Кто ж решится? Только Шеф мог. Но, видно, рядом не было. Потому подкинули. Надеялись, что пофартит вдруг кенту.

— И все ж странный выход они нашли, — покачал головой Машуков.

— Ничего странного. Знали, в больнице в таком виде его — враз на стол. А там наркоз. Не до разговоров. Ну, а на жизнь его вряд ли можно было рассчитывать. Самим закопать? Можно. Но, видно, времени не было. Торопились смыться. Попух один — других искать будут. Вот и смотались заблаговременно, — говорил Григорий.

— С Шефом он долго работал?

— Не знаю, — встал Ворон и решительно направился к двери. Машуков еще недолго побыл в морге, чтоб дать время Григорию уйти подальше.

Диалог по фототелеграфу с Магаданом и с Сахалином убедил Руслана в правоте Ворона: да, там действительно отбывал наказание вор-рецидивист по кличке Дамочка, чью жизнь оборвал выстрел старого Аскера. Дамочка… Странная кличка у этого типа, совсем не подходившая к внешности вора. Массивный подбородок, упрямый крупный лоб, да размер одежды не менее пятьдесят второго. Рост такой, что ни одна женщина себе другого не пожелала бы. И вдруг Дамочка. С чего бы это? Он знал: клички у воров всегда оправданы. Они никогда не даются случайно. Но Магадан и Сахалин не дали объяснения этому «псевдониму». А к Ворону обращаться не хотелось. «Он хоть и относится сейчас к общественности, но весьма условно», — вспомнилось Руслану, как отчитал его прокурор за контакт со старым вором.

Машуков листал дело. Оно такое тощее! Протокол осмотра места происшествия, показания сторожа, врача, ответы на запросы, заключения экспертов. Вот и все. Следователь позвонил в адресное бюро. Нет ли у Дамочки родственников в городе? Ведь его фамилия, имя и отчество уже известны…

* * *

Старый двухэтажный дом, прятавшийся в глубине двора, походил на маленькую крепость: сквозь занавески в зарешеченных окнах едва пробивался тусклый свет. Здесь, на глухой окраине, квартирных краж опасались больше, чем в центре. А вон и напоминание о недавней трагедии: на дверях подъезда две пятиконечные звезды из красной жести. Двое жильцов не вернулись с войны…

Следователь, отыскав нужную квартиру, постучал. Дверь ему открыла сухонькая старушка. Удивленно взглянув, нерешительно пропустила в квартиру. Навстречу Руслану встал из-за стола высокий седой старик. Жестом пригласил сесть.

— Сын? Да, есть.

— И часто он исчезал из дома?

— Не чаще, чем ему нужно, — отрезал старик. — А ты, собственно, кто будешь, чтобы вопросы мне задавать?

Руслан, извинившись, что не представился сразу, показал свое удостоверение. И попросил:

— Дайте фото вашего сына.

Старик, изумленно пожав плечами, достал альбом:

— Вам зачем его фото?

— Скажу, если это не ошибка.

— Вот, смотрите. Это — давний снимок, довоенный. А здесь он три года назад сфотографирован.

Машуков сразу узнал Дамочку:

— А на групповых снимках…

— Нет, — опередил вопрос отец Дамочки. — Заур вообще не любил фотографироваться. А в компаниях — тем более.

— Почему? — Руслан изобразил удивление.

— Плохо получался. Не фотогеничен. Зато в жизни красив, не другим чета, — проворчал старик.

— Ваш сын работал?

— Работает. Кто ж нынче без этого прожить сможет?

— Кем? Где?

— Рыбаком. На северных морях. Еще молодым туда подался. На хорошие заработки. Потому и на фронт его не взяли, что нужный он на флоте для государства человек, — покосился старик на следователя.

— Друзья его к вам приходят?

— Редко. И то больше с улицы окликнут — он и бежит к ним. Но это когда в отпуске. А так годами сына не видим. Работа у него такая.

— А семья у него была?

— Да кто ж знает? Женщины, может, и были. А детей нет. Иначе сказал бы, — помрачнел хозяин.

— Отчего ж не обзавелся? — глянул Руслан на старушку.

— Спрашиваете! Да какая ж будет его по стольку ждать? Он же с морей этих и не вылезает, — подала та голос. И продолжила: — А в городе работать толку нет. Зарплата маленькая. На нее не то что семье, самому не прожить. Вот и мучается по северам. На будущее копит. Говорит, что какую-то новую машину стали выпускать, «Победу», что ли? Так вот он ее купить собирается.

— Ну, а где он сейчас, вы знаете? — Руслан уже почти не сомневался в неведении родителей Дамочки.

— Мы с него отчета не требуем. Придет — сам скажет, — старик сердито захлопнул альбом, как бы давая понять, что визит непрошеного гостя слишком затянулся.

— Не придет он больше. Уже никогда не придет. В морге ваш сын. Забирайте. Хороните своего рыбака. Отловил он свое. Не пошел ему впрок Север…

— Заур в морге? Почему? — никак не мог взять в толк случившегося отец Дамочки.

— Убит. При разбойном нападении на сторожа магазина.

Лицо старика вмиг оплыло, посерело. Глаза сузились, губы собрались в нервный морщинистый комок. Он неловко вытащил из пиджака папиросы. Руки дрожали. Долго трясуче закуривал. Потом молча встал, подошел к окну. Сгорбившись, облокотился на подоконник. Плечи дрожали.

— Вы друзей его последних знали? — нарушил тяжелое молчание следователь.

— Друзья… До них ли? Сына нет. Моего сына. Какое мне дело до других? — срывался голос старика.

— Он, Заур, единственный у вас? — смягчил тон следователь.

— Один. Как жизнь… Теперь ничего нет.

— Разве вы ничего не знали о Северах? Ведь он там срок отбывал. Дважды. Вором был. Вором. А не рыбаком.

— Послушайте, я не знал. Я говорил лишь о том, что слышал от него. Да и какая разница теперь? Ведь нет его! Нет! Плох иль хорош — он мой сын! А мертвого кой прок так ругать? — поник хозяин головою к самому подоконнику.

— Я и не ругаю. Я объяснил вам, чтобы не пребывали в заблуждении.

— Какая мне теперь разница? — махнул рукой старик.

— Послушайте, вы просмотрели сына. Но ведь у него были друзья, которые и толкнули Заура в эту беду. Не будь их, возможно, его жизнь сложилась бы иначе. Кто они? Скажите! Вы же знаете.

— Поздно, — простонал старик.

— Но пусть у других они не смогут отнять сыновей. Судьбы других не искалечат, или вам это безразлично?

— Какое нам дело до других? — зло отозвалась старуха.

— Когда его можно взять? — повернулся хозяин к следователю.

— Сегодня. Когда хотите. Вот вам записка. Тело отдадут. Его в формалине держали. Хоронить давно пора… — Руслан встал.

— Магазин грабил, значит? Один? — словно опомнился отец Дамочки.

— Не один.

— А те живы?

— Да. Все. Скрылись.

— А мой как же? Не успел? Иль?..

— Разбираемся.

— Вот как! Эх-х, сволочи! И молчали! — старик грохнул кулаком по столу так, что пепельница на пол упала. — Друзья! Туды их… Говорил я Зауру, не верил! А теперь! Своими руками задавлю!

— Зачем? Вы скажите, с кем он был дружен в последнее время? — предложил Руслан.

— А вы тут при чем? Моего сына нет! Моего убили! Не вашего. Я и разберусь с его друзьями. С каждого спрошу, — загорелись злыми огнями глаза старика.

— Погодите. Не стоит сгоряча.

— А мне уже терять нечего! Прикончу! А там пусть хоть под расстрел! Я свой век отмучился. Но за сына не прощу!

— Давайте спокойно обсудим. Не надо кипятиться.

О чем я вас спросил — ответьте. И сами ничего не предпринимайте. Так

будет лучше.

— У него этих друзей полным-полно. Иных я давно знал. Другие — недавние. Но все с виду приличные люди. Пьяными их не замечал, плохого слова не слышал. Все при должностях, так сын говорил о них. — Старик трясущимися пальцами достал новую папиросу. Прикурил.

— А почему сына от них предостерегали?

— Не знаю. Сердцем неладное чуял. Словами не объяснишь. Такое неубедительно. А не слушал меня. Смеялся. Мол, пустые страхи, отец, что они могут плохого мне сделать? А видите? Сами целы. А Заура под смерть поставили…

— Скажите, среди друзей сына был такой длинный, худой! Его все Шефом зовут.

— Это вы про Бориса?

— Я не знаю его имени, — смутился Руслан.

— Он один такой среди всех. Ни родителей его не знаю, ни фамилии. До войны одно у него прозвище было — «Чифир». Иначе не обращались к нему дружки. Сам он, правда, назвался Сано. Когда со мной знакомился. Потом его Шефом стали величать. Заур говорил, что Боря по работе большим начальником стал. Потому и шеф. По правде сказать, удивлялся я, откуда что в нем взялось? Ведь много лет его знаю. Всегда болел. То с перевязанным горлом ходил — ангина душила. То золотуха его одолевала. Не мужик, а гнойная язва. Когда он начальником стал, побаиваться его начали, даже Заур. Это я заметил.

— Скажите, а где он живет?

— Тоже где-то на Северах. Вместе с сыном. Так оба говорили. Теперь-то я знаю, что обманывали…

— Когда он был в последний раз?

— Месяца полтора назад. А, может, два.

— О чем они говорили? Шеф и Заур?

— Да кто их знает. Я не слушал разговор. К тому же поздно было. Мы со старухой спать легли, когда Борис пришел. Прошел он в комнату сына. А когда ушел, я не слышал.

— Как он выглядит, этот Шеф? — спросил Машуков.

— Ему под пятьдесят. Тощий, как старый ишак. Волосы рыжие. Торчком на голове стоят. Будто из медной проволоки. Глаза злые, голодные всегда. Рот большой. Губы тонкие. Уши большие. Шея худая, морщинистая. А руки — жуть. Сам себя мог обнять и на спине руки сцепить. Ну, сущая обезьяна. И ноги что жерди. Длинные.

— Это все?

— Ну, как сказать. Что еще? Ходит он, прихрамывая. Кажется, правая нога повреждена, — припоминал старик.

— А еще у него голос хриплый. Горло болит, — вставила старуха.

— Он к вам один приходил иль с друзьями?

— Чаще один. В последние годы вроде отошел от друзей, только нашего сына еще признавал.

— Ну, а кроме Шефа, кто еще приходил к сыну? Хозяин припоминал всех. Руслан улыбался. Этих он

знал не только по именам, но и по кличкам. Дубина, Влас, Кроха, Блоха… И вдруг… Что? А кто этот — Дядя? Сразу догадался, что это кличка. «Почему его возвращения с рыбалки так ожидали? Уже семь лет на Севере? Ого!» — старался не подать виду. А старик говорил:

— Мой сын нередко ругал Борьку из-за того человека. Почему — не знаю. Только споры были злыми. Сын говорил, что как только Дядя вернется с рыбалки, жди неприятностей для всех. Спрашивал я про того человека, допытывался, кому он дядя, уж не будущий ли родственник? Заур не отвечал. Сердился, что я подслушал.

— Скажите, когда в последний раз сын уходил из дома, кто с ним был? Кто его ждал? Кто приходил за ним?

— Месяц назад. Мы поссорились, — опустил голову хозяин.

— Не стоит о том, это наше. К чему теперь ворошить? — подала голос старуха.

— Пьяным он пришел. Ночью. А тут день рождения матери. Он забыл. Я и накричал. Он обиделся. С неделю домой не появлялся. Потом пришел. Сказал, что виноват. Мол, подарок матери хороший присмотрел. Не надо нам было подарков. Я так и сказал ему. Он дня три дома сидел. Никуда не выходил. А тут Борис. На следующий день исчез на неделю. Я думал, у женщины. Вернулся. А потом, вечером, кто-то окликнул его со двора. Я не подошел глянуть. Заур посмотрел. Тут же вышел. Вот и все… Теперь, вы говорите, в морге, — сцепил руки в кулаки старик и замолчал.

Руслан спросил, чуть помедлив:

— А в эти дни, когда Заура не было, кто-либо со двора его звал?

— Нет.

— Давайте условимся, вы меня известите вот по этому телефону о дне похорон, — попросил следователь.

— Зачем? — удивился старик устало.

— Надо. Нужно.

— Ладно. Скажу, — согласился хозяин и, проводив Руслана, закрыл дверь. Отец Дамочки позвонил Руслану на следующий день. Сказал, что хоронить сына будет завтра на городском кладбище в четвертом часу дня. Сообщив

это, он тут же повесил трубку.

* * *

Похоронная процессия медленно двигалась по улице. За гробом Дамочки, едва переставляя ноги, шли отец с матерью да горстка соседей, таких же стариков, согласившихся из вежливости проводить Заура в последний путь. Сергей Арамисов отбивал марш Шопена на барабане. Рядом два молодых сержанта в штатском тоже старались. Один в медные тарелки бьет. Другой на трубе играет. Надо — так надо. Зачем? Пусть начальство решает.

Сергей нет-нет да и давит смешок в себе. Что ни говори, сам предложил следователю этот эксперимент. Может, он ничего не даст. Как знать? Руслан, видно, теперь тоже беспокоится. Клюнет — не клюнет? Наверняка не угадаешь. Но… И ничего, не теряет в этом случае следствие. Да и как найти Шефа?

Сергей равнодушно смотрел по сторонам. Размеренно колотил по упругим бокам барабана. Тот охал гулко. Так, что плечи соседей вздрагивали. Да и то сказать, барабан-то лейтенант впервые в руки взял. Вот и колотит его. Старается. Какой там такт? Правда, Руслан заставил Сергея целый вечер перед похоронами слушать и запоминать ритм этого траурного марша. Но, когда барабан повесил на плечи, из памяти все и вылетело. Хорошо еще, что сержантов из милицейского духового оркестра догадались взять. Опять же кого хоронят? Вора. А ему какая разница, как играет ударник? Старикам- родителям не до того.

Горе гложет. Арамисову не до марша. Свое обдумывает: клюнут — не клюнут? Дорога к кладбищу длинная, как вечность. И Сергей, вспоминая все, что связано с шайкой Шефа, поневоле вздыхал. Трудное дело досталось Руслану и ему, демобилизованному солдату, ставшему лейтенантом милиции. Но вот и кончился путь по городу. Теперь дорога свернула к кладбищу. Тут надо быть внимательным и не зевать.

Оркестранты вошли за ограду следом за катафалком. Кладбищенский сторож не спеша вышел из будки, повел к недавно вырытой могиле.

Сергей наблюдал. Сторож, указав место, не торопился уходить. Топтался рядом с гробом.

«Что он хочет, каналья? Выпить за упокой? Или шепнуть?» — Арамисов незаметно, боком, протиснулся поближе. Сторож взял за локоть отца Дамочки. Наклонился к самому уху:

— Друзья вашего сына просили кое-что передать.

Старик не услышал. Он смотрел на сына. Тогда сторож кашлянул.

— Ну что? Что еще? — глянул на него старик. И вдруг, сообразив, полез в карман, достал пятирублевку, сунул в руку сторожа. Тот смутился. Вернул.

— Почему? — удивился старик.

— Не надо.

Кто-то из соседей предложил опустить гроб. Но отец удержал. Он наклонился к лицу сына, словно все еще не верил в случившееся. Черной печалью прилипла к гробу мать.

Сторож отошел на несколько шагов. Ждал. Сергей следил за ним. Вот и отбиты последние аккорды. Гроб опустили. Жесткие комья земли застучали по крышке торопливо. Вскоре могила была засыпана. Соседи, побыв еще немного для приличия, уходили по одному с кладбища. И только родители Заура не торопились вернуться домой. Они стояли у могилы сына, как осиротелые призраки, как тени без хозяев.

Арамисов медленно отошел в сторону. Уйти? Может, рано? Сержанты уже шли к воротам кладбища. «Зря торопятся», — подумал лейтенант. И, оглядевшись, заметил, как родители Заура повернули от могилы, тоже собрались уйти. Лейтенант торопливо свернул на глухую тропинку, заросшую кустами. Прислонился к дереву, наблюдая за отцом Дамочки. И вдруг услышал шелест шагов. Вот идущие остановились. Донеслись приглушенные голоса:

— Да погоди. Успеется. Что-то мне подозрителен ударник. Хотя и прощелыги эти похоронные музыканты, но свое дело знают. Марш Шопена и во сне сыграют. Этот же, голову об заклад кладу, первый раз барабан в руки взял.

— Показалось тебе. Ударник тот, по-моему, хорошо играл. Громко.

— Э-э, да перестань. Тебе же медведь на ухо наступил. Подвох тут. Ловушка. И ударник, возможно, из лягашей.

— Ладно. Пусть Дубина к старикам сходит. Даст им. Чтоб молчали. И дело с концом.

— Не пойду я к ним. Там, небось, засада. Что, я ишак? Нет уж! Не пойду.

— Если засада, труп не отдавали бы. Покуда мы не заявимся…

— А, может, и ждали, — пробасил голос Дубины.

— Одного не пойму, как и кто вышел на стариков Дамочки?

— Узнать надо. Потому и пойдешь к ним. Как отдали, кто отдал, о чем спрашивали и говорили. Ну и все на лягавых свали. Дескать, ни за что пришили. Темнуху поскладней придумай. Усек? — прогремел повелительный голос.

— А почему ты, Шеф, сам не идешь? Тебя в этом доме больше знают, — не соглашался Дубина.

— Потому и нельзя. Я самым близким его другом считался. Пусть успокоятся. Тогда я и наведаюсь.

Сергей весь напрягся. Что делать? Как взять Шефа? А тут еще эти сержанты вернулись. Топают по дорожке, как лошади. Самое главное можно не расслышать. «Эх-х, зелень непонятливая», — злился лейтенант.

— Так ты не медли, Дубина! Деньги дам. Скажи, коль придет кто к ним, как отвечать. Припугни: мол, за сына с вас спрос будет. Доброго хотим. И пусть больше помалкивают. Понял, Дубина?

— Товарищ Арамисов! — послышались голоса сержантов. Сергей вспыхнул от досады. В кустах послышался шорох, торопливые шаги в заросли кустарника.

Лейтенант еле сдержал себя, чтоб не крикнуть: «Стой! Стрелять буду!». Остановило одно — Шеф вооружен. И ножом, и пистолетом сработает без промаха. А сержанты слишком неопытны для встречи с фартовыми. Крикни, еще больше можно все испортить. Спугни — и все. Где потом искать? А так еще остается хоть слабая нить — квартира Дамочки.

Лейтенант тихо вышел из-за деревьев. Сержанты со всех ног кинулись к нему:

— Товарищ Арамисов!

— Где вы были?

Сергей исподтишка показал обоим свой жилистый кулак. И взглядом ожег парней так, что они сразу сникли. Вслух выговорить накипевшее не решился. Ведь шайка, возможно, не вся разбежалась. Кто-то и за кустами мог остаться. Сергей прислушался. Точно. Ни ветерка, а в кустах шорох. Не изменил еще армейский слух. И лейтенант, подморгнув сержантам и показав глазами на кусты, сказал погромче:

— А старики — жлобы. Ни хрена на лапу не дали. Зря я около них терся. Старик сделал вид, что горем пришиблен. И меня не видит. А карга его, сразу видать, скряга редкая. У этой средь зимы льда не выпросишь. Эх-х, проклятая работа! Заплатили в похоронном бюро, придется сегодня всухую обойтись. Зря мы согласились.

— Так нас… — открыл было рот сержант-трубач.

— Никогда больше не пойду к тем, где в семье старики. Ни черта не понимают они в жизни. Все по закону хотят. Ну и пусть бы своего выродка без нас хоронили. Видать, и он такой же. Ни одного путевого мужика за ним не шло. Одно старье-мухоморы. Даже за упокой не подали, — говорил Сергей.

— Това…

— Теперь ни к чему, Вася! Так я велел тебе говорить, чтоб стариков тряхнуть. Мол, не с шарамыгами дело имеете. Зови Сергеем, как всегда. Старики все равно ушли. А друг другу к чему мозги пудрить? Нет смысла…

— А и верно, даже не помянули покойного, — сообразил сержант- тарелочник.

— Думали, шара выпала. А оно… Придется чифиром перебиться, — сплюнул Арамисов.

— Ничего, я у своих попробую одолжить. До завтра. Не все ж невезенье, — подхватил второй сержант.

Лейтенант прислушивался. Шорох в кустах усилился. Кто-то следил за ними.

— Ну что, пошли? — предложил сержантам Сергей.

— Без «промочки» ноги не идут, — отозвался один из парней.

— Ладно, теперь заранее будем обговаривать с родственничками, — «успокаивал» Арамисов. И едва все трое стали выходить на центральную дорожку, как из-за кустов навстречу им вышел кладбищенский сторож:

— А вас чего тут носит?! Шарамыги! — закричал он во весь голос.

— Заткнись, трупный страж! Носит! Под кайфом хорошо орать. А тут день впустую. Тебе хоть горло дали промочить? — усмехался лейтенант.

— Я взяток не беру!

— Ну и дурак. С покойника какие взятки?

— Проваливайте, шарамыги проклятые! Забирайте барабан. И катитесь отсюда!

— Во, умник! Что орешь? Конечно, уйдем. Кто ж тут навсегда собирается оставаться? Да еще по доброй воле. Нет уж, мы жить хотим, и хорошо жить! Понимаешь ты это, хозяин мертвецкий? Хотя куда тебе такое осмыслить! Прощай! До не скорой встречи! Невезучее твое заведение! Слишком трезвое. Нам оно не с руки! — захохотал Сергей.

Сторож, ругаясь, закрыл за ними ворота кладбища.

* * *

— Снова вооруженное нападение! Ночью на третьем участке! Сторож убит. Двоих прямо в универмаге взяли! Какие будут указания? — прокричал телефон тревожным голосом.

— Пришли за мной машину. Обеспечь кабинет для допроса, — как можно тише, чтобы не разбудить жену, проворчал в трубку Машуков.

Было шесть утра, когда Руслан, предъявив пропуск и сдав дежурному пистолет, прошел сквозь кованые ворота следственного изолятора. Мрачными коридорами разводящий провел его в отведенный ему кабинет. Привинченные к полу стол, стул и табурет — вот вся обстановка. Руслан сел, закурил и, помедлив минуты две-три, нажал кнопку вызова, вмонтированную в ножку стола. Вошел маленький худой мужичонка. С острым, желтым, сморщенным, как печеное яблоко, лицом. Глаза его заскакали по столу, стенам. Потом застывшими шильцами замерли на зарешеченном окне. И вдруг — перескочили на следователя.

— Проходите, садитесь, — предложил Машуков.

Мужичонка просеменил к табурету. Не мигая, уставился в пол.

— Имя, фамилия? — спросил Руслан.

— По ксивам иль по фене?

— То и другое, — потребовал жестко следователь. Назвав себя, вор откашлялся и добавил:

— А еще Блоха я. Так-то оно сподручней. Следователь согнул голову. Поморщился.

— Ну и кличка, — вырвалось невольное.

— А что? Я ее не стыжусь. Она мне родней своей шкуры, файная кликуха, — растянулись в улыбке тонкие губы-змейки.

— За что ж ее получили?

— Блохин был такой. До войны. В Ростове жил. Миллионер. Подпольный, конечно. Многие фартовые тряхнуть его хотели. Да не получалось. А мне удалось. И, заметьте, чисто, без мокрого дела. С того дня я — Блоха, навроде тезки тому Блохину. Чего ж мне стыдиться?

— А миллион свой отдал Шефу?

— Какому еще Шефу? Я сам по себе. Да и не миллион, поменьше куш сорвал.

— Где срок отбывали? Сколько судимостей? — посуровел Руслан.

— На Колыме, гражданин начальник. Дознались про Блохина. Хоть он и помалкивал. Ну и закатали. А вторично в сороковом году лично вы меня законопатили. Вы-то, может, и забыли, а я помню, по чьей милости второй срок мучился. Вы тогда совсем зеленым были. Кличками не интересовались.

— Значит, старый знакомый? — усмехнулся Руслан, поняв, что «не узнавать» вора не имеет смысла.

— Старый, старый! Как же, я вас, как маму родную, каждый день на Северах вспоминал.

— Тем более, значит, и говорить будем начистоту.

— Вы говорите, а я послушаю, — наглел Блоха.

— Видно, и последняя отсидка ничему не научила?

— Почему ж, там поневоле поумнеешь, — сжал Блоха руки в кулаки.

— А зачем же снова с фартовыми связался? Иль иначе жить не можешь, по-человечески?

— Где уж нам уж… — хрипло рассмеялся Блоха.

— Опять на Шефа работал?

— Вспомнили? Но то тогда было. Давно. Нынче никаких Шефов над собой не признаю. Всяк своей башкой жить должен. Вот я, к примеру, захотел сладко жить — горько подыхать буду. Так оно завсегда.

— Философ! Ну, а кто все же организатор? Шеф был с вами в магазине? Кто еще участвовал в нападении?

— Я сам себе организатор. И никакого Шефа не знаю. Больше ничего не скажу. С вами откровенничать нам закон не позволяет, — ухмылялся Блоха.

— Одному из ваших он тоже не позволил. Умереть своею смертью. Дамочке! Вот и ты «малине» нужен лишь до времени, покуда в общак приносил. А теперь ты будто мертвый для Шефа. Жмур, по-вашему. Для него пусть сдохнет сто кентов, лишь бы жила «малина». Так, что ли? К чему тебе жить по этим законам стаи? Ведь ваши «малины» обречены. У них нет будущего. Как и у тебя, если и в нынешнем своем положении ты укрываешь сообщников. И прежде всего — Шефа.

— Я все сказал. Никакого Шефа не знаю. Нас двоих, меня и Кроху, заловили, вот и судите. Никого с нами больше не было. За покушение на кражу — ведь мы ничего взять не успели — больше червонца не дадут. А это мы переживем как-нибудь.

— Ошибаешься! — повысил голос Руслан. — Убийство сторожа — это не покушение на кражу, а бандитизм. Поскольку действовали вы сплоченной группой.

— Какого сторожа? Я его в глаза не видел, — опешил вор.

— Ты так упорно убеждал меня в том, что вас было только двое, что сейчас остается лишь установить, кем, тобой или Крохой, убит сторож. А, может, оба и убили?

— У меня не было оружия!

— Но оружия не найдено и у Крохи. А сторож убит, — возразил следователь.

— Нет. Я «мокрое дело» брать на себя не буду. Были с нами еще люди. А сколько, кто, не скажу. Сами дознавайтесь.

— Шеф, повторяю вопрос, участвовал в нападении?

— Шеф был с нами, — выдавил Блоха. — Но это я вам устно говорю. Показании о Шефе подписывать не буду.

— Где можно взять Шефа? Где укрывается твоя «малина»? Вопросы повисли в воздухе. Вор так больше ничего и не сказал…

Кроха вошел уверенно, спокойно. Сел на табурет., сцепив руки за спиной.

— Кто, кроме тебя и Блохи, в деле был?

— Никого, — не сморгнул вор.

— На общак Шефа работали?

Кроха отвернулся. Молчал. Руслан знал, что хоть и молод вор, но опытен. Этот ни одного слова случайно не обронит. Среди кентов рос. За малый рост кличку получил. Но авторитет среди воров у него большой был.

— Всегда считал, что на убийство вы не способны. И теперь так думать хотелось бы. Но приходится подозревать именно вас в убийстве сторожа универмага. Тот после удара ножом уже ничего не смог сказать, — умолк Машуков. Он заметил, как побледнело лицо Крохи. Этому не стоило много разъяснять. Вдвоем — значит, взять на себя все. Решится ли? И Руслан ждал.

— При нас оружия не нашли. Никакого. Ни у меня, ни у Блохи. Да и накрыли в магазине. А старик — снаружи… Как же мы сумели бы?

— Выходит, перед проникновением в универмаг управились.

— Но чем? Ножей не нашли.

— Кто ж такую улику с собой носит?.. Впрочем, найдем, возможно.

— Мы не «пришивали» сторожа. Нас в магазине попутали. Мусора! Какой тут нож поможет? Это дураку понятно.

— Так кто был с вами?

— Я уже сказал.

— Что ж, ты, как подозреваемый, можешь вообще не давать показаний.

— Я не виноват! — закричал Кроха, истолковав по-своему слова следователя.

— А я и не утверждаю, что именно ты убил. Но кто-то же сделал это!

— Не знаю! Не знаю, кто! — нервничал Кроха.

— Ну, это ты оставь! Кому ж такое еще известно? Две «малины» на одно «дело» не ходят. Только одна шайка, и кенты друг друга хорошо знают. Кто на стреме должен стоять, кто «на деле» работать. Или скажешь, что без стремача обойтись решили? Так тебе известно, что я не первый раз вора вижу. Знаю ваши законы. Кто на стреме был?

— Не знаю.

— Сколько вас было?

— Двое.

— Что ж, как знаешь, подпиши протокол допроса, только прочти его сначала, — предложил следователь.

— Не буду, — отпрянул Кроха.

— Почему?

— Подумать надо, — сник вор.

— Думай. Но живее.

— Послушайте, гражданин начальник, я действительно не знаю тех, которые с нами были, — выпалил Кроха.

— Сколько их было?

— Двое.

— Всего четверо? — уточнил Руслан.

— Да.

— Опиши внешности тех. Кроха развел руками:

— Темно было. Не разглядел.

— Кто их послал с вами? Шеф? Как он их называл?

— Не помню, — выдавил вор.

— Ладно, но когда я сам увижу, кто был с вами…

— Даже я их не знаю, — прервал Кроха.

— Ну, а Дамочку знал?

— Он с нами не был, — усмехнулся вор.

— Это мне известно. Я о другом. Кто ему помогал? Кто его оставил на пороге больницы?

— Какая теперь разница? Накрылся Дамочка. Это все, что я знаю. Все! Век свободы не видать, если я убил. Нет! Это нас убивают! Как Заура! Я — честный вор! Мало вам меня как зверя за решеткой держать! Еще и «мокрое» дело клеите! Я Заура к больнице привез! Спасти хотел! Я боюсь крови! И

смерти! Даже чужой… — Началась истерика. Кроху увели.

* * *

Новый универмаг усиленно охранялся. Именно здесь впервые в городе была установлена система сигнализации. Она-то и сработала. Кто-то из воров задел ее…

Руслан внимательно осматривал помещение. Откуда же проникли воры? Трудно определить. Хотя… Приоткрыта дверь в подсобку. Значит, отсюда? А дальше? Склад. Здесь на пыльных ящиках и коробках следы посторонних рук. Торопливых. Вон наборы ложек перевернуты. Серебро не подошло. А вот эти, чайные, из золота. Брали.

Машуков включил свет. Улыбнулся. Кое-что становилось понятным. Вот Влас «расписался». Старый вор. Сидел. Освободился несколько лет назад. И все ж со старым ремеслом не расстался. Хитрее стал. В перчатках работал. Но от прежней привычки так и не избавился, пустые коробки закрывал и ставил так, будто они с товаром. Забывая, что снятый им шпагат сразу выдавал отсутствие в ящиках и коробках содержимого.

Следователь нагнулся. Все верно. Как и раньше, Влас затолкал куски шпагата между коробками. Руслан доволен. Один известен.

А этот? Тоже знакомый почерк. Дубина был. Громадный мужик. Не поместился меж ящиков. И сел на один. Продавил. Вон и тот, снятый со штабеля ящик, что рядом поставил. Такой только Дубине под силу удержать. Вон и чеканки смотрел. Падок мужик на блестящие штучки.

— А это кто? Третий? Да! Незнакомый. Длинный мужик. Худой. Вон в каком узком проходе поместился. До верхней полки свободно достал. Руки длинные, сильные. Подсвечники смотрел. Но не польстился — сразу понял: медные. А вот кольца. Вместе с футлярами взял. Значит, уже не четверо. А пятеро. И, конечно, хоть одного на стреме оставляли. Получается, шестеро. Выходит, лгал Кроха, хотя… Что ж от него ждать?

Машуков медленно шел вдоль ящиков, полок, стеллажей. Внимательно присматривался. Стоп! Начало? Да. Вот они, следы отмычки на внутреннем замке дверей склада. Воры проникли сюда через служебный вход. Наружный замок сорвали ломиком. Это — тема будущих допросов… Подошел к прилавкам. На стеклах витрин ни одного следа от рук. Чисто работали Блоха и Кроха. Нигде и ничем себя не выдали. Только вот результат: на витринах пусто. Особо — эти две старательно очищены. Без «автографов»: видно, не спешили. Значит, стрема была надежной. Но кто из этой пятерки задел сигнализацию? Кроха и Блоха были далеко от нее. Дубина как сидел на ящике, потрошил коробки, так и не двинулся дальше. Опасность почувствовал

— дверь рядом. И Влас — тем же путем. Остается тот, пока неузнанный. А где, собственно, была задета сигнализация? Как она вообще расположена?

В кабинете директора, — будто подслушав мысли следователя, обронил Арамисов. И указал на боковую дверь. Возле нее в нерешительности топтались понятые. Руслан увидел на внутреннем замке уже знакомые царапины. Ясно: той же отмычкой оставлены. А сигнализация? Ага! Вот здесь! Сейф, а к нему и была подключена сигнализация. Но изнутри. О ней все работники универмага знали. Значит, в неведении были тут воры. Не имели осведомителя и никого из своих не засылали предварительно в универмаг, рабочим склада, например. Но кто открывал сейф?

Следователь осмотрел его дотошно. И вдруг узнал: Шеф. И хотя самого ни разу в глаза не видел, работу его знал. Вот и снова — «гусиной лапой» действовал. Сейф как консервную банку пытался вскрыть. И отодвинуть его пытался, но не сумел. Сил не хватило? Страх отнял их? Вот носком ботинка упирался в плинтус пола. Черный тупой след отпечатался чуть выше на стене. Ну и ноги! Цапля позавидует. А вот побелка на стене стерта рукавом. Пытался руку с ножом за сейф просунуть. Чтобы шнур сигнализации обрезать. Не смог. Вернее, не успел. Ведь она уже сработала. Вот он и ринулся напрямик к окну. Руслан повторял путь Шефа. Что-то зазвенело под ногой. Нагнулся. Часы. Старый будильник. Чей? Ах да, стоял на сейфе. Стекло выбито. Стрелки замерли на пяти утра. Да, как раз в это время сработала сигнализация. Руслан пошел дальше к окну. Его металлическая решетка раздвинута. Конечно, все той же «гусиной лапой», универсальное воровское приспособление: значит, и наружный замок дверей склада был сорван не ломиком. А тут… Взгляд Машукова скользнул по пятнам крови на асфальтовой дорожке. Здесь был убит сторож. Вероятно, его внимание привлек звон разбитого стекла, когда Шеф выпрыгнул в окно. Вот и встретились. Шеф бил ножом без промаха. Прямо в сердце. Эксперт уже дал заключение, что раневой канал такой же конфигурации, как и у прежних жертв Шефа. К тому же он — левша. Это уже известно. И направление удара всегда одинаково: снизу вверх, слева направо. Но почему Шеф не предупредил Кроху и Блоху, находившихся в зале, о сработавшей сигнализации сейфа? Времени не было, самому бы спастись? Но нет, видимо решил этих двоих оставить милиции, чтоб других не искали. На них и сторожа свалить. Знакомый прием. А Кроха и Блоха — старые воры. Знают, что такое групповое нападение да еще с «мокрым делом». Чем больше участников, тем хуже. Но ведь эти двое — не убивали. Взяли их в магазине. А сторож был снаружи. И убит после проникновения обоих в торговый зал. Значит, у них только покушение на кражу? Если не будет доказано, что они сознательно допускали убийство сторожа. И кто это сделает — для них не имело значения. Но оба утверждают обратное! Да и Дубина умел оглушать кулаком тех, кто мешал ему. А потому иметь нож считал для себя излишним. И никогда никаким оружием не пользовался. Влас был матерым вором. Но тоже — не убивал. Придерживался старого воровского правила: повезло — украл, не повезло — сел. К тому же стар был Влас. Вряд ли на этот раз решился изменить своему принципу. А вот Шеф… На его совести много чего накопилось. Сомнений нет: убит сторож его рукой. Тот же удар. Точный, единственный. А Кроху и Блоху решил сделать козлами отпущения. Хитер мерзавец! Надумал сбить следствие со своего следа: мол, отдавайте пойманных под суд как убийц и прекращайте дело. Вам же, дескать, меньше забот: не будет нераскрытого убийства… Руслан сцепил кулаки: «Нет, квалификация действий каждого будет строго индивидуальной. А материалы против Шефа — в отдельное делопроизводство». Не заметил, как сказал это вслух. Арамисов лишь кивнул одобрительно.

* * *

У родителей Дамочки появилась квартирантка. Полногрудая бойкая бабенка. Она ловко управлялась с уборкой квартиры, ухаживала за стариками. Сама ходила за продуктами на рынок и в магазины. И еще — работала дворником в этом же доме.

Старики объяснили соседям, что Зина, их квартирантка, вдова. Муж погиб. Детей нет. Ну, а жить ей негде. Вот и взяли. Она работящая. И паркет мастикой натрет, и поесть приготовит, сердечная. Да что ни говори, чуть меньше печаль по сыну. Хоть и чужая, а живет в его комнате. Как о родных беспокоится.

Вскоре дом и двор привыкли к женщине. А та жила спокойно. Никому не мешая. Однажды, когда прошло десять дней со дня прихода ее к старикам, ночью в дверь квартиры тихо постучали. Никто не отозвался. Стук повторился. Потом еще раз — сильнее. К двери подошел отец Дамочки:

— Кто? — спросил он удивленно.

— Открой. Свои. Старик открыл.

— Чужих нет в доме? — спросил голос из прихожей.

— Квартирантка, Зина. Но она своя, — дрогнул голос хозяина.

— А где она?

— Да спит. Ей на работу рано вставать.

— Вот как? Ну, пойдем в комнату. Поговорить надо. Да дверь закрой. Гость и хозяин прошли в комнату стариков. Скрипнул стул. Гость начал не сразу:

— Значит, не грабили? — простонал старик.

— Да нет же, говорю тебе! Нет! Милиция хочет концы спрятать. За наш счет. Так ты того, не очень с ними. Пока мы на свободе своего добьемся. Докажем, кто виноват.

— Вот оно что! — послышался голос хозяина.

— К тебе лягавые приходили? — спросил гость.

— Приходил один.

— Кто?! — подскочил гость.

— Заура велел из морга взять, — осекся старик.

— О чем спрашивал?

— Про сына.

— И что ты сказал?

— Что знал. Говорил, что рыбаком был. На севере работал. Зарабатывал хорошо.

— Дурак! — грохнул гость по столу.

— Что?! — крикнул хозяин.

— Кто тебя просил? Хотя… Ну и что дальше?

— Убирайся вон отсюда! — распахнул старик дверь комнаты.

— Заткнись! — рванули его в комнату злые руки, и голос гостя забубнил — Что о нас сказал, старая курица?

— Пусти, — хрипел хозяин.

— Кого выдал?

— Пусти его, — завизжала старуха, но вдруг гулко ударилась о стену.

— Продал нас? Про Севера трепался? Кто просил? Никто в комнате ничего не успел сообразить, понять.

Вмиг погас свет. И в кромешной тьме не своим голосом взревел Дубина. Завернутые за спину руки были прочно взяты в наручники. Он лежал на полу, не в силах встать или пошевелиться…

Было далеко за полночь, когда милицейская машина с погашенными фарами тихо, совсем неслышно, въехала во двор и, забрав Дубину, так же незаметно исчезла. Старики, родители Дамочки, оторопело смотрели на спешно переодевавшуюся квартирантку. Вот она уходит.

— Зина! Погоди! Куда же ты? — схватил старик за руку.

— Какая Зина? — повернулся Арамисов к хозяину и засмеялся.

— Ох, прости меня. Ну зачем уходишь?

— Теперь спокойно живите, — ответил Сергей и добавил: — Ни один зверь не вернется туда, где хоть раз был поставлен на него капкан.

— Спасибо тебе, — мать Дамочки уткнулась заплаканным лицом в жесткое сукно милицейского мундира.

В кабинете у Машукова было шумно с самого утра. Сергей Арамисов делился опытом домохозяйки. Сознался, что когда приготовил по просьбе стариков хинкали, то едва не лишился квартиры. «Особенно старуха бранилась, — рассказывал парень, — дескать, кто же так их делает? Только продукты переводишь! Руки у тебя не с того места растут, что ли? Так, мол, до стари во вдовах останешься. Никто тебя замуж не возьмет…» От дружного хохота оперативников вздрагивали стекла.

— А если честно, ребята, — заметил он и вмиг посерьезнел, — то мне это перевоплощение нескольких лет жизни стоило. Главное, разуверился было,

что придет кто-нибудь от Шефа…

_{* * *}

Допрос шел медленно, тяжело. Дубина не торопился с ответами. В его громадной голове мысли ворочались трудно. Он собирал их в пучок, но они разбегались и тогда вор сжимал в гири пудовые волосатые кулаки. Старался говорить меньше, отвечать короче.

Следователь внимательно следил за его выражением лица, реакцией на вопросы. А их было много:

— Давно в «малине»?

Дубина крутнул головой. Подумал.

— Не помню, — ответил, прищурясь.

— А сколько самому исполнилось? — спросил Руслан.

— Не считал. Ни к чему. Мне на пенсию не идти, — тот хохотнул нервно.

— До пенсии вам, Кудрин, двенадцать лет. А рабочего стажа и года не наберется.

— Вы мою жизнь лучше родной мамы знаете.

— Приходится. Часто встречаемся.

— Подарил бы эти встречки… — стиснул вор кулаки.

— Кому?

— Вашим кентам.

— У нас таких нет.

— Знаю, одни мусора. Ох, извините, гражданин начальник.

— Вот видите, хоть один толк от наших встреч есть. Извиняться научились.

Дубина, хмыкнув, в пол уставился.

— Все с Шефом работаете?

— Чего?

— Да хватит, кольцо смыкается. А слух, как мне известно, у вас превосходный. Не стоит глухим притворяться, Кудрин.

— Никакого Шефа не знаю.

— Ну, а деньги, которые вы должны были передать отцу Дамочки, где взяли?

— Подсунули мне их, — усмехнулся вор.

— Кто?

— Ваши. Эти — му… Ну, мильтоны.

— Вас обыскивали в присутствии понятых…

— В машине подкинули. Когда везли.

— И прямо за пазуху? — улыбнулся Машуков.

— Не знаю.

— Так почему старику деньги не отдал? Пожадничал? Себе решил оставить?

— Не знаю ничего про деньги. Не было. Подсунули— отрицал вор.

— А деньги эти у вас еще в квартире у стариков из-за пазухи вылетели. Это родители Заура видели.

— Брешут!

— Зачем им врать? Они же не знали, какие это деньги.

— Знали. Иначе не фискалили б. Озлились, что в руки им не попали. Поторопились.

— Ну, а почему не отдали? Другие планы были, свои? — интересовался следователь.

— Какие планы, когда браслеты нацепили?

— Так наручники были позже. А до этого? Зачем самому деньги понадобились?

— А кто от них откажется? Они всякому нужны бывают, — ухмылялся вор.

— Значит, на черный день?

— Теперь что о том…

— Ну, а деньги Шеф все равно бы потребовал с вас, — сказал Машуков.

— Какой Шеф?

— Если бы стариков убил. Кто ж мертвым деньги отдает или оставляет? А раз не хотел отдавать, значит, убить решил. Так? Ну, Шеф деньги и потребовал бы. А попробовал бы присвоить, тот же Шеф мог нож в ход пустить. И разделался б чище, чем вы со стариками хотели. Это уж точно! — уверенно говорил Руслан.

— Это он-то?! Со мной? — рассмеялся вор.

— С кем же еще? Он вам деньги дал для стариков. На дело. Ну, а коль без них обошлось, вернуть полагается. Так по вашим законам? В общак положить. За невозврат что бывает на сходах?

Я пуганый. И сходу не отчитывался бы! Так-то!

Подумать только — пришить самого Дубину! Да со мной пяток «малин» не управятся! — разговорился Кудрин.

— «Малинам», может, и не под силу. А у Шефа на такие случаи финка и пистолет имеются. Скольких он ими убрал?

— Они «малины» сыпали. Я — иное дело.

— Но вы нарушили б устои «малины», ее законы.

— А кто их теперь соблюдает? Все норовят свою мошну набить потуже, — махнул рукой Дубина.

— Ну, а Шефу барыш на дележ все отдают, вы же, наоборот, от него забрать хотели.

— С него и так хватит, — нахмурился вор.

— Искать вас теперь будут. А как узнают, что с деньгами попался, из закона выведут. За жадность, — говорил следователь.

— Плохо знаете, гражданин начальник. За это не выводят из закона. За откол, за измену «малине» и кентам. А меня знают хорошо. Деньги люблю? А кто ими в нашем деле брезгует? На то мы и воры. Жизнь любим. А она без денег вкусу не имеет, — философствовал Дубина. И добавил, подумав: — Свое взял. На эти деньги я все права имел. За риск и работу. А «малине» не до жиру. Ей результат подай.

— Какой?

— Молчок. Чтоб тихо. А деньги или кулак — это уж на мое усмотрение. Так-то. А всякая работа оплачиваться должна. Так по вашим законам? — прищурился Кудрин.

— Да. За такую работу — годы строгого режима. Или особого, как суд решит, — пояснил Машуков, улыбаясь. Вор сразу умолк. Помрачнел.

— Можно мне вопрос задать? — спросил Сергей у Машукова. Тот согласно кивнул.

— Где сейчас Шеф находится?

— Он мне не отчитывается, тетка Зина! Тебе при таких способностях его отыскать проще. Шеф до баб охочий. Особо до тех, у кого вместо сисек наганы растут, — хохотнул вор. И добавил зло: — Твое счастье, что на меня нарвался, милиция в юбке! Я до краль уже давно не хожу. А Шеф, услышь от старика, прежде дела к тебе наведался б. Проверить. Все ли у тебя всамделишное. А проверяет он под финачом. Не то, что я, лопух. Мне не надо, потому не зашел. А зря! Стоило б тебя ощупать, — наглел Дубина.

— Негодяй! — покрылось пятнами лицо лейтенанта.

— Успокойся, — повернулся к нему Руслан. И, глянув на вора, сказал: — Мы тоже не вас там ждали, а…

— Шефа?! — догадался вор.

— Именно его, — подтвердил следователь.

— Ну и зря ждали.

— Почему же? — деланно удивился Машуков.

— Он на такие мелкие дела не ходит, — буркнул Кудрин.

— Верно, такое он шестеркам поручает, — не сдержался Сергей.

— Ну и дамочка у вас, гражданин начальник. Никакого понятия о нас не имеет. Да кто ж из шестерок в законе ходит? Эх-х, темнота! Вот у нас был Дамочка…

— А за что ему эту кличку «малина» дала? — Руслан был само внимание.

— Тоже переоделся. Бабой. Не хуже этого. Ну, и взял на примету. Почтамт. Под Новый год. Дождался своего часа. Подвалил к старику. Прикинулся бабой. Тот инкассаторов ждал. Ну, а тут… Развесил уши. Дамочка хлоп его по башке! И ходу. Денег приволок кучу. За то и кличку получил. Удачно провернул дело. Везучий был. А этот, ваш, с чего в бабу обрядился? Ни червонца за позор, за срам свой мужичий не имел. Эх, Зина! В любой «малине» за такое бесстыдство с пустым карманом тебя бы в пацаны вывели, — качал Дубина лохматой головой. И продолжил: — Нет нашего Дамочки, потому и рассказал я о том, что с ним было. Подучиться иным у него стоило, — стрельнул он взглядом в лейтенанта.

— У каждого своя цель. Кому деньги, кому — их добытчики, — отпарировал тот.

Дубина умолк. Да и что на это ответишь? Вор тяжело вздохнул.

— Так где ж теперь твой Шеф? — повторил вопрос лейтенант.

— Скоро узнаете. Сами. Только его вам никогда не взять. Он — не я, — куражился Дубина.

— Ничего, у всякой веревочки есть конец, — заметил Сергей.

— Э, руки у вас устанут эту веревку тянуть.

— С чего бы? Нас много. А Шеф теперь лишь с Власом остался. Тот — старик. На что способен? Придется скоро главарю в одиночку самого себя кормить. А одному легко ли? На стреме и то некого оставить. Так что один у него путь — в домушники. Иль в карманщики. А на этом долго не поработает, — говорил Руслан. Очень хотелось, чтобы вор проговорился, сколько у «Шефа» осталось сообщников.

— Шефу — в домушники? Ну и насмешили! Хоть и много вы наших замели, да ведь и вернуться кое-кто должен. После срока куда пойдет? К Шефу. Другого пути нет. Так что «малина» будет всегда. А то как же? Иначе куда ж мне потом… — вор осекся, выдав затаенное.

В это время в кабинет зашел прокурор. Он подсел к столу. Заглянул в протокол допроса.

«Сколько человек у Шефа? Кого ждет он к себе? Уж не Дядю ли?», — вспомнил Руслан разговор с родителями Дамочки. «Кто этот Дядя?»

— Не знаю. Ничего не знаю, — замкнулся Кудрин.

— Где живет Шеф?

— Где встречаетесь?

— Где «общак» прячете? Сколько награбили?

— Где Влас?

— Кто был с Дамочкой, когда сельмаг ограбить хотели?

— Кто участвовал в налете на универмаг?

— Кто убил сторожа? Кто стоял на стреме?

— Знал ли ты о сейфе? Кто его взламывал? Шефу в этом кто-нибудь помогал?

— Какие дела еще Шеф замышляет?..

Начался активный перекрестный допрос: ни Руслан, ни прокурор не скупились на вопросы. А Кудрин отвечал однозначно: «Не знаю», «Не помню», «Докажите сначала» и, наконец, «В гробу я все это видал…».

— Ладно, подпишите свои показания, — предложил Машуков, когда прокурор, многозначительно посмотрев на часы, вышел.

Дубина взял протокол. Стал читать внимательно. Потом вернул Машукову.

— Брехня тут все, гражданин начальник. Ничего такого я не говорил. Зачем мне на самого себя клепать? Не работал я с Шефом. Я не кент ему. Я сам по себе.

— Значит, отказываетесь от своих показаний, данных до прихода прокурора?

— А я их и не давал, — ухмылялся вор.

— Ну и тип! — удивился Сергей.

— Шефа вы, как бандита, рецидивиста ловите. И меня к нему пристегнуть норовите! Но не выйдет! Я его не знаю. Слышал о нем. И все. А говорят мало ли что! Я ни за кого не ответчик! — умолк Кудрин.

Его увели.

— Снова срыв. И этот, видишь, кое-что сказал, а подписать отказался. Как выйти на этого Шефа, ума не приложу.

Сергей молчал, наморщив лоб. О своем думал и плохо слушал Машукова.

— Сергей, — окликнул Руслан. Но лейтенант уголовного розыска не слышал. Он смотрел перед собой и ничего не видел.

— Сергей, где ты? — повысил голос следователь. Лейтенант вздрогнул. Извинился и заговорил спокойно:

— А мне кажется, Руслан, что мы один след упустили. Но на него опять нужно выйти. Не все так мрачно. Не все потеряно.

— Что ты имеешь в виду? — насторожился Руслан.

— Видишь ли… Ты знаешь, я — горец. И леса у нас… Короче, когда я охотился, ходил по следу зверя…

— Давай сразу к делу, — перебил Машуков.

— Здесь нельзя без аналогии. Так вот, чем ближе я подходил к зверю, тем хитрее он становился. Петлял. Путал следы. А медведи и лисы так те даже восьмерку делали. Идешь по следу, думаешь: вот настигнешь! Ан, глянешь, ты на прежнем месте, откуда след взял. А зверь уже за твоей спиной оказался. И не страшен уже ты ему, — умолк Арамисов.

— А в чем аналогия? — не понял Руслан. И добавил: — Ведь троих воров мы взяли. И каких! Думаю, что хребет «малине» Шефа мы уже сломали.

— Эти трое нас со следа сбивают. С основного. Лиса тоже может вывести на зайца. Или прикинуться хромой, чтобы от норы увести.

— Да говори ты нормально, как работник угрозыска. Меня охота не интересует.

— А зря. Так вот для Блохи, Крохи и Дубины легче пойти под суд по «мокрому делу», чем выдать Шефа. Их нора — это награбленное годами, общак. Выдав Шефа, они лишаются надежды, вернувшись после заключения, найти общую воровскую кассу если и не пополненной, то хотя бы целой. А ведь в ней — солидная доля каждого…

— А знаешь, ты, пожалуй, прав! Наивными мы с тобой были психологами. Ведь стена молчания вокруг Шефа — это не страх перед ним. А страховка, — согласился Руслан. — Значит, допросы ничего не дадут и впредь: Шеф с этой стороны неуязвим пока…

— Вот именно, — оживился Сергей. — Да наши душеспасительные беседы с Дубиной о пенсии, которой не будет, ему смешны. Пока Шеф на свободе, он спокоен за свою старость. Душу из Шефа вытрясет, а возьмет свое.

— Что ты предлагаешь?

— Нужно найти самое главное звено. В этой цепи круговой поруки воров. Помнишь, я говорил тебе о стороже кладбища? Ты тогда не придал значения, отмахнулся…

— Уж не решился ли ты переквалифицироваться в могильщика? — улыбнулся следователь.

— Нельзя. Он меня как ударника видел. И, конечно, запомнил. А вот как с ним законтачить, буду думать.

— Стоит ли? Зря время потеряем. Ну кто он такой, чтобы ему Шеф доверял? — сомневался Машуков.

— Сейчас «малине» не до жиру. За считанные дни четверых потеряли. Покуда новых найдут! А этот, возможно, из бывших. Свой в доску.

— Послушай, Серега, а что это нам может дать конкретно? Дамочка похоронен. Теперь Шефу на кладбище делать нечего. Да и он ли был тогда? А другие, так они на Шефа не выведут. Уж если он ворам в законе не доверял, то остальным и тем более. Кто они для него?

— Погоди, Руслан! Я ведь ничего не утверждаю. Но это моя оперативная

работа. Я сам доподлинно выясню. Если будет толк — доложу…

* * *

Стояла ночь. Темная, бархатно-непроглядная. Здесь, вдали от города, была такая тишина, что собственное дыхание казалось слишком громким. Все спало. Деревья над могилами стояли не шевелясь. И были похожи на черные облака, прилипшие к крестам, памятникам и могилам.

Лейтенант осторожно и медленно шел по погосту. Кругом ни звука, ни голоса. Сергей подошел к сторожке. Прислушался. Но и оттуда — ни звука. И свет в окнах не горит. Так — уже который день.

Прождав около двух часов, Сергей решил, что можно уходить. Опять не повезло… Но только сделал шаг, как дверь распахнулась, и сторож кладбища, оглядевшись, юркнул в темноту. «Куда это его понесло в такое время? Да столь проворно?» — обрадовался лейтенант. И, прислушиваясь к шагам, скользнул следом за сторожем. А тот нырял под кусты, перешагивал могилы. Вот он остановился. Огляделся, прислушался. И, шмыгнув за ограду кладбища, пошел к дому, стоявшему неподалеку. Ключом открыл дверь. Вошел. Сергей замер у дерева. Ждал. Вот в окнах дома зажегся свет. Чьи-то тени скользили по занавескам. Но людей через них нельзя было разглядеть. Кто они? Чей этот дом?

Лейтенант, крадучись, приближался все ближе к окну. И вдруг замер, пригнулся к земле. Старался не дышать. Чьи-то ноги, еле слышно ступая, остановились на секунду совсем рядом с Арамисовым. Человек чутко вслушивался. А потом, успокоившись, пошел к дому.

Сергей глядел ему вслед. А тот, промелькнув тенью, скрылся в доме. Едва он вошел, свет в окнах погас. Лейтенант, стараясь не шуметь, осторожно влез на дерево, росшее под окном. Но и здесь ничего не было слышно. Зато появилась луна. Лейтенант хотел уже слезть с дерева, чтобы не быть обнаруженным, но внезапно раздвинулись занавески. В темном проеме показалось лицо сторожа. Он открыл окно. Выбросил окурки из пепельницы. И тут же ушел вглубь комнаты. Сергей замер, притаившись за стволом. Теперь его могут заметить, стоит только шевельнуться. Говорили трое:

— Дубину, наверно, загребли, — узнал лейтенант голос сторожа.

— Кто ж мог пронюхать? Старики живы. Из дома не вылезают. И к ним никто не приходит. Это точно, — ответил сочный тенор.

— Наверное, решил какое-то дело в одиночку провернуть. Куш сорвет, а потом дня через три объявится, — проговорил третий.

— Чую, беда с ним стряслась, — откашлялся сторож.

— Ладно, не каркай. Коль зашился — ничего не поделаешь, — Сергею показался знакомым этот сиплый голос. Ну конечно! Его обладатель тогда, на кладбище, приказал Дубине идти к родителям Дамочки. И Дубина называл его Шефом…

— Жаль его, — возразил тенор.

— Жалеть с умом надо. Ты, Муха, многого не знаешь

о Дубине. Он, падла, сорвал барыш в меховом, а на общак — ни копейки.

Влас потребовал, так Дубина обещал ему башку в задницу вбить. Проучить за это стоило.

— То уж не одному тебе решать, — опять возразил Шефу Муха.

— А кому? Вам, что ли? Уже доверил. Двое в лягашке сидят. Дамочка жмур теперь. И Дубина неизвестно где.

— Может, наведаться к отцу Дамочки? — подал голос сторож.

— Нельзя. Если все обошлось, старики свое получили. Молчать будут. Если замели там Дубину, тем более опасно сейчас соваться. Засыпаться можно. В два счета, — понизил голос Шеф.

— Как узнать? — не унимался сторож.

— Если через неделю не вернется, и так понятно… Потом со стариков спросим. И за Дубину, и за деньги… И хватит пока об этом. Я вас для другого позвал. Ювелирный завтра ночью брать будем. Секёте, падлы? Передайте Власу и остальным. Сорвем куш и смоемся на время. Так надо… Шило, захлопни окно. Сейчас везде уши, — прикрикнул Шеф, оборвав фразу.

В оконном пролете мелькнула фигура сторожа. Шило зло захлопнул раму.

Задернул занавески.

Сергей легко спрыгнул с дерева.

Что предпринять? В пистолете полная обойма. Можно попытаться… Но где гарантия того, что Шеф опять не ускользнет? Ведь воров по меньшей мере трое. А вдруг есть запасной вход?.. Лейтенант бесшумно обошел дом. Так и есть! Вон вторая дверь. Нет, одному не справиться, если ворваться в дом. Значит, придется брать Шефа, когда тот выйдет. Но остальные! Ведь здесь не вся «малина». Где их потом искать? Нет, нужно уходить. Чтобы потом всех сразу…

Сергей Арамисов, накинув на себя старенькую шинель сторожа ювелирного магазина, сидел в будке, где тот обычно коротал ночи. Делал вид, что дремлет. Время от времени нащупывал пистолет. Минуты тянулись нескончаемым ожиданием. Скоро полночь. Придут или нет? Будет ли с ними Шеф? Все готово к встрече. В магазине засада. «Только бы не упустить его», — думал лейтенант. И шарил по карманам. Как хочется закурить. Но Машуков все папиросы вытащил из карманов. Велел потерпеть. И объяснил, что Шеф сам не курит. Знает, возможно, что сторож этого магазина тоже из некурящих. А потому огонек папиросы или даже ее дым могут насторожить, отпугнуть. И тогда — не жди успеха.

Тихо, медленно подступила ночь. В окнах домов погас свет. Все спят. Спят, не зная тревог.

Лейтенант вмиг насторожился. Нет, не показалось. У Шефа — нюх, у Сергея — слух. Всяк своим силен. На охоте, бывало, собаки не услышат, а он ни разу не оконфузился.

Вот снова шаги. Двое идут. Старый один. Ноги от земли оторвать не может. Шаркает, волочет их. Ноги слабые. Вон звук от его шагов неровный. Но сам старик — в теле. Шаги тяжелые.

Второй — моложе. Идет легко. Хотя и крадучись. Видно, рост большой. Сделает старик три шага, второй — одним нагоняет. «Ну и долго же идут», — подумал Сергей. Но вот шаги замерли рядом со сторожкой. Арамисов положил голову на стол. Вроде спит. Ружье в углу поблескивает. Враз его не достать. Встать нужно. Это любому понятно. Зато пистолет в руке. Но о том лишь лейтенант знал…

Ш аги увереннее поспешили к магазину. Сергей хотел встать. Но вдруг услышал:

— Дверь подопри. Чтоб сторож сам выбраться не смог.

— Зачем? Проснется, шум поднимет.

— Ружье возьми у него.

— Не стоит, — шаги свернули за магазин. «Неужели все прошли? Не может быть. Где-то совсем

рядом оставили стремача. Значит, из будки пока выходить нельзя. Иначе можно все испортить. Пусть влезут. Пусть захлопнется ловушка, а уж тогда… Но эти, видимо, уже в магазине. Времени прошло достаточно», — Сергей поднял голову от стола. И вдруг в окне будки увидел чье-то лицо, прильнувшее на миг. Сергей от неожиданности опешил. Но через минуту выскочил из сторожки. Поздно… Словно и не было никого. Будто все привиделось. Ни человека, ни шагов. Ни малейшего звука вокруг. Вдруг где- то совсем неподалеку раздался вороний крик. Он повторился трижды. И тогда Сергей услышал шум в магазине.

А там и вправду было жарко. Воры подошли к магазину с двух сторон. Пролезли в подсобное помещение. Вытащив из стены два туфовых блока. Воров оказалось пятеро. Они поспешили к витринам, к ящикам. А тут — вороний крик. Сигнал стремача. Кинулись в подсобку. Тут двое сержантов навстречу. Воры бросились на них. Но сзади подоспели трое оперативников. Воры поняли: без ножей не обойтись. Надо было успеть уйти. Уйти любой ценой. Но… Ребята из угрозыска оказались совсем не слабаками. Вон один врезал Мухе. Да как! Тот все мозги растряс. Забыл, где спасительная стена. Глаза кровавой пеленой закрыло. А этот Власу в сплетение успел дать. Тот скорчился. Рот до ушей разинул, а ни вдохнуть, ни выдохнуть не может. Один сержант совсем коротышка, а от его удара в пах Шило, выронив нож, рухнул, как подкошенный. Не только убегать, встать не мог. Еще двоих воров было сложнее одолеть. Эти не подпускали к себе никого. Одного оперативника так полоснули ножом, что сразу вывели из борьбы. Но вот оперативники решили перехитрить: бросились на воров со всех сторон. И тут один из них успел разбить лампочку в подсобке. Стало темно. Второй — выскочил через дыру в стене. Но…

Арамисов нагнал его. Схватил. И… тут же, ничего не сообразив, ткнулся лицом во внезапно вздыбившуюся землю. Почему она вдруг стала вертикальной? Ах нет, это он, Сергей, лежит, не в силах шевельнуться. В ушах звенело. Перед глазами поплыл черно-кровавый туман. Сквозь него он услышал чьи-то торопливые шаги. Кто-то шел к нему или его собственная жизнь убегала поспешно? Но с чего бы? Сергей вцепился руками в землю. Словно хотел остановить этот бег. Но нет, в руках не осталось сил. Они немели. Не слушались. Лейтенант пытался крикнуть, но голоса не стало. Звон в ушах понемногу стихал. И Арамисов, будто в пропасть, провалился в темноту.

Сергея нашли не сразу. Прежде, чем помочь поднять лейтенанта, подоспевший в машине Руслан заметил нож, торчавший в спине… Оглянулся. Вон оттуда

его метнули в лейтенанта. Там особо темно…

* * *

Четверо воров смотрели друг на друга, ничего не понимая. Кто сообщил милиции? Кто мог узнать? Почему они тут, в черном воронке? А Шефа и Гниды нет.

Машина ехала, пофыркивая, по ночным улицам. Вот и последний поворот. Сейчас милиция… И все. Дальше будет длинный путь. Многим уже знакомый. Вернутся ли они оттуда? Мертвеют в тоске глаза Власа. Сколько ему теперь? Ого! Из дальней дороги он не вернется. Изменила фортуна. Да и была ль она? Думал в последний раз сходить на дело и завязать. Ан вон как завязало! По самую маковку. Ох, вольная жизнь, была она иль причудилась? Влас вспоминал. Вот он — деревенский мальчишка, вихрастый, конопатый, несется по лугу. Такому широкому и бархатному, что даже пяткам щекотно. А вот он зимой. В ледянке с горки мчится. Кругом смех, крики ряженых. Рождество. И вдруг тишина наступила. Болезнь. Она стала косить людей в каждом доме. Отнимая мужиков-кормильцев, матерей, детей, стариков. Не пощадила и семью Власа. В один день умерли отец и дед. Едва их похоронили, мать преставилась. Потом сестра, брат. От страха, от голода подался мальчишка в город.

Шел улицей, продрогшей, дождливой. Есть захотел. Просить стыдно. Украсть боялся. Терпел. Три дня. Потом в глазах темнеть стало. Упал. Никто не поднял. А дождь лил на лицо и голову. Заливал уши и глаза. Так мать перед смертью все плакала. А Влас не умел реветь. И тогда тоже. Он встал, сцепил зубы. Пошел, шатаясь, по улице. А тут старушка навстречу. С сумкой. Сушки, батоны из нее топорщатся. Влас вмиг сообразил. Сумку вырвал и ходу. Старушка от неожиданности крикнуть не успела. Влас нырнул в подворотню. И едва стал потрошить сумку, как чья-то рука тяжело на плечо надавила. Эта же рука и привела парнишку к кентам. С того и пошло. Завертелось. Сначала научился на стреме стоять. Потом форточником, помогал домушникам. Забравшись через форточку в квартиру, открывал ворам дверь. Возмужав, сам воровал. Сидел. Снова воровал. То как сыр в масле катался, то голодной собаке завидовал. Мерз и потел. А после знакомства с Шефом и переезда в эту южную республику вообще ни одной ночи не спал спокойно. Начались дела покрупнее, чем квартирные кражи, а с ними и больший страх одолевал: когда арестуют? Вдруг сегодня. Стареть стал — хотел отколоться. Да Шеф остановил. Память от этого разговора и теперь шрамом на горле живет. Шеф на свободе. А Власу — крышка. Жизнь уже на закате. И ни одного нормального дня в ней не было. Жил иль не жил? К чему все? А тут еще милиционера кто-то… Мокрое дело, конечно, на Власа повесят. Сами кенты. Он же старше всех. Все равно подыхать скоро. Какая разница, часом раньше иль позже? Лишь бы не самим отвечать. У них еще есть шанс обратного пути с дальней дороги. А у него — нет. И Влас оглядел кентов. Вон — Муха. Этот даже кличку дал ему, Власу. Власово было село, где родился. Вымерли жители, не стало села. А Влас выжил. Название села кличкой стало. Почетной. Везучим был в деле. Только в деле… Влас вздохнул. Была одна… Женой не стала. Догадалась. Но не заложила. Любила, видно. Но он все равно попух. Вернулся — ее уже не застал. Уехала или вышла замуж, а, может, умерла? Он не разыскивал. Скоро забыл. А теперь вот и его забудут. Тоже скоро. Кенты — не друзья. Да и что это такое, друзья? Этого Влас не знает. Кенты заменили всех и вся. Но и с ними, наверное, тоже в последний раз вместе. Может, правда, доведется на очных ставках у следователя встретиться, потом на суде посадят их рядом. На одной скамейке. Только разными будут их дороги, сроки, режимы. «А, может, вышка?» — вздрогнул Влас. И тело вмиг обмякло, покрылось потом. Он вцепился в скамейку. Машина, объезжая ухабы, бежала своей дорогой.

Муха сидел, сцепив зубы так, что скулы ломило от боли. Кто заложил «малину»? Да разве теперь узнаешь. Поздно. Эх-х, говорил Шефу, что подождать надо. Пусть бы утихло с Блохой и Крохой. А уж потом взяться снова. Но Шеф не стал слушать, отмахнулся, как от мухи. И сказал, ехидно усмехнувшись: «Очко играет? Не крути вирзохой, скажи-ка лучше, отколоться вздумал? Так ты знай заведомо, от меня только жмуром уйти можно. Сам по себе — ни-ни…»

Муха смолчал. Помнилось кое-что. После первого срока, на который загремел из «малины» Шефа, хотел он сколотить свою «малину». Но… Не привелось. Шеф припутал на магазине. Тот на его территории был. Куш забрал. Кентов отметелил. А Муху на сход приволок. Там ему за измену дали так, что с год загибался. Кусок в рот не лез. Руки, ноги — словно чужие были. Чуть не сдох. Пришлось покориться. Вернулся к Шефу. Полуживым. За то и кличку получил — Муха. Прежние кенты над ним смеялись. И, подпоив его, указывали пацанам: вот, мол, что бывает за дурь.

Долго приходил в себя Муха. Менялись кенты. Иные сыпались, приходили новые. Постоянным оставался только Шеф. Он умел уходить вовремя. Забывая о кентах. Он никогда не выручал их. И все же после сроков к нему возвращались воры. Шеф, встречая каждого, снабжал деньгами. Поил. А потом и на дело посылал. Отказаться не смели. Некоторые и не желали. Были, правда, и отколовшиеся. Им уже не только Шеф — вся «малина» мстила, как только могла.

Ох, эта «малина»; жизнь в ней временами слаще меда, в другие дни — холоднее лютой стужи. Горше полыни. И каждый кент от медвежатника до шестерки всегда и всюду, даже во сне чует приставленный к горлу нож своего же кента. Отточенное лезвие всегда наготове. Ярче молнии, быстрее крика, острее самой смерти — лезвие возмездия. Оно не знает промахов, не прощает измен.

Муха помрачнел. И надо же было ему! Работал на складе. Тихо, спокойно. И откуда эта недостача? Небольшая, а все ж. Предложил один помощь. Принял. Выкрутился. А помощник и потребовал. Нету?! Ты что? Пригрозил. И когда Муха сник, предложил дело. Потом и завяз. Прочно. Насовсем. Да так, что никто уже не смог бы выручить. Попался. Потом вышел через годы. И… снова.

«Что дальше? Что? Шеф всегда его опасался, помня попытку оказать конкуренцию. Может, потому и позвал только его, Муху, на встречу с Шило. Чтобы обговорить именно это дело. Не для того ли, чтобы в случае неудачи его же обвинить перед остальными в стукачестве? Ведь Шило проверенный. От Шефа не уходил… Вот теперь он и станет ответчиком за провал. И за милиционера. Кого же еще подсунуть? Он — самый удобный. Он и будет отвечать. Сразу брать на себя вину иль погодить? Но возьми — будет вышка.

Откажись — свои пришьют. Заложить Шефа лягавым? «Малина» из-под земли достанет. «Куда ни кинь, всюду клин», — вздохнул Муха.

Шило свое обдумывал. Жил он спокойно, хоронил покойников, беды не зная. Оклад, конечно, невелик, зато приработок имел неучтенный. Люди всегда любят держаться кучно. Не только при жизни. Умер кто, стараются хоронить рядом с давно почившим родственником. Чтобы могила к могиле плечом к плечу были. Так надежней и удобней. Прийти вспомнить — сразу нескольких можно. Заодно о всех поплакать. Каждого добрым словом помянуть. А места не всегда хватало. И тогда шли люди за помощью к сторожу. Тот для приличия соглашался не сразу. Ведь подселить новичка бывало и вправду трудно. Но пожелания родственников, их просьбы, подарки какое сердце не размягчат? Вот и теснил прежних, старых покойников, кого уже много лет никто не навещал. Зато прослыл человеком с чутким сердцем. Случалось, просили за могилкой присматривать: ограду подновить, цветы посадить, следить, чтоб не обвалилась. Подмести кое-когда. Соглашался. Тоже не за спасибо.

Кладбище лишь для посторонних печальное место. Для сторожа погоста — это целый город. Со своими улицами. Любимчиками и забытыми. Оплаченными давно и недавно. Щедро иль скупо. Одни могилы чуть ли не вылизывал каждый день. Ведь за уход получил, да и родственники частенько навещают. Мимо других проходил, не оглянувшись. Заросли? Ну и что? Забыты всеми. А что поделаешь?

Кто-кто, а сторож знал: мертвым безразлично, как относятся к ним живые. Даровые и оплаченные одинаково лежат в гробах. Забыв о добре и зле. Друзья и враги в одной земле лежат спокойно. Их не тронут слезы живых. Это в прошлом. Но и его нет. Где-то судачат, вспоминают их живыми. Смешно. Ведь ни возразить, ни подтвердить не могут мертвые. Гроб на гроб не раз ставили. В одну могилу. При жизни ссорились. Смерть всех примирила. А сторожу что? Свое в карман положил и идет довольный. Враги в одной могиле? Но ведь родственникам это место понравилось. Не знали? А и зачем им об этом говорить? У мертвых нет забот. Зато у живых их всегда хватает. Так и у сторожа. Когда же это было? Пожалуй, лет пять назад постучали к нему среди ночи.

— Открой, свои! — послышался голос снаружи. Он открыл. В сторожку вошли двое. Сели на скамье по-хозяйски. И, оглядев его, сторожа, попристальнее, словно оценивали, переглянулись меж собой. Потом заговорил старший:

— По делу мы к тебе, слышь?

— А почему в такое время? — удивился тогда сторож.

— Тебя не спросили. Когда удобно пришли, — осек вопрос второй.

— Ты, мужик, как видно, сообразительный. Ушлый. Нам подходишь. Но только знай: о том, что увидишь, язык за зубы навсегда спрячь, — насупился первый и продолжил: — Умер сегодня один из наших. Похоронить надо. Сторож потянулся было к тетради, где регистрировал покойных. Но второй гость вырвал тетрадь из рук:

— Без этого надо. И без эпитафий. Понял?

— Почему?

— Будешь много знать, скоро сдохнешь. Усек? — хохотнул первый.

— Так ведь положено…

— Для других. Для нашего — иначе. Тихо чтоб. Без следов. В накладе не останешься, — пообещал второй. И вытащил пачку денег. Положил ее перед сторожем. Тот растерялся, не зная, как быть. — Кого сегодня хоронили, вот к нему давай и нашего положим. Никто знать не будет. А и ты забудь. За час управимся, — успокаивал тот, заговоривший первым.

— Ну, давайте, несите вашего, — согласился тогда сторож, и поздние гости вышли. Вернулись вскоре.

— Показывай куда. Да лопаты прихвати. И себе. Чтоб живей, — торопил тот, что помоложе.

Послушался молча. Взял, вышел. И вдруг остановился. Сомнение подкралось. Почему умерший не в гробу, как положено быть покойному, а в одеяле?

— Ну, чего топчешься? Живей! — прикрикнул старик.

— Где гроб? Почему вот так?

— Места меньше займет. Да и некогда. Тебе-то какое дело?

— С чего помер? — спросил сторож.

— Сердце у него остановилось.

— А-а, инфаркт, значит, сейчас многие от него помирают, — поддакнул сторож невольно, и ноги предательски задрожали. Вышедшая из-за туч луна осветила всех, и сторож приметил свежую кровь на одеяле. Она сочилась сквозь него на траву, оставляла на земле темные пятна…

Вскоре все было готово. Могила стояла так, словно ее никто и не тревожил, не трогал в эту ночь.

— У него родные имеются?

— Мы его родители. Больше никого, — отрезал старик.

— Как его величали?

— Тебе нет до того никакого дела. Понял иль нет? Могли б и без тебя все сделать. Покуда спал ты. Да знаем, всяк кормиться должен. Вот и…

— Ладно. Я ничего не знаю. И знать не хочу, — ответил им сторож. Гости ушли.

Шли дни, недели. Он стал забывать о них. Но они наведались снова. Теперь без разговоров обошлось. Все повторилось. В третий раз они появились с Шефом. Поговорили коротко. И в тот день в доме у Шило, получившего эту кличку за проворство, с каким рыл могилы, был сход воров. Постепенно из разговоров он понял, что за люди приходят к нему. Место каждого в «малине». Понял и то, что сам он стал кентом. Воры платили хорошо, и это как-то успокаивало. Но иногда он дрожал от страха. Знал, что отступить не сможет.

Однажды его взяли на дело. Получилось. Пошел еще раз. Тоже сошло. Прочно завелись деньги у сторожа. Но вида не подавал. И посетители кладбища видели его все в том же залатанном пиджаке и в брюках, стоявших коробом. Зато в доме, в цементированном подвале, имелось все. Высчитали воры сторожа. Жил он много лет один. Жена умерла. А единственная дочь жила так далеко, что за все годы ни разу к отцу не приехала. Изредка приходили от нее письма. В них — заботы, короткие вопросы о жизни и здоровье отца, да и то больше из вежливости. Зачем ему деньги? Он всегда их любил. Они уверенности придавали. Они кормили и грели. Они скрашивали одиночество. Конечно, можно было и новой семьей обзавестись. Но на нее потребуются расходы. А сторож не любил тратить. Он предпочитал копить. Для чего? Так ведь не имевший денег, легко получив их, глупеет. Теряет голову и разум. И бережет. Не хочет с ними расставаться. Раньше не было — теперь есть. И он наслаждался их видом, шелестом, приятной тяжестью. Он гладил их во сне, нащупывая под подушкой, улыбался, видя их нетронутыми. Он здоровался с ними по утрам. Деньги стали для него фетишем. Конечно, стоило бы помочь дочери. Ведь писала, что больна. Но он все оттягивал. Авось, обойдется. Вот наберется сумма покрупнее и тогда… Сумма росла, а с нею таяло желание выслать дочери. Вольна? Но когда они бывают здоровы, эти женщины? Сколько в них ни вложи

— все без проку. Одна хворь отвяжется, вторая скрутит. И так все время. Вот и его жена всю жизнь маялась. То спину, то сердце врачам носила. Они лечили. На время помогало. А потом снова. Так и умерла без времени. Видно, и дочь в нее удалась. Только сторожу болеть некогда было. Особо теперь. Кенты ему все больше доверяли…

И все же не стоило ходить на это дело. Но как откажешься? Ведь одной веревкой со всеми и с каждым связан был. Разве отговоришься? Да и Шеф не любил тех, кто норов имел.

Один… Никого нет, чтоб вступился, хоть слово за- I молвил за него. Но ведь убит милиционер. Кем? Конечно,

на меня все свалят. Скажут, мол, он кладбищенский, к тому привычный. Убить и закопать — что воды напиться. Только он и занимался этим в

«малине». Остальные лишь грабили. А у него в иную могилу глянь, по нескольку покойников лежат. Все его рук дело. И тут тоже так хотел. Только концы не успел спрятать. И на могилы могут указать. Где подкидыши лежат. Так и не вписанные в журнал. Их вон сколько набралось… Вот и будет: сами за грабеж пойдут, а его, Шило, под мокрое дело подставят. Самый удобный в этом случае, конечно, он — кладбищенский сторож. Дальняя дорога… Самому не приходилось, но от других знал, чем она пахнет. Знал и боялся ее. Но не миновать. Обидно другое. Сколько копил, а все теперь прахом пойдет. И даже дочери ни копейки не достанется из того. Самому уж не понадобится, ни к чему. Годы немалые. А ей не успел, не собрался. И пропадут. Были деньги и нет их. Он не услышит их шелеста, не поднимет их тяжелыми пачками. Прошелестит над ним земля, грохнет тяжелыми комьями по голове, животу, рукам и ногам. Ведь могут дать вышку. Ему не избежать ее. Похоронят где-нибудь в углу кладбища под бок к кенту, зарытому тишком, а деньги Шефу достанутся. Ох, и посмеется же он над глупым Шило! Над его жадностью.

Это она его погубила. Она все отняла, она наказала. Не оставила выхода и загонит его в могилу без следов и записей. Он знал: кенты не имеют жалости ни к кому. И теперь всякому важно сберечь свою шкуру…

Алим тоже сжался в комок. Как хочется ему стать невидимым, совсем. Вот влип! Да как! Не отвертишься. Теперь все. Кенты, конечно, не скажут никогда, что Алим недавно из пацанов. Хотел он жить как воры в законе, значит, и отвечать за все придется наравне. Кому какое дело, что даже кличка у вора еще совсем несерьезная — Свисток. Это оттого, что Алим стремачем долго был. И случалось, заметив опасность, свистел так, как только он умел. У серьезных воров и клички солидные. Как у) его родственника, например — Дядя. Вот был вор! Другим не чета. Но тоже попался. Отбывает срок на севере. Скоро вернуться должен. Алим хотел его при встрече порадовать, что вором в законе стал. Повзрослел. Даже «малина» это признала. Но не довелось. Видно, долго не придется свидеться.

Алим втянул голову в плечи. Сжал руками скамейку. Что делать? Что? Ведь попался. Вместе со всеми. И страх сковывал Алима от пяток до головы. Поневоле вспоминались рассказы кентов. Они уже всякое видывали. И, смеясь, говорили, что молодым отсидки полезны для закалки. Вернутся, мол, оттуда настоящими ворами. В возрасте, с опытом. Осторожными станут. Иные возвращались в «малину», другие — нет. Исчезали бесследно. После сроков навсегда откалывались от воров, запутав все следы. Тогда воры искали новых. Но осторожно. Чтобы не попал случайный. Больше присматривались к тем, кто отбывал сроки. Пусть не по воровской статье, а все же тертый мужик. Такие быстро приноравливались. Были жадными. Злыми. Вот и эти на меня свалят все. Тоже для закалки. Мол, у него родственник такой же. Известный Дядя. «Вот и этот в него. Ножом милиционера он отделал. Кто ж иной? С тобой взяли, верно. Потому что и своего пырнуть мог. За родственника. Мол, тот сел, а мы на свободе. Молодой, а вострый. Уже финач в ход пускает. Хотя говорили мы ему, что воры лишь на удачу, а не на ножи должны рассчитывать. Повезло— взял. Поймали — лапы кверху», — думал Свисток. Ему совсем не по себе стало: засвербило в глазах, вспотели спина и руки.

Алим посмотрел на кентов. Они мрачны, как ночь за окнами машины. Скоро милиция. Машина бежала по переулку. Последнему. В домах еще не зажглись огни. Все спят. Ни для кого еще не наступило утро. Оно придет в город с рассветом — для всех. Но не для этих четверых. Им его долго ждать. Да и

дождутся ли?..

* * *

Дядя смотрел в окно на пробегающие реки, горы, станции.

Сибирь… Здесь уже снег выпал. Белый, пушистый, холодный, как ранняя

седина, как внезапное горе. Целые горы горя. Оно морозит живую душу, а голову так выбелит, что снегу позавидовать. Не бывает беды без седин. Вон и у него голова, будто снежный сугроб. Значит, сердце совсем от беды почернело. Да и как его было уберечь? Дядя смотрел на землю, сплошь засыпанную снегом. На ней ни одной тропинки, ни одного живого просвета. Как и в его жизни — ни одного светлого дня.

Прошлое — оно как немой попутчик. Всегда рядом, под боком. Его не прогонишь. Потому и зовется памятью, что где-то внутри человека живет. Второй его сутью. От нее не отделаешься. Злая попутчица. Едва остался наедине с самим собой, тут же память объявляется. Садится напротив. Смотрит в глаза. И давай нутро человеческое ворошить. Всю жизнь, как рубаху, наизнанку вывернет. Мол, погляди, какой ты есть на самом деле. От нее не отвернешься, не отвяжешься…

Аслан один сидел в купе. Попутчиков нет. Лишь проводница, пожилая женщина, вошла неслышной тенью, поставила перед Дядей стакан горячего чая и ушла так же незаметно.

Белая-белая гора придвинулась к самому полотну железной дороги. Она такая же большая, плечистая и гордая, как горы на родине Аслана. Там он родился, жил. На Кавказе. В горном ауле. Дорога туда шла горными перевалами. Такими крутыми, что дух захватывало. На перевалах тех лишь орлы были единственными хозяевами. Глянешь вниз с вершины — и жутко станет. Темно там, словно в пасти драконьей. Холодно и одиноко. Не приведись сорваться туда. И сердце сжимается в комок у любого. Зато наверху — иначе. Облака плывут далеко внизу. Розовым, желтым, голубым туманом горы укрывая. Небо над головой такое синее, глубокое, что глазам не оторваться. И солнце кажется ближе, улыбчивей, теплей. Но и оно не в силах согреть седые горы с вечными снегами на висках и макушках. Каждое слово в горах подхватывает эхо, несет в ущелья, распадки. И каждый камень и речушка, трещина и выступ повторяют голос человеческий. А докатится эхо до спусков, до подножий гор, в черных ущельях всхлипнет, простонет слово человеческое и умрет внизу.

Горы… Оттуда он, Аслан, ушел на войну. Три года разлуки. Из них каждый день помнится. Случалось, пули свистели над головой сильнее горных ветров. Не давая встать, прижимали к земле. Пехота… Не всегда успевали вырыть окоп. И тогда… Алее горных маков стыла на снегу кровь. Его друзей, однополчан. Да и сам не раз выживал лишь чудом. И тогда, под Варшавой, тоже. Мина разорвалась рядом. Он потерял сознание. А когда пришел в себя, долго не мог вспомнить, что произошло. Вроде жив. Но ноги… Все в осколках. И Аслана эвакуировали. Вернулся домой хромым. Вначале вида не подавал. Все ж сыновья подросли. Да и жена насмотреться не могла. Терпел, Днем кое-как. А ночью от боли не находил себе места. Сначала подушку колотил. Впивался руками в железную спинку кровати. Но боль не отпускала. Она мутила разум, прокалывала раскаленными спицами все тело. Она жгла и морозила. Она лишала сна. И тогда вставал Аслан с постели. Шел во двор. Курил махру без счета. А когда совсем невмоготу становилось, сидел, скорчившись, на пороге дома. Крестьянствовать не мог. Продал дом в селе. Переехал с семьей в город. Но и там ноги наливались свинцовой тяжестью после пары часов работы. Строительная бригада, взявшая Аслана, хотя и была вся из стариков и фронтовиков, но вскоре начала ворчать. А боль ставила на колени, ложила в пласт. С каждым днем острее и ощутимей. Утихала лишь после рюмки. Боль понемногу тупела. И тогда Аслан мог перевести дух. Вначале понемногу выпивал. Потом все больше пристрастился. И бригада не захотела работать с ним. Прогнали. Устроился грузчиком. Но и оттуда вскоре ушел. Жена поначалу сочувствовала, терпела. Потом стыдить стала. А дальше и совсем плохо… Помнит смутно, как короткое пробуждение: жена с двумя сыновьями сидит на узлах. Родственники. Все мрачные, злые. Упрекают его. Он отвернулся. Заснул. Когда проснулся — ни жены, ни детей в доме не было. Лишь племянник, круглый сирота. Алим никуда не ушел, не поддался на уговоры. Так и остался с Асланом.

Они молча посмотрели друг на друга. Аслан тогда глаза опустил. Вернуть своих? Но где они? У кого? Да и не поверят. А и что им обещать? Ведь бросить пить, значит, мучиться от боли. Сдыхать постоянно, ежеминутно. Без просвета и отдыха. Нет, это выше его сил. А согласиться на ампутацию, которую ему предложили, не мог.

И решил залить свое горе. Не глянул на часы. Пошел в магазин. Заодно и Алиму надо купить чего-нибудь поесть. Жены нет, готовить некому. Но магазин уже закрылся. Чертыхнулся Аслан. Со злости так шарахнул кулаком по двери, что она чуть из петель не выскочила. Хотел домой повернуть. А тут кто-то за плечо:

_— Выпить хочешь?

_— Хочу!

_— Пошли.

И пошел. Куда? А какая разница? С кем? Тоже неважно. Позвал, значит, понял. И пил он в эту ночь, не зная меры. Пил так, что вокруг удивленно языками цокали. Новые друзья не скупились. Подливали постоянно. За всю ночь стакан не оставался порожним ни на минуту. Они ни о чем не спрашивали, ничем не интересовались. И о себе помалкивали. У них он и проспал весь следующий день, забыв об Алиме. На вторую ночь все повторилось. Но сквозь пьяный шум начал понимать, куда попал и к кому. Догадался обо всем, зная, что новые друзья плату за угощение не потребуют. И пил вволю. Сколько дней? Да кто же их считал? Пил, пока давали. А потом плохо помнит, куда шли, зачем. Все в темноте было. Вернулись. На столе — гора денег. И ему часть отодвинули. Его куш. Теперь он угощал всех. Все пропил. Снова на дело. И опять на столе деньги пачками топорщились. Вспомнил об Алиме. Еды набрал столько, что еле донес. Обул, одел мальчишку. И, приказав помалкивать, к кентам вернулся. Снова на дело пошел. Вместе со всеми. Теперь каждого и по кличке, и в лицо знал. Опять удача. А когда делить стали, тут-то и объявился Шеф. Загреб себе больше половины. Хотел уйти. Аслан и остановил его.

_— А ну, положь, что взял! В деле не был! А барыш гребешь?

Шеф достал финач. Кенты насторожились. Новичок не знал законов «малины». В прежние дележи пьяным был. А теперь вот несуразица. Но вступаться за главаря считалось унизительным. Ведь он вор из воров. Значит, сам за себя постоять сумеет. Поддержать новичка и тем более никому не пришло в голову. Сам затеял, сам пусть и защищается.

Аслан в ярости не приметил финку. Да и Шеф не успел ею воспользоваться. Кулак, сорвавшись сам по себе, влип в подбородок. Снизу. Клацнув зубами, выронив финку, Шеф отлетел под ноги к кентам. В глазах зарябило. Но он тут же вскочил. Лица плыли в черном тумане. Шеф рванулся к Аслану, но кулак прошел мимо. Новичок успел влепить в солнечное сплетение. Поверженный Шеф задыхался. Синюшное лицо подергивала судорога. Аслан, вытряхнув из него все деньги, положил их на стол, разделил поровну меж теми, кто был в деле.

Победа над главарем считалась по воровским правилам последним решением. Победивший тут же становился главой «малины». А прежний мог оставаться, но

уже обычным вором. Но мог и уйти, чтоб сколотить новую «малину». Но побежденный, так считали кенты, потерял удачу навсегда и во всем. Поэтому из прежней «малины» к бывшему ее хозяину никто не уходил.

Да и кто побежит от добра? Аслан сказал всем, что барыши он будет делить поровну. Никто не будет обойден и обижен. В деле все рискуют одинаково, а поэтому и получать будут соответственно.

_— Добрый дядя, — хмыкнул тогда от двери Шеф, не зная, что дал Аслану кличку среди воров. Шеф ушел, а Дядя выполнял все свои обещания, сдержал каждое слово. И «малина» дорожила им. Дядя никого не давал в обиду. От вора в законе до пацана — защищал каждого. Вместе со всеми ходил на дело,

не прячась ни за чью спину. Сначала давал уйти кентам, сам уходил последним.

Пытались воры других «малин» посягнуть на воровской авторитет Дяди, пытались обворовывать магазины территории его «малины». И тогда Аслан расправлялся с чужими. Сам вправлял им мозги. Да так, что потом те всем заказывали связываться с Дядей. Вскоре к нему потянулись воры из других «малин».

Аслан стал самым известным в округе вором. Но милиция о нем не знала. Может, потому, что ни одного убийства не было на совести «малины» после того, как из нее ушел Шеф. Да и кенты берегли Дядю больше своих голов. Ни на одном допросе никто не проговорился о нем. Знали, на каждого из засыпавшихся Дядя откладывает из общего барыша долю, чтобы вор, отбыв свой срок, год-два ни в чем не нуждался.

Нет, воровская удача не кружила голову Дяде. Ведь как и прежде, ему так хотелось зажить по-былому. В своем доме, с женой и детьми. Но они не вернутся к нему. Это он знал. А «малина» — совсем не дурной сон. Из нее возврата к прошлому нет… Вон и Алим давно все понял. С ворами стал дружить. Эх, дурак! Зачем? Ведь ему, Аслану, скоро подыхать. Ноги-то совсем гнилушками стали. Долго ли с ними протянешь? Если обойдется, через год-два уезжать надо отсюда подальше. Отколоться, чтоб никто не нашел. А племянник — дурень, сам голову в петлю сует. Зачем? — уговаривал его Аслан, отговаривал, даже бил — не помогало. Вскоре, как ни препятствовал, Алим прочно укрепился в «малине».

Дядя не сразу заметил, что тот уже стоит на шухере. И даже кличку воровскую имеет — Свисток.

Пытался Аслан закрывать его в доме. Но Алим вылезал в окно. А однажды, ох и черным был тот сон… Вскочил Аслан весь в поту. Нет парня. Где он? Бегом к кентам. Никого нет. На дело пошли. Сами. Без Дяди. Догадался. Его не взяли, потому что пьяным был. Шло время. Вот и утро. Никто не возвращался. На душе холодно стало. Пришел домой. Алим на койке осиновым листом дрожит. Лицо белее стенки. От страха слова выговорить не может. Кое-как понял Аслан, что кенты засыпались. Всех взяли. Алиму только и удалось сбежать. Не приняли его всерьез милиционеры за малый возраст. Не поверили, что такой с ворами был. И он сбежал. А воров судили. Вскоре посыпалась «малина» Шефа. Новая. Почти всех кентов взяла милиция. И настали тяжелые времена.

Вот тогда-то в один из этих дней и заявился Шеф к Дяде. Предложил забыть прошлые недоразумения. Мол, они жить мешают. Давай объединимся. Будем вместе промышлять. Нам выжить надо. Продержаться, пока кенты вернутся. А там каждый снова станет хозяином в своей «малине».

Дядя раздумывал, а Шеф торопил. Он говорил, что в Ростове приглядел одно место, все обдумал. Можно тряхнуть. Куш должен быть хороший. Аслан согласился. Поехали в Ростов. Там их уже поджидал Дамочка. Замочили примирение и будущий успех. Дядя ничего не заметил. Выпил свою обычную дозу, чтоб в деле ноги не подвели. И пошел.

В магазине все нормально обошлось. Каждый взял столько, сколько унести мог. А Дядя вдруг осел у выхода из магазина. И… Словно провалился. Очнулся уже в милиции. Долго не мог понять, как он здесь оказался, что с ним случилось. Потом был суд. Над Асланом. И повезли его в зарешеченном вагоне. Долго, далеко. Потом — морем. На пароходе. До самого Сахалина. Здесь он лишь через три года узнал от кентов, что в тот день Шеф ему в водку снотворного кинул. А потом единственным ответчиком за кражу милиции оставил. С уликами. Спящего. За прежний позор перед «малиной» отплатил. А ворам объяснил просто: мол, Аслан по пьянке проговорился, что хочет в милицию с повинной пойти, коль без кентов остался. Дескать, не дадут ему большого срока, учитывая фронтовые заслуги и нездоровье. Вот и пришлось Дядю обезвредить, чтобы других не засыпал и прежде всего его, Шефа.

Сахалин… Здесь все заключенные, как и Аслан, корчевали тайгу, валили лес, строили дома. В зоне всякие мужики были. И работяги, и воры в

законе, и сявки. Каждый себе на уме. Подальше от начальства держались. Дядю они встретили настороженно. Вор так вор. Но почему один попался? Конечно, всякое бывает. И все ж, если была «малина», почему посылок нет? И они сидят? Ну, это уж слишком…

Как вору в законе, Аслану работать не полагалось. И в первые дни, соблюдая этот блатной закон, Дядя лежал на нарах, как и другие фартовые. Лежать, конечно, можно было бы и дольше, если б ноги не донимали. В новом сыром климате они и вовсе с ума сводили. И тогда кто-то позвал врача. Он осмотрел ноги Дяди, ощупал и сказал, что придется лечиться довольно серьезно. Так он попал в больницу.

Старый врач, осторожно нащупывая осколки, застрявшие в мышцах ног, в кости, качал головой и отвлекал внимание Аслана всякими разговорами:

_— На фронте был? На передовой? — удивился врач, знавший, за что отбывает срок Дядя. И, подняв очки на лоб, спросил: — Выходит, ноги на войне повредил?

_— Где ж еще? — ответил тот.

_— Где? Тебе ль спрашивать? Я вон тоже от Курска до Эльбы дошел. С артиллеристами. Ранения были. Какие и теперь ни у кого сомнений не вызывают. Ни прошлого, ни сегодняшнего не стыжусь, — надрезал врач нарыв.

_— Ладно! Праведник! Не агитируй. Такие же вот как ты, сознательные, из бригады меня вышибли. И не спросили, между прочим, чем я, фронтовик, детей и жену кормить буду! — вскипел Аслан.

Врач надавил на нарыв под самый корень. Он брызнул кровью и в сгустке этой боли вышел осколок. Немалый. Острый.

Дядя побелел. Стараясь сдержаться, прокусил губу. С ненавистью на врача глянул. Обругать хотел. А тот к самым глазам его осколок поднес.

_— Смотри. Видишь? Вот твоя боль. Это я смогу убрать. Постепенно. Если потерпишь. А вот остальное — за тобой. Это труднее. Тут из сердца выдавливать, вырывать с мясом придется. Иначе много раз пожалею, что помогал тебе на ноги заново встать.

Аслан перевел дыхание. Разжал руки.

_— Слушай, кент, режь, дави, делай что хочешь, только верни мне мои ноги. Коль сумеешь — век не забуду. Гнилые, они меня подвели. Выручай, артиллерия! Пехота не подведет, — чуть не прокусил Дядя язык от боли. А врач давил второй нарыв. Без анестезии, от которой Аслан наотрез отказался. Врач и не стал настаивать, зло его разобрало. Ведь за таких Асланов он своей головой не раз рисковал. Оперировал под бомбежками и обстрелами. Веря, что каждый в этой жизни нужнее, чем он, обычный хирург. Может, и этот… Может, и его. Может, за него погиб кто? А он… Привыкшие работать в экстремальных условиях руки хирурга уверенно извлекали осколки. Где не могли выдавить, тащили магнитом. Через кровь и нечеловеческое терпенье. Дядя обливался потом, бледнел, но ни разу не закричал. Лишь стонал сдавленно.

_— Крепись, ночная пехота, — говорил врач. И, нащупав очередной осколок, подбирался к нему.

До вечера восемь вытащил. Были крупные и мелкие. Острые, тяжелые, они отнимали жизнь по капле. Вытягивая ее поминутно. А вот теперь, такие безобидные с виду, лежали они на столе хирурга. А тот мыл перчатки.

_— На сегодня хватит с тебя, — сказал Аслану. Тот кивнул согласно. Ногу будто огнем жгло. Дядя хотел встать. Но врач прикрикнул:

_— Куда? Лежать!

Вскоре, обработав раны йодом, смазал ногу пахучей мазью. Забинтовал. Говорил уже спокойнее:

_— Еще в этой ноге осколки есть. Завтра продолжим. А на сегодня — отдых. Потом и другую ногу почищу. Может, сумеем обойтись без ампутации. Аслан соглашался, улыбаясь.

_— Сегодня ночью спокойней немного будет. Старайся получше отдохнуть. Завтра трудный день предстоит, — сказал врач, уходя.

В ту ночь Дядя спал так, как давно не доводилось. А утром, едва открыл глаза, хирург уже натягивал перчатки.

_— Готова пехота? — спросил он, смеясь.

_— Готова, — усмехнулся Аслан. И, заметив на столе врача пинцеты, скальпель, щипцы и ножницы, невольно содрогнулся.

_— Ложись, — приказал врач. И уже через минуту повторилось вчерашнее. Аслан то сжимался пружиной, то, используя короткие передышки, делал вдох. Перед глазами крутился потолок, чернели стены. То пожаром вспыхивало пламя. А хирург показывал все новые осколки. Сколько их? Еще пять вытащил. Все? Нет. «Так сколько же еще? Тащи скорее! Нет больше терпенья!..» — сохли губы, потел лоб, белело лицо.

Сколько еще? О! Это только одна нога? Боже! Возможно ли перенести такое на второй? И едва не потерял сознание.

_— Спокойно! Крепись, Аслан! Я эти осколки с корнями твоей глупости выдерну! Не только на здоровых ногах, но и с другими мозгами отсюда выйдешь, — ухватил щипцами едва видный конец осколка врач и дернул резко.

_— Дай передохнуть, — взмолился тогда Дядя.

_— Давай, лежи. Недолго отдохни и продолжим.

_— Пить дай, пить, — попросил Аслан. Врач подал полную кружку: — Эх-х, сейчас бы водки. Хоть сто грамм. Куда легче терпеть было бы.

_— Вон чего захотел! Обойдешься. Не будь ты вором, сам бы предложил. А теперь — нет. Всухую хорош будешь!

_— Я ж не у тебя брал! Не тебя грабил! Слышь? Не тебе и судить! Думаешь, с добра на то пошел? Ох-х-х, — застонал Дядя. Врач тащил очередной осколок.

К концу дня выбился из сил хирург. Не стало терпенья и у Аслана. Едва остался один, тут же уснул. Боли уже не ощущал. Она стала такою же привычной, как кожа.

Пять дней жил и не жил Дядя. Все эти дни хирург уходил от него смертельно усталый…

_— Доктор! Скворцов! — окликнул хирурга начальник лагеря. Врач оглянулся: — Можно вас на минуту?

Хирург подошел.

_— Ну, как там больной?

_— Вы о ком? — не понял врач.

_— Аслан? Как он там?

_— Завтра последний день, — ответил Скворцов устало.

_— Как? Все? Выписывается? — удивился начальник лагеря.

_— Нет. Последние осколки завтра вытащу. Ну и нашпигован ими мужик, скажу я вам. Удивляюсь, как он ходил, как дожил? Ведь гангрена могла начаться! Ну и повезло бандюге!

_— Бандюге, говорите? А все же поставьте-ка его на

ноги покрепче. На здоровые. И тогда посмотрим! Задумал я кое-что! Аслан нам очень нужен будет.

_— Я и так все возможное делаю. Но почему у вас к нему такой интерес?

_— Я объясню. Дело в том, что в зоне, как вам известно, воры все еще пользуются среди заключенных некоторым влиянием. И злоупотребляют им. Уклоняются от работы. Отбирают хлеб и посылки у слабых. С этим повсеместно решено покончить раз и навсегда. Мы же не сторожа при них! На нас лежит обязанность их перевоспитывать. Убеждением и принуждением! А главное — трудом. Но… людей маловато у меня. Пока страна все разрушенное войной не восстановит, на штатных воспитателей рассчитывать не приходится. Вот и решили мы расколоть эту сплоченность фартовых. И заставить стать их на путь исправления с помощью самих же заключенных. Наиболее сознательных. На кого можно опереться прежде всего? На бывших фронтовиков. Я так думаю. Конечно, их в среде преступных элементов раз- два и обчелся. У нас, например, один только — Аслан. Но сильная личность! Как и каждый фронтовик, пожалуй. Этот свою жизнь еще способен на правильные рельсы поставить. И мести кентов не испугается. Да они же против фронтовика — хлюпики, растленные типы. У него хоть военное прошлое не запятнано. А эти всю сознательную жизнь паразитировали. Вот и

рассчитываю я на то, что антагонизм меж ними рано или поздно скажется. А чтобы подтолкнуть Аслана к переосмыслению его места в жизни, нужно ему в чем-то и доверять. В меру, конечно. Под контролем. Попробую назначить бригадиром именно его, законника. Рассчитываю, что он эти самые законы «малин» сломает. Сам. И его будут слушать. Ведь он пока их человек. И в то же время, я думаю, вылечившись, иным станет. Может быть, ему только и не хватало для этого с чувством обреченности и безнадежности расстаться… Так что постарайтесь, доктор. Аслан нам здоровым нужен. Всем. И говорите мне, как его дела идут у вас. Договорились?

_— Не очень я в него верю, — покачал головой Скворцов.

_— И я не рассчитываю на мгновенное перерождение. Даже больше скажу — не верю в такое. Но постепенно… Ведь фронтовик же он в конце концов. А война людей больше всего на свете проверяет. Был же он там человеком!

_— Ладно. Впрочем, и без вашей просьбы весь персонал душу в его выздоровление вкладывает. Вор вором, но сейчас он болен. А это для меня, медика, прежде всего.

_— Вот и хорошо. Скажите мне, когда ему станет лучше. Наведаюсь. Поговорим, — предложил начальник.

_— Хорошо, — согласился врач.

А на следующий день, удалив из ног последние осколки, Скворцов похвалил Дядю.

_— Ну и крепок ты, Аслан! Не знаю, как сил и терпенья хватило. Но перенес все мужиком. Твердый ты! Иной и одного дня не выдержал бы. И как ты со своим характером в воры попал? Ума не приложу.

_— Попал… Будь он проклят, тот день! Уж лучше б там, на войне… Хлопнули и крышка. Был и не стало. Так хоть… Эх-х… Мне б теперь заново… Ни одного осколка не оставил?

_— Нет. Проверено. Ручаюсь.

_— Эх-х, доктор, и где ты был тогда? Знай я, пешком, ползком к тебе пришел бы! Да, вишь, беда привела. Как зовут? Чтоб имя твое знать мне?

_— Доктор Скворцов, — тихо ответил врач.

_— До смерти тебя не забуду.

_— Не слова твои мне нужны, Аслан. Ведь я как фронтовик к фронтовику к тебе относился. Потому и взялся… без ампутации. А ведь был риск: сердце могло не выдержать. Шок и все… Пощади мои руки. Не опозорь. Слышишь? Аслан молчал.

_— Что, думаешь на здоровых ногах от милиции легче бегать будет?

_— Погоди, доктор. Не торопи. Понял я, что имеешь в виду. Но не даю я обещаний, не обдумав, смогу ль выполнить их. Коли смогу, без слов сам поймешь, — умолк Дядя.

_— А если нет? — упал голос Скворцова.

_— Спросить тебе будет не с кого. Кенты пришьют. Это и будет мой промах. Последний.

_— Вон как, — дрогнул голос хирурга. Больше он ни о чем не спрашивал. Вскоре Дядя встал на ноги. Себе не верил. Он ощупывал ноги, стучал по ним, подпрыгивал, приседал. Но нет. Не болели они. Он засмеялся: даже не кольнуло ни разу! Аслан радовался, как ребенок. Ведь ноги ожили! Его ноги!

За день перед выпиской хирург предупредил Дядю, что с ним хочет встретиться начальник лагеря. Именно здесь, в больнице.

_— Зачем? — удивился Аслан.

_— Нужно. Тебе в большей степени, — ответил врач. Дядя с тревогой ждал этого разговора. Что-то плохое

дома случилось? С женой? Или с сыновьями? Ведь только такое могло послужить поводом. Что же еще? И к вечеру волнение усилилось настолько, что Аслан слег с температурой.

Врач уже не раз пожалел о предупреждении. Но опережать начальника не хотел.

Воронцов пришел к Аслану, когда рабочий день уже был закончен. Поздоровался. Сел на стул. Спросил о самочувствии, и Дядя не выдержал:

_— Что дома случилось?

_— Не знаю. А что могло?

_— Да нет. Я думал…

_— Я по другому поводу к тебе. А дома — пусть все хорошо будет, — рассмеялся Воронцов, поняв, что беспокоило Дядю.

Тот облегченно вздохнул.

_— Курить хочешь? Давай по одной, пока Скворцова нет. И поговорим заодно.

Дядя курил быстро, жадно. Торопился. Изредка смотрел на Воронцова. А тот начал неторопливо, издалека:

_— Трудно нам в эту зиму придется. Не знаю, как и управимся. Работы много предстоит. Больницу начали строить новую еще три года назад, а дальше фундамента никак не продвинемся.

_— Значит, с материалами торопиться надо.

_— Не за ними задержка, Аслан, — покачал головою Воронцов. Помолчав, он продолжил: — Не торопятся мужики. Не хотят работать. А все потому, что среди них много воров в законе. Эти пальцем не шевелят. Работа для них — хуже срока.

_— И не будут они строить, — вздохнул Дядя.

_— Вот и столовую «заморозили» из-за этих…

_— С ними бесполезно. Их ничем не соблазнишь. Ведь, начав работать, звание свое воровское потеряют. А им оно — как жизнь. Пойдет кто из них на работу, его тут же из закона выведут. Ну, а когда на свободу выйдет, жизни не станет. В «малину» таких не берут. Да и пристукнуть могут за то, что изменил воровским правилам.

_— Послушай, Аслан, но ведь воры не дадут из своего барыша долю тому, кто не был в деле? Почему же они считают, что тут их даром должны кормить? — возмутился Воронцов.

_— Вы не совсем правы… «Малин» не знаете. И законов воровских — тоже. Потому свое отношение и понятие с воровскими не путайте. Разные они. Нигде не совпадают.

_— Объясни, пожалуйста.

_— Все просто. В «малине» любого вора поддержат. Был он в деле иль нет

_— неважно. Нужно — помогут, не спрашивая. На то, между прочим, общак у блатных есть. Он каждому нуждающемуся кенту служит. И не только из своей «малины», а и чужому вору. Сегодня в деле не был — завтра пойдет. Вор вора в беде не оставит. Я имею в виду материально. Другое не трогаю. Так что сами понимаете… Ведь когда кент выходит на свободу и возвращается к своим, его сразу на дело не посылают. А кормят, одевают, поят. Отдых дают, навроде отпуска. Ведь пострадал… Да и за отсидку позабыл кое-что. Потому его легонько снова приучают. Чтоб не загремел опять по нечаянности в казенный ваш дом. Нет! Гражданин начальник, законы «малин» хорошие, — улыбался Дядя. — И вор их не променяет на вашу похлебку. Предпочтет на сухом хлебе без работы сидеть, в штрафной изолятор попасть. Лишь бы остаться в законе.

_— Но ведь вор потом отрабатывает, так сказать? — не потерял самообладания Воронцов.

_— Конечно. Старается в меру сил.

_— Ну вот видишь? Значит, ваши законы — это пряник и кнут?

_— Не всем удается отработать. Случаются и убытки. Не все после отсидки могут воровать. А «малина» их не забывает все же. Кормит. Поддерживает, — продолжал Дядя, хитро прищурясь.

_— Но здесь не «малина», черт побери! Почему ж они и тут умудряются жить за счет других? Отнимая у них все! И те молчат. Ни слова!

_— Любая шестерка и сявка гордиться должны, что в трудную минуту помогли вору в законе. Хоть куском хлеба! Сам отдал иль отняли — неважно! Выйдет на свободу — добро зачтется. Мы ж их кормили в свое время. На

воле. Тут пусть они стараются. За себя и за нас! Вдвойне. Так что справедливо все!

_— И не стыдно вам слабых обирать?

_— Не стоит, начальник! Стыдить — пустое дело!

Я — вор. А у каждого о жизни свои представления, — отвернулся Аслан.

_— Тебя ж не «малина» на ноги поставила! А мы! Понимаешь? А ты, как волк, опять в лес! — побагровел Воронцов.

_— Не в «малине» мне ноги изувечило! А на войне! Вы и обязаны были! Из-за ног своих я к кентам попал. Они мною не побрезговали. И не попрекали. Ни ногами, ни чем другим!

_— Верно, взяли они тебя! Как и других… Кто мозги растерял. Не помня где. Взяли! Вот отбудешь срок — стариком вернешься. Отвалит тебе общак на содержание. А кенты только и будут думать об одном: как от тебя, дармоеда, избавиться. Разве не так? Ведь они на дело ходят. А общак тебе помогает. Кому выгодно? Отделаются от тебя и все! Им ты будешь не нужен! Стар стал. Кто еще о тебе побеспокоится? Сыновья? Ты их не растил и не воспитывал! Как век свой доживать будешь?

_— Это мое дело, — нахмурился Аслан.

_— Твое, не спорю. Твою жизнь за тебя никто не проживет. Но об одном ты должен знать: время «малин» проходит. Осколки ваших шаек остались. Их вылавливают. К концу твоего срока ни одного кента не останется. А ты на них ставку держишь. На пустое место! Иль ослеп?

_— Пока вы их выловите, мы вернемся, — усмехнулся Дядя.

_— Какими? Старье! Да и то не сами по себе жить будете. На местах вас заставят работать!

_— Пусть они сначала найдут меня, — огрызнулся Аслан.

_— Сам придешь! И не раз. Ишь, рыцарь ночи! Заугольный вояка! Хоть бы постыдился называть себя фронтовиком!

_— Я?! Стыдиться?! А чего? Я воевал на передовой! И, как некоторые, не прятался за колючие проволоки! В открытую шел. За это документы есть! Хотел работать. Как все. Да не смог. Выгнали. Им здоровые нужны, уцелевшие. А таких с войны не было! Разве только вот, как вы! — взъярился Аслан.

_— Замолчи! — прикрикнул Воронцов. И, сделав пару затяжек, заговорил спокойнее: — Лишь на год меньше твоего я воевал. Мальчишкой пошел на фронт. Добровольцем. Годы себе прибавил в военкомате. Взяли. Сказы

зал, что документы при бомбежке пропали. Поверили мне. Повезло, что ростом вымахал. И сразу под Сталинград попал. В пекло. Потом — Орловско- Курская дуга. Семь ранений. Дважды чуть не сдох. Даже «похоронка» на меня домой приходила. Вернулся. После госпиталя. Полгода там отвалялся. Руки не действовали.

И зрение… Так что ж, по-твоему, я тоже должен был среди блатных свое место искать, запачкать в дерьме свое имя? Нет уж! И у меня бывали неудачи. И у меня не все гладко было. И я отчаивался. Сила была, а руки сдохли! Сила лишь в теле. А что с нее? Она только жрать просила! Но я нашел свое место. Выучился. Юристом стал. Легко было? Да я почтальоном работал!

И не стыдился. Работал и учился. И сторожем ночным. Тоже пришлось! И ничего! Никто не укорял. Живу на свои! Не ворую! Мы знали — война виновата во всем.

А солдат не только на фронте, и в мирной жизни обязан выжить! Все фронтовики давно при деле. Не только я.

_— Видать, такой юрист, что кроме лагеря места не нашлось, — съязвил Дядя.

_— Ошибаешься. Я сам попросился на эту работу. Сам! Когда сторожем в магазине был, напали однажды. Такие вот, как ты. Ножом задели. Но я уже успел шум поднять. Вот и не смогли меня совсем прикончить. Но три месяца отвалялся из-за кентов. Теперь вот многих блатных людьми сделал. Да как! У меня с вами свои счеты. Раскалываю я ваши «малины». Здесь. И воров заставляю иначе жить. Чтобы другими вернуть их людям. Понял? Нас много. А вас все меньше. А скоро и совсем не будет.

_— Вон оно что? Значит, мстите по-своему? — спросил Аслан.

_— Считай как хочешь. Но я людям нужен. Покуда вы есть — нет мне покоя.

_— С другими, может, и проходит, а я, вы правы, слишком стар для переделок.

_— Не пробовал, а говоришь. Не такой уж ты старик. Ноги-то вылечил! Бегать сможешь теперь.

_— Да, хирург чудо сделал, — согласился Аслан.

_— Тебе он помог. А мне помочь бессилен, — вздохнул Воронцов. Дядя виновато опустил голову.

_— Послушай, хочу я тебя бригадиром назначить. Больницу отстроить надо. Закончить. Может, такому же Аслану она очень нужна будет. Эта уже мала. А ты по совести врачу поможешь. Он тебя, сам понимаешь, от лютой боли избавил. А мучается в этих условиях. Конечно, неволить не буду. Сам решай. Согласишься — набирай бригаду. Нет — дело твое.

_— Подумать надо. Пока сам не знаю. Ведь вы тоже должны понимать, чем это для меня пахнет. Из закона выведут, да и финач в любое время жди, — помрачнел Аслан и отвернулся к окну. Помолчав, он продолжил: — С другой стороны, Скворцов ваш меня как родил заново. Ведь сдох бы я! Пусть через год иль чуть позже. Потому, по совести, обязан я ему и шкурой своей, и потрохами. Значит, что-то должен для него сделать. Это меж нами говоря. Но кенты…

_— Все я понимаю. Потому и говорю — сам решай. Как тебе твое сердце подскажет.

_— Не знаю, начальник, трудную задачу вы мне задали. Для вас-то, может, и не впервой воров от кентов откалывать. Но я ведь сам вор, да еще в законе. Как быть — надо подумать.

А утром Аслан молча вышел из больницы. Ничего не сказав врачу. Хирург по лицу увидел: не спал Дядя всю ночь. Думал. Решал. Как поступит — ничего не сказал.

Аслан пришел в барак перед началом работ в зоне. Блатные сразу подошли. О ногах не спросили. Протянули две пайки, отнятые у шестерок. Дядя взял молча. Сунул в карман. И, глянув на законников, развалившихся на нарах, спросил:

_— Ну что? Бока еще плесенью не взялись? Воры оживились:

_— Ничего, пусть хоть мхом обрастут. На воле мы живо встряхнемся!

_— А че тя наши бока волнуют? Иль дело есть? Так говори враз!

_— Может, приметил, где клистоправ спирт прячет?

_— Нет, кенты, верно, Дядя лагерную казну решил тряхнуть. Только куда тут с ней денешься? За проволокой-то?

_— Свой общак будет, — закряхтел из угла старый медвежатник.

_— Хватит скалиться. Не в «малине». Тихо! Слушай, что я скажу!

_— А ты что, бугор? — визгнул тощий майданщик сбоку.

_— Заткнись! — осадил его Дядя.

_— Не надо пугать, — насмешливо пропищал с параши налетчик.

_— Послушайте, мужики, не надоело вам отнимать хлеб у засранцев? — указал Аслан на налетчика.

_— Ему это на пользу. А нам что ж, по-твоему, сдыхать? — отозвался медвежатник.

_— Да нет, кенты, он же вкалывать нам предложит, — грохнул вор в законе с верхних нар.

_— Ты что? Скурвился? — надвинулся на Дядю бугор барака — вор в законе, громадный верзила по кличке Пульман.

_— Мужики, он же в больнице свихнулся малость. Не слушайте его, — встрял медвежатник.

_— Ты давай говори, чего хотел? — подошел вплотную Пульман.

_— А ты не гонорись! Не с тобой, с мужиками толковать буду, — Дядя уже понял: драки не миновать.

Пульман замахнулся, но тот, опередив, пустил кровь ударом в переносицу. Воры притихли. Налетчик спешно влез на нары. Там безопаснее. Ведь дерутся законники. Да еще кто? Один — глава «малины», другой — бугор барака. «Что будет?» — думал сявка. «Ну, если верх Дяди — Пульману крышка, придется в другой барак уходить, либо остаться у Дяди в шестерках», — наблюдал за дракой медвежатник.

_— Дай ему, Пульман, дай! Будет знать, на кого пасть разинул! Вот так! Выкинем его из барака! Иль в сявки поставим параши выносить! — визжал майданщик, уверенный в победе бугра. Тот потом оценит преданность майданщика после драки. Глядишь, не будет дня два пайки отбирать. Пульман махнул кулаком-кувалдой. Дядя выплюнул несколько зубов. Но продолжал крепко стоять на ногах. Вот он влепил Пульману в скулу. Тот пошатнулся. И тут же ответил. Но… Не в висок, в глаз попал. Аслан на секунду ослеп: фейерверком искры вспыхнули. Сжавшись пружиной, в бешенстве вперед метнулся: одним кулаком в дых, вторым — снизу в челюсть поддел так, что Пульман отлетел, ударился затылком об угол нар, упал на пол. А Дядя, забыв о правиле не бить лежачего, ногой по ребрам со всей силы въехал.

_— Убью, стер-р-ва, — терял сознание Пульман.

Сердобольные шестерки, частенько битые ворами, хорошо знавшие, что такое боль, ухватили Пульмана за руки и ноги, понесли обливать водой. Приводить в себя.

_— А ну! Оставьте! — крикнул на них Дядя. Шестерки молча опустили Пульмана, повинуясь новому хозяину барака — Живо всем встать и одеться! — приказал Аслан. Мужики вставали нехотя, лениво. Но пара оглушительных оплеух подействовала, как кнут: — Живо за мной, — погнал впереди себя воров Дядя. Подведя их к фундаменту больницы, сказал глухо: — Нынче и всегда так будет: кто не станет вкалывать — жрать не получит. Попробует отнять — кусок из глотки с потрохами вместе выбью. Кто сомневается — хоть сейчас докажу!

_— Ты что, Дядя, хочешь, чтобы мы вместе с тобой из закона вылетели? — удивился старик-медвежатник.

_— Молчи, мухомор! Я из-за вашего закона здесь вот оказался. Катитесь вы вместе с ним знаешь куда?!..

_— Ладно, ладно. Не обо мне речь. Скоро сдыхать. Какая разница, в законе иль без него. Но о других подумай. Ведь мы в зоне не одни…

_— Знаю! И что?

_— Пришьют всех…

_— Один вон меня пришил на ваших глазах. То же и с другими будет. С любым, кто сунется. Понятно?

_— А на хрен, скажи ты нам, больница тебе понадобилась? — скривился вор в законе.

_— Ты что ль, падла, с меня ответа требуешь? Я отвечу! — подскочил к нему Аслан.

Мужик трусливо отступил. Все неохотно взялись за топоры и пилы. Со злобой поглядывали на Дядю. А тот работал так, будто изголодался. Топор звенел в его руках. И мужики понемногу взялись за работу. Отесывали бревна. Подгоняли их вплотную друг к другу. Крепили прочно. На время забыв, кто они и где находятся.

Аслан искоса наблюдал за каждым из них. Не упускал из вида всех, кто проходил мимо его бригады. Видел их кривые усмешки, ухмылки. Слышал ехидные реплики. Но молчал. Мужики тоже не отвечали. Работали. Но вот и наступило время обеда. Дождавшись своей очереди, бригада Аслана вошла в столовую. Здесь все работяги собрались. Воры в законе дожидались хлеба в бараках и сюда не приходили.

_— Послушай, Дядя, мы видели. Вы сегодня на работу вышли? — спросил Аслана пожилой бригадир работяг.

_— Вышли. А что?

_— Понимаешь, мы слышали, законники зоны тебя хотят… Того… Ну, понимаешь? Может, у нас спать будешь?

_— Не надо.

_— Так среди ночи…

_— А какая им разница? Да и мне. Я их каждую минуту жду. Коль не повезет, где б ни ночевал — достанут, — ответил Дядя.

_— Мужики у тебя ненадежные.

_— Зря. Теперь вернее собак. Отвечать-то вместе придется. Так что…

_— Да, но они все на тебя свалить могут, — хмурился бригадир.

_— Посмотрим.

_— Жаль мне тебя, Аслан. И все же, если что, пошли к нам кого-нибудь. Мы прибежим. Или сам уйди от этой своры.

_— Не надо. Не надо так. Я сам, как они…

Бригада Дяди ела молча. Законники, впервые за несколько месяцев наевшись горячего, не шныряли голодными глазами по чужим пайкам. Всяк ел свое. Медвежатник и сявка сидели рядом. Как родня иль ровня. После обеда, Дядя следил, никто не повернул на отдых в барак. Может, боялись нарваться на воров из других бараков…

До вечера все работали. Никто не артачился, но и не радовался новому, необычному своему положению в лагере.

После ужина все вернулись в барак. Тихо, вполголоса переговаривались. Дядя лежал, закрыв глаза. Слушал. Но вот к нему подошел медвежатник.

_— Эй, Дядя, спишь, что ли?

_— Чего надо?

_— Темно уж.

_— Ну и что? — не понял Аслан.

_— Двери бы поплотнее закрыть.

_— Зачем?

_— Не понимаешь? Беда будет.

_— Вот и открой дверь. Настежь. Коль войти, запорами не удержишь. В щель пролезут.

_— Не шути! Рисково это!

_— Открой, тебе говорят, старый ишак!

_— Тебя уберечь хотел, безмозглого, — обиделся старик.

Закроемся — поймут, что испугались мы. Откроем — они не полезут. Это, старик, давняя логика. Никогда еще не подводила.

Дверь открыли настежь. Как и велел Дядя. Дверной проем завесили одеялом. Разговоры в бараке стихли. Наступила гнетущая тишина. Медленно тянулось время.

Незаметно стали засыпать мужики. Сначала захрапел медвежатник, за ним налетчик, потом и другие. Дядя приоткрыл окно. Вслушивался в тишину. И вдруг услышал осторожные шаги за бараком. Потом и голоса:

_— Кажется, спят.

_— Тем лучше. Втихую разделаемся.

_— Все этот Дядя, его первого, суку, надо пришить, — приближались шаги. Аслан тронул за плечо мужика, спавшего на соседних нарах. Шепотом попросил тихонько разбудить остальных.

Шаги за бараком утихли. Дядя знал: кенты рассчитывают на внезапность. Разбуженные мужики тихо лежали под одеялами, притворившись спящими. Каждый не сводил взгляд с дверного проема.

Дядя тихо пробрался на нары у самых дверей, потеснив налетчика. Тот дрожал от страха: что ни говори, трудный день сегодня выпал.

_— Может, передумали? — размышлял Дядя.

И вдруг упало сорванное кем-то одеяло, загораживающее вход. Брызнула стеклом разбитая камнем тусклая лампочка. Стало темно. И вмиг в барак тенями проскользнули кенты. Захлопнув за собою дверь, метнулись к нарам:

_— Эй, мужики! Дави «малину»! — закричал Дядя и первым кинулся на кентов. Кого-то кулаком по голове огрел. Тот под ноги угодил. Второго за шиворот приподнял, с размаху лицом об стену ударил. А со всех нар неслись крики, ругань. Трещали шконки. Кто-то уже пустил в ход доски. Они ломались на головах и спинах. Люди стонали на полу и в проходах. Другие сослепу лезли под нары, надеялись хоть как-то уйти от этого побоища. Но где найдешь спокойный угол, когда весь барак кипит.

_— Всем остаться на местах! — прогремело отрезвляюще. И не успели воры глазом сморгнуть, как в бараке снова загорелся свет. Но яркий до рези. Аварийный. В дверях стояла вооруженная охрана.

_— Что здесь произошло? — появился Воронцов. И, увидев в бараке кентов, сразу все понял. Хотя не всех узнал. Избитые до черноты, иные из них не могли

встать. Лежали, охая на полу, под нарами. Досталось, правда, и бригаде Дяди. Ему кто-то руку ножом задел. Тот еще не почувствовал. В злости боль не ощущается.

_— Конвой! Посторонних в штрафной изолятор! Всех до единого! Бригадира барака — ко мне! — распорядился Воронцов.

_— А наш бугор при чем? — визгнул сявка.

_— Что ж, он не должен нас защитить?

_— Дядя не виноват! — осмелела бригада.

_— Не дадим бугра, — вцепился в Аслана медвежатник.

_— Вы, гражданин начальник, всех нас выслушайте. А уж потом решите про Дядю.

_— Пришить нас хотели кенты. Вот и сцепились самую малость, — подтягивал штаны старый домушник.

_— Значит, они сами к вам заявились? — уточнил Воронцов, сделав вид, что не знает причины драки.

_— Нешто мы звали? Сами знаете, из-за чего свалка, — продирал подбитый глаз шестерка.

_— Охрана! Оставить двоих у барака! В случае повтора тревогу дайте! А вы, бригадир, с утра ко мне, — повернулся Воронцов к Дяде. Тот кивнул молча. Вскоре кентов увели. И в бараке стало тихо.

Утром Аслан проснулся рано. Поднял всех, поторопил на завтрак и, приведя на работу, сам пошел к начальнику лагеря. Воронцов уже ждал Дядю.

_— Проходи, бригадир, садись. Как рука?

_— Пустяки. Царапина, — махнул рукой Дядя.

_— Как думаешь, могут повториться нападения?

_— В барак уже вряд ли сунутся. А вот в зоне поодиночке наверняка попытаются…

_— Хорошо бы твоей бригаде временно вне зоны поработать. Пока мы здесь полный порядок наведем. Самый жесткий. Мы заставим фартовых подчиняться подлинному закону…

_— Это уже ваше дело. Я вот о чем хотел сказать: с лесом на больнице плоховато. Много гнилого, разносортного. Бревна из перестойного леса на стены пускать нельзя. Нужен хороший материал. Тогда и работа пойдет. А то на перебор много времени уходит.

_— Что ты предлагаешь?

_— Я сказал. А вы решайте, как быть.

_— Хорошо, Аслан. Я подумаю, посоветуюсь. Вечером скажу. Договорились? Дядя пожал плечами:

_— Мне все равно. Я предупредил, чтоб потом не упрекали. А как решите, это уж ваше дело. Мне о том забот нет.

А вечером Воронцов пришел в барак. Оглядел всех. И попросил сесть поближе.

_— Я вот с чем к вам. Больницу нам надо постараться закончить к весне. В старой совсем невозможно ни лечить, ни лечиться. Но леса, как сегодня выяснилось, у вас всего на педелю работы осталось. Это только четверть необходимого. Но и заготавливать его для нас никто не будет. Самим придется…

_— Что? А болеть я не собираюсь. Мне больница до фени. Чтоб я еще лес валил.

_— В тайгу? К медведям? Спасибочки. С меня конвоя по горло хватает.

_— Ищите дураков не в нашем бараке! Кенты не пришили, так сами в петлю головой сунуться должны? Вам надо — вот и топайте. Валите лес.

_— Тихо! Что пасти открыли? Чего вопите? Да ведь это для нас лучше. За кентов, какие в шизо сидят, нам другие воры мстить будут. Попытаются отплатить за тех. Понятно? Все предугадать не сможем. Где-то и прошляпим. А покуда в лесу будем, все уляжется. Успокоится само по себе. К тому же никакому медведю вы не нужны. Они эдакое дерьмо, как ты, майданщик, в жизни не ели. Это как пить дать. Может, и я не лучше, чем ты. Только помяни мое слово, сейчас нам лесоповал на руку. Надо это время переждать.

_— Хитер, бугор, а жрать мы что будем?

_— Продукты вам отпустят. И повар с вами поедет, — ответил Воронцов.

_— А жить где?

_— Три землянки есть. Все поместитесь.

_— Вон оно как быстро! Даже согласия нашего не спросили, — недовольствовал медвежатник…

А через три дня бригада приехала в тайгу в сопровождении конвоя. И, оглядев охотничьи землянки, наскоро пообедав, взялась за работу. Осень в сахалинской тайге особая. Как добрая улыбчивая старуха. В цветастом ее фартуке чего только нет! Тут тебе и розовый лимонник, и дикий виноград — кислый, зеленый, как злоба. И малина — душистая, сладкая. Кусты кишмиша с ягодами крупными, приторно сладкими. Голубика, черника, рябина, грибы — все это так и просилось в рот. И мужчины, поработав час-другой, не перекуривали, а, улучив минуту, хватали в рот пригоршнями бруснику, алевшую на пнях, набирали стланниковых шишек полные карманы. И щелкали орехи, такие вкусные, каких никто еще не пробовал. А ягоды, словно дразня людей, стелились под ногами. Тут тебе и клоповка, и клюква, костяника и шикша к себе манят. Вначале все это без меры ели. А к вечеру разболелись животы. Куда там работать, спокойной минуты никому не стало! Тошнота к самому горлу подкатила. И если бы не повар, трудно пришлось бы бригаде. Но он вылечил. Отпоил всех отваром черемухи. И теперь уже спокойнее смотрели на таежные ягоды мужчины. Работали с утра до позднего вечера.

Тайга… Белотелые березы в обнимку с хмурыми елями стоят. Как старость и молодость. Одни — смеются, звеня сережками, другие — мохнатыми лапами с шалым ветром воюют, укрывают от него беззащитную белизну. Горит тихим осенним пламенем рябина. Как баба, которая собралась на гулянье и лучший наряд свой надела: выставилась напоказ. Мол, смотрите, кто со мною сравниться может? И все молчат, затаив дыхание, рябиной любуются. А она, как нарочно, багряные кудри алыми гроздьями украсила. Крупными, блестящими. Ну, куда другим до нее? На что мужики в бригаде Дяди тертые да бывалые, а завидели рябину и будто онемели. От красы? Иль оттого, что умеет она каждому свое напомнить? Вон и Аслан погрустнел тогда. Жену вспомнил. Тоже, как и эта, одна живет. Хороша! А вдова соломенная… И краса ее — туман. Загляни в сердце — одна горечь да слезы. Вот и ягоды рябиновые — кисло-горькие, будто горе бабье… Лишь к утру оно просыхает на подушках.

Медвежатнику в рябине свое видится. Украшения жемчужные и бриллиантовые он такими же гроздьями воровал. Давным-давно. Радовался тогда. Ох и дорого они стоили! Теперь жизнью за них не рассчитаешься. Тоже старость к земле гнет. Но другая у него седина. Иною и кончина будет.

Звенят топоры в тайге. Им вторит умирающий стон спиленных деревьев. Тайга удивленно смотрела на людей. Ведь ничего плохого она им не сделала. За что же губят они ее? Зачем от зари до вечера настырными муравьями тянут они из нее бревно за бревном? Складывают в штабели. И снова идут в глухомань.

Вечером, когда над тайгой загорались первые звезды, возвращалась к землянкам бригада Аслана. Поначалу все молча ели и шли спать. Потом, втянувшись, стали у костра оставаться. Где ночь и тишина развязывали языки. И мужчины рассказывали всяк о себе. О прошлом. О заботах и тревогах. О семьях и детях. За что и как попали сюда. Конвойные? А чего их бояться? Они срок не прибавят. Они тут лишь для порядка. Ведь и вздумай кто сбежать отсюда, знают все — найдут тут же. Ведь остров! В тайгу убегать и силой не заставили б.

Да и кто решился бы в одиночку в нее сунуться? Вон налетчик на днях отошел совсем неподалеку по своим делам, а на ту минуту старой ольхе помирать вздумалось. Упала. Чуть насмерть не придавила мужика. Еле живой приволокся. С тех пор деревьев бояться стал. Кто знает, что тайге на ум взбредет?

Случалось и похуже. Майданщик как-то приметил диких пчел. Увидел, куда они слетаются. Ну и решил полакомиться. Уже взобрался на дерево. А пчелы тут как тут. Облепили мужика, жалят, где можно и нельзя. Спустили с дерева. Оно ему еще и штаны порвало. А пчелы — что кенты, никак от них не отвяжешься, не ублажишь. Жалят, что есть мочи, будто озверели. Пять дней потом валялся мужик в землянке с высоченной температурой. Ни глаз, ни носа — сплошной волдырь. Не своим голосом проклинал пчел и тайгу, судьбу свою покусанную.

Но больше всех не повезло медвежатнику. Того, в сумерках размечтавшегося, рысь приметила. Но просчиталась. И хотя с ног сбила, вцепиться в шею не смогла. Ох и зашипела она на медвежатника! Зелеными бесовскими глазами стреляла в мужика. Тот с перепугу ничего не понял. Всякое видывать доводилось, а вот с рысью впервой встретился. И, не зная ее звания, заорал ошалело:

— Я те, лярва! Иль не знаешь, кто я есть, лахудра проклятая? Чего на

фартового кидаешься, пакость?! Ужо погоди! — топал на рысь старик скрюченными ногами.

Не всех любила тайга в этой бригаде. Но Дядю однажды крепко уберегла. Уже с месяц работал он здесь с мужиками. Вроде привыкли друг к другу. Но однажды заметил Дядя, что двое законников чифирить вздумали. Засек он их. Вначале обоим поддал хорошенько. Они и запомнили, затаили зло. Мужиков против Дяди стали подзуживать.

И сговорили. Аслан не сразу понял, с чего это бригада недовольствовать стала. То работу раньше бросают, то едой недовольны. Кубатуру перемеряют. Вроде не доверяют ему, Аслану. А как-то… В тот день пришлось заготавливать лес далеко от землянок. У подножия сопки, где рос густой бамбук. Дядя решил, что трудновато будет через него с бревнами идти. С пустыми руками и то ноги скользят. Бамбук по лицу хлещет. Бьет по рукам. И только сунулся в него Дядя, чтобы присмотреть, где лучше тропинку прорубить, те двое законников тут как тут. С топорами. По бамбуку далеко не убежишь. А и отмахнуться трудно. Растет на болоте. Вот и Аслан по колено увяз. А законники своей минуты ждут. Деваться некуда. Болотина засасывала. Выбираться нужно. Именно туда, к ним, на сухое. Но первый шаг станет и последним. Топоры вниз обухами повернуты. Ясно, оглушить решили. А там… Что угодно на тайгу свалить можно. Мужики уже не выдадут. Заодно. Сговорились. Это в секунду понял Аслан. И, сделав ложный рывок, тут же назад отпрянул. Вор, вложивший в широкий замах весь свой тщедушный вес, промахнулся. Потеряв равновесие, упал в трясину. Дядя в момент выпрыгнул ко второму законнику. Тот взмахнул топором коротко. Но удар сапогом в пах опередил… Выронив топор, законник свалился. Аслан столкнул его к первому вору, тот все еще барахтался в болоте. Коричневая пелена ярости слепила Дядю. Уже не сам, а будто какой зверь, проснувшийся

в нем, швырнул его к законникам. Схватил обоих за головы и окунул в трясину…

Кто знает, может, и загубил бы Аслан тогда две души. Остановил рев медведя. Тот шел, раздвигая бамбук, прямо на людей. Дядя вмиг отпустил недавних врагов. Что делать? Руки сами в нагрудном кармане спички нащупали. Подожгли сухой лист бамбука. Огонь моментально охватил несколько стеблей. И тут же забушевал, пожирая сухой бамбук. Медведь, рявкнув, кинулся обратно. Пламя Дядя гасил уже вместе с законниками… Шли дни, недели, вот уже и второй месяц работы в тайге на исходе. Лес, заготовленный бригадой Дяди, едва успевали увозить в зону. Здесь мужики каждое бревно своими руками пилили. Выносили на плечах, содранных в кровь. Вязли в болоте, оступались на корягах, скользили и падали в бамбуке. Чертыхались. Вставали и снова несли. Порой в глазах темнело. Горело, ныло все тело. Но к вечеру, как бы то ни было, вырастал новый штабель. А покусанные комарьем, измазавшиеся в смоле и грязи мужчины шли к роднику. Отмывались ледяной звонкой водой. И, дрожа от усталости иль озноба, бежали к костру. К еде. К привычным разговорам. Иные, уже поверив в щедрость тайги, хватали после работы гроздь лимонника. Зажмурившись от оскомины, съедали ягоды. А через несколько минут усталости как не бывало. Это новое непривычное состояние бодрости все дольше задерживало их у костра.

Вот так однажды и возник разговор на запретную доселе тему о том, что каждый будет делать, когда на свободу выйдет. Медвежатник тут возьми и спроси у самого Дяди:

_— А ты, бугор, что на свободе задумаешь?

Аслан вначале растерялся. Не знал, что и ответить. До конца срока времени достаточно. Зачем загодя голову ломать? Еще будет время подумать. И, разведя руками, ответил:

_— Время покажет. Пока не думал.

_— Время… Уже полгода оттянул. Ну, а если зачеты нам пойдут за работу, как ты говорил, то и теперь подумать не грех, — медвежатник с наслаждением затянулся дымом махры, паек которой впервые заработал сам…

_— Верно, в «малину» пойдешь опять? — спросил вполголоса Дядю майданщик и оглянулся на дремавшего конвоира.

_— Кто у вас голова? — поинтересовался налетчик.

_— Падла редкая был. После него — я. Потом, когда кентов замели, вместе стали. Он меня и подвел, — вспомнил Аслан Шефа и рассказал о своем последнем деле.

_— Паскуда! — побелел один из законников.

_— Ты кентам вели его пришить, — посоветовал недавний чифирист.

_— Зачем кентам? Когда вернешься, сам его жмуром сделай. И сматывайся, — проворчал старый медвежатник.

Отмолчался Аслан. От костра отвернулся. И… словно воочию увидел Шефа. Но нет, не он. Это горбатая береза. Совсем одинокая, забытая всеми, пугалом тайги доживала свой век неподалеку от землянок.

…Все холоднее и короче становились дни. Все ниже и ярче зажигались звезды. Приближалась зима. По утрам уже появлялись заморозки. Они седой паутиной опутывали тайгу. Скоро и снег выпадет. В один из таких дней приехала в тайгу машина. Забрала бригаду и увезла в зону. За осень было заготовлено столько леса, что его должно было хватить на всю зиму.

Как и обещал Воронцов, порядки в зоне круто изменились. Воров в законе распределили по бригадам работяг. Разобщенные, они уже не могли безнаказанно кормиться за счет шестерок и сявок и были вынуждены работать. И все же штрафной изолятор не пустовал: часть воров наотрез отказалась подчиниться нововведениям Воронцова и искала случай отомстить

Дяде за откол. Однажды его остановили у столовой. Оттеснили за угол. И там… К горлу уже был поставлен нож. Направлявшую его руку Аслан едва удерживал. А тут медвежатник вовремя появился. Ребром ладони едва шейные позвонки кенту не переломал. Подоспевшие из бригады Дяди мужики так остальных отделали, что те своими ногами уйти уже не смогли. Еле уволокли их по баракам сявки, по пути уговаривая не трогать Дядю, не задевать их бугра. Знала бригада: не вступись они сегодня за Аслана — завтра им самим не сдобровать…

Со временем дела веселее пошли. Росли стены больницы. Вот уже и окна появились. Хирург Скворцов иногда и сам приходил. Смотрел. Уходил довольный. А мужчины настырно работали на пятидесятиградусном морозе. Каждого свое грело. И всех одно — зачеты. Ведь впереди светило каждому — выйти раньше. Может, удастся и по половинке…

Срывал ветер сугробы. Валил с ног. Лишь в такие дни, ругая непогодь, сидела бригада в бараке, злясь на потерянное время.

К весне построили больницу. Потом и пекарню, новую столовую, баню. Время шло незаметно. И вот… Да. Не приснилось. На свободу выходил медвежатник. Работал все ж! Получил зачеты. Теперь на волю. А куда? К кому? Ведь ни женой, ни детьми не обзавелся загодя. А сейчас поздно. И сидит старик на нарах, сгорбившись. Ему бы радоваться, а он плачет, ухватив себя за седую бороду. Кругом свои, не осудят. Поймут или нет, это уже другое дело. Ему оттого не легче. Куда идти? Когда-то он посмеялся б над таким вопросом. Но тогда он был молод и силен. А теперь? Кому нужен? Эх, судьба проклятая, одаривала щедрыми деньгами на буйную радость. И ни копейки на покой не оставила. Ни полушки ума к старости. А та все ж пришла. Как когда-то придет и смерть. А, может, она уже совсем близко? Рядом? Уж не она ли его приютит?

И побрел старик на свободу, не видя земли под ногами. Что-то мужики говорили ему, провожая до ворот. Как-никак два года вместе, в одной зоне… Вот и ворота. Иди, старик! Теперь ты свободен, как птица! И вышел… Прошел, сутулясь, несколько шагов. Дрожащей рукой машет. На радость, как и на жизнь, не осталось сил.

_— Проща-а-ай-те! — проскрипел он знакомо.

_— Прощай, старик! Держись! До встречи! — кричал Аслан.

До встречи? Где? При жизни уже не доведется. И обхватил руками голову бывший медвежатник. Шел по дороге. Заплетаются ноги-сучки. Старым птенцом неуверенно по сторонам оглядывается. Что ищет? Прошлое? Его нет! Смерть? Она сама каждого находит.

Свистел в уши нахальный ветер. Все такой же, как и тогда, в дни его молодости. Только ветер не старится и не умирает. Вот и теперь задрал полы пальто, как с мальчишкой играет и поет в самые уши:

_— Иди, и-и-ди…

Дядя долго не решался писать домой, жене и детям. Все ждал, что они сами о нем вспомнят. Но нет. Ни одной весточки от них не пришло. Дядя ждал. Ждал под занудливыми дождями в продрогшем бараке. Ждал в лютые морозы нескончаемыми зимами. И когда в зону приходила почта, Аслан волновался. Может, и ему письмо есть? Но его не было. Зимою ветры, а с весны до осени жужжало в уши комарье:

_— Ж-ж-д-ди…

Ждать… Ну, а кого? Ведь для жены он не просто вор, а конченый человек, так говорила ей родня. Может, им и удалось убедить ее? Может, вышла замуж и живет счастливо, давно забыв Аслана? А дети? Тоже? Не может быть! Не верится Дяде. Но сомнения… От них ни в каком бараке не спрятаться… Решился, написал домой. Ответа не получил. И, как ни странно, немного легче стало. Повод для обиды появился. Ведь в письме он хотел порадовать, написал, что ноги у него здоровы.

И больше не болят… Ан, выходит, даже такая его радость давно стала для них чужою.

Но обиды ненадолго хватило. Пытался забыться в работе. Это удавалось лишь ненадолго. А потом тоска по семье одолевала с новой силой. Нет писем. Значит, не нужен. Забыт…

Но однажды, уже на четвертом году, письмо пришло. От сына. Старшего. Он писал: «Мы думали, ты что-то понял. Ждали, что вернешься домой человеком. А ты?! Проявил заботу о нас: прислал кентов. Да как ты посмел?! Так знай, мы выставили твоих друзей. Пусть ищут себе помощников в другом месте. Я не пойду воровать! И ни твои советы через кентов, ни их угрозы расправиться с нами, не заставят меня жить по-твоему. Мы ждали отца. Но не вора. Жаль, что ошиблись в тебе. Можешь не возвращаться к нам. И так достаточно пережито. Умерла мать. Ее ты потерял. Нет у тебя и нас…» Аслан много курил в ту ночь. Не спалось. Значит, наведались. Конечно, Шеф. Кто же еще? Он! Его методы. Грозил расправой сыновьям! С него не хватило Аслана. Хотел и ребят втянуть в «малину». Да как! По совету отца! Ну и негодяй! Но почему Алим не остановил? Хотя кто он для Шефа? Да и ему, Аслану, ничего не пишет этот племянник. Опять же, может, уже попался? Может, сидит? А, возможно, пришил его Шеф? Мальчишка-то был с характером. Но нет… Ведь случай с ним, с Дядей, должен был образумить. Хотя… Завяз он в «малине». Оттуда ему уже не вырваться.

В эту ночь до самого рассвета писал Аслан письмо домой. Сыновьям. Впервые обращаясь как к взрослым. Все объяснил. И, не виня за резкое письмо, просил одного — простить за прошлое. Сказал, что порвано с ним навсегда. Просил не верить посланцам Шефа и по возможности писать ему. На следующий день письмо пошло. И Аслан отсчитывал время, стал ждать… В бригаде Дяди теперь многое изменилось. Мужики по вечерам уже не вспоминали о «малинах», о прошлых делах, кентах и барышах. Ведь деньги на счетах появились. Свои деньги. Заработанные. С каждым месяцем сумма росла. Зачеты шли. И теперь уже всяк всерьез прикидывал, что будет делать, выйдя на волю. Сначала робко начались разговоры об отколе от «малин». Первым о том заговорил бывший налетчик:

_— А что, мужики, пожалуй, вернусь я к своим. В деревню. Первое время со стариками поживу. Огляжусь.

_— Хм, а кенты нагрянут и хвать тебя за задницу! И скажут — либо валяй обратно в «малину», либо получай финач, — усмехнулся домушник.

_— А они не знают, где мой дом. К тому ж я тоже не сучком сделанный. Мозги имею. Женюсь. А они силой не уведут.

_— Что баба! Если характера нет, она не удержит. Тут самому решиться надо. Чтоб и под финачом не согласиться. Заметят, что струсил, хана будет. А если и под ножом идти откажешься к ним, еще могут оставить в покое. Перед их угрозой устоял, значит и в милиции не заложишь. А им теперь главное — спокойно жить. Чтоб не засыпаться ни на чем да чтобы свои не предали. Силой уведут — доверять опасно. Бояться станут. Подозревать. А наотрез отказался — все, могут наплевать. Но если ты их не будешь закладывать, — философствовал вор в законе с верхних нар.

_— Значит, по-твоему, ему всю жизнь надо жить, поджав хвост, и никуда не высовываться? Ни хрена себе судьбина! Из дома не выйти. С одной стороны кенты, с другой лягавые. Под надзором и тех, и других? Ни жить, ни сдохнуть спокойно? Так? Да уж лучше сразу от всех отделаться! Одним махом, — рубанул Дядя.

_— А как? — уставились на него воры.

_— Вам советов не даю. Тут всяк по-своему. А коль самому придется, так скажу вам: если кто с кентов ко мне сунется, враз голову в зад вобью. Другие побоятся прийти с таким предложением иль угрозой.

_— А пришьешь, отвечать будешь, — подал голос майданщик.

_— Не буду. Скажу все, как на духу, что не хочу больше в каталажку попадать. И все тут! А он грозил. Вот я его и… А разве лучше было оставить целым и самому за прежнее?

_— Так ведь мусора не поверят. Засадят.

_— Не засадят. Я постараюсь не вытряхивать душу из кента.

_— А если двое иль трое придут? Тогда как? — спросил домушник.

_— Им же хуже. Буду отбиваться, как могу. Кого угроблю, пусть на себя пеняет. Кто живой, всем закажет. И жмура сам прятать будет, — захохотал Дядя.

_— А я вот думаю, уеду-ка я подальше, где кентов нет. Куплю домишко, буду где-нибудь вкалывать потихоньку. На жизнь хватит и ладно. Только чтоб больше сюда не попадать, — говорил домушник.

_— Да, мужики, что ни говори, а Север есть Север. Весело жил, зато теперь сторицей отгоревался. Каждый день этот климат свое делает. Ревматизм уже все кости пожрал. Легко ли? А кенты, падлы, ни одной посылки не выслали, будто сдох я давно. Вот и я решил — пойду после лагеря в лесники. В тайгу заберусь глухоманную. Как наш медвежатник. Пристроился и живет. Нынче все вы его письмо читали. Ничего. На жизнь не жалуется. Изба имеется. Харчи привозят. И кобылу ему выдали. Тоже, хоть и медленный, а все ж транспорт. Зарплата идет ему. Да и тайга кормиться помогает. Говорит же, что на два участка успевает. Вот я к нему под бок и пристроюсь, — невесело усмехнулся вор в законе.

_— А все ж не побрезговали стариком! Взяли. Не посмотрели на прошлое, — покачал головой налетчик. — Вот уж не думал я, что такое возможно.

_— Так он, мухомор, поди ты, назвался медвежатником, его и приняли за своего, таежного, всамделишного. Кто же с них поверил бы, что эдакая рухлядь могла такие дела творить? Ну и взяли! А он, поди-ка, как увидел медведя, так и полные штаны надул, — захохотал Дядя.

_— Не-е-е, этот не надул. Он и не такое видывал. Верно, по фене объяснился с ним, и лохмач от старого на край света сам сбежал, обложившись. Привык-то к настоящим старикам, а наш — блатной. Таких ни в одной тайге зверье не видывало. Он же и медведя не иначе, как кентом назвал! — загоготал майданщик.

_— Ну чего над старым рыгочешь? Он же пишет, что звери на участке полюбили его. Признали, — улыбался вор в законе.

_— Зверь зверя сдалеку чует. А тут не просто зверь, не шестерка какая, а вор из воров. Самая крупная фигура в любой «малине»…

_— Так звери — не кенты…

_— Они тоже в породе разбираются, — пыталась шутить бригада.

_— Хохочете! А придет время воли, поди, не хуже старого горькими зальетесь. Ведь вот у одного — родители имеются, у другого — дети иль баба. А свидеться с ними — придется ль всем? Одних примут и простят. Других на порог не пустят. Совестно. А иных и рады бы признать, да не дождутся, — стиснул Аслан виски.

_— Зато пожили мы всласть, — отозвался майданщик.

_— Разве ты жил, когда был с кентами? Вечно дрожал. И когда на дело шел! Боялся — накроют. И когда делил — свои за куш могли поронуть. И кутил — дрожал. А вдруг заподозрят? Спал и не спал — всегда подыхал. Пил и не хмелел. Ел и не наедался. Деньги? А кому они впрок пошли? Вся жизнь в поту и в страхе. Своих и лягавых боишься одинаково. Жизнь… Да она хуже смерти была, — сплюнул Дядя.

_— Что верно, то верно. Я иной раз псиной своре завидовал. Там лишь сила. Есть она — все боятся. Слабак не полезет… В «малине» не угодишь кому, мозгляк пришить может. Пьяного, — согласился вор в законе.

_— Как меня. Редкий гнус, а подловил, — вспомнил свое Дядя.

_— Ты не один такой, — отвернулся домушник. Внезапно дверь барака распахнулась. И конвоир ввел Дубину.

_— Принимай, Аслан, пополнение в свою бригаду. Начальник лагеря так распорядился. Говорит, что твой земляк.

Дядя молча кивнул головой. Без слов согласился. Конвоир ушел. И Дядя, указав Дубине свободное место на нарах, хотел уйти.

_— Стой! Куда торопишься? Иль поговорить не о чем? — придержал Дубина.

_— Успеется, — стряхнул его руку Аслан.

_— Слышали мы, что ты тут кентов заложил. Не наших. Но все ж…

_— А тебе что? — насторожился Дядя.

_— Мне, как и всем. Ты что ж, падлой стал? Воров в законе вкалывать сблатовал?

_— Иди-ка ты… — отмахнулся Аслан.

_— Нет! Стой, лярва! Это верно? Иль темнуху нам лепили?

_— Верно! — усмехнулся Дядя. Дубина потемнел с лица.

_— А ты как загремел? — спросил Дядя.

_— С тобою теперь пусть суки ботают!

_— Вон как?! А не Шеф ли тебя ко мне прислал? — Аслан сжал кулаки.

_— Он тебя сам пришьет, падла-а-а!

Сбитый с ног, Дубина полетел под нары. Дядя подскочил, рывком сорвал его с пола.

_— Стой, паскуда! Стой, не падай! Умеешь грозить, умей и отвечать на ногах! — удары сыпались один за другим. Резкие, оглушающие: — Кто падла?!

_— останавливался на секунду Аслан.

_— Ты-ы, — еле раздирал рот Дубина. И снова сыпались на него удары.

_— Твои-их выр-род-ков прибьют! — ревел он. Аслан, словно зверь, потеряв рассудок, кидал Дубину

по углам, швырял об нары; кулаками, ногами носил его по всему бараку, покуда мужики бригады еле вырвали из его рук полуживого новичка. Тот был без сознания. Дядю окатили ледяной водой, удерживали, но он все порывался к земляку, глаза налились такой яростью, что бригада решила промолчать, успокоить своего бугра. А уж там, когда отойдет, узнать, в чем дело. Такой встречи никто не мог предвидеть.

Аслан сидел угрюмо. Курил. Все тело его сводила нервная судорога. Но вот наступил спад.

_— Знакомы, что ль? — робко спросил кто-то.

_— Кент… Из моей «малины». Грозил, что сынов моих прирежут. Там… Эти… Его… Видно, весточку он должен дать. Шефу.

_— Тому? Какой тебя?..

_— Ну да.

_— Ничего. Завтра мы его поспрошаем. А ты покуда успокойся, — говорили законники, ставшие работягами.

Прикрыв Дубину одеялом, мужики молча отошли от него. Что ни говори, испорчен вечер. И все ж, на всякий случай, обыскали новичка, не протащил ли он с собой фи нач. И нашли. Лезвие опасной бритвы. В подошве сапога. И, обозленные на новичка, перенесли на нары у самых дверей. В случае чего легко вышибить из барака. Да и каждое его движение на виду. Утром Дубина не пошел на завтрак. Лежал с открытыми глазами, смотрел в потолок. Дядя не подошел к нему. А налетчику, какой позвал на работу, Дубина ответил сквозь зубы:

_— Я — вор, а не падла. Пусть ваш бугор и за меня вкалывает.

В обед и вечером повторилось то же самое. И Аслан сказал всей бригаде, чтоб никто не посмел дать Дубине хоть кусок хлеба.

_— Отнять попробует, бейте в лоб. Разрешаю это делать всякому. Даже шестерке. Кто сам не справится, зови на помощь. Но… Дубина лежал тихо, никого не трогая, не задевая. Лишь два раза встал, чтоб воды напиться. Но ни словом ни с кем не обмолвился. Наступил третий день…

С утра, как обычно, бригада стала собираться на работу. Никто не обращал внимания на Дубину. А он уже не лежал, сидел на нарах. Хмуро оглядывал всех. Убедившись, что его персона никого не интересует, заговорил сам:

_— Послушайте, вы! Валяйся я тут, хоть сдохни, никто мне даже корки хлеба не дал!

_— У нас всяк сам себя кормит, — ответил сявка.

_— Сегодня ты, если не принесешь свою пайку мне…

_— Во принесу! — сделал сявка красноречивый жест.

Бригада расхохоталась. Дубина соскочил с нар, кинулся к сявке, но Дядя опередил. Влепил кулаком в дых. Дубина отлетел в угол. Но тут же вскочил. Мужики со всех сторон к нему бросились. Смяли. И, отметелив, ушли на работу. Вечером, когда они вернулись в барак, Дубины не было. Не оказалось и его вещей.

_— Слава богу, ушел, — вздохнул кто-то.

_— А может, в больнице?

_— Если б так, бугра давно б к начальнику вызвали.

_— Значит, к кентам в другой барак ушел. Опять жди от них гостей. "Но вечером перед сном конвоир вернул Дубину в барак Дяди и сказал жестко, чтоб все слышали:

_— Здесь место в бараке не вы выбираете. Еще раз увижу такое — пойдете в изолятор. Понятно?

Дубина окинул его мрачным взглядом. Ничего не ответил. Лег на нары. А ночью, когда все уснули, стал подкрадываться к Аслану. Тот не спал. Дубина кинулся на него внезапно. Пальцами, как клещами, в горло впился. Аслан вмиг ударил его коленями в живот. Руки Дубины ослабли. Дядя сбросил его на пол. От грохота мужики проснулись. Оттянули Аслана, успевшего ударить Дубину затылком об нары. Аслан вырвался. Но на руках опять повисли законники. Успели. Дядя лишь ногой в челюсть достал Дубине, сидевшему у нар. Тот опрокинулся на пол.

_— Да хватит вам! Бугор, потребуй, чтоб в изолятор взяли его! Надоело!

_— Мы с ним сами пробовали говорить — одни матюги в ответ. На месячишко пусть его заберут!

_— Хоть спокойно поживем, — просила бригада.

_— Нет! Я сам из него дурь выбью! — не соглашался Аслан.

Но утром кто-то из бригады сходил к начальнику, и Дубину забрали в изолятор. А через неделю подошел последний день пребывания в лагере одного из законников. Тот весь день ходил сам не свой. Еще бы! Завтра он станет свободным человеком! Но… В последнем письме жена написала, что к ним уже наведывались кенты. Тоже ждут возвращения. И просила, чтоб не приезжал он домой. Пусть уедет подальше. Устроится на работу. А потом и она к нему приедет. Начнут жизнь заново. Вечером этот мужик к Дяде подсел. Разговорились:

_— Адрес твой они искать будут. Это точно. Найдут — заявятся. Не сыщут

_— твое счастье.

_— Вот и я думаю. А что если мне остаться здесь, на Сахалине? Въезд сюда разрешен лишь по пропускам. Или по вызову. Сам понимаешь…

_— Ну, остаться по этим соображениям стоит, конечно. А работать где?

_— И о том я подумывал. Видно, самое верное мне в лесники податься. Изба будет, работа тоже. Бабу вызову. Вдвоем оно легче на ноги встать.

_— Значит, решился?

_— Я? Что с того? Вот если ты, как бугор, замолвил бы словечко за меня начальнику лагеря. Тот бы — в свою очередь. Чтоб без сомненьев взяли, — просил бывший законник.

_— Ладно. Давай начистоту. Ну, поговорю, положим. А ты опять?

_— Чтоб мне век свободы не видать!.. Завязать хочу! А через пару часов на руках у бывшего законника

лежало направление на работу в лесничество. И мужик ликовал. Он заранее строил планы, как будет жить. Приглашал бригаду навестить его после освобождения. Обещал каждого накормить так, что. пузо трещать станет. И мужчины разговорились:

_— Поди-ка, ульи заведешь в лесу? А? Медовуху будешь пить и грибами заедать?

_— А че? И стану! — лоснился законник.

_— Пузо отрастишь, что у медведя!

_— А чем я хуже его?

_— По фене ботать разучишься?

_— Зато по-человечьи научусь…

_— А что, мужики, вот раньше, слыхивал я воры

были! Не чета нам! Держаться умели чище, чем нынешние интельгенты. В декальтесах толк знали. Не гребли с тарелок руками. А все вилкой да ложкой. Мурлом в рвотину не кунались. Ну, ни дать ни взять — графьё чистопородное. И не только по фене, а и по-французски ботали. А уж коль деньгу сопрут, скорее ветерок легкий услышишь, чем прикосновение таких воров. И бабе любой умели они зубы заговаривать. Разомлеет какая краля, а вор тот ее гладит, обнимает. Она, дура, развесит уши, не враз поймет, что ни колье, ни броши, ни сережек, ни хрена на ней не осталось. А и шум поднять ей совестно. Зачем лапалась? Мужики смеялись.

_— Да, это верно! Измельчали мы. Настоящие профессора своего дела раньше были. Миллионами ворочали. Нынче нет уж таких.

_— Лапать некого стало!

_— А! При чем тут это? Те. воры с любым умели общий язык найти — и с князем, и с мужиком. А все потому, что грамотными были.

_— Э, мил, нынче грамотный иль нет, раз вор — всех за одну задницу и в кутузку. Чем больше воровал — больше и срок впаяют.

_— Нет, нынче воровское ремесло неприбыльно. Год, два воруешь — червонец сидишь. А иному и того хуже. На первом же деле прокол. Он еще жизни блатной не отведал, а уж в лагерь! Нет. Лучше и, верно, забиться в глушь, чтоб снова на казенные харчи не попасть.

_— Тебе, падла, никакие впрок не пойдут! — грохнуло вдруг за спиной. И оглянувшиеся враз мужики только теперь приметили Дубину, сидевшего на своих нарах.

_— А почему это мне впрок не пойдут? — прищурился бывший домушник.

_— Потому что ты, гнида ползучая, научился законников закладывать, — рявкнул Дубина.

_— Из-за таких вот, как ты, многие здесь оказались. В каталажке. Вас не то что закладывать, своими бы руками порвал, — побелел бывший налетчик.

_— Ишь, вострый какой! Жаль, что па воле свидеться не привелось. Сапоги бы мои лизал, — прищурился Дубина.

_— Уймись, скот! Думай, как здесь жить будешь, — повернулся к нему Аслан.

_— Я уцелею! Не боись! А вот ты…

_— Что?!

_— Погоди! Тебя с нетерпеньем ждут. Встречку подготовят, что надо, — хохотнул Дубина.

_— Ты опять за свое? — вскочил Дядя.

_— А чего ждал? Думал, меня изолятор падлой сделает? Я — не ты! Я всегда одинаков.

_— Ничего! Здесь либо дурь с тебя вышибу, либо совсем идиотом сделаю. Не только «малине», сам себе не будешь нужен!

_— Грозилка! Гляди, шею не сломай! — рассмеялся Дубина и отвернулся ко всем спиной.

Утром Аслан сорвал с него одеяло.

_— Вставай!

_— Что надо? — не понял Дубина.

И, оглядевшись, увидел, что все мужики стоят хмурые возле его нар. Он неохотно сел.

_— Вставай! Одевайся! — командовал Дядя.

_— Мне ни к чему. Я отдыхаю, — лег Дубина. Аслан схватил его за ворот рубахи. Рванул с силой. Рубаха треснула. Порвалась донизу: — А ну! Живо!

_— побагровел Дядя. И дал затрещину.

Дубина вскочил. Глаза кровью налились. Но понял, сейчас сцепиться с Дядей бесполезно. Но ведь он заставляет идти на работу. Вкалывать. А это значит

_— вылететь из закона. Нет! И Дубина снова полез на нары. Лег. Тогда мужики вмиг схватили его в охапку, выкинули из барака. Тут же закрыли дверь и, не оглядываясь на Дубину, пошли работать.

_— Вот так кенты! Свои законы заимели. Силом заставляете! Ладно же. Придет и мой час. Сочтемся, — скрежетал он зубами вслед бригаде.

Но голод делал свое. И через день Дубина сам встал вместе с мужиками. Молча на работу пошел. Думалось ему, что кенты из других бараков помогут продержаться до посылок. Но те сами жили еле-еле и делиться жалкой пайкой не хотели. Посылки? Ого! Услышав о них, воры рассмеялись в лицо Дубине.

_— Одну в месяц получишь. Да и то при хорошем поведении. Много ль на одной продержишься? Два дня от силы! А потом? Зубы на полку! А ты в долг просишь. Отдавать чем будешь? За взятую пайку две отдать придется. За весь срок не рассчитаешься. Так что сам выкручивайся. А на посылки не надейся. Мы на первых порах тоже ждали. От своих. Да только скорей сдохнешь,

чем дождешься. На воле все на обещанья щедры. А попал— и забыли. Не ты первый. Знаем мы эти жданики, — мрачнели воры.

Дубина пробовал отнимать пайки у сявок других бараков. За это опять в штрафной изолятор едва не попал. Пришлось уступить. Но не столько бригаде, сколько собственной требухе, которая вот уж вторую неделю подряд не только звенела, а орала пустотой. Есть просила.

Дядя, заметив Дубину, вставшего с нар, все же предупредил бригаду: не давать тому в руки ни топора, ни пилы, ни молотка. Пусть таскает бревна. Силы у него хватает. За двоих один справится.

Дубина вначале еле поворачивался. Неохотно перетаскивал бревна. Больше мешал. На него ворчали, покрикивали. Кое-как промучились до обеда. И Дубина понимал, что пользы от него нет. Но все ж поплелся в столовую вместе со всеми. Аслан молчал. Но когда бригада заняла свой стол, Дядя подвинул мужиков, освободив место Дубине. Тот поспешно уселся.

_— На! Лопай! — передал ему Аслан суп.

_— Равняй зад с мордой! — подхватил кто-то. Дубина ел торопливо, взахлеб.

_— Жри спокойно. Не отнимут, — сказал Дядя. Дубина мигом проглотил свой обед. Вроде теплее сало в животе, но сытости не почувствовал.

_— На еще, — подвинул Аслан свое. Дубина съел и это, не сморгнув.

_— Теперь до ужина терпи. Ведь сколько уже путем не ел. Сам виноват. Сразу досыта нельзя. Окочуриться можешь. Понемногу требуху к жратве приучай. Там втянешься, — говорил Дядя так, будто ничего не произошло меж ними.

После обеда Дубина стал покладистее, поворотливей. Не огрызался на мужиков. Не смотрел зверем. А и не заговаривал. И на шутки не реагировал. Часа через два он совсем выбился из сил с непривычки. Аслан это первым заметил. Вытащил из кармана кусок хлеба:

_— Ешь. Да перекури. Но недолго.

Дубина хотел поколебаться. Для форса. Но потом испугался. А вдруг Дядя раздумает? Желающих на пайку и курево нашлось бы! А кто нынче Дубина для Дяди? И выхватил хлеб. Кусок целиком в рот запихал, чтобы поделить было нечего. Проглотив, закурил. Сел на бревно, пыхтел самокруткой и свое обдумывал: «Хорошо, что и здесь свой. Хоть и падла. Вкалывать заставил. Но не сдыхать же с голоду. Вон и жратвой поделился. Другие и не подумали. Дядя, пусть лярва, а покуда заботится. Как знать, что дальше будет. Но на нарах ни черта не вылежишь».

Когда стало темнеть, мужики сложили инструмент, пошли на ужин. Аслан окликнул Дубину. Тот поторопился закрепить штабель. Но наспех. И едва отошел, бревна с грохотом посыпались на землю. Нагнали Дубину вмиг. Сшибли с ног. И… Покатились, гремя по ногам, рукам, обгоняя друг друга.

_— Мужики! — рявкнул Аслан. Он кинулся навстречу бревнам, завалившим Дубину.

Бригада поняла. Без слов бросилась помогать. Остановили бревна. Вытащили незадачливого торопыгу. Тот охал, кряхтел. Потирал ушибы, но… Никого не ругал. Ему помогли встать. Оглядели.

_— Да ничего с ним не станется. Он сам больше штабеля. Его дубиной не пришибешь.

_— Отлежится, отойдет!

_— Отоспится и все.

_— Ладно, пошли, может, и впрямь обошлось, — позвал Дядя. Дубина прошел несколько шагов и вдруг в глазах темнеть стало. Он остановился. Ноги дрожали. Нет! Никого не хотел звать на помощь. Это независимо от него сорвалось:

_— Дядя! — И тут же ткнулся лицом в землю, словно в пропасть провалился.

Лишь через полчаса он пришел в себя. На нарах. Сбоку ужин, завернутый в полотенца, стоял. Дубина удивился молча — не слопали, надо же! А когда открыл миску — понял, от своего еще прибавили. Тут же не одна, добрых три порции будет. И ел. Уж вылетать из закона, так хоть не задаром — на сытое брюхо. А Аслан сидел напротив. Мрачный. Но молчал. «На кого он злится? За что? Но думать некогда. Надо есть. Жрать, пока дают», — глотал ужин, не жуя, Дубина. Поев, он откинулся на подушку.

_— Как колган твой? — спросил Дядя.

_— А что? Порядок вроде.

_— Тогда спи, — встал Аслан.

_— Погоди, Дядя, — остановил его Дубина.

_— Ну, чего тебе?

_— Поговорить надо.

_— О чем?

_— Про наших.

_— Это о кентах, что ль?

_— Ну да!

_— А ну их…

_— Ты что, в откол?

_— Конечно.

_— Смыться хочешь? Так Шеф тебя из-под земли найдет.

_— Искать не придется. Я прятаться не стану. Уж если возвращаться, то домой! Понял? У меня иного места на жизнь нету.

_— Пришьют ведь, — приподнялся Дубина.

_— Это уж кто кого!

_— Но Шеф не один. Молись, чтоб до твоего возвращения его замели. Иначе — хана тебе!

_— Ладно, хватит меня пугать! Спи.

_— Подожди, Дядя. Я на суде слышал от конвоиров, что еще наших кентов попутали. Блоху и Кроху за сельский магазин и универмаг. А еще четверых — за ювелирный магазин. Говорили, вроде с мокрым делом. Лягаша — финачом. Ну, а Шеф с кем-то смотаться успел.

_— А Алим? — побледнел Аслан.

_— Его тоже…

— Тебя кто допрашивал?

_— Следователем Машуков был. Быстро меня зафраерил. Сам понимаешь, у Дамочки застукали. Ну, да что теперь? Хорошо, что пристукнуть стариков не успел. Тогда, сам понимаешь, на всю катушку либо вышку дали бы. А Шеф, хоть и обещал, когда посылал, но ни одного кента не дал на всяк случай. На суде тоже никого из своих не было, — насупился Дубина.

_— Ты кому это рассказываешь? Или я Шефа меньше тебя знаю? Он поможет! Так поддержит, что вовек отсюда не выберешься. Сам знаешь, как я тут оказался. А он — на воле. Да еще грозит мне! Кто с кого жмура сделать должен? Мне ль от него смываться? Да встречу — живого на куски порву! — гремел Дядя.

В эту ночь он долго говорил с Дубиной. С потемнелым лицом ушел на свои нары Аслан. Но не мог заснуть. Все вздыхал, ворочался. Нары под ним пойманными кентами плакались. А утром проснувшиеся мужчины заметили, как сдал за эту ночь Дядя. На висках седины прибавилось. Глубокие морщины прорезали лоб. И стал Аслан молчаливее, чем обычно. Шли дни… Дубина постепенно привыкал к мужикам.

Да и к нему пригляделись. Не напоминая, не храня в себе зла, бригада стерпелась с его храпом по ночам, с оглушительным смехом, от которого стекла дрожали. Ведь умел Дубина работать один за четверых. Бревна как игрушки ворочал. Но и поесть любил. Один бригадный паек мог уплести и даже после этого попросить добавки.

Конечно, и его пытались проучить кенты. Но Дубине было что им напомнить: как в куске хлеба ему отказали. И, поймав пару законников, какие других напасть на Дубину подбивали, он поднял их за воротники. Стукнув лбами так, что у тех не искры — пламя из глаз брызнуло, кинул в сугроб, хохоча. С тех пор в зоне его бояться стали. А Дубина ни на шаг не отходил от Дяди. Вначале потому, что тот его постоянно оберегал и опекал. Потом и привычка появилась. Но главное — нравилась Дубине мысль по зачетам раньше на свободу выйти. А как-то, когда срок Дяди заканчивался, Дубина сказал ему:

_— Сколько лет знал тебя по «малине», слышал много, а вот по-человечьи лишь тут тебя понял. В беде. Она мне глаза открыла. Теперь вот выйдешь ты на волю. А я и не знаю, как без тебя буду. Попривык уже. Коль вместе освободиться, лучше было бы…

_— Почему? — не понял тогда Аслан.

_— Да, понимаешь, нельзя тебе Шефа убивать. Самому нельзя. Жить надо. Дети имеются. Их растить нужно. По-путевому. А убьешь — снова срок получишь. Кому это нужно? Ни тебе, ни сыновьям, — крутнул лохматой головой Дубина и сплюнул сквозь зубы.

_— Так что ж по-твоему, простить его?! Нет уж! — вскипел Дядя.

_— Э! О чем ты? — отмахнулся фартовый и сказал: — В «малине» всегда так! Один выживает потому, что другого на чем-нибудь облапошил! Ну, не прощай! А сам-то лучше был, что ли?

_— Я за себя никого не подставлял! — побелел Аслан.

_— Однако тоже не чище других!

_— Это еще почему? Я поровну делил!

_— Свое, что ль, делил? Тоже ворованное! Как и мы! Рисковал — как все. Удача — радовался. Посадили — злишься. А что в том нового? Во всех «малинах» это бывает. Иные возвращаются, чтоб самим потом за счет другого выжить. Как Шеф. Другие вовсе уходят. Но не мстят. Некому. Сами лопухи — коль не сумели кентов перехитрить. А им теперь без твоей мести не сладко живется. Ловят всюду. И сажают. Надолго. Как тебя и меня. Сколько собака ни бегает, веревка на каждую сыщется. Так и с Шефом. Без тебя на него кто-то будет. А в случившемся сам виноват. Не надо было соваться в «малину», раз сидеть не любишь, — говорил Дубина.

_— Но он же мне и грозит!

_— Грозит. Потому что боится тебя. Иль не дошло до сих пор? Ты ж по выходе заложить его можешь. Любому лягавому. В отместку за свое. Вот и опасается. А как ты думал?

_— Ох, и влип я! На всю жизнь наука мне. А все ноги эти треклятые!..

_— То Шеф, то теперь ноги. Сам дурак. Вот я, если захочу покончить с «малиной», никого не стану трогать. Как пришел в нее, так и уйду. И ни один шеф не удержит. Ну их всех… Так и тебе советую. Но все ж домой возвращаться не стоит, покуда Шефа не поймают.

_— Может, его всю жизнь ловить «будут. А я из-за него не должен сыновей увидеть?

_— Тут — как повезет, — пожал плечами Дубина.

_— Нет! Ждать не стану. Мальчишки мои одни теперь живут. Без матери. Любой обидеть может. А ведь дети они. Совсем дети еще. Мои. Теперь уж старший институт заканчивает. И работает. На заводе. Младший — в техникум поступил. Старший мой пишет, что хоть и тяжело ему приходится, но скоро на инженера выучится, — вспомнил недавнее письмо Аслан.

_— А тебя они примут нынче?

_— Зовут, — соврал Дядя.

_— Ох, и не позавидую я тебе лет через пять. Обзаведутся сыны бабами. Дети пойдут. А к внукам тебя, блатного, подпускать не будут. Как бешеного пса вдаль от них держать станут, чтоб не научил их по фене ботать. Отцов фраерами звать, тебя кентом. И кричать: «Эй, мамка, дай горшок, не то пасть порву».

_— Перестань! Я уж тут во сне несколько раз их видел! — сознался Дядя.

_— А мне вот и сниться некому, — вздохнул Дубина. И внезапно разоткровенничался: — Мать ушла, когда я еще пацаном был совсем. Сестру забрала. Хотела и меня. Но отец не отдал. Сказал, что уж если делить, так все поровну. Тебе, мол, дочь, а мне — сын. На том и порешили. Мать уехала. Почему у них не склеилось, так я и не узнал. Разошлись и все тут. Ну, а отец пил уже. Не до меня ему было. Так и умер с запоя. Меня в детдом. Убежал с беспризорниками на юг. Карманника из меня не получилось. Зато когда в силу вошел, стали меня с собой на гоп-стоп брать: дам какому-нибудь фраеру по кумполу, а кенты его карманы обчистят. Только за такое сроки дают большие. По всему Кавказу мы гастролировали, а в Нальчике попались. Стал путевым вором. Отсидел. Иной жизни, кроме воровской, не представляю покуда. Но если была бы семья, не задумывался б. Тем более, что моя доля в общаке цела. На всю жизнь хватит…

_— Аслан! Аслан! — внезапно окликнул от двери дневальный.

_— Что случилось?

_— Начальник лагеря вызывает.

_— Зачем? — удивился Дядя.

_— Не знаю. Он скажет.

Бригада удивленно переглядывалась. Но нет, никто ничем не отличился и плохого не утворил. Аслан пошел, размышляя по пути, зачем его вызывают. А Воронцов встретил бригадира как обычно. Предложил присесть. А потом заговорил:

_— Через месяц, бригадир, ты выйдешь на свободу. Конечно, я не могу навязывать свое мнение. Но все же, считаю, с возвращением домой не стоит торопиться. Снова окружат прежние знакомые, приятели. И опять может случиться беда.

Дядя слушал, не перебивая. И Воронцов продолжил:

_— Ну, а у меня есть дельное предложение. Думаю, подойдет. В соседнем районе открывается лесосплавная контора. Сейчас они набирают людей к себе. Лесорубов, плотогонов. Мужики им нужны крепкие. С хваткой, как у тебя. Работящие! Ну и жизненный опыт чтоб был. Умение наладить работу, людей организовать. Вот я и подумал, а что если мы через месяц рекомендуем тебя туда бригадиром? Ну, и людей наших, какие будут освобождаться, в твою бригаду посылать будем! Ты их знаешь. Они — тебя. Здорово? Ну, а в отпуск и домой можешь съездить два раза в пять лет. Как человек. Ну что, договорились? — принял молчание Аслана за согласие начальник лагеря.

_— Нет. Я не останусь на Сахалине, — нахмурился Дядя.

_— Почему?

_— У меня дома дети.

_— Но ведь они уже взрослые! И обошлись же без тебя эти годы! Сейчас вернешься и если… Ну, ты меня понимаешь… Лишь помехой сыновьям станешь. Пусть время пройдет. Смой с себя позор. Чтоб к ним в дом вернуться отцом.

_— А кто же я для них по-вашему?! — вскочил Аслан.

_— Не спорю, отец. Но опозоривший себя и их. Аслан побелел. Он смолчал. Но чего это ему стоило…

_— Я предлагаю лучший выход. Здесь, на лесосплаве, ты сможешь восстановить свое реноме.

_— Так ведь воровал я не здесь. А там! И это ваше, как его, реноме… Там и очиститься надо!

_— Да, но у тебя нет специальности, по какой ты смог бы работать дома честно! — вспылил Воронцов. — Ведь у тебя на родине не из леса, как здесь, а из камня дома строят!

_— Моя специальность — мои руки! Без дела не останусь. И в «малину» не пойду. Но и на шее у детей сидеть не буду. Очищаться на стороне предлагаете? А ведь я туг лишь срок отбываю. Вина моя там. Живая! На своих ногах ходит. Нет! Туда поеду!

_— О какой еще ходячей вине ты говоришь? — удивился начальник.

_— Есть один, — и Аслан без утайки рассказал о Шефе, о его угрозах сыновьям.

_— Вон оно что… А я-то думал… Так они, выходит, сами теперь живут. Одни. Ну, может, зря волнуешься. Возможно, этот самый Шеф давно уже срок отбывает где-нибудь. Зря раньше о том не знал, — вздохнул Воронцов тяжело. И, глянув на Дядю, продолжил: — Трудно тебе пришлось, Аслан. Ни одной минуты, верно, спокойной не знал. Ты — здесь. А ребята — там… Значит, возвращаться домой надо. Но не убивать, не сводить счеты. Поверь, без тебя обойдутся. А вернешься, чтоб жить. Заново! Понял? Отцом тебе до конца жизни быть надо. Ладно. Считай, что не предлагал я тебе ничего. Не судьба, видно, остаться на Сахалине. Поедешь. Но без глупостей. Я верю тебе. В человеческое твое. Война, сам знаешь, много жизней отняла. Сейчас каждая во сто крат дороже. Я о твоей свободной жизни говорю. А на Шефа судья будет. Но не ты. Более строгий и справедливый. Ну, а ты иди в барак. У тебя всего месяц в запасе остался. И подумать еще о многом нужно. Многое пересмотреть.

Дядя ушел, ругая в сердцах Воронцова. Сам не зная, за что. Аслан рванул дверь барака. И, еще не войдя на порог, удивился. С чего это мужики так спорят? Что там случилось? Бригада даже не заметила Дядю.

_— Что тут за шум? — спросил Аслан.

Мужики вмиг смутились, умолкли. Видно, неловко было отвечать.

_— Да это я тут немного… Ну, оно и сам посуди, Дядя, ты скоро смотаешься от нас. А бугор нужен будет. Вот я и сказал этим, что когда ты уйдешь, я бугром стану над ними. А они не хотят почему-то, — удивлялся Дубина.

Аслан рассмеялся:

_— А на что тебе бригадирство?

_— Как на что? А зачеты? Да и деньги на счет бойчей пойдут! Опять же ксивы получше получу. С ними потом куда захочу пойду!

_— Так бугром тебя либо выбрать должны, либо начальство назначит, — ответил Дядя.

_— Вот и я говорю, нехай живее выбирают. Мне ждать некогда. Чем я им не подхожу? Вкалываю за троих, порядок держать кто лучше меня сумеет?

_— А ты не лезь. Коль захотят, то сами и выберут. От бригадира не сила, ум требуется.

_— Я тоже его имею! — насупился Дубина.

_— Рано ему в бугры.

_— Ишь, командовать хочет. Тут не «малина».

_— Мы, может, сявку бугром поставим. Он справедливей будет. В «малине» ему от всех доставалось, так в бригадирах он никого выделять не будет, — говорили мужики.

Но все ж бригадиром накануне отъезда Дяди решено было выбрать Дубину. Что ни говори, горло у него луженое, любого перекричать мог. Да и силища — никого в обиду не даст. На том порешили. И целую неделю изо дня в день готовил Аслан Дубину к предстоящему бригадирству.

Будто между прочим обронил Дубина как-то, что после срока останется он на Сахалине. Пойдет работать на стройку. Там, возможно, семью заведет. Но назад к Шефу не вернется. Мстить ему не будет. Не за что. Всяк сам ответчик за собственную глупость. Сказал, что хочет зажить спокойно. И бригадирство ему нужно лишь затем, чтоб потом на стройке уже не сомневались бы в его способностях. Взяли бы без оглядки.

_— Значит, с «малиной» завяжешь? — переспросил Дядя.

_— А ну ее! Говорили, в лагерях законники живут, как сыр в масле. А на деле — вон что! Хуже собак. Оно и на воле теперь вору нигде ходу нет. Сигнализации в каждом ларьке, лягавых всюду полно. На всякого вора по трое мусоров. Где уж там жить? А менять лагерь на лагерь — жизни не хватит. Да и надоело.

_— А твоя доля в общаке как же? Неужто откажешься?

_— А ну его, этот общак! На него позаришься — еще и посадить могут. Начнут копать, на каких делах я эту свою долю заимел! Пусть Шеф, когда его заловят, отчитывается! А я за чужие деньги свою свободу больше не запродам. — Помолчав, Дубина спросил: — Все ж мстить ему будешь?

_— Куда мне? Дай Бог, чтобы меня сыновья простили. Зачем же с кого-то долги требовать, коль у самого их полные карманы? За эти последние ночи все я обдумал. Не нужен мне Шеф. Хватит. Оглядываться боюсь. Да и поздно. Поеду. Коль дети не примут — вернусь сюда. Вольным. Помирать приеду. Чтоб не мешать ребятам, не мозолить им глаза. Не напоминать о себе…..Дядя смотрел в окно. За ним, обгоняя одна другую, убегают назад березы. Что это? Уже давно миновали Урал? Вот как! А он и не заметил. Здесь еще осень. Поздняя, холодная. Но снега пока нет. Скоро выпадет.

Из зимы в осень вернулся. Как из могилы в старость сиганул. Зима — как белый саван. В ней о жизни не помышляй. Лишь смерть кругом. А осень? Хорошо, когда старость нужна кому-то. А вот Аслана пустят ли в осень? Иль, приоткрыв дверь, вернут в зиму? Всякое может случиться. И Дядя вспомнил последнее письмо сына. Старшего. Арсен писал: «Не знаю, что и ответить на твои вопросы. Живется нам полегче, работаю теперь инженером. Зарабатываю неплохо. А братишка заканчивает техникум. Никто нам не помогал. Все, что имеем, сами добились. Да и отвыкли мы от опекунов. Рано повзрослеть пришлось. Ну, оно и к лучшему. Никому ничем не обязаны. Так что, думаю, в дальнейшем мы тоже сумеем обойтись и без твоей поддержки. Ты спрашиваешь, возвращаться ли тебе домой. Примем ли? Пойми только верно. По совести мы обязаны тебя принять. Но это лишь по долгу, А если по сути, хотим ли мы того, то скажу тебе честно — отвыкли мы от тебя. Не знаем, кем и как вернешься. Своим иль чужим человеком. Ведь привыкать нам друг к другу надо заново. А сумеем ли? Во всяком случае мы не уверены…» Дядя хмурился. Курил одну папиросу за другой. Бежал поезд, погромыхивая колесами по рельсам, словно выговаривал: «До-мой, до-мой…» Аслан считал дни до встречи. Вот так же когда-то возвращался он домой с войны. Тоже вглядывался в окно. Торопил поезд. Как давно это было! Тогда его, Аслана, встречали, как героя. А теперь? Как много лет прошло… Как болит память… Сердце загнанным зайцем по углам прыгает. Дрожит этот заяц. Белый, весь седой, старый — как горе. Но не хочет умирать. Чуть позже бы… Хочется на сыновей взглянуть. Какие они теперь? А там можно и на покой.

А колеса поезда стучат, отсчитывают секунды, торопятся… Вот и последние

метры. Знакомый перрон подвинул к ногам надежное плечо.

* * *

Аслан ступил на скользнувший навстречу асфальт. Вот и дома… Кончена дорога. Вернулся. Дожил. Дядя вдохнул теплый воздух. Здесь, у него на родине, еще далеко до зимы. Осень стоит. Сухая и теплая. Как мудрая старость, которая себе и другим в радость…

Аслан тяжело вздохнул. Нет, о себе он такого не думал. Вон сколько лет впустую выброшено. Зато оставшееся — вдесятеро дороже. Каждым часом дорожить станет.

Дядя улыбался своей земле, солнцу, небу, людям, которые торопливо покидали вагоны. Нет, они не знают, что такое разлука на годы, на целую жизнь. А потому живут другими заботами и радостями. Тут же сердце то мячиком прыгает, то будто льдинкой примерзает к ребру. С чего бы?

Аслан внимательно оглядел снующих по перрону людей. И вдруг будто ледяным ветром обдало, тем, сахалинским. И каждый мускул заныл, словно от боли. Гнида… Он тоже только что приметил Дядю. И, скользнув по нему мышиным взглядом, быстро юркнул в толпу. Исчез, словно привиделся. Дядя помрачнел. Тяжело отошел к скамье. Гнида Его Аслан хорошо знал. И помнил. Тот давно был связан с Шефом Сначала был фарцовщиком. Скупал у фартовых удачу. Потом на черном рынке ее перепродавал. С барышом. Приварок имел неплохой. Ну, а когда война закончилась и карточная система забылась, стал на дело ходить. Накрепко к Шефу привязался. Был его шестеркой. Вот и теперь, не иначе, как по поручению, выслеживал Аслана. С чего же отирался он здесь, на вокзале? Встречал. А теперь донесет. Гнида — так когда-то обозвал его он, Дядя. За жадность. За то, что живя горячей удачей фартовых, он часто попадался на черном рынке и закладывал кентов, неугодных Шефу. Теперь они все далеко. И не скоро вернутся. Но появился он, Аслан. Теперь его будут опасаться. Чтоб не заложил. Ведь многое он знает. Ох, и многое! Постараются убрать? Иль ублажить? Чтоб потом вместо себя опять подсунуть.

_— Ну уж, хрен вам в зубы! — крикнул Дядя. Пожилая дама, неизвестно когда присевшая на скамью, испуганно вскочила от такой неделикатности. И, пунцовея от негодования, заторопилась подальше от Аслана. Тот и внимания на нее не обратил. Схватив чемодан, сдернул его рывком со скамейки. Бурча под нос: «Туды их…», пошел к стоянке такси, сцепив невольно кулаки и зубы.

Шофер, услыхав адрес, кивнул понятливо. И рванулись бегом навстречу знакомые улицы. Вот по этой дороге уходил на войну. Домишки тут были старенькие. Теперь их снесли. Новые большие дома стоят. Крышами небо подпирают. Экие громадины! И, гляди ж ты, на балконах пеленки да распашонки сушатся. У кого-то дети да внуки появились. Кто-то не зря эти годы жил. А тут? Ювелирный был. Ох, и трясли его в свое время! А теперь — школа. Здесь… Аслан отвернулся. Этот магазин он грабил. Дядя смотрел вперед. Еще полквартала и — дом. Ждут ли?..

_— Стой. Приехали, — тронул таксиста за руку Аслан. Окна дома… Они — как глаза людей. Смотрят на приехавшего. Будто спрашивают — с миром ли? Здесь живут его дети. Они еще спят.

Аслан свернул на безлюдную в столь ранний час аллею. Ноги дрожали. Перекурить бы!.. Дядя нашел уединенную скамейку. Поставил на нее чемодан. Сел. Раньше здесь пустырь был. А теперь — сквер. Рядом с домом. Аслан улыбнулся. Если его примут, тут он будет гулять с внуками. Водить их за руки. Какие у них будут маленькие ручонки! И он посмотрел на свои огрубевшие жесткие ладони. Доверят ли внуков этим рукам?

_— С приездом! С благополучным возвращением, Дядя, — услышал он внезапно.

Шеф… Тот стоял, прислонившись к дереву. Всего в двух шагах. Между домом и Асланом.

Дядя резко встал, словно скамейка вмиг раскалилась под ним.

_— Сядь! Зачем так шустро? Нам с тобой спокойно поговорить надо…

_— О чем? — Аслан отшвырнул потухшую папиросу.

_— О будущем. Твоем и нашем…

_— У каждого оно свое. Общего нет. И трепаться мне с тобой ни к чему. Отвали! — напрягся Аслан.

_— Вот как? Значит, верно о тебе рассказывали? Проветрило тебя на Северах! Сознательным заделался? Встрече нашей не рад?

_— Иди-ка ты! Мне ли перед тобой отчитываться? Тебе ли меня встречать?!..

_— Не кипятись, Дядя! За прошлую обиду я возмещу. С лихвой. Доволен будешь. Я тут тоже не в меду купался… Тугие времена настали. Совсем тугие. Всех надежных кентов переловили. Теперь и щипачами не брезгую. Так что ты кстати, вовремя приехал. Прошлым сыт не будешь. Надо спокойно новую «малину» сколачивать. Дела делать. Теперь понту от магазинов нет. Черный рынок — скис. Публика сытно жрать приучилась. Башли заимела. Даже в сберкассы их волокет. Вот нам и пора на них выходить. Есть понт. А инкассаторами пока бабы в основном…

_— А если откажусь? — перебил Дядя этот шепоток.

_— Не сможешь, — оглянулся Шеф по сторонам.

_— Почему?

_— Не дам! Сумеешь отказаться — недолго и заложить. Ты же все наши ходы-выходы знаешь. Так что решай сейчас: или в «малину», или… — Шеф нырнул рукой в карман.

_— Послушай, ты. Возмещений мне не надо. И за Сахалин тебе мстить не собираюсь. Сам виноват. Но и в «малину» не пойду. Спокойно жить хочу. Сам. Вы меня не знаете, я — вас. Понял? А теперь пропусти, — Аслан взялся за чемодан.

_— Не торопись. Ушедший вор — стукач. Либо жмур.

_— Ты что, грозить мне вздумал? — побледнел Аслан.

_— Отсюда ты пойдешь нашим. Прежним Дядей. Или… Не уйдешь.

_— Добром говорю — отойди! Зарок себе дал! Не вынуждай! — сделал шаг Аслан, отшвырнув чемодан.

Рука Шефа разжавшейся пружиной вперед метнулась. Прямо к глазам Аслана. Бритва… И в этот же миг… Нет. Такого Шеф никак не ожидал. Не помнил он, чтобы раньше Дядя в драках пускал в ход больные ноги. А тут… Сапогом — в живот. Так на Севере в бараке стукачей били, рук не пачкая… Среди утра для Шефа ночь наступила. Он покатился по траве, давя кулаком крик, рвавшийся из горла. Вот он притих. Повернулся на бок. Аслан, подняв чемодан, пошел по аллее. Быстро, не оглядываясь. Но что это? Резкая боль в спине. Нож метнул…

_— Пожалел я, было, тебя. Хотел только без глаз оставить. А ты сам на смерть напросился, — приближался Шеф.

Вот он рванулся к Аслану. Тот как все еще держал чемодан, так и швырнул его в ноги Шефу. Падающего, встретил его ударом по горлу ребром ладони… Аслан прислонился к дереву. Перед глазами радуга вспыхивала. Только бы устоять на ногах! Сейчас Шеф отключен, но с минуты на минуту придет в себя. И тогда… Потребуются силы. Но где их взять? С трудом дотянувшись носком сапога, Аслан отшвырнул в кусты бритву, выпавшую из рук Шефа. Тот лежал, скрючившись. Но почему открыты глаза? Аслан всмотрелся. Нагнулся к Шефу.

_— Нет! Нет! Не может быть! — Но глаза Шефа леденели. В них умирали злоба и… жизнь.

Аслан распрямился:

_— Зачем я жив? — вырвалось стоном. Чтобы не упасть, вжался спиной в дерево.

Ярко светились в утренних лучах солнца окна дома. Дома, куда он стремился столько лет! Как ждал он встречи с ним! Как торопился… Ах, зачем он подался тогда из аула в город? Зачем ушел из родных гор? Их гордые головы покрывают лишь седые снега да облака… Горы… Они, кажется, поддерживают само небо… Оно сегодня такое голубое! Как никогда… Горы детства… Вы столько видели горя и слез… Не потому ли не тают седины снегов? Не потому ли люди гор сродни горам: прочность базальта и хрупкость туфа — сердца их. Кипенье водопадов, зной и ледяная стужа — души их. Мудрость тысячелетий затаенным страданием смотрит глазами их на родные горы. Но они — сон… Вернуться бы!

Укрыться в далеком горном селе. Среди развалин древних крепостей! Припасть бы смиренно к могилам предков, что вехами столетий отметили неисповедимые пути людей гор в горах… Горы примут и укроют. Горы не спросят… Но нет возврата в горы, пока не дан ответ людям. Здесь, в долине… «Ох-х-х», — вырвался стон. Дрожали руки. Непослушные пальцы вцепились в трубку. Этот номер набирался без монеты…

_— Алло? Дежурный милиции? Я убил Шефа. Приезжайте по адресу… Буду

ждать.

* * *

Взвизгнув тормозами, машина остановилась. Сергей Арамисов первым подошел к Аслану.

_— Вот он! — указал тот на труп. И протянул руки под наручники. Сергей отстранил эти дрожащие руки и, заметив гримасу боли, крикнул:

_— Доктор, кажется, нужна ваша помощь.

Эксперт, осмотрев того, кто еще недавно был Шефом, махнул рукой безнадежно. Подошел к Аслану. Быстро осмотрев рану на левой лопатке, обработал ее йодом, остановил кровь, тут же перевязал. Сказал, что госпитализировать нет необходимости. Рана неопасная. Небольшая потеря крови. А легкий шок уже прошел…

Едва машина тронулась, Машуков повернулся к Дяде, сидевшему на заднем сиденье рядом с Сергеем.

_— Сегодня приехали?

_— Да, — глухо выдавил Аслан. И, не удержавшись, заморгал часто, зло. Руслан впервые увидел, как плачут всухую, без слез…,

_— Что с вами?

_— А, — махнул рукой Дядя, — теперь уж все равно…

_— Почему вы здесь оказались? Была назначена встреча?

_— Нет. Домой, к детям шел…

_— Где они живут?

_— Да вон в том доме. Только что проехали… Руслан тронул шофера:

_— Останови! — Кивнул Аслану: — Идите!

_— Лучше не надо.

_— Почему?

_— Кто ж с конвоем в гости ходит… — Аслан покосился на Арамисова.

_— Один идите. Сам. А завтра в десять утра я жду вас… Сидевшие в машине долго смотрели вслед Дяде.

_— А ведь не придет. Подведет он нас, — обронил кто-то.

_— Этот придет, — ответил за Машукова Сергей. Только к концу рабочего дня вернулся Руслан в свой

кабинет. Выложив на стол материалы экспертиз, еще раз перечитал их. С причиной смерти Шефа все ясно. Раздроблена гортань. Ну и удар у этого Дяди! Редкий случай! Так, а это отпечатки пальцев Шефа на рукоятке финки и на бритве. Такие же на дверце сейфа в универмаге; они же — на рукоятке ножа, которым был ранен Арамисов. Вот и раскрыты эти преступления Шефа! Раньше была лишь уверенность. Версия. Теперь уже истина. Без промаха метал ножи этот Шеф! Вот и Дядю хотел на тот свет отправить. Видно, лежа метнул финку. Вот и попал в лопатку. Острие не повредило кость. Лишь скользнуло по ней. А если бы на пару сантиметров ниже? Подумать страшно. Ведь в сердце метил… Как часто судьба меняет местами: на жизнь ближнего посягнувший — собственную жизнь потерял… «Хватит философствовать! — оборвал себя Машуков: — Ведь ты еще не знаешь, где общак. И не унес ли Шеф в небытие эту тайну? Надо завтра спросить у Дяди, где Шеф прятал награбленное. Но Дядя много лет не имел с Шефом никаких контактов. Может и не знать…»

На столе раздраженно зазвонил телефон.

_— Зайдите ко мне. Сейчас, — узнал Руслан голос прокурора. По тону понял, что тот чем-то раздосадован.

Прокурор встретил Руслана стоя:

_— Почему вы, опытный следователь, не задержали опасного преступника? Убийцу! Я тут же дал бы санкцию на арест! Вы разве не понимаете, что это преднамеренное убийство замышлялось Дядей все эти годы! Как вы могли позволить себе такую безответственность?

_— Это убийство произошло в состоянии необходимой обороны. Здесь нет состава преступления. Средства защиты — голые руки. Орудия нападения —

нож и бритва! Такое явное несоответствие — в пользу невиновности Дяди. Опять же ножевое ранение нанесено Дяде в спину. Значит, уходил. Не хотел драки с Шефом. Не желал и подобной развязки. А потом защищал, как мог, свою жизнь…

_— Вы наивны, Руслан. Не забывайте, что Дядя — матерый вор…

_— Нельзя забывать добавлять к этому — в прошлом…

_— Не витайте в облаках иллюзий, Машуков! Не все непременно перевоспитываются в местах лишения свободы. Мы столкнулись с явным примером тому: едва Дядя появился в городе, как тут же убил. Средь бела дня! Далеко не на окраине! На помощь не звал. Сам обошелся. Голыми руками убил, говорите! Тем хуже! Это же общественно опасная личность! Сегодня он убил такого же ворюгу, как сам. А завтра?

_— Простите, мы отвлеклись от темы: речь шла о квалификации действий Дяди, а не о его личности, — напомнил Машуков. — И я хочу обратить ваше внимание на существенную деталь: не Дядя искал Шефа, наоборот, тот встретил Дядю почти у порога дома его детей. Заметьте, вооруженный встретил! После допроса Свистка я послал на Сахалин запрос о Дяде. Все его поведение там в последние годы убеждает в желании покончить с прошлым…

_— Покончить со своим давним врагом, что он и сделал не медля, — перебил прокурор.

_— Убежден, что еще на Сахалине Дядя отказался от мысли физически расправиться с Шефом. Кстати, я планировал обратиться к нему за помощью в отношении Шефа…

_— Этого еще не хватало, чтобы юристы обращались к рецидивистам! — съязвил прокурор.

_— Мы нередко пользуемся помощью общественности. И отбывший наказание Аслан уже не Дядя, а равноправный гражданин. С той лишь разницей, что в отличие от других прекрасно знает преступный мир и помощь нам мог оказать куда более существенную, чем те, кто не имеет о нем ни малейшего представления.

_— Мне доложили, что вы не просто не задержали Дядю, но даже отпустили его прямо из машины! После вашего здесь объяснения мне становится понятным, почему у этого преступника нашелся покровитель. В вашем лице, Машуков. Вы хотите, чтобы мы, призванные соблюдать закон, сотрудничали с теми, кто систематически нарушал его! На началах взаимности, так сказать. Ты, мол, Дядя, избавил нас от труда искать Шефа, а мы тебя за это домой отпустили. Пока ты там шашлык будешь кушать, мы провернем версию о необходимой

обороне… Чтобы выгородить тебя, а затем — использовать… «Сдержись», — приказал себе следователь. Но рука, уже не подчиняясь самоконтролю, достала из кармана ключи от сейфа, швырнула их на стол: — Вот, возьмите! Я не желаю больше работать с вами, — услышал Руслан свой голос как бы со стороны. А ноги сами вынесли следователя из кабинета: «Педант! Напыщенный индюк! Откуда столько недоверия к людям? Почему в каждом оступившемся видит преступника, а в каждом поступке — преступление?» — мысленно горячился Машуков. И вдруг он остановился. Мимо него двое милиционеров вели Дядю: — Что? Арест?

_— Пока задержание, — ответил конвоир.

Руслан глянул на Аслана. Лицо у того посерело. Осунулось. Глаза застыли.

_— От сыновей иду. Уж лучше бы ты сразу… Зачем же при детях взял, — нагнул голову Дядя. Он приостановился было, но, подчинившись жесту другого конвоира, тяжело зашагал дальше по коридору. Прямо к кабинету прокурора…

_— Зря я погорячился, — мысленно отругал себя Машуков, — нервы сдали.

Ключи швырнул. От судьбы Аслана ключи…

* * *

На утро Руслан записался на прием к прокурору республики. Ждать пришлось недолго…

_— Значит, у Шефа была раздроблена гортань? — спросил прокурор, прочитав докладную Машукова.

_— Да. Но разве, защищаясь от вооруженного нападения, можно удержать руку или рассчитать удар? Окажись Дядя слабее, как знать, чей труп лежал бы теперь в морге. У Аслана не было выбора, одна надежда — на физическое превосходство. К счастью, он защитил себя достойно. С уверенностью могу предположить, что Шеф предлагал Дяде вернуться к прежней, воровской жизни. А тот отказался. Человеку уже было за что бороться и ради чего жить. Это придало силы. Разве преступление — победить в себе преступника и суметь защитить это свое новое?! Разве необходимая оборона — это только крик «Спасите!»? Нет! И я уверен, если бы мы больше пропагандировали среди населения право на активную, я подчеркиваю, на самую активную оборону, шайке Шефа конец пришел бы гораздо раньше. Мне приходилось встречать потерпевших, которые позволяли себя грабить только из боязни попасть под суд за нанесение увечья нападавшему. Не отсюда ли случаи, когда одного прохожего грабят, а другой, проходя мимо, делает вид, что ничего не замечает. Мы должны, я считаю, на деле, а не на бумаге защищать право каждого на необходимую оборону не только самого себя, но и ближнего своего. И тот же Дядя защищал на аллее, где разгуливал вооруженный Шеф, не только свою жизнь, а и общественную безопасность…

_— Ну что ж, Машуков, я рад, что этот случай дал возможность познакомиться с тобой поближе. Мне говорили о тебе, дескать, ершист. И порою не в меру. Вижу, что это не так. Ты по-хорошему, по-правильному принципиален. Конечно, ты не сказал мне ничего нового о необходимой обороне. Но и это похвально. У нас порою пытаются сказать новое, не усвоив старого, кажущегося банальным. А в нашей работе стереотипного не бывает. Иди, заканчивай дело. И не швыряйся впредь ключами. Не удивляйся

_— мне уже доложили. Помни! Эти ключи от сейфа с судьбами даются только в твердые руки, которыми руководят разум и сердце, а не мальчишеские эмоции, — напутствовал следователя прокурор республики…

* * *

Допрос Дяди подходил к концу, когда Машуков спросил о самом важном, пожалуй, для себя в этом деле:

_— Скажите, Аслан, и все-таки не руководило ли вами желание совершить некий акт возмездия? И не предопределило ли это в какой — то мере трагическую для Шефа развязку? Я рассчитываю на искренний ответ.

_— Возмездие? Что ж, оно для Шефа все равно наступило бы. Рано или поздно! Слишком разные мы с ним. Под одним небом не ужиться бы нам. Только не хотел я через труп в дом, к детям своим первый шаг сделать. В тот день — нет. А вот теперь — не жалею, что так случилось. Ведь главное, что человеком остался. Я сам убил свое прошлое. И если это для Шефа возмездие, то для меня — очищение. Прощен я сыновьями. За все прощен. У старшего уже своя семья появилась. Так что день смерти Шефа — счастливый для меня день. В нем я сразу и отцом, и дедом побывал. Теперь и помирать можно спокойно… — Аслан оглянулся на дверь. Он ждал конвоира. Но того не было. И никто не собирался вести его в камеру, где он будет дни и ночи напролет ворошить прошлое и проклинать судьбу-злодейку. Ведь впереди нет просвета!

_— Идите домой, Аслан! Идите к детям. Вы не виновны. Дело я прекращаю. Извините за необоснованное задержание…

_— Постой, — еле сдерживал радость Аслан, — дай-ка я напоследок доброе дело сделаю.

_— ?!

— Общак, общая воровская казна, значит, у Гниды на сохранении. Того в сквере с Шефом не было. Значит, уверен был… Теперь он, конечно, Шефа дожидается. Не посмеет без него перепрятать. А адресок вот он. Мне Дубина перед расставанием на Сахалине шепнул, — Аслан взял лежавшую на столе ручку и написал адрес на листке настольного календаря. — В подвале…

Полметра копнуть надо. Это мне Дубина сказал на случай, если Шефа заметут. Чтобы Гниде все не досталось. Не любил он этого типа… Вражда меж ними была. Потому Шеф и послал Дубину к старикам Дамочки, чуял, что засада там будет. Дубина об этом потом дознался. От племянника моего. От Алима, они до Казани по этапу в одном вагоне ехали. Ну и озлился мужик. Не знал Шеф, что Алим мой Дубине и про общак сказал. Алим-то не дурак, подсмотрел, куда Шеф и Гнида общак припрятали. Шеф в этом деле сам сглупил. Алима вместо залога передо мной при себе держал. Вот и засветился перед ним. Эти грешные деньги вам забрать надо. Крови на них много…

Дядя оказался прав. Об этом затерявшемся на глухой окраине домишке, купленном Шефом по чужому паспорту, не знали ни «малина», ни милиция. Там-то Гнида все еще дожидался Шефа. Уверенный, что тот вот-вот появится либо с Дядей, либо сам… Аслан не присутствовал при изъятии воровской кассы. Он больше вообще никуда не выходил из дома.

Нет, не сбылась мечта Аслана гулять с внучкой. Когда та звала его играть в скверике, дед отказывался. Он впервые в жизни познал страх. Постоянный, не дающий покоя даже ночью, во сне. Аслан не скрывал его перед сыновьями: он не хотел быть узнанным кем-нибудь из тех, кто знал о его прошлом. Он боялся оказаться когда-нибудь для любимой внучки дедом-вором. Аслан страшился неотвратимости того, что это рано или поздно произойдет. Ведь к каждому по делам его приходит свое возмездие…