Патология лжи

1

Прачечная через дорогу от моего дома по выходным всегда переполнена: это клуб, где люди общаются, пока сортируют носки. Из колонок на потолке звучит труба Майлза Дэвиса, у стен – стойки с журналами. За все это вы немного переплачиваете – на двадцать пять центов больше, чем берут за загрузку в прачечной вверх по улице. Тем не менее именно этим «ландроматом» предпочитают пользоваться окрестные жители. Я тоже сюда хожу – это помогает мне чувствовать себя частью социума.

Полдень. В этот час стиркой здесь занимаются в основном любители спортивной ходьбы и замкнутые одиночки. Точно по тайному соглашению, все они одеты во всевозможные цвета «Спандекса», все приносят с собой бутылки с водой, разукрашенные всевозможными полосками. Я уже пропустила толпу «кредитные карточки-и-«Кроникл», профессиональных карьеристов в костюмах из натуральных волокон, ходящих в прачечную парами, но пришла на час раньше местных алкоголиков, облаченных в неизменные джинсы и рабочие рубашки «Эдди Бауэр», прикрывающих бейсболками липкие немытые волосы.

Я захватила с собой ноутбук и кофе, и пока моя одежда проходит все режимы стирки, сочиняю письма редакторам ведущих газет, выражая возмущение статьей Джорджии. Я использую разные шрифты, грамматические погрешности и псевдонимы.

В качестве редактора мне пришлось научиться подражать стилю других людей. Это должен уметь любой хороший редактор ради своих авторов – усваивать их стиль и совершенствовать его с мастерством, которого они, возможно, никогда не достигнут. Работа со стоящим автором всегда близка к катастрофе – вот что делает профессию редактора столь опасной.

Мое белье все еще стирается, на всякий случай я приоткрываю крышку машины и убеждаюсь, что все в порядке. Возвращаюсь к своему ноутбуку и обнаруживаю возле него Перри Нэша.

– Какое идиотское письмо. Все знают, что Почтальон-Потрошитель – это ты. К тому же ты сделала ошибку в имени Джонатан.

– Спасибо за помощь. А теперь, если ты будешь столь любезен и исчезнешь, я, с твоего позволения, еще поработаю.

– Я был тут по соседству, решил зайти к тебе, а потом увидел тебя здесь. Ты эффектно смотришься на обложке. Ты попрощалась с Эмметом и Броди, прежде чем их отозвали? Почему ты так рано поднялась?

Я пытаюсь отобрать свой ноутбук из рук Перри, но его пальцы еще крепче сжимаются вокруг пластикового корпуса, от напряжения у него побелели ногти.

– Я пришел поблагодарить тебя, ты ведь спасла мне жизнь. А из-за этой истории я даже получил приглашение сняться в кино, в новом фильме с Лидией Бек.

– Не за что, а теперь отдай мой компьютер. – Я пытаюсь разжать его пальцы, выкручиваю и сгибаю их под углом девяносто градусов.

– Ты сделала это, потому что любишь меня, так ведь?

– Я сделала это, потому что люблю себя.

Стирка закончена, осталось высушить белье. Вереница сушилок, занимающая целую стену прачечной-автомата, похожа на катакомбы. Я нахожу две свободные рядом друг с другом и скармливаю им свою одежду – кидаю ее в их гигантские разверстые пасти. Когда я была маленькой, мне было на все наплевать: в жаркие дни я натягивала мокрую свежевыстиранную одежду. Мать запрещала, разумеется, считая вульгарным, что при этом соски слишком выступают.

Я возвращаюсь на свое место. Перри все еще здесь, он вносит свои коррективы в мои файлы, бормоча слова, запрокидывая голову и покачивая ею вверх-вниз.

Я беру ноутбук за углы монитора, вытягиваю у него из рук и защелкиваю крышку, прижимаю его к телу и жду, когда Перри подымет на меня глаза.

– Я не закончил.

– Теперь закончил.

– Но я не сохранил.

– Очень хорошо.

Перри встает.

– Я хочу что-нибудь сделать для тебя, Глория. – Он перегибается через сушилки и поправляет очки. – Я хочу вернуть твою благосклонность.

– Перри, почему ты настойчиво утверждаешь, что я сделала это ради тебя? Ты к этому не имеешь никакого отношения, ты тут вообще ни при чем. – Я подхожу ближе. Компьютер мягко гудит у моего живота. – Все, что я делаю, я делаю ради себя, Перри. Не врубаешься? Я решила, что ты можешь быть полезен, и ты был полезен. Но теперь ничего не осталось, ты оказался не в то время не в том месте, и теперь с тобой покончено.

В сексе мужчины редко осознают пределы своих возможностей, беспомощно тычась в тебя и тогда, когда их пенис уже сдулся; так они ведут себя и за стенами спальни. Мне часто приходится напоминать мужчинам, кто тут главный.

– Я могу продолжать писать? – Перри смотрит на мои обнаженные руки, прижимающие к телу ноутбук. – Я имею в виду, для «Портфолио».

Я пожимаю плечами:

– Если тебе хочется, Брюс перешлет твои статьи в соответствующий отдел. – Я улыбаюсь. – Ты уже сделал для меня больше, чем сам можешь понять. – Я наклоняюсь вперед, к нему, и долго целую, его рот покрыт моей слюной. – С тобой было приятно иметь дело, Перри, но мне нужно сложить белье.

2

Если можно сказать что-то обо всех радиожурналистах независимо от их политических взглядов, партийной принадлежности или среды обитания, так это – все они лысые, толстые и ужасно одеты. Смазливые парни идут на телевидение, это престижней и можно пользоваться косметикой. Радио же привлекает людей одиноких, неряшливых холостяков, чьи одинокие ночи пропахли луком, чесноком и кофе.

У меня берет интервью Чип Флэннер, комментатор крупного медиа-концерна, ведущий «Медиа-Вахты». Это маленький прыщавый человечек, и он, как все мелкие мужчины, преисполнен чувства собственной значимости. На галстуке от «Геометри 101» огромное пятно, которое он безуспешно пытается прикрыть зажимом для галстука. На зажиме – президентский значок, таких зажимов у каждого репортера не один десяток, но на публике их носят только те, кто работает на радио.

– Так, сейчас мы выходим в эфир, я вас представлю, и мы начнем с нескольких основных вопросов по вашему делу. – Пока Чип говорит, я меряю шагами студию, изучаю его фотографии в черных рамках, развешенные по стенам, – с президентами США и разнообразными мировыми лидерами. Галстук, который он надел для интервью со мной, должно быть, один из его любимых. Он фигурирует на его фотографиях с Клинтоном, Бушем, Фордом, Никсоном и Горбачевым. Если верить фотографам, а верить им скорее всего нельзя, пятно появилось где-то во времена рейгановской администрации.

– Итак, для начала я хочу рассказать вашу историю, а затем развить тему и поговорить о деталях.

– И о Джорджии?

– Кто такая Джорджия?

– Одна из журналисток, освещавших эту историю.

– Кому это интересно? Вы сами – история, а написать может кто угодно. Вы – звезда. – Последние слова он произносит беззвучно, поскольку начинает мигать надпись «В ЭФИРЕ», она становится ярче. Мы выходим в прямой эфир.

«Медиа-Вахта»: Итак, Глория, почему вы это сделали? Чего ради вы рискнули карьерой, репутацией, всем, чтобы разоблачить недостатки американской правоохранительной системы?

Глория Грин: У меня не было выбора, Чип. После этого ужасного убийства Пи-Джея…

«Медиа-Вахта»: Вы имеете в виду, что Пи-Джей Баллок Третий, бывший главный редактор «Портфолио», был расчленен и отправлен в маленьких коробочках по всей стране?

Глория Грин: Как редактор влиятельного журнала, я располагаю соответствующими возможностями. Я признаю, что заказать статью по теме, столь небезразличной моему журналу после обвинений ФБР в сокрытии доказательств невиновности Перри Нэша и к тому же поместить себя на обложку – это необычно, даже рискованно. Но, как учил меня Пи-Джей, экстремальные обстоятельства требуют радикальных решений. Речь идет о доверии. Доверии к нашему правительству, нашей правоохранительной системе. Я никогда не предавала своих читателей, и я сделаю все необходимое, чтобы заполучить хорошую историю.

«Медиа-Вахта»: Глория, это вы – Почтальон – Потрошитель?

Глория Грин: Я один из главных подозреваемых, Чип, вот почему была важна эта статья. У ФБР не было серьезных причин отказываться от моей кандидатуры. Я предоставила «Портфолио» полный доступ к своей жизни, так что они смогли полностью все изучить, чего ФБР даже не попыталось. Журнал сделал то, что национальное правоохранительное агентство не удосужилось, – раскопал все факты, от моего начального образования и до того, что я пользовалась телефонной карточкой Пи-Джея на протяжении наших отношений, пока ФБР занималось расследованием сломанной ключицы. Результаты говорят сами за себя.

«Медиа-Вахта»: Но вы виновны?

Глория Грин: Как, по-вашему, если мне есть что скрывать, зачем я позволила одному из ведущих криминальных журналистов копаться в моей жизни, распять меня в моем собственном журнале? Зачем мне целенаправленно обнародовать факты против себя и под угрозой электрического стула критиковать Федеральное бюро расследований? Ни один нормальный человек не станет этого делать, Чип. Вот вы бы сделали?

«Медиа-Вахта»: Но ведь есть риск, что ваша прямота будет принята за признание.

Глория Грин: Но разве вы не понимаете, Чип, это и было признание. Мы все признаёмся в том, что позволили правоохранительным органам провалить расследование. ФБР поставило меня в такие условия, что мне пришлось исповедоваться перед американской публикой. ФБР годами дурит общественность, и, возможно, это первый случай, когда это не сошло им с рук.

«Медиа-Вахта»: Они все еще ведут против вас расследование?

Глория Грин: Они получили пощечину, поэтому что б они теперь ни предприняли, это обернется против них. Их действия я считаю местью одинокой женщине, уверенной в своей правоте и рискнувшей своей жизнью, чтобы привлечь внимание к недобросовестному расследованию. Публично дискредитированная организация преследует дискредитировавшую их особу, доказавшую, что ей нечего скрывать? Обвинение будет выглядеть совершенно неправдоподобным.

«Медиа-Вахта»: До этой недели многие в средствах массовой информации, следившие за падением продаж журнала, гадали, как долго вы еще продержитесь в «Портфолио». А теперь ходят слухи, что у «Портфолио» есть шансы на Пулитцера.

Глория Грин: Не следует забывать, что до сих пор ежемесячный журнал никогда не выигрывал премию. Для этого требуются чрезвычайные обстоятельства.

«Медиа-Вахта»: Но, разумеется, это и есть чрезвычайные обстоятельства, Глория. Ваши действия получили широкую поддержку и со стороны прессы, и со стороны публики. Скажите мне, вы имели частые контакты с ФБР в связи с делом Почтальона-Потрошителя? Вы ведь были связующим звеном между журналом и правоохранительными органами с того самого дня, когда было найдено тело. Насколько деморализовано ФБР? Как вы считаете, дело в итоге будет раскрыто?

Глория Грин: Разумеется, агенты Броди и Эммет были освобождены от своих обязанностей, а теперь они к тому же не хотят возмещать мои расходы на телефонные переговоры. Я невысоко оцениваю их способности, но парни были мне симпатичны. Я уверена, они найдут себе где-нибудь подходящее занятие, поспокойнее. Новые агенты пока официально не назначены. Ради них самих я надеюсь, что они проявят осмотрительность.

«Медиа-Вахта»: Вы не думаете, что преступник будет пойман?

Глория Грин: Откровенно говоря, Чип, я готова спорить на свою жизнь, что ФБР не поймает убийцу Пи-Джея. Разумеется, меня это очень беспокоит, мы с ним долго были вместе. Но его случай – лишь один из многих. Эта статья – не о «Портфолио», она о ФБР, о проблемах судебного расследования.

«Медиа-Вахта»: Едва ли не в одночасье «Портфолио» превратился из рядового околоинтеллектуального издания в центр национального внимания. Говорят, вы были на последнем дыхании – и вдруг продали полмиллиона экземпляров. Что дальше, Глория? Что мы можем ждать от «Порфолио» в следующих номерах?

Глория Грин: Если хотите знать – придется оформить подписку. Но одно я могу вам твердо пообещать: то, что вы сейчас наблюдаете, – не единичный случай. Эпоха газетной журналистики заканчивается, телевидение, радио и даже Интернет с успехом заменяют газеты. Мы входим в эру, когда журналы станут единственным серьезным печатным изданием. Это литература грядущего тысячелетия, и где бы я ни оказалась, я намерена возглавить это движение.

3

Папочка заставляет меня заказать к десерту коньяк, хотя вообще-то я хочу портвейна. Но он говорит, что коньяк шикарнее. Он говорит, что мы празднуем, и мы празднуем. Мы празднуем мой успех. «Моя пулитцеровская принцесса», – называет меня папочка, и приходится напомнить ему, что Пулитцер – всего лишь слухи.

– Как только Пулитцеровский комитет увидит твои фотографии, это перестанет быть всего лишь слухами.

Я отвечаю ему испепеляющим взглядом.

Папочка помогает мне подняться на ноги, его руки поглаживают шов моей юбки, он шепчет, что дома у него для меня сюрприз. Потом целует меня в лоб, в губы. Я пьяна. Мы наслаждаемся друг другом, и каждый наслаждается собой в другом.

– А Мэдисон там тоже будет? – шепчу я ему на ухо.

– Она еще в офисе, принцесса. Она говорит, что ей нужна вся ночь, чтобы понять, какая статистика тебе нужна.

– Ну, мне нужны все эти популярные фигуры ФБР…

– Она говорит, что ты заставляешь ее составлять графики по избирательным округам. Ты уверена, что четко ей все объяснила?

– Я просто использую таланты Мэдисон. – Я поглаживаю его пальцы, вкладываю их себе в рот. Я жажду всецело завладеть его вниманием и знаю, как этого добиться. – Я вот думаю, может, мне пойти на государственную службу?

Мой отец живет в Сан-Ансельмо, в изящном доме начала века с лампами работы Дирка ван Эрпа и без телевизора. Дубовые полы без ковров, на стенах – японские гравюры.

Он выключает сигнализацию и ведет меня внутрь, его рука обнимает меня за бедра. Ведет меня в гостиную, к кушетке из темной кожи, на которой лежит обнаженная женщина с красной ленточкой вокруг шеи.

– Ты приготовил ее для меня? – спрашиваю я, повернувшись к отцу.

– Я приготовил ее для нас, – отвечает он, обвивая мою руку вокруг своей шеи.

Мы не делали этого уже некоторое время и никогда раньше – таким способом, хотя папочка не раз предлагал. Когда я еще училась в средней школе, он иногда будил меня среди ночи и спрашивал, не хочу ли я присоединиться к нему и приведенной им женщине. Я всегда говорила «нет», потому что из-за меня возникали проблемы. Я никогда не нравилась женщинам, с которыми он встречался, – они считали меня соперницей. Чувствовали, что между мной и папочкой что-то есть, и разумеется вину за это возлагали на меня. Но правда в том, что мы были сообщниками, тайными возлюбленными даже для моих ближайших друзей. Людям этого не понять, мы знаем, что никто бы нас не одобрил. Но здесь нет принуждения. Папочка значит для меня больше, чем кто-либо на свете, потому что я нравлюсь ему больше, чем кто бы то ни было. Это выходит за рамки того, что могут понять другие. Это сокровенное, а я сейчас нуждаюсь в тайне.

– Она красивая, – говорю я своему отцу. Темноволосая, худая, она не имеет ничего общего со мной. – Как ее зовут?

– Как ты хочешь называть ее? – спрашивает он, стягивая с меня блузку через голову.

Пока папочка наполняет два бокала «Макалленом» двадцатилетней выдержки, я изучаю девушку вблизи. Она лежит очень спокойно, движутся только глаза: она переводит взгляд с одного из нас на другого. Глаза у нее зеленые, как у моей матери, волосы затеняют часть лица.

Девушка завистливо смотрит, как мы пьем, папочка протягивает ей бутылку. Скотч булькает в ее горле, она приканчивает бутылку и кладет ее набок. Подходит к папочке на цыпочках, расстегивает его штаны и раздвигает ширинку на боксерских трусах, извлекает его пенис.

Пока папочка играет с девушкой, я расстегиваю юбку. Я обнажена, и мы боремся с ним, как боролись, когда я была маленькой девочкой и мы оставались по воскресеньям вдвоем. Мои груди трутся о щетину его щек, он целует меня в шею, рот у него теплый и липкий.

Я прижимаю тело папочки к своему, стискивая конечности, вжимаясь носом в выемку у него на груди, волосы щекочут мне лицо, папочка гладит меня по обнаженной спине.

А потом… потом с грохотом открывается входная дверь. Когда папочка успел дать Мэдисон ключи от дома?

4

Позолоченные компьютерные терминалы, вроде бы мертвые, но на самом деле просто заблокированные в ожидании, занимают целую стену в «Чате» – кибер-баре, где дигерати[37] устраивают вечеринку для прессы. Разумеется, Мойра знает тут всех, если не по имени, то по адресу электронной почты. Сейчас она склоняется над золотистыми терминалами. Она в обычных джинсах и майке.

Я ненадолго присоединяюсь к ней, но кто-то увлеченно рассказывает очередной анекдот о Винтоне Серфе,[38] и я понимаю, как отчаянно мне нужен глоток бурбона. Направляюсь к бару. Вокруг меня – сплошь вебмастера, ухаживающие за вебмастерицами, соблазняя их неограниченным доступом. В углу группка разработчиков мультимедийных программ для тинэйджеров тихонько общается на своем коде. Я стою посреди диодно-зеленой комнаты со стаканом дрянного бурбона в руке, и мне решительно нечего сказать ни одному из присутствующих.

Я забиваюсь в кресло у задней стены и надуваю губы.

Как обычно, все заканчивается чередой пустых разговоров – лишь бы не пить в одиночестве. Они знают обо мне, вся эта толпа, но им на меня наплевать. Хмурой я выгляжу особенно привлекательно, вот почему мужчины останавливаются у моего столика. Спрашивают, что я думаю о вечеринке, и я отвечаю, что она отстойная.

– Вы в самом деле так разговариваете в реальной жизни?

– Что вы имеете в виду? – спрашивают они, эти мужчины во фланелевых рубашках с лицами, прячущимися под волосами. Я на маскараде, где на всех одинаковые маски. Я пытаюсь им объяснить, а потом они предлагают принести мне еще выпить и пропадают с моим стаканом, и я остаюсь в одиночестве, пока на смену не приходит кто-нибудь другой. И снова начинается бессмысленный разговор о том же самом, и выпивка, которую они мне приносят, – все время не та, что я заказывала.

– Привет, Глория, – встревает мужчина, непохожий на остальных, протягивая мне свежий стакан бурбона со льдом. Он невысокий и грузный, одет в черное, кажется, его я знаю, только воспоминание отчего-то – газетного свойства.

– Арт Рейнгольд.

Разумеется. Арт Рейнгольд, издатель «Алгонкина», и даже для таких близких к нему, как Брайан Эдвард Рид-Арнольд, он – отшельник, прямо как Томас Пинчон. По слухам, большая часть сотрудников «Алгонкина» уверена, что он – продукт корпоративной мистификации.

– Рада с вами познакомиться, мистер Рейнгольд.

– Вы не откажетесь прогуляться со мной? И, пожалуйста, называйте меня по имени.

Я напоминаю ему, что мы в одной из наименее респектабельных частей «к югу от Маркет», снаружи темно, а я на высоких каблуках.

– Ничего не случится, – говорит он. – Я уверен, ФБР, сопровождающее вас, защитит нас от… преступных элементов. – Он показывает толстым согнутым большим пальцем на человека в костюме, играющего в усовершенствованную версию «Пэкмена»[39]на демонстрационном компьютере у дверей.

– Это обнадеживает. Я уже была близка к тому, чтобы кого-нибудь убить.

Мы идем вниз по Фолсом-стрит к Йерба-Буэна-Гарденз. Вечер теплый, в субботу началась весна.

Я спрашиваю Арта, что привело его на вечеринку дигерати в «Чат».

– Так вот как это произносится? Я думал, что говорят «шат»,[40] и никак не мог сообразить, почему нас тут не развлекают французские кошечки.

– Меня бы устроили и обычные французские шлюхи, но вы уклонились от моего вопроса.

– Вы достойны вашей репутации, вас не запугаешь. – Впереди нас топает человек, волоча за собой караван тележек из супермаркета и распевая «Мы – чемпионы».[41] Арт говорит, что он здесь из-за меня. – «Чат» ближе к аэропорту, чем ваш офис.

– Вы так жаждали увидеться со мной? Вы с Пулитцера?

– Не будьте столь вульгарной, Глория. – Он смотрит на пьянчужку на другой стороне улицы – она слишком, слишком коренаста для женщины. – Интересная у вас тут ночная жизнь. Вы будете по ней скучать?

– В каждом городе своя ночная жизнь. Я амбициозна. Если мое окружение не работает, я меняю его.

– Знаете, есть какая-то ирония в том, что вы можете стать главным редактором «Алгонкина». Ведь Пи-Джей был одним из первых претендентов на эту должность.

– Ирония? В чем же?

– Я просто не хочу, чтобы вы тоже погибли.

– Этого не случится.

– Я знаю, Глория.

– Вы не торопились заполнить эту вакансию, – произношу я после паузы. – Прошло уже четыре месяца?

– Это как с подозреваемыми. Нужного человека нелегко найти.

Проезжающая мимо полицейская машина тормозит рядом. Может, я – проститутка? И Арт – мой сутенер? Но они уезжают, оставив нас разбираться самостоятельно.

– История с ФБР вышла впечатляющей, это помогло мне вас заметить, ну и фотография на обложке. В вас есть дерзость, Глория. Пи-Джей на такое никогда бы не осмелился.

– Вы правы, он был не столь привлекателен.

– А теперь ваш издатель одобряет статью? Дмитрий? Так его зовут?

– Он при всех назвал меня лгуньей.

– А вы лгунья?

– Дмитрий никогда не поймет, что его неприятие моей статьи – высшая форма лести.

– Выше, чем убийство?

– Убийство – акт нарциссизма.

Арт улыбается, черты у него расплывчатые, смазанные. Я заставляю его удержать это выражение лица, пока оно не становится жестоким, и тогда улыбаюсь ему в ответ, мягко, но без подобострастия. Эмоции пока отброшены.

– Может, пойдем назад? – спрашивает он. – Мне нужно успеть на самолет, и я не хочу похищать вас у ваших… друзей.

Мы возвращаемся на вечеринку и останавливаемся в дверях. Арт вкладывает в мою руку конверт и тихо говорит.

– Это билет в оба конца, – объясняет он. – Вы прибываете в «Джей-Эф-Кей»[42] в среду, в обед, а возвращаетесь в Сан-Франциско в субботу утром. Вы не против лететь коммерческим рейсом?

– Гм.

– Кто-нибудь отвезет вас из аэропорта в отель. У вас ведь есть родственники в Нью-Йорке, подстрахуйтесь. Мы с вами подробнее обо всем поговорим. И разумеется, вам нужно посмотреть на «Алгонкин».

Подъезжает машина Арта, водитель открывает дверцу.

– Держитесь подальше от неприятностей, Глория. Осужденные преступники ценятся дюжина на грош.

5

Когда летишь в одиночестве, раздражает одно – абсолютное отсутствие барьера между тобой и публикой. Люди заговаривают с тобой, этого никак не избежать, здесь нет Спивви, чтобы избавиться от них. Большинство людей смущает тишина, но меня не она смущает: подозреваю, именно поэтому меня часто обвиняют в холодности.

Разговоры начались в такси по дороге в аэропорт: водитель сообщил мне, что его дедушка был польским князем. Не знаю, почему он думает, что это так важно, – ну разве что он предполагает, будто это даст ему дипломатическую неприкосновенность, а она ему безусловно понадобится, если он всегда так водит. Сказать, что он безрассуден, – значит недооценить его талант. На пустых улицах он едет прямо посередине, сигналя воображаемым пешеходам, бранясь и не обращая внимания на красный свет, тыча пальцем в дома, жильцы которых дают самые большие чаевые. Когда попадаются другие машины, ранние пташки, постокоитальные отверженные, он ползет медленно, потом подрезает и выталкивает их с дороги. При этом всю дорогу он читает мне лекцию о коллекционировании монет – он не дает мне вставить и слово.

В аэропорту полно маленьких детей. Никогда не понимала, с какой целью люди решают обзавестись потомством, а потом – зачем отправляются с ними путешествовать? Не понимаю, почему нельзя оставить их дома: они дорого обходятся, доставляют сплошные неудобства и даже не смогут вспомнить, где побывали, когда подрастут. То же самое, что путешествовать с домашними животными.

Я старательно избегаю детей, прячусь от всех остальных и поднимаюсь на борт самолета неузнанной, скрывшись за большими солнцезащитными очками. Я читаю газету, читаю и хмурюсь, притворяясь, что я такая же неприступная, как папочка.

– Привет, меня зовут Руперт. – Поверх газеты протягивается рука, рукав задевает мою грудь. Я поднимаю глаза и вижу перед собой какого-то студента. – А вас как?

– Гм… Глория, но… – Нам еще даже не сказали пристегнуть ремни.

– Похоже, вы ужасно заняты, Глория. Даже забыли снять солнечные очки. Чем вы занимаетесь в жизни? – Он не сводит глаз с моего лица. Его взгляд не похотлив, скорее любопытен – это я еще могу вынести.

Меня так и подмывает ответить ему что-нибудь скучное: например, что я юрист или торгую мебелью, как Сидней. Но, разумеется, у меня вряд ли получится выглядеть столь занудной, к тому же меня могут поймать на лжи. Изворачиваться – куда утомительнее, чем говорить правду.

– Я занимаюсь редактурой, – говорю я ему, уставившись на свои белые чулки.

– А что вы редактируете, Глория? Меня очень интересуют редакторы.

– Я редактирую… «Портфолио», – мямлю я. Указания, что ремни должны быть пристегнуты, все еще не поступает. Впереди три тысячи миль, а мы все еще на этой гребаной взлетной полосе. Брови Руперта поднимаются неестественно высоко. (Он что, пластмассовый? Работает на батарейках?)

– Я знаю, кто вы. Вы – Глория Грин. Мой сосед по общежитию повесил ваше фото в туалете. Рядом с Мэнсоном и Аятоллой.[43] Он совсем чокнутый, иногда заявляет, что хочет убить меня. Вы должны пообещать мне, что не расскажете ему, как это сделать.

Я пытаюсь сбежать в туалет. Я забыла захватить с собой газету и поэтому тупо читаю инструкции на диспенсере полотенец, пока не выучиваю их наизусть. В дверь стучатся, самолет взлетает, раз или два вспыхивает надпись «ПРИСТЕГНИТЕ РЕМНИ», но больше ничего не происходит.

Я смываю макияж и крашусь заново. Проделываю это шесть раз подряд, пытаясь сообразить, каковы взгляды Арта на подводку для глаз. Ломаю индикатор дыма, только потому что это федеральное преступление, за которое могут оштрафовать, краду пять или шесть кусочков мыла – подарю их Сиднею на Пасху.

Я практикуюсь в сочинении заявления об отставке – карандашом для бровей, на туалетной бумаге. Возможно такое количество оттенков, хотя все это бессмысленно, учитывая образование Дмитрия.

Потом принимаюсь писать благодарственную речь для Пулитцера, хотя вряд ли мне удастся ее произнести. Это больше подходит для Нобелевской премии, и тем не менее я продолжаю над ней работать: «Я хочу поблагодарить моего отца, Дмитрия, Дейрдре и Эмили. И разумеется Пи-Джея, отдавшего жизнь за то, чтобы я оказалась здесь сегодня…» Дописываю и кидаю речь в унитаз. Никто не пишет такие вещи самостоятельно, для этого существуют помощники.

Сколько ассистентов будет у меня в «Алгонкине»? Хороший вопрос, надо будет спросить у Арта. Предоставят ли мне машину с шофером, а если да, то с откидным верхом или нет? И как насчет личного самолета?

К обеду я возвращаюсь на свое место, накрасившись так же, как и вначале. Стюардесса говорит, что можно выбрать курицу или лазанью. На самом деле это означает, что никакого выбора у нас нет. Я достаточно летала, чтобы составить себе подходящую диету для полета, здесь главное – установить четкие правила. Первое и важнейшее – всегда выбирать более твердое блюдо (например, курицу), а не менее твердое (например, лазанью). Чем тверже блюдо, тем оно надежнее. Уж лучше вытирать соус одеялом, если понадобится.

Руперт, разумеется, ничего не понимает в таких вещах, поэтому заказывает лазанью и шумно вдыхает пар из-под крышки, когда ее приносят. Он явно в восторге – от того, что обедает со мной.

Моя курица оказывается отвратительной пародией на «кордон-блё». Я замечаю, как Руперт пялится на мою еду.

– Я никогда не заказывал цыпленка. Обожаю лазанью, это мое любимое блюдо. – Он набивает полный рот горошком и морковью и громко жует, словно выражая восхищение прекрасной кухней. Невероятно – на моем подносе нет ничего съедобного, даже розово-желтый кубик десерта.

– Не возражаете, если я попробую вашего цыпленка? – спрашивает он, поднимая брови на несколько октав выше, чтобы, как я понимаю, выглядеть круче. Будет о чем рассказать соседу, а может, и написать статейку в студенческую газету: «Я ДЕЛИЛ „КОРДОН-БЛЁ" С УБИЙЦЕЙ».

– Берите, что хотите.

Руперт сгребает все с моего подноса, отстегивает ремень, поворачивается ко мне и подмигивает:

– Ну, Глория, что вы может рассказать мне о нейромускульных блокираторах?

Мы летим где-то над Небраской. Я вытаскиваю из портфеля оловянную фляжку и прикладываюсь к ней. Мне плохо от несправедливости происходящего.

6

Такие рестораны, как «Сократ», существуют только на Манхэттене. Стены завешаны старыми дорожными знаками, табличками, дверцами такси. С потолка, если верить написанному в меню, свисает самая большая в мире коллекция антикварных вентиляторов. Это любимый ресторан моей тети Рози – он ближе всего к ее допотопному жилищу.

Тетя Рози – потрясающая старушенция, ей девяносто два года, она мой последний родственник с материнской стороны. Об этом мать напоминает мне всякий раз, когда я говорю, что собираюсь в Нью-Йорк на пару дней. После того как остальные умерли, тетушка Рози стала ее любимицей: моя мать и Сидней звонят ей каждый вечер.

– Тебе следует воспользоваться этой возможностью, – напоминает мне Сидней. – Твоя тетушка не будет жить вечно, хоть помоги ей купить продуктов.

Все официанты в «Сократе» хорошо знакомы с тетушкой Рози.

– Ты часто сюда ходишь? – спрашиваю я в ближайшее ко мне отверстие слухового аппарата.

– Я не слышу тебя, дорогая, говори погромче.

– Ты всегда воняешь тальком и мочой?

– Ты совсем перестала навещать меня. Чем ты все время так занята? Ты замужем?

– Я почти выиграла Пулитцеровскую премию.

– Я хочу сделать заказ. Ты решила, что будешь есть? – Тетя Рози подзывает официанта и заказывает луковый суп (побольше сыра), чизбургер-делюкс с чили и шоколадный коктейль. Ее аппетит, если верить моей матери, которая всегда помнит такие вещи, давно уже стал легендой.

– А что будет ваша дочь? – притворно улыбается официант.

– Спросите у нее, Чарли, мне Глория никогда ничего не говорит.

Я заказываю клубный сэндвич с индейкой и травами и бокал «шардоннэ».

– Тебе не стоит здесь это брать, дорогая. Если бы ты мне сказала, что хочешь сэндвич, мы пошли бы в подходящее заведение. Ничего личного, Чарли, но сэндвичи у вас не очень хороши. – Тетя Рози еще раз пробегает глазами меню: – Она будет то же, что и я.

Еды в Нью-Йорке полно, но некалорийной здесь не найдешь. Из аэропорта меня отвезли в квартиру Арта Рейнгольда на обед. Его повар приготовил ростбиф с молодым картофелем и спаржей. Я съела больше, чем обычно, возможно из-за того, что отдала свой ланч Руперту, но скорее – потому, что получала такое удовольствие от общества Арта, что забыла о хороших манерах. Мы выяснили, что сходимся во мнениях относительно журналов, редактуры и прочих существенных вопросах. Он напомнил мне моего отца.

К десерту он откупорил бутылку «26 Сандеман». Мы пили и разговаривали, и снова пили. Когда он принялся показывать мне фарфоровые миниатюры, которые только что приобрел на аукционе, я спросила, берут ли меня на работу, а он улыбнулся и спросил, как я думаю, какую из миниатюр ему лучше подарить Мэту.

На следующий день был ланч с редакторами «Алгонкина», деликатесы доставили прямо в офис в жутких коробках и бочонках. Разнообразные сэндвичи и салаты. Я выбрала пастрами и салат с макаронами, запила все это банкой крем-соды. Один из редакторов развлекал меня байками про знаменитых писателей, которых он отверг первым.

– Вы не торопитесь, Чарли, – говорит тетя Рози, когда приносят суп. Морщины у нее на лице резкие, будто смятая бумага. – Где мой шоколад? Вы про него не забыли?

– Сейчас же принесу. – Официант удаляется на кухню за напитками, а тетя Рози приступает к делу. За едой она никогда не разговаривает и не слушает окружающих. Я убиваю время, рассказывая ей самые интимные подробности моей личной жизни. Для пущего эффекта приукрашиваю:

– Но вы же понимаете, что Мэдисон для папочки – просто прикрытие, для него существую только я, а ее можно только лишь пожалеть.

– Чарли, мой суп недостаточно горячий, у Глории тоже, замените его.

– Мне жаль агента Эммета, думаю, что на самом деле он хотел только жениться на мне. И он, и агент Броди. Вот почему они так затянули расследование. Можно было придумать и более оригинальный предлог, чтобы ко мне приблизиться.

Тетя Рози принимается за свой шоколад – он покрыт взбитыми сливками и шоколадной крошкой, из бокала торчат пять соломинок, тетя Рози пользуется всеми сразу, ее урчание заглушает мои слова. Она гудит, как самолет.

Вечером я ужинаю с Робби Вулфом, седоволосым финансовым директором «Алгонкина», и несколькими известными авторами: Джеком Аптоном, Эрни Макджеем и Дженис Фэлкон. Мы ужинаем в Верхнем Вест-Сайде, во «Фратернитэ», консервативном французском заведении, где самое легкое блюдо в меню – утка. В подобных ситуациях я всегда начинаю завидовать способности Эмили блевать после еды.

Из ресторана звоню в офис: из-за разницы во времени Дмитрий все еще на месте, и сперва он не узнает меня. Говорит, что очень занят, говорит, что все очень заняты. Я отвечаю: «О'кей». Вешаю трубку и чувствую себя разбитой. Должно быть, из-за боли в зубе, хотя кажется, что это несколько литературно даже для такой жизни, как моя.

Возвращаюсь к столу. Эрни уверяет, что единственное лекарство – дорогой «арманьяк», и у всех сразу же начинается зубная боль. Официантам удается убрать с нашего стола лишь далеко за полночь.

Тетя Рози уничтожила всю еду. К своему ужасу, обнаруживаю, что я сама прикончила почти половину шоколадного коктейля. К счастью, больше я ни к чему не притронулась, ни к чили-бургеру, ни к супу, ни к картошке фри, пикулям, латуку и луку. Тетя Рози подзывает официанта и велит ему положить всю эту застывшую кучу в «собачий пакетик».

– Ты совсем ничего не ешь, – говорит она мне.

Я пожимаю плечами.

– Оставь эти диеты гоям. В твоем возрасте это нездорово, у тебя от этого прекратятся менструации.

– У меня все в порядке с менструацией, тетя Рози, пора отвезти тебя домой.

– Я хочу десерт.

– Но ты уже заказывала шоколадный коктейль. Мне пора, у меня назначена встреча.

– Чарли! – кричит она. – Два банановых сплита, pronto.[44] С горячим сливочным соусом и помадкой, как обычно! Лучшего обслуживания во всем Нью-Йорке не найдешь.

– Я не буду это есть, тетя Рози.

– Знаешь, ты никогда мне ничего не рассказываешь, дорогая. Ты еще не задумалась всерьез о замужестве? Все еще работаешь? Почему ты меня не навещаешь?

Приносят банановые сплиты – огромные фаллические сооружения, поедание которых может занять целый месяц и еще полгода понадобится, чтобы прийти после этого в себя. Тетя Рози орудует сервировочной ложкой, которую припрятала от помощника официанта.

Чтобы удержать себя от поглощения чего-то еще и не пустить под откос свой день, да и всю свою жизнь, я начинаю говорить. Отвечать на ее вопросы – просто чтобы ответить. Рассказывать, почему я здесь, отчасти от скуки, но еще и потому, что это меня забавляет.

Я импровизирую.

Я сочиняю.

Я рассказываю тете Рози историю, начавшуюся с конца Пи-Джея.

7

Пи-Джей не выносил неудач. Иногда приходится защищать людей от лицемерия способами, которые они сами бы не выбрали. Репутация Пи-Джея зависела от своевременного ухода, как, разумеется, и репутация «Портфолио». Главный редактор, которого отверг «Алгонкин»? Это могло стать гибельным для «Портфолио». Увековечить Пи-Джея – значило возродить «Портфолио». Подчас смерть – лучшее подтверждение жизни. Убийство как дань уважения.

Пи-Джей никогда не противился шприцу.

– Будь хорошим мальчиком, – прошептала я в его ухо, – Скоро все закончится. – Улыбка задрожала на его губах, когда игла вонзилась в его обнаженную кожу.

Я нажала на поршень, сперва мягко, потому что так безопаснее. Чистая жидкость хлынула в вену Пи-Джея, эрекция у него ослабла, улыбка перекосилась. Несмотря на удушье, его лицо осталось строгим и печальным.

Ожидая, когда наступить смерть, я собрала вещи. Надела колпачок на использованный шприц и опустила его в пластиковый пакет, чтобы сжечь, когда все закончится. Так я распорядилась со всеми возможными уликами: ампулы норкурона, скальпель, кровь. Увы, я не могла проделать это с самим Пи-Джеем – а ведь он, будучи редактором и человеком крайне аккуратным, предпочел бы кремацию.

ФБР дотошно выискивает улики. Волосы – улика. Волосы, волокна одежды, даже грязь из пупка. Утром я тщательно вымылась. Побрила ноги и подмышки, сбрила волосы на лобке.

Пи-Джей заблуждался: я отнюдь не хладнокровна.

У себя в кабинете я сняла перчатки и разделась. Улики могут появиться с двух сторон – плохо, если на тебе найдут кровь жертвы, и так же плохо, если найдут твою кровь на жертве. Кровавые пятна. Работников химчистки могут допросить в суде.

Без пиджака, рубашки и лифчика было холодно, соски отвердели, как ластики, но я не собиралась сдаваться. Я расстегнула юбку, скатала с ног чулки, наблюдая, как кожа съеживается там, где растут волосы. Гусиная кожа, пупырышки. У меня они появлялись чаще, чем у других, в школе надо мной смеялись из-за этого, обзывали «тетушкой Роди».[45]

Я принесла из дома пару больших пластиковых пакетов и, чтобы не разносить кровь между кабинетами, обмотала ими свои дешевые мокасины. Заколола волосы антикварной черепаховой заколкой, потом надела пластиковую шапочку и натянула на руки перчатки. Мои действия отражались в оконном стекле. Будто кино, фильм с Лидией Бек.

В кабинете Пи-Джея я размотала брезент, растянув его от одной стены до другой. Его хватило почти до стола.

Брезент потрескивал под моими ногами, точно телефон при плохой связи, а когда я встала на колени, меня слегка ударило током: моя кожа была наэлектризована. Я взяла в ладони запястье Пи-Джея, коснулась большим пальнем его локтевой артерии – ничего. Приложила ухо к его грудной клетке – никакого биения.

Отсутствие эмоций не обсуждалось, слезы – тоже улика. Я нашла в кладовке коробки и сложила их рядом с Пи-Джеем. Коробки, упаковочная пленка, пенопласт и пластиковые пакеты для мусора из шкафчика уборщиц – новый дом для Пи-Джея. Он ведь никогда не был эстетом.

Разумеется, весь план стал возможен благодаря Майре из отдела маркетинга. Майра и ее почтовые наклейки. Она постоянно скупает каталоги, все время заключает какие-то сделки, точно работает на Уолл-стрит, весь ее кабинет завален почтовыми наклейками. Я нашла список подписчиков «Алгонкина», который на днях вернула Пи-Джею.

Для крупных рассылок наклейки рассортированы в картотеке, это очень удобно. Пи-Джей слишком масштабен, чтобы рассылать только по одному городу. Я выбираю наклейки произвольно, приклеивая по одной на коробочку. Все конечности разлетятся на разных самолетах.

И это тоже мне на руку: «Портфолио» отсылает большие коробки по государственным почтовым тарифам, и пройдет несколько недель, прежде чем части тела достигнут своих получателей, пока их смогут опознать. За это время в голове Дмитрия укоренится идея, кем можно заменить Пи-Джея – мной.

Но тело оказалось слишком тяжелым, чтобы посылать его государственной почтой, поэтому отделу рассылки приходится пользоваться «Ю-пи-эс», так что конечности будут доставлены через три дня. Акрон, Огайо. Плейфилд, Нью-Джерси. Карсон-Сити, Невада. Я одна сохраню спокойствие в грядущей панике. Люди вскрывают гниющие ящики и вызывают местную полицию, офис «Ю-пи-эс» опечатывается и обыскивается. Звонки в ФБР, местных следователей отправляют по домам, начинается настоящая работа, я помогаю Дмитрию со всем этим справиться. Моя стратегия изменяется после столкновения с почтовыми правилами и глупостью получателей, в остальном достаточно цивилизованных, чтобы читать «Алгонкин». Я – прирожденный лидер, мое продвижение по службе так же неизбежно, как смерть Пи-Джея.

Я возвращаю не пригодившиеся тысячи наклеек. Включаю свет в кабинете Пи-Джея. Его запястье безжизненно, я поднимаю веко, поворачиваю его голову к свету. Зрачок расширен до размеров шляпки гвоздя. Он мертв, глаза всегда умирают последними.

В препарировании первый разрез – самый важный, от него зависит, как все пойдет дальше. Нерешительность опасна, робкая рука не сможет сделать чистый разрез.

Я касаюсь скальпелем левой лодыжки Пи-Джея, под нажимом скальпель входит в плоть. Белая сталь погружается, пока разрезанная кожа не скрывает ее, окрашиваясь в красный там, где прошло лезвие. Это не похоже на академическое препарирование, академиков не интересует расчлененка – ах, если б только ученые не презирали практицизм! Но мускулы – это мускулы, а кости – это кости, и, в конце концов, разница невелика.

Все выглядит аккуратнее, чем в кино: кровь сочится, как сок травмированного дерева, следуя по тропинке, пролагаемой скальпелем вокруг лодыжки Пи-Джея. Мягко, осторожно лезвие выглядывает из-под кусков кожи, будто из любопытства.

Начинается превращение. Религия отвергает тело как вместилище личности, и я это вполне понимаю. Пи-Джея уже нет, его жизнь станет воплощением идеи успеха, успеха без разочарования и крушения надежд. Кровь и внутренности – теперь это просто отходы, все заключенные в них будущие годы теперь устремляются в небытие по самому короткому пути, который я знаю. Одежда – тоже отходы, просто мокрые тряпки, кровь начинает сворачиваться, и они становятся жесткими, покрываются коркой. Свернувшаяся кровь на его белой рубашке смотрится вышивкой, фрагменты мышц поблескивают на свету, словно драгоценности.

Скальпель послушен моей воле. Плоть Пи-Джея под моим скальпелем – такая свежая, просто совершенная. Это тело, а не труп. Формальдегид искажает трупы. Труп поддается скальпелю с задорным сопротивлением или вялой покорностью. Плоть подхлестывает скальпель, и нет конца тому, что можно разрезать.

Ступни и кисти отделяются легко, металл лишь немного буксует между костями. По коленям, где много хрящей, лезвие идет медленно и чисто, как по воску. Я перебрасываю куски плоти через свое окровавленное тело, выкручиваю оставшиеся сочленения.

Я уже не вижу своих рук, глубоко погрузившихся в жир и мускулы таза Пи-Джея, я продолжаю резать, пока не нащупываю пальцем гладкую округлую поверхность кости; вытягиваю кости по частям, совершая скальпелем кругосветное путешествие вокруг бедра, держась, для устойчивости, за разорванную плоть под коленом.

Потом перехожу к шее: это самая грязная часть работы, плазмы здесь столько, что можно наполнить большую чашку, я убираю кровь блейзером Пи-Джея. Лезвие с хлюпаньем входит в трахею – безмолвное пространство, где не за что ухватиться; шейные мускулы влажно расслаиваются, как старая порода. Лезвие теряет остроту, я режу и разрываю, начинаю спешить, все претензии на форму утрачены. Пи-Джей попал в затруднительное положение, он должен был умереть.

Отделенная от тела голова Пи-Джея весит по меньшей мере фунтов восемь, сквозь перчатки я чувствую жесткость его любимого геля, которым он всегда укладывал волосы. Я заворачиваю голову в пластиковый пакет и завязываю его. Надпись на пакете предупреждает об опасности удушья.

Наконец части тела Пи-Джея и его одежда упакованы, сложены в ряд возле стены, брезент аккуратно свернут, и я натягиваю пару чистых перчаток поверх окровавленных. (Может, леди Макбет больше преуспела бы в век латекса?) Кладу в каждую коробку пенопласт, чтобы избежать повреждений при неизбежных ударах. Я аккуратна и методична, как любой хороший редактор. Укладываю части тела по одной в коробку и запечатываю их согласно почтовым правилам. Коробки выглядят, как подарки; в них должны быть украшения, или кухонная утварь, или множество более приятных и желанных вещей, чем скрюченная рука.

Я перетаскиваю коробки в отдел рассылок, они смешиваются с другими коробками, готовыми к отправке заказчикам, дистрибьюторам и прочим. Мне приходится много раз ходить туда-сюда. Я вся мокрая от пота, влажная кожа касается влажной кожи. Смерть – тяжелая работа.

А затем я остаюсь совсем одна и чувствую себя еще более одинокой оттого, что останки, совсем недавно бывшие Пи-Джеем, все еще так близко.

За компанией я отправляюсь в женский туалет, встаю перед зеркалом. Кровь Пи-Джея стекает с моего обнаженного тела, смешиваясь с теплой водой и жидким мылом. Я распускаю волосы, сбрасываю туфли. Стою на холодном кафельном полу, ища утешения в своей красоте.

Теперь можно одеться. У себя в кабинете я проделываю это быстро, даже не глядя, все ли в порядке, не помялась ли одежда. Я одеваюсь, приглаживаю волосы и снова иду в туалет, отмывать с рук потный запах презервативов, который появляется от долгого ношения латекса. Наношу побольше помады, чтобы хоть как-то приукрасить лицо наступающим утром.

Я все закрываю за Пи-Джея, выключаю его компьютер, заталкиваю его портфель в глубь шкафа, за груды старых журналов и сумки для гольфа. Такие суррогатные похороны как нельзя лучше подходят оставшемуся от него наследству. Расставляю стулья, как ему нравилось, и привожу в порядок его стол. Когда все выглядит как должно, выключаю свет. Вот что имеют в виду редакторы, говоря об уходе.

Наступает полночь. У меня еще остались статьи, которые нужно редактировать, ведь всегда найдутся сырые, недоработанные материалы и обзоры. Есть над чем поработать и есть над чем подумать. Я сажусь за свой стол, начинаю переделывать редакционный календарь.

Мне нужно чем-то заняться. Работать, чтобы забыть о Пи-Джее, – меня травмировал процесс его уничтожения, все еще не могу прийти в себя от ужаса и вздрагиваю, вспоминая об этом кошмаре.

Умерев, Пи-Джей стал моим вдохновением. Невесомый, он мог быть включен в решение любого уравнения, любой проблемы, как магический икс в алгебре: невесомость обеспечивает равновесие. Той ночью его славно закончившаяся жизнь дала дорогу моей.

В истории с Пи-Джеем я отредактировала свою первую биографию. Остаток жизни я посвящу написанию мемуаров.

Я смотрю через стол на тетю Рози. Она осела на своем стуле, коричневая струйка слюны стекает из ее рта, сбегает по рыхлому подбородку на свитер. Тетя Рози умерла.

А может, уснула.