Патриарх Гермоген

Глава седьмая. ВЕЛИКИЙ КОНСЕРВАТОР. ОБЩЕСТВЕННОЕ ЗНАЧЕНИЕ ГРАМОТ ГЕРМОГЕНА

Узкий, частный вопрос о грамотах патриарха Гермогена потребовал очень большого объема. Однако узость его — кажущаяся. Разгадывание тайны патриарших посланий дает возможность перейти к обобщениям, затронуть самую суть магистральных процессов Смуты.

Поднятая усилиями патриарха вооруженная борьба, помимо религиозного, получила также национальный, а вслед за тем еще и политический оттенок. Она превратилась из одного только православного дела еще и в русское национально-освободительное.

Не напрасно дореволюционные консервативные публицисты старались соединить в его пастырском служении понятия «русское» и «православное», хотя для Гермогена второе всегда занимало самостоятельное, притом иерархически более высокое место и не нуждалось ни в каком слиянии с первым.

A.Н. Эшенбах, например, писал: «После смерти Тушинского вора… и распадения великого Московского посольства, отправленного под Смоленск… патриарх решил выступить открыто на борьбу с поляками, рассылая по городам и областям свои знаменитые грамоты, призывая сплотиться против общего врага — поляков, указывая на коварство короля, его тайные замыслы — присоединить к Польше, ополячить и облатинить искони православную русскую землю, и разрешая русских людей от присяги, данной королевичу Владиславу»^{359}. Публицист B. Шукин высказался еще прямее: «Вложив свою основную черту [общительность] и, так сказать, всю свою национальную душу в православное христианство, русский народ самое это православное христианство превратил в свою душу, в свою русскую природу, в мерило русской национальности… Вот за такое-то русское православие, а в лице его и за главную основу всей русской национальности и подвизался и умер мученически приснопамятный… патриарх Гермоген… Личная жизнь патриарха Гермогена тесно была связана с такими чрезвычайными религиозными фактами, в которых разительнее всего осуществлялась… религиозно-национальная идея Руси как земного Царствия Божия, обильного проявлениями чудодейственной Божией благодати»^{360}.

Борьба с поляками у Эшенбаха показана как нечто нераздельное с борьбой против «облатинивания». Между тем для святителя вооруженное давление на «польских и литовских людей» являлось всего-то инструментом для защиты православия. Гермоген не имел ничего против иноземцев самих по себе, в этническом смысле. Он ополчался на урон, наносимый ими восточному христианству. Так же и само восточное христианство в глазах миссионера, много лет потратившего на укрепление Креста среди татар, вряд ли могло выглядеть «душой» одного только русского народа. Просто на тот момент главной силой православия в отстаивании себя от посягательств извне служила русская рать, и ничто иное.

В земском движении, помимо национальной, ярко выражена еще одна производная от его православной сути. Ее можно назвать политической или, точнее, — государственнической. Прекрасно уловил ее знаменитый духовный писатель Евгений Поселянин. По его словам, значение Гермогена — «не местное и не временное». Поселянин дает Гермогену иной масштаб: «Он удержал Россию, готовую сорваться с исторических путей своих. Он подхватил готовую ринуться в бездну колесницу русской государственности и, сам задавленный, спас свою Родину». Патриарха, как полагает Поселянин, вдохновляла идея, за которую он «положил свою душу», имя же этой идеи: «Свободная самобытная Россия!»^{361}

И вот на этом стоит остановиться особо.

На протяжении примерно полугода — с августа 1610-го до марта 1611-го — Россия имела чрезвычайно странное, можно сказать, аварийное устройство высшего государственного управления. Пока на троне сидел Василий IV, Московское государство сохраняло традиционный государственный строй — каким он был, скажем, при Иване IV или Федоре I. При слабом монархе, да еще с рядом законодательных уступок, сделанных царем в самом начале правления^{362}, но всё же — именно традиционный государственный строй. Русский государь из рода Рюриковичей, Боярская дума как аристократический консультативный совет при нем, приказное устройство административного аппарата, местнические преимущества знати, безраздельное главенство Русской православной церкви в духовной жизни народа. С марта 1611 года (разгром Страстного восстания) и до освобождения Москвы высшая государственная власть осуществлялась польским гарнизоном и пропольской администрацией. Притом последняя выглядела для всей страны как сборище подручников при иноземных офицерах, не более того. Территория, где эта власть сохраняла действительную силу, ограничивалась несколькими районами Москвы. Патриарх утратил власть и оказался в заключении. Боярская дума утратила власть и выполняла чисто декоративные функции. Местнический порядок разрушился. Государя не было. Действительный контроль за жизнью страны постепенно переходил к вождям земского движения. Иными словами, можно констатировать полное разрушение государственности. Наступило время «полевых командиров». Политические институты в России перестали работать, их нельзя назвать ни традиционными, ни реформирующимися, ни модернизационными, поскольку они просто на время пришли в состояние хаоса.

Но как управлялась Россия между падением царя Василия Ивановича и Страстным восстанием? Ответ на этот вопрос чрезвычайно поучителен.

Полгода три силы так или иначе пытались заполнить собой пустоту, возникшую после пленения государя. Это прежде всего боярское правительство во главе с первенствующим аристократом — князем Ф.И. Мстиславским; затем — поляки, представленные воинским командованием и группой русских администраторов, назначенных по воле Сигизмунда III; и, наконец, Священноначалие Русской церкви, возглавленное Гермогеном.

Польская политическая элита преследовала две цели: инкорпорировать Московское государство в Речь Посполитую, а также открыть новую территорию для миссионерской деятельности католицизма. При этом благом представлялось по минимуму соблюдать договоренности с национальной политической элитой России. Сам руководящий класс Речи Посполитой не имел единства по вопросу о генеральном политическом курсе в России. Задолго до начала Смуты в политике Речи Посполитой наметились две политические линии по отношению к России. Первой из них придерживались прежде всего Сигизмунд III и его ближайшее окружение. Она предполагала «завоевание России и ее военную колонизацию укрепленными поселениями шляхты по образцу деятельности конкистадоров в Новом Свете». Представителем второй являлся, например, коронный гетман Жолкевский. Суть ее — несколько мягче: военное вмешательство в дела Московского царства, по мнению ее сторонников, сочетать с мерами, направленными к соглашению с русским дворянством. Разумеется, такое соглашение мыслилось в виде «неравноправной унии», когда в обмен на предоставление шляхетских «свобод» и «вольностей» русское дворянство одобрило бы «превращение Русского государства в политический придаток Речи Посполитой»^{363}. Летом 1610 года Жолкевский, следуя этой второй линии, заключил договоренности с московской знатью и московским дворянством. Но потом… коса нашла на камень. Во время переговоров под Смоленском позиция представителей Москвы показала неосновательность расчетов на то, что государственное устройство Речи Посполитой покажется русскому дворянству привлекательным: «Составители инструкций для “великого посольства” не проявили никакого стремления к рецепции польско-литовских государственных институтов»^{364}. Проект соглашения, предложенный ими, представлял собой лишь договор о обычном военно-политическом союзе между государствами… Православная Церковь, значительная часть русского дворянства и горожан относились враждебно ко всякой идее соглашения с Речью Посполитой. В России мало кто изъявил готовность пойти на подчинение Речи Посполитой ради получения шляхетских «свобод» и «вольностей». Разве что небольшой слой высшей аристократии. Сигизмунд рассматривал русское общество как послушную массу, повинующуюся командам сверху. Исходя из этой, мягко говоря, бесхитростной посылки, он пошел по пути силового захвата власти в Москве, полного подчинения боярского правительства, прямого назначения послушных администраторов. В итоге его русские союзники потеряли всякий авторитет, появились настроения недовольства, которые подготовили почву для грандиозного земского движения против иноземной власти^{365}.

Итак, фантастическая самонадеянность короля помешала польским управленцам в России занять вакуум, появившийся на верхнем этаже власти после падения Василия IV.

Политическое направление большинства членов «Семибоярщины» вполне ясно: помимо князей Голицыных, Воротынских и Одоевских, они стремятся к модернизации политического строя. Они готовы принять царя-иноверца, если законодательные и управленческие прерогативы Боярской думы расширятся. Это значит: роль самого монарха уменьшится, его права и возможности сдвинутся от традиционного самодержавия в сторону республики с королем-президентом во главе, как в Речи Посполитой. Мстиславский со товарищи не просто от страха сдают полякам одну позицию за другой, не просто призывают покориться Сигизмунду, они пытаются заменить сильного русского царя на слабого польского. Это не трусость, а политическая программа, направленная к усилению роли первостепенной знати в государственном строе России. В перспективе такие изменения могли открыть для верхушки нашей знати путь к превращению в русскую магнатерию.

Но глубокий сервилизм в отношениях с поляками оттолкнул от боярской верхушки всё остальное русское общество. Столь своекорыстная модернизация, притом купленная столь дорогой ценой, никого, кроме высшей знати, не устраивала.

Что же касается Церкви, то она, как ни парадоксально, перетянула на себя важные функции высшей светской власти.

Ряд историков нашего времени воспринимают роль Церкви в организации земского движения как самую значительную, возможно, решающую. Ведь во времена Первого и Второго ополчений «представителями высшей центральной власти на местах считаются местные церковные иерархи с Освященными соборами, которые начинают выполнять функции глав местных правительств»^{366}.

Но это, допустим, труды провинциальных архиереев. А роль первоиерарха гораздо масштабнее.

Изначально политическая позиция святителя была проста — он стоял на стороне православия и всегда вел дело к торжеству истинной веры. Защита веры — дело чисто церковное — привела Гермогена к полностью самостоятельному политическому курсу. Этот курс пролагался независимо от поляков и, чем дальше, тем больше в пику их самовластию. А значит, он, чем дальше, тем больше расходился и с курсом боярского правительства, готового чрезвычайно далеко зайти в уступках Сигизмунду. Подобная самостоятельность и очистительная направленность сделали образ действий Гермогена весьма привлекательным для широких слоев населения. И в их глазах патриарх частично занял место царя. Иными словами, именно он в какой-то мере заполнил пустоту на высшем этаже власти. Недаром смоленские послы митрополит Филарет и князь Василий Голицын отвергли пришедшую из Москвы, от боярского правительства грамоту, указывавшую во всем положиться на волю Сигизмунда, поскольку не нашли под нею патриаршей подписи. Разгневанным полякам они так объяснили свое решение: «Изначала у нас в Русском царстве при прежних великих государях так велось: если великие земские или государственные дела начнутся, то великие государи наши призывали к себе на собор патриархов, митрополитов и архиепископов и с ними о всяких делах советовались, без их совета ничего не приговаривали… теперь мы сделались безгосударны, и патриарх у нас человек начальный (курсив мой. — Д. В.), без патриарха теперь о таком великом деле советовать непригоже… Как патриарховы грамоты без боярских, так боярские без патриарховых не годятся»^{367}.

Грамоты Гермогена, содержавшие приказ собирать полки для похода на Москву, также исполнялись на местах с большим рвением — словно писал их не патриарх, а царствующая особа.

Почему так произошло? Почему большие слои русского общества восприняли призыв к сопротивлению, исходящий от главы Церкви, как манну небесную? Только ли дело тут в православной нравственности, предписывающей смиренно повиноваться духовному владыке? Тем более что Смута успела изрядно пошатнуть эту самую нравственность…

Видимо, особую роль Гермогена в создании земского движения подготовили обстоятельства не только духовного, но и материального характера.

Власть поляков, государь-иноверец (и к тому же иноземец), а также аристократическая модернизация в глазах очень многих русских людей выглядели страшно невыгодным, разорительным делом. Гермоген, поставивший себя на место главного консерватора страны, хранителя давно сложившегося ее государственного строя, вероисповедных устоев, политической традиции, был безоговорочно признан ими как персона, защищающая их интересы.

Сколь велик тот правящий круг московской первостепенной знати, которому противостоял патриарх и который оказался столь угоден полякам? Менее десятка крупных фигур!

Князь Ф.И. Мстиславский, боярин М.Г. Салтыков, князь Ю.Н. Трубецкой, князь И.С. Куракин — главные «начальники злу». К ним можно добавить князя А.В. Трубецкого, князя Б.М. Оболенского-Лыкова и боярина Ф.И. Шереметева, далеко не столь активных сторонников Владислава и тем более Сигизмунда; поведение Шереметева выдает колебания. Примыкал к ним боярин И.Н. Романов. Однако последний и вовсе мог вести самостоятельную игру — приходясь родным братом смоленскому послу митрополиту Филарету и дядей будущему царю Михаилу Федоровичу, он, помимо благоволения Сигизмунда, имел целый веер возможностей для большой политической интриги.

Столь же родовитые люди — род Голицыных, князь И.М. Воротынский, князь И.Н. Одоевский избрали для себя путь сопротивления полякам. А князь Д.Т. Трубецкой вообще возглавил дворянскую часть Первого земского ополчения.

Иными словами, у проекта «аристократической модернизации», ориентированной на поляков, имелась очень узкая социальная база.

А вот против поляков и за восстановление прежнего политического устройства России выступали многие.

Прежде всего, посады крупных городов. Тамошнее торгово-ремесленное население за годы Смуты убедилось: придут поляки с литовцами — наступит разорение. Настанет бесконтрольное управление знати — опять жди разорения! К шведам на Новгородчине такого отношения не сложилось: они властвовали иначе.

Православное духовенство ничего доброго не ждало от иноверной власти. Пример «Литовской Руси», где католицизм вел планомерное наступление на позиции восточного христианства, был у всех на виду.

Второ- и третьестепенная аристократия (к ней относился, кстати, и род Пожарских), да и просто знатное дворянство, попадавшее в круг «родословных людей», вовсе не горело желанием вместо одного сильного царя посадить себе на шею кучку властных магнатов. Не имея особенных земельных богатств, завися от службы, эти люди крепко держались за права, которые давала им местническая система. Благодаря ей они могли претендовать на высокие служебные посты. Както с ней обойдутся поляки и свои доморощенные «магнаты»? Уж верно, периоды «боярского правления», время от времени случавшиеся в русской истории, настраивали на скептический лад по поводу такой перспективы. Один «природный» русский самодержец виделся им более выгодным вариантом, чем целая свора бояр с иноземцем во главе.

Наконец, в Московском государстве существовала большая прослойка «служилых людей по прибору» — стрельцов, воротников, затинщиков и т. п. Поляки опасались их как организованной военной силы и постарались разослать в дальние города, оторвав от семей и от хозяйства. Тем самым они вооружили против себя тысячи хороших бойцов — стрельцов в первую очередь.

Остается сделать вывод: консерватизм патриарха оказался в гораздо большей степени востребован русским обществом, нежели модернистские устремления высшей знати. Гермоген стоял против нововведений, угрожавших прежде всего вере; его политический курс обрел национально-консервативные черты; именно этого и хотели, помимо духовенства, посадские люди, стрельцы, тысячи дворян и даже большая группа аристократов.

Глава Церкви оказался вождем земского дела и в какой-то степени невенчанным государем вовсе не из-за того, что сама традиция выталкивала на передний план высшую духовную власть при ослаблении высшей светской. Не было на Руси Московской такой традиции! В XIV веке митрополит Алексий возглавлял боярское правительство при малолетстве князя Дмитрия Ивановича, но это единичный факт, а не традиция. И даже не из-за того, что в годину испытаний патриарх сохранил крепость духа и поднялся до высот самопожертвования. Всё это так. Но… нельзя не замечать самого важного: огромная часть русского народа страстно желала вернуться в ту старую Россию, которую разрушила Смута; патриарх показал путь; все, кто хотел двинуться к восстановлению старого порядка, пошли по нему. Народ искал сохранения Московского царства, а не раскола его, не перехода под руку иноземного монарха и не обновления. Народ помнил, в какой стране жил при святом блаженном государе Федоре Ивановиче, и проявлял готовность на большие жертвы, лишь бы возвратить ту спокойную золотую эпоху.

Как ни парадоксально, святитель Гермоген оказался самым востребованным политическим деятелем времен Смуты. За ним шли охотно. За другими — постольку-поскольку. Народ оглядывался в поисках подобного вождя, несокрушимого консерватора, и лучшую кандидатуру отыскал в Гермогене — как впоследствии, после заточения Гермогена, найдет ее в другом благочестивом консерваторе — князе Пожарском. Оттого патриарх и пользовался у русских людей горячей любовью.