Паутина

XI. КРОВЬ НА ТРОПЕ

Николай спал и над чем-то смеялся.

— Коленька, ты так хохочешь, что мороз по коже, — разбудила его Лизавета.

— Приехали?..

— Кто?.. А-а.. Не знаю, только-только пришла, на плотине работали полубригадой. Рогов с электростанцией торопит — охота ему к зиме свет дать, ну и мы тоже… Ты вставай, Коленька, поешь, да я прибираться стану.

В единственное на запад окно избы, казалось, с яростью вламывался розовый луч заходящего солнца. На крашеной желтой лавке черными шариками перекатывались мухи. Старинные, в аршин шириною, половицы белели, точно свежевыструганные, а в еле заметных щелях между ними мышиными глазками проблескивали песчинки, осевшие там после недавнего мытья пола.

— Не понимаю, чего тебе прибирать, — проговорил Николай, подходя к умывальнику. — Вон мух следовало бы выгнать.

— Вытурю и мух, и проветрю, и пыль соберу на вехотку, — весело ответила Лизавета, собирая на стол. — Не могу же я, Коленька, привести девчат в неприбранный дом; они и без того намаялись в грязном подвале.

— Все-таки пойдешь, приведешь?

— С Арсеном договорились.

— Я бы и сам мог привести.

— Коленька, не обижай меня, как вчера, не надо… Понимаешь ты, что с тобой они могут не пойти, постесняются… Садись ужинай.

— Знаешь, Лизута, ты мне сегодня шибко нравишься, — шутливо сказал он, принимаясь за жареного кролика.

— Ой, шибче, чем вчера?!

— Да… Смеешься, подмурлыкиваешь?..

— Сказать почему? Ладно, назавтра приберегала, да распирает всю. Рогов мне письмо показал из райкома, на курсы избачей меня посылают.

— О-о-о! Это Андрей Андреич постарался.

— В область на три месяца… Отпустишь?

— Сам свезу… У нас с Фролахой тоже задание от Рогова — закупить арматуру для электро и радио, ого?!

— Вот как наши!.. А я рада, что бабочки кстати пришлись: похозяйничают, да, Коля?

— Чего лучше, если так!

Прямо из-за стола Николай отправился в правление колхоза: нужно было узнать, приехал ли милиционер, и если да, договориться, когда и как начать операцию, затем подготовить своих охотников, наконец для отвода глаз четверть часа посидеть на отчете кладовщицы. Выйдя, он некоторое время с крыльца полюбовался закатом, потом, мальчишески усмехаясь, прошел к окну и постучал в раму.

— Лизута!

— Ау! — откликнулась Лизавета и подошла, как была, со стаканом в руке. — Ну что, Коленька?

— Минутку… Теперь все, точка… Просто захотелось поглядеть на тебя при закате.

— Честное слово, жених женихом! — весело засмеялась она, покачав головой. — Лучше-то не выдумал?

— А лучше и некуда! — рассмеялся он.

Кое-как изобразив на лице недовольство, Лизавета плеснула в мужа водою из стакана. Он успел посторониться, шутливо погрозил ей пальцем, вышел за ворота и зашагал по улице.

— Ой, Коля, Коля, стареем и шалим, — прошептала Лизавета.

Размахивая тряпицей, она через окно выгнала мух, прикрыла створку и зажгла лампу. Собрать пыль с подоконников, с лавок, с рундука и с чистого пола на мокрый вехоть ничего не стоило; и в нагретой за день избе сразу повеяло свежестью. Через несколько минут были застелены чистым бельем обе кровати, возле рукомойника на гвоздях повисли новенькие рукотер и полотенце, в мыльнице заалел свежий кусок мыла. Оставалось накрыть стол кремовой, доставшейся еще в приданое, скатертью, выставить на него голубенькую чайную посуду, налить в самовар колодезной воды и нащепать лучины. Наконец Лизавета отошла к порогу, чтобы от входа оценить свою работу, постояла, обводя взглядом повеселевшее жилье, и закусила губу. «Вот книгочей, — подумала она о муже, — завсегда все перевернуто». Подойдя к полочке с книгами, молодая женщина выровняла их корешки и, обтерев руки фартуком, провела ладонями по рамке висевшего над полкой ленинского портрета.

— Вот теперь пожалуйте, девчатки, — снова прошептала она и улыбнулась той улыбкой, которая нравилась мужу.

Лизавета угасила лампу и вышла из избы.

Низко над лесом стояла багровая луна. Как будто опаленные ее пламенем, жались и никли к воде прибрежные кустарники. Безмолвная в своей кажущейся неподвижности, меж кустарниками лежала река; рябая от теней веток и листвы, она была похожа на небрежно разостланный краснопестрый половик. Побуревшие в свете луны деревенские постройки, чудилось, дымились, точно громадные тлеющие головни, время от времени вспыхивая стеклами окон. Молодая женщина видела родную деревню именно такой же летней ночью годов пятнадцать тому назад, когда, подожженный кулаками, горел соседний колхоз. Лизавете все казалось непроницаемо густым: и надречный тальник, и прибрежные заросли мать-и-мачехи, и примолкший лес, и вода в реке, и даже самый воздух. Чувство какого-то застывшего покоя было так сильно, что голоса коростелей, доносившиеся с ближнего поля, и гвалт лягушек на дальнем болоте, обычно раздражающе-громкие в эту пору, едва просачивались к селу, застревая где-то в неподвижном пространстве. Тусклыми долетали и мужские голоса откуда-то с поймы или с мельницы. Лизавета замечала, что так случалось перед исподволь назревающими грозами, и медленным взглядом обвела небосвод, но он был сплошь испещрен звездами.

По привычке обнюхивая пучочек сорванной травы, она поднялась от реки к пряслам. Прямо перед нею зубчатой по краям темно-серой лентой вдоль всего Минодориного огорода тянулась тропа. Так же, как приречный тальник, пожухлая и ржавая от багряного света луны, огородная поросль резко пахла черноземом.

Лизавета негромко кашлянула.

— Лизавета Егоровна, пригнитесь, — громко прошептал Арсен, на четвереньках подбегая к пряслу. — Пригнитесь… Здесь, на пригорке, нас далеко видать.

— А что? — спросила она и присела на корточки.

— От плотины вниз по реке идут ребята с неводом, рыбачат. Увидят нас — еще прицепятся что да почему.

Они примолкли и вслушались в голоса рыбаков.

— Подходят, черти базластые!..

— Далеко еще… Ну как. Арсен?

— Часа уж полтора здесь околачиваюсь, все старые частушки перепел и четыре новые сделал про радио и электро.

Сидя на земле, разделенные пряслом, они заговорили полушепотом. Арсен рассказал, что он успел побывать в садике и заглянуть в окошко бани, что в доме темно и тихо, а в бане горит свеча, там что-то делает и бранится сама с собой какая-то тетка.

— Боязно за наших, Лизавета Егоровна… Думаете зря?.. Ничего не зря. Всем ясно и понятно, что револьвер не пикулька. Придет милиция, а он, стервец, возьмет и пластанет, скажем Капу, в самое сердце: мол, шпионка — и точка, и ваших нет… Как вы думаете насчет такого дела?

— Не знаю, Арсен… Милиция-то приехала?

— Двое; лейтенант и седая тетя-мотя. Я из конторы и сюда. Вот-вот придут. Мама уже на крыльце Капу ждет: сноха, слышь, ёж ее заешь!

— Ну и напрасно мать тебе повадку дает. Вытащим мы девку из одной ямины, а ты в другую сшарахнешь, слышь, чего говорю? Сперва они пускай у нас поживут, опамятуются, побои залечат, свет разглядят. Не перегораживай ты ей дорогу своей плотиной, дай на улицу выйти, подруг заиметь, да в колхозе во весь рост показаться. Осенью можешь на крупорушку взять — и любитесь на здоровье. Только сейчас не трожь: утащишь ее домой и потеряешь — сбежит она из Узара, потому что загрызут ее наши девчонки за тебя, за дьявола!

Арсен прыснул со смеху и зажал рот ладонью.

— Ладно, Лизавета Егоровна, — сказал он потом. — Я согласен, ведите их к себе. Пускай до осени поболит моя голова, на ней не сидеть!.. Только я ходить стану, а прогоните — вовек не родня и не видать вам моей свадьбы!

— Попляшу еще, как свахой поеду.

— Ваши бы уши да богу в руки!.. Ну, а теперь я пойду: еще разок пригляжуся, милицию с охотниками встречу и ходы-выходы укажу; Николай Трофимыч велел. А сектанточек к вам сюда представлю… Пока, пока, уж ночь недалека!

Пригибаясь к тропе, он ушел на усадьбу.

Глядя ему вслед, Лизавета подумала: кто же из милиционеров приехал, уж не тот ли, который говорил, что милиция со старухами не воюет. А, собственно, одна ли милиция повинна в том, что столько лет висела здесь эта черная паутина?.. Разве узарцы не догадывались, не знали?.. «А разве Минодора к кому-либо ходила? — спросила себя молодая женщина и рассудила: — Ну, и к ней никто ни за чем не ходил. Кому надо тащиться на гору к богатой гордячке, если у каждого есть ближние и хорошие соседи? Потом ее больная племянница — страшились ненароком увидеть падучий припадок и обходили дом стороной. Да еще наша староверская заповедь: знай сверчок свой шесток. А кто в Узаре не старовер?!»

Вдруг на дворе Минодоры раздался дичайший вопль. Лизавета вскочила. Крик повторился, и к пряслам донеслись довольно четкие слова:

— Прошка!.. Медведь во дворе!

Вслед за женским голосом Лизавета расслышала мужской. «Уж не наши ли явились?» — с надеждой подумала она, перелезая через изгородь, и без опаски направилась к хоромам.

В обители же произошла неожиданность.

До последней крайности настороженная Капитолина решилась подслушать разговор пресвитера с Гурием, и то, что она уловила через дверь молельни, тут же подтолкнуло ее к келье Калистрата. Не постучав, чтобы не разбудить проповедницы с Неонилой, девушка вошла и потрясла спящего мужика за плечо:

— Калистрат, вставай, — с силой прошептала она. — Гурий лыжи намазал!

— Убег? — протрещав топчаном, вскочил Калистрат, — убе-е-ег…

— Покуда нет, а сейчас убежит вместе с Кононом… Его бы тебе не в пруд уволочь, а в милицию.

— Эва! — протянул он, широко распялив желтозубый рот. — Про омут было думано, а про милицию мы не того! Веревка-то вот она, а мешок…

— Ти-х-хо!..

Девушка приоткрыла дверь кельи и проследила, как вышедший из молельни пресвитер на цыпочках прокрался до дверцы в курятник и, по-волчьи озираясь, полез в нее. «До ветру, знать», — предположила Агапита, наблюдавшая за коридором из своей кельи.

Но она ошиблась; дело было совсем в ином.

Если Гурий, хрипя и слюнявя бороденку, продолжал смаковать свой замысел с прудом, то Конон мучался над загадкой: выдаст их Агафангел или не выдаст? Так и не разгадав загадки, он решил заняться Гурием и повел свою линию.

— Агафангел выдаст, — заявил пресвитер, перебив трескотню Гурия.

— Выдаст?! — вскочил тот. — Проклятый трусик!

— Боюсь, уж не обложены ли мы.

— Чекистом?!.

— Страшусь и за сестру Минодору, э, не в себе она.

— Минодорко сволочь! — выкрикнул Гурий и вдруг хлопнул себя ладонью по лбу: — А-а, вот оно, гнал меня лесом, болотом грозил. Вот оно, коть так, коть по-другому. Когда я сказал твоем прикоде, Минодорко побелел, как мертвяк! Пошто обитель все замки вешали, когда так было? Продался Минодорко, нашим шкуром откупался, вот что!

Конон опешил; неожиданно для него дело принимало другой оборот. Сгущая краски, он стремился напугать приятеля, выманить в лес, покончить с ним и вернуться под кров Минодоры. Теперь пресвитер перетрусил и сам. В похмельной голове созрел вывод: бесшабашный план диверсии Гурия, его сумасбродные «святые» письма напугали Минодору; она решила порвать с общиной и предаст, а быть может, уже предала, — недаром же прячется целые сутки!.. И недаром бежит Платонида… Нет, к дьяволу Гурия с дороги, к дьяволу!

— Господин Гурилев, надо уходить, — сказал пресвитер.

— Давно пора, лешак, пустим пруд на две курицы!

— Будьте готовы, я сейчас…

Не доверяя здесь больше никому, пресвитер решил сам проверить, безопасен ли выход из двора к речке.

Конон залез в курятник, Агапита осталась начеку.

В эти самые минуты Варёнка закончила работу в бане и направилась в обитель. Подойдя к наружному лазу курятника, дурочка увидела вылезающего изнутри пресвитера — косматое и большебородое чудовище, которого она здесь никогда не встречала — и в смертельном ужасе завопила, призывая на помощь старика Коровина.

Ее-то вопль и встревожил Лизавету.

Измотанный злобствованием и постоянным страхом, Гурий принял вопль девушки за крик Конона, стремглав вылетел из молельни, кинулся на лестницу к иконостасу и, не разглядев подставленной Капитолиною ноги, грохнулся лбом об окованную дверь.

Калистрат вмиг запеленал его веревкой.

— Присталет пошарьте, — буркнул он помогающим Агапите и Капитолине, потом полез в курятник: — Я за евонным напарником…

Оглушенный столь неожиданным приключением, Конон с минуту стоял над извивающейся в припадке Варёнкой и, сжимая в пальцах рукоять нагана, озирался по сторонам. Ему чудилось, что на всполошный крик дурочки к дому Минодоры уже сбегаются люди, что по ту сторону заборов слышится свист травы под их ногами, а в воздухе разносятся грозные голоса, что сам он вот-вот будет схвачен и вместе с Гурием расстрелян за многие преступления, — но что делать?.. Исчезнуть, не возвращаясь в обитель? Тогда Гурий останется в живых и будет мстить или будет арестован и выдаст. Вернуться и покончить с ним в молельне — не одинаково ли здесь или в лесу?.. Но удастся ли тогда скрыться из обители?.. Вздрогнув, Конон обернулся на шорох в курятнике, увидел человека и на мгновение оцепенел: убивать собственной рукой пресвитеру еще не приходилось. Затем, не различив при лунном свете незнакомого ему Калистрата от Гурия, он выстрелил в упор и, провожаемый куриным гвалтом, бросился в огород.

Предположив, что стреляют по Арсену, Лизавета ринулась к хоромам. Таившийся в садике парень видел ее словно бы летящею над тропой, слышал, как она крикнула что-то бегущему навстречу ей человеку, но сам крикнуть женщине не успел. Сверкнуло синим, раздался треск, Лизавета взмахнула руками и со стоном рухнула наземь.

Подбежавший Арсен не услышал ее дыхания.

— Лови, ребята! — сумасшедше заорал он появившимся возле прясел рыбакам и сколь было сил пустился за мелькавшей во мгле фигурой Конона. — Лови-и-и, вон он!

— Кого убил? — крикнул на бегу один из рыбаков, и Арсен опомнился: а если она только ранена, кто ей там поможет?..

— Лизу Юркову! — все-таки откликнулся он, потом во все легкие прокричал вслед рыбакам: — Это сектант, ребята!.. Не теряйте его из виду! Сейчас помощь будет!

Когда запыхавшийся парень вернулся в огород, над Лизаветой хлопотали Калистрат и Капитолина. С пробитым пулею плечом мужик выбежал сюда в погоне за Кононом, а девушка кинулась искать здесь Арсена, чтобы сказать ему о происшествии в подвале; один вслед за другим они натолкнулись на стонавшую молодую женщину и теперь снимали с нее мокрую от крови кофточку.

Кое-как выслушав рассказ Капитолины, что в доме осталась Агапита, вооруженная пистолетом Гурия, парень распорядился:

— Перевязывайте… Я сейчас!

На улице он встретил лейтенанта и охотников.

— Товарищ Юрков, — позвал Арсен, — на минутку…

Почти тотчас же возле колхозного амбара торопливо зазвонили в колокол. В ответ набату сначала стоголосо откликнулся лес, потом на конном дворе заржали, чуя тревогу, седлаемые лошади, наконец по всей деревне загомонили люди.