Паутина

«… Весна в том году пришла поздно.

Она пришла вслед за очень суровой, с невиданными раньше морозами и обильными снегопадами зимой, но потому-то казалась особенно прекрасной.

Дожди, моросившие по ночам, будто омывали все вокруг; город выглядел светлее и наряднее. Днем небо прояснялось, и в его сверкающей лазури с криком резвились ласточки, а на куполах и порталах бесчисленных мечетей и медресе, на выступах, овеянных легендами башен, сидели аисты — птицы, приносящие, по поверью, счастье. Вечерами легкий ветерок приносил в город чудесные запахи полей… Это была первая весна новой жизни, и люди, наконец, вздохнули свободно.

Однако были среди людей и такие, которые ненавидели эту весну и готовились растоптать наконец-то обретенную свободу.

События, о которых мы рассказываем, произошли в одну из тех весенних ночей — через семь месяцев после того, как над воротами бухарского Арка[1] взвился красный флаг революции.

В низком ночном небе клубились черные тучи. Они полыхали огнем, тяжело гремели и порой проливались на землю крупными каплями дождя. Темные улицы Бухары были тихи и безлюдны. Только в квартале Аскар-Би, расположенном в отдаленной северо-западной части города, слышался шум. В центре улицы, над воротами большого дома, горел фонарь. На невысоком глинобитном возвышении — суфе, которое обычно занимал сторож, сидели и неторопливо разговаривали трое мужчин. Из дома доносились громкие голоса, музыка и слова песни, — хафиз пел протяжно, на манер бухарских «маврича» — выходцев из Мерва. Он пел:

За воротами находился крытый проход, который вел в ярко освещенный фонарями и лампами двор, вымощенный жженым кирпичом, поставленным на ребро. Из кухни плыли острые ароматные запахи шашлыка и плова. Просторная мехмон-хона — комната для гостей, с синими стеклами в узких стрельчатых окнах, освещалась двумя большими подвесными лампами. На ковре, вокруг уставленной яствами широкой скатерти-дастархана, сидело пятеро собеседников, а в углу, у входа, аккомпанируя себе на рубобе, пели хафизы.

Хозяином здесь был мужчина средних лет, черноглазый и чернобровый, с длинной узкой бородой и толстой могучей шеей. На нем — легкий шелковый халат без подкладки, брюки-галифе и белая ситцевая рубаха с открытым воротом. Гостеприимно уступив передний почетный угол, он расположился ниже всех остальных гостей.

А на самом видном месте возвышался безбородый, очень толстый мужчина в черном костюме и ослепительно белой рубахе с высоким стоячим воротником. К нему обращались не иначе, как — «Назир эфенди» — «Господин народный комиссар».

Рядом с «Назир эфенди» сидел высокий худощавый мужчина в кокетливо повязанной маленькой чалме, с козлиной бородкой на смуглом лице, с острым, пронизывающим взглядом круглых глаз. Он был одет в длинный белый камзол и ватный халат из знаменитой каршинской алачи. Его называли «ишаном», или просто «Ахрорходжой».

Третий собеседник — мужчина с чисто выбритым лицом, кудрявой шапкой волос, в очках с золотой оправой — расположился у окна и не выпускал изо рта папиросы. На нем был серый костюм, на жилетке поблескивала золотая цепочка часов. «Господин Саиди», реже — «Господин редактор» — так обращались к нему.

И, наконец, за дастарханом сидел еще человек в форме работника милиции, — плотный, короткошеий, в кавказской, из золотистого каракуля папахе, с лихо закрученными пиками усов. Если к нему обращались, то называли, как обычно называют чтецов корана, — «Кори»; и только хозяин звал его просто по имени — «Хамд».

К самому хозяину обращались почтительно: «Мах» дум» — так испокон веков называли сыновей высокопоставленных духовных лиц.

В дореволюционной Бухаре Мухитдин-Махдум был известен своим разгульным и развратным образом жизни, в котором он стремился подражать самому эмиру Саид Алим-хану. И теперь весь сброд, процветавший при эмире, — все головорезы, убийцы, бандиты группировались вокруг него. Сегодня Мухитдин-Махдум собрал своих единомышленников…

…Музыканты кончили играть. Их вежливо, но без особого энтузиазма похвалили. Они, низко кланяясь, вышли из комнаты. По знаку Махдума Хамд запер обе двери, ведущие из мехмон-хоны в прихожую и в соседнюю комнату, затем сел на место и разлил по рюмкам крепкий и душистый конкордский коньяк. Гости подняли тост за здоровье хозяина. Протирая платком очки и близоруко щурясь, господин редактор Саиди оглядел присутствующих.

— Я действительно не понимаю происходящего, уважаемые эфенди, — заговорил он по-турецки. — Какие цепи преследовала Бухарская революция? Возвысить машкобов[3], русских, персюков или… нечто другое?

Мухитдин-Махдум иронически усмехнулся.

— Господин редактор, — сказал он, — как бы там ни было, но мой дом — не редакция ваших «Бухарских известий». Оставьте своих тюрков в покое и говорите хотя бы здесь на нашем языке.

Все рассмеялись, но Саиди возразил:

— Ошибаетесь, мой эфенди. Мы — тюрки, и наш язык, наши великие традиции и обычаи, наша кровь, наконец, — тюркские. Мы должны всюду говорить и писать по-турецки. Вот почему я и удивляюсь, что мы вынуждены почти в каждом номере давать статьи, информации и объявления на персидско-таджикском языке. Это ли не позор нации?

— А кто вам дает указания делать это? — спросил Назир-комиссар.

— Кто же еще, как не Цека и Революционный Комитет!

— Тут, конечно, замешан непосредственно Куйбышев, — вставил Мухитдин-Махдум. — Они это делают, чтобы быстрее разъяснить населению политику большевиков… Скажем прямо, — умно делают! В конце концов кто еще, кроме ваших «туркиз-яшариз»[4], понимает вас?!. Большинство людей в городе говорят по-таджикски, а вы хотите их силой обратить в своих тюрков. Кому это сейчас нужно?

— Золотые слова! — воскликнул Ахрорходжа, до сих пор молчавший. — Мы потомки великого потрясателя Вселенной Чингиз-хана, мы не забываем об этом, но по-турецки не говорим и не видим в этом никакой необходимости.

— Подождите! — поднял руку Назир. Голос его прозвучал властно. — Речь идет не о таджиках и тюрках, а о цели нашей революции. — Он помолчал, потом добавил: — В чем эта цель заключается? По-моему, в том, чтобы взять власть в свои руки. Добились мы этой цели? Да, но только до некоторой степени. Мы разобщены, у нас нет тесного союза, каждый живет и действует на свой страх и риск. А это используют другие. Крикливые машкобы, ткачи-кустари и прочий сброд, ногайцы и русские могут захватить наши места.

— Что верно, то верно, — поддержал Назира Мухитдин-Махдум. — Мы, по правде говоря, беспечны и нерешительны. Что такое власть? (Он злобно прищурился). Это — сила, могущество, мощь! У кого сила, тот и власть! И мы должны показать свою силу, иначе потеряем власть. Иначе…

— Что вы предлагаете? — остановил его Назир.

— Я предложил… тем, наверху, чтобы предоставили мне людей, оружие и — главное — свободу действий… Пусть, — усмехнулся Махдум, — дадут мне за городом «дачу»… тогда я смогу убирать этих выродков по одному. Часть из тех, власть имущих, — наши люди, они, конечно, согласились со мной. Создадим, сказали, «Окружную комиссию» с задачей оборонять город от басмачей. Но для того, чтобы принять это решение, нужно перетащить на нашу сторону большинство. Вы должны сказать об этом своим друзьям, господин Назир… А вам, ака-Кори, и вот таким, как ишан, — кивнул Махдум на Ахрорходжу, — нужно осторожно выявлять особо опасных для нас людей и сообщать мне.

— Хорошо, — сказал Кори. — Но под каким предлогом вы будете арестовывать горожан? Ведь ваша власть распространяется только на туманы…[5]

— Доберемся и до горожан! — пренебрежительно махнул рукой Махдум. — Мы будем обвинять их в том, что они помогают басмачам деньгами, продуктами… найдем чем. Оснований для смертных приговоров будет более чем достаточно.

Назир в сомнении покачал головой.

— Нет, до всех не добраться. Открыто арестовывать всех мы не сможем. Люди могут догадаться… Окружная комиссия, конечно, поможет убирать тех, кто стоит на нашем пути, но иногда и она будет бессильной.

— Я?! — прошептал Мухитдин-Махдум, и глаза его вспыхнули гневом. — Я буду бессильным?! Да я всех этих чекистов и их друзей-пособников могу уничтожить, дайте мне только людей и винтовки… Людей и винтовки! — выкрикнул он.

— Людей и винтовки дадим, — спокойно ответил Назир. — Вы открывайте свою кушишхону[6] за городом, работайте, но этого мало. Нам нужно еще и умело действовать…

— Каким образом? — спросил редактор Саиди, снова поправляя очки.

— Каким образом? — Назир на мгновение задумался, затем медленно заговорил. — Вы знаете, конечно, как действует паук… Он раскидывает свою тонкую, почти невидимую сеть, а сам прячется в укромном месте и ждет. Он долго и терпеливо ждет. Но вот летит муха. Она или не видит паутины, или не думает об опасности, летит — и попадает в расставленную сеть. Муха бьется, жужжит, вырывается, но запутывается все больше и больше, и наконец, обессилев, затихает. Вот тогда-то и выползает из своей засады паук. Он подползает к жертве и сосет ее кровь в свое удовольствие…

— Ну и что же из этого следует? — спросил редактор. — Я не понимаю сути вашей аллегории.

— Суть моей… как это? — аллегории, — усмехнулся Назир, — понять нетрудно. Но для этого вы должны увидеться прежде с самим пауком?

— С пауком?

— Да, с пауком, только на двух ногах и с двумя руками… Что скажете на это вы, Махдум?

— Объясните, пожалуйста, подробнее, — уклончиво ответил Махдум. — Какое все это имеет отношение к нашим делам?

— О, прямое! — ухмыльнулся Кори и победно покрутил пики усов. Глаза его лихорадочно заблестели.

— Нужно действовать подобно пауку, — объяснил Назир. — Нужно опутывать врагов паутиной, так опутывать, чтобы и голоса подать не сумели!..

— Теперь, когда нет эмира и нет зинданов[7], — со вздохом сказал Саиди, — найти паучье гнездо…

— Не представляет никакого труда, — прервал редактора Назир. — Если хотите, Кори сейчас же приведет его сюда, и мы быстро с ним договоримся.

— Но ведь это… — встревожился Саиди.

— Не бойтесь, — усмехнулся Назир. — Для нас этот человек безопасен, — и сделал знак Кори.

Кори мгновенно исчез; не успели гости опомниться, как он уже появился снова с человеком в поношенном алачевом халате и с большой чалмой на голове. В его облике и повадке было действительно что-то то от паука… Саиди от одного его взгляда съежился и замер, словно муха, попавшая в паучью сеть.

— Ассалому алейкум! — поздоровался новый гость. Он уселся, поднял раскрытые ладони чуть выше лица и забормотал традиционные пожелания благополучия, здоровья и сохранения от всех бед живущим в доме. — Омин, авлоху акбар![8] — закончил он.

Ахрорходжа сразу же узнал его: это был шейх из рода Ходжаубони.

— Все ли ваши здоровы? — спросил Назир.

— Под сенью вашей власти и нашего справедливого правительства…

Но Назир не был расположен выслушивать подробности. Он прервал:

— Как дела, работа?

— Идут…

— Работает ли ваш дом для умалишенных?

Шейх удивился, но тут же овладел собой.

— Теперь, господин Назир, сумасшедших лечат врачи. Такими людьми, как мы, вымели дорогу. Вымели и выбросили…

Назир покачал головой.

— Это нехорошо. Если закрыть ваш дом, Бухара переполнится безумцами. Но мы не допустим этого. Завтра… завтра же, — подчеркнул он, — приходите в Назират здравоохранения. Мы выдадим вам специальное удостоверение и работайте, как работали прежде. Никто не посмеет вам препятствовать.

— Дай бог вам здоровья, мой господин! — поблагодарил шейх и, улыбнувшись, добавил: — Не мешал бы господин Кори со своей милицией, а других я не боюсь.

— Мы сказали — Кори вам мешать не будет.

— Когда вы получите удостоверение, — засмеялся Кори, — вы станете нашим шейхом, шейхом джадидов,[9] и тогда мы не мешать — мы помогать вам будем, достопочтенный друг.

Мухитдин-Махдум налил вина и протянул пиалу шейху.

— Берите, «советский» шейх, пейте — это вино дозволено шариатом.

Шейх сначала не соглашался, потом уступил просьбам собравшихся и, поблагодарив, неторопливо высосал пиалу.

— Вах, вах, вах… — в восторге закачал он головой, облизывая усы. — Райское вино! Вино для гурий!

— Тогда еще одну!

— С удовольствием! — На этот раз шейх сразу же взял пиалу. — Грех не пить такое вино.

После третьей пиалы он почувствовал себя легко и свободно и разошелся настолько, что даже снял чалму.

— В молодости, — говорил он, — я не чужд был мирских утех. О, сколько я выпил тогда вина, сколько гурий побывало в моих объятиях. Я не пропускал веселых вечеринок, играл в азартные игры, даже иной раз дрался на ножах… Но никогда не терял рассудка, никогда не переступал через повеления всевышнего и его пророка на земле…

— Не зря, значит, вы стали шейхом, мой господин, — иронически бросил Ахрорходжа.

— Да, не зря! — громко сказал Назир и, испытующе глядя на шейха, добавил: — Мы знали, что вы мастер на все руки, поэтому и пригласили вас сюда.

Шейх выдержал взгляд Назира.

— Мудро поступили, мой господин! — ответил он.

— Мы ничего для вас не пожалеем, — спокойно продолжал Назир. — Но мы ждем, что и вы будете готовы…

— Я готов!

— Ваш дом умалишенных должен служить нашим целям! Иначе говоря, там должны содержаться, то есть лечиться те люди… те безумцы, — снова поправился Назир, — на которых мы вам укажем.

Шейх зажал бороду в кулак и задумался.

В комнате воцарилась напряженная тишина.

Первым нарушил ее Мухитдин-Махдум.

— Нам приказано, — сказал он, предварительно кашлянув, — арестовывать и расстреливать всех контрреволюционеров, всех ишанов и шейхов.

— Мой господин, нет необходимости в ваших словах, — тотчас же ответил шейх. — Я принял из ваших рук пиалу с вином и осушил ее. Я согласился со всем, что вы говорили, и полагал, что вы поняли меня. Сейчас я думал над тем, как лучше лечить ваших сумасшедших.

— Посадить на цепь, бить, держать на воде и хлебе. А потом…

— Но прежде всего, — прервал Махдума Назир, — вы должны приложить все усилия для того, чтобы никто, никогда не узнал ни их имени, ни происхождения. Этих людей нужно разумно изолировать от всего мира.

— Об этом не беспокойтесь, — заверил шейх. — Как-никак у меня на этом деле борода поседела. Хоть с завтрашнего дня присылайте своих больных. А выйдут они оттуда или нет — это уже будет зависеть от вас…

— Завтра же с утра и приступайте к делу, — приказал Махдум. — Подберите двух-трех подлинных безумцев. Это ничего, это даже лучше… Придет час, и мы вам дадим знать… Вы будете получать два золотых… десять рублей в месяц, а также муку, сахар, масло, рис и все прочее… Только помните: «Красный язык может погубить зеленую голову…»

— Знаю…

— Вы поняли нас?

— Понял! — ответил шейх.

Назир улыбнулся…»

…Я собирал материалы для задуманного мною большого романа[10] и с этой целью приехал в Бухару. Меня пригласили в дом известного и уважаемого человека, заслуженного учителя Остонзода. Он потерял зрение и доживал свой век на пенсии. Остонзода увлекался поэзией, отличался тонким умом и большим вкусом. Узнав, что я писатель, он обрадовался.

— Я одно время тоже пописывал, — сообщил он. — Моя покойная жена была женщиной умной от природы, и когда я… вынужден был оставить школу и стал сидеть дома, она начала уговаривать меня взяться за перо, рассказать о пережитом… Наверно, хотела сделать из меня второго Николая Островского, да не успела…, — с печальной улыбкой закончил Остонзода.

— Но вы все-таки пробовали писать? — спросил я. — У вас что-нибудь есть?

— Да, ответил старый учитель. Он пошарил на полке в стенной нише, достал портфель, извлек оттуда толстую тетрадь. — Вот здесь начало, не знаю, как вы назовете, — то ли рассказ, то ли просто записки, а конца нет, — когда потерял жену, уже не мог продолжать…

Я взял тетрадь, прочел заголовок — «Тори анкабуд», что в переводе означает «Паутина», пробежал первые страницы — и уже не мог оторваться. Я забыл о том, что нахожусь в гостях. Так я прочитал всю тетрадь. Она обрывалась на фразе: «Назир улыбнулся…»

— И это все? — спросил я.

— Все, — вздохнул Остонзода. — Остальное в голове.

— Пока вы не расскажете мне, я не уйду отсюда! — решительно заявил я хозяину. — Пишу я быстро и не буду прерывать вас. Давайте завершим начатое. Расскажете?

Я с откровенным восхищением смотрел на Остонзода. Он улыбнулся. Мои чувства как бы передались ему и, немного подумав, он сказал:

— Все это я пережил сам. Был день, когда я попал в сумасшедший дом, и с этого дня начнется мой рассказ… Если бы вы знали, как это ужасно, когда враги бросают в дом умалишенных совершенно здорового человека! Сам по себе, просто так, человек никогда не потеряет рассудка. Для этого должно произойти нечто ужасное и невероятное… Вы спрашиваете, откуда я это знаю? Нет, я не был сумасшедшим, но чуть им не стал, — вы понимаете, — я чуть не сошел с ума. Эх, как тяжело вспоминать все это…