Паутина

1

…Сейчас, брат мой, кое-кто из молодых да горячих взял себе за моду: чуть что не так, хвататься за голову и кричать, будто он сходит с ума. Это нехорошо. Упаси, как говорится, бог от безумия! Дни, проведенные с сумасшедшими, когда меня оклеветали… о, это страшные дни! И сегодня, почти через сорок лет, вспоминаешь о них с ужасом. Как только мне удалось выдержать?.. Своим счастьем я обязан Лютфиджан, моей покойной жене… Любовь чуть не свела меня с ума, — но любовь и принесла мне избавление! Я не хотел бы рассказывать об этом, но вы так настаиваете… Хорошо, я расскажу. В назидание нашей молодежи, которая растет в счастливое время, и, что греха таить, порой не ценит выпавших на ее долю благ, — ей в назидание расскажу я историю о том, как был «сумасшедшим»…

Остонзода сделал небольшую паузу, отпил глоток зеленого чая и задумчиво заговорил. Я застрочил карандашом в блокноте.

— Прежде, — рассказывал учитель, — в Бухаре сумасшедших «исцеляли» шейхи из рода Ходжаубани. Сейчас здесь не осталось и следа от квартала с этим именем. Но в прошлое время, если идти от Нового Базара к кварталу Ляби-хауз Арбоб, в западную часть Бухары, и там, немного не доходя до квартала Кукельдаш, повернуть на юг, в сторону квартала Сабунгарон, то можно было выйти на узкую улочку (по ней с трудом проезжала арба), которую и называли кварталом Ходжаубани. В центре этой улицы стоял дом Ходжи[11]. Громадные, высокие и крепкие ворота, деревянные навесы и всегда чисто подметенный, всегда политый просторный двор… Может быть, это мое личное ощущение, но все здесь, от массивных ворот и толстых стен до комнаты для гостей и глубоких подвалов, — все было рассчитано на то, чтобы внушать ужас…

Войдя в ворота, вы попадали в крытый мрачный проход. В правой стороне двора находился громадный сарай с широким входом. В таких помещениях обычно держали верховых лошадей. Но здесь содержались заросшие, полуголые, в грязных лохмотьях, опутанные цепями люди, то неподвижные, молчаливые и грустные, то кричащие, рыдающие, корчащиеся в судорогах… Это — сумасшедшие, которых привели сюда лечить. К ним относились хуже, чем к скоту. За ними не было никакого присмотра. Их дневная пища состояла из куска черствого хлеба и холодной воды; спали они на сырой и твердой земле и во сне гремели тяжелыми цепями… Если еще добавить, что их часто и нещадно били плетьми, то картина будет полной.

Кто эти несчастные, как их зовут, чем они занимались до того, как попали сюда? Об этом никто не знал и никто не спрашивал. На все имелся один ответ: они — сумасшедшие, а этот дом — дом Ходжаубани. Бухарцам этого было достаточно.

Вот я и попал сюда, не думая, не гадая, будучи совершенно здоровым человеком, — попал по злой воле злых людей. Объявленный сумасшедшим, я стал одним из этих отверженных.

Мой «таго» — дальний родственник матери, которого я по ее просьбе называл дядей, уже знакомый вам Ахрорходжа, как-то сказал мне, что мы идем в гости и велел одеваться.

Я влез в свой старый ватный халат — единственное мое имущество. Мы вышли из дома. На улицах было пустынно, темно и тихо. В те времена на каждый квартал приходилось по одному фонарю; они тускло коптели над воротами мечетей или над витринами больших бакалейных магазинов, а в остальных местах — хоть глаз выколи.

Мы прошли по лабиринту торговых рядов Нового Базара, мимо прилавков, навесов, мелких лавчонок, где торговали сладостями, всевозможной галантереей и другими товарами, но в это позднее время все они были уже закрыты. Дальше, до самого квартала Кукельдаш, мы шли относительно людными улицами, которые соединяли центр города и Ляби-хауз Арбоб с кварталами Кушмедресе и Мирдустим, тогда самыми крупными во всей «Бухорои шариф» — «благородной Бухаре». Но стоило нам свернуть на улицу Ходжаубани, как в мою душу закрался страх, сердце неприятно сжалось… Я знал, что на этой улице находится дом умалишенных и был наслышан о злых духах и красавицах-пэри, сводящих людей с ума.

Странно сказать, но во мне затеплилась какая-то надежда. По правде говоря, я верил в те годы во всех этих джинов, дивов и пэри: сказки и легенды, которые я слышал, влекли меня к их призрачному миру. Бывали мгновения, когда жить становилось невыносимо, или были месяцы и дни, когда в сердце бушевал огонь любви, — тогда я обращался мыслью к ним. О, думал я, если бы пришел джин, покорный моей воле, или появилась бы красавица-пэри! Они отомстили бы моим врагам, привели бы меня к цели, помогли соединиться с любимой… Но мольбы мои не помогали. И мне оставалось только мечтать, что вот вдруг возникнет передо мной светлый, добрый ангел и спросит, отчего я согнулся под тяжестью жизни. «Подожди, — скажет, — я помогу тебе. Я переделаю все твои дела. Твой дядя не ведает жалости к тебе и будет за это наказан, я заставлю его полюбить тебя!..»

Вот каким был я в те годы! И оттого мне показалось, что здесь, в квартале Ходжаубани, мои желания исполнятся, что покорятся мне джины и пэри, — и это ободряло меня.

А дядя мой, Ахрорходжа, высокий, худощавый, с пронизывающим взглядом круглых глаз и козлиной бородкой, шел легко и смело — как человек, уверенный в себе и власть имеющий. Одет он был в поношенный алачевый халат, на голове — красивая маленькая чалма, на ногах — кожаные ичиги. Он благоухал тонкими духами, которыми была смочена ватка, лежавшая в кармане его длинного камзола. Скрип его новеньких кавш[12] разносился далеко.

Да, он был человеком свободным от нужды и забот, но потому именно он и был таким безжалостным и хитрым, злобным и коварным. Я не знал, отчего он вдруг сегодня снизошел до меня и взял с собой в гости. Раньше о подобном не приходилось и думать. Нет, тут что-то не то… Но что же может быть? Ведь я сейчас ему очень и очень нужен. Сам он целые дни проводит в своей лавке или в гостях, и дома, кроме меня, других помощников нет. Я ему и племянник, и слуга. Ничего, что я живу хуже иных собак, ничего, что я не учусь и нет у меня никакой профессии — все ничего!.. Зато я племянник и член такой семьи… Но почему, когда мы уходили, янга[13] смотрела на меня такими печальными глазами и даже чуть не расплакалась? Почему дядя сегодня совсем не ругал меня? Раньше он не успевал пилить меня по каждому пустяку: и двор подметен не чисто, и не полито под дверью, и купил постное мясо, и не прочистил как следует стекла ламп, и еще, еще и еще… Но сейчас он тих, молчалив и даже не глядит на меня.

Так я думал дорогой.

Мы подошли к дому шейха Убани. По обеим сторонам массивных ворот стояли две небольшие суфы, на которых, если в доме праздник или какое-нибудь торжество, обычно сидели домочадцы, принимающие гостей. Но в этот вечер здесь не было ни души, ворота — плотно закрыты, изнутри не доносилось ни звука.

Ахрорходжа толкнул ворота, и мы вошли в крытый проход, тускло освещенный фонарем, который висел над небольшой калиткой, открытой во внутренний двор. Сделав шаг-другой, я впервые в жизни увидел сумасшедших. Они сидели под темным навесом. Сверкающие гневом, невыплаканным горем и невысказанной болью глаза уставились на нас. Кто-то в глубине навеса истерично захохотал, потом грубо выругался, другой внезапно зарыдал. Внутри у меня все похолодело, отнялись ноги…

— Идем, чего стал!

Голос Ахрорходжи вырвал меня из оцепенения, и я бегом нагнал его, попав через распахнутую калитку в мощенный кирпичом двор. Мы поднялись по двум ступенькам и вошли в прихожую большой комнаты. Прихожую освещала лампа, стоящая на верхней полке в нише. Кроме этой лампы и пары кожаных туфель на высоких каблуках здесь ничего не было. «Где же гости?» — подумал я, но тут же увидел юношу, чуть постарше меня, стройного, плечистого, в белой чалме и халате из гиждуванской алачи, подпоясанного шелковым платком. Он стоял у дверей, ведущих в комнату для гостей.

— Добро пожаловать! — сказал он. — Мой Ходжа ждет вас.

Ахрорходжа, сняв туфли, вошел в комнату и сделал мне знак, чтобы я шел за ним. Удивляясь все больше, я последовал его примеру.

Просторная мехмонхона была оштукатурена гипсом и поражала пышностью обстановки. На плотном кизылаёкском ковре лежали якандозы — узкие подстилки для сидения и торчали небольшие подлокотные подушки. В нишах на полках и полочках вызывали восхищение многочисленные красивые вещи — фарфор и хрусталь, большие настольные часы, медные офтобы — узкогорлые кувшины для умывания и кожаные яхдоны — сундучки для хранения продуктов, книги и многое другое.

В дальнем углу комнаты, у окна, на уложенных в три ряда одеялах, величаво и надменно восседал сам Ходжа, хозяин этого дома. Черная узкая борода средних размеров, чалма, какие носят муллы и знатные ишаны, — все это очень молодило его. Но приплюснутый нос на широком лице, покрытом сетью красноватых жилок, злые глаза-буравчики, которые так и сверлили человека насквозь, и большие зубы-клыки уродовали его, внушали с первого же взгляда отвращение.

Что все это значит, что это за дом и эта комната с обстановочкой, которую я никогда не видел и не думал увидеть, зачем я пришел сюда и с какой целью дядя потащил меня за собой?.. Я вошел в комнату и остановился возле дверей. А дядя торопливо направился к Ходже, поздоровался с ним и стал участливо расспрашивать его о здоровье и делах. Ходжа сделал ему знак сесть и, ткнув в меня пальцем, спросил:

— Это и есть ваш племянник?

— Да, господин, — ответил Ахрорходжа, — он самый, и вам, конечно, известно…

— Да, да, я вижу! — сказал Ходжа.

Я ничего не понял из этого разговора. Смущенный и растерянный, я готов был бежать отсюда, но дверь загораживал молодой слуга, встречавший нас, и не было никакой возможности проскочить мимо него. Неожиданно он с силой взял меня за локоть, провел через всю комнату и усадил на ковер неподалеку от Ходжи. Я удивленно взглянул на дядю. Но он смотрел только на хозяина и даже не обернулся в мою сторону. Ходжа просверлил меня своими глазами-буравчиками, потом легко, неслышно поднялся и встал надо мной.

— Не бойся, сынок, — мягко сказал он, — я тебя чуть-чуть полечу, и недуг покинет тебя. Только не шуми, иначе себе же сделаешь хуже.

— Дядюшка, — сказал я, с усилием разжимая губы, — в чем дело?

— Потерпи, поймешь, — ответил Ахрорходжа.

У Ходжи в руках неизвестно откуда появился камчин — толстая, с кистью на конце, плеть.

— Бисмиллах![14] — воскликнул он, поднимая камчин, и с силой хлестнул меня по спине. Страшная боль ошеломила меня.

— Ой! — вскрикнул я и тут только понял, что меня приняли за сумасшедшего. — Остановитесь. Дядюш… Ой!.. Я не сумасшедший! Я ничего вам не сделал! Я не сошел с ума! Ой!.. Ой!.. Ой!.. Я буду кричать, остановитесь, не бейте меня!..

Однако вопли и стоны мои не трогали ни Ходжу, ни дядю. Ходжа продолжал стегать меня, читая какие-то заклинания, а Ахрорходжа сидел неподвижно, схватившись за ворот халата, и на его лице не отражалось никаких чувств.

Я пытался вырваться, но напрасно. Сам Ходжа вместе со слугой связали меня по рукам и ногам крепкой веревкой.

Ходжа, тяжело дыша, обернулся к дяде.

— Иного выхода нет, — сказал он. — Племянник ваш болен очень тяжело. — Потом, помолчав, отдышался и добавил, что оставит меня у себя, что попробует, если будет на то милость аллаха, исцелить меня заговорами и заклинаниями.

— Все мои надежды на вас, только на вас, достопочтенный ишан, — ответил Ахрорходжа.

Я лежал у них в ногах связанный, словно овца, приносимая в жертву. Нестерпимо горело тело, но хуже всяких побоев было горькое сознание одиночества и беззащитности. Я не понимал, для чего и кому это нужно, — объявить меня сумасшедшим. Ведь Ахрорходжа без меня, как без рук! Я ему и покорный, и бесплатный слуга… Так зачем же он это делает? Даже сейчас мне не верилось, что это дело его рук, что он сам умоляет ишана излечить меня и протягивает ему за это деньги.

Ходжа, не считая, взял пачку смятых кредиток и сказал:

— Будьте покойны, ишан Ахрорходжа: не пройдет и года, как племянник ваш здоровым вернется домой.

— Я здоров, дядюшка, — сказал я, глотая слезы. — Не мучьте меня, пожалейте, я прах у ваших ног, но я же человек, я хочу жить… Не уходите, постойте, спасите меня! Дядюшка! Дядя!..

Ахрорходжа ушел, не слушая меня, даже не оглянувшись.

Ходжа пересчитал полученные деньги и приказал слуге, чтобы тот позвал своего брата.

— Сам справлюсь, — ответил слуга.

— Не будь ребенком! — резко оборвал его Ходжа. — Иди и позови брата! Этого дьявола, — кивнул он на меня, — надо отнести на руках и заковать. Один ты не справишься.

Слуга молча вышел. Ходжа снова сел на свое место и, облокотившись на подушку, спросил:

— Как тебя зовут?

— Мурад. (Во мне мелькнула надежда заслужить его милость, доказать своими ответами, что я совсем не сумасшедший). Меня зовут Мурад, я родственник Ахрорходжи.

— Племянник?

— Ахрорходжа родственник моей матери. Сейчас, кроме него, у меня никого нет.

— В детские дома не ходил?

— Я не знаю, что это такое.

— Новое правительство открыло дома, куда собирает всех сирот и бездомных детей. Разве ты не слышал?

— Нет, я боюсь таких мест, у меня же есть дядя…

— Дядя! — желчно рассмеялся Ходжа. — Побудешь здесь, сразу станешь и умнее, и храбрее. — Он отвернулся от меня и, похлопывая камчином по голенищу ичигов, задумался.

— Я не сумасшедший! — сказал я на этот раз требовательным тоном. — Развяжите меня, а то буду кричать, придут красные аскеры, большевик придет!..

— Большевик?! — Ходжа приподнялся с подушки и сел. — Ты слышал и про большевиков и красных аскеров?

— А что, если слышал? Не делайте мне зла, иначе пожалеете!

— Я?! — Ходжа отрывисто засмеялся и, испытующе оглядев меня, сказал:

— Ты сосунок! Кто попадает ко мне, целым не выбирается. Если дорога тебе жизнь, положись на судьбу! Раз хвачу камчином по дурьей твоей башке, сразу запляшешь, а после второго раза — сдохнешь, как собака, и никто о тебе не вспомнит и не спросит. Потому что здесь сумасшедший дом. С-ума-сшедший! Понял?

Мурашки пробежали у меня по телу.

— Но вы же знаете, что я не сумасшедший. За что же меня так? Чем я провинился перед вами?

— Эй, ахмак[15]! — сказал Ходжа. — Откуда тебе знать, сумасшедший ты или нет? Лучше…

Но он не договорил что «лучше», — за дверью послышались шаги. Ходжа заговорил другим, с нотками участья, тоном:

— Если есть у тебя счастье, ты поправишься, бедняжка…

В комнату вошел слуга.

— Где твой брат? — спросил у него Ходжа.

— Вот…

В дверях стоял здоровый, как медведь, мужчина.

— Отнеси этого угнетенного раба, — чуть приметно усмехнувшись, приказал ему Ходжа.

— Слушаюсь! — ответил «медведь».

Не обращая внимания на мои стоны и вопли, он легко, словно пушинку, поднял меня, прижал к могучей груди и, перед тем как выйти, спросил у Ходжи:

— Раздеть? На шею тоже одеть цепь?

— Нет, — ответил Ходжа, поднимаясь. — Пока только на ноги, а там посмотрим.

— Хорошо, — сказал «медведь» и потащил меня под навес к сумасшедшим. Я словно оцепенел, хотел кричать — пропал голос, вырываться не хватало сил, да и, как говорится, «земля была тверда, а небо высоко», — никто бы не услышал меня, не помог бы, потому что слишком высоки и недоступны были стены этого злосчастного и злодейского дома.

Я еще почувствовал, как меня бросили в угол, на сырую землю, и тут же, закатившись в беззвучном плаче, потерял сознание… Очнулся я от холода на лице. Кто-то сидел рядом и брызгал мне в лицо водой. Это был «медведь», улыбавшийся в полутьме.

— Благодари бога, безумец, — сказал он, — теперь ты быстро поправишься. Когда тут теряют сознание — это хороший признак. Помолись теперь и можешь спать спокойно.

«Медведь» ушел, а я забился в угол, сжался в комок, обхватил голову руками и только теперь почувствовал, что на ногах у меня оковы. Трудно сказать, сколько я просидел так, но вдруг скорее ощутил, чем увидел, что ко мне кто-то приближается не то ползком, не то на четвереньках. Я поднял голову, перед глазами у меня заплясали круги, перехватило дыхание, я неистово закричал:

— Спасите! Убивают!

Темная фигура отпрянула назад. Из противоположного угла раздался густой бас:

— Ну и глупец ты, Гияс! Говорил тебе, не ходи, нет, все-таки пошел.

Другой голос ответил:

— Хотел узнать, как он себя чувствует, утешить его хотел.

— Утешить! — сердито прозвучал бас. — Утешения безумца — пытка здоровому.

Кто-то сказал: «Правда!», тоненький голосок захихикал, затем все стихло. Неведомо отчего страх покинул меня, и вся горечь обиды вылилась в слезы. Я долго плакал, пока совершенно не обессилел. И подумалось мне о том, что вот здесь, под этим навесом, должно быть немало было выплакано слез, немало безутешных в своем горе людей побывало здесь, орошая землю этого зиндана слезами; но от них не осталось и следа… Вот так же никто не услышит и не пожалеет меня.

В молчании медленно и страшно тянулось время. Потом вновь послышался бас:

— Ты еще не спишь, Гиясэддин?

— Не спится. Сердце горит по несчастному.

— А у кого должно гореть за тебя? Сердца этих безумных?

— Да, да! Верно сказал, отлично сказал! — вмешался неожиданно тоненький голосок. — Наши сердца, сердца безумных будут гореть! Погорят-погорят и превратятся в пепел. Пепел закружит ветром, пеплом засыплет глаза Ходжи. Ходжа ослепнет и возьмет в руки палку. А я, придет счастье, возьму жену. Я женюсь на жене эмира Саид Алим-хана… Сам эмир убежал, а жены остались одни, олган-олганники[16]. За три горячих лепешки и одно яйцо, говорят, можно взять жену. Ур-ра! Яшасун хуррият, адолату мусоват[17] — пропел он и захлопал в ладоши.

— Ур-ра! — поддержал другой голос, потом раздался хриплый смех, потом кто-то зарыдал…

— Никто не спит, — сказал бас. — Все мучаются. И без того тут не место для покоя… Но я скажу одну вещь, Гиясэддин, поверь мне, что иногда слезы лучше смеха. Они уносят из сердца часть нашего горя. Когда у человека портится кровь, ее выпускают, и человеку становится легче. От слез — тоже. Если человеку тяжело и от печалей разрывается сердце, ему лучше выплакаться. Поэтому и мне хочется плакать, рыдать и кричать… Но я вспоминаю слова поэта:

Неожиданно громкий хохот одного из сумасшедших прервал чтение стихов. Отсмеявшись, сумасшедший исторгнул невероятно дикий вопль и затих.

Слушая спокойную речь баса, попав под обаяние стихов, я было забылся, но этот вопль и этот хохот снова вернули меня к действительности, бросили в лихорадочную дрожь.

— Брат, не бойся закованных в цепи безумцев, — сказал Гиясэддин, почувствовав мое состояние. — Они сами страдают и не обидят тебя. Ты бойся тех, кто бросил нас сюда.

— Я не сумасшедший, я здоров, — ответил я.

— Знаю, — сказал бас, — знаю, брат. Если ты не сумасшедший, то станешь им! Трудно здесь не сойти с ума. И я почти…

— Нет, я не сумасшедший, я совсем здоров! Меня оклеветали, я жертва…

— Губы твои еще пахнут молоком, — иронически ответил бас. — Кто тебя оклевещет, за что? Были причины оклеветать Гиясэддина, есть основания клеветать на меня… Я был свидетелем их преступлений, они знают, что пока я буду ходить по земле, им не будет покоя. Они нашли повод объявить меня сумасшедшим и уверили в этом людей. Язык у меня острый, говорю все, что думаю. А это, сказали они, признак безумия… И теперь я сам порой сомневаюсь: уж не сошел ли я действительно с ума? Страшно здесь… Но умею взять себя в руки, болтаю с Гиясэддином, смеюсь и плачу, мешаю спать другим, потому что так нужно… Так изгоняешь из сердца печаль… С Ходжой говорить бесполезно… И ты не печалься, брат, держись! Если не хочешь разговаривать, плачь и кричи — на это ты имеешь все права, никто тебя не осудит.

Он помолчал, потом спросил:

— Тот, кто тебя привел сюда, — кто он тебе?

— Дядя, — ответил я.

— Все сделал он, — уверенно сказал бас. — Я видел его, он несколько раз бывал тут, у Ходжи…

— Но за что? — спросил я, обращаясь к себе и к своим собеседникам и не веря услышанному. Чем я мешал дяде?

— Значит, чем-то мешал…

Я задумался.

Я вызвал перед мысленным взором одну за другой картины моей жизни…