Павел и Стефан. Роман надиктован Духом Эммануэля

I Исхлёстанные сердца

Утро было наполнено радостью и солнцем, но центральные улицы Коринфа оставались почти пустынными.

В воздухе носился повеявший издалека благоуханный бриз; однако на пышных скрещениях общественных дорог не было видно ни улыбок беззаботных детей, ни оживления роскошных носилок в своём привычном движении.

Город, восстановленный Юлием Цезарем, был одной из самых прекрасных драгоценностей старинной Архаии и служил столицей прекрасной провинции. Здесь нельзя было найти глубинного эллинического духа в своей античной чистоте, поскольку после ста лет жалкой заброшенности, после разорения, проведённого Муммием, император, восстанавливая город, превратил Коринф в важную колонию римлян, куда прибывали множество освобождённых рабов в поисках доходной работы или собственники в ожидании многообещающей фортуны. К ним примыкал широкий поток израильтян и достаточно большой процент выходцев других рас, слившихся здесь воедино и превративших город в центр, куда стекались все искатели приключений Востока и Запада. Его культура была очень далека от духовных устремлений великого греческого духа, но на его площадях мирно уживались самые различные храмы. Возможно, подчиняясь этому многообразию чувств, Коринф и стал знаменит распутными традициями большинства своих обитателей.

Римляне находили здесь благоприятную почву для удовлетворения своих страстей, исступлённо предаваясь одуряющим ароматам этого сада экзотических цветов. Наряду с великолепными зрелищами и сверкающими драгоценностями, свой тошнотворный запах испускала трясина нравственного убожества. Горькой ценой лёгких удовольствий всегда была чья-то трагедия. Время от времени оглушительные скандалы провоцировали крупные репрессии со стороны властей.

В том 34-м году н. э. город был охвачен волной возмущения угнетённых рабов.

В городском мраке совершались зловещие преступления, требуя строгих репрессий. Перед лицом серьёзности ситуации проконсул не стал колебаться. Он послал официальных гонцов, чтобы просить у Рима необходимой помощи. И она не замедлила придти. Немногим позже, гонимая попутным благоприятным ветром, галера властных орлов уже везла в своём чреве представителей карательных органов, чьи действия должны были урегулировать события.

Вот почему этим лучистым и радостным утром жилые и торговые кварталы, почти непроницаемые и грустные, были погружены в глубокое молчание. Прохожие были редки, за исключением нескольких групп солдат, которые пересекали улицу, довольные и беззаботные, словно смакуя ощущения дня.

Уже через какое-то время римский военачальник с мрачной репутацией был принят при провинциальном дворе, где исполнял престижные обязанности легата Цезаря. Окружённый большим числом политиков и военных, он породил террор во всех классах коринфского общества всеми бесчестящими средствами. Лициний Минуций пришёл к власти, мобилизовав все системы возможные интриг и клеветы. Ему удалось вернуться в Коринф, где он прожил несколько лет ранее, но без какого-либо большого авторитета. И теперь, по возвращении, он использовал всё для того, чтобы увеличить свои барыши, насытить плод своей неразборчивой жадности. Он рассчитывал позднее удалиться в свои личные владения, которые достигали великих пропорций, чтобы там спокойно дожидаться заката своей старости. Таким образом, чтобы осуществить свои преступные планы, он инициировал широкую самовольную экспроприацию, под предлогом гарантии общественного порядка в интересах мощной Империи, которую представлял.

Предпочтительными жертвами этого подлого вымогательства были выбраны многочисленные семьи иудейского происхождения.

Повсюду раздавался плач угнетённых. Но кто осмелился бы публично и официально воспротивиться такому состоянию вещей? Рабство ожидало тех, кто следовал порывам свободы против проявления римской тирании. И над всем этим царил презренный образ одиозного чиновника, который был для города постоянной тревожной угрозой. А его сторонники также были рассеяны по всем улицам, провоцируя невыносимые жуткие сцены, характерные для неосознанной развращённости.

Утро близилось к полудню, когда пожилой мужчина, как казалось, направлявшийся на рынок, если судить по его корзинке, медленно пересёк залитую солнцем площадь.

Группа трибунов стала бросать ему вслед оскорбления и насмехаться.

Старик с еврейскими чертами лица почувствовал, что является предметом насмешек и, желая защититься, стал более смиренным и осторожным, в молчании обходя военных патрициев.

И в этот миг один из трибунов, чей властный взгляд выдавал большую злобу, подошёл к нему и грубо окликнул:

— Эй ты, презренный еврей, как смеешь ты не приветствовать своих хозяев?

Тот, вздрогнув, застыл и побледнел. Его глаза выдавали странную тревогу, своим красноречивым молчанием говорившую о бесконечных мучениях, которые бичевали его народ. Его морщинистые руки слегка подрагивали, а он сам в почтении склонялся, нервно комкая в руках свою седую бороду.

— Твоё имя? — нагло и с иронией спросил офицер.

— Йохедеб, сын Яреда, — робко ответил он.

— Ты почему не приветствуешь императорских трибунов?

— Я не посмел, господин! — объяснил тот почти в слезах.

— Ах, ты не посмел? — сурово переспросил офицер.

И прежде чем старик успел ещё раз извиниться, имперский чиновник нанёс ему несколько жестоких и беспощадных ударов кулаком по лицу.

— На, получи! Получи ещё! — грубо проорал офицер, а его спутники взорвались хохотом.

И затем добавил праздничным тоном:

— Будешь теперь об этом помнить! Мерзкий пёс, учись быть вежливым и признательным!…

Старик пошатнулся, но никак не отреагировал. Ощущалось глухое глубинное возмущение, которое передавал его горящий негодующий взгляд, брошенный им на своего обидчика с грозным спокойствием. Непроизвольным движением он поднял руки, готовый к борьбе и страданию, и застыл, осознавая всю бесполезность какой-либо реакции. И тогда непредсказуемый палач, видя его спокойствие, казалось, ощутил весь масштаб своей собственной трусости и, прижав руки к сложным доспехам своего пояса, с глубоким презрением сказал ему:

— Теперь, когда ты получил урок, можешь идти на рынок, подлый еврей!

И тогда жертва бросила на него взгляд глубокой досады, где просматривалась тревога долгого существования. Погружённый в свою тунику и почтенную старость, обрамлённую седыми волосами на перепутье самых мучительных опытов своей жизни, взгляд оскорблённого походил на невидимое копьё, которое навсегда пронизывало сознание жестокого и непочтительного обидчика. Однако это уязвлённое достоинство не задержалось в подобном невыразимом упрёке. Мгновением позже, вынося общие насмешки, он возобновил свой путь, толкнувший его к выходу на улицу.

Старый Йохедеб был погружён в свои странные и довольно горькие размышления. Горячие мучительные слёзы стекали по морщинам его худого лица, теряясь в седых волосах его почтенной бороды. Что он сделал, чтобы заслужить столь тяжкое наказание? Город был охвачен движением возмущения многочисленных рабов, но его небольшой домик продолжал оставаться в том же покое людей, преданно работающих и подчиняющихся Богу.

Испытанное унижение будило в его воображении воспоминания о наиболее трудных периодах истории его народа. Почему и доколе народ Израиля будет страдать от преследований сильных мира сего? По какой причине его всегда клеймили как недостойного и ничтожного, где бы то ни было на земле? Тем не менее, он искренне любил Отца справедливости и любви, наблюдавшего с Небес за величием его веры и вечностью его предназначения. Пока другие народы оставляли духовные силы, обращая святые надежды в проявления эгоизма и идолопоклонства, Израиль поддерживал закон о едином Боге, стараясь при всех обстоятельствах сохранять нетронутым своё религиозное наследие ценой жертв и вопреки своей политической независимости.

Огорчённый бедняга размышлял о своей участи.

Йохедеб, всегда бывший преданным мужем, стал вдовцом, когда упомянутый нами Лициний Минуций, имперский сборщик налогов, несколькими годами ранее, предпринял недостойные действия в Коринфе, чтобы наказать определённых недовольных элементов и возмутителей спокойствия населения. Из-за этого его личное состояние было чрезвычайно уменьшено, а ему самому пришлось вынести несправедливое заключение в тюрьму по ложным обвинениям, стоившим ему тяжких огорчений и крупных конфискаций. Его жена не вынесла таких ударов судьбы, сразивших её чувствительное сердце, и, измученная горьким отчаянием, она ушла из жизни, оставив его с двумя детьми, которые стали самой большой надеждой его существования. Езиль и Абигаль росли под защитой его любящего сердца. И посвящая Богу свой самый священный жизненный опыт, перед нагромождением святых обязанностей по дому во имя своих детей, он чувствовал, что время слишком рано посеребрило его волосы. И перед его внутренним взором представали грациозные силуэты детей. Для него было утешением вкушать столь приятный опыт мира, как дети. Богатство в детях компенсировало бичевания каждого его инцидента при прохождении по улицам. Воспоминание о доме, где ласковая любовь детей питала его отцовские надежды, облегчала его досаду.

Что значила грубость римлянина-завоевателя, когда его старость была окружена любовью самых дорогих его сердцу существ? Ощущая утешительное смирение, он пришёл на рынок, где всегда запасался продуктами.

Сегодня активность рынка была не такой оживлённой, как обычно, но, тем не менее, чувствовалось определённое соперничество покупателей, в основном, вольноотпущенников и мелких собственников, которые стекались с дорог Кенхреев.

Едва он закончил свои покупки рыбы и овощей, как какие-то пышные носилки остановились посреди площади, и из них вышел военный патриций, держа в руках длинный пергамент. Одним жестом он потребовал тишины, что заставило все голоса рынка умолкнуть, и в воздухе завибрировали слова этого странного персонажа, усердно читавшего текст декрета:

— «Лициний Минуций, имперский сборщик налогов и легат Цезаря, назначенный открыть в этой провинции просвещение, чтобы установить порядок во всей Ахали, приглашает всех жителей Коринфа, считающих себя обиженными в своих личных интересах, или нуждающиеся в поддержке закона, придти завтра в полдень ко дворцу провинции, что находится возле храма Венеры Пандемии, для предъявления своих жалоб и требований, которые будут рассмотрены компетентными властями».

Прочтя декрет до конца, посланник вернулся к своим элегантным носилкам, которые поддерживали руки рабов-исполинов, и исчез за первым углом улицы в облаке пыли, вздымавшемся сильным ветром с самого утра.

Сразу же зазвучали мнения и комментарии различных ротозеев.

Жалобщиков было несметное количество. Со времени своего прихода сюда легат и его чиновники завладели небольшим территориальным наследием большинства наиболее скромных семей, чьё финансовое положение не позволяло им оплатить судебный процесс в провинциальном форуме, откуда и волна надежд, которая охватила сердца одних жителей, и пессимистические мнения некоторых других, видевших в этом декрете лишь новую хитрость, чтобы заставить жалобщиков дорого заплатить за свои законные требования.

Йохедеб, услышав официальное сообщение, сразу же оказался среди тех, кто считал себя вправе ожидать законного возмещения убытков, за ущерб, который он понёс в более ранние времена. Вдохновлённый этой идеей, он повернул обратно домой, выбирая более длинный путь, чтобы избежать новой встречи с теми, кто его уже так грубо унизил.

Едва он повернул обратно, как перед ним появились новые группы римских военных, которые шумно и весело вели разговор при свете утра.

Поравнявшись с первой группой трибунов и чувствуя себя мишенью досадных комментариев, которые проявлялись в их саркастическом смехе, старый еврей сказал себе: «Должен ли я приветствовать их, или мне пройти в молчании и уважении, как я пытался поступить при моём приходе сюда?». И, желая избежать нового кулачного боя, который лишь добавил бы унижений этого дня, он почтительно склонился как ничтожный раб и робко пробормотал:

— Привет вам, доблестные трибуны Цезаря!

Едва он закончил своё приветствие, как один из офицеров с грубой и надменной физиономией подошёл к нему и, охваченный гневом, вскричал:

— Как смеешь ты, еврей, безнаказанно обращаться к нам, патрициям? До чего дошла терпимость провинциальной власти? Свершим же правосудие своими собственными руками.

И новые пощёчины посыпались на измученное лицо несчастного, который должен был сконцентрировать всю свою энергию, чтобы сдержать отчаянную реакцию, какой бы она ни была. Не произнеся ни слова, сын Яреда покорился жестокому наказанию. Его трепещущее сердце, казалось, вот-вот взорвётся в одряхлевшей груди, тогда как его взгляд отражал сильное возмущение, встававшее из его угнетённой души. Не в состоянии собрать свои мысли перед таким неожиданным нападением, на этот раз он заметил, как кровь заструилась из носа, перепачкав его седую бороду и скромный лён его одежд. Что, впрочем, совсем не впечатлило обидчика, который, нанеся ещё один удар кулаком по его морщинистому лбу, прорычал:

— Пошёл вон, наглец!

С трудом удержав корзинку, висевшую на его дрожащей руке, Йохедеб, пошатываясь, пошёл прочь, сдерживая взрыв своего чрезвычайного отчаяния. «Ах! Вот что значит быть старым!», — думал он. И в то же время символы веры изменили его духовное расположение, и он услышал внутри себя античное слово Закона: — «Не убий». Но божественные наставления, на его взгляд, голосом пророков советовали ему, скорее ответить на обиду — «око за око, зуб за зуб». Он хранил в душе желание использовать репрессии как лекарство исправлениям, которые он считал себя вправе применить; но его физические силы уже не были в состоянии реагировать.

Глубоко униженный, обуреваемый тревожными мыслями, он вернулся к любимым детям, привязанность которых, конечно же, принесёт ему необходимое вдохновение.

Его скромное жилище уже было недалеко, и на определённом расстоянии, всё еще под влиянием раздражения, он мог видеть простую маленькую крышу, которая давала приют дорогим для него существам. Он быстро пробежал по улице, выходившей к небольшой двери из неотёсанного дерева, тонущую в розовых кустах, которые выделяли сильный и восхитительный аромат. Большие зелёные деревья давали свежесть и тень, которая смягчала жар солнца. Вдали слышался чистый и дружеский голос. Отцовское сердце сразу же узнало его. В этот час, согласно программе, намеченной им самим, Езиль обрабатывал землю, готовя её к первому посеву. Голос сына, казалось, сливался с радостью солнца. Старая еврейская песня, вырывавшаяся из его горячих губ, полных юности, была гимном вдохновения труда и природы. Гармоничные стихи песни говорили о любви земли и о постоянной защите Божьей. Любящий отец с трудом сдерживал слёзы. Народная мелодия будила в нём целый сонм размышлений. Разве он не работал всю свою жизнь? Разве он не старался, будучи честным человеком в малейших своих деяниях, никогда не терять чувства справедливости? Но кровь жестоких преследований была здесь, стекая с его почтенной седой бороды на белую тунику, чистую и свободную от любой грязи, которая могла бы мучить его совесть.

И не успел он ещё переступить старый порог своего скромного дома, как ласковый голос жалобно и горячо вскричал:

— Отец! Отец! Что это за кровь?

Красивая молодая девушка подбежала и поцеловала его с огромной нежностью, одновременно выхватив корзинку из его измученных и дрожащих рук.

Абигаль, в простодушии своих восемнадцати лет, была грациозным представительством всех прелестей женщин её народа. Ухоженные волосы капризными колечками ниспадали на её плечи, формируя контуры её привлекательного лица в гармоничном ансамбле любви и красоты. Но более всего в привлекательной молодой девушке впечатляли её иссиня-чёрные глаза, в которых сильная внутренняя вибрация, казалось, говорила о самых великих тайнах любви и жизни.

— Дитя моё, доченька моя дорогая! — прошептал он, опираясь на ласковую руку дочери.

И он вскоре рассказал всё, что с ним произошло. Затем, пока старый отец прикладывал к своему измученному лицу бальзамическую настойку, которую дочь старательно приготовила, она позвала Езиля, чтобы поведать ему то, что случилось.

Встревоженный молодой человек тотчас же прибежал. Он обнял своего отца и выслушал его горестный рассказ. Он был в самом расцвете молодости, и казалось, ему нельзя было дать более двадцати пяти лет, но размеренность жестов и серьёзность, с которой он выражал свои мысли, выдавала в нём благородный дух, рассудительность и отпечаток кристального сознания.

— Мужайся, отец! — воскликнул он после того, как выслушал его грустную историю, придавая своему жёсткому выражению глубокую нежность, — Бог наш мудр и справедлив. Доверься его защите!

Йохедеб пристально посмотрел на своего сына добрым и спокойным взглядом, которым он словно показывал всё возмущение, казавшееся ему естественным и справедливым, охваченный сильным желанием репрессалий. Конечно, он воспитал Езиля в чистых радостях долга, честно подчиняясь выполнению Закона, но ничто не заставляло его оставить жажду реванша, чтобы отомстить за перенесённые обиды.

— Сын, — после некоторого раздумья сказал он, — Иегова полон справедливости, но сыны Израилевны, поскольку они избраны, также должны следовать ему. Есть ли у нас причина забыть об обидах? Я не смогу отдыхать с чистой совестью, не выполнив своих обязанностей. Я должен сообщить об ошибках, жертвой которых я был, как вчера, так и сегодня, и завтра я пойду к легату и расскажу ему обо всём этом.

Молодой еврей в удивлении посмотрел на него и добавил:

— А вы, случайно, не к Лицинию пойдёте в надежде на то, что он предпримет законные меры? А как же уроки прошлого, отец? Не этот ли самый патриций обобрал вас, присвоив себе ваши наследственные земли и упрятав вас за решётку? Разве вы не видите, что у него в руках все силы беззакония? Может, нам лучше было бы поберечься от новых нападений с целью вытянуть из нас оставшееся?

Йохедеб устремил в глаза сына свой взгляд, омытый взволнованными слезами благородного сердца, но прямота характера, приучившая его доводить до конца свои собственные решения, и почти сухо воскликнул:

— Как ты знаешь, я должен был уладить свои давние счета, а у меня уже накопились новые, поэтому завтра, согласно декрету, я использую ту возможность, которую нам предлагает правительство провинции.

— Отец мой, умоляю вас, — любящим и почтительным тоном предупредил молодой человек, — не делайте этого!

— А как же преследования? — взорвался старик, — а этот постоянный водоворот позора и бесчестия вокруг нашего народа? Неужели не будет хоть небольшой мирной гавани на пути бесконечных тревог и волнений? Неужели мы бессильно и молча будем потакать шельмованию всего того, что нам так свято? У меня сердце восстаёт против одиозных преступлений, задевающих нас, которые безнаказанно сходят им с рук…

Его голос стал медленным и меланхоличным, выдавая крайне уныние духа. Однако, не смущаясь возражениями отца, Езиль продолжил:

— Но все эти мучения, увы, не новы. Многие века назад фараоны Египта также далеко зашли в своих жестокостях к нашим предкам, вплоть до того, что в те времена мальчиков нашей расы убивали при рождении. Антиох Епифаний в Сирии приказал перерезать женщин и детей в их собственных домах. В Риме евреи регулярно страдали от притеснений, конфискаций и преследований вплоть до смерти, которая следовала за всем этим. Но, конечно же, отец мой, если Бог позволяет, чтобы было именно так, то потому, что Израиль признаёт в самых ужасных страданиях свою божественную миссию.

Старый еврей, казалось, задумался над доводами сына. Но потом решительно добавил:

— Да, всё это нельзя отрицать, но справедливость должна восторжествовать, чего бы это ни стоило, и ничто меня не убедит в обратном.

— Итак, завтра вы понесёте жалобу легату?

— Да!

В это мгновение взгляд молодого человека задержался на старом столике, где лежала коллекция Священных Писаний семьи. Охваченный внезапным вдохновением, Езиль смиренно сказал отцу:

— Отец, я не имею права призывать вас к чему-либо, но послушайте, что выражает слово Божье в отношении того, о чём вы в этот момент думаете.

И, как они обычно делали это раньше, чтобы узнать наставления, которые могли даваться им священными текстами, он наугад открыл книгу и прочёл в Притчах Соломоновых:

— «Сын мой, не пренебрегай наказанием Вечного, и не бойся его кары, ибо кого Бог любит, того и наказывает, как отец сына, которому благоволит»[1].

Старый еврей в растерянности широко раскрыл глаза, выражавшие изумление от подобного косвенного послания, и поскольку Езиль долго смотрел на него, словно желая узнать его глубинное отношение по поводу священных манускриптов, подчеркнул:

— Я принимаю предупреждение Писаний, сын мой, но не могу решиться на несправедливость, и как я уже говорил, отнесу свою жалобу компетентным властям.

Молодой человек вздохнул и смиренно прошептал:

— Да защитит нас Господь!…

*

На следующий день у храма Венеры плотная толпа росла прямо на глазах. От старинной постройки, где работал импровизированный суд, можно было видеть, как пышные и экстравагантные носилки пересекали большую площадь по всем направлениям. Это патриции направлялись на слушания провинциального двора или бывшие собственники, обеспечившие себе особое богатство в Коринфе, предававшиеся развлечениям дня, ценой пота несчастных рабов. Это место характеризовалось необычным оживлением. Время от времени можно было наблюдать, как пьяные служащие покидали порочную обстановку храма знаменитой богини, где через край били развращённые удовольствия и пьянящие ароматы.

Йохедеб пересёк площадь с тем, чтобы не спеша рассмотреть толпу, окружавшую его, затем быстро проник за ограду, где Лициний Минуций, окружённый многочисленными помощниками и солдатами, отдавал различные приказы.

Тех, кто осмеливался публично жаловаться, было не более сотни, и после личного заявления своих требований, под буравящим взглядом легата, один за другим препровождались для получения касающегося их решения в изолированном порядке.

Когда подошла его очередь, старый еврей выложил свои требования касательно неподобающих экспроприаций прошлого и оскорблений, жертвой которых он стал накануне. Гордый патриций отмечал каждое произнесённое слово и малейшее изменение отношения с высоты своего стула, словно он лично давно знал человека, стоявшего перед ним. Отведённый вскоре внутрь, Йохедеб стал дожидаться, как и все остальные, решения своих требований по восстановлению справедливости. Но постепенно, пока других вызывали, каждого по имени, улаживать свои расчёты с провинциальным правительством, он заметил, что древнее сооружение наполняется большой тишиной, и сказал себе, что, наверное, его очередь отложена по не известным ему причинам.

И наконец, решив без вызова обратиться к судье, он с большим удивлением услышал отрицательный приговор, который прочёл ему чиновник, игравший роль секретаря юрисдикции.

— Во имя Цезаря, имперский легат распорядился начать конфискацию заявленной собственности Йохедеба Бен Яреда, и предоставляет ему три дня, чтобы освободить земли, которые он незаконно занимает, поскольку по закону они принадлежат судье Лицинию Минуцию, правомочному доказать в любой момент свои права на эту собственность.

Такое нежданное решение произвело эффект сильной встряски на старого еврея, поразив, словно молнией, его чувствительность. Эти слова были для него как смертный приговор. Он не смог бы описать своего тревожного удивления. Разве он не верил в справедливость и не искал исправительных деяний? Он хотел бы хоть как-то выразить свою ненависть, проявить свои мучительные разочарования, но язык словно окаменел в его сжатых дрожащих губах. Через минуту глубокой тревоги он посмотрел в ненавистное ему лицо былого высокопоставленного патриция, который рушил теперь всю его жизнь, и, обволакивая его вибрацией, полной гнева, выходившего из глубины возмущённой и страдающей души, всё же нашёл в себе силы сказать:

— О, прославленный сборщик налогов, где же справедливость вашего решения? Я пришёл сюда молить о вмешательстве справедливости, а вы платите за моё доверие ещё одним вымогательством, уничтожающим моё существование? В прошлом я страдал от несправедливой экспроприации всего моего наследного добра, ценой огромных жертв сохранив свою скромную ферму, где собирался дожидаться смерти!… Возможно ли, чтобы вы, владелец такого огромного состояния, не испытывали никаких угрызений совести? Вы же лишаете несчастного старика последнего куска хлеба!

Гордый римлянин, без какого-либо жеста, который мог бы выдать хоть малейшее волнение, сухо отрезал:

— На улицу, и чтобы никто не смел оспаривать имперские решения!

— Не смел оспаривать? — в ужасе воскликнул Йохедеб. — Я не смогу возвысить свой голос, чтобы не проклинать преступных римлян, которые ободрали меня? Куда денете вы свои руки, обагрённые кровью жертв и омытые слезами ограбленных вдов и сирот, когда подойдёт час Божьего суда?…

Но внезапно в памяти его всплыл дом, полный нежности своих дорогих детей, и он изменил ментальное отношение, взволнованный до самых потаённых фибров своего существа. Простёршись у его ног, в рыданиях, он взволнованно воскликнул:

— Сжальтесь надо мной, о прославленнейший!… Пощадите мой скромный дом, где я являюсь отцом… Дети ждут меня в своих искренних чувствах любви!…

И утопая в слезах, добавил:

— У меня двое детей, в них вся надежда моей души. Пощадите меня, во имя Бога! Обещаю смириться с самым малым, и никогда больше не буду жаловаться!…

Но непреклонный легат холодно ответил, обратившись к одному из солдат:

— Спартак, чтобы этот наглый еврей больше не появлялся здесь со своими стенаниями, дай-ка ему десять палочных ударов.

Солдат собирался сразу же исполнить приказ, когда беспощадный судья добавил:

— Смотри, не разбей ему в кровь лицо, не надо, чтобы прохожие видели это.

Бедный Йохедеб на коленях перенёс своё наказание. Когда всё закончилось, он поднялся и, шатаясь, вышел на залитую солнцем площадь, сопровождаемый скрытыми насмешками тех, кто стали свидетелями этого недостойного зрелища. Никогда в жизни он не испытывал такого большого отчаяния, как в этот час. Он хотел бы разрыдаться, но глаза его оставались сухими и холодными; хотел бы оплакать своё огромное горе, но губы его окаменели от возмущения и боли. Он походил на сомнамбулу, бесцельно и неосознанно бредущего среди носилок и прохожих, собранных на большой площади. С глубоким отвращением он рассматривал храм Венеры. Он бы желал иметь мощный трубный голос, чтобы своими словесными обвинениями унизить всех прохожих. Видя коронованных льстецов, проходивших мимо, доспехи римских трибунов и праздные позы удачливых граждан, ничего не ведающих о его муках, томно вытянувшихся на пышных носилках того времени, он почувствовал, как его затягивает одна из самых одиозных трясин мира, между грехами, с которыми пророки его народа никогда не переставали бороться со всей своей убеждённостью сердца, посвящённого Всемогущему. В его глазах Коринф был новым примером Вавилона, обречённого и презренного.

Несмотря на муки, переворачивавшие его истерзанную душу, он вдруг вспомнил о своих любимых детях, заранее чувствуя глубокую горечь, которую принесёт новость о суде любящему и чувствительному духу. Воспоминание о любви Езиля страданием оживляло его застывшее существо. Ему казалось, что он всё ещё видит его у своих ног, умоляющим оставить все жалобы, а в ушах теперь с большей силой звучал призыв из Писаний: — «Сын мой, не пренебрегай наказанием Вечного!». Но в то же время его уставший измученный мозг одолевали разрушительные идеи. Священный Закон был полон символов справедливости. А для него справедливое исправление становилось высочайшим долгом. В крайнем унынии он возвращался теперь к себе домой, лишённый самого скромного и простого, и это в надвигающемся конце жизни! Где найдёт завтрашний хлеб? Без возможности работать и без крыши над головой, он уже видел себя в положении паразита возле своих ещё таких молодых детей. Невыразимая нравственная мука сжимала его сердце.

Охваченный такими гнетущими мыслями, он подходил к своему любимому месту, где он выстроил своё семейное гнездо. Жаркое солнце пополудня делала мягкой тень зелёных раскидистых деревьев. Йохедеб шёл по землям, когда-то принадлежавшим ему. Он не мог спокойно думать о том, что ему придётся расстаться с ними, и дал волю ужасным искушениям, овладевшим его разумом. Не граничат ли владения Лициния с его фермой? Свернув с пути, ведущего к дому, он проник на нераспаханные соседние поля и через несколько шагов остановился посмотреть на разграничительную линию между ним и его палачом. Пастбища с другой стороны казались ему неухоженными. Он отметил отсутствие регулярного распределения воды, и поэтому жёстко ощущалась общая сухость почвы. Лишь несколько отдельно стоящих деревьев своей тенью оживляли пейзаж, освежая местность, покинутую на съедение кустарникам и паразитам, пожиравшим спасительную траву.

Ослеплённый мыслью об удовлетворении и мести, старый еврей решить поджечь ближайшие пастбища. Он не расскажет об этом своим детям, которые, конечно же, заставили бы его изменить свой мнение, склонные к терпимости и благожелательности. И Йохедеб сделал несколько шагов назад и, используя подручный материал, который хранился недалеко отсюда, он поджёг сухую траву. Огненный след быстро распространился, и уже через несколько минут пожар с быстротой молнии охватил всё пастбище.

Выполнив свою задачу, чувствуя дрожь в ослабленных костях, он, пошатываясь, вернулся в свой дом. Абигаль напрасно пыталась узнать причину его столь угнетённого состояния. Йохедеб прилёг в намерении дождаться возвращения своего сына, но через несколько минут в его ушах раздался оглушающий шум. Недалеко от фермы огонь поглощал прекрасные деревья и перекидывался с кроны на крону, стелился по земле, превращая зелёную траву в кучки пепла. Большая территория горела безвозвратно. Слышались жалобные крики птиц, разлетавшихся в ужасе с деревьев. Небольшие постройки сборщика налогов, включая несколько живописных термальных бань, построенных среди деревьев, также горели, превращаясь в чёрные обугленные обломки. Там и здесь можно было слышать вопли полевых работников, прибежавших, чтобы спасти от разрушения летнюю резиденцию властного патриция, или попытаться изолировать языки пламени, лизавшие землю во всех направлениях, приближаясь к соседним фруктовым садам.

Несколько часов беспокойства были проникнуты тревожным ожиданием. И, наконец, в конце дня, в результате огромных совместных усилий, пожар был потушен.

Напрасно старый еврей искал сына в окрестностях своей маленькой фермы. Он хотел поговорить с Есилем об их нуждах, о том мучительном положении, в котором они снова оказались, желая успокоить свой измученный дух звуками нежных слов сыновнего тепла. Но молодой человек вернулся домой лишь с наступлением ночи, в слегка обгоревшей одежде и пораненными руками. На его лице читалось крайнее утомление после выполнения тяжкой задачи, которую он сам на себя возложил. Абигаль не была удивлена его состоянием, понимая, что её брат неустанно помогал соседям справляться с огнём, и приготовила для его уставших ног и больных рук ванночку с ароматизированной водой. А Йохедеб, увидев его израненные руки, с удивлением вскричал:

— Где ты был, сынок?

Езиль рассказал ему о той спонтанной помощи, организованной для спасения соседних владений. По мере того, как он продолжал свой рассказ о грустных успехах дня, мрачная туча тревоги всё яснее проявлялась на отцовском лице, где застыли грубые следы возмущения, пожиравшего его сердце. Через несколько секунд, повысив голос отчаяния, он сказал, превозмогая волнение:

— Дети мои, мне очень тяжело говорить вам об этом, но мы лишились той последней крохи хлеба, которая нам оставалась… Осудив мои искренние и справедливые требования, легат Цезаря решил завладеть нашим домом. Единственный приговор — это акт о нашем полном разорении. По его положению, мы вынуждены покинуть ферму в три дня!

И подняв глаза к небу, словно прося божественного милосердия, он воскликнул со слезами на глазах:

— Я всё потерял!… Почему я так наказан, Господи? Где же свобода Вашего верного народа, если повсюду они уничтожают нас и безжалостно преследуют?

Крупные слёзы катились по его щекам, пока он дрожащим голосом рассказывал детям о тех тяжких мучениях, которым подвергся. Растроганная, Абигаль целовала ему руки, а Езиль, не выказывая ни малейшего намёка на отцовское возмущение, обнял его по окончании грустного рассказа, взволнованно утешая его:

— Отец, чего же вы боитесь? Бог щедр на милосердие. Священные Писания учат нас, что прежде всего, он — любящий Отец всех несчастных земли! Разорения приходят и уходят. У вас же есть мои руки и любовь Абигаль. К чему жаловаться, если завтра с Божьей помощью мы сможем покинуть этот дом, чтобы отправиться на поиски другого и посвятить себя честному труду? Разве Господь не провёл наш народ, изгнанный со своей родины, через океан и пустыню? К чему отрицать его помощь нам, так любящим его в этом мире? Он — наш компас и наш дом.

Глаза Езиля смотрели на старого отца в бесконечно любящей мольбе. Его слова проявляли самый нежный пыл своего сердца. Йохедеб остро ощущал его прекрасные проявления души. Но проявлением такого большого доверия к божественной силе он почувствовал стыд за то деяние крайнего отчаяния, которое он совершил. Отдыхая в любви, которую предлагало его духу присутствие детей, он дал полную свободу горючим слезам, которые вытекали из его раненой души терпким разочарованием. Тем временем Езиль продолжал:

— Не плачьте, отец, рассчитывайте на нас! Завтра я займусь нашим обязательным отъездом.

И в этот миг отцовский голос стал мрачным и решительным:

— Но это ещё не всё, сын мой!…

И Йохедеб не спеша нарисовал картину своих тревог, своего справедливого гнева, толкнувшего его поджечь владения ненавистного палача. В ошеломлении слушали его дети, выказывая искреннюю боль за отцовское поведение. Посмотрев на отца взглядом бесконечного сочувствия и сильной тревоги, молодой человек обнял его, прошептав:

— Отец, отец, зачем вы подняли руку мести? Почему вы не дождались действия божественного правосудия?…

Взволнованный этими нежными увещеваниями, отец всё же ответил:

— В заповедях написано: — «не укради», и сделав то, что я сделал, я хотел исправить искривление Закона, поскольку мы лишены всего нашего скромного наследия.

— Над всеми заповедями, отец мой, — без раздражения подчеркнул Езиль, — Господь просил нас хранить в разуме учение любви, советуя нам любить Его прежде других от всего сердца и со всем пониманием.

— Я люблю Всемогущего, но не могу любить жестокого римлянина, — горько вздохнул Йохедеб.

— А как же доказать её Всемогущему, сидящему на Небесах, — сочувственно продолжал молодой человек, — разрушая его творения?! Что касается пожара, мы должны понимать, что сей акт свидетельствует не только об отсутствии доверия в правосудие Божье. Поля. Которые дают нам во что одеваться, и что есть, пострадали от этой меры. Кроме того, двое лучших слуг Лициния Минуция, Кай и Руфилий, были смертельно ранены, когда спасали любимые термальные бани хозяина в бесполезной борьбе с огнём, пожиравшим их. Оба они, хоть и рабы, были нашими лучшими друзьями. Фруктовые деревья и грядки овощей нашей фермы обязаны им почти всем, не только посевами, прибывшими из Рима, но и их усилиями и помощью в нашем труде. Разве не было бы справедливым уважать их дружбу, преданную и усердную, избежав подобного наказания и неправедных страданий?

Йохедеб, казалось, надолго задумался над замечаниями сына, сказанными любящим тоном, а пока Абигаль молча плакала, молодой человек добавил:

— Мы жившие в мире, противостоявшим расстройству мира, поскольку совесть наша чиста, должны теперь найти выход, имея в виду будущие репрессии. Пока я старался сбить огонь, я заметил, что некоторые граждане, сторонники Минуция, рассматривали меня с невыразимой подозрительностью. Сейчас он, должно быть, вернулся со своей службы при провинциальном дворе. Мы должны отдаться Божьей любви и усердию, поскольку мы не можем не знать о тех мучениях, которые припасли римляне всем тем, кому недостаёт почитания.

Мучительное облако грусти, смешанное с мрачным предчувствием, опустилось на трёх наших героев. У старика можно было наблюдать ужасную тревогу, окрашенную болью от острых угрызений совести, а у обоих молодых людей взгляд застилала пелена невероятной горечи, тревожной и невыразимой.

И тогда Езиль взял со стола старый пергамент с Писаниями и сказал сестре с грустными нотками в голосе:

— Абигаль, давай прочтём псалом, посвящённый трудным временам, которому научила нас мать.

Они оба склонили колени и взволнованными голосами измученных птиц, тихо запели одну из самых прекрасных псалмов Давида, которую они разучили, сидя на руках у матери:

«Господь — пастырь мой,

Я ни в чём не буду нуждаться.

Он покоит меня на зелёных пастбищах,

И ведёт меня

К водам тихим,

Укрепляет душу мою,

Направляет меня на тропу правды

Ради имени Своего.

Если я пойду

Долиной смертной тени,

Не убоюсь никакого зла,

Потому что Ты со мной…

Твой жезл и Твой посох успокаивают меня.

Ты воздвигаешь предо мной пиршество любви,

В виду врагов моих,

Ты смазываешь мою голову елеем,

И чаша моя преисполнена радости!…

Да, счастье и милость

Да сопровождают жизнь мою.

И пребуду я в доме Предвечного

До конца дней моих…»[2].

Старый еврей слушал трогательный псалом, угнетённый горькими чувствами. Он начинал понимать, что все страдания, посылаемые Богом, спасительны и праведны. И что всё зло, идущее от рук человека, неизменно приносит адские муки небрежному сознанию. Тихий псалом его детей наполнял его сердце тягостной печалью. Его любимая спутница, которую Бог призвал к духовной жизни, пришла теперь к нему на память. Сколь раз она баюкала его измученный разум этими незабываемыми стихами пророка? Достаточно было, чтобы раздались его дружеские и верные примечания, чтобы чувство покорности и справедливости громче заговорило в его сердце.

Под ритм милосердной и грустной гармонии, которая имела особую интонацию в голосах его любимых детей, Йохедеб расплакался. Из небольшого оконца, выходившего на скромное уединённое место, его глаза тревожно искали голубое небо, наполнявшееся спокойными тенями. Ночь обнимала природу и, далеко в небе, начинали сиять первые звёзды. Сливаясь с грандиозными планами небосвода, он почувствовал сильное волнение в своей измученной душе. Глубокая растроганность побудила его встать, и, желая показать детям, как он любит их и всё, что их ожидает в этот кульминационный час его жизни, он склонился с распростёртыми объятиями в красноречивом выражении привязанности, и поскольку последние ноты заканчивали псалом молодых, стоящих на коленях, он обнял их в рыдании и прошептал:

— Дети мои! Мои дорогие дети!…

Но в этот миг дверь открылась, и маленький слуга соседей с испуганным взглядом произнёс:

— Господин, солдат Зенас со своими спутниками стоит у двери и требует вас.

Старик поднёс правую руку к своей измученной груди, а Езиль, казалось, на какой-то момент задумался, и, проявив твёрдость своего решительного духа, молодой человек воскликнул:

— Бог защитит нас.

Спустя несколько мгновений, посланник, командовавший небольшим эскортом, уже зачитывал приказ на арест всей семьи. Приказ был категоричен и бесповоротен. Обвиняемые должны были немедленно быть брошены в тюрьму, чтобы на следующий день их положение было рассмотрено.

Обнимая своих детей, бедный израильтянин шёл впереди эскорта, смотревшего на них без всякой жалости.

Йохедеб устремил свой взгляд на цветочные клумбы и любимые деревья своего скромного домика, где он вынашивал мечты и надежды своей жизни. Странное смятение одолевало его усталый разум. Слёзы потоком текли из его глаз, и, проходя перед цветущим порталом, он сказал вслух, глядя в ясное небо, теперь покрытое ночными звёздами:

— Господи! Смилуйся над нашей печальной судьбой!…

Езиль мягко сжал его шероховатую ладонь, словно прося проявить смирение и спокойствие, и группа в молчании зашагала в свете звёзд.

II Слёзы и жертвы

Тюрьмой, куда бросили наших героев, была старинная постройка с мрачными и сырыми коридорами, но комната, где они втроём сидели, лишённая какого-либо комфорта, представляла преимущество тем, что здесь было зарешёченное окно, соединявшее грустную атмосферу заключения с внешней природой.

Йохедеб был измучен, и Езиль, используя пальто, которое он случайно захватил, покидая свой дом, соорудил ему постель на холодных плитах пола. Старик, мучимый роем мыслей, медленно возложил туда своё натруженное тело, предаваясь болезненным размышлениям о проблемах судьбы. Не имея возможности выразить свою острую боль, он замкнулся в тревожном молчании, избегая взглядов своих детей. Езиль и Абигаль подошли к окну и, держась за толстые шершавые прутья решётки, с трудом скрывали друг от друга свои обоснованные опасения. Оба они инстинктивно смотрели на небосвод, необъятность которого всегда представляла собой источник для самых нежных чаяний для тех, кто страдает и плачет на земле.

Молодой человек с огромной нежностью обнял сестру и взволнованно сказал:

— Абигаль, помнишь ли ты вчерашние наши чтения?

— Да, — с простодушной ясностью своих глубоких чёрных глаз сказала она, — У меня создаётся впечатление, что Писания нам нашёптывают великое послание, поскольку наш предмет изучения именно там, где Моисей издалека созерцает землю обетованную, не имея возможности достичь её.

Молодой человек удовлетворённо улыбнулся, почувствовав себя понятым в мыслях, и заявил:

— Вижу, у нас с тобой полное согласие. Этой ночью небо предлагает нам перспективу светлой и далёкой родины. Там в высоте, — продолжал он, указывая на звёздный небосвод, — Бог организует триумф истинной справедливости, мира и покоя для угнетённых, утешения бежавшим наудачу. Наша мать, должно быть, там, вместе с Богом, ждёт нас.

Слова брата произвели сильное впечатление на Абигаль, и она спросила:

— Ты грустишь? Ты раздражён тем, как поступил наш отец?

— Совершенно нет, — прервал молодой человек, гладя её волосы, — мы просто проходим через опыт, который должен быть истинным мотивом искупления для нас, иначе Бог не послал бы его нам.

— Не будем сердиться на отца, — сказала молодая девушка, —   я говорила себе, что если бы мать была с нами, она не жаловалась бы на столь грустные обстоятельства. У нас нет такой силы убеждения, с которой она всегда с любовью освещала наш дом. Ты помнишь? Она всегда учила нас, что Божьи дети должны быть готовыми исполнить Его божественную волю. Пророки в свою очередь говорят нам, что люди — это инструменты Творения. Всемогущий является земледельцем, а мы должны быть цветущими или плодоносными ветвями его дела. Божье слово учит нас быть добрыми и благожелательными. Добро должно быть тем цветком и плодом, которого требует от нас небо.

И затем молодая девушка сделала многозначительную паузу в речи. Её большие глаза слегка затуманились слезами.

— Но, — продолжала она, растрогав своего брата, — я всегда желала творить добро, и мне никак это не удавалось. Когда наша соседка стала вдовой, я хотела помочь ей в финансовом смысле, но у меня не было денег; каждый раз, когда появлялась возможность раскрыть свои руки для помощи, я оказывалась бедной, а руки были пусты. И вот теперь я думаю, что наше заключение в тюрьму оказалось полезным. Разве это не счастье на земле — иметь возможность пострадать во имя любви к Богу? Тот, у кого ничего нет, обладает сердцем, которое он может отдать. И я убеждена, что небо благословит наше решение служить ему с радостью.

Молодой человек принял её в свои объятия и сказал:

— Да благословит тебя Господь за понимание Его законов, сестричка!

Между ними возникла пауза, и они устремили свои нежные и встревоженные взгляды в бесконечность светлой ночи.

Через какой-то момент молодая девушка спросила брата:

— Почему дети нашего народа везде преследуются, перенося несправедливость и страдания?

— Думаю, Бог допускает это, как любящий отец, который полагается на своих наиболее опытных детей, чтобы учить самых молодых и невежественных детей, — ответил молодой человек. — Когда другие народы тратят свои силы на завоевание своих ближних с помощью меча или погружаются в наиболее предосудительные удовольствия, наше свидетельство Всевышнему болью и горечью в этом мире укрепляет в нашем духе способность сопротивления, тогда как другие учатся религиозным истинам на примере наших усилий.

И, спокойно взглянув на небосвод, добавил:

— Но я верю в Мессию-искупителя, который придёт осветить всё. Пророки утверждают нам, что люди не поймут его, но он придёт учить любви, милосердию, справедливости и прощению. Рождённый среди смиренных, он будет подавать пример бедным, он просветит народ Израиля, поднимет скорбящих и угнетённых, с любовью примет тех, кто страдает от сердечной чёрствости. Кто знает, Абигаль, может, он в этом мире, а мы не знаем об этом? Бог действует в молчании и не разделяет тщеславия человеческого существа. У нас есть вера, и доверие в Вечного является источником неисчерпаемой силы. Дети нашего народа много страдали, но Бог знает, почему, и он не стал бы посылать нам испытания, в которых мы не нуждались бы.

Молодая девушка, казалось, долго размышляла, и затем спросила:

— Поскольку мы говорим о страданиях, к чему нам готовиться завтра? Я уже предвижу большие неприятности во время нашего допроса, и, после всего, как поступят с нами судьи?

— Нам нечего ждать, кроме мучений и разочарований, но не будем забывать о возможности, которая будет дана нам, чтобы подчиниться Богу. Когда Иов почувствовал иронию жены в своих крайних несчастьях, он вспомнил, что если Творец даёт нам блага для радости, Он может также посылать нам неприятности для нашего прогресса. Если отец будет осуждён, то я скажу, что стал автором его неприятностей.

— А если они высекут тебя за это? — в тревоге добавила она.

— Я со спокойной совестью предамся этому наказанию. Если в этот миг ты будешь со мной, то вместе мы прочтём молитву угнетённых.

— А если они убьют тебя, Езиль?

— Мы будем просить Бога, чтобы Он защитил нас.

Абигаль нежно обняла брата, который, в свою очередь, с трудом скрывал глубокое волнение. Сестра всегда была для него ценным сокровищем всей его жизни. С тех пор, как смерть вырвала из жизни их мать, он посвящал всего себя заботам о сестре. Его добродетельная жизнь разделена была на работу и подчинение отцу; на изучение Закона и нежную любовь к своей спутнице детства. Абигаль смотрела на него с совершенной привязанностью, тогда как он сжимал её в своих объятиях в порыве чистой дружбы, которая роднит чистые души.

После долгого размышления взволнованный Езиль сказал:

— Если я умру, Абигаль, ты должна обещать мне буквально следовать советам матери, чтобы наша жизнь в этом мире ничем не была запятнана. Ты будешь помнить о Боге и священном труде и никогда не будешь слушать голоса соблазнов, которые тянут людей с пути в бездну. Ты помнишь о последних замечаниях матери на её смертном одре?

— Да, я помню об этом, — проронив слезу, ответила Абигаль. — Мне кажется, что я ещё сегодня слышу её последние слова: «А вы, дети мои, возлюбите Бога прежде всего, от всего сердца и со всем пониманием».

Езиль почувствовал, как его глаза наполняются слезами, и прошептал:

— Хорошо, что ты не забываешь о них.

И, словно желая сменить тему разговора, он с чувством добавил:

— А теперь ты должна поспать.

Без всякого желания она взяла своё жалкое пальтишко и соорудила себе постель при бледном свете луны, проникавшем сквозь решётку, а брат, с невыразимой нежностью поцеловав её в лоб, с любовью сказал ей:

— Отдыхай, не волнуйся о нашем положении, судьба наша в руках Божьих.

Чтобы ему было приятно, Абигаль успокоилась, как могла, а он в это время подошёл к окну, чтобы созерцать красоту ночи, усыпанной светом. Его юное сердце было полно тревожными размышлениями. Теперь, когда отец и сестра отдыхали в сумраке ночи, он дал полную свободу глубинным мыслям, наполнявшим его благородный разум. Он с тревогой искал ответ на вопросы, которые отсылал к дальним звёздам. Он искренне доверял своему Богу мудрости и милосердия, с которым родители познакомили его. В его глазах Всемогущий всегда был бесконечно справедлив и добр. Он, просвещавший своего отца и утешавший младшую сестру, в свою очередь спрашивал глубоко в своей душе, почему они должны проходить через подобные испытания. Как оправдать обычным рассудком нежданное заключение в тюрьму честного старика, молодого работящего человека и невинное дитя? Какой непоправимый вред нанесли они, чтобы заслужить такого печального искупления? Обильные рыдания захлестнули ему горло при воспоминании об унижении своей сестры, но он даже и не пытался осушить слёзы, заливавшие ему лицо, чтобы спрятать их от Абигаль, которая, наверное, следила за ним из темноты. Он вспоминал одно за другим священные Писания. Уроки пророков утешали его растревоженную душу. Однако на сердце у него была бесконечная ностальгия. Он вспоминал о материнской любви, которую смерть отняла у него. Если бы их мать сейчас была здесь, она бы знала, как утешить их. Когда они ещё были детьми, во время небольших ссор она учила их, что Бог во всём добр и милосерден; что в болезни он исправляет тело, а тревогами души он просвещает и зажигает сердце. Следуя ходу своих воспоминаний, он говорил себе также, что она всегда вдохновляла в нём мужество и радость, давая ему почувствовать, что человеческое существо, убеждённое в божественном отцовстве, идёт по миру счастливое и сильное.

Воспитанный в вере, он постарался взять себя в руки, и после долгих размышлений расположился на холодном полу, ища немного покоя в величественной тишине ночи.

Настал день, пропитанный тревожными ожиданиями.

Несколькими часами позже, в окружении своих многочисленных охранников и помощников, Лициний Минуций стал принимать узников в зале для обычных уголовников, где находились выставленные напоказ некоторые инструменты пыток и наказаний.

Йохедеба и его детей выдавало бледностью лиц глубокое волнение, охватившее их.

Обычаи того времени были крайне бесчеловечными, чтобы неумолимый судья и большинство его окружения испытывали сострадание к их несчастному внешнему виду.

Возле пыточного столба, с которого свисали плети и безжалостные цепи, находились несколько подручных палача.

Не было никаких допросов и опросов свидетелей, как можно было ожидать. На виду у этих одиозных средств, грубо вызванный металлическим голосом легата, старый еврей, шатаясь и дрожа, вышел вперёд:

— Йохедеб, — воскликнул бесстрастный и ужасный палач, — те, кто пренебрегает законами Империи, должны быть приговорены к смерти, но я постарался быть великодушным к твоей несчастной старости.

Тревожный ожидающий взгляд преобразил лицо обвиняемого, тогда как патриций не скрывал своей ироничной улыбки.

— Некоторые из моих работников земледельческой фермы, — продолжал Лициний, — видели, как твои извращённые руки вчера пополудни поджигали мои пастбища. Этим деянием бы нанёс серьёзный ущерб моему добру, не говоря уже о боли, возможно, непоправимой, которую ты причинил двоим из наших лучших слуг. И поскольку у тебя ничего нет, чтобы компенсировать вызванный тобой ущерб, ты будешь справедливо наказан бичеванием, чтобы ты больше никогда не мог поднять свои хищные когти на римские владения.

Сопровождаемый наполненными слезами тревожными взглядами детей, старый израильтянин упал на колени и прошептал:

— Господин, сжалься!

— Сжалиться? — с жестокостью в голосе вскричал Минуций. — Ты совершаешь преступление и молишь о пощаде? Правильно говорят, что твой народ состоит из отвратительных и презренных червей.

И указав на столб, он холодно приказал одному из своих прислужников:

— Песцений, приготовься! Дай ему двадцать ударов хлыстом.

И при молчаливой любви молодых людей почтенный старик был крепко привязан к столбу.

Наказание должно было начаться, когда Езиль, прервав общее внимание, подошёл к столу и смиренно заговорил:

— Почтеннейший сборщик налогов, простите мне моё трусливое молчание; но я заверяю вас, что мой отец обвиняется несправедливо. Это я поджёг поля ваших владений, возмущённый приговором конфискации, заявленным против нас. Освободите его и дайте мне понести заслуженную кару. Я охотно приму её.

В ледяных глазах патриция промелькнул огонёк удивления, и он заметил:

— Но не ты ли помогал моим людям спасать оставшуюся часть терм? Не ты ли был первым, кто стал выхаживать Руфилия?

— Меня охватили угрызения совести, светлейший, — ответил молодой человек, озабоченный тем, чтобы вызволить отца от неминуемой пытки, — когда увидел, как огонь распространяется на деревья. Я испугался последствий, но сейчас утверждаю, что автором преступления был я.

Внутренне терзаемый, встревоженный за сына, Йохедеб воскликнул:

— Езиль, не вини себя за ошибки, которые ты не совершал!…

Акцентируя свои слова крайней иронией, легат ответил, обращаясь к молодому еврею:

— Отлично, до сих пор я берёг тебя, основываясь на ложной информации в отношении тебя; тем не менее, ты получишь свою долю наказания. Твой отец заплатит за преступление, в котором он неопровержимо виновен, а ты ответишь за то преступление, которое добровольно принял на себя.

Оглушённый решением, которого он не ожидал, Езиль покорился, и его отвели к столбу пыток, под тревожным взглядом отца. Рядом с ним стал спутник Песцения, безжалостно связав парня, и первые удары плети, жестокие и неизменные, стали полосовать ему спину.

Раз… два… три…

Йохедеб выказывал глубокую слабость, было видно, с каким трудом дышала его иссохшая грудь, тогда как его сын стойко и с достойным спокойствием выносил муку. Оба они смотрели на побледневшую Абигаль, глядевшую на них со жгучими слезами на лице, на котором была написана душераздирающая мука её любящего духа.

Ужасное наказание почти достигло своей середины, когда в комнату вошёл посланник и громким голосом торжественно объявил легату:

— Светлейший, посланники вашей резиденции информируют вас, что служащий Руфилий только что скончался.

Жестокий патриций поморгал ресницами, как он имел привычку делать, когда приходил в ярость. Чувство злобы вспыхнуло в нём и отразилось на лице, отмеченном нестираемыми следами извращённости его крайнего эгоизма.

— Это был один из лучших моих людей, — вскричал он. — Презренные евреи очень дорого заплатят мне за это оскорбление.

— Филократ, прибавь-ка ему двадцать ударов плетью, а затем брось его в тюрьму, откуда он выйдет только для того, чтобы отправиться на галеры.

Бедные жертвы и встревоженная девушка обменялись невыразимыми взглядами. Этот плен означал верное разорение и смерть. Они не пришли ещё в себя от подобного жестокого удивления, как неумолимый судья продолжил:

— А ты, Песцений, возобнови свою задачу. Презренный преступный старик заплатит за смерть моего верного слуги. Бей ему по рукам и ногам, чтобы он не смог больше ходить и творить зло.

Услышав этот несправедливый приговор, Абигаль упала на колени в страстной молитве. Из груди её брата вырывались глубокие вздохи, покрывавшие его глаза мучительными слезами. Он ощущал неотвратимое несчастье своей, тогда как отец в тревоге ловил её взгляд, предчувствуя и боясь своего последнего часа.

Удары плетью продолжались, но в какой-то момент Песцений не смог сохранить равновесие, и конец плети, окованный бронзой, глубоко ранил бедного старика в шею, из которой потоком полилась кровь. Молодые люди поняли серьёзность положения и в ужасе переглянулись. В молитве возвышенной страсти Абигаль обращалась к Богу, этому нежному и любящему Богу, которого их мать научила обожать и любить. Филократ, меж тем, выполнил свою задачу. Езиль с трудом поднимал голову, по которой текли струи вязкого пота, смешанного с кровью. Его глаза устремились на сестру, в них проглядывала крайняя слабость, уничтожавшая остатки сопротивления. Не в состоянии думать о чём-либо, Абигаль делила своё растревоженное внимание между отцом и братом. Через несколько мгновений постоянного потока крови, который вытекал в изобилии из его шеи, Йохедеб навсегда уронил свою седую голову. Кровь хлынула на одежду и покрыла его ноги. Под жестоким взглядом легата никто не осмелился проронить ни слова. Лишь плеть, рассекавшая горячий воздух зала, прерывала молчание своим особенным свистом. Из груди старика вырвались ещё несколько невнятных слов, которыми он выражал свои чувства:

— Дети мои, дорогие мои дети!…

И пока молодая девушка осознавала, что происходит в этот решающий момент, Езиль всё понял и в отчаянном усилии, несмотря на ужасное страдание, крикнул своей сестре:

— Абигаль, папа умирает, будь мужественна, обрети веру… Я не могу помочь тебе молитвой… прочти её за всех нас… читай молитву угнетённых…

Выказывая завидную веру в подобных мучительных обстоятельствах, склонив колени, девушка долго смотрела на своего старого отца, грудь которого уже не дышала; затем подняла глаза к небу и принялась читать нараспев, дрожащим, но гармоничным и кристально чистым голосом:

«Господь Бог, отец всех плачущих,

Скорбящих и угнетённых,

Сила побеждённых,

Утешение всех печалей,

Несмотря на горькую нужду,

Плачущие от своих ошибок,

В этом мире изгнания

Мы взываем к Твоей любви!

На пути печалей,

В самой мучительной ночи,

Твой щедрый источник

Является неиссякаемым благом…

Во всём Ты — вечный свет

Радости и покоя,

Дверь нашей надежды,

Которая никогда не закроется».

Её грустная песня наполняла атмосферу невыразимой звучностью. Она больше походила на крик боли раненого соловья, поющего на заре весны. Её вера во Всемогущего была настолько сильна и искрення, что, казалось, она говорила как любящая и послушная дочь о своём невидимом и молчаливом отце. Всхлипывания прерывали её дрожащий голос, который бесстрашно повторял молитву, выученную в семье, с самым прекрасным выражением доверия к Богу.

Тяжёлая атмосфера нависла надо всеми. Что было делать с ребёнком, который пел о мучении своих любимых существ и о жестокости палачей? Присутствовавшие здесь солдаты и охранники едва сдерживали своё волнение. Сам сборщик налогов застыл на месте, словно охваченный каким-то недомоганием. Далёкая от развращённости людей, Абигаль взывала к Всемогущему. Она не знала, что её пение бесполезно для спасения близких, но своей наивностью пробуждала сочувствие палача, таким образом завоёвывая себе свободу.

Взяв себя в руки, после того, как ощутил, что сцена растрогала всех, Лициний сделал над собой усилие, чтобы не утратить своей твёрдости, и повелительным тоном приказал одному из своих старых слуг:

— Юстиний, выставь эту женщину на улицу, и пусть она уходит, но не поёт больше ни одной ноты!

Услышав этот зычный приказ, словно ощутив на себе какой-то странный удар, Абигаль, внезапно умолкшая, всё же не прекратила своей молитвы.

Сначала она бросила незабываемый взгляд на окровавленный труп своего отца, затем молча, одними глазами, измученными и потрясёнными, обменялась с раненым братом самыми глубокими выражениями любви и нежности. Она почувствовала на своей руке касание мозолистой руки старого солдата, который почти сухо сказал ей:

— Следуй за мной!

Она вздрогнула, но смогла обратить на Езиля последний многозначительный взгляд, затем, не сопротивляясь, пошла вслед за слугой Минуция. Миновав многочисленные мрачные и сырые коридоры, Юстиний, значительно изменив тон своего голоса, в котором он выразил свои тёплые чувства к этому почти ребёнку, взволнованно прошептал ей на ухо:

— Дитя моё, я тоже отец и понимаю твои страдания. Если хочешь послушать друга, прими мой совет. Как можно быстрее беги из Коринфа. Воспользуйся этим моментом чувствительности своих палачей и не возвращайся сюда больше.

Абигаль обрела немного доверия и почувствовала себя обнадёженной этим проявлением неожиданной симпатии. В сильном волнении она спросила:

— А как же отец?

— Твой отец обрёл вечный покой, — прошептал благородный солдат.

Рыдания девушки усилились, застилая слезами грустные глаза. И не желая смириться с мыслью, что она остаётся одна, снова спросила:

— А… брат?

— С галер ещё никто не возвращался, — с многозначительным взглядом ответил Юстиний.

Абигаль прижала свои маленькие ручки к груди, чтобы усмирить свою боль. Шарниры старинной двери медленно заскрипели, и нежданный защитник сказал ей, указав на оживлённую улицу:

— Иди с миром, и да защитят тебя боги.

Бедно существо сразу же ощутило одиночество посреди толпы спешащих прохожих, переполнявших улицу. Привыкшая к тишине семейного очага, где отцовские слова заменяли голоса улицы, она почувствовала себя чужой посреди такого оживления, смешанного с материальными интересами и треволнениями. Никто не замечал её слёз, ничей дружеский голос не пытался узнать причину её глубоких переживаний.

Она осталась одна! Её мать была призвана к Богу много лет назад; её отец, вероломно убитый, только что скончался; её брат стал узником и рабом без надежды на помилование. Несмотря на полуденное солнце, она чувствовала сильный холод. Что ж, вернуться в домашнее гнездо? Почему их выкинули оттуда? Кому она может поведать о своём огромном несчастье? Она вспомнила об одной старинной приятельнице семьи. Она направилась к ней. Сильно привязанная к её матери, в своей великой доброте пожилая вдова Сосфена встретила её широкой улыбкой.

Всхлипывая, несчастная рассказала ей обо всём, что случилось.

Взволнованная, почтенная старушка нежно погладила её кудрявые волосы и сказала:

— В прошлом мы испытывали те же преследования и страдания.

И давая понять, что не желает вдаваться в грустные воспоминания, Сосфена заметила:

— Надо иметь большое мужество в таких душераздирающих обстоятельствах. Нелегко возвысить своё сердце в таком великом несчастье, но надо верить в Бога в самые горькие часы нашей жизни. Что ты собираешься делать теперь, когда ты осталась без всякой поддержки? Со своей стороны, я ничего не могу предложить тебе, кроме своего дружеского сердца, поскольку я здесь тоже лишь благодаря милости бедной семьи, которая в своём милосердии предложила своё гостеприимство в моей последней жизненной грозе.

— Сосфена, — вздохнув, сказала Абигаль, — мои родители готовили меня быть мужественной. Я думаю подать прошение легату и молить его доставить мне небольшой кусочек нашей фермы, чтобы я могла жить там простой и честной жизнью в надежде вновь увидеть своего Езиля. Что ты думаешь об этом?

Заметив нерешительность своей почтенной подруги, она продолжила:

— Кто знает, может, сборщик налогов сжалится над моей долей? Может, моя просьба растрогает его. Я вернусь домой и возьму тебя к себе. Ты будешь мне второй матерью на всю оставшуюся жизнь.

Сосфена прижала её к своему сердцу и со слезами на глазах сказала:

— Дорогая моя, ты ангел, но мир принадлежит дурным людям. Я бы вечно жила с тобой, добрая моя Абигаль, но ты не знаешь ни легата, ни его окружение. Послушай, дочь моя! Тебе надо покинуть Коринф, пока ты не пережила боле страшных унижений.

Молодая девушка горестно вздохнула и после долгой паузы добавила:

— Я послушаюсь твоих советов, но прежде я должна вернуться домой.

— Зачем ? — удивлённо спросила подруга. — Тебе надо уехать как можно скорее. Не возвращайся к себе. Сейчас, наверное, твой дом занят людьми, которые не станут церемониться с тобой. Ты должна быть нравственно сильной, поскольку мы живём во времена, в которых стараемся избегать утрат, как Лот и его близкие, рискуя превратиться в бесполезную статую, если оглядываться назад.

Оказавшись в подобной непредвиденной ситуации, сестра Езиля слушала эти слова со странной тяжестью на душе.

В этот момент Сосфена вдруг поднесла руку ко лбу, словно вспомнив о чём-то, и с энтузиазмом сказала:

— Ты помнишь Захария, сына Ханана?

— Того друга, что живёт на дороге в Кенхреи?

— Его самого. Я слышала, что он вместе с женой готовится окончательно покинуть Ахаии, поскольку несколько дней назад римляне убили его единственного сына.

Воспрявшая в этой внезапной надежде, она поспешно заключила:

— Беги к Захарию! Если ты ещё застанешь его, поговори с ним от моего имени. Попроси его приютить тебя. У Руфи доброе сердце, она не откажет протянуть тебе свои щедрые руки. Я уверена, что она примет тебя со всей материнской любовью!…

Абигаль слушала её, равнодушная к своей судьбе. Но Сосфена дала осознать то добро, что основано на этой помощи, и после нескольких минут взаимного утешения, под обжигающей жарой первых часов пополудня, девушка собралась в дорогу к Кенхреям, подобно автомату, который блуждает по улицам, оживлённым большим движением многочисленных прохожих и тележек. Порт Кенхреев находился на некотором расстоянии от центра Коринфа. Расположенный на перекрёстке общения с Востоком, его народные кварталы были полны израильских семей, уже долгое время живущих в Архаии, или на пути к столице Империи и её окрестностям. Сестра Езиля, ужасно уставшая, подошла к дому Захария. Её бодрствование в предыдущую ночь, добавляясь к тревогам дня, соединённым с тяжкой физической усталостью, усиливало её упадок духа. Её ноги едва волочились, она вспоминала о своём мёртвом отце и брате-узнике. Она не думала о себе, о своём жалком состоянии больного и голодного организма. И только прибыв по этому скромному адресу, который дала ей приятельница, она заметила, что лихорадка начинала пожирать её, заставляя думать о своих нуждах.

Захарий и Руфь, его жена, ответив на стук, в удивлении и тревоге приняли её.

— Абигаль!…

Их крик, вырвавшийся одновременно, выдавал их великое удивление при виде растрёпанной девушки с перекошенным лицом, с впавшими глазами и перепачканной одежде.

Истощённая пожиравшей её лихорадкой, дочь Йохедеба пала к ногам супружеской пары, воскликнув жалобным тоном:

— Друзья мои, сжальтесь над моим несчастьем!… Наша добрая подруга Сосфена напомнила о вашей доброте в этот тревожный момент моей жизни. Я лишилась матери, а сегодня мой отец был убит, и Езиль забран в рабство без надежды на помилование. Если правда то, что вы покидаете Коринф, из сострадания ко мне возьмите меня с собой!

В большой тревоге Абигаль обнимала Руфь, которая в слезах ласкала её.

Всхлипывая, девушка рассказала им о фактах своей жизни накануне и грустных событиях дня.

Захарий, чьё отцовское сердце испытало сильный удар от рассказа, с любовью обнял её и стал утешать, охваченный волнением:

— Через неделю мы вернёмся в Палестину. Я ещё не знаю, где мы обоснуемся, но, потеряв любимого сына, думаю, что нашли в тебе любимую дочь. Успокойся! Ты поедешь с нами, ты станешь нам дочерью навсегда.

Не будучи в состоянии выразить свою глубокую признательность, измученная сильной лихорадкой, девушка в слезах склонила колени, пытаясь высказать им свою искреннюю благодарность. Руфь нежно приняла её в свои объятия и, словно внимательный материнский ангел, отвела её в постель, где Абигаль, при поддержке своих двух благородных друзей, провела три дня и ночи в бреду, находясь между жизнью и смертью.

III В Иерусалиме

Бросив последний тревожный взгляд на труп своего отца, молодой еврей проводил глазами сестру до двери, выходившей в широкие коридоры тюрьмы. Никогда он не испытывал подобного сильного волнения. Потрясённый до глубины души, он вспоминал материнские советы, один из которых говорил ему, что человеческое существо прежде всего должно любить Бога. Никогда он не плакал столь горючими слезами, которые потоком текли из его разорванного сердца. Как ему обрести вновь утраченное мужество и переустроить свою жизнь? Он хотел бы разорвать цепи и подойти к неподвижному телу отца, приласкать его седые волосы, и, открыв все двери, бежать вслед за Абигаль, взять её на руки, чтобы никогда больше не разлучаться с ней. Напрасно он извивался у пыточного столба, кровь лишь сильнее струилась из его открытых ран. Мучительные рыдания сотрясали его грудь, на которой лохмотья туники были мокрыми от крови. Сражённый, он, наконец, был брошен в сырую камеру, где в течение тридцати дней предавался горьким и глубоким раздумьям.

По истечении месяца его раны затянулись, и один из служащих Лициния рассудил, что настал момент отправить его на одну из галер, занимавшихся незаконной торговлей, где сборщик налогов имел свои корыстные интересы.

Молодой еврей утратил розовый цвет и невинное выражение своего любящего и радостного лица. Этот жестокий опыт наложил на него отпечаток сумрака и угнетения. В его глазах была невыразимая грусть, а на лбу появились ранние морщины, свидетельствовавшие о наступлении преждевременной старости. Но до сих пор глаза его сохраняли то мягкое спокойствие, которое идёт от глубокой веры в Бога. Как и многие потомки своего народа, он выносил страдания и мучения. Но сохранил веру, словно божественный ореол тех, кто умеют правильно действовать и надеяться. Автор пословиц сказал, что во всех превратностях жизни человеческой главное — это сохранять спокойствие души, потому что именно из неё исходят самые чистые источники существования. И Езиль хранил спокойствие в своём сердце. Потеряв отца и мать, став узником жестоких палачей, он сумел сохранить сокровище надежды, и в своих поисках сестры дошёл бы до края земли, если бы однажды ему снова удалось окунуть в свободу своё порабощённое чело.

В тесном сопровождении безжалостных часовых, словно обычный бродяга, он шагал по улицам Коринфа в направлении порта. Там он был брошен в вонючий трюм галеры, на борту которой красовались надменные римские орлы-триумфаторы.

Сведённый к жалкому положению приговорённого к пожизненным каторжным работам, он встретил эту новость с доверием и смирением. С восхищением интендант Лиципий отмечал его хорошее поведение и благородные и великодушные усилия. Привыкший жестоко обращаться со злодеями и негодяями, которым часто требовалась дисциплина хлыста, он был удивлён своим открытием в молодом еврее искреннего расположения к приношению себя в жертву, без подлостей и возмущения.

Управляясь с тяжёлыми вёслами с совершенным спокойствием, словно посвящая всего себя обычной задаче, он ощущал, как обильный пот заливал его юношеское лицо, с волнением вспоминая дни, полные трудолюбия, когда он управлял свои дорогим плугом. Скоро интендант признал в нём слугу, достойного уважения и внимания, который смог обрести престиж в глазах спутников своей естественной добротой, которой была обильна его душа.

— Бедные мы, бедные! — воскликнул обескураженный коллега. — Редки те, кто может сопротивляться проклятым вёслам более четырёх месяцев!…

— Но любое служение — от Бога, друг мой, — ответил глубоко вдохновлённый Езиль, — и поскольку мы здесь, чтобы выполнять свою работу честно, со спокойной совестью, то мы должны хранить убеждение, что служим Создателю, трудясь над его творениями.

При каждом обострении в своём новом образе жизни у него всегда находилась утешительная фраза, которая успокаивала самые экзальтированные умы. Интендант был удивлён деликатностью его манер и его способностью сочетать работу с наиболее возвышенными качествами религиозного воспитания, полученного им в кругу семьи.

В тёмном трюме галеры решимость его веры не поколебалась. Он делил время между трудной работой и благословенными медитациями. В каждой из его мыслей всплывала ностальгия по семейному гнезду, и сколько будет длиться его пленение, столько он будет хранить надежду однажды вновь увидеть свою сестру.

После Коринфа судно направилось к Кефалонии и Никополю, откуда должно было вернуться через порты на дорогу к Кипру после короткого прохода вдоль берега Палестины, согласно маршруту, организованному для того, чтобы использовать сухой климат, поскольку зима парализовала всякую навигацию.

Привыкший к труду, ему не трудно было адаптироваться к тяжким обязанностям погрузки и разгрузки перевозимого материала, к управлению тяжёлыми вёслами и к помощи нескольким пассажирам каждый раз, когда они просили о помощи под неусыпным взглядом Лиципия.

Покидая остров Кефалонии, галера взяла на борт одного важного пассажира. Им оказался молодой римлянин Сергий Павел, который направлялся в город Китий, чтобы исполнять там поручение политического порядка, а затем должен был отправиться в порт Неапафос, где уже ждали его друзья. Молодой патриций стал отныне всеобщей мишенью обострённого внимания. Ввиду важности его имени и официального характера миссии, которая ему была доверена, капитан Сервий Карбо забронировал ему лучшие каюты.

Но задолго до того, как пристать снова к Коринфу, где судно должно было оставаться несколько дней, а затем следовать по уже намеченному пути, после приступа сильной лихорадки Сергий Павел заболел, и у него по всему телу пошли гнойные язвы. Втихомолку судачили, что в окрестностях Кефалонии распространяется неизвестный вид чумы. Судовой врач не мог объяснить происхождение болезни, и друзья больного, не скрывая своих опасений, отдалились от него. Через три дня молодой римлянин уже был почти в одиночестве. Встревоженный в свою очередь, капитан судна испугался и позвал Лиципия, чтобы попросить его указать ему какого-либо раба из наиболее образованных и деликатных, способных заняться необходимым уходом за именитым пассажиром. Вот так интендант сразу же указал на Езиля, и пополудни молодой еврей уже был в каюте больного с тем же спокойствием, характеризовавшим его в самых различных наиболее рискованных ситуациях.

Постель Сергий Павла была в беспорядке. Очень часто он резко приподнимался на ней, толкаемый приступом лихорадки, он бредил, произнося невнятные слова, и лишь бередил движениями своих рук язвы, которые кровоточили по всему телу.

— Ты кто? — в полубреду спросил больной, как только увидел спокойную и скромную фигуру молодого коринфянина.

— Меня зовут Езиль, я раб, который пришёл служить вам.

И начиная с этого дня, он посвятил себя и всё своё внимание больному. Благодаря разрешению друзей Сергия, он использовал все средства помощи, которыми мог располагать на борту галеры, применяя способ лечения, которому научился дома. В течение многих долгих дней и ночей он неусыпно бодрствовал возле знаменитого римлянина со всей преданностью и доброй волей. Он делал ему ванночки, прикладывал эссенции и мази с таким усердием, словно лечил близкого дорогого ему родственника. В наиболее критические моменты мучительной болезни он говорил с ним о Боге, читал ему старинные тексты пророков, которые он знал наизусть, и которые придавали его словам утешения братскую симпатию.

Сергий Павел стал понимать серьёзность зла, которое заставило бежать самых дорогих ему друзей, и за эти несколько дней он проникся тёплыми чувствами к скромному и доброму санитару. Через какое-то время Езиль полностью завоевал его восхищение и признательность своими действиями невыразимой доброты, и больной скоро стал выздоравливать, ко всеобщей радости.

Однако накануне возвращения в свой душный трюм молодой пленник стал выказывать первые симптомы неизвестной болезни, распространившейся по Кефалонии.

Поговорив с несколькими подчинёнными, капитан привлёк внимание патриция, который уже почти что выздоровел, и попросил у него разрешения бросить молодого человека за борт в море.

— Лучше отравить рыб, чем оказаться в опасности заражения и рисковать столькими ценными жизнями, — сказал ему Сервий. Карбо с недоброй усмешкой.

Патриций подумал какое-то мгновение и попросил присутствия Лициния, чтобы втроём обсудить проблему.

— Каково положение молодого человека? — с интересом спросил римлянин.

Интендант принялся объяснять, что молодой еврей был приведён сюда в другими людьми, арестованными Лицинием Минуцием во время последних волнений в Ахаие. Лиципий, очень симпатизировавший молодому человеку из Коринфа, постарался точно описать его поведение, его деликатные манеры, благотворное нравственное влияние, которое он оказывал на своих спутников, часто отчаянных и непокорных.

После долгого анализа данных Сергий подумал и с глубоким благородством духа сказал:

— Я не могу согласиться, чтобы Езиль был выброшен в море. Я обязан преданности этого раба, что равносильно моей собственной жизни. Я знаю Лициния и, если будет в том нужда, я смогу позднее объяснить ему своё отношение. Я не сомневаюсь, что чума Кефалонии заразила его организм, и именно поэтому прошу вашей помощи в том, чтобы этот парень был окончательно отпущен на свободу.

— Но это невозможно… — сдержанно воскликнул Сервий.

— А почему бы нет? — ответил римлянин. — Когда мы придём в порт Иоппий[3]?

— Завтра к вечеру.

— Отлично, надеюсь, вы не сорвёте моих планов, и как только мы придём в порт, я отправлю Езиля лодке к берегу, под предлогом того, что я хочу сделать мышечную гимнастику, в которой так давно нуждаюсь. После того, как мы причалим к берегу, я верну ему свободу. Это поступок, который я должен совершить, согласно своим принципам.

— Но, господин… — в нерешительности отреагировал капитан.

— Не приемлю никаких ограничений, тем более, что Лициний Минуций — старый друг моего отца.

Затем, после некоторого размышления, продолжил:

— Вы не собирались выбрасывать молодого человека за борт?

— Нет.

— Ну что ж, укажите в своём отчёте, что раб Езиль, поражённый неизвестной болезнью, которую он подцепил в Кефалонии, был выброшен за борт, пока чума не заразила членов экипажа и пассажиров. Чтобы молодой человек не выдал себя, я сам поговорю с ним и отдам распоряжения в этом смысле. Кстати, я вижу, что он очень слаб, чтобы вынести кульминационный кризис болезни, которая у него ещё только начинается. Кто сможет определить. Сколько он продержится? Кто знает, может, он умрёт всеми покинутый в тот самый миг, когда обретёт свободу?

Капитан и интендант обменялись понимающими взглядами, тем самым давая своё молчаливое согласие.

После долгой паузы Сервий признал себя побеждённым:

— Что ж, пусть будет так.

Молодой патриций протянул обоим руки и прошептал:

— Вы можете всегда располагать мной как другом за то, что оказали мне услугу в моём сознании долга.

Несколькими мгновениями позже Сергий подошёл к молодому человеку, который впал в полузабытьё в его каюте, уже тронутый сильной лихорадкой, и по-доброму и деликатно обратился к нему:

— Езиль, желал бы ты вновь обрести свою свободу?

— O, господин! — воскликнул молодой человек с блеском надежды в глазах.

— Я могу компенсировать преданность, которую ты мне оказал в течение долгих дней моей болезни.

— Я ваш раб, господин. Вы мне ничем не обязаны.

Оба говорили по-гречески, и, внезапно подумав о своём будущем, патриций спросил его:

— Знаешь ли ты язык Палестины?

— Я — сын израильтян, которые научили меня материнскому языку с самого раннего детства.

— Значит, тебе нетрудно будет начать сызнова свою жизнь в этой провинции.

И, соизмеряя слова, словно опасаясь сюрпризов, противных его планам, добавил:

— Езиль, ты не можешь не знать, что ты болен, возможно, так же опасно, как я несколько дней тому назад. Капитан, опасаясь общего заражения, ввиду присутствия многих людей на борту галеры, предложил выбросить тебя в море; но поскольку завтра пополудни мы прибываем в Иоппий, я воспользовался этими обстоятельствами, чтобы вернуть тебе жизнь свободного человека. Ты знаешь, что, действуя таким образом, я нарушаю некоторые правила, которые руководят интересами моих соотечественников, и поэтому справедливо будет просить тебя хранить эти факты в тайне.

— Да, господин, — ответил молодой человек в чрезвычайном изнеможении, с трудом пытаясь координировать свои мысли.

— Я знаю, что скоро болезнь твоя примет угрожающие пропорции, — продолжал благодетель. — Я верну тебе свободу, но только Бог сможет предоставить тебе жизнь. Однако, в случае, если ты выздоровеешь, ты должен будешь стать новым человеком, с другим именем. Я не желаю быть обвинённым в предательстве своим собственным друзьям, и поэтому рассчитываю на твоё сотрудничество.

— Я подчиняюсь вам во всём, господин.

Сергий бросил на него великодушный взгляд и закончил:

— Я предприму все необходимые меры. Я дам тебе немного денег, чтобы ты мог удовлетворить свои первичные нужды, а ты наденешь одну из моих старых туник, но как только сможешь, ты покинешь Иоппий и уедешь вглубь провинции. Порт всегда полон любопытных и недоброжелательных римских мореходов.

Больной жестом выразил свою благодарность, и Сергий вышел, чтобы ответить на зов своих друзей.

На следующий день, в назначенное время, на горизонте показались палестинские дома. И пока зажигались первые ночные звёзды, к берегу молча подошло небольшое судно с двумя людьми на борту, чьи тени терялись в надвигающейся ночи. Несколько добрых советов, и они распрощались. Молодой еврей с волнением поцеловал правую руку своего благодетеля, который поспешно и со спокойной совестью повернул к галере.

Но едва он сделал несколько шагов, как Езиль почувствовал себя задыхающимся под тяжестью болей во всём теле и естественного измождения, пожираемый лихорадкой. Смутные мысли роились в его голове. Он хотел думать о счастье своего освобождения; он желал задержать образ своей сестры, которую он должен был искать, как только сможет, но странное оцепенение уничтожало его силы, навязывая непреодолимую сонливость. Он равнодушно смотрел на звёзды, населявшие ночь, освежаемую морскими бризами. Он мог заметить, что в ближайших домах происходило какое-то оживление, но оставался недвижим на песке, где он прикорнул недалеко от пляжа. Странные кошмары овладели его физическим отдыхом, а ветер ласкал его горячий лоб.

На рассвете он проснулся от прикосновения незнакомых рук, которые бесцеремонно шарили в карманах его туники.

Открыв глаза, он заметил, что первые лучи рассветной зари уже отмечали линию горизонта. Какой-то мужчина с проницательным лицом склонился над ним и что-то искал. В испуге, молодой еврей сразу же догадался, что происходит, убеждённый, что перед ним обычные злодеи, жадные до чужих денег. Он вздрогнул и сделал непроизвольное движение, но увидел, что его неожиданный противник поднимает правую руку, держа в ней оружие. Он был готов убить его.

— Не убивай меня, друг, — пробормотал он дрожащим голосом.

При этих словах, произнесённых жалобным тоном, бродяга сдержал фатальный удар.

— Я отдам вам все деньги, что у меня есть, — горько закончил молодой человек.

И вынув из кармана немного денег, что дал ему патриций, он все их отдал незнакомцу, глаза которого горели завистью и удовольствием. И сразу же скрытное лицо преобразилось в улыбчивое, которое, казалось, горело желанием облегчить страдания и даже помочь в чём-нибудь.

— O! Вы слишком щедры! — пробормотал он, подхватив полный кошелёк.

— Деньги всегда хороши, — сказал Езиль, — если благодаря им мы можем обрести симпатию или милосердие людей.

Собеседник сделал вид, что не понял философского значения слов и сказал:

— Ваша доброта, однако, раздаёт помощь любому чуждому элементу ради обретения добрых друзей. Я, например, направлялся на работу в порт, когда почувствовал симпатию к вам и оказался здесь, готовый услужить вам.

— Как вас зовут?

— Ирений Кротона, к вашим услугам, — ответил тот, явно довольный тем, что его карман наполнили деньги.

— Друг мой, — воскликнул крайне истощённый молодой человек, — я болен и не знаю этого города, чтобы что-либо решать. Не могли бы вы указать мне место, где кто-нибудь мог бы приютить меня из милосердия?

Ирений принял вид преувеличенной жалости и ответил:

— Боюсь, у меня нет ничего, что бы я мог дать в ваше распоряжение, и тем более не знаю, где вы могли бы найти соответствующий приют и обрести всё необходимое для вас. По правде, все готовы скорее сделать зло, чем совершить добро…

Затем, на миг сосредоточившись, добавил:

— Ах да, теперь я вспомнил!… Я знаю людей, которые могут помочь вам. Это люди из «Пути»[4].

Ещё несколько слов, и Ирений взялся отвести его к одному из них, поддерживая его больное и шатающееся тело.

Ласковое утреннее солнце начинало пробуждать природу своими горячими живительными лучами. Пройдя через пески и завершив короткую прогулку, поддерживаемый бродягой, превратившимся в благодетеля, Езиль остановился перед дверью какого-то дома скромной наружности. Ирений вошёл, затем вернулся с пожилым мужчиной с доброжелательным лицом, который сердечно протянул свою руку молодому еврею, сказав:

— Ты откуда, брат?

Молодой человек застыл в восхищении от доброты и деликатности, проявленными этим человеком, видевшим его в первый раз. Почему он дал ему тот дружеский титул, который обычно используется в тесном кругу людей, рождённых под одной крышей?

— Почему вы называете меня братом, вы же не знаете меня? — взволнованно спросил он.

Но собеседник, вновь щедро улыбнувшись ему, добавил:

— Все мы одна большая семья во Христе Иисусе.

Езиль не понял. Кто такой этот Иисус? Новый бог для тех, кто не знал Закона? Признавая, что болезнь не даёт ему больше времени на религиозные или философские размышления, он просто ответил:

— Да вознаградит Бог ваше гостеприимство. Я иду из Кефалонии, и серьёзно заболел во время путешествия, и поэтому в подобном состоянии я призываю к вашему милосердию.

— Евфраим, — сказал Ирений, обращаясь к владельцу дома, — у нашего друга лихорадка, и его состояние требует ухода. Вы, как один из добрых людей «Пути», должны приютить его со всей преданностью сердца тех, кто страдает.

Евфраим подошёл ближе к молодому больному и заметил:

— Это не первый больной из Кефалонии, которого Христос присылает к моей двери. Уже позавчера здесь появился ещё один, его тело страдало от ужасных ран. Ввиду серьёзности его случая, я думаю, кстати, отвезти его пополудни в Иерусалим.

— А почему так далеко? — с удивлением спросил Ирений.

— Только там у нас самое большое количество сотрудников, — смиренно объяснил он.

Слыша разговор и понимая необходимость покинуть порт, по совету патриция, который оказался настоящим другом, предоставив ему свободу, Езиль робко и грустно обратился в Евфраиму в таких выражениях:

— Ради всего, что вы представляете, возьмите меня с собой в Иерусалим, сжальтесь надо мной!…

Выказывая естественную доброту характера, собеседник без колебаний согласился  :

— Ты поедешь со мной.

Оставленный Ирением заботам Евфраима, больной ощущал внимание истинного друга. Если бы его так не била лихорадка, он бы стал обмениваться с братом более глубокими мыслями, чтобы более подробно узнать о благородных принципах, приведших его к тому, чтобы протянуть ему свою руку помощи. Но ему с трудом удавалось сохранять свои бдительные мысли, чтобы отвечать на предупредительные вопросы для правильного его лечения.

В сумерках, пользуясь ночной свежестью, тележка, тщательно покрытая дешёвым лоскутным одеялом, покидала Иоппий, направляясь в Иерусалим.

Медленно, чтобы не утомлять животное, продвигаясь вперёд, Евфраим перевозил двух больных в ближайший город в поисках необходимой помощи. Отдыхая понемногу то тут, то там, только утром следующего дня телега остановилась у двери большого дома, который, впрочем, внешне казался очень бедным. Молодой человек с лучистым лицом встретил вновь прибывшего, который задушевно спросил его:

— Урий, ты не мог бы сказать, Симон-Пётр дома?

— Да, он дома.

— Ты не мог бы позвать его?

— Сейчас.

В сопровождении Иакова, брата Леви, появился Симон, по-дружески встретив посетителя. Евфраим объяснил причину своего приезда. Двое отчаявшихся требовали срочной помощи.

— Но это почти невозможно, — прервал его Иаков. — У нас сорок девять лежачих больных.

Пётр слегка улыбнулся своей благородной улыбкой и сказал ему:

— И что же, Иаков, если бы мы ловили рыбу, было бы справедливым для нас воздержаться от той или иной задачи, превышающей область наших каждодневных неизбежных обязанностей в семье, организация которой идёт к нам от Бога? Сегодня Учитель дал нам обязанность помогать всем Его страждущим детям. Теперь наше время посвящается этому; итак, посмотрим, что мы можем сделать.

И, переполненный добротой, апостол подошёл, чтобы принять двух несчастных.

Придя из Тибериад, со дня своего прихода в Иерусалим, Симон превратился в центральное ядро великого гуманитарного движения. Во все времена философы всегда восседали на комфортабельных стульях, но никогда лично не вкладывали силы в самые неимущие слои населения, которых оставила удача. Божественными примерами Иисус смог возродить всю систему призыва к добродетели. Призывая к себе угнетённых и больных, он положил начало в мире истинной общественной благотворительности.

Первые организации помощи возникали, благодаря усилиям апостолов при любящем влиянии уроков Учителя.

Именно поэтому резиденция Петра, дар, сделанный многими друзьями «Пути», был переполнен безнадёжными больными и инвалидами. Уроженцы Кесарии, старики страдали от отвратительных язв на теле; приводимые родственниками, стремящимися освободиться от них, безумцы происходили из самых отдалённых областей; детей-паралитиков из Идумеи приносили материнские руки, привлечённые добрым именем пророка-Назареянина, который даже воскрешал мёртвых и мог вернуть спокойствие самым несчастным сердцам мира.

Было естественно, что они не излечивались все, что вынуждало старого рыбака присматривать за всеми нуждающимися с любовью отца. Он прибыл сюда со своей семьёй и теперь ему помогал Иаков, сын Алфеи, и Иоанн; но скоро Филипп с дочерьми также устроились в Иерусалиме, помогая ему в братских усилиях. Поток нуждающихся был таков, что долгое время Симон не мог отдаться другой деятельности по проповедованию Благой Вести Божьего Царства. Развитие этих задач, в конце концов, свело былого ученика с наиболее крупными очагами доминирующего иудаизма, вынуждая его просить помощи наиболее знаменитых людей города. Пётр всё больше ощущал себя рабом своих друзей-благодетелей и своих бедных бенефициантов, приходящих со всех сторон в состоянии крайней нужды, моля о помощи его разума преданного и искреннего ученика.

Отвечая на доверительные предложения Евфраима, он разместил обоих пациентов в своём бедном доме.

В полусознательном состоянии Езиль занял чистую простенькую постель. Он бредил, его била сильная лихорадка. Но его бессвязные слова выявляли настолько точное знание священных текстов, что Пётр и Иоанн заинтересовались этим молодым человеком со впалыми щеками и грустным лицом. В основном Симон проводил долгие часы, слушая его, отмечая глубокие понятия, пусть даже и исходившие от лихорадочного перевозбуждения.

По окончании двух долгих недель Езилю стало лучше, он вновь обрёл свои способности, чтобы лучше анализировать и понимать своё новое положение. Он проникся тёплыми чувствами к Петру, как любящий ребёнок к своему законному отцу. Отмечая его преданность, от кровати к кровати, от пациента к пациенту, молодой еврей чувствовал глубокое и чудесное удивление. Бывший рыбак из Кафарнаума, всё ещё относительно молодой, был живым примером братского смирения.

Выздоровев в скором времени, Езиль был переведён в более спокойные окрестности, в мягкую тень старых финиковых пальм, окружавших старый дом.

Между ними обоими, с самых первых дней, образовался магнитный поток сильной привязанности и притяжения.

Этим утром любезные комментарии следовали одно за другим, и несмотря на справедливое любопытство, которым был занят его ум в отношении своего обаятельного гостя, Симон всё ещё не находил случая обменяться с ним более личными мыслями, чтобы изучить его мысли, таким образом познавая его чувства и его происхождение. При порывах утреннего бриза, под густолиственными деревьями, апостол набрался смелости и в какой-то момент, после обмена с выздоравливающим несколькими дружескими словами, и деликатно постарался проникнуть в его тайну:

— Друг, — с весёлой улыбкой сказал он, — теперь, когда Бог вернул твоё ценное здоровье, я рад твоему визиту в наш дом. Наша радость искрення, поскольку с тех пор, как ты здесь, с помощью малейших деталей, ты показал своими познаниями, что ты владеешь священными Писаниями, духовным состоянием законного дитя, воспитанного в семье, организованной Богом. А я был так впечатлён твоими ссылками на Исайю, когда ты бредил, пожираемый лихорадкой, что захотел узнать, из какого племени ты происходишь.

Езиль понял, что сей искренний друг с его деликатной психологической тонкостью, который в самые критические часы болезни был очень внимателен к нему, желает получше узнать его, знать, кто он есть на самом деле. Он нашёл это справедливым и сказал себе, что не должен пренебрегать поддержкой поистине братского сердца и очистить свои собственные духовные энергии.

— Мой отец был ребёнком предместий Себасты, он уроженец племени Иссакара, — любезно объяснил он.

— Он также был сильно привязан к изучению Исайи?

— Он добровольно изучал весь Завет, без предпочтений, может, лишь в особом порядке. Лично меня Исайя всегда глубоко впечатлял красотой божественных обещаний, носителем которых он был, утверждая нам приход Мессии, который занимает мои размышления с самого детства.

Симон-Пётр удовлетворённо улыбнулся слегка и сказал:

— А ты разве не знаешь, что Мессия уже пришёл?

Езиль резко подскочил на своём импровизированном стуле:

— Что вы сказали? — удивлённо спросил он.

— Разве ты никогда не слышал об Иисусе из Назарета?

Смутно вспоминая слова Евфраима, он заявил:

— Никогда!

— Так вот, пророк назарейский уже принёс нам Божье послание на будущие века.

И Симон-Пётр, с глазами, воспламенёнными светом тех, кто с удовольствием вспоминает о счастливых временах, рассказал ему о примере Иисуса, кратко рассказав ему биографию возвышенного Учителя.

Выражениями, сильно окрашенными ностальгией, он вспоминал о днях, когда он жил в хижине на берегу реки Генезарет, об экскурсиях в соседние города, о путешествиях на лодке по местам Кафарнаума, расположенным на побережье озера. Надо было слышать невыразимые интонации его голоса, внутреннюю радость, с которой он вспоминал факты и проповедовал у оживлённого озера, ласкаемого ветром, поэзию и мягкость вечерних сумерек. Живое воображение апостола умело вплетать блестящие и рассудительные комментарии к воспоминанию исцелённого прокажённого, слепого, который открывал для себя зрение, больного ребёнка, внезапно исцелённого Учителем.

Езиль пил его слова, полностью отрешённый, словно нашёл новый для себя мир. Послание Благой Вести проникало в его разочарованный разум, как мягкий бальзам.

И когда Симон готовился закончить свой рассказ, он не смог удержаться, чтобы не спросить:

— А как же Мессия? Где сейчас Мессия?

— Более года тому назад, — воскликнул апостол, убрав всю свою страсть и оставляя место грустным воспоминаниям, — он был распят здесь же вы Иерусалиме, посреди двух разбойников.

Затем он принялся перечислять жестокие пытки, тяжкую неблагодарность, жертвой которых стал Учитель, последние наставления и славное воскрешение третьего дня. Затем он заговорил о первых днях апостольства, о событиях дня Троицы и последних явлениях Иисуса во всегдашнем ностальгическом сценарии далёкой Галилеи.

У Езиля взмокли веки. Эти откровения потрясали его сердце, словно он лично знал пророка из Назарета. И приближая этот портрет к текстам, которые он знал наизусть, он почти вслух стал читать, словно говоря с самим собой:

— «Он взойдёт[5] словно зелёный куст из неблагодарности сухой почвы…

Угнетённый бесчестием, покинутый людьми.

Покрытого позором, его ни во грош не будут ставить.

Он понесёт тяжкий груз наших преступлений и наших страданий,

Он возьмёт на себя все наши боли.

Таков человек, поражённый Богом…

Униженный и израненный, он будет вести себя как агнец, но с момента, когда он предложит свою жизнь, творения Вечного расцветут в его руках».

В восхищении перед таким знанием священных текстов, Симон закончил:

— Я найду тебе новые тексты. Это записи Левия[6] о воскресшем Мессии.

И через несколько минут апостол передавал ему в руки пергаменты Евангелия. Езиль не просто прочёл, он проглотил его. Вслух он делал замечания, одно за другим, по всем отрывкам рассказа в компании Петра, который искренне радовался этому.

Как только закончился этот краткий анализ, молодой человек сказал ему:

— Я нашёл сокровище жизни, я должен проанализировать его более спокойно. Я хочу наполниться его светом, поскольку чувствую, что здесь присутствует ключ ко всем тайнам человека.

Почти в слезах, он прочёл Нагорную Проповедь, своими трогательными воспоминаниями ему помогал Пётр. Затем оба они принялись сравнивать наставления Христа с пророчествами, которые провозглашали Его приход. Молодой еврей был глубоко тронут, он хотел знать мельчайшие подробности жизни Учителя. Симон старался удовлетворить его жажду, образованный и счастливый. Благородный друг Иисуса, так и непонятый в Иерусалиме, ощущал радость, смешанную с гордостью, за то, что примеры и наставления несравненного Учителя так вдохновляли молодого еврея.

— С тех пор, как я был принят в вашем доме, — сказал Езиль, — я отметил, что вы применяете не известные мне принципы. Такая преданность в поддержке несчастных является новым уроком для моей души. Больные, благословляющие вас, как и я теперь, защищаются этим Христом, которого я не имею счастье знать.

— Учитель поддерживал всех страждущих и советовал нам делать то же от его имени, — любезно подчеркнул апостол.

— Согласно наставлениям Книги Левита, — сказал Езиль, — любой город должен иметь подальше от своих ворот долину, предназначенную для прокажённых и лиц, считающихся нечистыми; но Христос дал нам прибежище в сердце тех, кто следует за ним.

— Христос принёс нам послание любви, — объяснил Пётр, — он дополнил Моисеев Закон, дав новое учение. Античный Закон есть правосудие, а Евангелие есть любовь. Тогда как кодекс прошлого предписывал «око за око, зуб за зуб», Мессия научил нас тому, что мы должны «прощать семьдесят семь раз», и если кто-то захочет взять у нас рубашку, то мы должны отдать ему своё пальто.

Взволнованный Езиль расплакался. Этот любящий добрый Иисус, распятый на кресте человеческой подлостью, олицетворял весь героизм мира. Он словно облегчал ему его исследование! Он чувствовал себя ободрённым в том, что не реагировал на деспотизм, жертвой которого он стал. Христос был Сыном Божьим и не пренебрёг страданием. Его чаша была переполнена, и Пётр давал понять, что в самые горькие моменты этот скромный и не известный этому миру Учитель смог передать свои уроки мужества, смирения и жизни. Как пример его любви, этот простой и любящий человек, который звал его братом, находился здесь и принимал его как преданный отец. Молодой человек вспомнил свои последние дни в Коринфе и надолго заплакал. Именно так, открывая своё сердце, он принял руку помощи Петра и рассказал ему всю свою трагедию, ничего не опуская и моля его дать ему совет.

Закончив рассказ, он взволнованно добавил:

— Вы открыли мне свет мира; простите, что я открываю вам свои страдания, которые, должно быть. Справедливы. Вы несёте в своём сердце слова Спасителя, вы дали вдохновение моей бедной жизни.

Апостол обнял его и прошептал:

— Думаю, будет более благоразумно, если ты сохранишь свою анонимность, поскольку Иерусалим полон римлян, и было бы несправедливо скомпрометировать того благородного друга, который вернул тебе свободу. Однако твой случай не нов, брат мой. Вот уже почти год я живу в этом городе, и эти бедные постели видели многих своеобразных существ. Я, простой грешник, обрёл большой опыт в течение этих месяцев! В эти двери стучали люди в лохмотьях, которые когда-то были важными политическими лидерами, прокажённые женщины, бывшие почти королевами! При соприкосновении с историей стольких мечтаний, рухнувших из-за светского тщеславия, я теперь признаю, что души, прежде всего, нуждаются во Христе.

Эти особые объяснения были сильным укрепляющим средством для Езиля, который с признательностью спросил его:

— И вы думаете, что смогли бы служить ему в чём бы то ни было? Я, пленник людей, желал бы быть рабом Спасителю, который смог прожить и умереть за всех нас.

— Отныне ты будешь моим сыном, — радостно вдохновлённый, воскликнул Симон.

— И поскольку я должен буду преобразоваться во имя Иисуса Христа, как я буду называться? — спросил Езиль, и глаза его наполнились радостью.

Апостол задумался на мгновение и сказал ему:

— Чтобы ты не забывал Ахаию, где Господь нашёл тебя для божественного промысла в твоём новом кредо, я окрещу тебя греческим именем Стефан.

Тёплые чувства, сблизившие их с первых минут, ещё более укрепились, и молодой человек никогда не забывал о встрече с Христом в тени пальмовых деревьев в ореоле света.

В течение месяца Езиль, теперь известный под именем Стефан, пропитывался изучением примеров и наставлений Учителя, о которых он не мог знать, когда тот был ещё жив.

Дом апостолов в Иерусалиме предлагал помощь, с каждым разом всё более крупную, для нуждавшихся, требовавших более высокого уровня любви и преданности. Изо всех провинций прибывали сумасшедшие, покинутые старики, слабые и голодные дети. И это ещё не всё. В часы обеда длинные очереди нищих молили о милостыне супа. С огромными жертвами, накопив задачи, Иоанн и Пётр, поддерживаемые своими спутниками, построили скромный павильон, предназначенный для служб церкви, и который должен был служить распространению посланий Благой Вести. Однако помощь бедным не оставляла никакой передышки для выработки евангельских идей. И тогда Иоанн сказал себе, что было бы неразумно, чтобы прямые ученики пренебрегали посевом божественного слова и проводили всё время в служении в больничных столовых и санчастях, имея в виду, что каждый прошедший день увеличивал число больных и несчастных, взывавших к сторонникам Иисуса как к последней надежде их особого случая. Попадались больные, которые стучали в двери благодетелей новой организации, требуя специальных условий для своих протеже, были друзья, которые просили принять меры в пользу сирот и вдов.

Во время первого собрания в скромной церкви Симон-Пётр попросил тогда назначить семерых помощников для служения в санчастях и столовых, и его решение было одобрено к всеобщему удовлетворению. Среди семи отобранных братьев был и Стефан, завоевавший всеобщую симпатию.

Для молодого человека из Коринфа началась новая жизнь. Те же духовные добродетели, освещавшие его личность и так много поспособствовавшие исцелению патриция, который вернул ему свободу, распространяли среди больных и неимущих Иерусалима самые святые утешения. Большая часть страждущих, собранных в большом доме учеников, вновь обрела здоровье. Угнетённые старики обретали мужество под влиянием его слов, вдохновляемых божественным источником Евангелия. Встревоженные матери приходили к нему за советами; женщины из народа, истощённые работой и треволнениями жизни, желавшие обрести покой и утешение, оспаривали между собой помощь его мягкого и братского присутствия.

Симон-Пётр не скрывал своего удовлетворения, видя победы своего духовного сына. У страждущих складывалось впечатление, что они обрели нового Божьего посланника, чтобы он облегчил их страдания.

За короткое время Стефан стал знаменит в Иерусалиме своими почти чудесными деяниями. Его считали избранным Христа, и за несколько месяцев его искренне и решительное отношение подтверждалось самыми обширными обретениями для Евангелия любви и прощения. Его благородные усилия не ограничивались ослаблением голода у отчаявшихся. Среди галилейских апостолов его слова, освещённые чистой и страстной верой, блистали во время проповедей в церкви. Когда почти все его спутники, под предлогом оставления с целостности старых установленных принципов, избегали публичных комментариев, оставляя позади льстивые оценки по отношению к господствующему иудаизму, Стефан мужественно представлял толпе Спасителя мира в славе новых божественных откровений, равнодушный к борьбе, которую он мог спровоцировать, комментируя жизнь Учителя своим просветлённым словом. Сами ученики бывали удивлены магией его глубоких вдохновений. В душе, укреплённой в возвышенной кузнице страданий, его обращение было полно слёз и радости, призывов и чаяний.

За несколько месяцев его имя обрело ореол удивительного почитания. И в конце дня, когда приходили молитвы ночи, молодой человек из Коринфа, рядом с Петром и Иоанном, говорил о своих видениях и надеждах, полный духа этого обожаемого Учителя, который посредством своего Евангелия посеял в его сердце благословенные звёзды бесконечной радости.

IV По дороге в Иоппий

Мы в старом Иерусалиме ранним светлым утром, год 35-й.

В солидном здании, где всё дышит комфортом и роскошью времени, ещё молодой человек, кажется, с нетерпением ждёт опаздывающего. При малейшем шуме на общественной дороге он поспешно бежит к окну, затем вновь садится и равнодушно оглядывает папирусы и пергаменты с видом человека, которому нужно как-то убить время.

Прибыв в город после недели изнуряющего путешествия, Садок ждал своего друга Савла, чтобы дружески обнять его и засвидетельствовать ему свою старую дружбу.

Немногим позже небольшая тележка, похожая на римскую коляску, ведомая двумя прекрасными белыми лошадьми, появилась у ворот. И спустя несколько минут, наши два героя уже приветствовали друг друга, переполненные радости и молодости.

Молодой Савл носил в себе всю живость холостяка, приближающегося к тридцатилетнему возрасту. На его лице, излучающем мужественность и мужскую красоту, особенно видны были черты израильтянина, а характер читался во взгляде, глубоком и проницательном, свойственном страстным и неукротимым натурам, наделённым силой и решительностью. Одетый в тунику патриция, он изъяснялся преимущественно по-гречески, который он научился ценить в своём родном городе с помощью своих любимых учителей, обучавшихся в школах Афин и Александрии.

— Когда ты приехал? — в добром расположении духа спросил Савл своего посетителя.

— Я в Иерусалиме со вчерашнего утра. Кстати, виделся там с твоей сестрой и свояком, они передали от тебя новости прежде, чем отправиться в Лидд.

— А как твоя жизнь в Дамаске?

— Отлично, как всегда.

И не дав ему задуматься, сказал:

— Но как ты изменился!… Римская коляска, беседы на греческом языке и…

Савл, однако, не дал ему продолжить и заключил:

— И Закон в моём сердце, всегда так же желающий подчинить Рим и Афины нашим принципам.

— Ты всё тот же! — воскликнул его друг с искренней улыбкой. — Кстати, могу добавить комплимент к твоим объяснениям. Коляска необходима для визитов в домик в цветах по дороге в Иоппий; и твои речи по-гречески необходимы для бесед, которые ты ведёшь с законной уроженкой Иссакара, рождённой среди цветов и мрамора Коринфа.

— Откуда ты всё это знаешь? — удивлённо спросил Савл.

— Разве я не говорил тебе, что вчера пополудни я был у твоей сестры?

Удобно устроившись в креслах своего времени, оба продолжили свой разговор, орошая его несколькими стаканчиками пьянящего кипрского вина. Они долго обсуждали проблемы своей личной жизни, то и дело ссылаясь на мелкие каждодневные события.

В радостном настроении, Савл рассказал другу, что действительно влюбился в молодую девушку своей расы, в которой сочетались дар редкой красоты с возвышенным сокровищем нежной души. Её культ семьи был одним из её самых невыразимых женских атрибутов. Он рассказал ему об их первой встрече. Это произошло в компании с Александром и Гамалиелем примерно три месяца назад, в один из праздников, который Захарий Ханан, процветающий землевладелец по дороге в Иоппий, предложил нескольким высокопоставленным друзьям, отмечая факт обрезания сыновей его слуг. Он добавил, что хозяин был когда-то торговцем-израильтянином, эмигрировавшим из Коринфа после долгих лет работы в Ахаие, недовольный преследованиями, от которых он пострадал. После многочисленных испытаний во время путешествия из Кенхреев в Кесарии Захарий прибыл в этот порт в бедственном финансовом состоянии, но ему помог один римский патриций, давший ему средства на аренду больших владений в Иоппий недалеко от Иерусалима. И теперь, когда он уже процветал и был счастлив, он принимал в гости Савла, который встретил здесь молодую Абигаль с нежным сердцем, щедро одаренную самыми прекрасными нравственными качествами, какие только могла скрывать молодая девушка её расы. И в самом деле, он видел в ней женский идеал. Умная, она хорошо знала Закон, была послушной и чувственной. Принятая в супружескую семью как самый дорогой ребёнок, она горько страдала в Коринфе, где оставила своего погибшего отца и брата, отданного навсегда в рабство. Вот уже три месяца они встречались, обменивались наиболее радостными надеждами, и кто знает… Возможно, Всемогущий готовил им брачный союз как венец их бесценных мечтаний юности. Савл говорил с энтузиазмом, свойственным его страстному и трепетному характеру. В его глубоком взгляде можно было видеть живое пламя решительных чувств в отношении той любви, которая владела его эмоциональными способностями.

— А ты уже говорил с родителями об этих планах? — спросил Садок.

— Моя сестра должна ехать в Тарс через два месяца, она передаст мои пожелания по подготовке моего будущего. Ты же понимаешь, что это не может и не должно решаться в спешке. Полагаю, что мужчина не может бездумно относиться к вопросам, от которых зависит его судьба. Подчиняясь нашему старому инстинкту осторожности, я не спеша анализирую свои собственные идеалы, и пока ещё не познакомил Абигаль с Далилой; я думал сделать это лишь накануне визита сестры в отцовский дом.

— Поскольку ты лелеешь столько планов на будущее, — с интересом добавил его друг, — каковы твои планы по Синедриону?

— Я не могу пожаловаться, поскольку суд теперь передаёт мне весьма специальные полномочия. Ты знаешь, что вот уже долгое время Гамалиель подталкивает моего отца согласиться с моим переездом в Иерусалим, где мне предоставят важную должность в администрации нашего народа. Как мы знаем, бывший хозяин уже стар и желает отойти от общественной жизни. Я не премину занять его место в самых высших функциях и к тому же заработать хорошее вознаграждение теперь, независимо от того, что периодически я получаю из Тарса. Прежде всего, у меня есть политическое желание поднять свой престиж у раввинов. Не стоит забывать, что Рим могуч, а Афины мудры, делая необходимым пробуждение к вечной гегемонии Иерусалима как дароносительницы единого Бога. Мы должны заставить греков и римлян склониться перед Законом Моисея.

Однако было заметно, что Садок не обращал большого внимания на его националистический идеализм, а сохранял свои мысли на его личном положении, деликатно внедряясь в эту тему.

— Судя по тому, что ты мне говоришь, я рад узнать, что твой отец постепенно улучшает своё финансовое положение. Как подумаю, что он был всего лишь скромным ткачом…

— В этом отношении, возможно, — ответил Савл, — но он в детстве научил меня профессии, чтобы я никогда не забывал, что прогресс человека зависит от его собственных усилий. Сегодня же, после стольких трудов в своём ремесле ткачества, весьма справедливо и почётно, что он отдыхает вместе с моей матерью, в час подошедшей старости. Его караваны и верблюды проходят через всю Сицилию, и перевозка товаров гарантирует им всё более высокие доходы.

Их оживлённая беседа продолжалась, и настал момент, когда молодой человек из Тарса спросил своего друга о причинах, приведших его в Иерусалим.

— Я прибыл сюда удостовериться в излечении моего дяди Филодема, которого исцелили от застарелой слепоты каким-то довольно таинственным способом.

И, словно разум его был переполнен различного рода вопросами без ответов, в соответствии с его собственными познаниями, добавил:

— Ты уже слышал о людях из «Пути»?

— Aх да! Андроник как-то давно говорил мне об этом. Это не те бедные невежественные галилеяне в лохмотьях, которые находят себе приют в грязных кварталах?

— Именно они.

И он рассказал, что мужчина по имени Стефан, носитель сверхъестественных добродетелей, как говорят в народе, вернул зрение своему дяде, ко всеобщему удивлению.

— Как это возможно? — спросил потрясённый Савл. — Как Филодем может поддаваться на подобные грязные эксперименты? Возможно, он не понял, что этот факт может служить ухищрениям врагов Бога? С тех пор, как Андроник рассказывал мне впервые, я много раз слышал комментарии, касающиеся этих людей, и даже обменивался идеями с Гамалиелем в желании пресечь эту зловредную деятельность; однако учитель, с характерной для него терпимостью, дал мне понять, что эти люди помогают многим людям без средств.

— Да, — прервал его другой, — но хотел бы сказать, что проповеди Стефана вербуют многих разумных людей под своими новыми принципами, которые, в каком-то роде, признают недействительными Закон Моисеев.

— Тем не менее, сейчас какой-то тёмный и бескультурный галилейский плотник возглавляет подобное движение? Что можно ожидать от Галилеи? Могла бы она произвести на свет что-то другое, кроме овощей и рыбы?

— Однако замученный плотник стал идолом для своих поклонников. Поскольку я хотел любой ценой изменить впечатления моего дяди, призывая его к благоразумию, он отвёл меня вчера посетить творения милосердия, руководимые неким Симоном-Петром. Это странная организация, которая, несмотря ни на что, довольно необычна. Покинутые дети находят там любовь, прокажённые вновь обретают здоровье, отчаявшиеся больные радуются утешению.

— А как же больные? Где они размещаются? — в ужасе спросил Савл.

— Вокруг этих непонятных людей.

— Все они безумцы! — сказал молодой человек из Тарса с непроизвольной откровенностью, свойственной его натуре.

И оба они стали обмениваться личными впечатлениями о новом учении, отмечая иронией комментарии многочисленных актов милосердия, которые вызывали восторженное внимание простого люда Иерусалима.

Заканчивая разговор, Садок добавил:

— Я не могу допустить, чтобы наши принципы так принижались, и предлагаю сотрудничество с тобой, хоть я и живу в Дамаске, чтобы предпринять необходимую борьбу с подобной деятельностью. С прерогативами будущего раввина, занимая высокий пост в Храме, ты сможешь оказать решительное воздействие на этих мистификаторов и лже-чудотворцев.

— Без сомнения, — ответил Савл. — Уверяю тебя, что приму меры, которые потребуются для этого случая. Пока что основным отношением Синедриона была большая терпимость, но я постараюсь, чтобы все спутники поменяли своё мнение и начали делать то, что им надлежит сделать, перед лицом нападок, требующих сурового наказания.

И почти торжественно спросил:

— В какие дни проповедует Стефан?

— По субботам.

— Отлично, послезавтра мы вместе оценим это безумие. В случае, если мы увидим безобидный характер его наставлений, мы оставим его с миром, с его пылом в отношении угнетений своего ближнего, в противном же случае они очень дорого заплатят за дерзость оскорблять наши религиозные кодексы в самой метрополии иудаизма.

В течение ещё какого-то времени они обсуждали общественные инциденты, интриги фарисейства, к которому принадлежали, успехи дня и надежды на будущее.

В конце дня коляска Савла из Тарса выехала из Иерусалима, направляясь в порт Иоппия.

Яростное солнце, ещё стоявшее высоко на горизонте, наполняло дорогу своим живым светом, и лицо молодого доктора Закона светилось безумной радостью под торопливую рысь лошадей, время от времени переходивших на галоп. Он удовлетворённо вспоминал о спорте, который он любил в своём родном городе, спорте, так высоко ценимом греками, где он воспитывался благодаря благожелательности своего отца. Глядя на быстрых и стремительных лошадей, он в уме перебирал свои победы с партнёрами в играх в своём беззаботном отрочестве.

В нескольких милях отсюда высился комфортабельный дом меж прекрасных пальм и цветущих персиковых деревьев. Вокруг были крупные плантации овощей, омываемые тонкой струёй воды, которой хватало на весь сад. Хоть и расположенные в местах особой засушливости, владения составляли составную часть одной из многочисленных небольших деревень, окружавших святой город, и которые могли быть благоприятны для выращивания мелких культур, ценимых на рынках Иерусалима. Именно здесь устроился Захарий со всей своей семьёй, чтобы заново начать честную жизнь. Руфь и Абигаль старались помогать ему в его благородных усилиях активного трудолюбивого человека, выращивая фрукты и цветы, таким образом пользуясь всей свободной землёй.

Покинув Коринф, благородный израильтянин прошёл через большие трудности, пока не высадился в Кесарии, где они все истощили последние свои ресурсы. Несколько соотечественников представили его одному важному римскому патрицию, крупному землевладельцу в Самарии, который одолжил ему большую сумму денег и посоветовал эту зону Иоппия, где он мог бы арендовать владение одного из его друзей. Захарий принял предложение, и всё пошло прекрасно. Продажа фруктов и овощей, а также разведение птиц компенсировали его усталость. Хоть и далеко он жил от Иерусалима, но имел возможность трижды посетить город, и при поддержке Александра, близкого родственника Анаса, смог проникнуть в ряды привилегированных торговцев, которые продавали животных для жертвоприношений в Храме. Поддерживаемый такими влиятельными друзьями, как Гамалиель и Савл из Тарса, освободивших его от состояния ученика, чтобы стать компетентным авторитетом в лоне самого высокого суда расы, он смог компенсировать большую часть своих долгов, молниеносно продвигаясь к прекрасному положению финансовой независимости в своей родной стране. Руфь радовалась победе мужа, ей помогала Абигаль, в которой та нашла преданную любовь истинной дочери.

Сестра Езиля, казалось, обрела новую деликатность своих женских черт, обработанных пережитыми страданиями. Грация её лица и чернота глаз словно были покрыты вуалью прекрасной грусти, охватывавшей всю её с тех самых трагических мрачных дней, проведённых в Коринфе. Как она хотела бы иметь хоть какие-нибудь вести, пусть даже мимолётные и банальные, о своём брате, которого судьба обратила в раба жестоких палачей!… Поэтому с самых первых своих дней пребывания здесь Захарий не избегал своих трудностей. Он попросил одного из своих верных друзей в Ахаие помочь ему в этих поисках. Его информировали, что закованный в цепи Езиль был уведён на борт торговой галеры, шедшей в Никополь. И ничего более. Абигаль настаивала на новых поисках. И из Коринфа приходили новые обещания от друзей, которые продолжали поиски в привилегированных кругах Лициния Минуция, чтобы обнаружить, где находится молодой пленник.

В этот день молодая девушка вспоминала о своём дорогом брате, о его всегда таких любящих предупреждениях и советах.

С тех пор, как она познакомилась с молодым человеком из Тарса и предвидела возможность супружеского союза, она с тревогой просила Бога дать ей утешение в уверенности, что её брат жив, где бы он ни был. В её глазах Езилю было бы приятно познакомиться с избранником её сердца, чьи мысли были также просвещены искренним усердием служения Богу. Она бы сказала, что его душа также выткана из религиозных и философских комментариев, и не считала более число раз, когда они оба подчинялись созерцанию природы, сравнивая живые уроки с божественными символами Священных Писаний. Савл во многом помогал ей растить цветы веры, которые Езиль посадил в её простой душе. Он не был чрезвычайно чувствительным, склонным на бесполезные излияния, но она понимала его благородную и лояльную душу, отмеченную глубоким чувством самоконтроля. Абигаль была уверена, что понимает его самые потаённые чаяния в грандиозных мечтаниях, опьяняющих её юность. Возвышенное притяжение подталкивало её к молодому и искреннему мудрецу! Иногда он казался ей крайне жёстким и энергичным. Его понимание Закона не допускало компромиссов. Он умел командовать, и ему не нравилось любое проявление неподчинения в отношении его решений. В эти месяцы почти ежедневного общения она стала замечать его тревожный и дикий темперамент, который сочетался со щедрым в высшей степени сердцем, в бездонные глубины которого низвергался источник его неведомой нежности.

Погружённая в свои мысли, сидя на грациозной скамье из камня под персиковыми деревьями в весеннем цветении, она увидела, как кони, везущие коляску Савла, быстрой рысью направлялись к их дому.

Захарий встретил их, завязалась оживлённая беседа, и они вместе вошли в дом. Туда же направилась и молодая девушка.

Несколько раз в неделю возобновлялась их беседа в сердечном тоне. Затем, как обычно, в ослеплении пейзажа, погружавшегося в сумерки, оба молодых человека, почти рука об руку, словно обручённые, выходили к фруктовому саду, растительность которого была создана из просторных клумб восточных цветов. На протяжении многих миль простиралось море, но свежий воздух пополудня производил впечатление мягких ветров с побережья. Савл и Абигаль сначала поговорили о каждодневных банальностях; тем не менее, заметив вуаль грусти на лице своей подруги, молодой человек с нежностью спросил её:

— Почему ты грустишь сегодня?

— Не знаю, — ответила ему девушка со слезами на глазах. — Я много думала о своём брате. Я с тревогой жду вестей о нём, потому что всё ещё храню надежду познакомить его с тобой, рано или поздно. Езиль воспринял бы твои речи с восторгом и удовлетворением. Один друг Захария пообещал мне разузнать о нём, и мы ждём новостей из Коринфа.

После короткой паузы она подняла свои большие глаза и продолжила:

— Послушай, Савл, если Езиль всё ещё пленник, ты обещаешь мне помочь ему? Твои авторитетные друзья из Иерусалима смогли бы ходатайствовать перед проконсулом Ахаии, чтобы освободить его! Кто знает? Сейчас, возможно, я возлагаю свои надежды исключительно на тебя.

Он взял её за руку и нежно сказал:

— Я сделаю всё возможное для него.

И глядя на неё своими властными и страстными глазами, добавил  :

— Абигаль, любишь ли ты своего брата больше, чем меня?

— Что ты говоришь? — воскликнула она, понимая всю деликатность вопроса. — Пойми моё сердце в отношении брата, это избавит меня от более пространных объяснений. Как ты знаешь, дорогой, Езиль был моей поддержкой со времени ухода нашей матери. Спутник детства и друг юности без мечтаний, он всегда был мне любящим братом, научившим меня читать по складам Священные Писания, петь псалмы, что отдалило меня от зла и вдохновило на добро и добродетель. Всё, что ты нашёл во мне, это подарок благородной помощи преданного брата.

Савл заметил её взгляд, влажный от слёз, и мягко сказал:

— Не плачь. Я понимаю святые причины твоей привязанности. Если потребуется, я пойду на край света, чтобы отыскать Езиля, если он ещё жив. Я отвезу письма из Иерусалима к провинциальному двору Коринфа. Успокойся. Судя по твоим словам, я уже предчувствую в нём святого. Но поговорим о другом. Есть насущные проблемы, которые надо решать. Как с нашими планами, Абигаль?

— Да благословит нас Господь, — прошептала взволнованная девушка.

— Вчера Далила с мужем были в Лидде у своих родственников. И они все согласны, чтобы ты была с нами в Иерусалиме через два месяца. Перед тем, как моя сестра отправится в Тарс, я хочу, чтобы она лично познакомилась с тобой, чтобы убеждённо изложить моим родителям план нашей свадьбы.

— Твоё приглашение меня глубоко взволновало, но…

— Никаких ограничений и никакой робости. Мы приедем за тобой. Вместе с Руфью и Захарием я организую все необходимые приготовления, а что касается того, что тебе понадобится для приезда в большой город, я не позволю, чтобы ты тратилась здесь. Я уже кое-что сделал, чтобы ты в ближайшее время получила несколько туник греческой модели.

И заключил свой комментарий со своей красивой улыбкой:

— Я хочу, чтобы ты появилась в Иерусалиме как совершенная представительница нашей расы, выросшая среди античных красот Коринфа.

Девушка сделала робкий жест, выражавший удовлетворение.

Пройдя несколько шагов, они присели под старыми цветущими персиковыми деревьями, где стали дышать мягким бризом, ароматизировавшим атмосферу. Обработанная земля, расцвеченная розами всех оттенков, выделяла восхитительное благоухание. Сумерки всегда были полны звуками, в спешке разлетающимися во все стороны, как если бы душа вещей также была заинтересована в тишине, друге великого отдыха… Крупные деревья часовыми стояли в тени, последние заблудившиеся птицы быстро разлетались, а приходящий издалека ласкающий бриз волновал великое разноцветье, выделяя мягкий шёпот ветра.

Опьянённый невыразимой радостью, Савл смотрел на первые звёзды, улыбавшиеся ему с неба, покрытого светом. Природа — это всегда верное отражение самых глубоких чувств, и эти волны аромата, который издалека приносился бризом, был словно эхом таинственной радости их сердец.

— Абигаль, — сказал он, держа её маленькую руку в своих руках, — природа всегда поёт для страстных душ, полных надежд. С какой тревогой я ждал тебя на пути жизни!… Отец говорил мне о семье и её прелестях, и я ждал встречи с женщиной, которая поистине понимала бы меня.

— Бог добр, — в восторге отвечала она, — и только теперь я признаю, что после стольких страданий Он готовил мне, в своём бесконечном милосердии, самое большое сокровище жизни — твою любовь на земле моих предков. Твоя любовь, Савл, соединяет во мне все мои идеалы. Небо сделает нас счастливыми. Каждое утро, когда мы поженимся, я буду просить в своих страстных молитвах у Божьих ангелов, чтобы они научили меня ткать сети твоих радостей; ночью, когда благословение отдыха будет обволакивать весь мир, я буду предоставлять тебе доказательство всегда нового выражения любви. Я прикоснусь к твоей голове, измученной проблемами жизни, и приласкаю своими руками твой лоб. Я буду жить лишь с Богом и с тобой. Я буду тебе верной всю жизнь, и полюблю даже страдания, которые мир, возможно, причинит мне из любви к твоей жизни и во имя твоё.

Савл страстно сжал руки и в восторге ответил:

— Я в свою очередь отдам тебе своё преданное искреннее сердце. Абигаль, мой разум был населён лишь любовью к Закону и к родителям. Моя юность была тревожной, но чистой. Я не буду предлагать тебе цветы без аромата. С первых дней моей юности я знал своих спутников, которые побуждали меня следовать неуверенными шагами опьянения чувств, которые предшествовали нашим самым благородным чаяниям в этом мире, но никогда не предавал божественного идеала, который вибрировал в моей искренней душе. По окончании первичных занятий моей карьеры я встречал женщин, пытавшихся соблазнить меня, полные опасных и ошибочных идей любви. В Тарсе, роскошными днями юношеских игр, после победы лучших лауреатов, я получал со стороны измученных молодых девушек признания в любви и предложения брака, но истина была в том, что я был нечувствителен к ожиданию тебя как неизвестную героиню своих сновидений в показных пурпурных цветастых собраниях. Если Бог привёл меня сюда, к тебе, то значит, твои глаза говорили мне в сиянии возвышенных откровений. Ты — сердце моего существования, сущность моего разума, и ты будешь той рукой, которая поведёт строительство моей жизни.

И пока увлажнялись глаза чувствительной и счастливой молодой девушки, пылкий молодой человек продолжал:

— Мы будем жить друг для друга, у нас будут дети, верные Богу. Я организую нашу жизнь, ты же будешь олицетворением покорности нашему покою. Наш дом станет храмом. Божья любовь станет его самой высокой колонной, и когда работа потребует моего отсутствия в домашнем алтаре, ты будешь бодрствовать над дароносицей нашего счастья.

— Да, дорогой. Я всё сделаю для тебя. Ты будешь приказывать, а я буду подчиняться. Ты будешь порядком в моей жизни, и я буду молить Господа помочь мне быть тебе бальзамом нежности. Если устанешь, я вспомню о своей матери и стану баюкать тебя самыми прекрасными молитвами Давида!… Ты будешь толковать мне слово Божье. Ты будешь законом, я же буду твоей рабыней.

При этих излияниях Савл растрогался. Это были самые прекрасные слова, которые он когда-либо слышал от женского сердца. Ни одна женщина, кроме Абигаль, никогда так не говорила с его бурным разумом. Привыкший к долгим и трудным рассуждениям, воспламенённый силлогизмами докторов религии в поисках блестящего будущего, он чувствовал, что душа его иссохла, жаждущая истинного идеализма. С самого своего детства, благодаря здоровому домашнему воспитанию, он сохранил всю чистоту первых импульсов в глубине своего сердца, никогда не давая ему заразиться лёгкими удовольствиями или огнём жестоких страстей, оставляющих в душе раскалённые угли боли без надежды. Привыкший к спорту, к играм своего времени, пример для многих заблудших, он имел святой героизм проводить положения Закона прежде своих собственных естественных тенденций. Его концепция служения Богу не допускала для него никаких уступок. По его мнению, любой человек должен был оставаться целостным перед лицом низших контактов мира, пока не достигнет брачного таламуса. Созданная семья должна была быть дароносицей вечных благословений; дети — первенцами алтаря самой большой любви, посвящённой высшему Господу. Однако его молодость не была свободна от желаний. Савл из Тарса ощущал все страстные призывы бурной молодости своего времени. Он воображал ситуации, когда его ожидания удовлетворялись, но, склонный к материнской любви, он обещал самому себе никогда не прибегать к увёрткам. Семейная жизнь — это Божья жизнь. И Савл берёг себя для более возвышенных эмоций. От надежды к надежде, он видел, как уходят годы, ожидая, что божественное вдохновение укажет ему путь своих идеалов. Он доверчиво надеялся. Его родители полагали найти то тут, то там ту, которая стала бы избранницей его сердца. Но Савл, энергичный и решительный, отвергал вмешательство дорогих ему людей в то, что касалось его судьбы. Абигаль заполнила его сердце. Это был таинственный цветок его идеала, душа, которая поймёт его чаяния в совершенной гармонии со своими мыслями. Устремив взгляд на утончённые черты, которые освещал бледный свет луны, он ощутил тревогу за то, что не сможет всегда держать её в своих крепких объятиях. В тоже время мягкая нежность вибрировала в его душе. Он желал привлечь её к себе как он делал бы с ласковым ребёнком, и гладить её ухоженные волосы со всей силой своих чувств.

Опьяневшие от духовных игр, они ещё долго говорили о любви. Все их самые интимные слова делали из Бога святого сообщника их будущих надежд, которые они желали освятить радостью.

Рука в руке, они восторгались чудесной полной луной, Лавровые деревья, казалось, улыбались им. Восточные розы, в ореоле лунного света, были посланницами красоты и аромата.

Расставаясь, Савл, счастливый, добавил:

— Через два дня я навещу тебя. Мы договорились. Когда Далила уедет, она привезёт родителям новости о нас и ровно через шесть месяцев мы будем вместе навсегда.

— Шесть месяцев? — удивлённо спросила она, слегка покраснев.

— Ничто не сможет помешать этому решению, у нас для этого есть всё необходимое.

— А если до этого у нас ещё не будет вестей от Езиля? Я бы хотела выйти замуж убеждённой, что он согласен и счастлив этим решением.

Савл слегка улыбнулся, плохо скрывая своё раздражение, и ответил:

— Здесь можешь быть спокойной. Мы сначала обсудим отношение наших близких, и как только решим эту проблему, если необходимо, я лично съезжу в Ахаию. Маловероятно, что Захарий не получит вестей из Коринфа в ближайшие недели. И тогда мы более решительно запряжёмся.

Абигаль жестом выразила свои удовлетворение и признательность.

Соединившись теперь в той же вибрации радости, прежде чем войти в дом, где хозяева ожидали их, погружённые в чтение пророчеств, Савл поднёс руку девушки к своим губам и как обычно прошептал в знак прощания:

— Верен тебе навсегда!…

Через несколько мгновений, после короткой беседы с друзьями, он сел в коляску, и кони рысью понесли его по дороге к Иерусалиму. Коляска быстро плыла при свете луны, вздымая облака пыли.

V Клятва Стефана

Войдя в скромную церковь Иерусалима, Савл и Садок заметили компактную толпу бедных и нищих, собравшихся здесь со светом надежды в своих грустных глазах.

Непритязательный павильон, построенный ценой стольких жертв, представлял собой всего лишь большую черепичную крышу и тонкие стены, всё это было лишено какого-либо комфорта.

Яков, Пётр и Иоанн были особенно удивлены присутствием молодого книжника, который был популярен в городе за свой ораторский пыл и точные знания Священных Писаний.

Великодушные галилеяне предложили Савлу самую комфортабельную скамью. Он принял их любезность с явной иронической улыбкой на губах, с которой он относился ко всему, что его окружало. Он был глубоко убеждён, что Садок оказался жертвой ложных оценок. Что же могли делать здесь эти невежественные люди, присоединившиеся к другим уже старым и больным? Какую опасность могли представлять для Закона Израилева эти покинутые дети, эти полуживые женщины, чьи сердца, казалось, уничтожали любую надежду? Он ощущал большую неловкость от того, что противостоял стольким лицам, опустошённым проказой, язвы которой их беспощадно обезобразили. Здесь — старик с гноящимися ранами, обмотанный зловонными лохмотьями; там — раненый, едва покрытый тряпками, рядом с ними — сироты, сидящие в великом смирении.

Книжник, имевший добрую репутацию, заметил многих, пришедших сюда, чтобы послушать его слова во время толкования текстов Моисея в синагоге киликийцев; другие строго следили за его деятельностью в Синедрионе, где его разум был широко признан залогом надежды для расы. С первого взгляда он понял, что его друзья также были здесь впервые. Обеспокоенный тем, чтобы найти возможные служения, которые могли бы отличить их и отрекомендовать самым высоким чинам, он своим визитом привлёк многих сторонников господствующего фарисейства, которые посещали Храм, игнорируемый безымянными галилеянами. Савл заключил, что эта часть аудитории проявляла своё присутствие и была бы солидной перед лицом тех мер, которые он собирался предпринять. Это отношение казалось ему естественным и логичным, согласно целям, которые он собирался достичь. Не говорили ли о том, что эти беспощадные факты были совершены адептами «Пути»? И не идёт ли здесь речь о грубых и скандальных мистификациях? Кто мог бы сказать, что всё это не было подлым продуктом колдовства и достойных осуждения чар? Предположив, если он определит недостойную цель, какой бы она ни была, он мог рассчитывать, даже здесь, на большое число единоверцев, готовых защищать строгое исполнение Закона даже ценой самых великих жертв.

Замечая там и тут сцены, неприятные его глазу, он, привыкший к роскошному окружению, избегал рассматривать увечных и больных, скопившихся в церкви, и, скорее, пытался привлечь внимание Садока своими ироничными и образными комментариями. Когда территория церкви, лишённая всяческих украшений и символов, была заполнена, молодой человек проложил себе дорогу сквозь толпу и устроился рядом с Петром и Иоанном. Они втроём держались возле почти естественного возвышения, созданного из положенных друг на друга камней.

— Стефан!… Это Стефан!…

Приглушённые голоса указывали на проповедника, а его наиболее пылкие сторонники указывали на него пальцем с радостной улыбкой.

В зале, где все выражали теперь особое ожидание, установилась неожиданная тишина. Молодой человек, худощавый и бледный, в котором наиболее несчастные видели воплощение любви Христа, стал молиться вслух, призывая вдохновение Всемогущего для себя и собравшихся. Затем открыл книгу в форме пергамента и прочёл отрывок из писаний Матфея:

— Идите к заблудшим овцам дома Израилева. Идите, проповедуйте и скажите: близится Царство Небесное[7].

Стефан поднял свои спокойные сверкающие глаза к небу и, не обращая внимания на присутствие Савла и его многочисленных друзей, заговорил чистым вибрирующим голосом:

— «Дорогие мои братья, пришло время Пастырю собирать овец вокруг своей безграничной благости. Мы были рабами под давлением мнений, но сегодня мы освобождены Евангелием Иисуса Христа. С незапамятных времён наша раса хранила свет дароносицы, и Бог послал нам своего незапятнанного Сына. Где в Израиле те, кто не слышал ещё посланий Новой Вести? Те, кто ещё не аплодировал новой вере? Бог послал свой божественный ответ на наши тысячелетние чаяния, откровение Небес освещает наши пути. Согласно обетованию пророчества, именно к плачущим и страдающим от любви к Вечному пришёл божественный Посланник в пещеры наших горьких и праведных страданий, чтобы осветить ночь наших нераскаявшихся душ, чтобы открылись горизонты искупления. Мессия ответил на тревожащие проблемы человеческого существа, предлагая ему решение любви, которая искупает все существа и очищает все грехи. Он — Хозяин труда и совершенной радости жизни, его благословения представляют собой наше наследие. Моисей был дверью к нему, Христос же является его ключом. С венцом мученика он обрёл для всех нас бессмертное вознаграждение спасения. Мы были узниками ошибки, но его кровь освободила нас. В жизни и в смерти, в радостях Ханаана, как и в тревогах Распятия, за всё, что он сделал и что не сделал во время своего славного прохождения по земле, Он есть Сын Божий, освещающий путь.

«Над всеми размышлениями человеческими, далеко от давления всех земных амбиций, его царство мира и света сверкает в сознании искуплённых душ.

«О, Израиль! Ты, ждавший столько веков, твои тревоги и тяжкие испытания не были напрасны!… Когда другие народы барахтались в низших интересах, окружённые фальшивыми идолами, ложным обожанием, и одновременно вели истребительные войны с квинтэссенцией порочности, ты, Израиль, ждал справедливого Бога. Ты носил цепи человеческого неверия в горе и в пустыне; ты обратил в гимны надежды бесчестье плена; ты вынес посрамления сильных мира сего; ты видел своих мужчин и женщин, своих молодых людей и уничтоженными под ударами преследований, но никогда не отвергал справедливость Небес! Как Автор псалмов, ты героически утверждал, что любовь и милосердие вибрируют в каждом уходящем дне! Ты плакал в течение веков, нося в себе свои муки и раны. Как Иов, ты жил своей верой, порабощённый цепями мира, но ты уже тогда получил священный залог Иеговы — единого Бога!… O, вечные надежды Иерусалима, пойте от радости, радуйтесь, хоть для того, чтобы привести возлюбленного Агнца в объятия креста, мы не были целиком верными его пониманию. Его раны, тем не менее, искупили нас перед Небесами ценой возвышенной жертвы!…

«Сгибаясь под тяжестью несправедливостей, Исайя созерцал это, расцветая в засушливости наших сердец, как цветок, устремлённый к Небесам на воспламенённой земле, и также открыл, что во время его чрезмерного смирения в позорной смерти божественное и священное дело раз и навсегда расцветёт в его руках.

«Возлюбленные братья, где те овцы, которые не могли или не умели ждать? Поищем их ради Христа, как затерянные драхмы его проявленной любви! Объявим всем отчаявшимся славу и радость его царства мира и бессмертной любви!…

«Закон освобождал нас от разума нации, не имея возможности стереть из нашей души человеческое желание верховенства на земле. Как ждала наша раса господствующего принца, который с триумфом проник бы в священный город, неся окровавленные трофеи разрушительного сражения и смерти, которая заставила бы нас схватить одиозный скипетр силы и тирании. Но Христос навсегда освободил нас. Сын Божий и эмиссар Его славы, его великое командование подтверждает слово Моисея, когда он советует любить Бога более всего, от всего сердца и со всем пониманием, добавляя к самому прекрасному божественному декрету, чтобы мы возлюбили других, как Он сам возлюбил нас.

«Его царство — это царство правильного сознания и очищенного сердца на службе Божьей. Его идеи — это чудесный путь духовного искупления, широко открытые детям всех наций.

«Его любимые ученики придут отовсюду. Для колеблющегося на земле путешественника, который без Христа падёт побеждённым в неблагодарных и разрушительных сражениях энергий сердца, без его света всегда будет гроза. И только его Евангелие дарует мир и свободу. Это сокровище мира. В своей возвышенной славе праведники найдут венец триумфа, несчастные — утешение, грустные — силу бодрости, грешники — искупительную тропу милосердной помощи.

«Мы действительно его не понимали. Люди не догадывались о его божественном смирении, и те, кто были близки с ним, покинули его. Его раны взывали к нашему преступному равнодушию. Никто не сможет освободиться от этой ошибки, поскольку мы все являемся наследниками его даров небесных. Там, где все пользуются прибылями, никто не может избежать своей ответственности. Вот причина, по которой ты ответим за преступление Распятия. Но его раны были нашим светом; его муки — самым страстным призывом любви; его пример — рукописью, открытой для возвышенного и бессмертного блага.

«Поэтому приходите общаться с нами за божественным банкетным столом! Более не на праздниках тленного хлеба, а на бессмертном питании радости и жизни… Более не для того, чтобы пить забродившее вино, а утешительный нектар души, разбавленный в ароматах бессмертной любви.

«Христос — начало нашей свободы. Придёт день, когда его царство включит в себя детей Востока и Запада в движении братства и света. И тогда мы поймём, что Евангелие является ответом Божьим на наши призывы перед лицом Закона Моисеева. Закон человечен; Евангелие божественно. Моисей является проводником; Христос — спасителем. Пророки были верными служителями; Иисус же — хозяин виноградника. С Законом мы были крепостными; с Евангелием мы — свободные дети любящего и справедливого Отца!…».

В этот момент Стефан прервал свою речь, которая гармонично текла из его вибрирующих губ, вдохновлённый самыми чистыми чувствами. Смешанные слушатели всех категорий не могли скрыть своего удивления перед лицом подобных откровений. Толпа была опьянена изложенными принципами. Нищие, собравшиеся здесь, обращали к проповеднику одобрительную улыбку, полную ликующих надежд. Иоанн смотрел на него растроганными глазами, определяя, уже в который раз, в его страстных речах евангельское послание, толкуемое одним из его учеников, привязанных к незабываемому Учителю, который никогда не отсутствовал для тех, кто собрался во имя его.

Легко возбудимый по темпераменту, Савл из Тарса присоединился к волне всеобщего удивления. Чрезвычайно удивлённый, он отмечал разницу между Законом и Евангелием, читаемым этими странными людьми, которых его ментальность не могла понять. Скоро он стал анализировать опасность, которую представляли новые наставления, для господствующего иудаизма. Несмотря на их резонанс таинственной красоты, представленные речи возмущали его. С его точки зрения, надо было убрать путаницу насчёт Моисея. Закон фундаментален и един. Этот Христос, господствующий в поражении двух воров, являлся в его глазах мистификатором, не достойным какого-либо рассмотрения. Победа Стефана в народном сознании, как он мог заметить это в данный момент, вызывала в нём великое негодование. Эти галилеяне могли быть милосердны, но от этого не становились менее преступны из-за крушения нерушимых принципов представленной расы.

Оратор готовился продолжить свою речь, временно приостановленную и ожидаемую с надеждой ко всеобщей радости, когда молодой доктор неосторожно поднялся и, почти в холерическом состоянии, воскликнул с очевидной иронией.

— «Милосердные галилеяне, где же смысл ваших странных и абсурдных принципов? Как осмеливаетесь вы провозглашать ложное превосходство одного тёмного Назареянина над превосходством Моисея в самом Иерусалиме, где решаются судьбы племён непобедимого Израиля? Кто такой этот Христос? Простой плотник?».

При гордой интонации этого неожиданного запроса в боязливой толпе возникло движение. Но обойдённые судьбой, для которых послание Христа было возвышенным питанием, бросали на Стефана взгляды поддержки и ликующего энтузиазма. Апостолы Галилеи не могли скрыть своего опасения. Яков был мертвенно бледен. Друзья Савла отметили его саркастическую маску. Проповедник побледнел, но был решителен и невозмутимо спокоен. Глядя на книжника, первого человека в городе, который решился потревожить благородные усилия евангелизации, не изменяя силе любви, переполнявшей его сердце, Стефан дал увидеть Савлу искренность своих речей и благородство своих мыслей. И пока его спутники ещё не отошли от удивления, с восхитительным присутствием духа, равнодушный к коллективному опасению, он согласился:

— «К счастью, Мессия был плотником, поскольку человечество, таким образом, не останется без крыши над головой. В действительности, он носил в себе мир и надежду! Никогда более мы не пойдём на поводу у прихоти бури или по тропинкам химерического рассуждения тех, кто живёт расчётом, не пропитываясь светом любви».

Лаконичный и спокойный ответ смутил будущего раввина, привыкшего к своему триумфу в наиболее отработанных сферах своих ораторских сражений. Покраснев, выказывая глубокий гнев, он энергично покусывал себе губы, что было характерно для него, и добавил голосом, который он считал властным:

— «Куда придём мы с подобным злоупотреблением толкованием, идущим от вульгарного мистификатора, которого Синедрион наказал бичеванием и смертью? Что говорить о Спасителе, который сам себя не смог спасти? Эмиссар, наделённый небесной силой, почему он не избежал унижения позорного суждения? Бог армий, который незаконно заключил привилегированную нацию в плен, проведший её через пустыню, открыв ей проход в море, утолявший её голод манной небесной и любовью преобразовавший бесстрастный камень в источник живой воды, разве у него не было других средств, как обозначить своего посланника мученическим крестом посреди обычных злодеев? Разве была бы принижена слава высшего Господа до этого? Все доктора Храма знают историю лжеца, которого вы чествуете в простоте своего невежества! Не колеблясь, вы черните наши собственные ценности, подставляя избитого и окровавленного Мессию под крики и гиканье народа… Вы что, хотите пристыдить Израиль и установить новое царство? Полагаю, было бы справедливо познакомить нас со всеми мотивами ваших набожных басен».

Сделав паузу в своём порицании, оратор с достоинством продолжил:

— «Друг, сказано было, что приход Учителя приведёт в смятение многих в Израиле. Вся созидательная история нашего народа является источником откровения Божьего. Тем не менее, разве вы не видите, какими чудесными совпадениями Провидение направляло еврейские племена в прошлом, разве вы не видите проявления чрезвычайно любви Отца, желающего построить духовное будущее детям, дорогим его сердцу? Со временем мы наблюдаем, что инфантильный менталитет надеется найти более широкие воспитательные принципы. Что вчера было любовью, сегодня — энергия, исходящая от великого любящего проявления души. Что вчера было добротой и молодостью, чтобы питать возвышенные надежды, сегодня может быть бурей, чтобы принести безопасность и сопротивление. Даже в том, что касается откровения, в прошлом мы были детьми; теперь же мужчины и женщины Израиля достигли взрослого состояния знаний, Сын Божий принёс свет истины людям, уча их таинственной красоте жизни в своём росте через отречение. Его слава сводится к тому, чтобы любить нас, как Бог любит нас. Именно по этой причине Он пока что не был понят. Разве могли бы мы дожидаться Спасителя, согласно нашим скудным намерениям? Пророки утверждают, что пути Божьи могут не быть теми дорогами, которых мы желаем, и что его мысли не всегда будут в гармонии с нашими. Что бы мы сказали, о Мессии, который схватил бы за скипетр, оспаривая принципы несправедливости славой кровавых триумфов? И не была бы сегодня земля насыщена сражениями и трупами? Спросите у любого римского командира, сколько стоило ему господство над самой тёмной деревней; посмотрите чёрный список триумфаторов наших ошибочных идей жизни. Израиль не мог бы никогда дожидаться Мессии, который выставлял бы себя на повозке зрелищной славы на материальный план, способный перевернуться при малейших неровностях пути. Эти преходящие проявления принадлежат эфемерному сценарию, где наиболее сверкающий пурпур обращается в пыль. В противоположность всем тем, кто претендовал учить добродетели, отдыхая в удовлетворении своих собственных чувств, Иисус исполнил свою задачу среди самых простых и обездоленных, где часто находятся проявления Отца, который обучает через неудовлетворённые надежды и боль, которые населяют человеческое существование от колыбели до могилы. Христос воздвиг среди нас своё царство любви и мира на божественной основе. Вечный свет его примера спроецирован в душе человеческой! Понимая всё это, можно было бы считать Божьего Посланника воинственным принцем? Разве не так? Евангелие — это любовь в своём наиболее возвышенном выражении. Учитель принёс себя в жертву, подав нам пример искупления самой чистой любовью. Пастырь огромного стада, Он не хочет потерять ни одной из своих любимых овец, Он не решает вопрос о смерти грешница. Христос — это любовь, а спасение, которое Он принёс нам, находится в священной возможности нашего возвышения, как Сына Божьего, практикующего свои славные наставления».

Во время короткой паузы книжник уже вставал, чтобы ответить, но Стефан продолжил:

— «А теперь, братья мои, я прошу у вас разрешения закончить. Если я не говорил с вами, как вы того хотели, я говорил, как Евангелие учит нас, пробуждая в самом себе внутренний приговор своим великим ошибкам. Да пребудет благословение Христа со всеми вами».

Прежде, чем он смог покинуть трибуну, чтобы слиться с толпой, будущий раввин внезапно встал и в ярости вскричал:

— Я требую, чтобы ты продолжил проповедь! Пусть предсказатель подождёт, поскольку я не закончил и имею кое-что сказать.

Стефан спокойно ответил ему:

— Я не смогу с тобой спорить.

— Почему? — в крайнем раздражении спросил Савл. — Я заставлю тебя, ты должен продолжить.

— Друг, — спокойно разъяснил ему собеседник, — Христос советовал нам отдавать Кесарю кесарево, а Богу божье. Если у вас есть какие-либо законные обвинения против меня, изложите их без боязни, и я подчинюсь вам; но в том, что принадлежит Богу, то только Он может меня в чём-либо упрекнуть.

Его решительный и спокойный дух был настолько велик, что он почти привёл в замешательство доктора Синедриона, который понял, что одной лишь импульсивностью нельзя затмить ясность его мысли; и тогда он более спокойно добавил, несмотря на властный тон, который проявлял всю его энергию:

— Но я хочу прояснить ошибки этого дома. Я хочу расспросить вас, и вы должны мне ответить.

— Что касается Евангелия, — ответил Стефан, — я уже предлагал вам элементы, которыми вы можете располагать, осветив то, что я имею в своём распоряжении. Что касается всего остального, то этот скромный храм является построением веры, а не праведной казуистики. Иисус взял на себя труд рекомендовать своим ученикам бежать от зародышей споров и разногласий. Вот почему было бы несправедливо терять время на бесполезные конфликты, когда труд Христа нуждается в наших усилиях.

— Всё время Христос! Всё время этот лжец! — возмущённо прорычал Савл. — Мой авторитет оскорблён вашим фанатизмом в этой обители нищеты и невежества. Мистификатор, вы отвергаете возможность, которую я предоставляю вам для объяснений; необразованный галилеянин, вы не хотите рассматривать моё благородное требование как вызов. Я смогу отомстить за Закон Моисеев, который вы топчете ногами. Вы отвергаете моё предписание, но вам не избежать моей мести. Вы научитесь любить истину и почитать Иерусалим, отказавшись от наглого Назареянина, который на кресте заплатил за свой преступный бред. Я обращусь к Синедриону, чтобы судить и наказать вас. Синедрион в силах уничтожить ваши достойные осуждения галлюцинации.

При этих словах его, казалось, охватила ярость. Но даже такое его состояние не смогло вывести из равновесия проповедника, который спокойно ответил ему:

— Друг мой, у есть Синедриона тысяча способов поразить меня, но я не признаю за ним права заставить меня отказаться от любви Иисуса Христа.

Сказав это, он спустился с трибуны с тем же смирением и не казался растроганным тем одобрительным движением, которое обращали к нему дети несчастья, слушавшие его как защитника своих священных надежд.

Раздались лишь несколько отдельных протестов. Раздражённые фарисеи выкрикивали дерзости и оскорбления. Толпа зашевелилась, как предзнаменование неминуемого противостояния; но прежде чем Стефан успел сделать десять шагов к своим спутникам, и прежде чем Савл смог достать его другими личными и прямыми возражениями, одна маленькая старушка в лохмотьях представила ему бедно одетую девушку и воскликнула, полная доверия:

— Господин! Я знаю, что вы вершите добро и дела пророка из Назарета, который однажды спас меня от смерти, несмотря на мои грехи и слабости. Помогите и вы мне, ради всего святого! Вот уже больше года, как моя дочь онемела. Из Дальмануфы я привела её сюда, испытывая огромные трудности, убеждённая в вашей братской помощи!

Проповедник сначала подумал об опасности подобного личного каприза с её стороны, но, желая помочь просительнице, он с искренней симпатией осмотрел больную и пробормотал:

— У нас самих ничего нет, но будет справедливо дождаться от Христа тех даров, которые нам необходимы. Он щедр и справедлив, Он не забудет тебя в священной части своего милосердия.

И, словно охваченный странной силой, добавил:

— Ты должна говорить, чтобы восхвалить доброго Учителя!…

И в этот момент произошло нечто странное, внезапно впечатлившее всех собравшихся. С лучом бесконечной радости в глазах увечная заговорила:

— Я буду хвалить Христа от всей души, вечно.

Они вместе с матерью, охваченные сильным волнением, бросились на колени и стали целовать ему руки. У глубоко потрясённого Стефана глаза наполнились слезами. Он первым разволновался, любуясь полученной защитой, у него не было других средств выразить полноту своей признательности, как только через искренние слёзы.

Фарисеи, подошедшие было в намерении нарушить покой скромной церкви, в изумлении отступили. Словно получив с небес подкрепление своей чистой вере, бедные и обездоленные наполнили зал восклицаниями возвышенной надежды.

Савл наблюдал эту сцену, не в силах скрыть своего гнева. Если бы он мог, он бы собственными руками задушил Стефана. Однако, несмотря на свой импульсивный темперамент, он пришёл к заключению, что акт агрессии привёл бы присутствовавших здесь его друзей к провоцированию конфликта в серьёзных пропорциях. Он также сказал себе, что не все адепты «Пути», как предсказатель, в состоянии ограничить борьбу планом духовного урока, и, в определённой мере, они не откажутся от борьбы физической. С первого взгляда он заметил, что некоторые были вооружены, что старики помогали себе толстыми палками, а у многих увечных были солидные костыли. Физическое сражение в стенах этой хрупкой постройки имели бы плачевные последствия. Он постарался взять себя в руки. Закон на его стороне. Он мог бы рассчитывать на Синедрион. Самые возвышенные священники были его преданными друзьями. Он сразит Стефана и переломит его нравственное сопротивление. Если бы ему не удалось подчинить его, он бы возненавидел его навсегда. Для удовлетворения своих капризов он умел преодолевать любые препятствия.

Заметив, что Садок и два других спутника собираются начать столкновение, он крикнул им властным и суровым голосом:

— Пойдём отсюда! Адепты «Пути» дорого заплатят за свою дерзость.

В этот миг, когда фарисеи собирались выполнить его распоряжение, молодой человек из Тарса заметил, что Стефан прошёл внутрь дома, едва не задев его плечом. Савл почувствовал, как задрожали все фибры его гордыни. Он пристально, почти с ненавистью посмотрел на него, но предсказатель ответил ему спокойным и дружественным взглядом.

Как только доктор Закона со своими спутниками вышел из церкви, не в силах скрыть свою досаду и страх, галилеянские апостолы задумались о последствиях подобного инцидента.

На следующий день, как обычно, Савл из Тарса входил к Захарию, его лицо выражало крайнюю досаду. После того, как он понемногу освободился от мрачных мыслей, охвативших его, благодаря любви к своей возлюбленной невесте, которая попросила его рассказать о причинах подобного беспокойства, он рассказал ей о событиях накануне и добавил:

— Этот Стефан очень дорого заплатит за унижение, которое он нанёс мне публично. Его тонкие рассуждения могут сбить с пути наименее проницательных, но мы должны заставить ценить наш авторитет и силу перед лицом тех, кто не может уважать священные принципы. Сегодня же я попросил друзей принять меры. Самые терпимые ссылаются на безобидный характер галилеян, мирных и милосердных, но я считаю, что один дурной баран может привести всё стадо к погибели.

— Я поддерживаю тебя в защите наших верований, — убеждённо сказала ему девушка, — мы не должны оставлять своей веры практикам и вкусам отдельных некомпетентных толкований.

После паузы:

— Aх, если бы Езиль был с нами, он был бы твоей сильной рукой в изложении священных знаний. Ему, конечно же, было бы приятно защищать Завет от любого менее разумного выражения и менее достойного веры.

— Мы сразим врага, угрожающего законности божественного откровения, — воскликнул Савл, — и я не уступлю места жульническим и необразованным новаторам.

— Этих людей много? — с опаской спросила Абигаль.

— Да, и их делает более опасными то, что они скрывают свои намерения актами милосердия, возбуждая всеобщее воображение народа якобы таинственными силами, естественно питаемыми колдовством и магическими чарами.

— В любом случае, — сказала ему девушка после недолгого размышления, — надо действовать спокойно и осторожно, чтобы избежать превышения власти. Кто знает, может, эти личности более нуждаются в воспитании, чем в наказании?

— Да, я уже думал обо всём этом. Кстати, я не претендую на то, чтобы расстраивать робких галилеян, окружённых в Иерусалиме инвалидами и больными, больше похожими на мирных сумасшедших. Однако я не могу избежать подавления оратора, чьи губы, на мой взгляд, источают мощный яд в открытый разум масс без совершенного знания соединённых принципов. Первые должны быть просвещены, но второй должен быть уничтожен, поскольку мы не знаем его целей, возможно, революционных или преступных.

— Не знаю, как можно не одобрить твои выводы, — благосклонно заключила девушка.

Затем, как обычно, они говорили о своих глубоких чувствах, и молодой человек из Тарса находил особенное очарование и мягкий бальзам в чувственных комментариях его дорогой спутницы.

Прошло несколько дней в Иерусалиме, во время которых были предприняты меры к тому, чтобы Стефан предстал перед Синедрионом и был там допрошен, чтобы покончить с проповедями «Пути».

Ввиду примирительного ходатайства Гамалиеля, факт должен был свестись к дискуссии, где предсказатель новых толкований определил бы перед высоким судом расы свою точку зрения, чтобы священники, а также судьи и защитники Закона изложили истину в правильных терминах.

Требование явиться в суд, действительно, пришло в скромную церковь, но Стефан решил уклониться, сославшись на то, что, согласно правилам Учителя, было бы неразумно спорить, и это несмотря на аргументы сына Алфеи, который встревожился при мысли о конфликте с властями, говорил себе, что его отказ шокировал бы общественное мнение. Савл, в свою очередь, не мог заставить своего противника ответить на вызов, поскольку Синедрион мог использовать силу лишь в случае публичного разоблачения, после установления процесса, где разоблачённый был бы признан богохульником и клеветником.

После повторных извинений Стефана доктор из Тарса был сильно раздражён. И после того, как он поднял большинство своих спутников против врага, он создал подробный план с тем, чтобы принудить его к желаемой полемике, где он постарался бы унизить его перед лицом руководителей господствующего иудаизма.

После одной из обычных сессий на суде Савл вызвал одного из своих друзей, подчинённых ему, и сказал ему тихим голосом:

— Неемий, наше дело нуждается в решительном сотруднике, и я вспомнил о тебе, чтобы защитить наши священные принципы.

— О чём идёт речь? — с загадочной улыбкой спросил тот. — Приказывайте, я готов подчиниться.

— Ты уже слышал о лже-чудотворце, прозванном Стефаном?

— Это один из отвратительных людей «Пути»? Я уже слышал его, и, кстати, мне показалось, что в его идеях присутствуют мысли поистине одержимого.

— Прекрасно, ты знаешь его сблизи, — удовлетворённо отреагировал молодой человек. — Мне нужно, чтобы кто-нибудь разоблачил его как богохульника по причине Закона и напомни мне позже о своём сотрудничестве в этом смысле.

— И только-то? — с хитрецой спросил собеседник. — Легко и с удовольствием. Не он ли говорил, что распятый плотник является основанием божественной истины? Это более чем богохульство. Это опасный революционер, который должен быть наказан как клеветник на Моисея.

— Отлично! — с широкой улыбкой воскликнул Савл. — Я рассчитываю на тебя.

На следующий день Неемий появился в Синедрион и уличил благородного проповедника Евангелия в богохульстве и клевете, добавив от себя клеветнические комментарии. В деле обвинения Стефан фигурировал как вульгарный колдун, учитель пагубных правил от имени лже-Мессии, которого Иерусалим распял несколькими годами раньше по идентичным обвинениям. Неемий представал жертвой опасной секты, которая нарушала покой его семьи, и утверждал, что был свидетелем грязных колдовских церемоний, принесших вред другим.

Савл из Тарса отмечал малейшие заявления, подчёркивая компрометирующие подробности.

Новость разразилась в церкви «Пути», с крайне неприятными и тяжёлыми последствиями. Наименее решительные, с Иаковом во главе, взволновались из-за подобных рассуждений, боясь, что их тоже станут преследовать; но Стефан, как Симон-Пётр и Иоанн, оставался совершенно спокойным и в весёлом расположении духа принял приказ мужественно отвечать на вызов в суд.

Полный надежд, он молил Иисуса не оставлять его, чтобы он мог свидетельствовать о богатстве своей евангельской веры.

И стал ждать этой возможности с верой и радостью.

VI Перед Синедрионом

В назначенный день высокие стены высшей израильской инстанции заполнились толпой верующих и любопытных, делая присутствовать на первом споре между священниками и странными милосердными людьми «Пути». Здесь собрались наиболее аристократичные и образованные лица Иерусалима. И хоть дискуссия была публичной, нищие не имели туда доступа.

Синедрион собирал самых знатных людей. В рядах священников и наставников Израиля можно было видеть наиболее выдающихся личностей фарисейства. Здесь присутствовали представители всех синагог.

Зная интеллектуальную силу Стефана, Савл хотел противопоставить сценарий, где господствовал его талант, скромной церкви адептов плотника из Назарета. В глубине души его целью была тщеславная демонстрация своего превосходства, в то же время лелея тайную надежду убедить Стефана присоединиться к иудаизму. И как следствие, он подготовил это собрание в необходимых условиях, чтобы произвести впечатление на его чувства.

Стефан представал как человек, призванный защищаться от приписываемых ему обвинений, а не как обычный узник, вынужденный уладить свои расчёты с правосудием. Значит, анализируя свою ситуацию, он умолял галилеянских апостолов не сопровождать его, рассматривая не только то, что они должны оставаться рядом с больными, но также возможность серьёзных столкновений в случае появления адептов «Пути», ввиду жёсткости разума, с которой он попытался бы сохранить чистоту и свободу Евангелия Христова. Кроме того, средства, которыми они могли располагать, были весьма скромными, и было бы несправедливо противопоставлять их высшей власти священников, которые нашли средства, чтобы распять самого Мессию. На стороне «Пути» оставались лишь несчастные увечные; чистые убеждения самых бедных и скромных; благодарность самых несчастных — единственная сила, мощная своим содержанием божественной добродетели, готовая поддержать его дело перед сильными мира сего. Размышляя над всем этим, он испытывал радость того, что один возьмёт на себя ответственность своего отношения, не компрометируя своих спутников, как это сделал однажды Иисус в своём возвышенном апостольстве. Если необходимо, он не пренебрёг бы возможностью последней жертвы, священного свидетельства любви к его величественному и милосердному сердцу. Страдание за Него было бы сладким. Его аргументы победили бы страсти самых пылких спутников. Итак, без малейшей поддержки, он предстал перед Синедрионом, немало впечатлённый его величием и пышностью. Привыкший к грустным и бедным картинам предместий, где ютились разного рода несчастные, он был ослеплён богатством Храма, величественным аспектом башни римлян, жилыми строениями в греческом стиле, фасадами синагог, разбросанных в большом количестве по всему городу.

Понимая важность этого заседания, куда прибыли элементы элиты, чтобы показать свой повышенный интерес Савлу, который в этот момент был наиболее вибрирующим выражением молодости иудаизма, Синедрион попросил поддержки у римских властей, для поддержания абсолютного порядка. Провинциальный двор не поскупился на предпринятые меры. Сами патриции, проживающие в Иерусалиме, появились в большом количестве на событии дня, зная, что речь идёт о первом процессе над идеями, преподававшимися пророком из Назарета со времени его распятия, оставившего столько растерянности и сомнений в общественном разуме.

Когда стены Храма переполнились людьми высшего общества, Стефан, в сопровождении представителя Храма, устроился на месте, предварительно указанном ему, и оставался там под охраной солдат, иронично поглядывавших на него.

Заседание началось по всем формальным правилам. Чтобы инициировать работы, великий жрец объявил выбор Савла, по его собственному желанию расспросить разоблачаемого и установить глубину его заблуждения в унижении священных принципов расы. Принимая приглашение быть судьёй заседания, молодой человек из Тарса победно улыбнулся. Властным жестом он приказал скромному проповеднику «Пути» подойти к центру роскошного зала, куда и направился спокойный Стефан, сопровождаемый двумя хмурыми охранниками.

Молодой человек из Коринфа посмотрел на картину за своей спиной, отмечая контраст одного и другого собрания людей, вспоминая последнее собрание в бедной церквушке, где ему пришлось познакомиться со своим таким капризным соперником. Не они ли являются теми «заблудшими овцами» дома Израилева, о которых говорил Иисус в своих красноречивых наставлениях? Даже если иудаизм не принял миссию Евангелия, как согласовывали они священные комментарии пророков и их возвышенный пример добродетели со скупостью и бессмертием? Сам Моисей был рабом, и из-за преданности своему народу он выносил множество трудностей каждый день своего существования, посвящённого Всемогущему. Иов выносил безымянную нищету и свидетельствовал о вере через самые горькие страдания. Иеремия горько плакал, никем не понятый. Амос испытывал горечь неблагодарности. Как израильтяне могли соединить эгоизм с любящей мудростью Пасалмов Давидовых? Было странно, что они, будучи столь ревностными служителями Закона, предаются целиком и полностью мелочным интересам, когда Иерусалим полон семей, сестёр по расе, оставшихся в полном одиночестве. Как помощник в скромном сообществе, он близко знал нужды и страдания народа. В этих речах он чувствовал, как Учитель из Назарета рос в его глазах, распространяя среди несчастных самые чистые надежды и утешительные духовные истины.

Он не отошёл ещё от удивления, с которым рассматривал блестящие туники и золотые украшения, выставленные в Храме, как голос Савла, ясный и вибрирующий, вернул его к реальности положения.

После прочтения акта обвинения, где Неемий фигурировал главным свидетелем, икоторый был выслушан с самым большим вниманием, Савл неустрашимым и надменным тоном спросил его:

— Как вы слышали, перед лицом наиболее высоких представителей власти вас обвиняют в богохульстве, клевете и колдовстве. Но перед тем, как принять решение, суд желает знать ваше происхождение, чтобы определить права, которыми вы обладаете в данный момент. Вы, случайно, не из израильской семьи?

Собеседник побледнел, определяя трудности своего совершенного отождествления в случае, если таковое понадобится, но со всей решительностью ответил:

— Я принадлежу к детям племени Иссакара..

Книжник слегка удивился, но собрание не заметило этого, и он продолжил:

— В качестве израильтянина вы имеете право свободно отвечать на мои вопросы; однако, необходимо пояснить, что вэто условие не освободит вас от тяких наказаний в случае, если вы будет настаивать на изложении серьёзных заблуждений революционного учения, основатель которого был приговорён к позорному кресту властями этого суда, где отправляют богослужения дети самых почтенных племён Бога. Кстати, ценя ваше предположительное происхождение, я пригласил вас на честный спор со мной ещё во время нашей первой встречи в собрании людей из «Пути». Я закрыл глаза на условия нищеты, окружавшей меня, чтобы проанализировать исключительно ваш интеллектуальный дар. Но, выказывая какую-то странную экзальтацию духа, возможно, в силу колдовских чар, влияние которых очевидно в этих краях, вы выказали особую сдержанность, несмотря на мой повторный призыв. Ваше необъяснимое поведение вынудило Синедрион считать теперешнее разоблачение вашего имени крагом наших соглашений. Поэтому вы будете вынуждены отвечать на все справедливые и необходимые запросы, и я напоминаю вам, что звание израильтянина не сможет освободить вас от наказания, предназначенного для предателей нашего дела.

После короткой паузы, во время которой судья и обвиняемый могли удостовериться в тревожном ожидании собрания, Савл перешёл к расспросам:

— Почему вы отвергли моё приглашение к спору, когда я почтил своим присутствием проповедь «Пути»?

Стефан, со сверкающим взором, словно вдохновлённым божественной силой, не выдавая внутреннего волнения, охватившего его, решительным голосом ответил:

— Иисус, которому я служу, советовал своим ученикам в любой момент избегать поводов к разногласию. Что же касается того, что вы почтили своим присутствием моё скромное слово, то я благодарю вас за это доказательство незаслуженного интереса, но предпочитаю считать, как и Давид[8], что наша душа прославлена в Вечности, потому что мы не обладаем ничем добрым в нас самих, если Бог не поддерживает нас величием своей славы.

Перед лицом тонкого урока, брошенного ему в лицо, Савл из Тарса закусил губу, охваченный гневом и досадой. Он пытался теперь избежать любого намёка на личность, чтобы не пасть в подобной ситуации, и продолжил:

— Вас обвиняют в богохульстве, клевете и колдовстве.

— Позволю спросить вас — в каком смысле, — отважно отреагировал собеседник.

— В богохульстве, когда вы представляете плотника из Назарета Спасителем, в клевете, когда вы пренебрегаете Законом Моисея, отрицая священные принципы, управляющие судьбами. Вы подтверждаете всё это? Согласны ли вы с обвинениями?

Не колеблясь, Стефан пояснил:

— Я придерживаюсь веры, что Христос является Спасителем, обещанным нам Господом, через наставления пророков Израиля, которые плакали и страдали в течение долгих веков, чтобы передать нам мягкие радости Обетования. Что касается второй части, я полагаю, что обвинение происходит из ошибочного толкования моих слов. Я никогда не прекращал почитать Закон и Священные Писания, но считаю, что Евангелие Иисуса является их божественным дополнением. Первые — это труд людей, второй — плата Божья верным труженикам.

— Значит, вы того мнения, — сказал Савл, не скрывая своего раздражения такой уверенностью, — что плотник более велик, чем великий законодатель?

— Моисей — это справедливость через откровение, а Христос — живая и постоянная любовь.

При этом ответе обвиняемого по собранию прошла волна возбуждения. Несколько раздражённых фарисеев стали выкрикивать оскорбления. Савл, тем не менее, сделал властный жест, и в Храм вернулась тишина, позволяя возобновить опрос. Придав голосу строгости, он продолжил:

— Вы израильтянин и ещё довольно молоды. Разум, достойный доброй оценки, играет в вашу пользу. Поэтому перед нам обязанность, прежде любого наказания, воздействовать на вас с тем, чтобы вы вернулись в своим. Для нас естественно обращаться с братом-дезертиром с симпатией, прежде чем призывать к оружию. Закон Моисеев мог бы предоставить вам примерное положение, но какую пользу вы извлекли бы из ничтожного, невыразительного невежественного слова труженика из Назарета, кто мечтал о славе, чтобы оплатить самые безумные надежды на позорном кресте?

— Я пренебрегаю чисто условной ценностью, которую Закон мог бы предложить мне в обмен на помощь в мирской политике, которая ежедневно меняется, зная, что наша безопасность — в просвещённом сознании в Богом и для Бога.

— А чего же ждёте вы от мистификатора, который посеял смятение среди нас, чтобы умереть на Голгофе? — в возбуждении возразил ему Савл.

— Ученик Христа должен знать, кому он служит, и я уважаю себя за то, что являюсь скромным инструментом в его руках.

— Нам не нужен новатор для жизни Израиля.

— Однажды вы поймёте, что для Бога Израиль — это символ всего человечества.

Перед лицом такого отважного ответа почти всё собрание разразилось гиканьем, выражая свою откровенную враждебность к обвиняемому Неемию. По причине региональной непримиримости израильтяне не выносили идеи братства с народами, которые они считали варварами и язычниками. И пока самые экзальтированные давали свободный ход бурным протестам, римляне наблюдали за этой сценой с любопытством и интересом, как если бы они были на праздничной церемонии.

После долгой паузы будущий раввин продолжил:

— Провозглашая подобный принцип, касающийся положения избранного народа, вы подтверждаете обвинение вас в богохульстве.

— А меня это не пугает, — решительно сказал обвиняемый, —  горделивым иллюзиям, которые привели бы нас в мрачные бездны, я предпочитаю веру, вместе с Христом, что все люди являются детьми Божьими и заслуживают любви одного и того же Отца.

Злобно закусил губу и, обратившись в строгого судью, сухо продолжил:

— Вы клевещете на Моисея, высказывая подобные слова. Я жду вашего подтверждения.

Собеседник на этот раз многозначительно взглянул на него и произнёс:

— Почему вы ждёте от меня подтверждения, вы же подчиняетесь произвольным критериям? Евангелие не ведает сложностей казуистики. Я не пренебрегаю Моисеем, но не перестану провозглашать превосходство Иисуса Христа. Вы можете составлять приговоры и произносить анафему против меня; однако, надо, чтобы кто-то сотрудничал со Спасителем, чтобы восстановить истину прежде всего, и всё это несмотря на болезненные последствия. Я здесь, чтобы сделать это, и я смогу оплатить ради Учителя цену самой чистой верности.

После того, как приглушённые крики собрания стихли, Савл снова сказал:

— Суд признаёт вас клеветником, который заслуживает наказания, соответствующего этому одиозному званию.

И как только писарь зарегистрировал новые декларации, провозглашавшие окончание вопроса, он подчеркнул, не скрывая охватившего его гнева:

— Не надо забывать, что вы обвиняетесь и в колдовстве. Что вы ответите на это?

— В чём меня обвиняют в этом случае? — живо спросил проповедник «Пути».

— Я сам видел, как вы исцеляли молодую немую в субботу, и мне не известна природа ваших чар, которые вы использовали для этого.

— Не я практиковал этот акт любви, как вы, конечно же, слышали моё утверждение, а Христос, посредством моей бедности, у которой нет ничего особенного.

— Вы считаете, что это наивное утверждение оправдывает вас? — иронично возразил Савл. — Это якобы смирение не извиняет вас. Я был свидетелем этого факта, и только колдовство может прояснить ваше странное влияние.

Совершенно спокойный, обвиняемый вдохновенно ответил:

— И тем не менее, иудаизм полон подобных фактов, которые вы считаете непонятными. С помощью каких чар Моисей смог заставить бить источник живой воды из скалы? Каким колдовством перед избранным народом раздвинулись возмущённые волны моря, и он смог вовремя бежать из плена? Каким талисманом Джошуа посчитал возможным задержать ход солнца? Разве вы не видите во всём этом помощь божественного Провидения? У нас ничего нет, вот почему в исполнении своего долга мы должны ждать божественного милосердия.

Анализируя краткий ответ, откровение логически неуязвимых рассуждений, доктор из Тарса почти скрипел зубами. Быстрого взгляда на собрание ему было достаточно, чтобы понять, что многие симпатизируют и восхищаются его противником. В глубине души он был в замешательстве. Как вновь обрести спокойствие с тем импульсивным темпераментом, который толкал его к крайнему возбуждению? Размышляя о последнем высказывании Стефана, он с трудом подбирал решающий аргумент. Не имея возможности выдать своё собственное разочарование, будучи не в состоянии найти подобающий ответ, он учитывал срочность адекватного выхода, и потому обратился к великому жрецу со следующими словами:

— Своими словами обвиняемый удостоверяет изобличение, субъектом которого он является. Он только что перед публикой допустил, что является богохульником, клеветником и колдуном. Но по состоянию его рождения он имеет право на последнюю защиту, независимо от моих толкований как судьи. Поэтому я предлагаю компетентной власти предоставить ему это.

Большинство священников и знаменитостей с удивлением переглядывались, словно радовались первому поражению горделивого книжника, слову которого, всегда громогласному, удавалось побеждать своих противников, и смотрели на его красное от гнева лицо, выдававшее бурю, рвавшуюся из его сердца.

Приняв предложение, сформулированное судьёй, Стефан смог воспользоваться правом, данным ему от рождения.

Гордо встав, он осмотрел внимательную аудиторию, наблюдавшую за ним со всех сторон. Он догадался, что большинство видело в нём опасного врага этнических традиций, если судить по их враждебному выражению лиц; но он заметил также, что несколько израильтян смотрели на него с симпатией и пониманием. И опираясь на эту поддержку, он почувствовал в себе определённое мужество, чтобы с большим спокойствием изложить священные наставления Евангелия. Инстинктивно он вспомнил об обещании Иисуса своим продолжателям, говоря, что он будет присутствовать в момент свидетельских показаний его слов. Он не должен был дрожать перед несознательными провокациями мира. Более, чем когда-либо, он был убеждён, что Учитель поможет ему в изложении своего учения любви.

В зале царило напряженное ожидание, и он стал говорить в своей впечатляющей манере:

— Израильтяне! Какой бы ни была сила наших религиозных разногласий, мы не смогли бы изменить своих связей братства в Боге — высшем подателе всех милостей. Именно этому Отцу, щедрому и справедливому, я возношу свою молитву за наше верное понимание святых истин. В давние времена наши предки услышали грандиозные и глубокие призывы посланников Небес. Чтобы создать солидное мирное будущее своим потомкам, наши деды страдали от нищеты и трудностей плена. Их хлеб был смочен слезами горечи, их угнетала жажда. Они утратили всякую надежду на независимость, бесчисленные преследования разрушали их дома, увеличивая их страдания в каждодневной борьбе. Святые люди Израиля прошли к своим почётным страданиям как к славному венцу триумфа. Слово Предвечного питало их сквозь все превратности жизни. Их опыт является мощным и священным наследием. Из него мы имеем Закон и Писания пророков. Несмотря на это, мы не можем обмануть нашу жажду. Наше понятие справедливости — это плод тысячелетнего труда, где мы используем самые большие энергии, но интуитивно чувствуем, что существует нечто более высокое, чем это. У нас есть тюрьма для тех, кто отвращается от пути, долина нечистого духа для тех, кто заболевает без защиты своей семьи, побивание камнями на общественной площади для уступивших женщин, рабство для должников, тридцать девять ударов плетью для наиболее несчастных. Может, этого хватит? Не полны ли уроки прошлого словом «милосердие»? Что-то говорит нашему сознанию о более великой жизни, которая вдохновляет более возвышенные и прекрасные чувства. Великим был труд на протяжении многих тысячелетий, но справедливый Бог ответил на призывы растревоженных сердцем, послав своего любимого Сына — Иисуса Христа!…

Собрание слушало с великим удивлением. Однако когда оратор особо подчеркнул ссылку на Мессию из Назарета, присутствовавшие фарисеи встали вместе с молодым человеком из Тарса и разразились протестами, крича, словно одержимые:

— Анафема! Анафема!… Покарать перебежчика!

Стефан со спокойствием выдержал это жестокий удар неодобрения, и как только порядок был восстановлен, решительно продолжил:

— Почему вы так кричите на меня? Любая спешка в осуждении показывает слабость. Во-первых, я отказался от любой дискуссии, считая, что должен быть устранён любой повод для разногласий; ног ежедневно Христос собирает нас к новой работе, и, конечно же, сегодня Учитель призывает меня рассказать вам о его мощных истинах. Вы желаете навязать мне насмешки и шутки? Это, однако, должно утешать меня, поскольку Иисус прошёл через это, но на более высоком уровне. Несмотря на ваше отторжение, я горжусь тем, что провозглашаю совершенную славу пророка из Назарета, чьё величие шло навстречу наших нравственным руинам, возвышая нас к Богу своим Евангелием искупления.

Его речь была прервана новым потоком оскорблений. Насмешки и жёсткие оскорбления летели к нему со всех сторон. Но Стефан не согнулся. Спокойно повернувшись, он гордо смотрел на слушателей, интуитивно полагая, что самыми экзальтированными были фарисеи, наиболее глубоко затронутые им новыми истинами.

В ожидании, пока они успокоятся, он сказал:

— Друзья фарисеи, почему вы упорствуете в своём непонимании? Неужели вы боитесь реалий моих утверждений? Если ваши протесты основаны на страхе, замолчите, чтобы я продолжил. Напоминаю вам, что я соотношусь с нашими ошибками прошлого, а тот, кто видит себя в своей ошибке, открывает главу исправления. Несмотря на нашу нищету, Бог любит нас и, признавая свою собственную бедность, я разве не мог бы говорить с вами как брат. Однако если вы выражаете отчаяние и возмущение, вспомните, что мы не сможем избежать реальности нашей глубокой ничтожности. Возможно, вы читали уроки Исайи? Следует иметь в виду его призыв[9]: Не выходите в спешке, не уезжайте, спасаясь бегством; поскольку Предвечный пойдёт впереди вас, а Бог Израилев остановит ваш ход. Послушайте меня! Бог есть Отец, Христос есть наш Господь.

Многочисленны те, кто говорит о Законе Моисеевом и пророках; но не могли бы вы утвердить с рукой, возложенной на сознание, совершенное почитание его славных наставлений? Разве не слепы вы сегодня, отрицая понимание божественного послания? Тот, кого вы иронически зовёте плотником из Назарета, был другом всем несчастным. Его слова не ограничивались изложением философских принципов. Например, он изменил наши привычки, реформировал наиболее возвышенные идеи печатью божественной любви. Его руки облагородили труд, они перевязали язвы, исцелили прокажённых, дали зрение слепым. Его сердце разделялось между всеми людьми новым пониманием любви, которое он принёс нам своим самым чистым примером.

Вы, случаем, не знаете, что Божье слово имеет своих слушателей и практикующих? Вам надо бы спросить, являлись ли вы простым слушателем Закона, чтобы не нарушить своё свидетельство.

Иерусалим в моих глазах не кажется алтарём традиций веры, который я знал со слов своих родителей в детстве. Сегодня он кажется большим базаром, где продаются священные вещи. Храм полон торговцев. Синагоги кишат темами, касающимися мирских интересов. Фарисейские собрания подобны осиному гнезду ничтожных интересов. Роскошь ваших туник шокирует. Ваши расходы удивляют. Знаете ли вы, что в тени ваших стен находятся несчастные, которые мрут от голода? Я сам из предместья, где сконцентрирована большая часть нашей нищеты.

Я повторяю, вы говорите о Моисее и пророках. Вы полагаете, почтенные предки торговали добром Божьим? Великий жрец нажил ужасный и тяжкий опыт. Иеремия познал долгие ночи тревоги, работая для незыблемости нашего религиозного наследия посреди столпотворения Вавилона. Амос был бедным пастухом, сыном труда и смирения. Элиас страдал от разного рода преследований, вынужденный найти приют в пустыне, имея лишь слёзы в качестве цены своего болезненно-восторженного возбуждения. Ездра была моделью мученичества ради мира своих соотечественников. Иезекииль был приговорён к смерти за то, что провозгласил истину. Даниэль выносил бесконечные трудности плена. Упоминаете ли вы наших героических наставников прошлого лишь для того, чтобы оправдать эгоистическую радость жизни? Где же ваша вера? В комфорте лености или в созидательном труде? В кошельке мира или в вашем сердце, который является божественным храмом? Вы стимулируете возмущение или вы хотите мира? Вы эксплуатируете своего ближнего и говорите о любви к Богу? Разве вы не помните, что Предвечный не может принять хвалы из уст, когда сердце далеко от Него?

Перед выражением такого возвышенного вдохновения собрание застыло, не в состоянии определиться. Многие израильтяне подумали, что видят в Стефане воплощение одного из античных пророков своего народа. Но словно ломая мистическую силу, смущавшую их, фарисеи разразились оглушительным шумом, беспорядочными жестикуляциями, выкрикивая проклятия и оскорбления, чтобы ослабить сильное впечатление, вызванное красноречивыми и жаркими выпадами оратора.

— Побьём камнями неверного! Убьём клеветника! Анафему на пути Сатаны!…

В течение всего этого процесса Савл побагровел от гнева. Ему не удавалось скрывать ярости своего импульсивного темперамента, выливавшегося через его блестящие растревоженные глаза.

Он быстро подошёл к обвиняемому, давая понять, что пора прекращать его речи, и собрание скоро успокоилось, хоть шум приглушённых комментариев и продолжался.

Ощущая, что, возможно, его подвергнут насилию, тем более что фарисеи требуют его смерти, Стефан одним из самых своих ироничных и запальчивых взглядов осмотрелся, воскликнув спокойным и сильным голосом:

— Ваше отношение меня не пугает. Христос ясно советовал нам не бояться тех, кто может убивать только наши тела.

Ему не удалось продолжить. Молодой человек из Тарса, засунув руки за пояс, с угрожающим взглядом и грубыми жестами, словно говоря с обычным разбойником, с яростью прокричал ему в ухо:

— Хватит! Хватит! Ни слова больше!… Теперь, когда упустил свою последнюю возможность, я также воспользуюсь своим правом рождения, перед лицом брата-дезертира.

И его сжатые кулаки опустились на лицо Стефана, не успевшего защититься. Фарисеи зааплодировали, приветствуя подобную грубость радостными криками, словно это был праздничный день. Давая волю своему безумию, Савл бил без всякого сочувствия. Без какого-либо аргумента нравственного порядка, перед логикой Стефана, он обратился к физической силе, удовлетворяя свою властную натуру.

Проповедник «Пути», подвергнутый подобной крайности, молил о помощи Иисуса, чтобы не изменить своему свидетельству. Несмотря на радикальную реформу, которую Христос навязал на свои самые потайные мысли, он не мог избежать боли своего затронутого достоинства. Но он постарался сразу же взять себя в руки в понимании смирения, которое проповедовал Учитель, как высший урок. Он вспомнил о муках своего отца в Коринфе, мысленно снова увидел его пытки и смерть. Тревожное испытание, которое он перенёс, снова пришло ему на память, и он сказал себе, что лишь в знании о Моисее и пророках он черпал столько нравственной энергии, чтобы противостоять невеждам, не знавшим божественной доброты, и почему бы ему теперь не показать, что Христос в его сердце? Эти мысли наполняли его измученный мозг, словно бальзам высшего утешения. Но, несмотря на силу своего разума, свойственную его характеру, он чувствовал, что по его лицу текут обильные слёзы. И, заметив слёзы, смешанные с кровью, струившейся из открытых ран на лице, разъярённый Савл из Тарса удовлетворённо остановил град ударов. Он не мог понять пассивности, с какой подвергшийся нападению получал удары всей той силы, которую Савл развил спортивными упражнениями.

И спокойствие Стефана взволновало его ещё больше. Без сомнения, он стоял перед какой-то не известной ему энергией.

Изобразив на лице насмешливую улыбку, он высокомерно заметил  :

— Ты не реагируешь, трус? Значит, твоя школа — это школа недостойности?

Христианский проповедник, несмотря на влажные от слёз глаза, решительно ответил:

— Мир отличается от насилия, как сила Христа отличается от вашей.

Понимая подобное превосходство мыслей, книжник не мог скрыть досады и злобы, которые проглядывали в его сверкающем взоре. Он, казалось, был полон раздражения от нелепости ситуации. Можно было сказать, он был на пределе терпимости и возможности сопротивляться.

Он повернулся, чтобы констатировать одобрение своих сторонников, бывших в большинстве, и обратился к великому жрецу, требуя жестокого приговора. Физическое усилие его было таково, что его голос дрожал.

— Проанализировав акт обвинения, — высокомерно добавил он, — и, рассматривая серьёзные оскорбления, прозвучавшие здесь, как судья дела я требую, чтобы обвиняемый был побит камнями.

За его неумолимыми словами последовали исступлённые аплодисменты. Фарисеи, так глубоко затронутые страстными речами ученика Евангелия, думали таким образом отомстить за то, что они считали преступным посягательством на их прерогативы.

Высшая власть получила ходатайство и хотела приложить его к голосованию в узком кругу самых знаменитых своих коллег.

И тогда Гамалиель, тихо переговорив со своими коллегами по высокой инвеституре, возможно, комментируя вспыльчивый и неконтролируемый характер импульсивности своего бывшего ученика, давая понять, что предложенная санкция означала бы немедленную смерть проповедника «Пути», поднялся среди оживлённого общества и благородно произнёс:

— Имея право голоса в суде и не желая ускорять решение проблемы совести, я предлагаю, чтобы требуемый приговор был раньше изучен, а обвиняемый будет находиться в тюрьме, пока его ответственность не будет признана перед правосудием.

Савл почувствовал точку зрения своего бывшего учителя, сделав вывод, что пускает в ход своё хорошо знакомое всем чувство терпимости. Это предупреждение сильно противоречило его решениям, но зная, что он не сможет переубедить почтенную власть, он медленно произнёс:

— Я принимаю предложение в качестве судьи; и хоть исполнение наказания откладывается, как вы того желаете, и ввиду тонкого яда неблагодарных речей обвиняемого, надеюсь, что он будет сразу же связанным брошен в тюрьму. Я также предлагаю, чтобы было проведено более детальное расследование о якобы милосердной деятельности опасных верующих «Пути», чтобы с корнем вырвать понятие неповиновения, созданного ими против Закона Моисеева, революционного движения с непредсказуемыми последствиями, что означает, по сути, беспорядок и смятение в наших собственных рядах и зловещее забвение божественных условностей, таким образом замышляющих размножение зла, чей рост усилит наказания.

Новое предложение было полностью одобрено. С глубоким человеческим опытом Гамалиель понял, что необходимо согласовать всё это.

Получив разрешение синедриона, Савл из Тарса, таким образом, смог инициировать наиболее дерзкие меры, касающиеся деятельности «Пути», с приказом цензурировать, исправлять и арестовывать всех выходцев из Израиля, охваченных чувствами, извлечёнными из Евангелия, и отныне считающимися семитским регионализмом источником идеологического яда, благодаря которому отважный плотник из Назарета надеялся революционизировать израильскую жизнь, провоцируя разложение самых законных связей.

В присутствии Стефана-узника молодой человек из Тарса с победной улыбкой получил официальное уведомление.

Так закончилось это памятное собрание. Многочисленные спутники окружили молодого еврея, приветствуя его краткое вступительное слово, верное гегемонии Моисея. Бывший ученик Гамалиеля принимал поздравления своих друзей и, окрепший, шептал:

— Я рассчитываю на всех вас, мы будем бороться до конца.

Работы пополудня были достаточно утомительными, но пробуждённый интерес был огромен. Стефан выглядел очень уставшим. В присутствии групп, которые, уходя, высказывали различные комментарии, он был связан перед тем, как быть препровождённым в тюрьму. Пропитанный примером Учителя, несмотря на усталость, он ощущал спокойствие в душе. С искренней внутренней радостью он ещё раз констатировал, что Бог предоставил ему случай доказать свою веру.

Несколькими мгновениями позже тень сумерек, казалось, поспешно стала приближаться к чёрной ночи.

Испытав на себе подлые унижения со стороны фарисеев, удалявшихся из Храма с глубоким чувством досады, охраняемый жестокими и бесчувственными солдатами, он снова очутился в тюрьме, с тяжёлыми оковами на руках.

VII Первые преследования

Савл из Тарса пользовался большим авторитетом и был знаменит, вот почему он был поражён бесстрашием Стефана и по своей импульсивности был охвачен мыслью о мести. По его мнению, проповедник Стефан унизил его публично, что ведёт за собой эквивалентный ответ.

Хоть он был снова в Иерусалиме совсем недолго, все круги общества не скрывали своего восхищения перед ним. Интеллектуалы Храма видели в нём сильную личность, истинного наставника, считая его учителем высшего рационализма. Старцы-священники и книжники Синедриона признавали его острый ум и возлагали на него надежды на будущее. В то время его динамическая молодость, почти целиком повёрнутая к министерству Закона, собрала воедино, так сказать, все интересы казуистики. С присущим ему психологическим лукавством молодой человек из Тарса понимал ту роль, которую ему приберёг Иерусалим. Таким образом, противоречия Стефана коснулись наиболее чувствительных фибров его души. В глубине натуры, его злоба была отметиной страстной и искренней юности; а раненое честолюбие, расовая гордыня, инстинкт превосходства застилали его духовное зрение.

Теперь он ненавидел распятого Христа, поскольку ненавидел Стефана, которого он считал опасным врагом. Он не мог выносить содержания этого учения, внешне простого, но которое расшатывало основания установленных принципов. Он будет неумолимо преследовать «Путь» и всех тех, кто с ним связан. Преднамеренно он мобилизует всё своё влияние, чтобы растянуть принятое им на себя дознание. Конечно, он должен будет принять в расчёт примирительные упрёки Гамалиеля и других интеллектуалов, которые, по его мнению, обмануты философией доброты, порождённой галилеянами вместе с новыми писаниями; он был убеждён, что большинство фарисеев-политиков будет на его стороне, поддерживая инициированное им предприятие.

На второй день заключения Стефана он с максимальной ловкостью стал собирать первые силы. Чтобы найти симпатизирующих ему для придания делу более широкого движения преследования, которое он собирался организовать, он посещал самых знаменитых личностей иудаизма, воздерживаясь, однако, от призывов к сотрудничеству к явно пацифистским властям. Влияние осторожных его не интересовало. Ему были нужны такие же темпераменты, как его, чтобы иметь сильную опору.

Создав крупный проект вместе со своими соотечественниками, он стал добиваться аудиенции в провинциальном дворе, чтобы получить опору римлян, занимающихся решением всех политических вопросов провинции. Официально проживая в Кесарии, прокурор оказался проездом в городе, и поэтому был в курсе событий накануне. Принимая петицию авторитетного книжника, он проявил свою полную солидарность с ним, восхваляя провидение в перспективе. Пленённый пылом молодого раввина, с равнодушием государственного чиновника, которого не интересуют темы религиозного порядка всех времён и обстоятельств, он дал ему понять, что признаёт за иудаизмом многие причины для борьбы с невежественными галилеянами, которые нарушали ритм проявлений веры в алтарях святого города. Конкретизируя свои обещания, он сразу же согласовал с ним необходимую помощь для достижения намеченной цели, за исключением, конечно же, политических прав, которые римская власть должна хранить неприкосновенными.

Во всяком случае, присоединения публичных властей к изложенным проектам было достаточно для нового раввина.

Поддерживаемый в своих прерогативах почти всеобщим одобрением его плана, Савл принялся координировать первые действия, чтобы сорвать маску с деятельности «Пути» в мельчайших деталях. Ослеплённый идеей своего политического реванша, он рисовал зловещие картины в своём перевозбуждённом мозгу. Как только он сможет, он арестует всех причастных к этому. В его глазах Евангелие таило в себе неминуемый бунт. Он представил бы красноречивые идеи Стефана как знамя революционного волнения, чтобы пробудить отторжение у наименее бдительных спутников, привыкших договариваться со злом под предлогом примирительной терпимости. Он соединит тексты Закона Моисеева и тексты Священных Писаний, чтобы оправдать то, что он должен вести дезертиров принципов расы, пока не последует смерть. Он раскроет безупречный характер своего непреклонного поведения. Он сделает всё, чтобы довести Симона-Петра до тюрьмы. По его мнению, именно он является интеллектуальным автором изощрённого заговора, составленного вокруг памяти так называемого плотника. Увлечённый своими поспешными идеями, он пришёл к мысли, что никто не избежит его окончательного решения.

В этот день, отмеченный визитом к самым влиятельным властям с целью привлечь их на свою сторону, случились и другие удивительные факты, которые осложнили заботы, охватившие его. Осей Марк и Самуэль Натан, два богатых соотечественника из Иерусалима, прослушав защиту Стефана в Синедрионе, впечатлённые красноречием и чёткостью концепций оратора, распределили каждому из своих детей часть наследства, а остальное из своего добра передали «Пути». За этим они приходили к Симону-Петру и, выслушав его слово, касающееся Иисуса Христа, целовали ему руки, огрубевшие от работы.

Новость распространилась в фарисейских кругах, принимая оборот настоящего скандала.

На следующий день, перед лицом всеобщего волнения, Савл из Тарса узнал о событиях, вызванных словами Стефана. Измена двух единоверцев, присоединившихся к галилеянам, вызвала в его душе глубокое чувство возмущения. Говорили также, что Осей и Самуэль, передав «Пути» всю оставшуюся часть своего добра, заявили в слезах, что принимают Христа как обещанного Мессию. Комментарии его друзей на эту тему побуждали его к усилению репрессий. Назначенный капризными народными течениями самым молодым защитником Закона, он чувствовал себя обязанным проявить свою власть в деле, которое считал священным. Поэтому для защиты своих полномочий он не станет бояться никаких мнений, которые могли бы противоречить его ригоризму, в котором он видел свой божественный долг.

Ввиду серьёзности последних инцидентов, угрожавших стабильности иудаизма в самом лоне его наиболее известных элементов, он снова отправился к высшим властям Синедриона, чтобы ускорить будущие репрессии.

Внимательно отнесясь к разрешению, данному высшей политической властью провинции, Кайафа предложил назначить отважного книжника из Тарса руководителем и инициатором всех мер, предпринимаемых для охраны и защиты Закона. Значит, ему надлежало привести в действие всю помощь, которую он посчитает необходимой и полезной, оставляя за Синедрионом право окончательного высшего решения более серьёзного порядка.

Удовлетворённый результатом собрания, которое он устроил, молодой человек из Тарса заметил перед тем, как расстаться с друзьями:

— Сегодня же я привлеку группу войск, которая станет по периметру города. Завтра я отдам приказ о задержании Самуэля и Осея, пока они не решат вновь обрести здравый смысл, и в конце недели займусь захватом в плен черни из «Пути».

— А ты не испугаешься колдовских чар? — иронично спросил Александр.

— Конечно нет, — серьёзно и решительно ответил он. — Зная понаслышке, что уже сами военные становятся суеверными и подпадают под влияние экстравагантных идей этих людей, я лично возглавлю экспедицию, потому что собираюсь бросить этого так называемого Симона-Петра в тюрьму.

— Симона-Петра? — в восхищении спросил один из них.

— Почему бы и нет?

— Знаешь ли ты, почему Гамалиель отсутствовал на нашем сегодняшнем собрании? — сказал ему другой.

— Нет.

— Оказывается, по приглашению этого самого Симона он отправился познакомиться с постройками и деятельностью «Пути». Ты не находишь всё это крайне любопытным? У нас у всех создаётся впечатление, что скромный руководитель Галилеи, не одобряя отношения Стефана перед Синедрионом, желает исправить ситуацию и пытается сблизиться с нашей административной властью. Кто знает? Может, всё это будет на пользу. Во всяком случае, весьма вероятно, что мы идём к необходимой гармонизации.

Савл был больше удивлён, чем поражён.

— Что вы мне здесь рассказываете? Гамалиель посещает «Путь»? Я начинаю сомневаться в его умственных способностях.

— Но мы знаем, — вмешался Александр, — что действия и мысли учителя всегда отмечены самой большой мудростью. Разве было бы правильно отвергнуть подобное приглашение из-за других мнений; и если он не сделал этого, не надо пренебрегать его решением, принятым в соответствии с его благородством взглядов.

— Хорошо, — слегка раздражённый, ответил Савл, — но, несмотря на дружбу и благодарность, которые я к нему испытываю, даже Гамалиель не сможет изменить моих решений. Возможно, Симон-Пётр оправдается, выйдя невредимым из испытаний, которым будет подвергнут; но что бы там ни было, он должен быть препровождён в тюрьму для допроса. Я не верю его очевидному смирению. Зачем ему оставлять свои сети рыбака, чтобы заделаться благодетелем бедных в Иерусалиме? Я вижу во всём этом хорошо замаскированное желание совращения. Самые скромные и самые невежественные всегда впереди серьёзных угроз. Учителя разрушений следуют за ними.

Их оживлённая беседа продолжалась ещё какое-то время вокруг всеобщего внимания к приближающимся событиям, пока Савл не ретировался и не направился к себе, готовый к решению последних деталей своего плана.

Заключение Стефана в тюрьму отозвалось в маленькой церкви «Пути» большим резонансом и вызвало оправданные опасения у апостолов Галилеи. Пётр принял эту новость с глубокой грустью. В Стефане он нашёл преданного помощника и брата. К тому же, по благородству своих чувственных качеств он стал центральным героем, привлекшим всеобщее внимание. К его вдохновенному разуму сходились множество проблем, и бывший рыбак Кафарнаума не мог больше обходиться без его ценной помощи. Любимый угнетёнными и страждущими, он всегда находил утешительное слово для самых несчастных сердец. Пётр и Иоанн были встревожены больше из-за привязанности к нему, чем по другим причинам. А Иаков, сын Алфеи, не мог скрыть своей грусти из-за мужественного поведения брата по вере, который не побоялся противостоять фарисейским властям, хозяевам ситуации. По его словам, Стефан был неправ в своей проповеди; ему надо было бы быть более сдержанным, его бросили в тюрьму из-за поспешных аргументов, которые он выдвинул в свою защиту. Начался спор. Пётр давал ему понять, что была предоставлена возможность показать свободу Евангелия. Он усиливал свои аргументы логикой фактов. Решение Осея и Самуэля, присоединившихся к Христу, было оправдано духовным успехом «Пути». Весь город комментировал последние события; много было тех, кто подходили к церкви с искренним желанием получше узнать о Христе, и уже в этом была победа дела. Тем не менее, Якова не могли убедить даже самые сильные аргументы. Зарождалось разногласие, но Симон и сын Зеведеев ставили интересы послания Христа выше всего. Учитель утверждал, что является эмиссаром всех обездоленных и больных. А они уже знали скромную церковь Иерусалима, просвещаясь словами жизни и истины. Увечные, обездоленные, покинутые всеми, удручённые шли к нему, чтобы послушать его утешительные послания. Надо было видеть, как они радовались в боли, когда он говорил о вечном свете воскрешения. Дрожащие старички широко открывали глаза, словно опасались новых горизонтов непредвиденных надежд. Существа, уставшие от земной борьбы, счастливо улыбались, слыша о Доброй Вести, они понимали, что их горькое существование — это ещё не вся жизнь.

Пётр смотрел на страждущих, которых так возлюбил Иисус, и ощущал прилив новых сил.

Информированный о благородной позиции Гамалиеля в отношении обвинений доктора из Тарса, и зная, что он отклонил немедленное побивание Стефана камнями, он решил пригласить его нанести им краткий визит в церковь «Пути». Он изложил эту идею своим спутникам, которые единогласно одобрили её. Иоанна выбрали посланником в этой новой задаче.

Гамалиель не только принял в свободной манере посланника, но и выказал большой интерес к этому приглашению и принял его в благородством, светившемся сквозь его почтенную старость.

Подготовившись, мудрый раввин посетил бедный дом галилеян, где был принят с бесконечной радостью. Симон-Пётр, глубоко уважающий его, объяснил ему конечные цели организации, просветил его в отношении некоторых фактов и поговорил о поддержке тех, кто покинут всеми. Он любезно предложил ему копию, в виде пергамента, всех примечаний Матфея о личности Христа и его славного учения. Внимательный Гамалиель поблагодарил бывшего рыбака, обращаясь к нему также с почтением и уважением. Он дал понять, что хотел бы ознакомиться и оценить все программы скромной церкви, поэтому Симон сопроводил старого доктора Закона во все служебные помещения организации. Прибыв в длинную санчасть, где были собраны самые различные больные, великий раввин Иерусалима не мог скрыть своего удивления, взволнованный до слёз той картиной, которая вставала перед его глазами. На гостеприимных постелях он видел стариков с поседевших от зимы жизни головами, бледных детей, чьи признательные взгляды сопровождали силуэт Петра, словно они было в присутствии своего отца. Он не сделал и десяти шагов вокруг чистой и простой мебели, как оказался перед согбенным стариком в жалком состоянии. Обездвиженный болезнью, угнетавшей его, бедняга, казалось, также узнал его.

И начался диалог безо всяких преамбул:

— Самонас, ты здесь? — в ошеломлении спросил Гамалиель. — Как это возможно, ты что, оставил Кесарию?

— Aх, это вы, господин! — ответил собеседник со слезой в углу глаза. — Я счастлив, что один из моих соотечественников ещё узнаёт меня, ничтожного.

Всхлипывания прерывали его голос, мешая говорить.

— А как же твои дети? А родители? Кто стережёт твои владения в Самарии? — в замешательстве спросил старый учитель. — Не плачь, у Бога всегда есть что нам дать.

После долгой паузы, в течение которой Самонас, казалось, пытался собрать свои мысли, чтобы объясниться, ему удалось осушить слёзы, и он сказал:

— Aх, господин, как Иов, я видел, как гниёт моё тело в комфорте дома; Иегова в своей мудрости припас мне долгие испытания. Изобличённый, как больной проказой, я напрасно просил помощи у детей, которых Создатель послал мне в юности. Все оставили меня. Родители быстро исчезли, оставив меня одного. Друзья, сидевшие за моим столом в Кесарии, бежали, и я не мог их больше видеть. Я оказался оставленный всеми. Однажды, словно в продолжение моих несчастий, ко мне пришли исполнители правосудия и объявили мне жестокий приговор. Взяв на вооружение несправедливость, мои дети договорились между собой лишить меня всего моего имущества, захватив мои владения и титулы, которые представляли для меня надежду честной старости. Наконец, в довершение моих страданий, они отвели меня в долину нечистых, где и оставили как преступника, приговорённого к смерти. Я ощутил такое одиночество и такой сильный голод, такую нужду, возможно, по причине того комфорта и труда, в которых прошла вся моя жизнь, что бежал из долины прокажённых, совершив долгое путешествие пешком в надежде отыскать в Иерусалиме моих прежних друзей.

Услышав его тяжкую историю, старец прослезился. Он знал Самонаса в самые счастливые дни его жизни. Почитаемый в его доме, будучи проездом в Кесарии, он удивлялся теперь его тревожному бедственному состоянию.

После долгого молчания, в течение которого больной старался осушить свои слёзы и пот, он степенным голосом продолжил:

— Я совершил это путешествие, но всё словно было против меня. Очень скоро мои ноги, покрытые язвами, не смогли больше идти. Уставший, страдающий от жажды, я тащился как мог, когда скромный извозчик, сжалившись, подобрал меня и отвёз в этот дом, где моё страдание нашло братское утешение.

Гамалиель не знал, как выразить своё удивление, таково было волнение, вибрировавшее в нём. Пётр также был взволнован. Привыкший оказывать добро, никогда не спрашивая о прежней деятельности людей, он видел в этом утешительное откровение любящей силы Христа.

Великий раввин был ошеломлён тем, что он увидел и услышал. Со свойственной ему откровенностью он не мог скрывать своей признательной дружбы с бедным больным; но, не будучи в состоянии вытащить его из этого скромного бедного приюта, он считал своим долгом высказать признательность Симону-Петру и другим спутникам бывшего рыбака из Кафарнаума. Только сейчас он признал, что иудаизм и вообразить себе не мог существования этих приютов любви. Найдя здесь своего прокажённого друга, он искренне захотел поддержать его. Но как? Впервые он задумался о трудной возможности посылать любимые существа в долину нечистых. Он, сам советовавший эту меру стольким людям, был здесь, размышляя теперь о положении дорогого друга. Этот эпизод глубоко растрогал его. Стараясь избегать любого философского рассуждения, чтобы не делать поспешных заключений, он мягко сказал:

— Да, ты прав, что благодаришь своих благодетелей за их усилия.

— И за милосердие Христа, — подчеркнул больной со слезой в голосе. — Я верю теперь, что щедрый пророк из Назарета, со всем его проявлением любви, которую он принёс нам, является обещанным Мессией.

Великий доктор понял, в чём успех нового учения. Этот неизвестный Иисус, игнорируемый наиболее образованным обществом Иерусалима, торжествовал в сердцах несчастных, потому что отдавал им бескорыстную любовь, которую он принёс наиболее обездоленным. В то же время, он осознавал скромность, которая налагалась на это скромное окружение, ответственное за общественную жизнь. Продолжая разговор и выражая своё сочувствие и альтруизм, он с улыбкой сказал:

— Кажется, Иисус из Назарета действительно был моделью самоотречения в пользу идей, которые я не мог изучать или понимать до сегодняшнего дня; но отныне я считаю его олицетворением Мессии…

Эти сдержанные слова давали ощутить щепетильность, существовавшую в деликатном сердце между Античным Законом и новыми откровениями Евангелия. Симон-Пётр понял именно так, он искал средство сменить тему разговора. Сам Самонас, как протеже Учителя, пришёл на помощь апостолу, отвечая Гамалиелю своими осторожными и справедливыми комментариями:

— Если бы я был в добром здравии, в совершенной гармонии со своей семьёй, пользуясь радостями благ, обретённых усилиями и трудом, может быть, я также сомневался бы в этой утешительной реальности. Но я в прострации, забытый всеми, и знаю, что он протянул мне дружескую руку. В качестве израильтян, привязанных к Моисееву Закону, мы ждали Спасителя в смертной личности Принца мира; эта вера, однако, была преходящей. Иллюзорные предубеждения склоняют нас к господству преходящих сил. Болезнь является чувственным и просвещённым советником. Зачем нужен пророк, который спас бы мир, чтобы затем исчезнуть в анонимной нищете разложившегося тела? Разве не написано, что любая несправедливость падёт? И где тот мощный принц земли, который господствует без поддержки оружия? Постель боли является источником возвышенных и просвещённых наставлений, где для истощённой души тело надевает на себя функцию туники. Как следствие, всё, что относится к одеянию, теряет значение. Однако остаётся наша духовная реальность. Старцы утверждали, что мы являемся богами. В моей теперешней ситуации у меня действительно впечатление, что мы боги, брошенные в вихрь пыли. Несмотря на язвенные раны, которые отдалили меня от чувств, дорогих моему сердцу, я думаю, я желаю и я люблю. В мрачной комнате страданий я нашёл Господа Иисуса, чтобы лучше понять его. Сегодня я верю, что его сила будет господствовать над народами, поскольку сила любви торжествует над самой смертью.

Серьёзный тон этого человека, отмеченного фиолетовыми ранами, походил на трубы истины, исходившие из кучи пыли. Пётр удовлетворённо отмечал нравственный прогресс этого анонимного нищего, и, оценивал таким образом обновительную силу Евангелия. Гамалиель в свою очередь был оглушён глубоким смыслом этих понятий. Наставления Христа, на губах покинутого больного, несли отпечаток таинственной и особой красоты. Самонас говорил, как если бы он прожил прямой опыт, где он реально встречался с назареянским пророком. Пытаясь отдалить любую возможность религиозного спора, благородный раввин улыбнулся и добавил:

— Я признаю, что ты говоришь мудро. Если несомненно, что я нахожусь в возрасте, когда уже не стоит менять свои принципы, я не могу противостоять твоим гипотезам, поскольку я в добром здравии, я пользуюсь любовью своих близких, и у меня спокойная жизнь. Поэтому моя способность судить действует в противоположном смысле.

— Да, это справедливо, — ответил вдохновенный Самонас, — пока что вам не нужен спаситель. Вот почему Христос утверждал, что он пришёл к больным и угнетённым.

Гамалиель понял значение этих слов, которые могли быть темой для размышлений для целой жизни. Он ощутил, что глаза его влажны. Комментарий Самонаса проникал в его чувствительное сердце праведного человека. Однако, ощущая, что он должен быть осторожен и не должен путать чувства народа, внимательный к официальному положению, которое он занимал, он выдавил нежную улыбку, обращённую собеседнику, слегка похлопал ему по плечу и тоном братской искренности подчеркнул:

— Возможно, ты прав. Я буду изучать твоего Христа.

Затем, вспомнив, что у него мало времени, он посоветовал своего друга Симону, попрощался с ним объятием и проводил апостола из Кафарнаума в последние постройки.

Перед тем, как уйти, мудрый раввин поздравил спутников Иисуса с тем делом, который они осуществляли в городе, и, понимая деликатность их миссии в часто враждебном окружении, посоветовал Петру не забывать в церкви «Пути» внешние практики иудаизма. Было бы справедливо, по его мнению, чтобы они занялись обрезанием всех тех, кто стучится в их двери; чтобы они избегали нечистого мяса; чтобы они не забывали Храм и его принципы. Гамалиель знал, что галилеяне не смогли бы избежать преследований, тем более что речь шла об организации, инициированной тем, кто был приговорён Синедрионом к смерти. Этими советами он надеялся защитить их от ударов насилия, которые рано или поздно воспоследуют.

Растроганные, Пётр, Иоанн и Яков поблагодарили его за соответствующие рекомендации, и старый доктор вернулся домой, глубоко тронутый уроками дня, унося с собой замечания Матфея, которые он незамедлительно принялся изучать.

Два дня спустя рекомендованные Савлом из Тарса преследования начали будоражить Иерусалим во всех секторах религиозной деятельности.

Осей Марк и Самуэль Натан были заключены в тюрьму, без акта обвинения, чтобы ответить на строгий допрос. Сотрудники движения организовали длинные списки наиболее известных израильтян, которые посещали собрания церкви «Пути». Молодой человек из Тарса решил, что будет открыто общее расследование. Но поскольку он желал проявить отвагу своим соперникам, он посчитал, что должен начать с самых примечательных заключений в тюрьму, после заточения Осея и Самуэля, в самом лоне порочных галилеян, которые имели дерзость противостоять его авторитету.

И ясным утром будущий раввин, в окружении нескольких спутников и солдат, постучал в двери скромного дома, создав великий прецедент своим лукавым посещением. Симон-Пётр лично принял их со спокойствием в глазах. Невыразимый ужас чувствовался среди самых боязливых, пока оба молодых человека, сопровождавшие апостола, занимались распространением новости внутри церкви.

— Ты Симон-Пётр, бывший рыбак Кафарнаума? — спросил Савл с некоторой наглостью.

— Да, это я, — решительно ответил он.

— Ты арестован! — сказал руководитель экспедиции с торжествующим жестом. Он отдал приказание двум своим спутникам приблизиться и немедленно связать апостола. Пётр не оказал никакого сопротивления. Под впечатлением мирного темперамента, которые преследователи Иисуса всегда выказывали, Савл вероломно возразил:

— Учитель «Пути», должно быть, был прекрасной моделью трусости. Я не нашёл ещё ни малейшего следа достоинства у учеников, чьи способности реагирования кажутся затухшими.

Принимая подобное острое оскорбление, как удар плетью, бывший рыбак спокойно ответил:

— Вы ошибаетесь, когда вершите подобное суждение. Ученик Евангелия едва ли является другом зла, и в своей задаче ставит любовь превыше всех принципов. Кстати, мы считаем, что любое ярмо, вынесенное вместе с Иисусом, не так тяжело.

Молодой человек из Тарса, обладающий высокой властью, не скрывал своего недомогания, которое нанёс ему ответ, и, указывая на продолжателя Иисуса, сказал своим людям из охраны:

— Ионас, займись им.

Иронично подчеркнув эти слова, он направился к другим с жестом презрения к связанному апостолу, который спокойно рассматривал его, слегка в удивлении:

— Мы не будем спорить с этим человеком. Люди из «Пути» всегда полны абсурдных рассуждений. Мы не должны терять время в споре со слепотой и невежеством. Войдём и арестуем всех руководителей. Сторонников плотника мы должны преследовать до конца.

Он решительно пошёл впереди и отважно начал поиски самых сокрытых апартаментов. От двери к двери он находил нищих, которые с горечью и удивлением смотрели на него. Живая картина такой нищеты, приютившейся здесь, наполняла его ужасом; но он старался не терять своего властного вида, чтобы выполнить свои планы в мельчайших деталях. Рядом с санчастью больших размеров он нашёл сына Зеведеева, который бесстрастно выслушал его приказ о заключении в тюрьму.

Чувствуя грубые руки солдата, надевавшего на него цепи, Иоанн поднял глаза к небу и просто прошептал:

— Отдаю себя в руки Христа.

Командир поглядел на него с глубоким презрением и громко заявил своим спутникам:

— Не хватает ещё двух подозреваемых. Ищите их.

Он имел в виду Филиппа и Якова, в их качестве прямых учеников Мессии из Назарета.

Но через несколько шагов первого быстро нашли. Филипп, без слова протеста, дал связать себя. Встревоженные плачущие дочери окружили его.

— Мужайтесь, дочери мои, — бесстрашно сказал он им, — чем мы выше Иисуса, который был преследуем и распят людьми?

— Ты слышишь, Клементий? — сказал раздражённый Савл одному из своих самых близких друзей. — Здесь сплошные ссылки на этого странного назареянина! Первый говорил о ярме Христа, второй отдал себя в руки Христа, а этот ссылается на превосходство Христа… Куда мы идём?

Облегчив свой гнев в гневных словах, он закончил той же избитой фразой:

— Мы должны иди до конца.

Три руководителя «Пути» были захвачены, оставался только сын Алфеи. Кто-то вспомнил, что его надо искать под скромной крышей дома, который он занимал. И в самом деле, они нашли его там же, коленопреклонённым, с взором, устремлённым на пергамент с Законом Моисеевым. Его мраморная бледность была очевидна, когда Агрессивный Савл подошёл к нему:

— Вот как? Здесь кто-то ещё интересуется Законом?

Брат Левия поднял глаза, охваченные страхом, и скромно объяснил:

— Господин, я никогда не забывал Закона наших родителей. Дедушка и бабушка научили меня принимать на коленях свет святого пророка.

Было видно, что говорил Яков искренне. Отдавая большое уважение освободителю Израиля, он всегда слышал, что его святые книги был тронуты святой добродетелью. Ожидая заключения в тюрьму, он дрожал от мысли о неотвратимой опасности. Он не мог понять более широко, как его другие спутники, божественного и потайного смысла уроков Евангелия. Жертва вызывала у него невыразимые страхи. В конце концов, думал он в своём частичном понимании Христа: — Кто останется, чтобы бодрствовать над начатыми творениями? Учитель испустил дух на кресте и в этот же самый момент апостолы Иерусалима были арестованы. Он должен был защищаться, как мог, всеми средствами. Он думал призвать на помощь сверхъестественные добродетели Закона Моисеева, согласно со старыми верованиями. Стоя на коленях, он ждал приближения своих палачей.

Савл был поражён таким неожиданным расположением духа Якова. Только духи, глубоко привязанные к иудаизму, на коленях читали наставления Моисея. По совести, он не мог отдать приказа об аресте этого человека. Аргументом, оправдывавшим его задачу перед политическими и религиозными властями Иерусалима, была борьба против врагов традиций.

— Но вы же не друг плотника?

С завидным присутствием духа спрашиваемый ответил:

— Насколько я знаю, Закон не мешает нам иметь друзей.

В смятении, Савл продолжил:

— Но что вы выбираете? Закон или Евангелие? Который из двух принимаете вы в первую очередь?

— Закон есть первое божественное откровение, — разумно ответил Яков.

При таком ответе, приведшем его в замешательство, молодой человек из Тарса подумал какое-то время и добавил, обратившись к другим:

— Отлично. Оставим этого человека в покое.

Сын Алфеи, в откровенном облегчении от результата своей инициативы, верил теперь, что Закон Моисеев обладает живой и постоянной милостью. По его мнению, именно кодекс иудаизма через свой талисман сохранил ему свободу. И с этого дня брат Левия навсегда собирался закрепить свои суеверные тенденции. В этом были причина и начало того фанатизма, который историки христианства находили в его таинственной личности.

Отдалившись от пристанища Якова, Савл готовился выйти, когда при подходе к двери, собираясь отдать приказ об отправке узников, оказался свидетелем сцены, которая должна была ещё более впечатлить его.

Все больные, которые были в состоянии тащить своё тело, все жители приюта, способные передвигаться, окружили Петра, плача от волнения. Дети называли его «отцом»; дрожащие старики целовали ему руки…

— Кто теперь сжалится над нами? — всхлипывая, спрашивала маленькая старушка.

— «Отец» мой, куда они уводят вас? — с любовью в голосе спрашивала сирота, обнимая узника.

— Я иду на гору, сын мой, — ответил апостол.

— А если они убьют вас? — возразил малыш с большим вопросом в своих голубых глазах.

— Я встречу Учителя и вернусь с ним, — с добротой в голосе ответил Пётр.

В этот момент появилась фигура Савла. Разглядывая толпу увечных, слепых, прокажённых и детей, наполнявших зал, он в раздражении воскликнул:

— Посторонитесь, дайте проход!

Некоторые в испуге отступили, видя приближение солдат, тогда как самые отважные не сделали ни шагу назад. Один прокажённый, который едва держался на ногах, вышел вперёд. Старый Самонас, вспоминая время, когда он мог приказывать, и ему подчинялись, мужественно подошёл к Савлу.

— Мы должны знать, куда вы отправите узников, — со всей серьёзностью сказал он.

— Назад! — с жестом отвращения воскликнул молодой человек из Тарса. — Где это видано, чтобы человек Закона отвечал старому прокажённому?

Вооружённые охранники хотели подойти, чтобы наказать бесстрашного старика, но проказа лучше всего защищала Самонаса от их нападок. И воспользовавшись ситуацией, бывший владелец поместий в Кесарии твёрдо ответил:

— Человек Закона должен отчитываться только перед Богом в отношении правильного исполнения своих обязанностей; но в этом доме с вами говорит кодекс человечества. Для вас я нечистый, но для Симона-Петра я брат. Вы арестовываете добрых и освобождаете злых! Где же ваше правосудие? Или вы верите лишь в Бога армий? Надо знать, что Предвечный является высшим посланником порядка, а Евангелие учит нас искать в Провидении любовь Отца Небесного.

Услышав этот достойный голос, исходивший из нищеты и страдания, как призыв отчаяния, Савл растерялся. А нищий, после долгой паузы, решительно продолжил:

— Где ваши дома помощи обездоленным? Вы вспоминали когда-либо том, чтобы дать приют самым несчастным? Вы ошибаетесь, если видите косность в нашем расположении духа. Фарисеи привели Иисуса на Голгофу распятия, лишив нуждающихся его неизречённого присутствия. За то, что Стефан вершит добро, его бросают за решётку. Теперь Синедрион требует апостолов «Пути», отвечая на их доброту мраком камеры. Но вы неправы. Мы, нищие Иерусалима, победим вас. Мы будем бороться за Симона-Петра вплоть до его тени. Если вы откажетесь отвечать на наши прошения, надо будет вам напомнить, что мы прокажённые. Мы отравим ваши колодцы. Вы дорого заплатите за развращённость своим здоровьем и жизнью.

И в этот миг он уже не смог продолжать.

Видя всеобщее тревожное ожидание, Савл из Тарса сухо прервал его:

— Молчи, ничтожество! Почему я должен всё это выслушивать? Ни слова больше.

И указав на него одному из солдат, он бросил с презрением:

— Синес, дай-ка ему десять ударов палкой. Надо любой ценой наказать его за наглый змеиный язык.

И здесь же, на виду у всех его спутников, в страхе толкавших друг друга, Самонас получил своё наказание, не произнеся ни малейшего стона. У Петра и Иоанна глаза наполнились слезами. Охваченные ужасом, другие больные держались в стороне.

Когда задача была закончена, великая тишина охватила встревоженные и измученные сердца. Доктор из Тарса прервал ожидание, отдав приказ трогаться в путь, по направлению к тюрьме.

Два бледных ребёнка подошли к бывшему рыбаку из Кафарнаума и в слезах спросили его:

— «Отец», с кем же мы сейчас останемся?

Пётр в огорчении обернулся и с нежностью в голосе ответил:

— С вами останутся дочери Филиппа… Если Иисус позволит, дети мои, то я скоро вернусь.

Даже Савл был охвачен волнением, но не хотел выдавать себя, давая волю чувствам, вызванным этой картиной.

Пётр понял, что молчаливые слёзы всех обездоленных «Пути» выражали их искреннюю любовь в этот тревожный миг прощания.

Вслед за этим событием молодой человек из Тарса удвоил свою энергию со времени первого преследования, пережитого индивидуумами и сообщностями зарождающегося христианства. Никто и предположить не мог, насколько Иерусалим был переполнен существами, интересовавшимися идеями Мессии из Назарета. Савл извлёк из этого пользу для себя, давая почувствовать всем, в который раз, идеологическую опасность, которую представляло собой Евангелие. Множество людей было брошено в тюрьму. В городе начался исход в великих пропорциях. Друзья «Пути», у которых были финансовые возможности, предпочитали начать новую жизнь в Идумее или в Аравии, на Силиции или в Сирии. Кто мог, бежал от строгости расследований, которые оборачивались публичными скандалами. Самые знаменитые личности были тайно брошены в тюрьмы, а безымянные и скромные лица из плебса страдали от великих унижений в зданиях суда, где проводились допросы. Охранники, набранные Савлом для выполнения этой низкой работы, превосходили самих себя в своих злоупотреблениях.

— Ты из «Пути» Христа Иисуса? — с ироничным смехом спросил один из них какую-то несчастную женщину.

— Я… я… — залепетала несчастная, понимая всю деликатность ситуации.

— Поторопись, ну, отвечай быстро! — невежливо оборвал её судебный исполнитель.

Бледная, бедняга задрожала, представляя тяжкие наказания, и ответила с глубокой опаской:

— Я… нет…

— А что ты собиралась делать на революционных собраниях?

— Мне надо было взять лекарство для больного ребёнка.

Слыша отказ, чиновник Синедриона, казалось, успокоился и скоро сказал одному из своих помощников:

— Хорошо! Опрошенная особа может идти с миром, но прежде чем уйти, правила предусматривают дать ей несколько ударов палкой.

И бесполезно было сопротивляться. В этом особенном суде, на протяжении нескольких долгих дней подряд, были использованы все виды наказаний. В соответствии с ответами, обвиняемые заключались в карцер, были избиты плетью, палкой, их предавали мукам, на них кричали.

Савл был основным актёром в этом ужасном спектакле, ненавидимом всеми симпатизирующими «Пути». Удвоив свою энергию, он ежедневно посещал операционные единицы, которые он стал называть «чисткой Иерусалима». Он развил удивительную активность, осуществляя постоянное наблюдение за административными властями, он ободрял помощников и служащих, подстрекал других преследователей бороться с принципами Иисуса, не охлаждая своего религиозного усердия в Синедрионе.

Через неделю, после заключения в тюрьму людей из скромной церкви, состоялось памятное собрание, где Пётра, Иоанна и Филиппа должны были судить. Чрезвычайная сессия пробудила огромное любопытство. Все знаменитости господствующего фарисейства собрались здесь. Появился и Гамалиель, с видом крайней подавленности.

Обычно шли комментарии отношения нищих, которые, не получив разрешения войти, собирались в длинные очереди на большой площади и протестовали, создавая тем самым приглушённый общий шум. Напрасно им раздавали палочные удары там и тут, поскольку толпа нищих достигала уже невиданных ранее размеров. Картина складывалась любопытная и тревожная. Принять меры, чтобы утихомирить массы, казалось делом невозможным. Насчитывались несколько сотен паломников и больных. Бесполезно было подавлять их поодиночке, это лишь усиливало возмущение и отчаяние многих. Крича, они требовали свободу Симону-Петру. Своим возмущением они требовали освобождения его, как если бы они требовали своих законных прав.

В благородном салоне не только помощники комментировали этот факт, но и сами судьи не скрывали своего удивления. Анас сам рассказывал о давлении со стороны привилегированных граждан Иерусалима, объектом которого он оказался. Александр ссылался на то, что в его резиденция наполнена сотнями обездоленных, которые просят у него проявить великодушие к узникам. Савл время от времени отвечал то одному, то другому кратко и односложно. Его мрачное лицо выдавало внутренние намерения в отношении судьбы апостолов Доброй Вести, которые находились ту же, недалеко от него, в глубине зала, скромные, спокойные, сидя на скамьях, предназначенных для обычных преступников.

Гамалиель несколько минут беседовал с великим жрецом, что вызвало большое любопытство у присутствовавших коллег. Затем почтенный доктор Закона позвал бывшего ученика, чтобы кое-что согласовать перед тем, как инициировать работу. Помощник почувствовал, что благородный раввин будет ходатайствовать о деле продолжателей назареянина.

— Какой приговор будет вынесен узникам? — спросил старец снисходительным тоном, как только они отдалились от шумной группы.

— Поскольку они — галилеяне, — высокопарно сказал Савл, — им не будет предоставлено слово в стенах Храма, поскольку я уже обсуждал наказание, касающееся их. Я буду предлагать смертный приговор для троих и смертный приговор через побивание камнями для Стефана.

— Ты что такое говоришь? — удивлённо воскликнул Гамалиель.

— Не вижу иного выхода, — сказал он, — надо с корнем вырвать это зло. Думаю, если мы будем терпимо относиться к этому движению, то престиж иудаизма будет серьёзно поколеблен.

— Тем не менее, Савл, — ответил старый учитель добрым голосом, — я должен напомнить о том влиянии, которое я оказывал на твоё духовное воспитание, чтобы защищать этих людей от смертного приговора.

Капризный молодой человек стал мертвенно-бледным. У него не было привычки менять свои решения. Его воля была всегда тиранической и непреклонной. Но Гамалиель всегда был его лучшим другом. Его морщинистые руки давали ему нужную помощь каждый день его жизни. Он понял, что противостоит мощному препятствию в осуществлении своих желаний. Почтенный раввин почувствовал его смятение и продолжал:

— Никто лучше меня не знает благородство твоего сердца, и я первый признаю, что твои решения подчиняются безупречному усердию в защиту наших тысячелетних принципов; но «Путь», Савл, кажется. Имеет великую конечную цель в обновлении наших человеческих и религиозных ценностей. Кто из нас вспоминал о несчастных, давая им любящий и братский приют? Перед тем, как ты начал исправительные действия, я посетил это простое учреждение и смог констатировать превосходство его программы.

Молодой доктор был бледен, слушая подобные мысли, которые, по его мнению, являлись очевидным признаком слабости.

— Но возможно ли, — в ошеломлении спросил он, — чтобы вы также читали Евангелие галилеян?

— Я сейчас читаю его, — не колеблясь, подтвердил Гамалиель, — и думаю, что долго буду размышлять над феноменами, которые происходят в наш дни. Я предчувствую большие перемены во всём. Через несколько дней я уйду от публичной жизни, чтобы отправиться в пустыню. Но эти слова должны остаться между нами, как залог нашего взаимопонимания.

В высшей степени впечатлённый, Савл не знал, что ответить. Он допускал, что его уважаемый учитель может быть ментально ослабленным. Но тот, словно догадавшись о его мыслях, добавил:

— Не считай меня умственно больным. Старость тела не стёрла способности размышлять и различать. Я понимаю, какой скандал поднялся бы в Иерусалиме, если бы раввин Синедриона публично изменил свои самые потаённые убеждения. Но надо признать, что я говорю об этом с духовным ребёнком. И, искренне выкладывая свою точку зрения, я делаю это исключительно ради защиты благородных и праведных людей от несправедливого и недостойного приговора.

— Ваше откровение, — поспешно воскликнул Савл, — глубоко разочаровывает меня!

— Ты знаешь меня со своего детства, и понимаешь, что человек искренний не будет чувствовать себя затронутым теми, которые восхваляют или оплакивают выполнение священного долга.

И придавая голосу нотки любви, он заботливо попросил его:

— Не заставляй меня вместе с тобой на этом собрании участвовать в скандальных публичных спорах, которые посягают на любящее выражение, которое любая истина несёт в себе. Ты освободишь этих людей в знак нашего взаимопонимания в прошлом. Это всё, о чём я тебя прошу. Оставь их в покое как символ нашей привязанности. Через несколько дней тебе уже больше не нужно будет согласовывать что бы то ни было с твоим старым учителем. Ты заменишь меня в этом сенакле, поскольку скоро я покину этот город.

Савл колебался, и он продолжал:

— Тебе не надо будет много размышлять. Великий жрец проинформирован, что я буду просить о милости к узникам.

— Но… как же мой авторитет? — горделиво спросил молодой человек. — Как примирить снисходительность с необходимостью сражаться со злом?

— Любой авторитет идёт от Бога. Мы лишь простые инструменты его, сын мой. Никто не унижен ради того, чтобы быть добрым и терпимым. Что касается наиболее достойной меры в теперешнем случае, то им всем надо предоставить свободу.

— Всем? — непроизвольно дёрнувшись, спросил Савл.

— Почему бы нет? — подтвердил почтенный доктор Закона. — Пётр — благородный человек, Филипп — отец семейства, чрезвычайно преданный выполнению своих обязанностей, Иоанн — простой молодой человек, Стефан посвятил себя всего бедным.

— Да, да, — прервал его Савл. — Согласен в том, что касается первых троих, но с условием. Поскольку они женаты, Пётр и Филипп смогут остаться в Иерусалиме, ограничив свою деятельность помощью бедным и нуждающимся; Иоанн будет выслан из города; но Стефану должен быть вынесен основной приговор. Я уже публично предложил побивание камнями, и не вижу причины менять решение, поскольку для примера, хоть один из учеников должен умереть.

Гамалиель понял силу этого решения по горячности его слов. Савл ясно объяснил, что в отношении чудотворца не изменит решения. Старый раввин не стал настаивать. Чтобы избежать скандала, он понимал, что Стефан должен заплатить своей жертвой. Кстати, зная горячий темперамент своего бывшего ученика, которому город передал самые широкие полномочия, старец отдавал себе отчёт, что получить от него снисхождение для троих праведников уже было большим делом.

Понимая ситуацию, почтенный раввин сказал:

— Хорошо, пусть будет так!

И с доброй улыбкой он отпустил молодого человека в смятении и сомнении.

Через несколько мгновений, к всеобщему удивлению собрания, Савл из Тарса с трибуны предлагал освободить Петра и Филиппа, изгнать из города Иоанна, и повторил требование побивания камнями Стефана, считая его самым опасным элементом «Пути». Власти Синедриона, с удовлетворением оценивая принятые решения, поскольку знали, что эта мера удовлетворит и толпу, утвердили своё единоглавное одобрение, и смерть Стефана была отложена на неделю, приглашая Савла и его друзей к этой грустной церемонии, которую он лично возглавит.

VIII Смерть Стефана

Несмотря на свою бурную деятельность, молодой человек из Тарса не переставал регулярно появляться в доме у Захария, где в сердце Абигаль он собирался найти необходимый ему отдых. Если борьба в Иерусалиме пожирала все его силы, то рядом с любимой женщиной он, казалось, вновь обретал их, в мягком восхищении, с которым он ждал осуществления своих самых дорогих надежд. Ему казалось, что весь мир — это поле борьбы, где он должен сражаться за Закон Божий, и, поскольку Предвечный справедлив и щедр, он даровал ему в преданности своей избранной гавань утешения.

Абигаль была его миром чувств. Ежедневная борьба, строгие меры, навязанные его положением, твёрдость, с которой он должен был вести вопросы, доверенные его форуму, переливались в сердце его невесты, полной любви, милосердия и справедливости. Она принимала его идеи с любящим вниманием, казалось, смягчала их своей нежностью любящей души, представляя их своему жениху в форме нежных и справедливых предложений.

Савл привыкал к такому ценному обмену мыслями каждого дня. Когда его сердцу не хватало нежных утешений пути в Иоппию, он чувствовал себя выведенным из равновесия своими энергичными и импульсивными чувствами. Абигаль исправляла его разум. Она кроила края его жестокого и грубого характера, помогала в смягчении строгости его авторитарных решений. На протяжении часов молодой человек из Тарса опьянялся, слушая её, как если бы чувства доброты были нежным питанием для его души, привычно воспламенявшейся от строгих рассуждений мира. Он, не испробовавший галантных приключений своего времени, желая сохранять своё сознание чистым по отношению к Закону, открывал в избранном им существе воплощение всех мечтаний его щедрой юности.

В ночь, последовавшую за памятной сессией Синедриона, Савл Тарский, оставив свои сиюминутные заботы, в более тревожном состоянии отправился к дому Захария. Усталости дня расшатали его силы. Он хотел как можно быстрее преодолеть это расстояние, пропитаться нежностью своей возлюбленной, забыть о тревогах, которые жгли его натруженный мозг волнующими рассуждениями.

Природа уже кутала ночным покровом лунный свет, когда молодой доктор переступил порог, удивив своим появлением благородное семейство, которое деликатно и с любовью поприветствовало его.

Присутствие невесты было для него нежным бальзамом, облегчавшим его сердце. Через несколько мгновений он уже чувствовал себя окрепшим. В добром расположении духа, предаваясь её жарким ласкам, он с энтузиазмом рассказал ей о своих последних успехах. Захарий, как верный служитель Закона, полностью соглашался с ним в рамках принятых решений. Личность Стефана была предметом их скрупулёзного спора, и бывший ученик Гамалиеля, конечно же, представил её по-своему, рисуя портрет проповедника «Пути» как человека интеллигентного и поэтому опасного, ввиду революционных идей, которые он распространял.

Абигаль и Руфь спокойно слушали, а двое мужчин продолжали свой оживлённый диалог.

В какой-то момент, прислушавшись к прямому комментарию Савла, девушка спросила:

— А разве нет никаких средств, чтобы изменить назначенную казнь?

— А что бы ты хотела, чтобы мы сделали? — с пафосом сказал молодой человек. — Разве не достаточно освободить троих, если уж так держаться за их проповеди. Что же касается Стефана, то было сделано всё, чтобы он мог вернуться к себе, как прямой потомок племён Израиля. Однако его приговором оказалось наше возмущение. Он публично оскорбил меня в Синедрионе, топтал ногами наши самые святые принципы, критиковал наиболее представительных особ фарисейства своими ложными и неблагодарными иллюстрациями.

И заключил:

— Что касается меня, то я доволен. Я считаю побивание камнями одним из самых важных деяний для моей будущей карьеры. Оно подтвердит моё усердие защищать наше самое дорого наследие. Мы должны считать, что Израиль в самые свои мрачные дни предпочёл религиозное освобождение политической независимости. Могли бы мы, например, выставить свои нравственные ценности деградирующему влиянию какого-нибудь авантюриста?

Молодой человек решил сменить тему разговора, когда Руфь приказала принести бокал укрепляющего вина.

Перед тем, как уйти, молодой тарсианин пригласил свою невесту на привычную прогулку. В эту ночь природа, казалось, была разукрашена чудесами. Лунный свет, освещавший все цветы бледным тоном, был пропитан восхитительными ароматами. И оба они, рука в руке, сидя на деревенской скамейке, опьянённые, созерцали эту величественную картину. Савл ощущал мягкую поддержку. Ему было легко. Если Иерусалим омрачал его разум в вихре тревог и сомнений, то эта скромная обитель на пути в Иоппий, казалось, избавляла его от груза терзаний, принося ему огромный потенциал утешения.

— Теперь, дорогая моя, всё готово, — заботливо сказал он. — Сегодня Далила лично приедет к тебе на шесть дней. Ты познакомишься с городом, а мои друзья почтят в твоей благородной душе мой выбор. Ты довольна?

— Очень, — нежно прошептала она.

— Мы уже организовали большую программу отдыха. Я повезу тебя в Иерихон, где мои знакомые ждут нас с нетерпением. В Иерусалиме я покажу тебе наиболее важные здания. Ты будешь очарована Храмом и сокровищами, которые хранятся там религиозными преданными служителями нашей расы. Ты увидишь башню римлян. Мои коллеги, посещающие Синагогу Киликийцев, хотя предложить тебе ценный подарок.

Абигаль была в восторге от услышанного. Этот молодой импульсивный и грубоватый человек со странными глазами, но чувственный и любящий в интимном кругу, был в точности идеалом, которого ждала её нежная душа.

— Никто не сможет сделать мне подарок, более ценный, чем твоё щедрое и верное сердце, посланное мне Богом, — с искренней улыбкой прошептала девушка.

— Я получил значительно больше, — ответил книжник из Тарса, — приняв редкое сокровище твоей любви, которая обогатит всю мою жизнь. Порой, Абигаль, — продолжал он с энтузиазмом, свойственным мечтательной молодости, — в своём идеале побед за Иерусалим над большими городами мира я думаю придти к старости как триумфатор, полный традиций мудрости и славы. С тех пор, как я встретил тебя, моя вера в предназначение усилилась; я укрепил свои надежды, ты будешь помогать мне в огромной задаче, открывающейся перед моими глазами. Римляне даруют триумфаторам славный венец из лавра и роз. Если однажды Иерусалим дарует мне свой триумфальный венец, я не буду носить его на своей голове, а положу его к твоим ногам в знак вечной и единственной любви.

— Ещё сегодня, — продолжил Савл с верой в будущее, — Гамалиель проинформировал меня, что скоро он удалится из Синедриона, чтобы я занял его престижную должность. Здесь, дорогая, и есть наша первая победа огромных размеров. Как только Далила вернётся в Тарс, мы сможем отметить счастливый день нашей свадьбы. Полагаю, будучи всегда рядом с тобой, я исправлю свой импульсивный характер, задача станет более лёгкой, а существование более свободное и счастливое. Семья — это благословение. И у нас она будет.

— Никогда я не чувствовала себя такой счастливой, — воскликнула девушка со слезами радости.

Гладя ей руки и словно желая видеть, как она делит с ним его глубокие чувства, он добавил:

— Ты приедешь с нами в город как раз накануне смерти проповедника-революционера. Акт, согласно правилу, будет подчинён церемониалу, установленному нашими традициями, и я хотел бы, чтобы ты присутствовала на нём в моей компании.

— Но зачем? — слегка вздрогнув, спросила она.

— Потому что там будут наши самые знаменитые друзья, и я желал бы воспользоваться случаем, чтобы представить тебя им.

— А нет ли средства избежать этого зрелища? — робко попросила она. — Вид мучительной смерти моего отца перед варварскими солдатами никогда не покидал меня.

Савл ответил, не скрывая своего раздражения:

— Ты что, не понимаешь? Случай со Стефаном совершенно другой. Здесь какой-то незначительный для нас человек, который предстаёт подстрекательным и дерзким реформатором. Его личность представляет собой, на самом деле, неуважение и оскорбление Закону Моисееву, инициированные в движении огромных размеров галлюцинировавшим плотником из Назарета. Значит, ты считаешь, что мы не должны наказывать злодеев, нападающих на дом? Разве те, кто богохульствуют у алтаря Предвечного, не заслуживают наказания?

Она поняла, что её жениху не нравится, когда она выказывает расхождение мнений, и поэтому добавила:

— Вижу, ты действительно прав. Я не должна оспаривать твои мудрые и справедливые идеи. Кстати, у меня даже появилось намерение завоевать дружбу твоих друзей в Синедрионе, поскольку не теряю надежды в их защите во всём, что касается Езиля, как только представится случай для новых поисков в Ахаии. Но послушай, Савл: если ты позволишь, я приду на церемонию, когда она будет подходить к концу. Хорошо?

Отметив её добрую волю к примирению, молодой тарсианин удовлетворённо улыбнулся.

— Хорошо, договорились. Но я надеюсь, что ты будешь там присутствовать со спокойствием, уверенная в том, что я могу принимать только лишь справедливые решения в выполнении своего долга. Жаль, что узник выказывает упрямство до такой степени, что вынуждает меня к крайним мерам. Но ты должна знать, что я сделал всё, чтобы избежать этих мер. Я использовал все меры великодушия, чтобы убедить его не делать подобных опасных намёков, но его поведение было настолько раздражающим, что любая любезность стала практически невозможной.

Ещё какое-то время они обменивались словами любви, которые дружественная ночь старательно хранила под светящимся покровом звёзд. Это были клятвы бессмертной любви, благословенной Богом, наиболее возвышенная тема их священных мыслей, разговоры о планах и надеждах на будущее.

Было поздно, когда Савл расстался с ней, возвращаясь в Иерусалим со счастливой душой.

Несколькими днями позже Абигаль в компании своего жениха и его сестры направилась в город, который представлял её глазам новые картины. В день приезда дом Далилы наполнился друзьями, которые отдавали должное избраннице Савла как залог их восхищения. Своими природными качествами, соединёнными с солидным и утончённым образованием разума, девушка из Коринфа покорила всех. Её слова, полные мягкости, казались совершенно далёкими от пустоты, свойственной молодости того времени. Она умела применять самые деликатные идеи, чтобы создавать из них наиболее различные темы, на которые её просили высказываться, извлекая прекрасные заключения из Закона и Священных Писаний, чтобы определить позицию женщины перед наиболее интимными обязательствами в рамках семейной жизни. Доктор из Тарса с гордостью подмечал всеобщее восхищение её вибрирующей и любезной личностью. Представляя для него самый большой идеал, Абигаль наполняла его сердце чудесными обещаниями. Удивление друзей, поздравлявших его взглядами, наполняло его страстную душу новой радостью.

Следующий день был прекрасным и светлым. Под сияющим солнцем Иерусалима Савл оставил свою невесту, чтобы заняться с самого утра работами Синедриона.

— Ну, до скорой встречи в Храме, — с чувством сказал он.

— В Храме? — в удивлении спросила Далила, обнимая Абигаль.

— Да, — любезно ответил он, — Абигаль будет присутствовать на финальной части наказания Стефана.

— Но как же? — спросила девушка. — Женщины на церемонии?

— Побивание камнями будет происходить у алтаря жертвоприношения, а не в священных атриумах, — объяснил он. — По-моему, ничто не мешает тому, чтобы женщины там присутствовали, и даже есть последнее решение, оставленное на рассмотрение священников, что эта мера не будет касаться моего личного решения, и я желаю, чтобы Абигаль участвовала на моём первом триумфе в защиту наших суверенных принципов.

Обе они счастливо улыбнулись, предвкушая осуществление такого плана.

— В первую очередь, Савл, — сказала Абигаль со спокойным и нежным жестом, — предложи узнику последний шанс избежать смерти. После двух месяцев тюрьмы он, возможно, в глубине души изменил своё отношение. Спроси его ещё раз, настаивает ли он на оскорблении Закона.

Молодой тарсианин послал ей удовлетворённый и признательный взгляд, с радостью констатируя такое величие сердца, и ответил:

— Я сделаю это.

Этим ранним утром высший суд Израиля представлял собой необычное волнение. Казнь проповедника «Пути» была темой многих споров и комментариев. Особенно фарисеи стремились иметь всю необходимую информацию. Никто не хотел пропустить такого волнующего зрелища. Члены скромной церкви Симона-Петра не осмеливались приблизиться. Савл, в качестве заявленного преследователя, используя прерогативы законной инвеституры, приказал объявить, чтобы ни один адепт «Пути» не мог присутствовать на казни, которая должна была свершиться в одном из больших патио алтаря. На большой площади расположились длинные цепи солдат, чтобы разгонять группы нищих, которые могли собираться с не ведомыми никому намерениями, и с первыми утренними часами множество нищих Иерусалима были отогнаны от окрестностей Храма ударами палок.

Пополудни, представители власти и любопытствующие, жаждущие сенсации, соединились в стенах Синедриона под приглушённый шум толпы. Ждали приговорённого, который наконец появился в окружении вооружённого эскорта, словно речь шла об обычном злодее.

Стефан был обезображен, и его лицо уже не выражало свойственного ему спокойствия. Медленные шаги, крайняя истощённость, кровоподтёки на руках и ногах свидетельствовали о тяжких физических страданиях, которые он был вынужден переносить во мраке камеры. Длинная борода изменила его лицо, однако глаза его выражали те же вспышки его кристальной доброты.

Савл удовлетворённо осмотрел его. Наконец-то Стефан заплатит за своё непонимание и свои оскорбления.

В заданный момент непреклонный доктор начал чтение акта. Но прежде чем произнести последний приговор, верный своему обещанию, он приказал солдатам подвести приговорённого к трибуне. Глядя в лицо проповеднику Евангелия, без всякого выражения жалости, он грубо спросил:

— Может, ты теперь отречёшься от назареянского плотника? Помни, это твой последний шанс сохранить жизнь.

Слова, произнесённые им механически, странно отозвались в ушах молодого человека из Коринфа, который услышал их своей чувствительной и благородной душой, как новые уколы иронии.

— Не оскорбляйте Спасителя! — бесстрашно сказал вестник Христа. — Ничто в мире не заставит меня отречься от его божественной опеки! Умереть за Христа — это слава, когда знаешь, что он принёс себя в жертву на кресте за целое человечество!

Поток проклятий и ругательств прервал его слова.

— Довольно! Быстрее побейте его камнями! Смерть негодяю! Долой колдуна! Богохульник!… Клеветник!

Крики становились ужасающе громкими. Несколько наиболее раздражённых фарисеев, обойдя охранников, подошли к Стефану, стараясь схватить его. Но при первой попытке схватить его за воротник, кусок разорванной туники остался в руках фарисея. Вооружённые охранники вынуждены были вмешаться, чтобы молодой человек из Коринфа не был растерзан разъярённой толпой. Громким голосом Савл приказал солдатам вмешаться. Он хотел, чтобы казнь ученика Евангелия соответствовала предусмотренному для этого случая церемониалу.

Теперь лицо Стефана покраснело, ему было стыдно. Полуголый, он с помощью римского легионера прикрылся своими лохмотьями, чтобы не быть полностью голым. Дрожащей от побоев рукой он пытался обороняться от слюны, которой наиболее экзальтированные ему плевали в лицо. Он получил удар в плечо, это приносило ему сильную боль во всей руке. Он понял, что настали последние мгновения его жизни. Он глубоко страдал от унижения. Но он вспомнил описания Симона о Христе в его последние минуты. Перед лицом Ирода Антипы Христос страдал от идентичных унижений израильтян. Он был избит, осмеян, изранен. Почти голый, он безропотно, без малейшего недовольного выражения вынес все оскорбления. Он, любивший несчастных, создавший учение понимания и любви между людьми, благословлявший самых обездоленных и с любовью принимавших их, получил как вознаграждение крест в неизмеримых муках. И Стефан сказал себе: — «Кто я и кто Христос?». Этот вопрос в глубине души принёс ему некоторое утешение. Принца Мира тащили по улицам Иерусалима под ударами жестоких оскорблений, и это был долгожданный Мессия, помазанник Божий! Почему же он, простой ошибающийся человек, носитель многочисленных слабостей, должен был бы колебаться в момент свидетельства? И пока слёзы текли по его израненному лицу, он слушал ласкающий голос Учителя в своём сердце: «Жаждущий войти в царствие моё, отрекись от самого себя, бери свой крест и следуй за мной». Надо было отречься от себя, чтобы принять спасительную жертву. В конце всех мук он должен был найти славную любовь Иисуса с красотой его бессмертной нежности. Униженный и израненный проповедник вспомнил о своём прошлом труда и надежд. Ему казалось, что он вновь видит своё детство, когда материнская ласка и усердие внушили основы утешительной веры; затем — благородные чаяния молодости, отцовская преданность, любовь своей маленькой сестры, которую обстоятельства судьбы похитили у него. Думая об Абигаль, он почувствовал тревогу в своём сердце. Теперь, когда он должен был противостоять смерти, он желал увидеть её, чтобы выразить свою последнюю волю. Он вспомнил последнюю ночь, в течение которой они обменивались столькими выражениями нежности, столькими братскими обещаниями в мрачной тюрьме Коринфа. Несмотря на новаторские движения веры, труды которой он активно разделял в Иерусалиме, никогда он не мог забыть свой долг отыскать её, где бы она ни была. Всё это время, когда вокруг него множились ругательства и оскорбления в вихре криков и возмутительных угроз, приговорённый плакал от нахлынувших воспоминаний. Цепляясь за обещания Христа в Евангелии, он ощущал мягкое облегчение. Мысль о том, что его дорогая сестра останется в этом мире, преданная Иисусу, облегчала треволнения его сердца.

Но едва он вышел из своих болезненных воспоминаний, как услышал властный голос Савла, обратившегося к охранникам:

— Привяжите его снова, всё сделано, идём в атриум.

Протянув руки, ученик Симона-Петра, готовый быть закованным, получил настолько жестокие удары от одного из бездушных солдат, что из его пораненных вен брызнула кровь.

Стефан не оказал ни малейшего сопротивления. Время от времени он поднимал глаза, словно прося помощи у неба, в эти последние минуты. Несмотря на крики и раны, разрывавшие его, он ощущал незнакомый доселе духовный покой. Все страдания этого ритуала были во имя Христа. Этот час был для него божественной возможностью. Учитель из Назарета призывал его верное сердце к публичному свидетельству духовных ценностей его славного учения. Доверительно он говорил себе: — «Если Мессия принял бесславную смерть на Голгофе, чтобы спасти всех людей, разве не будет честью для меня отдать свою жизнь за Него?». Разве не должно было бы его сердце, всегда стремившееся свидетельствовать в пользу Господа, с тех пор, как он познал Евангелие искупления, радоваться при мысли о том, чтобы предложить ему свою собственную жизнь? Но приказ двигаться вперёд вырвал его из этих возвышенных мыслей.

Нетвёрдыми шагами благородный проповедник «Пути» шёл вперёд, взор его был твёрд и спокоен, он выказывал всё своё мужество в эти последние моменты жизни.

В первые часы пополудня солнце Иерусалима было словно раскалённые угли. Несмотря на невыносимую жару, толпа двигалась за ним с большим интересом. Наступал первый судебный процесс, касающийся деятельности «Пути», со времени смерти его основателя. В знак престижа Закона Моисеева, все иудейские течения присутствовали здесь, большинство же составляли фарисеи. В двух шагах от приговорённого они с жаром бросали ему в лицо самые грязные оскорбления.

Он же, хоть и испытывал глубокую грусть, полуголый, спокойно и невозмутимо шёл вперёд.

Зал заседаний Синедриона был очень недалеко от атриума Храма, где осуществлялась мрачная церемония. Оставалось пройти лишь несколько метров, где возвышался огромный алтарь жертвоприношений.

Всё было готово и в соответствии с данными Савлом предписаниями.

В глубине просторного патио Стефана привязали к столбу, чтобы побивание камнями произошло в точно намеченный час.

Исполнителями будут представители различных синагог города, поскольку такой была почётная функция, придаваемая тем, кто был в состоянии действовать в защиту Моисея и его принципов. Каждая синагога назначила своего представителя. Перед тем, как начать церемонию, согласно правилу, стоя рядом с жертвой, распорядитель ритуала, в данном случае Савл, одно за другим получал их блестящие мантии, украшенные пурпуром, которые он держал на руке.

Прозвучал новый приказ тарсианина, и казнь началась, под громкие раскаты смеха. Каждый палач хладнокровно целился в какую-либо выбранную им точку, стараясь ударить как можно сильней.

При каждом попадании раздавался единодушный смех.

— Не бейте ему в голову, — сказал один из самых восторженных, — чтобы зрелище не потеряло своей силы и интереса.

Внимательно и с энтузиазмом каждое выражение иудаизма сопровождало палача, назначенного синагогой, под крики «Смерть предателю! Колдун!»…

— Цельтесь в сердце, во имя киликийцев! — кричал кто-то из толпы.

— Вскройте ему ногу, во имя идумейцев! — следовал другой наглый голос.

Недалеко от толпы, следя за жестами приговорённого, Савл из Тарса оценивал народное оживление, удовлетворённый и отомщённый. Во всяком случае, смерть проповедника Христа была его первым большим триумфом в завоевании внимания Иерусалима и его престижных политических движений. В этот час, когда сосредоточились столько возгласов одобрения его народа, он гордился своим решением, приведшим его к преследованию «Пути» без размышлений и перемирия. Однако спокойствие Стефана не переставало удивлять его в глубине его несгибаемого и властного сердца. Где мог он черпать подобное спокойствие? Под камнями, летящими в него, его глаза непоколебимо смотрели на своих палачей, не проявляя ни малейшего страха, ни малейшего волнения!

Действительно, привязанный к пыточному столбу, на коленях, молодой человек из Коринфа сохранял удивительное, впечатляющее выражение покоя в своих проницательных глазах, из которых обильно катились спокойные слёзы. Его открытая грудь представляла собой сплошную рану. Одежда, превратившаяся в лохмотья, липла к его телу, покрытому потом и кровью.

Мученик «Пути» чувствовал поддержку мощных неосязаемых сил. С каждым новым ударом он чувствовал, как усиливаются бесконечные страдания, хлещущие его влажное от крови тело, но в глубине души он хранил впечатление возвышенной нежности. Его сердце сильно билось. Его грудная клетка была покрыта глубокими ранами, рёбра переломаны.

В этот последний час он вспоминал мельчайшие связи веры, которые сдерживали его в возвышенной жизни. Он вспоминал все любимые молитвы своего детства. Он делал всё возможное, чтобы зафиксировать в сетчатке глаза картину смерти своего казнённого и непонятого отца. Внутренне он повторял Псалом Давида № 23, как он делал это вместе с сестрой, в тех ситуациях, которые казались непреодолимыми. «Господь есть мой пастырь. У меня будет всего вдоволь…». Выражения Священных Писаний, как обещания Христа Евангелия, были в глубине его сердца. Его тело ломалось в муках, но дух его был спокоен и полон надежд.

Теперь у него было впечатление, что две ласкающие руки слегка проходят по его мучительным ранам, принося ему мягкое ощущение облегчения. Без малейшего страха он ощутил, что у него проступил пот агонии.

Преданные друзья, пришедшие с духовного плана, окружали мученика в его последнюю минуту. На пике физических страданий, как если бы он был перемещён в бесконечные бездны ощущения, молодой человек из Коринфа заметил, как что-то раскололось в его встревоженной душе. Его глаза казались погружёнными в славные картины из другой жизни. Легион посланников Иисуса, с любовью окружавших его, походил на небесный двор. На пути света, открывшемся перед ним, он заметил, что кто-то приближался к нему, открывая свои щедрые объятия. К описаниям Петра он отметил, что рассматривает самого Учителя во всём его величии божественной славы. Савл заметил, что глаза приговорённого были статичны и сверкали. И тогда христианский герой, двигая губами, воскликнул громким голосом:

— Я вижу, раскрывшиеся небеса и воскресшего Христа в величии Божьем!…

В это время две молодые женщины приблизились к преследователю. Далила предоставила Абигаль её брату, вскоре удалившись, чтобы ответить на призыв другого друга. На нежной невесте была туника а-ля грек, подчёркивавшая красоту её лица. Было ли это по причине тяжкой сцены или из-за присутствия своей возлюбленной, но можно было видеть, что Савл был слегка смущён и взволнован. Можно было сказать, что несомненное мужество Стефана привело его к уважению неизведанного спокойствия, царившего в уме мученика.

Перед толпой, окружавшей её, и заметив плачевное состояние жертвы, девушка не могла сдержать крик изумления. Кто был этот человек, привязанный к пыточному столбу? Эта вздымавшаяся грудь, полная крови, эти волосы, бледное лицо, обезображенное бородой, неужели это её брат? Aх! Как выразить огромную тревогу, вызванную непредвиденным удивлением подобного часа? Абигаль дрожала. Её встревоженные глаза сопровождали малейшее движение героя, который казался равнодушным, погружённым в изменённое состояние. Напрасно Савл втихую старался привлечь её внимание, чтобы избавить её от наиболее тяжёлых ощущений. Молодая девушка, казалось, ничего не видела, кроме приговорённого, который захлёбывался в своей собственной крови мученика. Теперь она вспоминала… Отдаляясь от тюрьмы, после смерти своего отца, она оставила Езиля в том же положении мученика. Отвратительный столб, безжалостные цепи и её бедный коленопреклонённый брат! Она хотела бы броситься перед палачами, прояснить ситуацию, узнать, что это за человек.

В этот миг, не зная, что он является мишенью особого внимания, проповедник «Пути» вышел из своей впечатляющей неподвижности. Видя, как Иисус меланхолично рассматривает фигуру доктора из Тарса, словно оплакивая его ужасные ошибки, ученик Симона ощутил в своём сердце искреннюю дружбу к своему палачу. Он знал Иисуса, а Савл — нет. Полный чувства глубокого братства, желая защитить своего преследователя, он воскликнул в своей незабываемой манере:

— Господь, не приписывай им этот грех!…

Сказав это, он обратил любящие глаза к своему палачу. Так он заметил возле него лицо своей сестры, одетой, как на праздник. Это действительно была она, его маленькая любимая сестра, любовь к которой часто заставляло трепетать его сердце, полное ностальгии и надежды. Как было объяснить её присутствие здесь? Кто знает, возможно, она была приведена в царство Учителя и приходила к нему на ум, чтобы пожелать доброго пути в лучший мир? Он хотел кричать о своей бесконечной радости, привлечь её к себе, слышать её голос, поющий Давидовы псалмы, умереть, окутанным её любовью; но его горло уже было немым. Эмоции господствовали над ним в этот последний час. Он почувствовал, что Учитель из Назарета ласкает его лоб, где последний удар камнем оставил кровавый цветок. Издалека он слышал серебряные голоса, певшие гимны любви, полученные из Нагорной Проповеди. Не в состоянии более противостоять мукам, ученик Евангелия почувствовал, как теряет сознание.

Слушая выражения приговорённого и принимая его сверкающий и пронзительный взгляд, Абигаль не могла долее скрывать своего тревожного удивления.

— Савл! Савл!… Это мой брат, — скорбно сказала она.

— Ты что говоришь? — ошеломлённо пробормотал доктор из Тарса. — Это невозможно! Ты бредишь?

— Нет, нет, это он; это он! — повторяла она, охваченная крайней бледностью.

— Это Езиль, — грустно настаивала Абигаль, — дорогой, дай мне минуту, позволь мне поговорить с умирающим всего лишь минуту.

— Невозможно! — неуклонно ответил молодой человек.

— Савл, во имя Закона Моисеева, ради любви к нашим родителям, разреши, — воскликнула она, молитвенно сложив руки.

Бывший ученик Гамалиеля не мог поверить в такое совпадение. Да и была разница в именах. Надо было просветить прежде всего этот пункт. Очевидно, у Абигаль сложилось ложное впечатление при первом прямом контакте с умирающим. Его природа, чувствительная и любящая, оправдывала всё то, что в его глазах было абсурдом. Быстро приведя в порядок свои мысли, он строго сказал своей невесте:

— Я вместе с тобой проведу идентификацию умирающего, но пока мы этого не сделали, надо заставить утихнуть чувства… Ни слова, слышишь? Не надо забывать о респектабельности места, где ты находишься!

Затем он сухо позвал одного из высокопоставленных чиновников:

— Прикажи принести труп в кабинет священников.

— Господин, — почтительно ответил тот, — приговорённый ещё не умер.

— Всё равно, выполняй приказание, я вырву у него покаянную исповедь в его последний час.

Решение было незамедлительно исполнено, пока Савл, как обычно, отдавал распоряжение обнести своих друзей и почитателей несколькими амфорами с восхитительным вином, чтобы отметить его первый триумф. Затем, нахмурив брови, озабоченный, он проскользнул почти обманным путём в зал, предназначенный для священников Иерусалима, в компании своей невесты.

Проходя мимо групп, приветствовавших его восторженными криками, молодой тарсианин был, казалось, вне себя. Он деликатно вёл Абигаль под руку, но не говорил ни слова. Сильное удивление сделало его немым. А если Стефан действительно был бы тем Езилем, которого он ждал с таким волнением? Поглощённые тревожными размышлениями, они проникли в изолированную комнату. Молодой доктор приказал своим помощникам удалиться и тщательно запер дверь.

Абигаль с нескончаемой нежностью подошла к окровавленному брату. И оба они заметили, как, словно призванный к жизни какой-то мощной и невидимой силой, умирающий пошевелил окровавленной головой. Огромным усилием, в последние минуты агонии, Стефан прошептал:

— Абигаль!…

Его голос был, как дыхание, почти неслышен, но его взгляд оставался спокойным и ясным. Услышав его дрожащий слабеющий голос, молодой тарсианин отступил, охваченный смятением. Что же означало всё это? Уже не было никаких сомнений. Жертвой его неумолимого преследования был любимый брат избранницы его сердца. Каким механизмом судьба создала такую ситуацию, которая разрушит теперь всю его жизнь? Где же был Бог, который не вдохновил его в лабиринтах обстоятельств, толкнувших его к непоправимому, к такому жестокому результату? Он почувствовал, как его охватили безграничные сожаления. Он, избравший Абигаль ангелом-хранителем своего существования, будет вынужден навсегда отказаться от этой любви. Его человеческая гордыня не позволит ему жениться на сестре своего предполагаемого врага, признанного и судимого как подлого преступника. Ошарашенный, он оставался стоять, словно кто-то прижал его к земле, превратив его в объект невыносимых насмешек.

— Езиль! — воскликнула Абигаль, целуя и омывая слезами лоб умирающего, — вот в каком состоянии я нашла тебя!… Похоже, твоя мука длится с того самого дня, когда мы расстались!… — И она разрыдалась…

— Со мной всё в порядке… — сказал ученик Христа, делая всё возможное, чтобы пошевелить правой сломанной рукой, желая погладить её волосы, как в детстве и в юности. — Не плачь!… Я вместе с Христом!…

— Кто такой этот Христос? — прошептала девушка. — Почему все называют тебя Стефаном? Как они могли изменить тебя?

— Иисус… это наш Спаситель… — объяснил умирающий в намерении не терять минуты, которые так быстро проходили. — А теперь меня зовут Стефан… потому что один благородный римлянин освободил меня… но потребовал… полной тайны. Прости меня… Из благодарности я подчинился его совету. Никто не будет признан Богом, если мы не будем выказывать признательность к людям…

Видя, как сестра рыдает, он продолжил:

— Я знаю, что умираю… но душа бессмертна. Мне жаль, что я должен оставить тебя… когда я едва нашёл тебя, но я буду помогать тебе оттуда, где я буду.

— Послушай, Езиль, — воскликнула сестра, давая волю своим чувствам, — чему научил тебя этот Иисус, чтобы придти к такому печальному концу? Тот, кто оставляет в таком состоянии своего верного служителя, разве не заслуживает названия жестокого учителя?

Умирающий, казалось, предупреждал её взглядом.

— Не думай так, — с трудом продолжил он. — Иисус справедлив и милосерден… он обещал, что будет с нами до скончания веков… позже ты поймёшь; меня же он научил любить своих палачей как самого себя…

Она с любовью обняла его, проливая обильные слёзы. После паузы, пока жертве оставались последние мгновения физической жизни, она заметила, что Стефан из последних сил пытается пошевелиться.

— На кого я тебя оставляю?

— Вот мой жених, — пояснила девушка, указав на молодого человека из Тарса, который, казалось, окаменел.

Умирающий посмотрел на него безо всякой ненависти и сказал:

— Да благословит вас Христос… Для меня твой жених — не враг, а брат… Савл, должно быть, добр и благороден; он защищал Моисея до конца… Когда же он узнает Христа, он будет служить ему с тем же усердием… Будь для него верной и любящей спутницей…

Голос проповедника «Пути» стал хриплым и почти неслышным. В конвульсиях смерти он смотрел на Абигаль по-братски нежно.

Услышав его последние фразы, доктор из Тарса стал мертвенно-бледным. Он желал быть ненавидимым, проклятым. Сочувствие Стефана, плод мира, которого он, Савл, никогда не знал на вершине мирских положений, его глубоко впечатлило. Не зная, почему, смирение и нежность умирающего осаждали его зачерствелое сердце. Но он делал всё возможное, чтобы не разволноваться перед этой тяжкой сценой. Он не согнётся перед вопросом сентиментальности. Он будет ненавидеть этого Христа, который, казалось, преследует его со всех сторон до такой степени, что встаёт между ним и его обожаемой женщиной. Измученный рассудок будущего раввина нёс в себе давление в тысячу огней. Он ненавидел гордыню своей семьи и избрал Абигаль в спутницы по будущей борьбе, не зная её родственников. Он любил её душой, открыл в её деликатном женском сердце всё то, о чём он мечтал в своих земных размышлениях. Она соединяла в себе его надежды молодого человека; это был залог его судьбы, она представляла собой ответ Божий на призывы его идеалистической молодости. Теперь меж ними открывалась глубокая пропасть. Сестра Стефана! Никто не осмеливался противостоять его авторитету в жизни, кроме этого страстного проповедника «Пути», чьи идеи никогда не могли бы соединиться с его идеями. Он ненавидел этого молодого человека, одержимого экзотическим идеалом плотника, и пришёл к своей цели отомстить за себя. Если бы он женился на Абигаль, они не были бы счастливы. Он был бы палачом, она — жертвой. К тому же, его семья, привыкшая к строгости старых традиций, не смогла бы перенести этот союз.

В тревожном отчаянии он приложил руки к груди.

В слезах, Абигаль следила за трудной агонией своего брата, чьи последние минуты жизни медленно утекали. Разрывающее волнение охватило всё её существо. В боли, рвавшей на куски ей самые чувствительные фибры души, она, казалось, не видела своего жениха, который с удивлением и печалью следил за всеми её жестами. С огромной нежность девушка поддерживала голову умирающего, сев у его изголовья.

Видя, что брат посылает ей свой последний взгляд, она в печали воскликнула:

— Езиль, не уходи… Останься с нами! Мы никогда больше не расстанемся с тобой!…

На последнем выдохе он прошептал:

— Смерть не разделяет… тех, кто любит…

И словно вспомнив нечто очень дорогое его сердцу, он широко раскрыл глаза и в выражении бесконечной радости:

— Как в псалме… Давида… — прошептал, — мы можем… сказать… что любовь… и милосердие… следовали за нами… все дни… нашей жизни…[10].

Девушка в крайнем волнении слушала его последние слова. Она вытирала окровавленный пот с его лица, освещённого высшим спокойствием.

— Абигаль… — пробормотал он, вздохнув ещё раз, — я уходу с миром… Я хотел бы, чтобы ты прочла молитву… угнетённых и умирающих…

Она вспомнила последние мгновения мучений своего оцта, в этот незабываемый день их расставания в тюрьме Коринфа. Она сразу же поняла, что в этот миг другие силы уже начинали своё действие. Уже не было Лициния Минуция и его жестоких сторонников, а был её жених, превратившийся в палача из-за ужасной ошибки. Она ещё раз с глубокой нежностью погладила его окровавленную голову и прижала его к себе, как любимого ребёнка. А Савл из Тарса, стараясь выглядеть суровым и непреклонным, наблюдал за картиной, которая никогда больше не выйдет у него из головы. Держа в объятиях умирающего, девушка подняла залитые слезами глаза к небу. Она не пела, но молитва выходила из её губ как естественная мольба её духа к любящему отцу, который оставался невидимым:

«Господь Бог, отец всех плачущих,

Скорбящих и угнетённых,

Сила побеждённых,

Утешение всех печалей,

Несмотря на горькую нужду,

Плачущие от своих ошибок,

В этом мире изгнания

Мы взываем к Твоей любви!

На пути печалей,

В самой мучительной ночи,

Твой щедрый источник

Является неиссякаемым благом…

Во всём Ты — вечный свет

Радости и покоя,

Дверь нашей надежды,

Которая никогда не закроется».

Когда всё нас покинет

В этом мире несправедливости

Когда приходит буря

На цветы иллюзии!

О, Отец, Ты есть божественный свет,

Пение уверенности,

Торжествующей над горечью,

Торжествующей над любым угнетением.

День нашей смерти,

В одиночестве или в муке,

Принеси нам забвение

Мрака, боли, зла!…

Чтобы в последние мгновения

Мы чувствовали свет жизни,

Обновлённой и прощённой,

В счастливом и бессмертном мире.

Закончив молитву, Абигаль залилась слезами. В нежной ласке её рук Езиль успокаивался. Бледность его лица была подобна трупной, в сочетании с глубоким спокойствием. Савл понял, что он умер. И пока молодая девушка из Коринфа медленно вставала, как если бы труп её брата требовал большой нежности всего её существа, молодой тарсианин сдвинул брови и высокомерно произнёс:

— Абигаль, всё свершилось и всё закончено, между нами также.

Бедная девушка с удивлением обернулась. Неужели недостаточно уже полученных ударов? Возможно ли, чтобы у жениха не нашлось доброго примирительного слова в этот тяжкий час её жизни? Неужели она должна быть униженной самым хладнокровным образом и, к тому же, оказаться покинутой? Подавленная всем, что она увидела в Иерусалиме, она поняла, что должна собрать все свои силы, чтобы не пасть перед тяжкими испытаниями, ожидающими её. И тогда она поняла, что гордыня Савла не станет для неё утешением. В этот миг она пришла к самому ясному выводу в отношении той роли, которую ей надо сыграть в подобных угнетающих обстоятельствах. Не давая воли своей женской чувствительности, она взяла себя в руки и ответила с достоинством и благородством:

— Между нами всё кончено? Почему? Страдание не должно стирать искреннюю любовь.

— Ты что, не понимаешь? — с гордостью ответил молодой человек… — Наш союз стал невозможен. Я не смогу жениться на сестре проклятого мною врага. Я был неправ, выбрав эту возможность для тебя приехать в Иерусалим. Мне стыдно не только перед женщиной, с которой я никогда больше не смогу соединиться в браке, но и перед моими родителями и друзьями из-за той горькой ситуации, которые обстоятельства поставили на моём пути…

Абигаль была бледна и жестоко удивлена.

— Савл… Савл… не стесняйся моего присутствия. Езиль умер, уважая тебя. Его труп слушает нас, — огорчённым тоном подчеркнула она. — Я не могу вынудить тебя жениться на мне, но не превращай нашу любовь в бесчувственную ненависть… Будь мне другом!… Я буду тебе вечно признательна за месяцы счастья, которые ты мне подарил. Я завтра вернусь к Руфи… Не стесняйся меня! Я никому не скажу, что Езиль был моим братом, даже Захарию! Я не хочу, чтобы наши друзья считали тебя палачом.

Глядя на него в этом скромном великодушии, молодой человек из Тарса почувствовал желание прижать её к своему сердцу, как он сделал бы будь перед ним ребёнок. Он хотел было подойти, прижать её к своей груди, покрыть поцелуями её благородный невинный лоб. Но вдруг на ум ему пришли его титулы и полномочия; он видел Иерусалим мятежным, глумящимся над его репутацией. Будущий раввин не мог потерпеть поражение; доктор Закона, твёрдый и беспощадный, должен был навсегда задушить в себе человека.

Кажущийся бесстрастным, он резко ответил:

— Я принимаю твоё молчание касательно жалких событий дня; завтра ты вернёшься к Руфи, но не должна надеяться на то, что мои визиты продолжатся, даже в качестве визитов неоправданной вежливости, поскольку, говоря искренне о нашей расе, тот, кто нам не друг, является нашим врагом.

Сестра Езиля слушала эти объяснения с глубоким удивлением.

— Значит, ты оставишь меня вот так, навсегда и полностью? — в слезах спросила она.

— Ты не будешь покинутой, — упрямо пробормотал он, — у тебя есть друзья по дороге в Иоппий.

— Но, в конце концов, почему ты так ненавидишь моего брата? Он всегда был так добр. В Коринфе он никого никогда не обидел.

— Он был проповедником проклятого плотника из Назарета, — раздражённо и жёстко ответил он, —  к тому же, он унизился перед целым городом.

Опечаленная строгостью его ответов, Абигаль замолчала. Какой, значит, силой обладал этот назареянин, чтобы привлечь столько преданности и вызвать столько ненависти? До сих пор она не интересовалась личностью этого знаменитого плотника, умершего на кресте, как обычный разбойник; но брат говорил, что увидел в нём Мессию. Чтобы соблазнить такое кристально чистое сердце, как у брата, Христос должен быть не обычным человеком. Она вспомнила о своём брате в прошлом и сказала себе, что перед лицом отцовского возмущения ему удавалось держаться выше кровных связей, чтобы с любовью просвещать своего родителя. Если бы она была в состоянии с пониманием проанализировать отцовские действия, то надо было бы, чтобы этот Христос был очень велик, чтобы брат посвятил себя ему, предлагая свою собственную жизнь после того, как обрёл свободу. По её мнению, Езиль не мог ошибаться. Зная его натуру с самого детства, она понимала, что его невозможно было прельстить чуждыми религиозными убеждениями. Теперь она чувствовала, что её влечёт этот неизвестный и несправедливо ненавидимый Иисус. Он научил её брата уважать своих палачей. Что же он не оставлял в своём сердце, изголодавшемся по любви и миру? Последние слова Езиля оказали на неё неизгладимое впечатление.

Погружённая в глубокие раздумья, она заметила, что Савл открыл дверь и позвал нескольких помощников, которые бросились выполнять его приказы. За несколько минут останки Стефана были убраны, тогда как многочисленные друзья, наиболее словоохотливые и удовлетворённые, окружали молодую пару.

— Что это такое? — спросил один из них у Абигаль, глядя на её тунику, испачканную в крови.

— Приговорённый был израильтянином, — прервал её молодой тарсианин, желая предвосхитить любые объяснения, — и, как такового, мы поддерживали его в эти последние минуты.

Более строгий взгляд дал понять молодой девушке, насколько она должна была сдерживать свои эмоции, быть подальше от любой истины.

Чуть позже прибыл старый Гамалиель, он попросил у своего бывшего ученика несколько минут внимания для частного разговора.

— Савл, — добро сказал он — я собираюсь уехать на следующей неделе в область за Дамаском. Я поеду на поиски своего брата и воспользуюсь своей старостью, чтобы размышлять и отдыхать в духе. Я уже проинформировал об этом Синедрион и Храм, и полагаю, что через несколько дней ты действительно станешь выполнять мои функции.

Собеседник жестом поблагодарил его, но холодность этого жеста плохо скрывала то огорчение, которое охватило его душу.

— Тем не менее, — с почтительностью продолжал благородный раввин, — у меня есть к тебе одна просьба. Я считаю Симона-Петра своим другом. Это признание могло бы возмутить тебя, но мне надо было сказать тебе это. Я только что принимал его у себя, он просит о моём ходатайстве, чтобы труп сегодняшней жертвы был передан церкви «Пути», где он будет погребён с большой любовью. В качестве посредника этой просьбы, я надеюсь, что ты не откажешь мне в этом одолжении.

— Вы говорите «жертвы» ? — в ошеломлении спросил Савл. — Существование жертвы предполагает наличие палача, а я не являюсь ничьим палачом. Я защищал Закон до конца.

Гамалиель понял суть возражения и ответил:

— Не ищи намёка на обвинение в моих словах. Сейчас не время и не место для дискуссии. Но чтобы не было недостатка в искренности, с которой я всегда говорил с тобой, я должен сказать тебе в нескольких словах, что пришёл к серьёзным заключениям в отношении так называемого плотника из Назарета. Я зрело поразмыслил о его деятельности среди нас; однако я стар и устал, чтобы инициировать какое-либо новаторское движение в лоне иудаизма. В нашем существовании наступает фаза, когда не дозволено законом вмешиваться в коллективные проблемы; но в любом возрасте мы можем и должны действовать ради просвещения или улучшения нас самих. Это я и собираюсь делать. Пустыня, в спокойном величии одиночества, всегда манила наших предков. Я оставлю Иерусалим, постараюсь избежать скандала, который могли бы вызвать мои новые мысли и правильная манера поведения; я буду искать одиночества, чтобы найти истину.

Савл из Тарса в ошеломлении застыл. Гамалиель, казалось, также пострадал от влияния странных чар! Несомненно, люди из «Пути» околдовали его, подавив его последние силы… старый учитель капитулировал в положении непредсказуемых последствий! Он хотел было опровергнуть это, поспорить, призвать старика к действительности, когда почтенный ментор его фарисейской молодости дал понять, что уловил антагонистические вибрации его страстного разума, и сказал:

— Я уже знаю содержание твоего ответа. Ты считаешь, что я слаб, побеждён, но каждый анализирует как может; но не навязывай мне скуку противоречий. Я здесь лишь для того, чтобы просить твоей милости, и надеюсь, что ты мне не откажешь. Могу ли я принять меры, чтобы сразу же забрать останки Стефана?

Он хорошо видел, как молодой человек из Тарса колеблется, под тяжестью своих особых дум.

— Соглашайся, Савл!… Это последняя просьба твоего старого друга!…

— Я согласен, — в конце концов ответил тот.

Гамалиель жестом выразил ему свою искреннюю признательность…

Снова окружённый многочисленными друзьями, которые пытались развлечь его, молодой доктор Закона был сам не свой. Напрасно поднимал он бокал, чтобы отметить праздник. Мутный, встревоженный взгляд, он словно был погружён в глубокое отчуждение. Нежданные события вызвали в нём вихрь тревожных мыслей. Он хотел подумать, собраться с мыслями, чтобы провести необходимый осмотр новых перспектив, данных ему судьбой, но вплоть до восхода солнца он был вынужден оставаться в рамках социальных условностей и заниматься своими друзьями до конца.

Под предлогом необходимости сменить свои одежды, запачканные в крови, Абигаль вскоре ретировалась после краткой встречи с Гамалиелем.

У Далилы бедную малышку охватила сильная лихорадка, угнетая и тревожа всех тех, кто находился рядом.

С наступлением ночи Савл вернулся к сестре, где его проинформировали о состоянии Абигаль.

Решительно настроенный изменить ход своей жизни, он пытался сдерживать свои собственные эмоции, чтобы рассмотреть факты самым естественным образом.

В слезах, опасаясь заболеть, девушка из Коринфа попросила отвезти её к Захарию. Напрасно Далила и её родители, выказывая ей симпатию, пытались вмешаться. Призыв Абигаль к энергичному разуму Савла был представлен в волнующей манере и с той строгостью, которая характеризовала его отношение, и бывший ученик Гамалиеля предпринял все меры, необходимые для её удовлетворения.

Вечером скромная коляска выехала из Иерусалима по направлению к дороге в Иоппий.

Руфь с тревогой и волнением приняла Абигаль в свои объятия. Вместе с мужем они вспомнили, что подобная сильная лихорадка, сопровождаемая глубокой слабостью, у неё была только по поводу смерти её отца. Нахмурив брови, Савл слушал их, стараясь скрыть своё волнение. И пока друзья девушки пытались помочь ей со всей любовью, будущий раввин, затерянный в облаке конфликтных мыслей, направлялся к Иерусалиму, в намерении никогда больше не возвращаться в Иоппий.

IX Христианка Абигаль

Начиная с мученичества Стефана, в Иерусалиме усилилось преследование всех учеников «Пути» и симпатизирующих им. Словно охваченный настоящими галлюцинациями, заменив Гамалиеля в самых важных религиозных функциях, Савл из Тарса был словно околдован внушениями жестокого фанатизма.

По его приказу были развязаны безжалостные преследования семей, которые проявляли склонность или симпатию к идеям назареянского Мессии. Скромная церковь, где доброта Петра не прекращала помогать самым несчастным, строго охранялась солдатами, у которых был приказ препятствовать проповедям, служившим мягким утешением для обездоленных. Ослеплённый идеей защиты фарисейского наследия, молодой тарсианин предавался самым великим заблуждениям и тирании. Люди добра изгонялись из города по одному лишь простому подозрению. Честные труженики, вплоть до матерей семейств, вызывались на скандальные публичные процессы, развязанные преследователем. И тогда был начат исход великих масштабов, которых Иерусалим давно не видел. Городу стало не хватать работников. Своим мягкие утешением «Путь» соблазнял душу народа, уставшего от непонимания и жертв. Свободный от прославленных советов Гамалиеля, удалившегося в пустыню, и без любящей помощи Абигаль, вдохновлявшей его, будущий раввин казался безумцем, со словно высохшим сердцем в груди. Напрасно беззащитные женщины просили его о милости; бесполезно несчастные дети молили его о снисходительности к своим родителям, оставаясь покинутыми, словно маленькие несчастные узники.

Молодой тарсианин, казалось, господствовал над всеми в своём преступном равнодушии. Самые искренние мольбы натыкались в его разуме на камень горечи. Неспособный проникнуть в обстоятельства, которые изменяли его планы и жизненные надежды, он приписывал провал своих мечтаний молодости этому Христу, которого ему так и не удалось понять. Он будет ненавидеть его, пока будет жив. Поскольку он не мог встретить его, чтобы отомстить напрямую, он преследовал его везде через его адептов. По его мнению, это он, анонимный плотник, был причиной его провалов в отношении любви Абигаль, теперь, когда его импульсивное сердце оказалось узником странных чувств, которые день за днём копали глубокую бездну между её незабываемым лицом и его самыми притягательными воспоминаниями. Он так больше и не возвращался к Захарию, и хотя её друзья с дороги в Иоппий спрашивали о нём, он оставался непримиримым в своём удушающем эгоизме. Время от времени его одолевала какая-то особая ностальгия. Ему так не хватало нежности Абигаль, воспоминание о которой никогда не стирались в его зачерствевшей тревожной душе. Никакая другая женщина не смогла бы заменить её в его сердце. В крайнем волнении он не раз вспоминал агонию Стефана, его завидное спокойствие сознания, его слова любви и прощения. Затем он вспоминал свою невесту, молящую на коленях о его поддержке с блеском благородства в своих умоляющих глазах, которые не выходили у него из головы. Никогда ему не забыть эту тревожную и трогательную молитву, которую она читала, обнимая своего брата в его последние мгновения жизни. Несмотря на жестокое преследование, превратившего его в главного персонажа всей деятельности против скромной церкви «Пути», Савл чувствовал, как множились духовные нужды в его разуме, изголодавшемся по утешению.

Прошло восемь месяцев постоянной борьбы со времени смерти Стефана, когда молодой тарсианин, капитулируя перед ностальгией и любовью, господствовавших в его душе, решил снова увидеть цветущий край дороги в Иоппий, где, конечно же, он вновь завоюет любовь Абигаль, чтобы перестроить свои планы счастливого будущего.

С тяжёлым сердцем он сел в свою коляску. Сколько колебаний ему пришлось победить, чтобы не отступить назад, унижая своё тщеславие несгибаемого мужчины! Сумеречный свет наполнял природу отблесками сверкающего золота. Это небо, такое голубое, дикая растительность, прохладный бриз пополудня были всё теми же. Он чувствовал, что начинает жить сызнова. Мечты и надежды также оставались нетронутыми. И он размышлял обрести снова преданность своей избранницы, не унижая своего тщеславия. Он расскажет ей о своём отчаянии, поговорит о бессонных ночах, о продолжении огромной любви, которую ничто не смогло уничтожить. Оставаясь твёрдым в своём намерении опустить любой намёк на плотника из Назарета, он расскажет ей о своих угрызениях совести, что не протянул ей дружескую руку в момент, когда все надежды её женской души рухнули перед непредвиденной и тяжёлой кончиной её брата при столь горестных обстоятельствах. Он подробно осветит свои чувства к ней. Он сошлётся на незабываемое воспоминание о её тревожной страстной молитве, когда Стефан уже переступал порог смерти. Он прижмёт её к своему сердцу, будет целовать её волосы, составит новые планы любви и счастья.

Погружённый в подобные мысли, он добрался до входной двери, заметив в проходе цветущие розовые кусты.

Его сердце бешено колотилось, когда в дверях появился Захарий, в высшей степени удивлённый. Их встреча была отмечена долгими объятиями. Темой первых же вопросов была Абигаль. Странно, но он заметил, что Захарий вдруг погрустнел.

— Я думал, твои друзья уже передали тебе грустную весть, — проронил он, пока молодой человек его тревожно слушал. — Уже четыре месяца, как Абигаль слегла в постель с серьёзной болезнью лёгких, и если говорить правду, у нас нет никакой надежды на выздоровление.

Савл стал мертвенно-бледным.

— После того, как она в спешке вернулась из Иерусалима, она более месяца находилась между жизнью и смертью. Напрасно мы с Руфью старались вернуть ей силы и цвета её молодости. Бедная малышка стала худеть и через некоторое время слегла в постель. Встревоженный, я добивался твоего присутствия, чтобы сделать всё возможное в её интересах, но ты не появился. Мне казалось, смена окружения будет ей на пользу и вернёт здоровье, но у меня не было средств, чтобы предпринять соответствующие меры, как того требовала ситуация.

— А Абигаль жаловалась на меня? — поражённо спросил Савл.

— Нисколько. Кстати, её неожиданное возвращение из Иерусалима, внезапная болезнь и твоё неоправданное отдаление от этого дома были для нас источником сомнений и опасений. Но вскоре после периода сильной лихорадки ей стало лучше, и она успокоила нас по твоему поводу. Она объяснила причину твоего отсутствия, сказала, что знает о твоих многочисленных политических задачах и целях; она часто с благодарностью вспоминала о приёме, который твои родители устроили для неё, и когда Руфь, чтобы как-то утешить её, упоминала о твоей неблагодарности, Абигаль всегда первая защищала тебя.

Савл хотел сказать что-то, когда Захарий замолчал, но ничего не лезло ему в голову. Волнение, причиной которого стало духовное благородство его любимой невесты, парализовало его мысли.

— Несмотря на все усилия, чтобы успокоить нас, — продолжал муж Руфи, — у нас складывалось впечатление, что наша приёмная дочь охвачена глубокой печалью, которую она старалась скрыть от нас. Пока она могла ходить, она гуляла под персиковыми деревьями в тот же час, как она имела привычку делать это с тобой. Сначала моя жена заставала её плачущей в ночной тени; но напрасно мы пытались узнать о причине её внутренних страданий. Единственной причиной, представавшей перед нами, была болезнь, которая начинала подтачивать её организм. Позже, на неделе, здесь был один бедный старец, прозванный Ананием. И тогда произошёл странный феномен: Абигаль встретилась с ним у наших нанимателей и все дни, пополудни, она проводила часы, слушая его, проявляя отныне огромную духовную силу. Когда бедный нищий уходил, он дал ей в залог памяти несколько пергаментов известного плотника из Назарета…

— Плотника? — оборвал его Савл в раздражении. — И что затем?

— Она стала усидчивой читательницей так называемого Евангелия галилеян. Мы думали удержать её от подобной духовной новизны, но затем Руфь сказала себе, что это теперь её единственное развлечение. И действительно, с тех пор, как она принялась говорить об этом Иисусе назарейском, таком спорном, мы заметили, что Абигаль переполнялась глубоким утешением. И мы больше не видели её плачущей, даже когда тяжёлое выражение горечи и меланхолии не сходило с её грустного лица. Отныне её разговор, казалось, обрёл другое вдохновение. Боль превратилась в утешительное выражение внутренней радости. И она говорила о тебе со всё более чистой любовью. Нам казалось, она открыла энергию новой жизни в таинственных складках своей души.

Вздохнув, Захарий закончил:

— Но несмотря на всё это, подобное изменение не остановило хода болезни, которая медленно пожирает её. Ежедневно мы видим, как она приближается к могиле, словно лепесток цветка, уносимый дуновением ветра.

Савл был явно встревожен. Болезненное волнение проникло в его душу, благородную и чувствительную. Что сказать? Его разум сгибался под тяжестью горьких вопросов. Кто же этот Иисус, в которого он постоянно упирается? Интерес Абигаль к преследуемому им Евангелию доказывал победу назареянского плотника, которая контрастировала с его юношескими мечтами.

— Но, Захарий, — в возмущении спросил Савл, — почему ты не помешал подобному контакту? Эти старые колдуны ходят по дорогам и сеют смятение. Такое снисхождение удивляет меня, поскольку наша верность Закону не позволяет этого или, по крайней мере, не допустит никаких уступок.

Собеседник спокойно принял это нарекание и подчеркнул:

— Прежде всего, стоит напомнить, что я напрасно ждал от тебя помощи, чтобы направлять меня. К тому же, кто осмелился бы вырвать лекарство из рук любимой больной? С тех пор, как я констатировал её освящённое смирение, я старался не спорить с её новой точкой зрения в отношении религиозной веры.

И поскольку Савл, казалось, был погружён в свои глубокие схимы, не зная, что ответить, Захарий заключил:

— Пойдём со мной, ты всё увидишь собственными глазами!…

В колебании молодой человек всё же последовал за ним. Его голову переполняли мысли. Эти нежданные новости отравляли ему сердце.

Лёжа в своей постели, поддерживаемая любящей Руфью, девушка из Коринфа была самим воплощением крайней подавленности. Исхудавшая, с кожей цвета слоновой кости, она своим ясным взглядом выражала абсолютное духовное спокойствие. Чувственная безмятежность читалась на её погрустневшем лице. Время от времени одышка давала о себе знать продолжительными приступами удушья, тогда она поворачивалась лицом к открытому окну, словно надеясь найти лекарство своей усталости в прохладном бризе, приходившем из щедрого лона природы.

Увидев её, Савл не мог скрыть своего удивления. Девушка, в свою очередь, увидав его счастливое удивление, была охвачена искренней обильной радостью.

В знак приветствия они обменялись чувственными словами, тогда как глаза их выражали тревожную ностальгию, с которой они оба ждали этого момента. Будущий раввин гладил её нежные руки, казавшиеся теперь словно натёртыми прозрачным воском. Они стали говорить о надежде, которая постоянно питала их. Заметив, что они хотели бы остаться наедине, Захарий и Руфь скромно удалились.

— Абигаль! — воскликнул глубоко взволнованный Савл, как только они остались одни, — я отрёкся от своей гордыни и тщеславия публичного человека, чтобы приехать сюда и спросить, простила ли и не забыла ли ты меня!

— Тебя забыть? — со слезами на глазах ответила она. — Каким бы грубым и долгим ни был сезон яростного солнца, листок в пустыне не смог бы забыть благодатного дождя, который дал ему жизнь. И тем более не говори мне о прощении, поскольку как может кто-то прощать самого себя? Ты прекрасно знаешь, Савл, что мы навечно принадлежим друг другу. Разве не ты множество раз говорил мне, что я была сердцем твоего разума?

Услышав ласкающий тембр её любимого голоса, молодой человек из Тарса разволновался до глубины своей восторженной и страстной души. Это смирение и это нежный тон проникали в его сердце, завоёвывая его расположение, чтобы идти правильным путём.

И держа бледные руки своей невесты в своих руках, он воскликнул с искрой радости в глазах:

— Почему ты говоришь «ты была сердцем», ведь ты им являешься и будешь всегда? Бог благословит наши надежды. Мы осуществим наш идеал. Сегодня я здесь, чтобы увезти тебя с собой. У нас будет своя семья, и ты будешь в ней королевой!…

Охваченная невыразимой радостью, его невеста посмотрела на него в слезах и прошептала:

— Боюсь, Савл, что земные семьи не созданы для нас!… Бог знает, как страстно я желала быть любящей матерью твоих детей; как я хранила этот идеал во всех обстоятельствах, чтобы украсить твоё существование своей любовью! В юности я видела женщин, которые тратили сокровища неба, символизированные в любви мужа и детей; и думала, что Господь дарует мне то же наследие божественных надежд, я также ждала благословения домашнего алтаря, чтобы прославить их от всего своего сердца. Превознося их, я идеализировала жизнь любимого мужчины, который помог бы мне воздвигнуть алтарь нашего потомства; и когда ты пришёл ко мне, я составляла великие планы святой и счастливой жизни, где мы могли бы славить Бога.

Савл взволнованно слушал её. Никогда он не наблюдал такой великой силы разума и ясности в этом тоне, полном спокойной нежности.

— Но небо, — продолжала она в смирении, — забрало у меня возможность подобного счастья на земле. В свои первые дни одиночества я посещала одинокие места, словно ища тебя, моля о помощи своей любви. Наши любимые персиковые деревья, казалось, говорили, что ты никогда больше не вернёшься; дружественная ночь советовала мне забыть тебя; лунный свет, который ты научил меня ценить, усиливал мои воспоминания и уменьшал мои надежды. Из еженощных прогулок я возвращалась в слезах, дочерях отчаяния моего сердца. Напрасно я искала твоего утешительного слова. Я чувствовала себя глубоко одинокой. Чтобы помнить о тебе и следовать твоим советам, я вспоминала, как ты привлёк моё внимание во время нашей последней встречи к дружбе Захария и Руфи. И правда, у меня нет других друзей, более преданных и щедрых, чем они; однако я не могла висеть грузом на их шее, сверх того, чем я уже была. И я стала избегать поверять им свои трудности. В первые месяцы твоего отсутствия я безутешно страдала. И тогда здесь появился один почтенный старик по имени Ананий, который познакомил меня со священным светом нового откровения. Я узнала историю о Христе, Сыне Бога живого; я проглотила его Евангелие искупления, и я вновь создала себя через его примеры. С этого времени я стала лучше понимать тебя, зная свою собственную ситуацию.

Внезапно приступ кашля прервал её речь.

Слова его невесты падали ему на сердце, словно капли желчи. Никогда он не испытывал столь острой нравственной боли. Ощущая естественную искренность её слов, мягкую любовь этих откровений, он чувствовал, как его жёг нестерпимый стыд. Как мог он оставить её, избранницу своей души, презрев её верность и любовь? Откуда в нём нашлась такая жестокость разума, чтобы забыть о священных обязанностях? Теперь он вновь обрёл её, умирающую, разочарованную в том, что не может осуществить на земле мечты своей юности. А над всем этим ненавистный им плотник, казалось, занял его место в сердце его обожаемой невесты. В этот момент он не только ощущал желание уничтожить его учение и учеников, его капризная душа сгорала от ревности. Какой же властью должен был обладать тёмный и распятый на кресте назареянин, чтобы завоевать самые чистые чувства его дорогой невесты?

— Абигаль, — взволнованно произнёс он, — оставь эти грустные мысли, которые могли бы отравить мечты нашей юности. Не предавайся иллюзиям. Обновим наши надежды. Скоро ты поправишься. Я знаю, ты простила мне смерть твоего брата, и моя семья примет тебя в Тарсе с искренней радостью! Мы будем счастливы, очень счастливы!…

Его глаза, казалось, витали в области восхитительных мечтаний, пытаясь оживить в любимом сердце планы земного счастья.

Но она, улыбаясь и плача, добавила:

— Дорогой мой, я искренне хотела бы возродиться!… Быть твоей, поддерживать твои мечтания юности, придумывать звёзды для неба твоего существования; всё это и есть мой женский идеал!… Aх! Если бы я могла, я бы с радостью и любовью встретилась с твоими родителями, я бы отправилась на завоевание их сердец ценой своей великой любви; но я чувствую, что планы Бога другие в том, что касается наших судеб. Иисус призывает меня к своей духовной семье…

— Бедный я, бедный! — воскликнул Савл, прерывая её, — со всех сторон я натыкаюсь на образ плотника из Назарета! Что за напасть такая! Не говори мне подобных вещей. Бог не был бы справедлив, если бы вырвал тебя у моей любви. Кто же, как этот Христос, мог бы противостоять нашим желаниям?

Умоляющим жестом Абигаль остановила его и сказала:

— Савл, зачем отчаиваться? Может, лучше было бы склониться с терпением перед священными намерениями? Не будем растить в себе вредных сомнений. Эта постель соткана из размышлений и веры, кровь множество раз душила меня, предсказывая конец. Но мы верим в Бога и знаем, что этот конец лишь телесный. Наша душа не умрёт, мы будем любить друг друга вечно…

— Я не согласен, — в удручении ответил он, — эти предположения — лишь плод абсурдных учений, как учения этого назареянского фанатика, который умер на кресте между унижением и трусостью. Никогда ты не была столь меланхоличной и отчаявшейся; только колдовство галилеян могло убедить тебя в подобных зловещих глупостях. Но постарайся сама подумать! Что дал тебе распятый, если не грусть и уныние?

— Ты ошибаешься, Савл! Я не чувствую себя угнетённой, хоть я и уверена, в невозможности своего счастья на земле. Иисус не был обычным учителем колдовства, он был Мессией, распространявшим утешение и жизнь. Его влияние обновило мне силы, наполнило меня энтузиазмом и истинным пониманием высших концепций. Его Евангелие прощения и любви — это божественное сокровище для больных и обездоленных в этом мире.

Молодой человек не мог скрыть своего раздражения, охватившего его душу.

— Всегда один и тот же припев, — в смущении сказал он, — неизменно утверждение существа, пришедшего к больным, несчастным и обездоленным. Но племена Израилевы состоят не только из существ этого вида. А отважные люди избранного народа? А семьи почтенных традиций? Они что, лишены влияния Спасителя?

— Я прочла учения Иисуса, — решительно ответила девушка, — и думаю, мне понятны твои возражения. Христос, исполняя священное слово пророков, открывает нам, что жизнь — это соединение благородных скорбей души, чтобы мы шли к Богу правильными путями. Мы можем принимать Создателя не как ленивого и далёкого судью, а как Отца, посвятившего себя благодеяниям своим детям. Отважные люди, на которых ты ссылаешься, свободные от болезней и страданий, обладая реальными благословениями Бога, должны были бы быть отважными детьми, озабоченными в выполнении задачи, которую они призваны привести к добру, на пользу счастья их братьев. Но в мире, в противоположность нашим высшим тенденциям, враг устраивается в нашем собственном сердце. Эгоизм атакует здоровье, ревность вредит божественному наказу, как ржавчина и моль повреждают наши одежды и предметы, которыми мы пренебрегаем. Редки те, кто помнит о божественной помощи в радостные дни изобилия, как редки и те, кто работает, не зная шипов и колючек. Это доказывает, что Христос является наставником для всех, он — утешение для тех, кто плачет, и ориентир для просвещённых душ, призванных Богом способствовать священным интересам добра.

Ясность мыслей произвели сильное впечатление на Савла. Но разговор требовал от больной всё больших усилий и тем самым увеличивал её усталость. Её дыхание стало затруднённым, и кровь стала вырываться из её груди длительным кровохарканьем. Это страдание, отмеченное нежностью и смирением, волновало и приводило в глубокое отчаяние её жениха. Он понял, что было бы безжалостным при подобных обстоятельствах нападать на Иисуса, которого он должен был преследовать до конца. Он не мог поверить, что его Абигаль на пороге смерти. Он предпочитал с оптимизмом смотреть в будущее. Поправившись, она с его помощью вернётся к своим прежним убеждениям. Он не терпел вмешательства Христа в домашний алтарь. В своём интроспективном усилии, однако, он заключил, что должен сделать перемирие своим антагонистическим мыслям, чтобы поразмышлять об основных проблемах своего собственного спокойствия. После приступа, который длился несколько долгих грустных минут, взгляд больной девушки вновь обрёл ясность и спокойствие. Глядя на неё в этом высшем смирении, Савл из Тарса ощутил прилив нежности. Его неукротимый темперамент легко предавался крайним чувствам. Со слезами на глазах он приблизился к своей любимой невесте. Он хотел приласкать её, как ребёнка.

— Абигаль, — нежно прошептал он, — не будем больше говорить о религии. Прости меня! Лучше вспомним о том, что нас ждёт цветущее будущее, забудем всё, чтобы усилить наши самые прекрасные надежды.

Его слова кипели волнением и страстью. Любовь, которую он проявлял, была симптомом раскаяния и благородных искренних чаяний, которые теперь трудились в его потревоженном разуме. Но, поскольку она была зависимой от странного угнетения после таких великих усилий, девушка из Коринфа постепенно чахла, опасаясь продолжать разговор из-за приступа кашля, который часто угрожал ей. Встревоженный, он понял, что происходило, и, сжимая её прозрачные руки, он нежно поцеловал их.

— Ты должна отдохнуть, — любящим тоном сказал он, — не волнуйся за меня. Я дам тебе свои собственные силы. Скоро ты выздоровеешь.

И, окутав её своим взглядом, полным признательности и бесконечной нежности, заключил:

— Я буду приезжать к тебе каждый вечер, как только смогу выбираться из Иерусалима, и когда ты сможешь, мы вернёмся посмотреть лунный свет в саду, чтобы природа благословила наши мечты под Божьими очами.

— Да, Савл, — не спеша сказала она, — Иисус дарует нам лучшее. Во всяком случае, ты навсегда останешься в моём сердце, навсегда, навсегда…

Книжник собирался удалиться, но сказал себе, что его невеста не говорила с ним о своём брате. Благородство этого молчания произвело на него впечатление. Он предпочёл бы быть обвинённым, поспорить о фактах и их тяжких последствиях, чтобы оправдаться. Но вместо упрёков он находил, скорее, ласки, чем осуждение, и благородное спокойствие, в котором нежная девушка умела закрывать глубокие раны в своей душе.

— Абигаль, — в сомнении воскликнул он, — перед тем, как уехать, я искренне хотел бы знать, простила ли ты мне смерть Стефана. Никогда более я не мог поговорить с тобой об обстоятельствах, которые привели меня к подобному грустному эпилогу; но я убеждён, что твоя доброта забыла о моей ошибке.

— Почему ты вспоминаешь об этом? — спросила она, пытаясь сохранять голос твёрдым и спокойным. — Теперь моя душа спокойна. Езиль вместе с Иисусом, и он умер, обращая к тебе дружественную мысль. О чём мне жалеть, если Бог был настолько милосерден ко мне? Ещё теперь я благодарю справедливого Отца от всего сердца за дар твоего присутствия в этом доме. Уже давно я прошу небо не дать мне умереть, не увидев и не услышав тебя.

Савл представил себе величие этой непроизвольной щедрости и почувствовал, как волнение поднимается к его глазам. Он удалился. Свежая ночь была полна соображений для его разума. Никогда он так не размышлял о бездонных намерениях Предвечного, как в этот миг, когда получил такой глубокий урок смирения и любви со стороны любимой женщины. Он испытывал в угнетённой своей душе шок от двух антагонистических сил, которые боролись между собой за обладание его благородным и импульсивным сердцем.

Он понимал Бога лишь как могучего и несгибаемого Господа. Перед его высшей волей все человеческие волнения должны склоняться. Но он уже начинал анализировать причину своих тяжких мук. Почему нигде не находил он столь страстно желаемого покоя? Тогда как нуждающиеся люди «Пути» спокойно предавали себя в цепи тюрьмы, с улыбкой на губах. Больные и хилые, не имея ни малейшей надежды в мире, они выносили преследования с хвалой в сердце. Сам Стефан, чья смерть послужила ему незабываемым примером, из любви к плотнику из Назарета благословил полученные страдания. Эти оставленные существа пользовались не известным ему спокойствием, и образ его больной невесты не покидал его глаз. Абигаль была чувственной и любящей, но он вспоминал её женскую тревогу, силу её сомнений, когда однажды не смог вовремя появиться в обожаемом ими убежище по дороге в Иоппий. Этот неизвестный Иисус придавал ей сил. Если было очевидным, что болезнь постепенно удушает её жизнь, так же очевидным было обновление её духовных сил. Его невеста говорила с ним, словно тронутая новым вдохновением; её глаза, казалось, изнутри созерцали окрестности иных миров.

Эти размышления не давали ему любоваться природой. По прибытии в Иерусалим он словно вышел из какого-то мечтания. Перед ним возникли величественные линии великого алтаря. В нём всё сильнее говорила гордыня расы. Было невозможно присвоить превосходство людям из «Пути». Видения Храма было достаточно для него, чтобы он находил в себе самом желаемые просветления. По его мнению, спокойствие учеников Христа со всей очевидностью шло от их невежества. Для большинства те, кто склонялся к галилеянам, были всего лишь существами, презренными миром из-за своего физического упадка, из-за недостатка воспитания, из-за их высшего одиночества. Ответственный человек не мог бы найти покоя такой скудной ценой. Он воображал, что решил эту проблему. Он продолжит свою борьбу. Он рассчитывал на быстрое выздоровление своей невесты; как только он сможет, он женится на Абигаль, и легко рассеет подобные фантастические и опасные соблазны его достойных осуждения учений. В контексте своего счастливого семейного очага он продолжит преследовать всех тех, кто забудет о Законе, обменивая его на другие принципы.

Эти рассуждения в какой-то степени успокоили его муки совести.

Но на следующий день рано утром посланник от Захария нанёс удар его душе серьёзным сообщением: Абигаль стало хуже, она при смерти!

Он сразу же отправился на дорогу в Иоппий, пожираемый мыслью вырвать свою любимую из неотвратимой опасности.

Руфь с мужем были глубоко опечалены. Начиная с рассвета, больная впала в тяжёлую прострацию. Кровавые рвоты следовали друг за другом. Можно было сказать. Что она ждала только посещения своего возлюбленного, чтобы затем умереть. Савл слушал их, бледный как воск. В молчании он направился к комнате, куда проникал благоуханный свежий воздух, неся послания цветов фруктового сада, который, казалось, посылал прощание нежным и ласковым рукам, которые давали им жизнь.

Абигаль приняла его с бесконечной радостью в своих ясных глазах. Оттенок слоновой кости её истощённого лица внезапно усилился. Её грудь дышала с трудом и поспешно, сердце билось без какого-либо ритма. Общее выражение ясно показывало, что у больной предсмертная агония. Встревоженный и напуганный Савл приблизился. Впервые в жизни он дрожал перед непоправимым. Этот взгляд, эта мраморная бледность, эта скорбь в соединении с тревогой говорили о её скором уходе. После того, как он спросил о причине такого неожиданного ухудшения он взял её мягкие руки, покрытые холодным потом умирающих.

— Как же так, Абигаль? — в тревоге говорил он, — ещё вчера я оставил тебя в таком многообещающем состоянии… Я искренне просил Бога исцелить тебя для меня!…

Крайне растроганные, Захарий с женой удалились.

Видя, что его невесте чрезвычайно трудно выражать свои мысли, Савл стал на колени рядом с её кроватью и стал покрывать страстными поцелуями её руки. Мучительная агония казалась ему неоправданными страданиями, посланными небом ангелу. Он, с мозгом, иссушённым толкованиями законов человеческих, почувствовал, что открыто плачет в первый раз в жизни. Читая его чувства сквозь слёзы, спокойно катившиеся из её глаз, Абигаль с большим трудом выразила жестом свою любовь. Она знала Савла, а он доказывал ей жёсткость своего характера. Его рыдания приоткрывали внутреннюю голгофу её возлюбленного, и выказывали также зарю новой жизни для его разума.

— Не плачь, Савл, — с трудом прошептала она, — смерть не конец всего…

— Я хочу, чтобы ты была со мной на всю жизнь, — ответил безутешный молодой человек.

— И всё же надо умереть, чтобы жить истинно, — добавила умирающая, чьё затруднённое дыхание прерывало ей слова. — Иисус учил нас, что посев, попав в землю, остаётся один, но если умирает, то даёт много плодов!… Не возмущайся против высших намерений, которые отнимают меня от твоей материальной общительности! Если бы мы соединились браком, возможно, у нас было бы много радости; у нас была бы семья с детьми; но разрушая наши надежды временного счастья на земле, Господь множит наши щедрые мечты… Пока мы будем ждать нерасторжимого союза, я буду помогать тебе оттуда, где я буду, а ты посвятишь себя Предвечному в возвышенных и искупительных усилиях…

Было видно, как умирающая прилагала огромные усилия, чтобы произносить эти последние слова.

— Кто дал тебе подобные идеи? — в тревоге спросил молодой человек.

— Этой ночью, как только ты ушёл, я почувствовала, что кто-то приближается ко мне, наполняя комнату светом… Это был Езиль, который пришёл за мной… Увидев его, я вспомнила об Иисусе в несказанной тайне его воскрешения. Он объявил мне, что Бог освящает наши намерения счастья, но что я буду забрана сегодня же в духовную жизнь. Он научил меня сломать эгоизм души, наполнил меня бодростью и принёс великую весть, что Иисус тебя очень любит, что возлагает на тебя много надежд!… И тогда я сказала себе, что было бы полезным, чтобы я предалась в руки смерти с радостью, поскольку если бы я оставалась в мире, я бы, вероятно, помешала миссии, которую Спаситель уготовил тебе… Езиль сказал мне, что с более высокого плана мы будем тебе помогать! Почему же тогда я должна перестать быть твоей спутницей?… Я буду следовать за тобой, я поведу тебя туда, где находятся наши братья по миру, в одиночестве, я буду помогать всегда открывать истину в твоих рассуждениях!… Ты ещё не принял Евангелие, но Иисус добр, он найдёт способ соединить наши мысли в истинном понимании!…

Огромные усилия умирающей были на исходе. Её голос затухал в горле. Из глаз, глубоко светлых и ясных, текли обильные слёзы.

— Абигаль! Абигаль! — в отчаянии закричал Савл.

Но после долгих минут тревожного ожидания она, будто вырывая навсегда слова, прошептала:

— Езиль пришёл… за мной…

Инстинктивно Савл понял, что неизбежный момент настал. Напрасно он звал умирающую, чьи глаза постепенно тухли; напрасно он целовал её ледяные руки, покрытые теперь белоснежной прозрачной бледностью. Словно безумный, он криком стал звать Захария и Руфь. Та в рыданиях обняла Абигаль, которая со времени смерти её сына представляла собой всё её материнское сокровище.

Поочерёдно, словно желая послать любящую благодарность, умирающая устремила свой взор на каждого из них. Затем… одна спокойная слезинка скатилась по лицу, как последнее прощание.

Из ближайшего сада доносились нежные ароматы; сумеречное небо было оттенено золотистыми облаками, а птицы, возвращавшиеся в свои гнёзда, радостно рассекали крыльями воздух…

Тяжёлая грусть опустилась на обитель пути в Иоппий. Она улетела на небо, бедное дитя, любимая невеста, ласковый друг цветов и птиц.

Сражённый Савл из Тарса оставался в молчании, а Руфь в слезах покрывала розами любимую усопшую, которая, казалось, всего лишь уснула.

X По дороге в Дамаск

В течение трёх дней Савл оставался в компании своих благородных друзей, вспоминая свою невесту. Глубоко удручённый, он искал средство смирить свою боль в созерцании пейзажей, которые так любила Абигаль. Как грустное утешение своему отчаявшемуся сердцу, он хотел знать, чем занималась усопшая в последние месяцы. Со слезами на глазах он слушал рассказы Руфи, полные любви, о своей дорогой ушедшей невесте. Он винил себя за то, что не пришёл к ней раньше, чтобы вырвать её у болезни. Горькие мысли мучили его, он весь был во власти мучительного раскаяния. По сути, несгибаемость его чувств уничтожила все его шансы на счастье. Твёрдость его неумолимого преследования привела Стефана к ужасным мукам; несгибаемая гордыня сердца бросила его невесту в непроницаемые недра могилы. Но он не мог забыть, что всеми этими мучительными совпадениями он был обязан распятому Христу, которого он не мог понять. Почему он всегда сталкивался со скромным плотником из Назарета, которого ненавидел его властный разум? Со времени своего первого спора в церкви «Пути» ни одного дня он не провёл, не ища его в чертах какого-либо прохожего, в увещеваниях своих друзей, в официальной документации своего карательного усердия, в словах несчастных узников. Стефан испустил дух, говоря с ним с любовью и радостью; Абигаль в свои последние минуты утешалась воспоминанием о нём и призывала Савла следовать ему. Везде эти рассуждения вставали на пути его измученного разума, Савл из Тарса разжёг ненависть к осмеянному Мессии. Теперь, когда он был один, полностью лишённый чувственных забот на личном плане, он постарается сконцентрировать свои усилия на наказании и исправлении всех тех, кто преступил бы Закон. Считая себя затронутым распространением Евангелия, он возобновит процедуры позорного преследования. Без надежд, новых идеалов, не имея возможности создать семью, он душой и телом предастся защите Закона Моисеева, охраняя веру и спокойствие своих соотечественников.

Накануне своего возвращения в Иерусалим мы находим нашего молодого доктора беседующим с Захарием, который старался внимательно слушать его.

— В конце концов, — весьма взволнованный, воскликнул Савл, — кто был этот старик, которому удалось очаровать Абигаль до такой степени, что она занялась изучением странных учений назареянина?

— Ну, — без большого интереса ответил ему тот, — это один из тех ничтожных отшельников, которые обычно предаются долгим размышлениям в пустыне. Следя за духовным наследием девушки, которую мне доверил Господь, я старался познать его происхождение и ту деятельность, которой он занимался в жизни, и, наконец, понял, что это честный, хотя и крайне бедный человек.

— Что бы там ни было, — высокомерно возразил молодой человек, — я всё никак не мог понять причины твоей терпимости. Как же ты не восстал против этого новатора? У меня складывается впечатление, что грустные и абсурдные идеи адептов «Пути» решительным образом способствовали болезни, убившей нашу бедную Абигаль.

— Я думал обо всём этом, но ментальное расположение нашей дорогой усопшей было пропитано великим утешением после контакта с этим честным и скромным анахоретом. Ананий всегда обращался к ней с глубоким уважением, всегда принимал её с радостью, не требовал никакого вознаграждения и так же поступал и со слугами, проявляя безграничную доброту. Можно ли было отвергать, пренебрегать такими благодеяниями? Это правда, что в рамках моего понимания я не смогу принять другие идеи, кроме тех, которым учили наши благородные и почтенные предки; но я не считал себя вправе отнимать у других темы их самых ценных утешений. К тому же, твоё отсутствие поставило меня в тяжёлое положение. Абигаль делала из тебя центр всех своих чувственных интересов. Не понимая причины твоего исчезновения из нашего дома, я сочувствовал её внутренней горечи, которая проявлялась в её неизменной грусти. Бедный ребёнок не мог скрывать свою боль от наших любящих глаз. Надо было найти какое-то лекарство. Со времени вмешательства Анания Абигаль преобразилась, она, казалось, обращала свои тревоги в надежду на лучшую жизнь. Будучи больной, она принимала нищих, которые приходили к ней поговорить об этом Иисусе, которого я тем более не понимаю. Она, казалось, радовалась соседям, жившим неподалёку, простым людям. Наблюдая за непоправимым злом, пожиравшим девушку, мы с Руфью с нежностью следили за её изменениями. Как же не способствовать этому, если на кону стоял духовный покой последних дней жизни нашей дорогой дочери? Возможно, ты не поймёшь смысла моего поведения в данном случае, но я не считаю себя виноватым ни в чём, поскольку уверен, что выполнил свой долг тем, что не отбирал у неё тех лекарств, которые она считала необходимыми для своего утешения.

Савл в удручении слушал его. Спокойствие и взвешенность Захария мешали ему припомнить самые большие упрёки и применить к нему больше строгости. Завуалированные обвинения, касавшиеся его отдаления от невесты, без каких-либо оправданных причин, проникали в его сердце, угнетённое колкими угрызениями совести.

— Да, — менее жёстко ответил он, — Я теперь лучше понимаю причины, которые привели тебя ко всему этому, но не хочу, не могу и не должен освобождать себя от обязательств защищать Закон, которые я принял на себя.

— О каких обязательствах ты говоришь? — в удивлении спросил Захарий.

— Я хочу сказать, что должен отыскать Анания и наказать его.

— Что ты такое говоришь, Савл? — неприятно впечатлённый, возразил Захарий. — Мы только-только похоронили Абигаль; её чувствительный и любящий разум глубоко страдал по не известным нам причинам, о которых, вероятно, ты знаешь; единственным утешением, которое она нашла, была именно эта отцовская дружба доброго и честного старика; и та хочешь наказать его за то добро, которое он сделал нам и более всего нашей дорогой дочери?

— Но здесь затронут Закон Моисеев, — твёрдо ответил молодой тарсианин.

— И тем не менее, — по-доброму предупредил его Захарий, — перечитывая священные тексты, я не нашёл положения, которое дозволяло бы наказывать благотворителей.

Доктор Закона жестом выразил своё раздражение по поводу справедливого замечания, но взяв себя в руки, как толкователь текстов, остро подметил:

— Но изучать Закон и защищать его — две разные вещи. В высшей задаче, поставленной передо мной, я вынужден анализировать, не прячет ли добро то зло, которое мы наказываем. Именно в этом расхождение наших взглядов. Я должен карать отклонения, точно так же, как ты — подрезать деревья твоего сада.

В воздухе повисло долгое молчание. Они погрузились в глубокие размышления, разделённые внутренне и в мыслях. Первым вновь заговорил Савл:

— Когда Ананий покинул прибрежную область?

— Более двух месяцев назад.

— А ты знаешь, куда он направился?

— Абигаль говорила, что его позвали в Иерусалим, чтобы утешать больных из бедных районов, ввиду трудной ситуации, вызванной преследованиями.

— Значит, его зловредная деятельность будет пресечена силами нашего наблюдения. Завтра, по возвращении в город, я намереваюсь отыскать то место, где он скрывается. Ананий не потревожит более ни одно разумное существо! Никогда он бы не мог представить себе ту реакцию, какую он вызвал во мне, хоть я и не знаком с ним лично.

Захарий не смог скрыть своего разочарования и тоном упрёка сказал:

— В своей простоте сельской жизни я не могу судить о причинах религиозных войн Иерусалима, поскольку это проблемы, свойственные твоим профессиональным функциям, и я не должен вмешиваться в те меры, которые ты предпринимаешь.

Савл на момент задумался, затем сменил тему разговора.

На следующий день в большом волнении он возвратился в город, озабоченный тем, чтобы заполнить пустоту своего сердца, затерянного в лабиринте часов одиночества. Он никому не рассказывал о той великой горечи, которую он ощущал в глубине души своей. Закрывшись в абсолютном молчании, он, помрачнев лицом, возобновил свои религиозные функции.

И пока ясное утреннее солнце восходит в небе, мы находим нашего героя в Синедрионе, с живостью опрашивающего своего помощника:

— Исаак, выполнил ли ты мой приказ касательно затребованных сведений?

— Да, господин, среди узников я нашёл молодого человека, который знает старого Анания.

— Отлично, — сказал книжник из Тарса, явно удовлетворённый, — и где же живёт этот Ананий?

— A вот этого он не захотел сказать, даже когда я стал настаивать. Он якобы не знает этого.

— Что ж, возможно, он лжёт, — злобно добавил Савл. — Эти люди способны на всё. Приведи его сюда сейчас же. Я сумею вырвать из него истину.

Зная, что его решения бесповоротны, Исаак со смирением подчинился. Примерно через час два солдата вошли в его кабинет, сопровождая молодого человека с жалким лицом. Не проявляя ни малейшего волнения, Савл из Тарса приказал немедленно отвести его в зал пыток, он присоединится к ним чуть позже.

Закончив редактирование нескольких папирусов, он решительно направился в зал пыток. Там были различные отвратительные и гнусные инструменты политико-религиозных преследований, которые отравляли Иерусалим того времени.

С напускным видом безразличия молодой человек из Тарса сел и грубо стал расспрашивать нечастного узника:

— Твоё имя?

— Маттатиас Йоханан.

— Ты знаешь старого Анания, странствующего проповедника церкви «Пути»?

— Да, господин.

— Как давно?

— Я встречался с ним накануне моего заключения под стражу месяц назад.

— А где живёт этот сторонник плотника?

— Этого я не знаю, — робко произнёс узник. — Когда я с ним познакомился, он проживал в бедном квартале Иерусалима, где преподавал Евангелие. Но у Анания нет стабильного жилища. Он сам из Иоппия, останавливался в разных деревнях, где проповедовал истины Иисуса Христа. Здесь, занимаясь своей милосердной деятельностью, он проживал то в одном квартале, то в другом.

Молодой тарсианин не обратил никакого внимания на это состояние глубокого смирения и, нахмурив брови, угрожающе добавил:

— Ты считаешь, что можешь лгать доктору Закона?

— Господин, я клянусь… — сказал встревоженный юноша.

Савл и не подумал остановиться при этом молящем тоне. И, направившись к одному из охранников, бесстрастно сказал:

— Юлий, не будем терять времени. Мне нужны необходимые сведения. Примени к нему пытку ногтей. Думаю, после этого процесса он больше не будет скрывать истину.

Приказ был незамедлительно выполнен. Из шкафа, покрытого пылью, были вытащены железные заострённые наконечники. И через несколько мгновений Юлий и его спутник, привязав бедного юношу к стволу старого дерева, загнали их под ногти, вызвав пронзительные крики. Молодой узник напрасно взывал, крича от острой боли. Палачи слушали его с глубоким равнодушием. Когда из-под вырванных ногтей брызнула кровь, жертва вскричала громким голосом:

— Смилуйтесь!… Я всё скажу, я скажу, где он живёт!… Сжальтесь надо мной!…

Савл приказал на мгновение приостановить наказание, чтобы услышать его новые заявления.

— Господин! — в слезах добавил юноша, — Анания нет более в Иерусалиме. Во время нашей последней встречи, за три дня до моего заключения, старый ученик Евангелия покинул нас, утверждая, что устроится в Дамаске.

Этот молящий голос был эхом глубокой боли, застрявшей с его сердце, наполненном горькими разочарованиями жизни. Но Савл, казалось, не замечал этих трогающих душу страданий.

— Это всё, что тебе известно? — сухо спросил он.

— Клянусь вам, — скромно ответил юноша.

Услышав это категоричное утверждение, которое светилось искренним взором, и интонацию его грустного впечатляющего голоса, книжник счёл себя удовлетворённым и приказал бросить узника в тюрьму.

Два дня спустя молодой тарсианин созывал собрание в Синедрионе, которому придавал особую важность. Все без исключения коллеги прибыли на его зов. Открыв работу, доктор из Тарса объяснил причину созыва.

— Друзья мои, — с усердием заявил он, — вот уже какое-то время мы собираемся, чтобы проанализировать характер религиозной борьбы, идущей в Иерусалиме, перед лицом активности сторонников плотника из Назарета. К счастью, наше вмешательство было своевременным, которое помогло нам избежать больших страданий, если учитывать коварство лже-чудотворцев из Галилеи. И только ценой великих усилий атмосфера опасности рассеялась. Это правда, что тюрьмы города переполнены, но эта мера оправдана, поскольку необходима для подавления революционного инстинкта невежественных масс. Так называемая церковь «Пути» сократила свою деятельность помощи покинутым страждущим. Наши самые бедные кварталы, наконец, оставлены в покое. Спокойствие вернулось в наши задачи в лоне Храма. Однако, мы не можем того же сказать о соседних городах. Консультации с религиозными властями Иоппия и Кесарии привлекли моё внимание на возмущения, сознательно провоцируемые адептами Христа, и наносящие серьёзный ущерб общественному порядку. Мы должны развивать очистительные действия в этих секторах, но я получаю тревожные вести и из Дамаска, которые требуют принятия неотложных мер. Там находятся опасные элементы. Один старец по имени Ананий тревожит жизнь тех, кто нуждается в мире в синагогах. Ненормально, если высший суд нашей расы не интересуется израильскими сообщностями в других местностях. Поэтому я предлагаю расширить преимущества этой кампании до других городов. В этих целях я предлагаю всем своим личным службам, без дополнительной нагрузки для дома, которому мы служим, необходимые документы, достаточные, чтобы задействовать все средства, которые мне покажутся необходимыми, включая и меру смертной казни, если таковую посчитают необходимой и своевременной.

Предложение Савла было широко одобрено и принято единогласно. Аплодисменты собрания даже подтолкнули некоторых предложить специальное голосование, чтобы восхвалить его бдительное усердие. В сенакле не хватало мнения Гамалиеля, и высший жрец, ободрённый общим одобрением, не колебался в выдаче требуемых писем, которые давали Савлу достаточно полномочий, чтобы действовать без ограничений. Участники обняли молодого раввина, широко восхваляя его энергичный и прозорливый разум. По всей видимости, с политической эмансипацией Израиля, этот молодой сильный менталитет был лучшим залогом более великого будущего. Савл из Тарса, будучи мишенью для похвальных и стимулирующих ссылок со стороны своих друзей, оживлял гордыню своей расы, полную надежд в ближайшие будущие дни. Поистине, он горько страдал от крушения мечтаний своей юности и использовал одиночество в борьбе, которую считал священной на службе Бога.

Имея письма, которые позволили бы ему действовать согласно своей воле в сотрудничестве с Синагогами Дамаска, он согласился поехать туда с тремя почтенными мужчинами, предложившими ему своё сопровождение в качестве очень близких слуг.

Через три дня небольшой караван покидал Иерусалим и направлялся к великой равнине Сирии.

Накануне своего прибытия, почти в самом конце трудного и мучительного путешествия, у молодого тарсианина было впечатление, что его постоянно гложут и всё больше увеличиваются горькие воспоминания. Какие-то таинственные силы навязывали ему глубокие расспросы. Он мысленно просматривал свои первые мечты юности, а его душа задавалась жестокими вопросами. Начиная с отрочества, обогатившего его внутренний мир, он жаждал стабильности в осуществлении своей карьеры. Где найти то спокойствие, которое так рано стало предметом его наиболее глубоких раздумий? Учителя Израиля превозносили в этом отношении абсолютное уважение к Закону. Более всего он почитал эти принципы. Начиная с первых юношеских порывов, он питал отвращение к греху. Он посвятил себя идеалу служения Богу изо всех своих сил. Он не колебался в выполнении того, что считал нужным сделать, какими бы ни были жестокими или жёсткими его действия. Если и было неоспоримым фактом, что у него бесчисленное множество поклонников и друзей, то правдой является и то, что он имеет множество сильных врагов, ввиду несгибаемости его характера в выполнении обязанностей, которые он считал священными. Но тогда где же тот духовный покой, который он так сильно призывал в своих ежедневных усилиях? Несмотря на всю энергию, которую он тратил, он чувствовал себя лабораторией по производству мучительных и глубоких волнений. Его жизнь была отмечена мощными идеями, но по сути, в нём сражались непримиримые антагонизмы. Понятий Закона Моисеева, казалось, недостаточно, чтобы удовлетворить его жажду разрушения. Тайны судьбы держали в плену его разум. Секрет боли и различные судьбы решетили его неразрешимыми двусмысленностями и мрачными вопросами. Тогда как адепты этого распятого плотника проявляли не известное ему спокойствие! Ссылка на их незнание самых насущных проблем жизни ничего не доказывала, поскольку Стефан был великим разумником и при своей смерти показал глубоко впечатляющее спокойствие, сопровождавшееся ошеломляющими духовными качествами.

Поскольку его спутники не переставали отвлекать его внимание на первые пейзажи Дамаска, вырисовывавшегося вдали, Савл никак не мог вырваться из своего мрачного монолога. Казалось, он не видел понурых верблюдов, которые тяжело ступали под палящим полуденным солнцем. Напрасно они приглашали его перекусить. Когда они останавливались на несколько минут в каком-нибудь небольшом восхитительном оазисе, он ждал, пока его спутники закончат есть, чтобы продолжать свой путь, поглощённый силой тех мыслей, которые осаждали его.

Он и сам не мог бы объяснить, что с ним происходит. Его воспоминания уходили в самые ранние периоды его детства. Всё его тягостное прошлое чётко вырисовывалось при этом интроспективном анализе. Среди всех знакомых лиц, присутствовавших в его уме, воспоминание о Стефане и Абигаль выделялось наиболее чётко, словно подталкивая его к более глубоким вопросам. Почему брат и сестра из Коринфа достигли таких высот по всем проблемам, касавшимся его эго? Почему он всю свою молодость прождал Абигаль, воплощавшую его идеал чистой жизни? На память приходили его наиболее знаменитые друзья, и ни у одного из них он не находил нравственных качеств, подобных качествам молодого проповедника «Пути», который противостоял его политико-религиозному авторитету перед всем Иерусалимом, пренебрегая унижением и смертью, чтобы умереть затем, благословляя его несправедливые и неумолимые решения. Какая сила объединила их в лабиринтах мира, да так, чтобы его сердце никогда больше не забывало их? Мучительная истина была в том, что он не находил себе покоя, несмотря на победу и удовольствие иметь все прерогативы и привилегии среди наиболее влиятельных знатных лиц своей расы. В его мыслях перед ним проходили молодые девушки, которых он знал в своей жизни, любимицы своего детства, и ни в одной из них он не мог найти характерных черт Абигаль, которая всегда знала его самые потайные желания. Мучимый этими внутренними вопросами, осаждавшими его ум, он, казалось, стал просыпаться от долгого кошмара. Должно быть, уже был полдень. Всё ещё вдалеке, Дамаск проявлял свои контуры: на горизонте появились большие фруктовые сады, серые купола города. Сидя на коне, выказывая самоуверенность человека, привыкшего к удовольствиям спорта, Савл первым продвигался вперёд с властным видом.

В какой-то момент, однако, когда он едва оторвался от своих тревожных дум, он почувствовал себя словно окутанным светом, отличавшимся от солнечного. У него было такое впечатление, будто под невидимым и мощным давлением воздух стал открываться словно занавес. В глубине своей души он почувствовал себя узником неведомого головокружения после постоянных мучительных мысленных усилий. Он было обернулся к своим спутникам, чтобы попросить у них помощи, но не увидел их.

— Иаков!… Димитрий!… Помогите мне!… — в отчаянии вскричал он.

Но смятение чувств вырвало его из равновесия, и Савл упал с коня прямо на раскалённый песок. Однако зрение, казалось, стало растягиваться до бесконечности. Другой свет омывал его ослеплённые глаза, и на дороге, которую показывала ему разорванная атмосфера, он увидел фигуру мужчины величественной красоты, который словно сходил с небес к нему навстречу. Его туника была соткана из световых точек, его волосы по-назарейски ниспадали ему на плечи, его магнетические глаза излучали доброту и любовь, освещая серьёзное и нежное лицо, на котором витала божественная грусть.

Доктор из Тарса смотрел на него в глубоком оцепенении, и тогда, с незабываемым тембром в голосе, незнакомец произнёс:

— Савл!… Савл!… Почему ты преследуешь меня?

Молодой тарсианин даже не заметил, как инстинктивно стал на колени. Не будучи в состоянии определить, что же произошло, его сердце сжалось в отчаянной реакции. Невыразимое чувство почтения овладело им. Что бы это значило? Что это была за божественная фигура, которую он видел в видении открытого небосвода, и чьё присутствие наполняло его измученное сердце незнакомыми чувствами?

Пока спутники окружали его, коленопреклонённого, ничего не видя и не слыша, хоть сразу же ощутили большой свет в небе, Савл дрожащим и боязливым голосом спрашивал:

— Кто вы, владыка небесный?

В ореоле бальзамического света и тоном невероятной нежности он ответил:

— Я — Иисус!…

И тогда гордый и несгибаемый доктор Закона, охваченный рыданиями, склонился к земле. Можно было бы сказать, что импульсивный раввин Иерусалима был смертельно ранен, внезапно ощутив разрушение всех принципов, которые выковали его разум и до сих пор направляли его в жизни. Теперь, перед его глазами, был тот непонятный и великодушный Христос! Проповедники «Пути» не ошибались! Слово Стефана было чистой правдой! Верование Абигаль было истинным путём. И это действительно был он, Мессия! Значит, чудесная история его воскрешения не была легендой, усиленной энергией народа. Да, он, Савл, видел его здесь, во всём величии его божественной славы! Но какая любовь должна была оживить это сердце, полное высочайшего милосердия, чтобы придти за ним на пустынные дороги, за ним, Савлом, которые представал перед ним неумолимым преследователем его наиболее верных учеников!… Со всей искренностью своей страстной души он какое-то короткое время размышлял обо всём этом. Он почувствовал непреодолимый стыд за своё жестокое прошлое. Поток бурных слёз омывал его сердце. Он хотел было заговорить, покарать себя, пожаловаться на свои бесконечные иллюзии, поклясться в своей верности и преданности Мессии из Назарета, но искренняя печаль его раскаявшегося и разорванного разума прерывала его слова.

И тогда он заметил, что Иисус приближается к нему и, с любовью глядя на него, Учитель нежно коснулся его плеч и отцовским тоном сказал:

— Не сопротивляйся своим побуждениям!…

Савл понял. Со времени своей первой встречи со Стефаном глубинные силы заставляли его, везде и всегда, размышлять о его новых учениях. Христос звал его всеми средствами и всеми возможными способами.

Не будучи в состоянии понять божественное величие момента, Савл разрыдался, и его спутники с удивлением наблюдали за этим.

Молодой человек из Тарса всхлипывал. Перед нежным и убедительным выражением назареянского Мессии он размышлял о потерянном времени на мучительных и неблагодарных дорогах. Отныне ему надо было переформулировать наследие своих мыслей; видение воскресшего Христа на его смертных глазах полностью обновляло его религиозные понятия. По всей очевидности, Спаситель сжалился над его сердцем, лояльным и искренним в служении Закону, и спустился из своей славы, чтобы протянуть ему свои божественные руки. Он, Савл, был овцой, заблудившейся на склоне разгорячённых и разрушительных теорий. Иисус был дружественным Пастырем, который снисходительно закрывал глаза на неблагодарные шипы, чтобы с любовью спасти его. Внезапно молодой раввин измерил масштаб этого жеста любви. И слёзы хлынули из его горького сердца, как чистая вода из неведомого источника. В этот же миг в величественном алтаре своего разума он поклялся навсегда посвятить себя Иисусу. Он сразу же вспомнил о мучительных и трудных испытаниях. Его желание создать семью умерло вместе с Абигаль. Он чувствовал себя одиноким и разбитым. Отныне же он предастся Христу как смиренный раб его любви. И всё будет использовано, чтобы доказать ему, что он сумеет понять его жертву, поддержав его на жёсткой тропе человеческих несправедливостей в этот решающий момент его судьбы. Омытый слезами, что никогда в жизни с ним не случалось, он в этом же месте, под скорбными взглядами своих спутников, под палящим полуденным зноем, сделал своё первое признание в вере.

— Господин, что вы хотите, чтобы я сделал?

Даже в момент безусловной капитуляции эта решительная душа, униженная и раненая в своих самых дорогих принципах, проявляла своё благородство и верность. По причине любви, которую Иисус являл ему в данный момент, он нашёл такое же великое откровение; Савл из Тарса не выбирал задач, чтобы служить обновлению своих усилий. Предаваясь душой и телом, как простой слуга, он со смирением спрашивал, что Учитель желает от него.

В этот момент Иисус, с любовью смотревший на него, дал ему понять, что люди должны объединяться в общем творении для всеобщего воспитания, в универсальной любви во имя своё, и великодушно объяснил:

— Встань, Савл! Войди в город и там тебе скажут, что нужно будет делать!…

И молодой тарсианин более не ощущал присутствия любящей фигуры, сохраняя впечатление погружённости в океан теней. В прострации, он всё ещё плакал, а его спутники жалели его. И словно желая сорвать завесу, мешавшую его зрению, он протёр глаза, но мог лишь нащупать что-то в глубокой тьме. Постепенно он ощутил присутствие своих друзей, которые, казалось, живо комментировали ситуацию:

— Но всё же, Яков, — сказал один из них, проявляя большую тревогу, — что нам сейчас делать?

— Думаю, — ответил то, кого спросили, — что нам лучше послать Йонаса в Дамаск, чтобы разузнать, что нам делать в ближайшее время.

— А что здесь случилось? — спросил пожилой мужчина, отзывавшийся на имя Йонас.

— Я не совсем понимаю, — в сердцах ответил ему Яков, — Сначала я заметил интенсивный свет в небесах и сразу же затем услышал, что он просит о помощи. Не успел я отреагировать, как в этот же миг он упал с коня, будучи не в состоянии принять ни малейшей помощи.

— Меня тревожит, — размышлял Димитрий, — этот диалог с мраком. С кем он говорил? Мы могли слышать его голос, но никого другого не видели, и что здесь произошло, никак не можем понять.

— Разве ты не видишь, что наш начальник бредит? — осторожно возразил Яков. — Долгое путешествие под обжигающим солнцем легко может сразить и более устойчивый организм. К тому же, как мы ещё утром заметили, он кажется раздражённым и больным. Он ничего не ел, ослаб за эти последние дни, требовавшие от нас больших усилий, начиная с нашего отъезда из Иерусалима. По-моему, — заключил он, в удручении покачав головой, — это один из тех случаев лихорадки, которые внезапно нападают на человека в пустыне…

Широко раскрыв глаза, старый Йонас смотрел на заплаканного раввина в большом удивлении. Но после того, как услышал мнение своих спутников, напуганный, он осторожно заметил, словно опасаясь обидеть какое-либо незнакомое существо:

— У меня большой опыт в этих переходах на солнцепёке. Я всю свою молодость водил верблюдов через Аравийские пустыни. Но я никогда не видел больного с подобными характеристиками в этих областях, — лихорадка тех, кто истощённым падает по пути, не проявляется через бред и слёзы. Больной просто в изнеможении падает, без какой-либо реакции. Значит, здесь мы видели, как наш начальник говорил с невидимым для нас человеком. Я в сомнении, принять эту гипотезу или нет, но опасаюсь, что во всём этом присутствуют признаки колдовства «Пути». Сторонники плотника владеют магией, которые нам весьма трудно понять. Мы знаем, что доктор посвятил себя задаче преследовать их, где бы они ни были. Кто знает, может, они предусмотрели так жестоко отомстить ему за себя? Если я согласился ехать в Дамаск, то именно из-за того, что мои родители, кажется, прельстились этими новыми учениями. Кто из нас видел когда-нибудь, чтобы слепоту исцеляли простым наложением рук? Однако, именно так мой брат был исцелён знаменитым Симоном-Петром. Только колдовством, на мой взгляд, можно было бы объяснить эти вещи. Видя столько таинственных фактов в своём собственном доме, я испугался Сатаны и убежал.

Согнувшись, посреди мрака, охватившего его, Савл слушал комментарии своих друзей и чувствовал себя очень слабым, словно был истощён и ослеп после крупного поражения.

Вытирая слёзы, он позвал с большим смирением одного из друзей. Они все сразу же отозвались на его зов.

— Что случилось? — встревоженно и озабоченно спросил Яков. — Мы волнуемся за вас. Вы заболели, господин?… Мы принесём вам всё, что нужно…

Савл сделал грустный жест и добавил:

— Я ослеп.

— Как же так? — ошарашено спросил тот.

— Я видел назареянского Иисуса! — покаянно сказал он, полностью преображённый.

Йона сделал многозначительный жест, словно показывая друзьям, что он был прав, а они все переглядывались в смятении. Они сразу же сказали себе, что молодой раввин слишком взволнован. Яков, наиболее близкий к нему, взял инициативу в свои руки и добавил:

— Господин, мы сожалеем о вашей болезни, но нам надо знать, что делать с караваном.

Однако доктор из Тарса проявлял смирение, которое никак не сочеталось с его властным стилем, он пролил слезинку и закончил тем, что сказал с глубокой грустью:

— Яков, не беспокойся обо мне… И должен без промедления прибыть в Дамаск. Что же касается вас… — и его колеблющийся голос тяжело застыл, словно охваченный великой тревогой, затем горьким тоном заключил, — делайте, что хотите, поскольку до сих пор вы были моими слугами, но сейчас я тоже раб, и уже себе не принадлежу.

Услышав этот робкий и грустный голос, Яков заплакал. Он был уверен, что Савл сошёл с ума. Он отозвал своих двух спутников в сторонку и объяснил им:

— Вы вернётесь в Иерусалим с этой грустной вестью, а я направлюсь к ближайшему городу вместе с доктором, чтобы получше заняться им. Я отведу его к своим друзьям, а они попросят помощи у врача… Я нахожу, что он совершенно не в себе…

Молодого раввина проинформировали о принятых решениях, которые он воспринял почти без удивления. Он пассивно принял намерение своего служащего. В этот час, когда он был погружён в глубокую и мрачную темноту, его воображение переполнялось возвышенными догадками. Его внезапная слепота не угнетала его. В этой темноте, наполнявшей его плотские глаза, казалось, выступала лучистая фигура Иисуса, которую он видел своими духовными глазами. Его зрительные ощущения только что прекратились, чтобы навсегда сохранить воспоминание о славной минуте его преображения к более возвышенной жизни.

Савл слушал комментарии Якова со смирением ребёнка. Безропотно, не сопротивляясь, он услышал, как тронулся в обратный путь его караван, а его старый слуга, охваченный бесконечным опасением, предлагал ему дружескую руку для опоры.

Слёзы текли из невыразительных глаз Савла, словно затерянные в бездонном видении, он, утративший свою гордость, ведомый Яковом, пешком следовал первым часам пополудня под палящим солнцем пустыни.

Взволнованный благословениями, которые он получил из самых высших сфер жизни, Савл плакал, как никогда. Он был слеп и далёк от своих. Тяжкие тревоги осаждали его утомлённое сердце. Но видение воскресшего Христа, его незабываемое слово, его выражение любви были живы в его преображенной душе. Иисус был Владыкой, недоступной смерти. Он будет направлять его шаги по дороге, даст ему новые направления, высушит его язвы тщеславия и гордыни, глодавшие его сердце; и в особенности он придаст ему сил, чтобы исправить ошибки его иллюзорных дней.

Оставаясь под сильным впечатлением, грустный Яков вёл своего начальника, который был ему другом, спрашивая себя о причине его постоянных и молчаливых слёз.

Окружённый мраком своей временной слепоты, Савл не мог ощущать, что плотное облако сумерек уже охватило природу. Тёмные облака приближали наступление ночи, а удушающие ветры дули с огромной равнины. Он с трудом следовал за Яковом, который хотел ускорить ход, опасаясь дождя. Его решительное энергичное сердце не опасалось никаких трудностей, которые намечались в эти трудные ближайшие дни. Ему не хватало зрения, он нуждался в проводнике; но ведь Иисус советовал ему войти в город, где ему будет сказано, что делать дальше. Надо было подчиняться Спасителю, который почтил его высшими откровениями жизни. Нетвёрдым шагом, причиняя боль ногам при каждом неловком движении, он всё же шёл, чтобы выполнить божественные распоряжения. Главное было в том, чтобы не видеть трудностей, а основой было не забывать свое цели. Что значили этот взгляд во мраке, возвращение каравана в Иерусалим, тяжкий путь пешком по дороге в Дамаск, ложная гипотеза его спутников, касающаяся незабываемого присутствия, потеря своих почётных званий, отрицание священников-друзей, непонимание целого мира перед кульминационным фактом его судьбы?

С глубокой искренностью, которая характеризовала его малейшие действия, Савл из Тарса хотел знать лишь одно: Бог изменил свои планы в отношении него. И он будет Ему предан до конца.

Когда сумерки сгустились, двое неизвестных мужчин входили в предместье города. Несмотря на сильный ветер, гнавший грозовые тучи в направлении пустыни, там и тут уже падали густые капли дождя на раскалённую пыль улиц. Окна жилых домов с треском затворялись.

Дамаск ещё помнил молодого тарсианина, красивого и победного. Он познакомился с ним во время своих самых блистательных праздников, он привычно аплодировал ему в синагогах. Но, видя этих двух усталых и грустных мужчин, никогда город не признал бы его в том человеке, кто входил в него, пошатываясь, с потухшими глазами…