Печать Цезаря

Моим детям

Ослабленный старостью, покрытый шрамами, я удалился к себе, в деревню Альбу, на маленькой реке Касторе, неподалёку от города Лютеции[1].

Воспоминания эти я желал бы написать для своих ей и внуков. Из них они увидят, что могут не краснеть за своего отца и предка, который не щадил себя в великой борьбе за свободу Галлии.

Я, может быть, стану писать очень подробно, потому что старики любят говорить о своей молодости, а воины любят распространяться о своих подвигах. Но эти подробности не будут лишними, ведь ни внуки, ни даже сыновья мои не могут себе представить, до какой степени изменился весь мир и даже наша маленькая страна с тех пор, как показались в первый раз золотые орлы римских легионов на берегах Сены. Когда я вспоминаю годы своего детства и переношусь потом к людям и предметам, меня окружающим, то мне представляется, что я переселился в заморскую страну и что я пережил десять поколений.

А между тем, мне всего восемьдесят лет, и я здоров телом и душой. Если волосы мои и поседели, то они всё-таки по-прежнему густы, а зубами я могу разгрызть орех. Когда я вспоминаю о прежних битвах, то чувствую, что меч мой трепещет у моего бедра, и мне кажется, что и теперь ещё копьё не было бы слишком тяжело для моей руки.

I. Деревня Альба и река Кастор

Я помню себя маленьким мальчиком на высоком обрывистом берегу реки Кастора, на котором стояли дом и деревня отца.

Дом этот, впоследствии перестроенный моими сыновьями по римскому образцу, но с крутой крышей, походил прежде на большой сарай, крытый соломой. Он состоял из обширной нижней комнаты и верха, что было большой редкостью в то время в наших местах.

Здание было выстроено из толстых брёвен, вкопанных в землю и соединённых балками крест-накрест. Промежутки же между брёвнами были забиты глиной, смешанной с рубленой соломой.

С одной стороны дом был выше, чем с другой. Вследствие этого громадная соломенная кровля имела весьма неровный скат. Издали дом наш с высокими шестами, торчавшими над крышей, походил на быка с поднятым загривком и с изогнутой спиной, по кото рой прогуливались три журавля.

Солома закрывала весь дом, как звериная шкура, и выступала над входной дверью, так что приходилось нагибаться, чтобы войти в дверь.

Отверстия в виде окон разной величины проделывались в различных местах беспорядочно, так как наши предки не имели никакого понятия о равномерности и правильности линий.

Дым от очага проходил в дыру на крыше, но прежде, чем выйти наружу, собирался и пошаливал в комнате, вызывая слёзы в глазах слуг, работавшим около очага.

Пол большой комнаты покрывался вязанками соломы. Днём они служили сиденьем во время разговоров, а ночью из них устраивали постели.

Среди этой первобытной простоты блестели стальные и бронзовые мечи, копья, шлемы и щиты, развешанные по стенам. Кое-где между ними красовались золотые блюда и чаши из золота, янтаря и серебра, всё это была военная добыча отца и деда.

В большом дубовом сундуке, покрытом щетинистой шкурой кабана, хранились другие сокровища: кувшины и кубки, украшенные драгоценными камнями, раскрашенные глиняные вазы, наполненные золотыми, серебряными и бронзовыми монетами.

Верх предназначался для моей матери. Там было заметно больше роскоши и порядка, чем в остальном доме. Там стояла большая дубовая резная кровать к деревянные, очень изящной формы стулья, на полу лежали разноцветные шерстяные ковры, а стены были обиты клетчатой и вышитой тканью.

Всё, что отец мой мог приобретать из редких и драгоценных предметов во время походов и торговых сношений с паризами Лютеции, всё это он приобретал для помещения моей матери: драгоценные ожерелья, браслеты, тончайшие полотняные и шерстяные ткани и прочее.

Однажды в стычке с германцами он увидел в толпе начальника в золотом ожерелье с янтарём, окружённым маленькими, сверкавшими, как солнце камешками.

«Вот пойдёт-то Эпониме!» — подумал он.

С этою мыслью он бросился на германца и через несколько минут вернулся с ожерельем, с головой воина и с огромным рубцом поперёк лица. Ожерелье досталось на долю моей матери, а рана и голова на его долю.

Вы спросите, зачем ему нужна была голова?

Дверь нашего дома была украшена черепами и скелетами медведей, волков, зубров и оленей, убитых на охоте, и черепами воинов, убитых на войне... Чем более было черепов на воткнутых палках, тем большим уважением проникался гость, входя в дом: он понимал, что входит в дом великого воина, славного своими подвигами. Хроника наших побед изображалась таким образом на фасаде нашего дома, оберегаемого богами. Римляне высекали на мраморе и на бронзе надписи для потомства, а надписями галлов были эти черепа.

Под открытое небо выставлялись только головы Простых воинов; головы же начальников пользовались большим почётом. Их вываривали, чтобы очистить от мяса и кожи, и череп тщательно отполировывался, натирался драгоценной мазью, завёртывался в богатую материю и укладывался в сундук.

Такие черепа считались сокровищем. Их доставали только в торжественные дни и показывали знатным Гостям, причём хозяин рассказывал обыкновенно, при Каких обстоятельствах голова была снесена одним Взмахом меча с могучих плеч.

Вокруг дома и сада, окружённого высокой изгородью из чёрного терновника и жимолости, стояли хижины; одни из них походили на наш дом, но только были поменьше, и предназначались для воинов, а другие, похуже — для свободных землепашцев или для рабов. Среди них встречались просто сараи из неотёсанных брёвен и хижины, покрытые соломой, спускавшейся до самой земли, и такие низенькие, что попасть в них можно было только на четвереньках; были жилища и из тростника, связанного наверху, сплошь покрытые соломой, круглые, как ульи; встречались и просто зелёные шалаши, навесы на четырёх столбах. И каждую хижину с огородом окружала живая изгородь.

Такова была наша деревня Альба. Как она с тех пор изменилась!

Деревня была обнесена частоколом с воротами, запиравшимися деревянным засовом. Такого засова было достаточно, чтобы уберечься от дневного внезапного вторжения.

Ночью же деревню оберегали громадные собаки, такие злые и дикие, что сами мы с трудом отличали их от волков. Кроме того её оберегали полудикие кабаны, которые ходили всю ночь и, хрюкая, рыли землю. Несчастного вора, которому бы удалось перелезть через частокол, собаки разорвали бы на части, а кабаны не оставили бы от него и следа.

Кругом нашей деревни стояли дремучие леса: вековые дубы, громаднейшие буки, берёзы с серебристой корой, сосны невероятной вышины. Деревья росли непроницаемой массой, сквозь которую с трудом пробивались солнечные лучи. Ветки плюща, толщиной с руку, плети жимолости, дикого винограда тянулись с одного дерева до другого. Белый и чёрный терновник, шиповник с колючками на стволах, остролист с цепки ми листьями возвышались выше роста человеческого чтобы пробраться сквозь эту зелёную стену, сквозь это препятствие из игл и крючков, приходилось без устали действовать топором.

Далее в лесу шли топкие болота и трясины, покрытые обманчивой зеленью; это были бездонные пропасти, из которых торчали иногда громадные рога оленей, увязших в них.

Очень немногие решались проникать в эту страшную чащу, и охотничьи собаки, пускавшиеся в этот лес, нередко возвращались, поджав от страха хвост, и с испуганным воем бросались к ногам хозяина.

Вокруг нашего холма и вдоль него почва была очищена, благодаря стараниям крестьян, обрабатывавших её для посева пшеницы, ячменя, ржи, овса, чечевицы и проса.

У подножья холма пробегала река Кастор. Она брала своё начало очень далеко на юго-западных горах и несла свои мутные воды к Лютеции. По глинистому Ложу она протекала то тихо, плодотворно орошая наши луга, то вдруг надувалась, выходила из себя и сердито билась о тот и другой берег, унося с собой Посевы, скот, пастухов и землепашцев. Иногда она вдруг изменяла своё направление и в глинистой почве вырывала новое ложе, оставляя старое, очень скоро покрывавшееся травой и кустарниками.

Наши крестьяне приписывали ей страсти и капризы живого существа. Они принимали её за богиню, и иногда ночью, при свете луны, сыпали в неё немного пшеничной муки.

Даже мой отец частью разделял их взгляды. После страшного наводнения, которое унесло значительную часть нашего берега, он уехал куда-то на три дня, по направлению к юго-западу, и взял с собой трёх верных всадников. Потом мы узнали, что он ездил к истокам реки. Там он читал молитвы, делал возлияние молоком и вином, окрасил воду кровью убитой лошади и бросил в реку три золотых монеты, три серебряных и три бронзовых.

Река называлась Кастором[2] вследствие множества бобров, посещавших её. Мили за две повыше Альбы на реке жило штук пятьсот-шестьсот бобров. Они поселились в таком месте, где река расширялась и образовывала острова, рукава и болота.

Когда я вырос, я не раз ходил навещать их. Интересно было любоваться на этих животных, величиною с восьмимесячного ребёнка, с короткой и густой шерстью, с курносой мордочкой, с губами, обросшими торчавшей щетиной, с когтями на передних лапах, и с перепонками, как у уток, на задних, с толстым и плоским хвостом, почти круглым и покрытым чешуёй. Эти животные постоянно копошились в тине и по берегам. Острыми своими когтями они рыли в берегах Коры или же, при высокой воде, строили наверху жилища из веток, вроде наших крестьянских хижин.

Но удивительнее всего были устраиваемые ими поперёк реки плотины. Они перегрызали деревья, разрезали их и заостряли, как колья; другие же бобры, сидя под водой, вырывали там ямы, и затем, Присев на задние лапы и держа колья передними лапами, ставили их в ямы. Они устанавливали колья В два ряда такими правильными рядами, что искусству их могли бы позавидовать люди. Затем просветы между кольями они заплетали ивовыми прутьями с ловкостью хорошего корзинщика и в промежуток между сплетёнными вместе рядами опускали камни и всякий мусор. И вот на этот-то мусор они приносили мягкую глину, и своими толстыми хвостами били её, как прачки бьют вальками бельё, или крестьяне деревянными колотушками уколачивают пол на гумне. От такого битья глина делалась твёрдой, как камень и блести щей как серебро. После этого бобры, довольные окончанием своей плотины, вприпрыжку перебегали с одного берега на другой, любуясь на своё произведении и посвистывая от удовольствия.

Я же, непрошеный гость, спокойно сидел на почтительном расстоянии, на берегу, и, положив подле себя лук и копьё, неустанно смотрел на них. Сначала они точно боялись моих посещений: уходили в норы, ныряли в воду и прятались в хижины. Тревожное посвистывание их пугало весь народец, и рабочие прятались в воду. Вскоре над водой появлялись круглые и усатые головки, чёрные тревожные глазки; затем скова скрывались, а через несколько минут опять появлялись. Потом эти почти человечьи головы высовывались в большем количестве и несколько дольше смотрели на меня. Понимая, что ни лук, ни копьё моё не предназначались для них, они начинали ходить взад и вперёд, прыгали и точно не замечали моего присутствия; смельчаки, в пылу деятельности, перескакивали даже через мои протянутые ноги. Они снова начинали резать деревья острыми зубами, рыть землю острыми когтями, плавать, загребая утиными лапами, и бить глину тяжёлыми хвостами. Снова перед моими глазами работали целые артели дровосеков, плотников, корзинщиков, штукатуров и каменщиков. Присутствие постороннего зрителя точно подстрекало их действовать. Наконец из нор выходили даже самки со своими маленькими и располагались на берегу. Спокойно кормя своих детей, они с удовольствием смотрели на работу мужей.

Ничто не могло поколебать настойчивость этим трудяг. Река бушевала, надувалась, выступала из берегов, уносила запруды. Но проносилась непогода, и четвероногие строители снова принимались за работу, и за тысячу шагов слышались их удары по глине; в рабочие присвистывали, как бы ободряя друг друга.

Это поселение бобров уважалось нашим племенем. Отец мой говорил, что эти животные оказывали большие услуги: они уравновешивали течение, замедляли прибыль воды и не допускали сильных наводнений. Никто из наших не решился бы пустить стрелу в это трудолюбивое животное. Крестьяне говорили о них между собою со страхом и почтением.

«Может ли быть, — рассуждали они, — чтобы животные, такие ловкие и умные, были простыми зверями? В них проявлялось скорее что-то божественное, так как они предчувствовали непогоду и наводнения».

Кое-кто из наших землепашцев уверял, что предки их поселились в этих местах гораздо раньше всех других обитателей, и рассказывали, что прежде люди и бобры жили вместе и говорили на одном и том же языке. Они смотрели на этих грызунов как на дальних родственников или же как на души своих предков, принявших другой образ. Давно уже соседи из Лютеции дали прозвище «касторов» жителям Альбы и последние не только не обижались, но, напротив, гордились этим.

Дед мой и прадед изображали на своих шлемах бобра, сидящего на задних лапах и держащего передними лапами дубину, как копьё.

Имя, данное дедом отцу, тоже замечательно, так как Беборикс на древнем местном языке означало что-то вроде царя бобров.

Одним словом, нас, паризов из Альбы, звали касторами и касторами мы и останемся, если дети мои и внуки не будут стыдиться своего происхождения и не возьмут себе, по примеру других, римских фамилий.

II. Обитатели Альбы

Жители Альбы всегда составляли часть паризов с большой их деревней Лютецией, находившейся на одном из островов Сены.

Паризы живут по берегам Сены и кроме того на реках Марне, Уазе, Касторе и других. Они населяют самую маленькую часть Галлии, пространством не более десяти или двенадцати миль, но зато их можно считать самыми знаменитыми из всех галльских племён.

О своих далёких предках паризы рассказывают самые невероятные вещи. Говорят, будто они плавали по долинам нашей страны, которая была в то время обширным и глубоким морем, и некоторые указывают даже на отверстия в скалах, куда предки привязывали свои лодки. Древние воины, по их рассказам, нападали на морских чудовищ с лебединой шеей и с рыбьей чешуёй, на ящериц в сто локтей длины, как муху проглатывавших буйвола, на лягушек величиной с быков и мычавших, как быки, дрались с крылатыми драконами, со слонами, покрытыми шерстью, с громаднейшими зверями вроде носорогов, со львами и тиграми, вчетверо более крупными, чем африканские львы, с медведями, которые, встав на задние лапы достигали вершины дубов.

Они приручали оленей с длинными и широкими рогами, на которых ездили верхом, и самок, которых они доили, как мы нынче доим коров. Собак у них не было; но для охоты они обучали волков, рысей, лисиц и диких кошек. Говорят, что они не знали ни железа, ни бронзы, но решались нападать на самых хищных зверей с каменными секирами, и в настоящее время разрывая поля, находят острые камни, служившие наконечниками их стрел.

Эти дикие люди были изгнаны и взяты в рабство сначала кельтами, а потом белгами. Потомки их забыли свой язык и говорят на нашем. Из своего прошедшего они не помнят ничего и, как вы видите сами, о своих предках рассказывают такие вещи, которым и поверить трудно.

Многие из наших рабов происходят от этого первобытного племени. Говорят, будто в непроходимых лесах, которые тянутся далеко на запад от Лютеции можно ещё встретить людей из этого племени, живущих среди хищных животных. Надо вам рассказать об одном случае, свидетелем которого я был сам.

Воин моего отца, некто Думнак, один из тех храбрецов, которые не боятся ни людей, ни богов, ни зверей, решился исследовать дикий лес с западной стороны. Он отправился с одним таким же смелым как он, товарищем, по имени Арвирах, и в продолжение целой недели о них не было ни слуху, ни духу.

Только на восьмой день они появились и привезли какой-то странный тюк, который Думнак свалил у дверей дома моего отца. Тюк начал шевелиться, и из него послышались какие-то дикие звуки, вроде человеческого голоса. Мы увидели, что существо это тщательно связано.

Думнак достал нож и перерезал верёвки.

— Теперь, — сказал он, — его можно развязать: так как он уже три дня ничего не ел, то, пожалуй, будет подобрее. Вот спросите-ка у Арвираха, чего нам стоило взять его!

Сбросив с себя пёструю безрукавку, Думнак показал на плече рану, не столь глубокую, сколь широкую. Трудно было сказать, каким орудием была нанесена эта рана. Думнак, вытащив из-за пояса какой-то странный предмет, сказал нам:

— Ну вот, смотрите, какое оружие у этого парня!.. Когда мои кости столкнулись с этой штукой, я поблагодарил свою мать за то, что она родила меня с такими крепкими костями... Иначе пришёл бы им конец... Голова моя тоже не осталась бы цела, если бы я не отскочил в сторону!..

Он подал оружие моему отцу.

Представьте себе речной продолговатый камень в форме топора, с одной стороны заострённого как гвоздь, а с другой с заострённым лезвием. Острым концом это странное оружие было воткнуто в дыру, проделанную в длинном оленьем роге, и прикреплено верёвкой, сплетённой из древесной коры.

Существо, которое до сих пор только рычало и показывало нам когти, вдруг вскочило на ноги и испустило крик, какого нам не приводилось до сих пор слышать. Думнак бросился на своего пленника сзади и схватил его в охапку. Только с помощью нескольких воинов и после самой ожесточённой борьбы удалось наконец овладеть этим рычащим, извивавшимся и старавшимся укусить чудовищем.

Опомнившись от волнения, я подошёл и увидел, что это был человек.

Ростом он был не выше мальчика тринадцати лет, но в плечах шире любого воина и с замечательными мускулами на руках и на ногах. Из-под целого леса чёрных волос, ниспадавших до самого пояса, сверкали миленькие чёрные глазки, с испуганным и свирепым выражением. Лоб у него был низкий, узкий и покатый, сморщенный, как старое сухое яблоко; нос широкий, губы толстые и покрытые волосами; выдающиеся вперёд большие челюсти напоминали хищного зверя. Борода у него была редкая, но всё тело покрыто волосами. Руки у него были до такой степени длинны, что пальцы касались колен, и на них, точно так же, как и на ногах, были чёрные когти. Вместо всякой одежды на нём была рубашка из крысьих шкурок, и шею украшало ожерелье из раковин. Когда к нему подходили, он начинал биться и скалил белые, острые, как у волка, зубы; верхние два зуба были значительно раздвинуты.

— За три дня пути отсюда, — рассказывал Думнак, — в страшной чаще мы нашли пещеру. Из неё доносился ужасно тяжёлый запах, и кругом лежали наполовину съеденные и наполовину разлагавшиеся животные. Несмотря на проливной дождь мы не решились войти в пещеру, а встали под выступ скалы. Вдруг из чёрного отверстия бросился какой-то мохнатый клубок... Я кинулся в сторону, и только этим спас себе жизнь, так как эта каменная секира задела меня за ухо и ушибла плечо. К счастью, разбойник споткнулся о корни и растянулся во весь рост. Мы бросились на него и связали его верёвками. Сами понимаете, легко ли нам было! Вдруг мимо нас с отчаянным криком пронеслась мохнатая фигура. Мы с трудом успели рассмотреть, что это женщина, — вероятно, жена нашего пленника. Она убежала с двумя детьми. Тут мы вошли в пещеру, но тотчас же вышли: там было не продохнуть. При свете факела мы разглядели пещеру. Не стану ручаться, чтобы среди скелетов кабанов и ланей там не было и человеческих костей и черепов... Теперь, я думаю, ему надо дать что-нибудь поесть... После трёх дней поста он почувствует ко мне благодарность...

Со всевозможными предосторожностями Думнак развязал одну руку пленника.

— Хочешь, — сказать я Думнаку, — я прикажу изжарить ему кусок мяса?

— Изжарить? Ему-то!.. — захохотав, вскричал Думнак. — Ну, этот господин вовсе не такой изнеженный... Вот увидишь!

Рукояткой своего копья Думнак убил петуха, бродившего поблизости и только собиравшегося прокричать своё победоносное «кукареку». Он поднял трепетавшую птицу и подал её дикарю. Тот с быстро той молнии схватил её, немного оцарапав руку Думнака. Острые зубы его вцепились в петуха, так что у того только кости затрещали и посыпались перья. Дикарь кряхтел и пыхтел, как дикая кошка, готовых укусить руку, которая осмелилась бы протянуться чтобы отнять у него добычу. От петуха остались только перья, разлетевшиеся по двору. Из кастрюльки с длинной ручкой ему дали выпить сикеры[3]. После этого он заворчал, захрюкал и, пробормотав что-то на непонятном языке, точно заснул.

Несмотря на все усилия Думнака приручить своего пленника, он ничего не мог с ним сделать. Он только меньше кусался и царапался, но не спускал глаз с леса.

Однажды Думнак дал ему сикеры немного более обыкновенного; дикарь пришёл в бешенство, стал рваться и кончил тем, что убился об угол дома.

Никто его не пожалел. Отец мой, боясь за меня, уже много раз просил Думнака избавить деревню от этого «отвратительного животного».

Точно ли это был первобытный человек? Родился ли он диким человеком, или одичал потом? Этого сказать я не могу. Возвращаюсь к обитателям нашей деревни.

Отцу моему принадлежали все земли в долине Кастора. Один из моих предков завоевал их, когда пришёл с небольшим отрядом белтов и выгнал кельтов.

Все предводители, — их было пятнадцать человек, — настроившие деревни и укреплённые дома на реке, говорили, что всё это они получили от моего деда. Они считали себя обязанными являться к отцу на помощь в случае нужды со всеми своими воинами, брать его в посредники во всех своих распрях и воевать с врагами под его знамёнами. Они говорили, что они его младшие братья, и называли его старшим братом.

В сущности, у нас ничего не было, кроме Альбы, но владение это было очень велико. Оно тянулось вдоль реки до бобровой плотины, а в ширину доходило до горы Люкотиц, возвышавшейся над островом Лютеция. Оно состояло не только из той деревни, в которой мы жили, но и из двух десятков других деревень, которые отец мой нередко объезжал.

Земля обрабатывалась свободными крестьянами. Отец мой давал им сохи, бороны, рабочих быков и в Случае нужды доставлял даже семена. Он разделял с ними урожай и прирост скота. Наши крестьяне считали, что земля принадлежит им настолько же, насколько и нам. Они, следовательно, добровольно работали на общей земле, очень довольные, что могут помочь своему господину и доставить ему излишек. Они утверждали, что они из одной с ним семьи, одной крови, и называли его «отцом», а он называл их «детьми». Рубашки они носили из той же ткани, что и он, с такими же зелёными и красными полосами и клетками, на шапки они пришпиливали так же, как и он, перо цапли. Чужестранцу стоило только встретить кого-нибудь из них на дороге или на рынке, чтобы сказать:

— А! Этот человек из Альбы.

Или же:

— Это один из детей Беборикса: это кастор.

Во время войны он мог призвать их к оружию, и они тотчас же являлись, готовые умереть за него.

Мать мою они почитали как свою родную, и, когда я проходил мимо их хижин, они ласково следили за мной взором и, желая мне всего хорошего, говорили:

— Посмотри-ка, жена, каким красивым и крепким становится наш маленький Венестос. Он будет, как отец, грозен с врагами и добр к своим детям-крестьянам.

Рядом со свободными крестьянами у нас были и рабы. Они принадлежали нам, как сохи и скот. Одни были потомками кельтов, оставшихся на этих местам после бегства своих предводителей, а другие были взяты в плен в войнах против германцев или же даны купцами моему отцу и деду в обмен на мешки с рожью, на скот и на стада свиней. За хорошую боевую лошадь давали четырёх рабов.

Они принадлежали моему отцу и, следовательно, обязаны были отдавать ему весь свой труд; но отец мой кормил их в голодное время и лечил во время болезни. С ними обращались так же хорошо, как и с другими, и они выказывали нам всем большую привязанность. Большая часть из них жила уже так давно на нашей земле, что не помнили своей родины и забыли свой родной язык. Тяжёлые полевые работы притупляют умственные способности и делают людей забывчивыми, а это большое счастье для них!

Крестьяне и рабы были заняты землепашеством, а когда надо было выступать в поход против неприятеля, отец мой призывал к оружию вовсе не их, а хорошо обученных для этой цели воинов — всадников и конюхов.

Всадники носили дорогое оружие и золотые обвясла у шлемов; конюхи, по большей части поступавшим потом во всадники, носили такое же оружие.

Наши воины проводили большую часть времени, упражняясь с моим отцом. Они умели усмирять лошадей, владеть копьём и мечом, пускать дротик, рубить секирой и петь военные песни.

В нашей деревне у каждого из них был свой домик, и у многих были жёны и дети. Но ежедневно за ужином они занимали место за столом своего предводителя: отец сидел на почётном месте, потом садились всадники и затем конюхи.

Сидя на связках соломы, они угощались мясом оленей, быков, баранов и кабанов, и наиболее храбрые получали наилучшие куски; пили они сикеру, мёд и итальянские вина и пировали до глубокой ночи.

Отец особенно гордился тем, что мог досыта их накормить и напоить. Он говорил, что хорошее мясо и доброе вино развивают храбрость. Он знал, что эти люди последуют за ним в самую гущу битвы, что ни один из них не отступит и в случае его гибели не останется в живых. Они были его товарищами по играм, на охоте и на войне; они принадлежали друг другу на жизнь и на смерть. Как-то один из них шутя наметил, что отец кормит их деревянными ложками. И он тотчас же послал в Лютецию к мастеру купить для всадников золотые ложки, а для конюхов серебряные, и точно так же шутя сказал им:

— Ни на золото, ни на серебро мне не купить таких воинов, как вы, а с такими воинами, как вы, я добуду золота и серебра.

Таким образом он содержал десять всадников и двадцать конюхов. Если случалось, что какое-нибудь подвластное отцу владение оставалось без хозяина, умершего и не оставившего детей, то отец дарил его наиболее достойному из воинов, что сильно поддерживало их верность.

Каждый вечер у нас накрывался длинный стол, срубленный из неотёсанных досок, положенных на козлы, и вокруг него усаживались пирующие. Комната освещалась факелами, и пирующих увеселял бард, слепой старик Вандило, подыгрывавший себе на маленькой арфе и знавший все предания Галлии и Британских островов, а также все подвиги моих предков. Чудодейственным словом своим он умел прекратить споры, успокоить ссоры, иногда вспыхивавшие во время пиршеств. Стол увеличивался, когда кто-нибудь из ваших соседей, какой-нибудь именитый житель Лютеции, или путешественник, или проезжий купец просил приюта и гостеприимства. Дорогие напитки лились обильнее, а арфа Вандило звучала громче. И все окрестные барды собирались, как мухи на мёд.

Таким образом мой отец, жил как царь среди своих Подвластных воинов, крестьян и рабов. Слава о его храбрости и гостеприимстве распространялась во всей Галлии. Барды пели о нём, что золото зарождалось под копытами его лошади и водопадами лилось из рек его; что дом его был волшебным домом, так как он расширялся по мере появления гостей. Они воспевали его щедрость и гостеприимство, пели о том, что погреба его всегда были полны винами и мёдом, а хлева такие, что стоило после пиршества бросить туда обглоданную кость свиньи, чтобы из неё рождалась новая свинья, подобно тому, как в одном волшебном британском замке заколотые и съеденные быки постоянно оживали. Барды, разгорячённые вином, особенно старательно воспевали щедрость отца.

Надо простить бардам эти небольшие погрешности ведь только благодаря им в памяти людей сохраняются воспоминания о славных подвигах героев...

III. Беборикс и Эпонина

Когда я был маленьким, мне не позволяли присутствовать на этих пиршествах и я никогда не входил в ту комнату, где пировали. При народе, на маленько площади перед нашим домом и на улицах деревни отец никогда не говорил со мной и не ласкал меня. Таков уж был обычай у галлов, и воин постыдился бы выказать любовь к своим детям. Я чувствовал, что в душе он меня любит, но его важный и строгий вид пугал меня.

Посмотрели бы вы на его свежее лицо, серые, как сталь, глаза, его длинные, как медь рыжие волосы и усы. Он надевал голубую шерстяную рубашку без рукавов, красные штаны, перевязанные на ногах золотым шнурком, и сверху накидывал большой зелёным с красным клетчатый плащ — широкий, удобный, так, что его можно было сдёрнуть с одного плеча на другое свернуть или в случае нужды положить на колени сидя в седле. Его сапоги желтоватого цвета были украшены шпорами в виде звёздочек. На голове сиял бронзовый шлем, обложенный тонким листом золота и оканчивавшийся острым резным гребешком. На вершину шлема втыкались перья цапли, а с боков трепетали распущенные крылья орла. У отца не было таких лат, какие носят римляне, но по галльскому обычаю он носил широкий бронзовый, замечательном работы пояс, спереди у которого спускались бронзовые полосы, пришитые на ремешках и немного оберегающие живот от ударов. На левом бедре на бронзовой цепи висел коротенький меч из тонкой стали и с рукояткой из слоновой кости, вырезанной в виде львиной головы. В правой руке он держал копьё с длинным наконечником, а на левом плече красовался овальный, плетённый из тростника, выкрашенный и вставленный в кованый бронзовый ободок, с бронзовой бляхой на таком же кресте. Золотая чешуя блестела на его шее, а на руках выше локтя и у кисти золотые браслеты.

Он был выше всех и казался мне богом войны, особенно когда он сидел верхом на своём ретивом коне, который гарцевал под ним, побрякивая своей золочёной сбруей.

Позади ехали десять его всадников с золотыми обвяслами на шлемах; знаменосец держал красное знамя с бронзовым бобром наверху, а за ним ехали конюхи с торчавшими как лес копьями, в шлемах, украшенных бычьими, бараньими и оленьими рогами, ястребиными крыльями, волчьими и кабаньими головами. Глядя на этих страшных воинов, можно было подумать, что они отправляются на завоевание всего Мира.

Мать моя стояла, облокотившись на край окна в своей комнате, и с восторгом любовалась ими, улыбаясь сквозь слёзы.

Отец оставался равнодушным; он точно священнодействовал на виду всей Галлии и всего мира. Когда маленький отряд собирался тронуться с места, взор отца опускался на меня, и он обращался ко мне, как к совершенно постороннему ребёнку, но со скрытым оттенком нежности:

— Отойди, мальчик: твоё место не тут, я могу тебя раздавить.

В объятиях матери я утешался, огорчённый холодностью отца.

Она до безумия любила меня, потому что я был единственным сыном. Иногда она горячо обнимала меня и носила на руках, как будто я был ещё совсем маленький ребёнок; она осыпала меня поцелуями и обливала слезами.

Я проводил в её комнате целые часы, следя глазами за малейшим её движением, осыпал её вопросами или вдруг бросался к ней на колени, затем вырывался из её объятий и скатывался на пол. Зачастую, в спокойные минуты, я забавлялся, наряжая её в ожерелья и браслеты, накидывая ей на голову покрывало и втыкая в волосы цветы. И затем я прыгал от радости, видя, как она хороша.

Мать моя была необыкновенно хороша собой: белокурые волосы её падали до пят, у неё были очень большие и добрые голубые глаза, необыкновенно свежий цвет лица, и под её прозрачной кожей было видно, как пробегает кровь.

Дочь и жена воина, она нисколько не удивлялась, что отец мой так часто надолго оставлял её дома и уезжал на войну или на охоту за лосями и за медведями или на бесконечные пиры к соседям-предводителям. Иногда она, по-видимому, грустила. В отсутствие отца она надевала тёмные платья без всяких украшений и посыпала свои волосы белой, хороша просеянной золой.

Она знала все сказания о богах и богинях и любила рассказывать мне о Белене или Эоле, боге солнца, и сестре его Белизане, небесной деве, дающей нам лунный свет, посылающей на землю слёзы росы и дарующей плодородие как животным, так и растениям. Это была богиня, любящая людей, требующая от них только частых молитв и возлияний из молока.

Она понижала голос, упоминая о Тейтате, провожающем души усопших в ад, о Таранисе, сверкающем молнией и гремящем громом; об Езусе, хозяине и грозе глухих дубовых лесов. Это были страшные боги, и умилостивить их можно только возлияниями из человеческой крови. Она со вздохом говорила мне о Камуле боге войны, который радуется ударам меча, кровавым стычкам, оставляющим после себя вдов и сирот. Она с улыбкой называла мне русалок, живущих в реках и озёрах, прячущихся за древесную кору, вследствие чего деревья стонут и истекают кровью, когда их рубят.

Она учила меня разным молитвам к разным богам, и я за ней повторял их, удивляясь, что они читаются на языке, едва для меня понятном. Особенно часто заставляла она меня молиться одной богине, молодой девушке с младенцем на руках.

— Видишь ли, — говорила она мне, — эта богиня будет особенно нам покровительствовать, потому что расположена к матерям и к умным детям.

Но иногда мне казалось, что она думает об этих богах не то, что говорит. Раз она, по-видимому нечаянно, проговорила:

— Что же было до богов и что будет после них? А сами-то мы откуда и куда мы уйдём?.. Что это за небо и что это за ад, куда Тейтат поведёт нас? Можно ли наверное знать, что в раю встретишь мужа ребёнка?

Однажды, в отсутствие отца, к нам приехал на муле очень дряхлый старик с густыми, рассыпавшимися по плечам волосами, одетый в длинную чёрную рясу, с голой шеей и руками. Голые ноги его были обуты в сандалии. На нём не было никаких украшений и оружия, но на его высоком челе, в строгих глазах под густыми бровями выражалось такое величие, что он казался мне превыше всех людей.

Крестьяне наши и рабы поспешно выходили из хижин и падали перед ним ниц, стараясь поцеловать полу его одежды или дотронуться до шерсти его мула. Наши воины кланялись ему, поражённые почтением и даже страхом.

Мать моя вышла на порог нашего дома, и, лишь только завидела старца, тотчас же опустилась на колени, наклонив вперёд голову и скрестив руки на груди.

Он подошёл к ней, положил на неё обе руки и, подняв глаза к небу, произнёс какие-то слова на непонятном мне языке. Потом он поднял её, вошёл в дом, сам сел на почётное место и, сделав всем знак удалиться, долго с ней беседовал. Когда он вышел, мать снова стала на колени, ещё с большим смирением, чем прежде, но с выражением такого удовольствия, какого я никогда прежде не замечал в ней. Воинам она приказала проводить старца, а крестьянам идти пешком и вести лошадей, на которых навьючили баранов и кур.

Старец этот приезжал не раз. Когда отец мой бывал дома, он оказывал ему такое же почтение, как и все другие в доме. В то время, как посетитель оставался с матерью, отец никогда не позволял себе входить в дом. Когда же таинственный старец приготовлялся в путь, отец облачался в парадный военный наряд и ехал во главе конвоя. По его приказанию на лошадей нагружали ещё более богатые подарки.

В таких случаях мать моя сажала меня к себе на колени и выказывала ещё более нежности.

— Слушай, — говорила она, — и хорошенько запомни мои слова. Этот друид[4] подтвердил мне то, о чём я давно думала. Существует только один Бог, не созданный, но создавший всё и не имеющий ни начала, ни конца. Чтобы напомнить нам о себе, он принимает Только образы Белена и Белизаны, Тейтата и Тараниса, Езуса и Камула. Когда ты будешь молиться кому-нибудь из них, молись так, чтобы молитва твоя доносилась до Того, Кто заключает в Себе их всех. Будь справедлив, будь храбр, так как мрачная пропасть ждёт злых, а блаженство добрых. Наказание одних и вознаграждение других будет бесконечно. Люби мать свою так, как она тебя любит. У ног матери можно заслужить точно так же, как и в пылу кровавой битвы, право войти в блаженную жизнь.

Тогда я плохо понимал эти слова; но они врезались мне в память и руководили мною в жизни. Я старался только вырваться из рук матери, слыша, как мальчики кричали на улице. Со всех ног бежал я к ним, и мы все вместе, сыновья всадников, крестьян и рабов, играли в войну. Большая навозная куча изображала крепость, которую враги старались взять приступом, а защитники обсыпали их кочерыжками и камнями.

У многих из нас появлялись на лбах шишки, подбитые глаза и разорванная одежда. Когда я возвращался домой, покрытый грязью, потом и даже кровью, но гордясь тем, что я победоносно отбил нападение на крепость, или же сам взял её, мать моя начинала упрекать меня, но отец смотрел на меня с непривычной нежностью.

— Полно, не брани его. Я в его годы не мало пачкал и рвал рубашек и штанов. Он обещает стать хорошим воином, а это самое главное...

IV. Бард

Когда отец отправлялся на охоту, а мать предавалась размышлениям о богах и о будущей жизни, я обращался за развлечениями к старому барду Вандило. В дождливые дни я был уверен, что найду слепца в нижней комнате; а в ясные дни он, обыкновенна садился под большой дуб, шагов за сто от деревин. Сидя на камне с маленькой арфой на коленях, он тихо перебирал струны и вполголоса напевал старинные напевы. Он не видел меня, но слышал, что я подхожу. Он любил меня как родного и почитал как потомка царского рода.

— Ну что мне спеть тебе сегодня? — спрашивал он меня, чувствуя, что я внимательно слушаю его, положив локти на колени, придерживая руками подбородок и не спуская взора с его глаз, навеки закрытых.

— Что хочешь. Мне всё равно.

Тут он начинал петь дрожащим от волнения голосом под звуки серебряных струн. Он пел, как Гу-Гадарн был сначала владетелем обширной области, где было светло, как днём, в продолжение шести месяцев и темно в продолжение других шести месяцев. Народ его был храбр и богат; но морские великаны объявили ему войну и наслали страшные волны на его государство. В продолжение трёх лунных месяцев Гу-Гадарн воевал с мечом в руках против этих водяных гор. Там, где сверкал его меч, море в страхе отступало; кровь великанов и людей лилась потоками; океан подходил и удалялся; но победа не решалась ни на той, ни на другой стороне. Наконец морские боги, водяные дворцы которых пострадали от бурь, мешавших их нескончаемым пиршествам, и небесные боги, недовольные, что небо постоянно покрыто тучами, собрались на совет и решили вмешаться в эту войну. На небе вдруг зажглась семью яркими цветами дуга, и на ней появились все боги, покрытые золотым вооружением, и богини в покрывалах, усеянных звёздами. Отец бессмертных протянул руку, и герои принуждены были прекратить борьбу. Отец вселенной присудил Гу венок победы, но велел ему идти на запад для дальнейших подвигов. Гу Сильный отправился тогда со всеми своими воинами, со всеми женщинами и со всем своим народом, со своими колесницами, вооружёнными косами, своими метательными орудиями, которые могли убить сразу до сотни человек, с своими стадами рогатого скота на запад.

Целые месяцы шли они к западу и по дороге побеждали великанов, уничтожали драконов и покоряли дикие народы. Широкий Рейн с своими пенистыми волнами остановил их, но Гу, упёршись на копьё, одним прыжком перескочил через реку и в виде моста положил свой меч с одного берега на другой, и по этому мосту прошли его воины, проехали колесницы, орудия и стада. После этого поднялась цепь Вогезских гор; но Гу схватил в одну руку одну гору, в другую — другую и разделил их так, что образовался проход. От звука его медного рога падали чугунные ворота укреплённых городов, стены крепостей разрушались, и бесчисленные полчища рассыпались, как осенние листья от ветра. Шумное море вздумало было остановить победителя, но Гу ударил по нему мечом, и между волн образовалась дорога к острову Британия, и путники прошли между двумя водными стенами в триста локтей вышиной сквозь которые на них смотрели морские чудовища, с испугом расширив круглые глаза. Гу-Гадарн поселил свой народ частью в Галлии, частью на острове Британия, который звали тогда Медовым островом. Он дал острову мудрые законы и выучил работал плугом на колёсах и бороной. Оставив там своих сыновей, он ушёл один, опять-таки направляясь к западу, идя по волнам океана, как по сжатому полю дойдя до края небосклона, он начал спускаться по другую сторону и скрылся в неведомую область, откуда не возвращался ни единый смертный.

Вандило перестал петь, но звуки арфы ещё трепетали и мало-помалу замирали, как удалявшийся голос.

— Как это хорошо, — со слезами на глазах вскричал я. А в душе я думал, что никогда не сравнюсь я подвигами с Гу-Гадарном. Перескочить одним прыжком Рейн, когда я не могу перескочить даже реку Кастор, опираясь на палку! Остановить мечом океан, разорвать горы, звуком рога разрушить городские стены, идти по волнам!.. Всё это представлялось мне недостижимым... А впрочем, когда вырасту, то и я покажу себя!

— А о Бренне в Риме и в Греции? Что же ты не рассказываешь мне? — спросил я Вандило.

Только что успокоившаяся арфа снова начала звучать под пальцами слепца. Вандило воспевал галльские войска, подобно бурным потокам пробиравшиеся в ущельях Альп и Апеннин. Они проходят через Арно. Перед ними бегут священные стада; ласточки указывают им путь через долины, горные вершины и леса; лани указывают им броды. Леса перед ними редеют, а воды в озёрах уходят к дальним берегам.

Галлы по наваленным трупам проходят долина латинов. Военный галльский крик, грубая военная песня, удары в щиты наполняют ужасом эти долины. Вот они дошли до Рима, где возвышается Капитолий с громадной статуей бога с высоким лбом: он сидит на золотом троне, в левой руке у него большой орёл, а в правой блещут молнии. На стенах города сверкают пики, а за стенами раздаются крики отчаяния матрон, девушек и детей. Городские ворота открыты, над городом царит горе и безмолвие. Двери дворцов тоже открыты, как открыты двери во дворы с разноцветными полами, со статуями, похожими на людей и людьми похожими на статуи[5]. У них белые бороды, Белые волосы и густые белые брови. Сидят они на белых мраморных креслах, а ноги в красных сандалиях покоятся на белых алебастровых скамейках; в правой руке они держат белый алебастровый венец. Цари ли это или боги, оскорблённые тем, что святилище их осквернено? Мраморные они или живые?

Арфа Вандило разражается серебристым смехом, когда смелая рука галльских воинов протягивается к длинным белым бородам. Она трепещет, рассказывая, как убивают этих богов-людей, как разрушаются дворцы и храмы, преданные пламени, как воздвигаются целые пирамиды из трупов убитых.

Струны снова звучат серебристым смехом, когда ночью раздаётся крик гусей, разбудивших римскую стражу и помешавших галлам пробраться ночью в город. Затем певец задыхается от восторга и гордости, когда перед воинами, с голыми руками и обнажённой грудью, с рыжими длинными косами, униженно преклоняются жрецы и сенаторы римские, предлагая золото за свою жизнь, золото за спасение своего Капитолия, золото как выкуп за своих жён и весталок, золото сыплется в чашку громадных весов. Золото, золото и золото! И слитками и монетой, и драгоценными сосудами! Ещё и ещё, потому что Бренн положил на другую чашку весов свой бронзовый меч, такой тяжёлый, что шесть римлян не могут поднять его, а двенадцать не могут взмахнуть им. И на груду золота, которая поднимается всё выше и выше, кладут браслеты, серьги, оплакиваемые женщинами, кольца и шпоры всадников. Статуи богов, осквернённые ударами секир, лишаются своих золотых украшений.

— Ещё золота! — кричит Бренн.

И Рим должен признать себя несостоятельным перед оборванцами, пришедшими с Роны.

— Так как у вас нет больше золота, — кричит Бренн, — то вам незачем иметь железо, чтобы защищать его, и двери, чтобы хранить его.

И, ступив на сложенные в кучу знамёна римлян, он приказывает им бросить свои мечи, пики, шлемы, даты. Целая гора железа возвышается рядом с горой золота. Никогда более римские ремесленники не будут ковать на наковальне мечей. Рим дал в этом клятву. В стенах крепости Бренн обрывает бронзовые двери. Никогда более не будут они ходить на петлях и закрывать города. Рим дал в этом клятву. В священных стенах это отверстие на веки останется открытым. Рим дал в этом клятву. Галл будет иметь возможность входить, когда ему угодно, в город и в крепость; он, когда захочет, явится гордым победителем, осмотреть работу своих рабов и взять дань с детей волчицы[6].

Галльская армия навьючила своей добычей мулов всей Италии. Она возвращается в свои долины, в свои глиняные дома и соломенные хижины, которые каждый последний солдат может убрать по-царски. Когда впоследствии римляне будут рассказывать, что гуси спасли Капитолий, что их великий Камилл вернул дань своего народа и отвоевал захваченные знамёна, то из Галлии послышится хохот, который разнесётся по По и по Сене и по ущельям Альп.

Вандило воспевал затем других галлов, другие Бреннов, которые проходили по Греции и Азии, разнося славу галлов до Кавказских гор и до ледников Индостанских вершин.

Я же, слушая эти песни, иногда задумывался, и большей частью приходил в страшное волнение и не мог устоять на месте. Глаза у меня сверкали, руки дрожали. Мне представлялось, что я принимал участие в этих схватках, что я разбивал римские и греческие шлемы, что римские сенаторы и цари Эллады с ужасом бежали от меня, что я приступом брал Капитолий, что я заставлял литься потоки крови и реки золота.

— Довольно! Довольно! Больше не надо! — кричал я иногда Вандило. — Дай срок, — я вырасту. Тогда ты увидишь, что мне отвесит какой-нибудь Камилл.

Я внезапно покидал Вандило и отправлялся к воинам отца, — с отцом я не осмелился бы говорить так, — и кричал им:

— Да ведь я уже больше не ребёнок! Когда полетят журавли, мне минёт десять лет. Научите меня бить по щиту и бросать копьё. Я ведь тоже хочу пойти в Рим сразиться с римлянами.

Самый младший из них, смеясь, отвечал:

— Незачем так далеко искать римлян.

Такие слова огорчали стариков, только молча покачивавших седыми головами.

Многие из воинов моего отца любили меня. Прежде всего ко мне был привязан Думнак, искатель приключений, и Арвирах, нераздельный товарищ всех его похождений.

Они-то и выучили меня сидеть на лошади, управлять ею пятками и голосом, не бояться, когда она горячится, становится на дыбы и брыкается.

Они кроме того выучили меня действовать мечом, копьём и даже стрелять из лука, и хотя лук не считался благородным оружием, годным для военных действий, но он нужен был для охоты.

Из всех воинов моего отца я всего более любил Придано.

Он был уже в летах, так как служил ещё во времена моего деда. Храбростью он превосходил всех своих товарищей, и когда-то получил такой удар по лицу, что у него навеки закрылся левый глаз. Но он не хвастал, как многие из его товарищей, никогда не рассказывал о своих битвах, не выпрашивал подарков и не был жаден к деньгам. Всадником он сделался очень поздно, и то по старшинству. За господским столом он ел без жадности и пил умеренно. В хижине своей он жил одиноко и был холост. В свободное от службы время он всего более любил бродить по полям лесам. Он любил животных, в особенности слабых, и хижина его была полна ими. На крыше у него было положено старое колесо для гнезда аистов. У дверей была привязана молодая лисица, которую ему хотелось приручить. Над дверью висела клетка с сойками и с сорокой, умевшей насвистывать кое-какие из напевов Вандило. Входя к нему в хижину, надо было остерегаться, чтобы не раздавить ужа, уползавшего под его койку, зайчика, белку и двух ежей. В садике у него бегала собачонка, никуда не годная, кошка с котятами и два или три кролика. .

Я очень часто ходил к нему и находил его хижину лучше нашего дома.

Это был человек простодушный, любивший лес, поля, луга. Его единственный глаз голубого цвета с наслаждением смотрел на небо, окрашенное утренней и вечерней зарёй. Товарищи его подсмеивались, что он беседует с облаками и через них отправляет послания в далёкие страны. Крестьяне же уверяли, что он слышит, как растёт трава на лугах. Моё общество доставляло ему большое удовольствие, и между мной, десятилетним мальчиком, и стариком установилась самая тесная дружба. Он водил меня с собой гулять и знал, когда поспеют орехи, и где растут дикие яблоки, которые я предпочитал плодам из отцовском сада. Он выучил меня ставить силки, удить рыбу и ловить раков. С ним я ходил очень далеко, и мы иногда добирались до скалистых гор около Сены.

Оттуда мы видели у ног своих остров Лютецию, с частоколом на валу, с деревянными, крытыми соломой хижинами, с двумя мостами на правом и на левом рукавах реки. Деревня походила на громадную плоскую лодку с двумя вёслами.

Жители как муравьи копошились на улицах Лютеции. Ведь Лютеция была самой большой деревней в нашей стране, и я считал её тогда самым больший городом всего мира. В ней было пятьсот шагов в длину и сто в ширину, и стояло полторы тысячи хижин, в которых жило восемь тысяч душ, считая женщин и детей.

На соседних островках не было ни домов, ни жителей. Сколько раз мы спускались туда охотиться за кабанами, ставить капканы на выдр, в то время как кругом нас летали цапли, дикие утки, лебеди и всякая другая дичь!

Неподалёку от нас, на горе Люкотице, покрытой дубами, на самой вершине находился храм Белизаны, окружённый липами, запах которых очень любила богиня.

Однажды с восходом солнца, Придано, Думнак, Арвирах и я отправились из Альбы. Лошадей своих мы хорошо накормили и взяли продовольствия на целый день. Мы рассчитывали охотиться по болотам и доехать до ближайшей реки. День был чудный, осенний. В последнюю неделю были сильные дожди и бури, наделавшие немало бед. В глубокой рытвине мы нашли какие-то громадные кости рук и ног, принадлежавших, несомненно, великанам. Мы вдвоём не могли поднять одной из этих костей.

— Это, вероятно, кости высоких, как лес, воинов, сопровождавших Гу-Гадарна. Мудрено ли, что с такими ногами и руками они перепрыгивали через Рейн, Вандило не врёт, рассказывая об этом в своих песнях.

Арвирах и Придано находили, что я прав. Конечно, это были кости воинов Гу-Гадарна, а может быть даже его самого. Думнак же, ни слова не говоря, рыл своей секирой между белых утёсов и затем вдруг позвал нас и показал что-то, отрытое им. Это был череп, величиной с хижину, в котором легко могли поместиться два человека.

В углублении каждого глаза можно было положить по телёнку. Но замечательнее всего были два белых рога, выступавших перед головой и загнутых вверх.

Думнак привёл нас к этому черепу и сказал:

— Ну, однако красив же был ваш Гу-Гадарн! Посмотрите на это чудовище!

Далее мы нашли такую же большую, но ещё более странную голову, с длинной челюстью и с двумя рядами острых, как наконечники стрел, зубов. Нам пришлось согласиться, что это были остатки колоссальных слонов и гигантских ящеров, о которых гласит предание.

— Да и кроме того, — продолжал Думнак, — разве могли существовать люди такого роста?..

Мать моя неохотно отпускала меня с Придано, а в особенности с Думнаком, и находила, что мне пора учиться кое-чему другому, кроме плетения сеток из тростника.

Сначала попробовал меня обучать друид различным священным песням и стихам; но я никак не мог одолеть их. Друид потерял терпение и сказал матери:

— Ну, я вижу, что Венестос никогда не станет никем, кроме охотника за оленями и людьми... Боги наградили его крепкой головой для того, чтобы он мог лучше выносить удары... Сожалею, что он так глуп; но верхом на лошади он будет очень красив.

Но матери моей вовсе не хотелось, чтобы я остался глупым: она призвала из Лютеции человека, много путешествовавшего по югу. Он выучил меня писать по-галльски греческими и латинскими буквами и говорить немного по-римски. К несчастью, он не мог остаться у нас более трёх месяцев. Когда он отправился домой, отец дал ему двенадцать живых баранов, а мать дала золота.

Я начал охотиться под руководством Думнака и Арвираха с сыновьями соседних начальников. Мы устроили общую казну: за убитого зайца платили две маленькие бронзовые монеты, за лисицу — серебряную монету, так как лисица считалась врагом дичи; за косулю — две серебряные монеты и т. д. В конце года, в день Ардуины, богини дичи, мы разбивали глиняный горшок с монетами и покупали итальянского вина, барана или быка, смотря по собранным деньгам, и приносили их в жертву богине. Мы угощали всех охотников и при этом не забывали и собак: в этот день мы украшали их цветами. Таким образом проводили мы время.

V. Я делаюсь воином

Мне минуло шестнадцать лет. Однажды отец сильно ударил меня древком от своего копья между лопаток; и так как я не плюхнулся носом, а устоял на ногах, то он и решил, что пора меня произвести в воины. Он не стыдился более появляться на людях с сыном и при всех выказывал мне свою привязанность.

Он устроил великолепное пиршество и пригласил на него всех начальников с Верхней реки с их свитой и человек двенадцать из именитых обитателей Лютеции.

Я расскажу вам впоследствии об обитателях Лютеции, а теперь пользуюсь случаем, чтобы познакомить вас с несколькими всадниками, соседями и вассалами моего отца.

Цингеторикс приехал издалека, так как усадьба его находилась у истоков Кастора, между озёр. Ему было лет тридцать; это был настоящий кельт, небольшого роста, с круглой головой, с живыми, совсем чёрными глазами и ресницами, с волосами, порыжевшими от известковой воды, со свежим цветом лица. Он был добрый товарищ, любил выпить, поговорить и несколько прихвастнуть. Слушая его рассказы об охоте, можно было только удивляться, что в лесах Галлии сохранились ещё какие-нибудь животные. А слушая его рассказы о войне, невольно являлся вопрос: не приближается ли конец мира?

— В этот день я убил более ста человек! — говорил он.

— Ну, полно, — возражал мой отец, — зачем так преувеличивать!

— Скажем пять, — соглашался Цингеторикс, — и довольно об этом.

Боиорикс владел усадьбой, находившейся у опушки леса, на правом берегу реки. Его предки также, как и наши, были белги. Роста в нём было семь футов голова у него сидела прямо на плечах, и он немного горбился, точно стыдился, что так велик. На плечах своих он, по-видимому, мог носить целые дубы, руками способен был задушить медведя, а ноги его походили на брёвна. Он не говорил о своих подвигах, но кулаком мог бы убить девяносто пять человек, которых не досчитывался Цингеторикс. Своими громадными пальцами он сгибал монету. При трапезе он страшно щёлкал челюстями, перегрызая кости баранов так же свободно, как и кости кур. Он выпивал кувшин одним залпом, и в горло к нему вливались целые бочонки. Ел он, обыкновенно, не говоря ни слова, но по огромному животу его можно было судить, что времени он не тратил по пустякам. Иногда он опрокидывался и начинал отдуваться, но с такой силой, что мог бы, как ветром, повернуть колёса мельницы. Он был очень добродушен и двигался всегда так осторожно, точно боялся раздавить кого-нибудь. Он добродушно переносил шутки Цингеторикса, который любил предлагать ему воды вместо вина. Но сам Цингеторикс не решался заходить со своими шутками слишком далеко. Он видел, как Боиорикс, рассердившись когда-то на пиру, схватил обеими руками дубовый стол и пробил им стену; в то время из глаз его сверкали молнии, а из уст, как гром, сыпались проклятия. Карманно владел замком, возвышавшимся на вершине Красной горы, находившейся почти напротив Альбы. Это был сухой человек неопределённых лет. Он был приятным собеседником, обладал тонкой наблюдательностью и глубокой мудростью, но по большей части был мрачен и молчалив. Его застенчивость объяснялась бедностью его обстановки: Карманно был очень беден. Рубашку он носил из грубой шерстяной линючей ткани, штаны со многими заплатами; на нём не было никаких драгоценностей, кроме обвясла, знака его достоинства, да и то, кажется, оно не было золотым, а только позолоченным. Свита его состояла из пяти человек, тогда как другие привезли с собою по двенадцати. И одета она была так же бедно, как и он. Вместо шлемов на головах у них были черепа животных. Отец мой впоследствии рассказывал мне, что владение Карманно было расположено на неплодородной земле и производило так мало, что едва прокармливало своего хозяина, его конюхов и крестьян, которых у него было очень мало, так как люди посмелее пошли искать более плодородной земли и более богатого господина.

Думнак, любивший давать всем прозвища, называл Цингеторикса петухом, Боиорикса буйволом, а Карманно кукушкой.

О других наших гостях я говорить не стану. Достаточно будет, если я скажу, что я не мог желать лучших зрителей для своих начинаний в военном Искусстве. Каждый из гостей привёз мне по подарку.

Именитые люди Лютеции поднесли мне широкий пояс из золочёной бронзы, замечательно искусно сделанный. От Цингеторикса я получил щит, отделанный вызолоченной бронзой, на которой был изображён бобр; от Боиорикса — шлем с прозрачным гребнем и с двумя орлиными крыльями. Даже Карманно, несмотря на бедность, подарил мне меч, стальное лезвие которого, вделанное в прочную рукоятку из слоновой кости, привело в восторг знатоков. Всадники и конюхи моего отца также сочли нужным одарить меня каким-нибудь оружием.

Теперь надо было доказать, что я стоил таких подарков. Лишь только стало светать, как я надел вооружение, освящённое старым друидом. Вскочив на богато осёдланную лошадь, я стал гарцевать на ней перед нашими гостями и крестьянами. Я перескакивал через изгороди и стены. Я бросался на столб, который на лету пронзал копьём и ударял щитом. Все поздравляли меня с успехом, и после этого начался пир.

В продолжение трёх дней в Альбе жило тридцать всадников, не считая наших, и двести конюхов из их свиты. Пришлось уставить столы под открытым небом. Кроме того, наши крестьяне и рабы сидели просто на земле и угощались остатками со стола.

Для этого празднества были изжарены целые бараны и быки, начинённые курами, гусями, утками, цаплями, журавлями и ежами.

Наши гости, томимые жаждой от солёных окороков, никак не могли утолить её, хотя кубки и кувшины подавались цепью, как вода во время пожара. Самый последний пастух получал в волю итальянских и римских вин. В последний день пиршество было в особенности так великолепно, что все старики и старухи вспоминают о нём.

Вандило пел свои лучшие песни; но под конец их не стали слушать, потому что все говорили одновременно. Даже Карманно стал разговорчив и высказывал правила и поучения так же мудро, как какой-нибудь друид. Отхлёбывая итальянское вино из золотого кубка, он ратовал против возрастающей роскоши и привоза иностранных вин, говоря, что они сгубят храбрость галлов. Цингеторикс рассказывал о сражениях и убивал сотни врагов, которых отец мой упорно старался воскресить. Два конюха завели ссору и схватились своим оружие; Думнак и Арвирах бросились разнимать им, и умиротворили так ловко, что лица оказались разбитыми у всех четверых. Гости из Лютеции вскочили на почётный стол, и среди блюд и кубков начали исполнять азиатский танец. Боиорикс был этим очень доволен и, завывая от радости, так ударил по столу кулаком, что стол сломался посредине, а танцоры и зрители очутились на земле вместе с блюдами и кубками.

Итак, я стал воином. Мать моя оказывала мне почтение, как хозяину дома. Отец обращался со мной, как с товарищем по оружию, выжидал случая, чтобы доставить мне возможность в схватке с неприятелем приобрести золотое ожерелье всадника.

VI. Цезарь в Галлии

По всей стране носились слухи о войне. Говорили, что римляне, давно спокойно сидевшие у себя в провинции, перешли за её границу. Во главе их шёл один из знаменитейших предводителей, человек, который выдавал себя за потомка богов.

На следующий год после моего посвящения, гельветы, находившие горы свои очень тесными, захватили страну эдуев[7]. Они уже добрались до прибрежных стран, как навстречу им вышел Юлий Цезарь. Он остановил их, разбил наголову и приступом взял их укрепления. Из пришедших трёхсот пятидесяти тысяч человек в горы и в ледники вернулось не более ста тысяч.

Затем Цезарь пошёл против диких германцев, нисколько не устрашась громадного роста и ужасного вида воинов, которые в продолжение четырнадцати лет не спали под кровлей. Он разбил их и отбросил в глухие леса Германии.

В Альбе немало говорили об этих битвах. Многие восхваляли храбрость римских легионов, восхищались мудростью Цезаря и хвалили его за то, что он оградил Галлию от нашествий диких гельветов и ещё более Диких германцев.

— Вот, — говорил моему отцу один из его воинов, — вот человек, к которому бы тебе следовало послать твоего сына для первых военных уроков! Или лучше сказать, всем нам следовало бы встать под его знамёна: там можно приобрести славу и получить добычу. Цезарь хорошо примет храбрецов. Римляне всегда ценили храбрость галлов. Сколько наших сражалось под их знамёнами!

— Это так, — отвечали другие воины, — но сколько наших пало под их мечами и копьями! Припомните те галльские племена из Италии, которые были выгнаны, покорены и лишены своих земель. Из чего состоит римская провинция, как не из покорённых галльских племён? Неужели вы не знаете, что римляне имеют ввиду только одно: порабощение рода человеческого? Им всё с руки: земли Европы и государства Азии и Африки. Сначала они завоевали Галлию около По, потом они напали на Галлию около Роны; теперь наступил черёд нашей Галлии. Нет, Беборикс, если ты хочешь вести на войну твоего сына и нас, то не под этими знамёнам надо нам воевать. В тысячу раз лучше было бы нам пойти на помощь к гельветам, которые всё-таки наши братья, или же к королю германцев, по-видимому человеку храброму. Римляне! Пусть уж они остаются в своём Риме! Или же пусть они уважают границы провинции, которую называют римской и которую украли у Галлии.

— Позволь, — возражали сторонники Италии, — если Цезарь побил гельветов, то побил за то, что они теснили эдуев и хотели отнять земли у прибрежным жителей океана. Юлий Цезарь явился для эдуев богом-избавителем, и они сами призвали его.

— Не говорите нам об эдуях! Не в первый раз они виновны в том, что призывают в Галлию римлян. Из тщеславия или по глупости они позволили убедить себя, что они братья римлян, и с рабской покорностью просили называть их союзниками. Эдуи предатели. Это народ, испорченный богатством своих городов и земель, заботами о своём обогащении и хлопотами и своих виноградниках... Пусть Таранис побьёт их градом! Чтобы вывозить в Италию свои припасы, свиней, свои горшечные товары, они готовы продать Галлию римлянам. Предводители их все без исключения низкопоклонством добиваются милостей консулов[8]; друиды их не верят более в Тейтата; народ их поклоняется только деньгам. Это уже не галльский народ, это Рим, водворившийся в сердце Галлии. Да и наши соседи ремы не лучше их. Они, пожалуй, ещё глупее их, потому что вообразили, что происходят от Рема, брата Ромула... вскормленных волчицей! Есть чем гордиться — таким происхождением! И вот у ворот наших деревень появился ещё народ братьев и союзников Рима, ещё народ изменников!

— Но ведь Цезарь, одержав двойную победу, спокойно вернулся теперь к себе в провинцию.

— Ну конечно, чтобы набрать там новые легионы! Вот увидите, что он скоро вернётся. Он примется за прежнюю игру: рассорит и доведёт галлов до междоусобицы. Вот подождите! Подождите!

Такого рода разговоры велись всюду. И о войне толковали не только предводители, всадники и конюхи, но и простой народ тоже начинал волноваться. Пастухи, выгнав в поле стада, землепашцы, оставив на пашне свои плуги и волов, дровосеки, опираясь на топоры около надрубленных дубов, все держали совет и рассуждали о римлянах. Они зачастую всё путали, но это не мешало им с жаром рассуждать, стоя за Рим или против него, не зная хорошенько, что говорить, и доходя нередко до рукопашной. Женщины, полоща бельё, зачастую останавливались, подняв валек и разинув рот, слушая какую-нибудь из своих товарок, рассказывающую, что Рим — это богиня, а Цезарь — сын её, отданный львице как кормилице. Вся Галлия разделилась на две партии: одни стояли за Цезаря, другие были против него.

На следующий год волнение в Альбе ещё более усилилось. Говорили, что вся Бельгика встаёт: она находила, что римляне слишком близко подошли к ней. Обитатели левого берега Рейна набрали триста тысяч воинов. Вся местность между Мозой и Британским проливом взялась за оружие.

До нас постоянно доносились ужасные, возмутительные и противоречивые известия, и ежедневно являлись посланцы от галльских племён, умолявших нас взяться за оружие. Они говорили нам, что их беда была бедой всей Галлии; что после победы над ними очередь дойдёт и до нас.

Воины отца трепетали от нетерпения. В особенности беспокоились Думнак и Арвирах: они ходили по деревенской улице, сверкая глазами, стиснув зубы и с побледневшими губами.

— Когда же мы двигаемся? — спрашивал я отца.

Он сильно смущался при виде своих воинов и слушал меня. Начальники Верхней реки прислали спросить у него, не призовёт ли он их к оружию?

Перед хижинами всадников и конюхов начали выправлять и точить мечи, чистить шлемы, заострять на маленьких наковальнях наконечники стрел и копий Отец мой уехал в Лютецию для того, чтобы узнать, что там думали делать.

— Идти войной против римлян! — отвечали члены сената Лютеции. — Вам-то хорошо, обитатели Кастора: вы прикрыты Сеной! Ведь на нас, на наш остров обрушится буря, если мы будем иметь глупость вызвать её. Да знаете ли вы, что Цезарь находится всего за четыре перехода отсюда, с шестью своими старыми легионами и двумя новыми? Он действует с быстротой молнии, тогда как белги уже потеряли два месяца. Знаете ли вы, что с союзными галльскими племенами у него восемьдесят тысяч человек? И если вам на случалось видеть его легионы, то мы можем вам сказать, что служат в них люди суровые. Вы говорите нам, что белгов триста тысяч человек. Они всюду об этом кричат, но мы их не считали; да и знаете, ведь белги всегда придерживаются правила: «Всякий сам за себя...» Стоит только показаться Цезарю, как все они разбегутся защищать свои дома, потому что все они глупы. Аллоброги, например, не идут иначе им войну, как связанные друг с другом цепью, чтобы живой стеной остановить неприятеля. Как удобно воевать со связанными руками! Римляне же вовсе не так глупы, и если вы увидите их, то сами согласитесь, что нет на свете таких смелых и ловких солдат. К чему эти дикари вызвали римлян? Разве Цезарь сделал им что-нибудь дурное? Им следовало сидеть смирно. Что же касается до вас, добрые друзья наши с Кастора, то мы скажем вам то же, что сказали и другим соседям нашим: «Вложите мечи ваши в ножны и уберите шлемы».

Отец мой вернулся в очень подавленном состоянии духа. Наши воины и предводители с Верхней реки были очень задеты речами жителей Лютеции, и с этого дня обитатели реки злобствовали на обитателей острова.

Пришлось, однако согласиться, что делать нечего. На юге Сены народы не двигались и выражали полнейшее равнодушие к судьбе белгов.

Вскоре мы получили известия. Приближение восьми легионов заставило союзников разбежаться для защиты своих очагов. Ремы, эдуи и жители Лютеции обратились сами к Цезарю, и им были дарованы очень милостивые условия сдачи. Но другие соседние с нами народы стойко встретили неприятеля. Произошла отчаянная битва. Одно время римляне не могли устоять против натиска галлов: одна из римских когорт[9] почти до вся была уничтожена, потеряв всех своих начальников и своё знамя. Цезарю пришлось взять щит, самому собирать свои пошатнувшиеся легионы и вернуть их на поле брани. Наконец римская дисциплина и превосходство римского оружия доставили победу золотым орлам. Из шестидесяти тысяч галльских воинов спаслось только пятьсот человек.

Затем мы услыхали ещё о новых поражениях союзников. Всех пленных римляне продали в рабство: так сразу погибло пятьдесят пять тысяч человек.

Мы никогда прежде не слыхивали о таком уничтожении целых народов. Наши галльские войны никогда не были так жестоки.

В Альбе перестали кичиться. За столом самые смелые храбрецы сидели, опустив голову в тарелку, а хвастуны не говорили ни слова. Эти известия словно кинжалом поразили наши галльские сердца, а мать моя горько плакала о судьбе всех оставшихся женщин и детей. Мы, воины, хотя и не плакали, но точно упрекали себя, что ничего не сделали, чтобы помешать гибели братьев. Какая была польза от храбрости Думнака бычьей силы Боиорикса, хвастливости Цингеторикса и прежних подвигов отца, потомка Гу-Гадарна?

И в то же самое время нам невольно приходило в голову, что мы избавились от страшного несчастья.

VII. Арморика.

Но наступило время, когда ждать долее не доставало сил. Бездеятельность казалась мне невыносимой с тех пор, как я сделался воином.

— Отец, мне уже восемнадцать лет, — сказал я. — В мои годы ты уже воевал, был ранен и приобрёл славу, Позволь мне посмотреть на свет.

Он ни слова мне не ответил, но пошёл поговорить с матерью. Она горько заплакала и сказала:

— Я знала, что в конце концов он будет у меня отнят.

Отец мой позвал Думнака и Арвираха и приказал им готовиться, чтобы ехать вместе со мной. Он дал мне полный кошелёк монет со значками предводителей и самых знаменитых городов Галлии. На шею мне он надел золотое ожерелье, так как теперь, сказал он, мне придётся жить как военачальнику. Затем он передал мне половину сломанной пополам золотой монеты.

— Я не позволю тебе ехать к племенам нижней Сены, говорят, что Цезарь отправляется туда, а тебе ещё слишком рано вступать в стычки с его легионами... Отправляйся на юго-запад, к карнутам и венетам, которые всегда хорошо принимают чужестранцев. Когда приедешь в Арморику, ты можешь спросить старейшину Гвела. Мы с ним вместе путешествовали на остров Британию и прибрежные страны; он отличии примет тебя и полюбит, как родного сына.

Мать моя вручила мне несколько драгоценных вещей для жены и дочерей Гвела и заткнула в пояс моих штанов другой кошелёк, полный золота; на палец надела колечко с красным камешком, которое должно было охранять меня от всякой опасности. Она просила меня почаще молиться и остерегаться моря; затем бросилась ко мне на грудь и залилась слезами.

Я простился с родителями, и мы втроём поехали тихим шагом, в чудное весеннее утро, при пении птиц, перелетавших с ветки на ветку. Мы проезжали деревни и города, видели новые страны и новых людей.

В Арморике, роскошной стране, покрытой чудны ми лесами, в которых жужжали мириады пчёл, жителей было, однако, немного. Маленькие, смуглые люди, одетые в козьи шкуры и вооружённые железными или бронзовыми топорами, сильно походили на дикарей. Язык их мы едва могли разобрать. В лесу они перекликались друг с другом, издавая кошачьи крики.

Раз утром, поднявшись на гору, мы увидели вдали тёмную полосу.

— Море! — крикнули мои товарищи, весело взмахнув копьями.

Мы спустились с горы, затем поднялись и потом опять спустились, и около небольшого залива увидели какую-то странную деревню, окружённую с одной стороны утёсами, а с другой морем, и как бы отделённую от мира. Деревня казалась точно в колодце.

Волны сердито разбивались белой пеной о скалы, и на берегу разбросано было с сотню лодок разных размеров и почти все были с длинными мачтами.

В деревне хижины были покрыты кожами морских зверей с положенными на них камнями и якорями, для того, чтобы их не снесло ветром. В некоторых местах вместо хижин были опрокинутые лодки, а иные жили просто в пещерах. Кое-где лежали громадные скелеты совершенно незнакомых мне животных. Всюду были растянуты на шестах красноватые сети, а на жердях, положенных на козлы, сушилась рыба, блестевшая как серебро.

Мужчины в громадных сапогах, растрёпанные женщины и полунагие дети производили какие-то непонятные нам работы. И всюду распространялся крайне острый и неприятный запах. При виде наших шлемов, пик и лошадей женщины и дети в страхе попрятались. У одной хижины мы увидели мужчину, взявшегося за палку.

— Здесь живёт старейшина Гвел? — спросил я.

— Старейшина Гвел умер, — отвечал он.

— Может быть, у него есть сын?

— Да, у него остался сын — старейшина Гальгак, и вот его дом.

Это была хижина немного побольше других, но она и сравниться не могла с нашим домом в Альбе.

Из хижины вышел согнувшись, человек, и мы увидели приятное загорелое лицо.

Я в нескольких словах объяснил ему, кто мы такие, и подал половинку золотой монеты. Он вернулся в дом и снова вышел с другой половинкой, которую приложил к моей.

— Клянусь богом, плавающим по волнам, — сказал он, — я думал, что когда-нибудь твой отец приедет сюда. Так он ещё жив и здоров? А мой отец уже умер: волна поглотила его с семью рыбаками. Ну, сходите с лошадей и милости прошу в дом.

Таким образом я сделался другом Гальгака.

Дом его был полон сетей и камышовых корзин с рыбой, только что пойманной утром.

Гальгак был необыкновенно гостеприимен. Мы спали на постелях из водорослей, в которые нередко забивались раки. За обедом мы ели морских угрей, рыбу с громадной головой и круглыми большими глазами и рыбу, плоскую и широкую, как щиты. Когда по случаю непогоды нельзя было выехать в море на ловлю, то откупоривались большие кувшины и оттуда доставались солёные сардинки, копчёные селёдки и другая солёная рыба. Еду запивали тюленьим жиром и сикерой. Мясо ели очень редко, а вина не пили никогда. Лошадям нашим вместо овса пришлось есть водоросли и морские травы, обмытые в пресной воде.

Я очень был доволен, что Гальгак брал меня с собой в море на рыбную ловлю. Лодка у него была таким прочная, что её не пробил бы римский таран, а пару сами служили звериные шкуры, до того выскобленные, что они были тонки и легки. Я с трудом поворачивал тяжёлые вёсла, а рыбаки, одетые в промасленные штаны, ровно гребли ими, припевая.

Мы выезжали в открытое море, закидывали крючки и спускали корзины, а затем спускали невода, к одной стороне которых были привязаны куски пробки, а к другой камни. В ожидании рыб мы ложились спать на дно лодок.

Гальгак, кроме того, повёз меня ради развлечения вдоль берега. Мы плыли мимо чёрных, как уголь, утёсов, у подножья которых копошились животные с круглыми головами, а над камнями летали тысячи белых птиц с тонкими и длинными крыльями, спускавшиеся на воду и качавшиеся над ней. Иногда на поверхности воды появлялись громадные чёрные массы и пускали целые фонтаны воды. Мы добрались до берегов, на которых были навалены сотни громадным камней, точно ряды легионов Цезаря. Крестьяне думают, что это войска, посланные в погоню за Гу-Гадарном и окаменевшие по повелению героя. Иногда ночью они приходят в движение при свете луны, и горе тому, кто попадётся им навстречу.

— Всё это, конечно, басни, — сказал мне Гальгак. — Это просто камни, наваленные на гробницы героем, которых и поныне привозят сюда издали и хоронят здесь.

Он верил только, что покойники иногда ворочались в могилах, так что слышен был звук их оружия. Кроме того, он мне рассказывал, как около скал посреди моря являются морские друиды, с ветвями вместо рук, и благословляют мореплавателей, а потом съедают их. Около этих же скал появляются женщины с рыбьими хвостами. Они высовываются на поверхность только до половины и нежным голосом подзывают мореплавателей, чтобы увлечь их на дно и там съесть.

Много рассказывал он мне и других историй, и я слушал его, разинув рот, облокотившись на край лодки, пропитанной запахом гнилой рыбы.

VIII. В океане. Мой первый боевой опыт.

Я становился смел на море и загорел, как старый моряк. В сущности, мне хотелось действовать не столько вёслами, сколько копьём: я ведь не собирался сделаться моряком. Но тем не менее я помнил, что отец мой приказал мне избегать легионов. Чем же я был виноват, что они добрались и до залива Арморики?

Однажды вся деревня взволновалась. Из страны венетов приехал нарочный с известием, что Цезарь строит на нижней Луаре суда и объявил войну жителям Арморики.

Это означало, что все союзники-галлы должны отправиться на помощь к венетам, которым угрожали римляне. Цезарь разослал во все окрестные местности своих воинов, чтобы собрать продовольствия, взять заложников и разузнать, что там делалось. Венеты задержали этих послов как шпионов, и поклялись, что ни их отпустят только в том случае, если Цезарь отпустит заложников, взятых им у союзников. Цезарь высказал, что его воины отправлены были в чине послов и что в лице их оскорблено человеческое право. Он двинулся с своими легионами и просил у прибрежных племён, соперничавших с венетами в мореходстве, дать ему суда; те же, из зависти к венетам, не постыдились дать их.

Гальгак сказал мне:

— Завтра я отправляюсь со всеми своими моряками. Так как спор этот до вас не касается, то ты можешь остаться дома и ждать возвращения твоего друга, живого или мёртвого.

— Я отправляюсь с тобой, — отвечал я.

Думнак и Арвирах не пожелали пуститься в море; они сказали мне, что поедут на нижнюю Сену.

Из гавани вышло двадцать больших судов, каждый с тридцатью моряками, умевшими искусно действовать мечами. Выйдя в море, все моряки благочестиво поклонились скалам, которые они почитают как богов. Они громко прочитали молитвы и дали обещание, в случае успеха, принести жертву. Попутный ветер надувал наши красные паруса, и вскоре мы обогнали до сотни судов наших союзников. Против римлян шло двести пятьдесят судов и около восьми тысяч воинов.

В продолжение нескольких недель мы действовали удачно. Цезарь действительно пришёл с своими легионами на берег, но суда его ещё не показывались. Ему приходилось осаждать с суши венетские города, находившиеся на мысах, а во время морского прилива совершенно окружённые водой.

Он выбивался из сил, осаждая какой-нибудь город; воздвигал прочные насыпи во время отлива, и ставил на них свои осадные орудия. Во время этих работ римляне терпели не только от осаждённых, но и со стороны моря, от нас, они теряли очень много народа.

Когда город не мог уже более держаться, мы, пользуясь приливом, подходили к нему, сажали на свои суда защитников и всех жителей с их имуществом, а город поджигали. Когда римляне входили в город, то находили только золу, и в ярости видели защитников на наших судах. Защитники смеялись и показывали им языки. При осаде других городов повторялось то же самое, и римлянам приходилось начинать снова.

Эти забавы прекратились, когда римские суда, до сих пор задерживаемые противными ветрами, вышли наконец из устья Луары и пошли на нас.

Суда, взятые римлянами у прибрежных жителей, были так же хороши, как и наши: с дубовыми стенками, прочными парусами и с якорями, привешенными на цепях. Римские же галеры, с тремя рядами вёсел, казались такими хрупкими, что грозили разбиться от первого же толчка. Преимущество их состояло только в том, что нос у них был окован железом, а на корме и на носу были выстроены высокие деревянные башни.

Предстояла незначительная морская битва, потому что главные легионы и сам Цезарь остались на суше. Но в случае нашего поражения на море, скрыться нам было бы негде, потому что все берега были заняты стальными шлемами. Мы были стиснуты между подходившими к нам римскими судами и берегом, поднимавшимся уступами.

Кое-кто из наших высказывал совет уйти в море, куда римляне не могли следовать за нами, так как галеры их не могли бороться с бурями океана. В сущности, мы предоставили бы римлянам только бесплодную, опустошённую местность, а обитатели её отправились бы на своих судах и выжидали бы, плавая по океану, пока голод не выгнал бы римлян из Арморики.

Чем более я думаю, тем сильнее убеждаюсь, что совет этот был разумен. Его, конечно, не поддерживали молодые люди и горячие старики: они спешили отомстить римлянам за свои обиды. Им хотелось дать битву на виду родного берега, на виду города, из которого на них могли смотреть близкие им люди и высокие холмы, под которыми покоились останки героев.

По данному им знаку римские галеры надвигались, надеясь пробить своими острыми носами бока наших судов. Они не рассчитали, что наши суда были выстроены из векового дуба и могли нападать сами. Две их галеры тотчас же пошли ко дну с солдатами и гребцами.

С вершины своих деревянных башен римляне осыпали наши палубы камнями, стрелами, дротиками и огненными стрелами, на которых горела пакля, пропитанная смолой. Но и это ни к чему не повело, так как наши палубы были очень высоки, и мы отвечали целым градом не менее убийственных зарядов. Битва казалась выигранной, и я начал уже выражать свою радость.

— Погоди, — сказал мне Гальгак, — у римлян нет недостатка в увёртках, и не даром говорят, что Цезарь колдун. Умеешь ты плавать?

— Умею.

— В таком случае сними свой бронзовый пояс и всё, что может затруднить твои движения, если тебе придётся попасть в воду.

Начальники римских галер задержали ход своих судов и повернули назад. Мы думали, что они отступают, как вдруг на башнях и на палубах мы увидели какие-то нам совершенно неизвестные машины. Они походили на большие блестящие косы, надетые на длинные шесты.

— Что это, они хотят косить рожь? Разве теперь время жатвы? — смеясь, спросил я у Гальгака.

— Погоди, — ответил он мне. — Я отдал бы своё судно за то, чтобы ветер подул с севера: тогда я проскочил бы между этими галерами и ушёл бы в море. А теперь ветер несёт на нас римские галеры и мешает нам пройти между островом и мысом. Как досадно, что мы поставили себя в такое положение! Приходится сражаться; а эти орудия ничего хорошего не предвещают.

Не успел он этого сказать, как римские галеры выстроились все в ряд и двинулись против нас, равномерно взмахивая вёслами.

Внезапно с их башен наклонились к нашим судам громадные косы и срезали мачты, реи и всю оснастку, вроде того, как в августе срезают рожь. Все наши снасти полетели на палубы и прикрыли нас, как сетями; в то же самое время все наши передовые суда были стиснуты между двух галер, с которых тотчас же спустили на них помосты.

Римляне с победными криками бросились на наши суда, и тут началась битва как на суше, в которой мы, конечно, принуждены были уступить. Что значили наши дротики против их копий, наши ножи против им мечей? У нас не было ни шлемов, ни лат, и мы могли рассчитывать только на наши секиры.

Они намного превышали нас численностью. А Цезарь, стоя на берегу, постоянно присылал на паромах новых солдат. Мы с Гальгаком были сдвинуты и краю.

— Ещё подождём немного, — сказал он, — и затем можем показать своё уменье плавать.

Мы делаем последнее усилие, и римляне отступают перед нашими секирами. Затем мы поспешно перескакиваем через борт и бросаемся в воду. Нырнув, как моржи, мы выплываем только для того, чтобы перевести дух, и затем опять ныряем, стараясь уплыть подальше. Схватив плывший кусок дерева, мы упираемся в него подбородком и, повернувшись к месту битвы, смотрим, что там делается.

На всех двухстах пятидесяти судах виднелись римские солдаты в шлемах, сбрасывавшие с палуб в море наших воинов, падавших, как птицы из гнёзд. Галеры с длинными вёслами, как коршуны, налетали на наши суда, и по воде разносились звуки труб и победных песен. На поверхности воды виднелись только остатки снастей и тысячи чёрных точек, голов человеческих. Римляне били по этим головам вёслами, шестами и пускали в них стрелы. Те из пловцов, которые, обессилев, подплывали к берегу, встречались там с неприятелем, убивавшим их как тюленей.

С наступлением вечера закатывавшееся солнца озарило багровым светом дымившиеся развалины города, отданного со всеми его старцами, женщинами и детьми Цезарю; озарило высокие гробницы, грустно поникнувшие головами при виде несчастья своих детей, гордые ряды римских галер, погубивших галльские суда, и массы чёрных точек — галлов, погибавших от громадных римских кос.

С помощью попавшегося под руки обломка мы могли плыть, действуя только ногами, и пристать и соседнему острову. Ночью в простой рыбацкой Лодка мы вышли в море, откуда на следующий день добрались до маленькой бухты и высадились на берег.

Через месяц я в смущении вернулся в Альбу. Там я нашёл Думнака и Арвираха, вернувшихся с нижней Сены, один раненый в голову, а другой с рукой, проткнутой стрелой.

И без наших рассказов в отцовском доме все были огорчены и ходили с вытянутыми лицами, хотя отец гордился моими подвигами, а мать с нежностью смотрела на меня. Дома я услыхал вещи, ещё более ужасные, чем те, что я сам видел. В Галлии не нашлось ни единого местечка, не поражённого несчастьем. Цезарь находился на востоке, где он избивал гельветов и германцев; затем его видели, так сказать, на наших глазах, уничтожающим белгов, и наконец о нём слышно было с запада, где он воевал с галльскими племенами. Он вертелся вокруг Лютеции, как волк вокруг овчарни, но внимание его было всегда отвлечено другой добычей. Всюду, где он проходил, воздвигались укреплённые лагеря, которые исподволь окружали паризов, как железным кольцом. И кольцо это было совсем тесное, так как с горы Камул, где обитатели Лютеции устроили наблюдательный пост, виден был холм с только что взрытой почвой, белевший среди зелени, и на этом долме при солнечном свете блестели шлемы.

Война Цезаря с жителями Арморики обеспокоила обитателей Лютеции. Они послали в Альбу гонцов с Просьбой послать на нижнюю Сену несколько сотен всадников, конюхов или крестьян, вооружённых луками и пращами.

Отец мой сказал гонцам, что, зная, как римляне приблизились к нам, нельзя оставить деревни без защиты. Кроме того, чтобы пройти к нижней Сене, отряду придётся пробиться через легионы.

Гонцы из Лютеции уехали, повесив носы. Это ещё более усилило разлад между Лютецией и Верхней рекой.

Но однажды призывная труба едва не прозвучала во всей долине, начиная от замка Цингеторикса до домика Карманно. Покрытый пылью всадник привёз вести от родного брата моей матери. Дядя умолял Моего отца поскорее привести к нему всех имеющихся у него воинов. Воинственное настроение заставило забыть всякое благоразумие, и долина Кастора подняла ь вся. Но ночью к нам пришёл сам дядя, запылённый, утомлённый, весь в крови и с изломанным шлемом. Была минута, когда он с союзниками надеялся держать верх: три римских легиона, осаждённые в их укреплённом лагере, лишённые всяких сношений с Цезарем, воевавшим в это время в Арморике, готовы были сдаться. Сорок тысяч галлов осаждали восемнадцать тысяч римлян. Неосторожность молодых предводителей, не слушавших благоразумных советов, всё погубила. Приступ, поведённый без должных приготовлений, был отражён, и внезапно высадившиеся легионы разбили галлов.

Через несколько дней у нас узнали о поражении венетов. Не подозревая ещё, что я принимал участие в битве, в Альбе пришли в ужас, услыхав об этом поражении. Всё погибло! Морские герои Арморики победители вихря и ада Океана, спали теперь в глубине морской, поедаемые раками и другими животными.

Следующие дни после поражения были ещё хуже, чем день самого поражения. Под розгами и топорами погибали венетские старейшины. Весь остальной народ был отдан торговцам людьми из Рима и как военная добыча продан тем, кто предлагал хорошую цену. Храбрые галльские воины и красивые девы с белокурыми косами за бесценок продавались на рынках Италии, Африки и Азии. Эта плоть от нашей плоти считалась самым дрянным товаром.

Что прибавляло ещё более позора этому бедствию, это то, что и тут нашлись галлы, помогавшие Цезарю губить своих соплеменников. Да когда же наконец Галлия перестанет раздирать себя своими собственными руками?

И снова всюду разносились вести, что легионы показывались на севере, на востоке, на юге — везде, в торфяных ямах и в болотах Нижнерейнской долины. Цезарь, погружаясь в топи по брюхо лошади и по золотую луку седла, уничтожал города, терявшиеся среди поселений бобров и логовищ кабанов. Со стороны Рейна он освобождал племена, захваченные германцами, останавливал течение реки четырьмястами тысячами трупов воинов, перемешанных с нежными телами женщин и детей. Он усмирял непокорный Рейн и пропускал его, словно сквозь ярмо, под выстроенный им мост.

Когда путешественники рассказали нам об убийстве шестисот храбрых южных воинов, которые умерли около своего вождя все до последнего человека, у нас все вскрикнули от восхищения и горя. Наши воины молча пожали руку отцу, а взоры их говорили: «Веди нас против этих римлян. Если судьба изменит тебе, то никто из присутствующих не переживёт тебя. Мы поступим так же, как поступили те верные воины. Мы твои и на живот и на смерть».

Отец мой качал головой, сдерживая своё волнение. Римляне были слишком близко, и их было слишком много: по мере своего быстрого движения они всё умножались со всех сторон; к нам доносился звон оружия, и всего за день ходьбы от Альбы блестели римские шлемы, тянулись рядами легионы, топала конница и гремели страшные орудия.

Но кто же был этот человек, вселявший такой воинственный дух в леса, в утёсы, в облака и в морские волны, натравливая один народ на другой, пуская целые потоки человеческой крови и разрывая недра земли? Был ли он сыном богов, или почти богом, самым ужаснейшим из всех, или самим богом, перед которым трепетал Тейтат, бледнел Камул и Таранис усмирял свои громы?

Ещё год не пришёл к концу, как он схватился с океаном, покрыл своими судами широкий пролив и, пристав к совершенно незнакомым берегам, дал сражение непоколебимым британцам, воюющим на бронзовых колесницах.

Когда мы почувствовали, что море разделяет нас и Цезаря, вся Галлия вздохнула свободно. Нам казалось, что он от нас далеко и подвергается таким опасностям! Почём знать, может быть, океан, недовольный его переходом, не позволит ему вернуться?

Отец мой снова стал надеяться. Он разослал гонцов ко всем начальникам паризского народа. К старейшинам Лютеции он решил ехать сам.

Увы! В то время, как он мечтал о славной войне за освобождение, боги уже держали нитку его судьбы и приближали к ней ножницы. Вестница смерти коснулась его плеча не во время большой битвы против римлян, не под ярким солнышком, на виду тысячи Храбрецов, а во время позорной ссоры между сыновьями одной и той же матери, ссоры, ненавистной ему самому.

IX. Паризы Лютеции.

Паризы Лютеции были странные люди. Ещё во времена моего прадеда стали замечать, что над горой Люкотиц поселились люди, хотя место это служило галлам местом укрывательства и в мирное Время никогда не заселялось, а только служило для торжественных собраний, для жертвоприношений и для торговли. Во времена моего деда люди не захотели подниматься так далеко, и паризские племена избрали для своих собраний остров Лютецию, тогда пустой. Они окружили его деревянным частоколом и устроили вроде крепости над рекой, хорошо защищённой Сеной. Люди, выстроившие себе хижины на Люкотице, тотчас же бросили их и поселились в стенах Лютеции.

Число жителей с каждым днём увеличивалось, и скоро их можно было считать тысячами. Туда стекался всякий народ: крестьяне, уставшие работать на господина, рабы, убежавшие из деревень, конюхи, не отыскавшие себе нанимателей, даже беглые люди, приговорённые к высылке.

Небольшое число из жителей острова занималось землепашеством и обрабатывало поля на северном скате горы Люкотиц. Другие жили охотой в болотах по правому берегу, пускаясь иногда на хищническую охоту даже в наши леса. Третьи проводили жизнь, работая по колено в воде, расставляя сети, невода и крючки, таи как в Сене, как известно, очень много рыбы. Люди более предприимчивые выстроили прочные суда и вели торговлю почти со всеми прибрежными странами западной и южной Европы. Хозяева этих судов были самыми крупными богачами Лютеции; они устроили между собою союз, и старейшины выбирались преимущественно из числа их, как наиболее именитых людей.

Многие из граждан занимались различными промыслами. У дверей своих хижин или хат они отливали мечи в глиняных формах, ковали железо на маленьким наковальнях, делали медные котлы, глиняную и медную посуду, оправляли драгоценные камни и кораллы в золото и украшали ими браслеты, ткали материи, выделывали кожи.

Говорили, будто кузнецы их открыли тайну оружейников Иберии и делали мечи до такой степени острыми, что они перерезали муху, если она садилась на лезвие. Они делали оружие неуязвимым, произнося над ним какие-то заклинания. Чтобы не показывать своего искусства, они работали под землёй в таким глубоких погребах, что светло в них было только, когда солнце стояло на полдень.

Вообще жители Лютеции были искусниками на все руки и занимались одновременно самыми разнообразными ремёслами. Если мы призывали к себе в деревню тележника с острова, то он не только делал телегу, но кроме того чинил оружие, кроил платье, вылечивал больную корову и затем пел ещё недавно сочинённые у них песни.

Все обитатели Лютеции, какого бы они происхождения ни были и чем бы они ни занимались, были очень любопытны, беспокойны и игривы. Они любили передразнивать тяжёлую походку наших крестьян и победоносный вид наших воинов. Большого почтения они не оказывали никому, и как друиды, так и всадники не очень любили ездить к ним. Никакого начальника или главы у них не было; но управлял ими совет старейшин, о действиях которого они часто рассуждали, постоянно производя в нём перемены.

Каждый день сочиняли они. какую-нибудь песню в насмешку над другими и над самими собой. По вечерам, когда у нас в деревне все уже спали мёртвым сном, они любили собираться в домах или на улице и рассказывали друг другу новости. Некоторые из них любили давать даже целые представления, и в таких случаях они являлись в одеждах главных лиц города и, передразнивая их голос и телодвижения, говорили такой вздор, что можно было умереть от хохота. Многие из них ничем другим не занимались, как только ходили по цирюльням и по домам, где продавалась сикера, и слушали всё, что там говорилось для того, чтобы вечером рассказать другим. Если в город являлся какой-нибудь чужестранец, его тотчас же окружала толпа и осыпала вопросами.

Женщины у них были очень красивы. Они старались одна перед другой приукраситься и подражали тотчас же той, которая оделась лучше других. Каждый месяц они меняли покрой платьев, передников, чепцом или обуви и изобретали духи и краски. То они являлись все рыжие, как лисицы, то настоем чернильного ореха или металлических опилок красили себе волосы в чёрный цвет. Наперебой одна перед другой старались они надеть на себя как можно больше ожерелий, серёг, колец и браслетов на руки и на ноги.

Такие же умные и живые, как мужья, они служили им отличными помощницами не только в хозяйстве, но и в ремёслах, при заготовке их товаров, которые им удавалось продавать вдвое дороже, чем они действительно стоили.

В сущности, мы, жители Альбы, не любили такого рода людей. Они платили нам той же монетой, обращаясь с нами как с крестьянами, дикарями, увальнями. Жаль, что такие люди захватили город, который, собственно говоря, принадлежал всем паризам, поселились в нём и распоряжались, как хозяева. Когда мм приезжали на рынок, в собрание или на жертвоприношение, они принимали нас как чужих, и места а совете старейшин занимали сами, хотя все главные начальники деревень имели на них право.

Но ведь в сущности, они нам были нужны. Кому стали бы мы продавать наш скот? У кого могли бы мм покупать разные хорошие вещи? Кто бы давал нам в долг деньги, когда нам приходилось снаряжать воинов в какой-нибудь поход. Да и кроме того, надо сказать правду, что они забавляли нас. Наши часто ходили в ним под предлогом продажи баранов попить их вина, послушать их песни и узнать новости.

X. Похороны великого предводителя.

Отец мой отправился в Лютецию, чтобы посоветоваться со старейшинами, как поступать с римлянами Он поручил мне охранять деревню.

С ним поехали Цингеторикс, Карманно, Боиорикс и ещё несколько других предводителей, а в провожатые он взял Думнака, Арвираха и Придано. Всадников он взял только для того, чтобы сопровождать его по улицам города, так как вести переговоры могли только предводители.

С вершины нашего утёса я долго следил глазами за удалявшимся отрядом, никак не думая, что отец в последний раз обнял меня!

День прошёл, наступил вечер, стало смеркаться, а наши люди, обещавшие вернуться до заката солнца не появлялись. Я начал тревожиться. Мать мучилась тяжёлым предчувствием, ничего не ела и не пошла спать. Пропел петух, и со стороны Лютеции мы услыхали зловещее завывание, погребальный напев, смешанный с воинственными, грозными криками. С каждой минутой завывание и крики становились яснее.

Я схватил копьё и меч, приложил буйволовый рог к губам и протрубил тревогу. Звуки рога раздались эхом далеко кругом. Все деревенские собаки сразу завыли, и им ответили собаки из ближайших и отдалённых деревень вдоль реки. Совы заукали по лесу; в конюшнях заржали лошади. Воины и крестьяне выскочили из домов, полуодетые и вооружённые чем попало. В нашей деревне вскоре начался такой гам и крик, что не стало слышно криков людей, приближающихся со стороны Лютеции.

В это время начала заниматься заря и осветила зрелище, которого я никогда не забуду. Между всадниками, идущими пешком, народ нёс носилки, сделанные из зелёных ветвей. На этих носилках лежал отец с растрёпанными волосами и с глубокой раной в груди.

Его положили перед дверью его дома, где он так часто разбирал дела своих подчинённых.

Все бывшие тут обитатели Альбы начали кричать, рвать на себе одежду, волосы и царапать лицо.

Мать моя бросилась на грудь отца, охватив руками его окоченевшую голову и прильнув устами к зияющей ране. Я поцеловал его в лоб, в глаза, в уста, потом вскочил и страшным голосом закричал:

— Кто это сделал?

— Жители Лютеции! — понурив голову, отвечали его проводники.

— Мщение! Смерть им! — крикнуло пятьсот голосов.

Не скоро дождался я возможности узнать, как всё произошло. Все бывшие с отцом говорили сразу, проклинали нечестивый остров и ломали себе руки. Вот, что узнал я наконец.

В то время, как отец мой, окружённый другими Предводителями, совещался со старейшинами Лютеции, те из спутников его, которые не имели права участвовать в совещаниях, пошли, чтобы убить время, в один из тех домов, где продавали вино. Сидя вокруг грубого стола, они опустошали кувшины за весёлой болтовнёй. Боиориксу надоели совещания, на которых он чуть было не заснул, и он пошёл к своим спутникам.

Вскоре голоса наших воинов возвысились, и они начали хвастаться храбростью населения реки, говоря, что во всей Галлии нет народа храбрее их.

Обитатели Лютеции, угощавшиеся у другого стола, начали подтрунивать над хвастливостью соседей и передразнивать их говор и телодвижения.

— Жители острова, может быть, и не хуже касторов, — заметил кто-то из них.

— Лето уже миновало, и скоро наступит зима, — Продолжал другой, — с тех пор, как мы просили касторов пойти на помощь нашим соплеменникам против римлян.

— Да, — сказал третий, — они ведь отличаются от гонливой белки и барсуков тем, что те спят от первого снега, а касторы засыпают, когда сыплются дротики.

— Хотите, я вам покажу, на что похож нос кастора? — вмешался четвёртый, бледный малый, с длинной шеей и неприятной наружностью.

Он взял в печке уголь и нарисовал на стене бобра, сидящего так, как их изображали на нашем оружии, но бобёр этот трусливо прятался за дуб при виде показавшегося в отдалении римского солдата. Это был действительно бобёр, но рисовальщик сделал голову животного с чертами лица моего отца; короткие усы бобра он нарисовал длинными и придал ему воинственный вид.

Наши касторы вскипели негодованием, но смотрели на Боиорикса, как на старшего, и ждали, что он скажет насчёт этой дерзости.

Боиорикс вообще был туг на понимание, а в особенности после выпитого вина и сикеры. Привстав со скамейки и упираясь громадными кулаками о стол, согнув спину и покачиваясь на громадных ногах, он смотрел, выпучив свои круглые глаза, на рисунок стене, не обращая внимания на смех присутствующих, и точно не понимая, о чём идёт речь. Когда он наконец понял, то выпрямился во весь рост, крикнул так, что стены задрожали, и, схватив громадный свинцовый жбан, пустил им в рисовальщика. Насмешник видел это движение и нагнулся с быстротой молнии; жбан только задел его, но зато попал в одного из стоявших сзади него насмешников прямо в переносицу и пробил ему голову.

Другие островитяне, пользуясь тем, что между ними и Боиориксом стоял громадный стол, поспешно бросились к выходу из дома; но на пороге они были настигнуты, и тут произошла страшная свалка. На их отчаянные крики сбежались со всех сторон и, не разобрав даже, в чём дело, принялись кричать:

— Бей! Бей! В воду! В воду!

Вскоре гвалт разнёсся по всему городу. Всякую минуту против наших прибывали новые шайки горожан. Старые распри между рекой и островом пробудились. На наших летели камни, горшки, словом, всё что можно было бросить. Боиорикс, не собираясь даже обнажить своего меча, только поднимал и опускал громадный кулак, пробивая головы, выбивая глаза, расплющивая носы, сворачивая челюсти. Горожан убегали на минуту домой и возвращались с копьями, мечами, луками и пращами.

Отец мой выбежал на шум в сопровождении товарищей, старейшины Лютеции сильно поотстали от него. Он попытался остановить драку. Лат на нём не было, и шлема он не надел, потому что желал, чтобы его все узнали.

В эту минуту один из негодяев, с которым у него были неприятности по поводу охоты или рыбной ловли, бросив в него коротенькое копьё, нанёс ему в грудь смертельную рану.

Он упал, воины окружили его, и под прикрытием тёмной ночи они по узким переулкам пронесли его к мосту и перешли на другой берег. Многие из наших были ранены, и почти у всех было поломано оружие.

Мать моя не слушала этого рассказа. Она лежала на окровавленной груди отца, приложив лицо своё к его лицу, свои уста к его устам, точно хотела вдохнуть в него свою собственную жизнь, прикрыв его своими волосами, как золотым покровом. До самого полудня её не могли оторвать от него.

Между тем из всех деревень реки постепенно сбегались начальники, всадники, конюхи и крестьяне. Несколько тысяч человек кричали и плакали вокруг тела отца, потрясая пиками и мечами.

Наконец мать приподнялась. Она тихо встала и обвела всех только что плакавшими, но теперь уже сверкающими и сухими глазами. Она заговорила сначала медленно, но потом быстро и начала причитать о своём несчастье и о своей тяжёлой потере.

Она говорила, от каких благородных предков происходит Боиорикс, какая, почти божественная, кровь текла в его жилах, кровь Гу-Могущественного. Она упомянула о его подвигах на охоте и на войне, о его схватках с зубрами, с медведями и громадными волнами, пожиравшими детей, о его битвах с врагами, о его поединке с великими предводителями в янтарном и алмазном ожерелье, о его славных походах на остров Британию, о сокровищах, приобретённых им, и о черепах, украшающих его дом. Каким верным Кругом был он для своих союзников, каким покровителем для своих подчинённых, каким отцом для своих крестьян! Он был оплотом страны, непроницаемым щитом, копьём, постоянно наклонённым, мечом, постоянно поднятым для защиты хороших людей и для поражения злых. Кто когда-нибудь тщетно обращался к нему? У какого спутника спросил он об имени, прежде чем оказать ему широкое гостеприимство? Какой нищий отошёл от его дома, не утолив голода и жажды? Какой несчастный обращался к нему и не нашёл утешения? Он был силён, добр, счастлив, счастлив как бог. И теперь он лежит тут, у порога своего гостеприимного дома, с грудью, поражённой рукой убийцы, и голубые глаза его сомкнулись навеки. Он пал не так, как желал пасть — на поле брани, при дневном свете, среди поднятых мечей и развевающихся знамён, защищая свою родину и свой народ. И из всех копий, поднимавшихся там кругом, ни одно не отстранило удара от его груди, никто из храбрецов, охотно пожертвовавших бы за него жизнью, не возвратит румянца на его щёки, блеска его голубых глаз. Он оставил сына своего сиротой, покинул свою возлюбленную жену, свою рабыню, свою дочь Двадцать лет совместной жизни, верной дружбы кончились окровавленным прахом. Когда дуб падает, что становится с обвивавшим его плющом? Когда вылетает душа, тело распадается прахом. Смерть Беборикса есть смерть Эпонимы. Да соединятся они в одной могиле!

Пока мать говорила всё это, женщины рыдали, а воины ударяли в щиты.

Сколько с тех пор прошло лет, а я до сих пор слышу её голос, взывающий к богам и умоляющий душу покойника вернуться в его тело. Она плакала то с отчаянием ребёнка, призывающего свою мать, то с горечью покинутой женщины. Наконец, обессилев от горя и слёз, мать упала без чувств, и её вынесли.

После обеда приехал старый друид и прямо про шёл к ней. Он долго говорил с ней и, вероятно, успокоил её и внушил надежду на будущую жизнь. Ночью она немного заснула. Труп отца, поставленный в ни жней большой комнате, на ложе из оружия, был окружён стражей из трёхсот воинов, державших на мечах зажжённые факелы.

На рассвете следующего дня неподалёку от деревни была вырыта громадная яма.

Воины, вскормленные у нас в доме, пришли мне объявить, что они намерены последовать за своим господином и благодетелем в иной, лучший мир, дли того, чтобы служить ему там так же, как они служили ему здесь.

— А я-то, я-то! Сын вашего благодетеля и вашего начальника, которого он поручил бы вам, если бы мог говорить, поручил бы под защиту силы ваших рук и вашей привязанности, — что же я буду делать? Каки ми щитами стану защищать я оставленное мне имущество и землепашцев, порученных моему попечению. С какими мечами двинусь я, чтобы исполнить его желание и освободить родину? Кто поможет мне наказать его убийц?

И, опустившись на землю, я при всех заплакал горючими слезами от горя и отчаяния.

В это время я услышал за собой лёгкие шаги матери, и встав, чтобы пропустить её, я был поражён тем, что увидел.

Она шла медленно и торжественно, как дочь и супруга короля, левой рукой опираясь на плечо друида, а в правой держа ветку ярких цветов. С лица её исчезло всякое выражение скорби; голубые глаза её были подняты к небу, и она улыбалась самой счастливой улыбкой. Меня в конец поразило то, что на ней было праздничное платье белоснежной белизны, шерстяной голубой плащ с мешком, серые сандалии, перевязанные красными и золотыми шнурками. В волосах, только что вымытых, причёсанных и заплетённых, были воткнуты золотые шпильки; ожерелье из янтаря и золота сияло у неё на шее, голые руки её были стянуты наверху золотыми браслетами, золотой цепью соединявшимися с браслетами, охватывавшими кисть руки. На ногах тоже были браслеты. На пальце было надето обручальное кольцо. Она походила скорее на невесту, отправлявшуюся на свадьбу, чем на вдову, оплакивавшую своего убитого мужа. Стоя на пороге, она заговорила так:

— Сын мой, друзья мои, верные слуги моего супруга! Вы видите меня нарядной и счастливой, как бы отправляющейся на празднество. Сегодня я увижу своего мужа, благородного Беборикса, потомка Гу-Гадарна. Сегодня я праздную свою свадьбу с ним, свою настоящую свадьбу: это будет не союз, заключённый двадцать лет тому назад, союз, который могли разорвать меч неприятеля, копьё изменника, зависть богов, но блаженный, нескончаемый...

Я бросился к друиду и сказал ему:

— Объясни мне, старец, что всё это значит?

— Сын мой, — отвечал он, — я тщетно старался отговорить её от этого намерения. Она хочет умереть на трупе твоего отца... Напрасно старался я убедить её, что боги ныне не требуют таких жертв... Это был обычай во времена наших предков, но ныне...

— Ныне! — перебила его мать. — А почему же и теперь не поступить мне так же хорошо, как поступали благородные женщины во времена наших предков?.. Разве Беборикс менее достоин, чем герои прежних лет, уносившиеся на небо в объятиях своих супруг?.. Разве он виноват в том, что погиб от тёмной руки? Может быть, боги захотят удержать его в нижних слоях рая, потому что он погиб не на войне. Разве не правда, друид, что я, умирая добровольно, могу проникнуть в нижние слои, взять там своего супруга и подняться с ним в царство вечного блаженства, где усопшие смертные могут взирать на единого Бога, заключающего в себе всех богов?

— Ты, — вне себя вскричал я, — ты хочешь умереть! Погибнуть страшной смертью! Почувствовать не груди холодную сталь!

— Успокойся, — сказал мне друид, — она понюхает только эти цветы, что у неё в руках, и тотчас же душе её отлетит вместе с ароматом, которым я их пропитал... Хотя я отговаривал её от этого намерения, но не могу сказать, чтобы я порицал её... В наши времена такие жертвы, может быть, нужны, чтобы умилостивить богов... Будь уверен, что душа твоего отца, взятая душой этой героини, пройдёт в область вечного блаженства, куда не проникала ещё никогда душа воина... Выше даже, чем могла бы проникнуть душа друида. Как ты ни гордишься славой своего отца, но ещё более можешь гордиться своей матерью. Сын героя и сын блаженной, чем же ты будешь для Галлии? Преклонись перед волей этой царской дочери. Преклонись перед волей богов, внушённой ей.

Я бросился на колени перед матерью и, рыдая, поцеловал край её одежды.

Она же, улыбаясь, подняла меня и, положив руки мне на голову, благословила меня. Потом прижала меня к своему сердцу и проговорила:

— Прощай! Сегодня я буду с твоим отцом, и расскажу ему, какого благочестивого и храброго сына оставляем мы.

Все воины точно также бросились к ногам её, и все в один голос воскликнули:

— Мы не покинем тебя! Укажи нам путь и возьми нас с собой к твоему супругу.

— Я знаю о вашем великодушном намерении, сказала она, — но выслушайте меня! Я, Эпонима, мать Венестоса, именем супруга моего Беборикса, именем сына моего приказываю вам жить... Живите, чтобы служить вашему молодому господину, живите, чтобы отмстить за своего усопшего господина, живите для будущей славы нашего дома, живите, чтобы спасти нашу родину и освободить братьев!

Только два человека остались на коленях: Придано и Вандило.

— Госпожа! — сказал Придано. — Я стар, я не могу более приносить пользу твоему сыну; я уже служил двум великим предводителям из этого дома. Слуге можно извинить, если он переживёт одного господина, но пережить двух бесчестно. Да и кроме того, я так часто видел, как тучи носились по небу, что не могу устоять против желания взглянуть, что делается по другую сторону их... Позволь мне следовать за тобой!

Другой продолжал:

— Госпожа, а я ещё старше его, да и к тому же слеп. Какую пользу могу я принести твоему сыну? Я служил трём поколениям моих господ, они любили моё пение и там наверху, вероятно, ждут меня. Да и кроме того, я так часто переживал жизнь людей, давно скончавшихся: Гу-Могущественного, Бренна и их походы в Италию, Грецию и Азию, и мне кажется, что там у меня друзей более, чем тут... Смерть точно пренебрегает мной, забыла меня... Я хочу напомнить ей о себе... Позволь и мне последовать за тобой!

Мать улыбнулась и обоим им сделала знак согласия.

В глубине ямы с беловатыми стенами возвышалась колесница отца.

Мать села в эту колесницу. На коленях у неё лежало тело отца в полном воинском вооружении, с волосами, вымытыми известковой водой и с лицом, прикрытым тонкой золотой пластинкой.

Подле него точно спали его верный конь и охотничьи собаки с перерезанными горлами. Придано стоял, опершись на свой меч; Вандило сидел на дышле колесницы с арфой на коленях и пальцами словно перебирал струны.

Глядя на воина и на барда, можно было подумать, что умирать очень легко и приятно. В могилу ежеминутно спускались слуги и ставили там кувшины с вином и мёдом, мешки с пшеницей, лепёшки, плоды и всё продовольствие, необходимое для путешествия туда, откуда никто ещё не возвращался. В могилу спускались воины, крестьяне и рабы, явившиеся проститься с усопшим и с живыми покойниками. Все приносили подарки как им, так и своим родственникам, уже умершим. Богатые давали оружие, драгоценные вазы, серебряные и золотые монеты, снимали с себя ожерелья и браслеты. Бедные приносили баранов, петухов и несколько голубей. Молодые девушки обрезали свои волосы. Кто умел писать, те писали на буковой коре письма и просили Вандило и Придано передать их по назначению.

Гирлянды из маргариток и золотистой травы, колосьев, смешанных с васильками и маком, наполовину закрыли колесницу.

Старый друид, облачённый в белое одеяние с широкой пунцовой каймой, в чёрной рясе, наброшенной на плечи, с дубовым венцом на голове, с золотым серпом, привешенным к поясу, окружённый жрецами и бардами, молился, подняв лицо к небу и протянув вверх руки. Он просил богов благосклонно принять души усопших.

Затем он подал знак и закрыл лицо плащом. В эту минуту триста мечей ударились о щиты и, несмотря на крики воинов, вопли женщин и детей и звуки арф, голос Вандило, воспевающий Гу-Гадарна, удалявшегося по волнам океана, всё-таки был слышен.

Я увидел, как Придано наклонился и остриём меча перерезал горло Вандило, затем повернул остриё к своему сердцу, и вслед за тем потекла струя крови.

Мать моя в последний раз взглянула на меня и поднесла руку свою к устам, пристально устремив на меня свои голубые глаза, а затем, наклонив голову к цветам, опрокинулась на спинку колесницы.

Я упал на руки своих воинов.

Вокруг группы усопших наложили груды камней в виде свода и завалили землёй.

Весь вечер и всю ночь при свете факелов, отражавшихся на оконечностях копий и на шлемах, народ накладывал камни на могилу.

Я должен был положить первый камень и глазами, горевшими от слёз, смотрел на увеличивавшуюся груду, которая должна была прикрыть всё, что мне было дорого.

Отец мой, такой храбрый и с некоторых пор такой ко мне внимательный; мать моя, выучившая меня ценить ласку и уважать богов; старый конюх, научивший меня любить цветы, леса и таинственную природу; бард с седой головой, возбудивший в сердце моём страсть к славе и уважение к героям Галлии, — все они спали вечным сном под этим курганом! Никогда более не услышу я их голосов, никогда более не увижу я их лиц! Никогда! Никогда! Они недавно улыбались мне, а теперь... Все мои годы детства, вся моя пылкая юность, мои мечты и игры, мои радости и надежды, всё моё лучшее было погребено в этой могиле.

Со всех сторон долины народ нёс камни на курган. И курган видимо увеличивался.

Даже теперь, когда какой-нибудь чужестранец проходит по нашей долине, он с удивлением спрашивает:

— Да кто же погребён под этим громадным курганом?

И узнав, что тут погребён храбрый воин, он поднимает камень и прибавляет к холму.

XI. Война между Лютецией и рекой

По окончании похорон я начал совещаться с предводителями нашей долины о кровавом долге, который Мне надо потребовать от Лютеции. Вокруг меня собралось сорок всадников, триста конюхов и до тысячи, человек пехоты. Все они прибыли отдать последний долг моему отцу и приветствовать меня, как своего старшего брата или как отца. Целые быки жарились на больших кострах, и по всей долине разносилось бряцание оружия.

После совещания все дали клятву на мечах отмстить жителям Лютеции так, что об этой мести заговорит вся Галлия, если они не дадут полного удовлетворения.

Карманно в сопровождении большого отряда всадников отправился к воротам Лютеции, господствовавшим над мостом левого берега. Жители города, испугавшись такого вторжения, поспешили завалить ворота и через частокол начали спрашивать, что им надо. Карманно потребовал, чтобы человек, оскорбивший Беборикса, и тот, который поднял на него руку, были Выданы родственникам жертвы в полное их распоряжение, и что, в противном случае, город будет разрушен. И он подал сторожу клок волос, вырванных мною из моей бороды.

Карманно почти целый час ждал ответа, пока старейшины, собравшиеся по этому поводу, не кончили своих совещаний. Затем ему объявили, что ссора была начата обитателями Альбы, убившими одного из горожан; что после этого они ранили и изуродовали многих ни в чём неповинных людей; что смерть Беборикса, Конечно, была несчастьем; но в беспорядке и в темноте трудно было сказать наверное, кто его убил; что старейшины приложили все свои усилия, чтобы остановить кровопролитие, и что, следовательно, никакого удовлетворения давать они не будут и могут скорее сами потребовать удовлетворения от жителей реки.

— И вам больше нечего сказать нам? — спросил Карманно.

— Больше нечего, — отвечали горожане.

— Так пусть боги, мстители за преступления, рассудят нас!

Он взмахнул дротиком и бросил его в массивные дубовые ворота, а затем ускакал со своими провожатыми, так что под копытами их лошадей задрожал мост.

На следующее утро по дороге к Лютеции направлялись триста пятьдесят всадников в полном вооружении, восемьсот человек пехоты и двести голов скота, с палатками и продовольствием на три дня.

На полях, в окрестностях Лютеции, мы встретили крестьян, спешивших увезти жатву. Воины ловили их и предавали смерти, а несжатый хлеб и сложенный на возы тотчас же сжигали. Несколько купцов из Лютеции, направлявшихся в город с ослами, нагруженными посудой и заморскими винами, подверглись той же участи; вино было выпито, а посуда разбита.

Подойдя к Лютеции, мы увидели, что мост снят; но всадники наши, осмотрев берега, нашли несколько судов; они захватили их, побросав их хозяев в воду. Наступила ночь, и мы устроили лагерь на открытом месте.

До восхода солнца я посадил на суда триста чело век пехоты и отправился с ними, предоставив Цингеториксу начальство над лагерем. Переправившись на другой берег, мы побежали к большому мосту. Горожане уже собрались разводить его, и работать им пришлось под градом наших снарядов. Лютеция была окружена Сеной, как рвом; но на наших судах мы не могли перебраться в достаточном количестве, чтобы произвести нападение. В этот день мы окружили город с двух сторон и не пропускали в него ни путешественников, ни купцов: чужестранцев мы просто прогоняли, а горожан убивали. Подвоз по реке мы тоже прекратили; городские суда мы захватывали, а рыбные ловли уничтожали.

Однажды ночью мы попытались поджечь частокол факелами, спрятанными в горшках. Попытка не удалась, и мы потеряли несколько человек. На следующую, очень тёмную ночь мы тихо переправились на другой берег и, высадившись у самого частокола, начали выкапывать и рубить брёвна. В ту же минуту по всему городу забегали огни; горожане толпой прибежали к нам, и мы принуждены были удалиться под градом выстрелов.

Но Лютеция очень страдала из-за прекращения торговли и недостатка в съестных припасах. Утром на четвёртый день от города отчалила лодка с двумя гребцами и бардом в зелёном венке, с арфой. Это был посол, — лицо для нас священное.

Подъехав к нам, он крикнул:

— Жители Альбы! Почтенные старейшины Лютеции приказали вам сказать, что неприлично таким воинам, как вы, прятаться в камыши, чтобы ночью захватывать врасплох ни в чём неповинных людей. Если вы хотите посчитаться за старую обиду, то выходите на бой в открытом месте, на поля у подножья горы. Они просят вас позволить навести Малый мост, чтобы пропустить отряд воинов. Через два часа мы можем встретиться лицом к лицу, и сами боги решат наш спор.

После непродолжительного совещания я выразил Послу своё согласие. Бард вернулся в город, а я позвал своих людей, бывших на правом берегу. Мы все собрались на левый берег и двинулись к горе Люкотиц, чтобы дать время жителям Лютеции пройти мост и развернуться перед нами на долине.

Я встал посреди воинов и крестьян Альбы. Цингеторикс взял на себя начальство над правым крылом с Боиориксом и со всеми воинами Верхней реки, Карманно — над левым, состоявшим из людей, собравшихся с запада.

Мы увидели, как горожане открыли ворота с южной стороны, навели малый мост и затем под звуки труб двинулись узкой и длинной колонной. Не доходя триста шагов до нас, они развернули строй. Конницы них не было, и даже старейшины шли пешком, воины шли в полном порядке, под такт музыки, с видом людей, принявших твёрдое решение.

Я очень хорошо видел, что моим людям было жутко вступать в битву с людьми, с которыми так часто приходилось пировать вместе и весело болтать за одним столом. Наши крестьяне узнавали тех горожан, которым они не раз продавали баранов, которым пожимали руки и с которыми распивали вино. Я сам отвернулся, узнав в неприятельских рядах лица друзей, так часто бывавших у моего отца, почти всегда являвшихся с каким-нибудь подарком для меня, ребёнка, и принимавших меня в Лютеции как родного сына.

В наших рядах были отцы дочерей, вышедших замуж на остров, и эти отцы в настоящую минуту думали, что могут сделать дочерей своих вдовами, и детей их сиротами.

Но честь была задета, и кровь отца требовала отмщения с обеих сторон; были выдвинуты вперёд воины, вооружённые пращами и луками, и раздадим громкий крик. Наши всадники натянули повода, чтобы броситься в атаку; два ряда пехоты, опустив копья, двинулись вперёд.

Вдруг из леса с горы бросился между двумя отрядами высокий старик в белой одежде с красной каймой, увенчанный дубовым венком; за ним шли друиды в такой же одежде и барды с арфами в руках. Несмотря на свистевшие стрелы и камни, старик бросился между нами, подняв руки кверху, и громовым голосом закричал:

— Остановитесь!

Не дожидаясь приказаний начальников, оба отряда сразу остановились. Опущенные копья поднялись, руки, приготовившиеся пускать дротики, опустились, а лошади, почувствовав, что их сдерживают, поднялись на дыбы.

Старец вышел на самую середину между двум отрядов, посмотрел на начальников и, скрестив да груди руки, воскликнул:

— Ещё прольются потоки галльской крови! И зачем? Что заставляет вас бросаться друг на друга, вас, детей одной и той же родины, утоляющих жажду одними и теми же источниками, говорящих одним и тем же языком и узнающих в лицах друг друга свои собственные черты?.. Вы находите, что Галлия ещё мало истерзана иноземными победителями, германца ми и латинцами? Вам ещё самим хочется исцарапать грудь своей матери? Вам ещё мало ста тысяч гельватов, потопленных в волнах Роны или умерших с голоду в ущелье Юры, нескольких сот тысяч венетов, потопленных в море и других сотен тысяч галлов, проданных в рабство? Неужели вам не жаль многим сотен тысяч галльских женщин и детей, отданных в позорное рабство, храбрых предводителей, погибшим от оружия и предательства врагов? Вам хочется новым жертв? Ну, так знайте, что Цезарь приказал умертвить Думнорикса эдуйского, единственного человека из этого славного вымершего рода. Да, он приказал своим всадникам окружить его и изрубить за то, что он отказывался перейти со своим отрядом за море и выступить с оружием против британцев с острова, тоже ваших братьев по происхождению и языку, за то, что он не захотел опозорить свой меч пролитой братской кровью.

Оба отряда как один человек воскликнули от горя и негодования. Кто же из нас не слышал о Думнориксе, единственном из эдуев!

Друид продолжал:

— Вы, паризы острова и паризы реки, вы не обнажили своих мечей, когда Цезарь проливал кругом вас на востоке, западе и севере, как воду, кровь ваших братьев. Вы не взялись за оружие ни за белгов, умолявших вас о помощи и обнимавших ваши колени, ни за арморийцев, умирая, проклинавших вас. Сложив руки, смотрели вы на проходившие мимо вас вереницы пленных галльских женщин, ваших матерей и ваших сестёр, смотрели, как плетьми полосовали им плечи...

— Жители Лютеции помешали нам пойти на помощь белгам, — воскликнули обитатели Кастора.

— Касторы отказались идти на помощь арморийцам! — отвечали островитяне.

— Вы все одинаково виноваты! — перебил их старец. — У вас имеется оружие и храбрость только для братоубийств. У вас нет даже того, что природа даёт животным: волк не станет ждать, когда его придут изгонять из его логовища, а сам бросится на своего врага; убегающий зубр всегда остановится и вернётся к охотнику, который нападает на стадо зубров. Чего вы ждёте? Чтобы боги сами взяли на себя труд освободить вас от Цезаря? Когда он переправлялся через океан и Рейн, вы вообразили, что река задержит, а море поглотит его, и вы совсем успокоились. Но вот он вернулся с острова Британии и, отправившись туда ещё раз, снова вернулся победителем храбрых британцев, ваших заморских братьев, вернулся с новыми несметными толпами пленников. Он вернулся, говорю я вам, и готовится на новые злодейства! Белги мешали ему действовать против вас; нашлись и другие храбрые галлы, взявшиеся за оружие и на время отдалившие от вас грозу, готовую разразиться над вами. Цезарь бросился на них и ведёт с ними опустошительную войну... Допустите раздавить их, как вы допустили давить других и тогда скоро та же участь постигнет и вас. Ускорьте свою судьбу, обращая оружие друг против друга. Цезарь оставит вас на некоторое время в покое: ведь вы помогаете ему. Он презирает вас, потому что вы, обитатели реки, проводите время только на охоте и за питьём; а вы, жители Лютеции, только умеете спрашивать, нет ли чего-нибудь новенького, и наконец все вы ненавидите друг друга более, чем мы ненавидите общего врага. Вас ожидает участь всех других галльских народов, из которых одни отправляются на войну, а другие из зависти или из трусости смотрят, как те умирают или даже помогают неприятелю. Если только подумать, что все вы могли бы согласиться забыть свою ненависть и, подав друг другу руки, вместе броситься на горсть римлян, то ведь легионы были бы прогнаны с кельтской земли, Цезарь принуждён был бы бежать за Альпы, а Рим содрогнулся бы, как некогда, от страха перед полчищами галлом, Но вы презираете богов, вы забываете, что Тейтат — общий отец всех ваших народов, и потому вы погибнете все от меча противника. Да, все! Вы увидите, как будут гореть ваши города, разрушаться ваши укрепления, опустошаться ваши кошельки для уплаты долгов Цезарю, как будут умирать под ударами плетей ваши жёны и дети...

По мере того, как он говорил, начальники и солдаты обоих отрядов приблизились к нему. Островитяне и касторы перемешались, забыв, что им надо остерегаться друг друга. Под впечатлением резких слов они дрожали, понурив головы и ломая себе руки. Предсказания друида пугали их как священные проклятия, каждое слово которых может быть роковым. Слушая угрозу, что их жёны и дети могут быть взяты в рабство, они подняли руки и с мольбой вскричали:

— Замолчи, отец: речи твои принесут нам несчастье!

— Как же иначе говорить, чтобы заставить глухих слушать?.. Вы ничего не слышите и не видите! Посмотрите хорошенько на людей, приезжающих из Италии под видом торговли и привозящих вина, которым вас опьяняют и развращают. Они знают, что падения ваше близко и рассчитывают уже, какую извлекут из этого пользу. Они замечают лучшие земли, которым Цезарь даст им и в которых они строят свои селения. Там, где процветают теперь целые племена галлом, поселятся десять римских владетелей. Крестьяне ваши превратятся в рабов, которые будут работать из-под плети; воины ваши, как наёмники, будут служить римским солдатам, и центурион будет наказывать их розгами; а жёны ваши сделаются служанками римских матрон. Ваши вековые дубы падут под ударами топора; алтари ваши обагрятся кровью ваших друидов и бардов. Вместо Единого Бога в новых городах будут поклоняться каменным и мраморным идолам, статуям римских разбойников. Посмотрите, как в ваших городах и деревнях шныряют эти торгаши из Италии. Они исподлобья высматривают тебя, Боиорикс, и высчитывают, сколько такой, как ты, сильный раб может в день размолоть ржи. И глядя на тебя, Думнак, и на тебя, Арвирах, они вычисляют, за сколько можно продать таких гладиаторов, как вы, которые могли бы задушить друг друга на виду верховного народа. А вы, жители Лютеции, как хорошо можете вы, закованные в цепи, делать золотые вещи, быть ловкими, умными и забавными слугами и кротко сносить толчки и пощёчины... Это будущее вы сами себе подготовляете. Это послужит вам достойным наказанием за ваши распри, святотатства и позорные междоусобные войны.

Тут я стал объяснять ему справедливую причину моего негодования, но старейшины Лютеции заговорили все сразу, оправдывая себя.

Старец отстранил нас рукой и продолжал:

— Я всё знаю... Спрашиваю у вас только одно: желаете ли вы драться, как дикие звери, или соединитесь ради спасения своей родины? Решились ли вы забыть свои частые раздоры и думать только об отмщении за общее оскорбление? Галлы ли вы или бешеные гладиаторы, заранее подготовляющиеся, чтобы быть взятыми Цезарем для потехи римского народа?

— Отец! — крикнули ему со всех сторон. — Скажи, что нам делать, и мы послушаемся тебя!

— Так вы берёте меня в посредники? Я согласен рассудить вас, но помните, что тот, кто осмелится восстать против моего приговора, будет наказан богами.

Он замолчал на минуту и затем торжественно продолжал:

— Кровь благородного Беборикса была пролита преступной рукой... В этом деле имеются два главных виновника: тот, кто нанёс первое оскорбление, и тот, кто нанёс смертельный удар; но кровь эта обрызгала весь город, потому что преступление оказалось ненаказанным. Я приказываю, чтобы человек, осмелившийся нарисовать оскорбительный рисунок, и тот, кто нанёс смертельный удар славному защитнику нашей родины, были изгнаны из Лютеции и под страхом смерти лишены права вернуться. За пролитую кровь совет старейшин должен дать сыну убитого двенадцать бронзовых шлемов, двенадцать щитов и двенадцать мечей из хорошей стали. Венестос же должен без всякого выкупа освободить взятых им в плен горожан.

Так как и он запачкался в братской крови, то он обязан дать двенадцать двухгодовалых белых быком, ещё не употреблявшихся в работу, без всяких недостатков и пятен. Они будут принесены в жертву и священной ограде горы Люкотиц богине Белизане, и все воины обоих отрядов примут участие в жертвоприношении, дабы очиститься от вины. Я сказал!

Лишь только он окончил, как все горожане подняли руки и воскликнули, как один человек:

— Да будет так! Да будет так!

Так как я молчал, раздумывая о своём убитом отце, и не мог совладать со своими чувствами, то друид обратился ко мне и, строго посмотрев на меня, сказал мне в полголоса:

— Неужели, Венестос, отец твой, поднявшийся вместе с твоей святой матерью в область вечного блаженства, будет доволен, что ты в галльской крови омываешь нанесённое ему оскорбление?

Я поник головой и потом громко сказал:

— Да будет так!

Таким образом кончилась война наша против паризов Лютеции. Старейшины просили меня прислать несколько всадников, чтобы присутствовать при исполнении приговора над виновными. Я поручил Карманно присутствовать при этом, а в провожатые ему дал Думнака и Арвираха. Они вошли в город, и при них в северные ворота выгнали обоих виновных. Палач, нанятый сенатом для наказания преступников, одно только прикосновение которого считалось позорным, гнал перед собой обоих злодеев до конца большого моста. Там он объявил им, что если они осмелятся перейти когда-нибудь через этот мост, то будут заживо сожжены; затем он толкнул каждого ногой. Они пошли, сопровождаемые проклятиями и криком народа.

Старейшины задержали наших всадников, чтобы угостить их вином из почётного кубка. Я узнал, что вечером во всех переулках городские барды воспевали доблести моего отца и великодушие сына.

ХII. Урок политики

Вся Галлия находилась в волнении. Почти все племена чувствовали тяжесть руки Цезаря, но никто из них не хотел терпеть поражения, и все старались сговориться с соседями, чтобы действовать общими силами. Послы переходили от одного племени к другому, и в ожидании общего восстания там и тут вспыхивали преждевременные беспорядки.

Со времени своего возвращения с острова Британии Цезарь всю Галлию опутал сетью своих шпионов.

Чтобы обеспечить себе друзей среди галлов он восстановил у карнутов и у зенонов царскую власть, исчезнувшую почти во всей Галлии. Царями он назначил людей, вся заслуга которых заключалась в низкопоклонничестве перед римлянами.

Карнуты убили своего предателя, зеноны тоже хотели убить своего, но он успел убежать. Цезарь отправил в эту часть Галлии легион, не столько для того, чтобы подавить беспорядок, на что у него не хватало людей, а чтобы наблюдать за волнениями.

На севере Амбиорикс возмутил эбуронов, и те взяли римский лагерь, уничтожили целый легион и сложили к ногам своего предводителя римского золотого орла, десять знамён и головы двух легатов[10], Сабина и Котты. Вскоре и другой римский легион подвергся нападению того же Амбиорикса и был так ловко окружён в своём лагере, что ни один человек не мог выйти из него!

Один легион был уничтожен и другому готовилась та же участь! Значит римлян-то можно было побивать!

На юге также мало-помалу готовилось всеобщее восстание галлов, и таким образом война и тайное восстание со всех сторон распространялись по стране паризов. Друид был прав: мы могли спастись только в союзе. Но всё-таки время взяться за оружие ещё не наступило. Мы были окружены легионами: вся сила Рима, по-видимому, сосредоточилась на этой части Галлии. Ещё с большими предосторожностями, чем обыкновенно, Цезарь устраивал лагеря, возвышая валы и усиливая караулы.

Нам следовало остерегаться, чтобы каким-нибудь неловким поступком не навлечь на себя бурю, и мы с величайшей осторожностью начали готовиться к восстанию. Во всех наших деревнях принялись ковать наконечники копий и стрел. Оружие, которого мы не умели делать, я поручил купить купцам Лютеции и просил, чтобы они хранили тайну. В лесу я вырыл громадные ямы и зарыл в них зерновой хлеб. Лошади были выпряжены из плугов и поставлены на овёс и ячмень, чтобы откормить их для войны.

Я постоянно посылал гонцов ко всем предводителям паризов, чтобы поддерживать в них бодрое настроение, и просил их всегда быть готовыми и на бросать нас в случае нужды; кроме того я собирал отовсюду сведения и часто ездил в Лютецию, где меня принимали с полным уважением, как дорогого гостя.

Зима прошла, наступило лето, потом и осень, а я всё ещё не мог подать знака к восстанию. Между тем вся Галлия подготовлялась, и Цезарь не покидал наших окрестностей, за исключением тех случаев, когда он отправлялся в тот или иной поход, о судьбе которых мы узнавали только по его окончании.

Таким образом этот год прошёл для нас довольно мирно; это был последний год перед всеобщим восстанием и страшной борьбой за свободу. В жизни моей он ознаменовался многими событиями, о которых я не могу умолчать.

В то время, как первые жёлтые цветы стали распускаться в сырых лесных прогалинах, Вергугодумно, один из старейшин Лютеции, приехал сообщить мне, что Цезарь созывает собрание всех галльских племён, друзей и союзников Рима, и что паризы должны послать туда своих уполномоченных.

— Отправляйтесь туда, если хотите! — отвечал я. — Что касается меня, то я не пойду: я не друг римлян.

— На тех, кто не явится на собрание, он будет смотреть как на врагов, и на них-то прежде всего пошлёт свои легионы. Наверное карнуты и зеноны не поедут. Это уж их дело. Нам же, как его ближайшим соседям, нечего обращать на себя его внимание.

— Ну да, обыкновенные уловки! — вскричал я. — Избегать первых ударов, не попадаться первыми навстречу бешеному зверю... Но ведь надо же кому-нибудь начинать!

— Отлично, — насмешливо отвечал мне старейшина. — Ты говоришь как герой. Отлично! Ну, так начнём! Прежде всего никто из паризов не должен показываться на собрании. Цезарь сразу заметит наша отсутствие. У него под руками четыре легиона, что составит с союзниками пятьдесят тысяч человек. Все они через три дня могут быть у нас. Готов ты принять их?

— Паризы храбры, — с некоторым смущением отвечал я.

— Да, но только нас будет всего десять тысяч против пятидесяти. Между нами много людей, никогда не бывших на войне, ремесленников, выведенных из мастерских, крестьян, плохо вооружённых, и рабов, которым совершенно всё равно, какому служить господину. У Цезаря же все настоящие солдаты, люди выдержанные, привыкшие к летнему зною и к зимнему холоду, способные сделать два перехода по горло в воде... И вот ты увидишь, как распорядятся в Альбе африканцы с чёрными лицами, для которых каждый гвоздь представляет ценность.

— Так что же делать?

— Не расходиться с нами. Жители Лютеции должны действовать за одно с жителями реки. Постараться, чтобы Цезарь не заметил на собрании нашего отсутствия. Наш совет пошлёт уполномоченных, и ты будь с ними, так как отсутствие такого предводителя, как ты, будет сейчас же замечено. Чем ты рискуешь? Надо непременно посмотреть этого человека и послушать, что он нам скажет. Это нам не помешает быть готовыми к предстоящей борьбе.

— Я много лет слышу о предстоящей борьбе, и все говорят, что вот-вот она начнётся...

— Выслушай меня до конца и прости старику, что он даёт тебе урок политики. Знай прежде всего, что восстание белгов, арморийцев и других пограничных племён не имеет никакого значения. Не это может спасти Галлию. Надо, чтобы зашевелился центр, а центр занят двумя могущественными народами, союзниками которых можно назвать почти все народности Галлии. До тех пор, пока эдуи и арвернцы будут терпеть у себя начальников, преданных римлянам, нам нельзя трогаться, с риском сломать себе головы. А ты видишь, что в продолжение пяти лет Цезарь действует огнём и мечом в нашей Галлии, и ни арвернцы, ни эдуи не шевельнулись; они даже помогают римлянам. Почти вся Галлия разделяется между этими двумя народами, и если они когда-нибудь соединятся, несмотря на соперничество и разъединяющую их ненависть, то вся Галлия поднимется. Война перенесётся в Римскую провинцию, Цезарь будет откинут по другую сторону Альп, в Верхнюю Италию, и вызван в Рим, где врагов его и ненавистников удерживают только постоянно получаемые известия о победе. В Риме тотчас же начнётся междоусобная война; все угнетённые народы сразу восстанут, начиная от мавров в Африке и кончая сирийцами в Азии. Но пока ни арвернцы, ни эдуи не подают признаков жизни, и потому в настоящее время у нас нет другого выбора, как только принять приглашение Цезаря или ждать нападения... На что же ты решаешься?

— Я поступлю так, как сделают жители Лютеции... Но сначала мне надо посоветоваться со своими.

Я собрал своих воинов и ближайших начальников. Старейшина повторил им вкратце то, что говорил мне, и я поддержал его. Они отвечали:

— Нам приятнее было бы встретиться с Цезарем лицом к лицу на поле брани, чем в собрании, где ведутся пустые разговоры. Но всё-таки мы увидим и послушаем кое-что. Разговор ни к чему не обязывает Мы согласны, во всяком случае, с тем, что решит Венестос.

XIII. Собрание в Самаробриве.

Мы отправились на собрание в Самаробриву, город амбиенов на Сомме. Нас было человек двадцать начальников, как из города Лютеции, так и из другим паризских местностей, и всех сопровождали наши лучшие воины.

На третий день путешествия мы переехали мост через Сомму и въехали в город, где с трудом нашли помещение, так как город оказался чуть ли не меньше Лютеции. Он был полон галльских шлемов со сквозным гребнем. Здесь собрались главные начальники всех племён, поклоняющихся Тейтату. Эдуи, заметные по своим чёрным глазам и свежему цвету лица, переходили от одних к другим, заискивая и ласкаясь, порицая Амбиорикса и его варваров, хвастаясь своим значением при Цезаре и предлагая своё покровительство. Рано утром мы с паризскими уполномоченными переправились на правый берег, где должно было происходить собрание. Четыре римских легиона заняли площадь с трёх сторон, оставив четвёртую для уполномоченных Таллии. Три стены четырёхугольника так и сверкали на солнце. Ах, друзья мои, что за порядок был, какая дисциплина и какая тишина в этим рядах! Каждого солдата с железным шлемом, со спущенным забралом, с застёгнутой чешуёй, в латах из стальных кусочков, с железными наплечниками — можно было принять за Статую, если бы сквозь забрало не сверкали чёрные глаза и от поднимавшейся равномерно груди не сверкали металлические пластинки лат. У всех было одинаковое вооружение, у всех сбоку висел коротенький меч, на левой руке был надет четырёхугольный щит с извивающейся молнией, а в правой руке копьё. Под латами все были одеты в тунику из коричневой шерстяной ткани и в серые шерстяные штаны, доходившие до колен. Шея, руки и икры были голые, на ногах они носили сандалии.

Все они точно не замечали нас, и всё внимание их было обращено на их начальников. Центурионы, старые служаки, поседевшие под латами, с грудью, покрытой знаками отличия, ходили между рядами и осматривали оружие.

Глядя на этих солдат, трудно было предположить, что они сделали такие утомительные походы, с тяжёлыми ношами, целыми днями пробиваясь по камышам и болотам. На их одежде не было ни пятнышка, ни дырки. Тело их было вымыто в бане, оружие отшлифовано, шерстяная одежда вычищена. От них пахло мускусом и розовой водой, так как Цезарь любил, чтобы солдат одевался тщательно и не забывал даже подушиться. Он говорил, что щёголи дерутся не хуже других.

Перед рядами каждого легиона проезжали взад и вперёд верхами начальники отдельных частей, два легата, шесть трибунов и квестор, все в шлемах с громадными красными султанами, в латах из золотых пластинок и в длинных пурпуровых плащах.

Над рядами, между блестящими копьями виднелись крылья золотого орла каждого легиона, насаженного на древко, убранное разными медалями, говорившими о победах, с целыми пучками лент и гирляндами цветов, и красное знамя каждой когорты, на котором виднелись четыре золотые буквы S.P.Q.R., то есть: «Senatus populus que romanus» («Сенат и народ римский»).

По другую сторону виднелись металлические и чешуйчатые латы конницы, блестевшие из-под больших плащей зелёной шерстяной ткани с красными каймами, низенькие шлемы римских и испанских всадников, шлемы с крыльями галльских союзников и белые плащи африканских наездников. Мешки от этих плащей, накинутые на голову, были зачастую привязаны верёвкой так, что спускались на лицо, точно чепцы крестьянок. Издали эти африканцы походили на старух, но вблизи всякого поражал блеск их чёрных продолговатых глаз, горбатый огромный нос, чёрная борода, тёмный цвет кожи и зверское выражение лица.

Несколько далее виднелись поднятые, как гигантские руки брёвна вроде мачт, лишённых оснастки, бронзовые бараньи головы на шестах, громадные тяжёлые кузова на блестящих железных колёсах. Это были знаменитые римские стенобитные и метательные орудия, отдельные части которых носили названия: баллиста, катапульта, башня[11].

Посреди площади возвышалась на насыпи площадка — преториум, с которого начальники римским войск судили обыкновенно побеждённых народов и говорили к своим солдатам.

Раздались трубные звуки конницы, и пехота заиграла на рожках. По всем рядам пронеслась команда, военачальники на лошадях и центурионы захлопотали перед рядами; последние точно ещё более окаменели, и ни одно копьё не возвышалось над другим; золотые орлы поднялись ещё выше.

Со стороны римского лагеря показалось облако пыли, сквозь которое блестели шлемы, сверкали мечи, развевались султаны. Отряд обогнул правое крыло римских рядов и остановился у преториума. Человек среднего роста, в золотых с узорами латах, в красных сапожках, в пурпуровом плаще, с непокрытой головой, поднялся по ступеням и встал перед троном из слоновой кости, сиявшим на возвышении. Из великолепной свиты, окружавшей его и состоявшей из галльских вождей, испанских и римских военачальником, одни, не сходя с лошадей, остались внизу, а другие поднялись по ступеням и встали полукругом вокруг Цезаря.

Я ясно рассмотрел красную юбку на голых ногах, коротенький меч на левом бедре и бледное, худое лицо с редкими и тщательно зачёсанными вперёд волосами, высокий лоб, орлиные глаза, большой, выдающийся подбородок, выбритое лицо, морщинистые щёки, изредка оживляемые улыбкой, но по большей части совершенно неподвижные. Это был маленький человек с гибкими членами, с нежными тонкими руками, с узкими плечами и, я бы сказал, с несколько восточным лицом. Итак, передо мной стоял человек, который побеждал великанов, разрушал укреплённые города, покорял Рейн и океан, уничтожал целые народы. На его гордом лице не видно было никакого человеческого чувства, кроме разве властолюбия и полного равнодушия к страданиям смертных, как будто бы он был сделан не из того теста, что другие люди.

Каждый из тысячи галльских вождей, собравшихся у подножья преториума, теснился, чтобы хорошенько рассмотреть его.

Цезарь одним взглядом сосчитал нас. По лбу его с быстротой молнии пробежала складка досады, чуть-чуть исказившая углы его рта, и я услышал, как он ясно проговорил стоявшим около него:

— Ну, видите? Они не приехали!

Они, очевидно, означало зенонов и карнутов.

По быстро данному приказанию, пять или шесть человек отделились от свиты, встали на землю на одно колено, разложили папирусы и, подняв перья, стали ждать. Я понял, что он стал диктовать несколько писем в одно время. Перья бегали по папирусу. Когда письма были кончены, они сложили листки, растопили воск на зажжённом факеле, принесённом солдатом, а Цезарь, сняв с пальца перстень, запечатал им вместо печати. .

Этот перстень своим блеском обратил моё внимание. Он был сделан из массивного золота, с большим круглым красным камнем, на котором что-то было вырезано, — кажется, образ женщины.

Всё это длилось не более минуты. Писавшие встали, засунули письма за пазуху и сейчас же вскочив на лошадей, поскакали по различным направлениям.

Цезарь подошёл к своему краю возвышения, окинул всех нас быстрым взором и резким, отчётливым, повелительным голосом проговорил следующее:

— Благодарю вас, что вы явились на мой призыв. Я жалею, что не вижу между вами гостей, на которых рассчитывал, и жалею не за себя, а за них...

Несмотря на то, что он отлично владел собой, мы чувствовали, что всё в нём кипело. Он ходил взад и вперёд по возвышению, и вдруг, остановившись, обратился к нам:

— Многие из тех, что находятся здесь, плохо меня знают! Люди клевещут на меня! Они, конечно, рисуют меня жаждущим побед и галльской крови... Какие победы одержаны мной в эти шесть лет войны? Какие кельтские или белгские земли присоединил я к римской провинции? Разве я не оставил каждому народу его земли, его законы, его богов, его сенат? Я пришёл к вам на ваш зов. Я воевал с гельветами, чтобы спасти эдуев и приморские народы от страшного нашествия: воевал с белгами, потому что они нападали на ремов, с венетами, потому что они разбойничали на море и грабили корабли соседних племён. Ссылаюсь на уполномоченных этих народов, умолявших о моей помощи. Они стояли передо мной на коленях, как перед благодетелем. Кровью своих солдат купил я вашу независимость, отнял ваши земли у жадных германских орд, у зарейнских бродяг. Уполномоченные эдуев, секванов и приморских народов, возражайте на это, если я говорю не истинную правду!

После этих слов в рядах начальников, преданных Риму, послышались редкие, тихие, нерешительные возгласы.

— Вам тоже говорили о моих жестокостях. Но с кем же я был жесток? С венетами, которые задержали моих послов, совершив преступление, наказуемое даже вашими богами. С Амбиориксом и его воинами, пригласившими на совещание моего легата Сабина и подлым образом убившими его? Ни с одним галльским народом не вёл я войны, несправедливо вызванной. Сколько раз на вызовы отвечал я терпением, прощением и забвением! Уполномоченные ремов, помните вы старцев, явившихся ко мне с распростёртыми руками и умолявших меня сжалиться над вашим народом? Припомните женщин с распущенными волосами, обезумевшими от ужаса и с вершин укреплений подававших мне своих младенцев. Уполномоченные эдуев, разве я не обратил внимания на ваши мольбы?

На этот раз начальники эдуев и ремов с жаром захлопали в ладоши и закричали:

— Да, ты был отцом для нас и наших союзников!

Резкий голос друида Дивитиака проговорил:

— Презри клевету, Цезарь! Раздави её ногой своей, Цезарь продолжал:

— Галлы! Вам описывают римлян, как иноземцев, которых следует теснить и изгонять. Но почему римляне могут быть более чужими в Галлии, чем германцы, утвердившиеся на всём левом берегу Рейна? Наш язык, галлы Кельтики, для вас понятнее, чем язык большей части белгов; а для вас, галлы Бельгии, понятнее, чем язык ваших ближайших соседей. Некоторые друиды призывают против нас своих богов, тогда как мы поклоняемся тем же богам, что и вы, только под другими именами. Всё нас соединяет. У нас так же, как у вас, есть сенат, сословие всадников, верховные жрецы... Вам говорят, что я вношу к вам рабство. Взгляните на наши легионы: сколько солдат, набранных в Верхней Италии из ваших братьев, помнят ещё, как предки их говорили на одном с вами языке! Из приближённых мне военачальников сколько родилось в римской провинции, и в жилах их течёт галльская кровь! В самом нашем сенате, собрании богоподобных граждан, вы встретите старых предводителей кельтских племён. Наш город, наше войско никогда не было закрыто для людей вашего племени. Я пришёл к вам только для того, чтобы скрепить старый союз и предложить вам разделить с нами завоевание и обладание всем светом. Я пришёл для того, чтобы дать всадникам высокое положение, чтобы покровительствовать честному работнику, обезопасить торговые пути, почтить жрецов, действительно преданных святому делу... Не так ли, Дивитиак, мой благородный и учёный друг?

И Дивитиак отвечал:

— Наши боги — ваши боги, и ваша родина будет нашей.

Но присутствующие, за исключением эдуев, ремов и начальников арвернцев, все молчали. Видно было, что Цезарь был недоволен этой холодностью. Кажется, он посмотрел на паризов, когда стал продолжать свою речь.

— В таком случае, что же значит это горячее сочувствие к Амбиориксу и его головорезам? Огорчение при известии о наших победах и радость при ложных слухах о нашем невозможном поражении? Это очевидное презрение к нашим самым верным союзникам и расположение к нашим врагам? К чему эти предсказания друидов о будущем унижении наших орлов? К чему эти разъезды гонцов, выслеживание того, что делается в наших лагерях, поспешная продажа скота, тайная покупка оружия и лошадей, эти склады хлеба в укреплённых городах и в лесах? К чему это? Что от меня надо? Если хотят войны, то следует заявить об этом открыто! Отправляйтесь в таком случае к белгам, которыми вы восторгаетесь и которые завтра перестанут существовать. Для меня, для моих храбрых солдат, для моих верных союзников в Кельтике и Бельгии это будет лишним походом!

Из того, что легат был предательски убит, что две или три когорты были разбиты, вы воображаете, что римлян можно победить! Да если бы даже кому-нибудь и удалось уничтожить мои восемь легионом, то не следует забывать, что в Риме их сорок! Можно ли забывать, что Рим нельзя истощить войнами, что ребёнок вырастет там, чтобы отмстить за отца? Можно ли забывать, что весь свет, начиная от стрелков на Тигре до наездников на Атласе, вооружится и выступит под нашими знамёнами? Рим видывал врагов более страшных, чем Амбиорикс! А где же они теперь? Разве несокрушимая скала Капитолия поколебалась? Ганнибал только видел стены Рима, а войти в него не мог. Он был разбит в своей Африке, нагнан своими собственными гражданами и присуждён к позорной смерти в далёкой Азии. А Ганнибал не то, что Амбиорикс.

Всякий раз, как Цезарь произносил имя Амбиорикса, глаза его так и сверкали ненавистью. Он закончил речь так:

— Бороться с Римом — это бороться с богами. Такая борьба должна кончиться поражением и смертью... Я сказал то, что должен был вам сказать, не столько из любви к Риму, сколько по истинной дружбе к вам... Вы видите мои легионы: они приведены сюда для того, чтобы успокоить добрых и заставить трепетать злых. Люди умные должны это понять!.. Теперь меня призывают другие заботы; а через две недели все галлы соберутся ещё раз. Будьте на этом собрании: я буду на нём, и там вы увидите мои легионы со знамёнами, на которых будут написаны новые победы... Расходитесь!

Таким образом кончилось собрание. Мы поехали в город, и все мы, галльские вожди, ехали молча.

На следующий день я разбудил своих людей, и мы потихоньку поехали в Лютецию. Мы увидели, что дорога была истоптана бесконечным множеством сандалий, множеством копыт и изборождена колеями от тяжёлых колёс. Мы узнали, что ещё ночью Цезарь с легионами прошёл по этой дороге, направляясь к Сене.

Когда мы прибыли в Лютецию, нам сказали, что Цезарь тут проходил и вернулся через сорок восемь часов, поспешно направляясь к северо-востоку. В несколько дней поход против карнутов и зенонов был окончен. Мы были поражены быстротой его походов. Мы только что видели его на юге, как он был уже на севере и с яростью побивал непокорных. Через несколько недель мы узнали, что он перекинул мост через Рейн и во второй раз переправился через большую реку, чтобы распространить ужас в германских лесах.

Нам было тяжело, но мы не падали духом... Боги наконец освободят нас: два раза человек этот переплывал через океан и два раза через Рейн; морские боги не всегда терпели такую наглость человека. Морские волны уже раз разбили его флот, — почём знать, может быть Рейн разрушит его мост?

XIV. Амбиорига

Постоянно стараясь поддерживать союз с паризами против иноземного владычества, я отправился однажды посетить одного предводителя правого берега. Меня сопровождали только Думнак и Арвирах.

Через Сену мы переправились на судне, которое затем спрятали под высокую иву. Пробыв в деревне два дня, мы на обратном пути подъехали к берегу и остановились, чтобы закусить.

Вдруг мы увидели подъехавшего к реке всадника, направлявшегося с северной стороны. Он был вооружён и одет как германец. Всадник был весь в пыли и, очевидно, утомлён, как была утомлена и его лошадь. Нас всего более удивило то, что лицо его было закрыто не только опущенным забралом, но ещё стальной сеткой. Таинственный всадник подъехал к самой воде и древком своей пики стал пробовать глубину. Река была глубока и быстра, что, очевидно, огорчило его. Вдруг он вскрикнул от радости, заметив под ивой наше судно. Соскочив с лошади, он взял её под уздцы и, войдя на судно, вынул меч, чтобы обрубить верёвки.

Думнак и Арвирах тотчас же вскочили, выхватили свои мечи и, бросившись к незнакомцу, стали кричать:

— Стой, бродяга? Для тебя разве мы припасли судно? Сойди прочь!

Незнакомец быстро спрыгнул на берег и древком своего копья ударил направо Арвираха и налево Думнака. Оба упали ниц, вытянув руки, и так как это происходило у самой реки, то оба они попали в воду.

При виде этого я страшно рассердился: в лице моих воинов оскорбляли и меня. Я отвязал своего коня, вскочил на него и, опустив копьё, понёсся на врага.

Увидев меня, он также вскочил на лошадь и поскакал ко мне, также с опущенным копьём, прижав к груди щит.

Моё копьё скользнуло по его щиту, а его копьё разбилось о мой бронзовый пояс. От этих ударов мы почти опрокинулись на спины наших лошадей, а то присели на задние ноги. Конь незнакомца присел так, что не мог уже приподняться и только бился, поворачиваясь то в ту, то в другую сторону, и наконец упал. Всадник ловко успел сбросить стремена и встал, расширив ноги, над упавшим конём.

В этом-то положении он получил мой второй удар, на этот раз мечом. Он отбил мой удар и задел моё плечо. Я ответил вторым ударом, который он опять отстранил и, бросившись на меня, концом своего меча попал в мой пояс, но не сделал мне ни малейшего вреда. Тут я нанёс сильный удар по его шлему, и незнакомец упал ниц. Я соскочил с лошади и, повернув его на спину, приложил меч к горлу.

В эту минуту Думнак и Арвирах вылезали из воды, цепляясь за береговые кусты, мокрые, покрытые тиной, выпуская воду изо рта и из носа. Почувствовав возможность говорить, один из них, ещё захлёбываясь, закричал:

— Бей! Бей! Рази!.. Доконай его, разбойника!

Побеждённый продолжал лежать неподвижно, и мне не хотелось добивать уже поверженного врага. Да и вдобавок, при виде моих верных слуг, мокрых, грязных от тины и запутанных в водорослях, я никак не мог удержаться от смеха, и гнев мой совершенно прошёл. Я ограничился только тем, что поднял забрало, прикрывавшее лицо побеждённого и был совершенно поражён. Я увидел тонкие, гордые, нежные, чисто детские черты лица. Когда шлем был снят совсем, по плечам рассыпались чудные густые белокурые волосы. Это была женщина лет двадцати, не более.

— Рази! Рази! убей! — кричали теперь оба всадника, которые бежали ко мне, махая руками.

Я обернулся к ним и сказал:

— Посмотрите-ка, что мы наделали.

Они взглянули и смутились не менее меня. Я же был вне себя. В сердце у меня зародилось чувство, до сих пор мне совсем неизвестное. Не знаю почему, но я не позволил им дотронуться до незнакомки и помочь мне. Арвирах побежал к реке и зачерпнул шлемом чистой и холодной воды. Я прыснул ею в лицо молодой женщины, от чего она вздрогнула, полуоткрыла глаза и, тяжело вздохнув, снова закрыла их.

Она была жива. Я не мог объяснить себе, почему так страшно был этому рад.

Вскоре она подняла веки, пристально посмотрела на нас большими голубыми глазами, и кротким и умным выражением.

— Выслушай, — сказал я ей, — и ничего не бойся. Я никогда не спрошу у тебя, кто ты и откуда. Я признаю, что ты храбрая женщина, и чувствую это по ране, полученной мной в плечо. Я думаю, что у тебя существуют причины скрываться, так как ты приехала по никому не известным лесным тропинкам и закрывала своё лицо. Мы сохраним твою тайну, какая бы она не была. Мне кажется, ты отправляешься по направлению к югу, мы отправляемся туда же и перевезём тебя на том самом судне, которое ты хотела взять. Лучших провожатых ты не найдёшь, и все мы трое, твои бывшие враги, мои всадники и я, готовы, если нужно, пожертвовать собой для тебя... Я прошу тебя только отдохнуть несколько дней у меня в деревне. Там ты будешь окружена уважением, подобающим твоей храбрости и твоему благородству, так как я вижу очень хорошо, что ты не простого происхождения... Успокойся, умоляю тебя! Я не враг твой, и ты не пленница моя, а почётная гостья. Когда ты восстановишь свои силы, ты свободно можешь отправляться, куда тебе угодно.

Я боялся, что получу отказ, и голос мой принимал оттенки, совершенно мне незнакомые: убедительную мягкость и нежность, почтительную и умоляющую. Я, Венестос, сын Беборикса, самый суровый воин реки Кастора, я умолял! Я умолял побеждённого врага и нисколько этого не стыдился! Даже присутствие моих верных воинов нисколько не смущало меня и не мешало мне говорить.

Она прошептала:

— Благодарю!

Потом, увидев кровь у меня на плече, она прибавила, печально улыбнувшись:

— Прости! — Она произнесла слова эти с выговором белгов, говорящих на нашем языке.

Я не знал, что мне говорить ещё, и тем не менее не мог удержаться, чтобы не говорить, я, молчаливый Венестос, ученик умного Придано. Немного застыдившись, я вдруг спросил у неё:

— Не болит у тебя голова?

И я посмотрел на эту чудную голову, с длинными белокурыми волосами, на которую рука моя так страшно посягнула. Но на волнистых золотистых волосах не было видно ни одной капли крови. Она тихо покачала головой и ответила:

— Почти что нет.

Она немного привстала, осмотрелась кругом и, увидев неподалёку дерево, едва добралась до него и прислонилась к нему спиной. Лицо её, до сих пор такое бледное, начало немного оживать. Она была бела, как лилия, но на щеках стал появляться розовый оттенок. Почтительно наклонившись к ней, я сказал ей:

— Ты приехала издали, по пустынным местам. Не голодна ли ты? Не хочешь ли пить?

Она в знак согласия кивнула головой. Арвирах открыл сумку: там была ещё лепёшка и жареная птица. Думнак снял свою большую фляжку, ещё наполовину наполненную вином. Оба они, подобно мне, заботились о ней. Она ела очень мало, но всё-таки было заметно, что давно голодала. Прикоснувшись к фляжке губами, она точно удивилась и просто сказала:

— Воды!

Мои люди побежали к реке, хотя шлем, только что ими принесённый был ещё полон воды. Напившись, она привстала, с трудом держась на ногах; протянув руку, она положила её ко мне на плечо и, опираясь на него, сказала:

— Идёмте!

Её лошадь немного подкрепилась на зелёном лугу Думнак поправил на ней узду и поставил её на судно вместе с нашими лошадьми, но ноги её ещё дрожали она, по-видимому, ушиблась. Опираясь о моё плечо, незнакомка вошла на судно, очень осторожно, села на корму, не отказываясь на этот раз от моей помощи, и ещё раз сказала:

— Благодарю!

Перебравшись на другую сторону, Думнак заметил, что конь молодой особы ещё настолько слаб, что на него нельзя сесть верхом. Я спросил у своей пленницы, может ли она сесть на мою лошадь?

— Попробую, — ответила она.

Она позволила мне посадить её на седло и по-видимому держалась довольно крепко. Но из предосторожности я взял лошадь под уздцы и пошёл рядом с ней. Мои всадники тоже повели лошадей под уздцы.

Мы шли до Альбы часа три и, к счастью, никого не встретили. Своим спутникам я приказал никому не рассказывать об этом приключении, а на вопросы всем говорить, что это приехала молодая родственница моей матери, по имени Негалена.

Это распоряжение, по-видимому, было приятно молодой девушке.

Я провёл её в комнату, где жила моя мать, дал ей в услужение двух молодых женщин и отправился ночевать к Думнаку. На следующий день я послал спросить, может ли принять меня моя гостья.

Я застал её в большом зале, одетой на этот раз в женское платье, данное ей одной из крестьянок. Она была очень изящна в этом костюме. При моём появлении она встала, почтительно поклонилась и осталась на ногах, пока я не попросил её сесть. Она меня просила тоже сесть и улыбаясь сказала:

— Ты исполнил своё слово. Я вижу, что ты обращаешься со мной не как с пленной. Благодарю за твоё великодушное гостеприимство. Ты принял меня под кровлю твоей матери, не спросив меня даже, кто я такая, откуда и куда еду. Я знаю, что ты не заговоришь об этом, пока я сама тебе не скажу. Когда я тебе скажу, кто я и кто мой отец, ты сам рассудишь, что тебе делать. Если ты, подобно многим другим, слуга римлян, то ты будешь иметь удобный случай, выдав им меня заслужить их расположение. Если же ты только боишься навлечь на себя гнев Цезаря, то ночью выпустишь меня и укажешь мне самый безопасный путь в священную обитель друидов.

— Ты оскорбляешь меня, — сказал я, более огорчённый, чем разгневанный. — Я ни раб, ни трус.

— Я в этом уверена, — просто сказала она. — Я видела тебя вчера в деле. Победить меня не пустое дело, хотя я и была страшно утомлена: руки мои привыкли не к прялке, а к копью и мечу; я разбила немало римских шлемов и под ногами своими видела золотого орла.

Я припомнил, с какой силой отправила она Думнака и Арвираха в Сену, с какой твёрдостью устояла она против моего первого удара и как потом ловко отбивалась. Не находись она в таком неудобном положении, ещё неизвестно, вышел ли бы я победителем из этого поединка.

Между тем она продолжала.

— Да, я присутствовала при осаде лагеря Котты и Сабина, и участвовала во всех битвах галлов с римлянами. Я мыла руки в крови... Ты чувствуешь ко мне отвращение?

Я сделал отрицательный знак. Она продолжала:

— Что же делать? У такого народа, как наш, постоянно осаждаемого то римлянами, то германцами, молодым девушкам некогда прясть шерсть. Наши матери не раз бросались в бой, чтобы вернуть поколебавшихся воинов: не раз, видя, что их мужья и сыновья лежат в прахе, они продолжали битву. Отец мой никогда не имел сына, и потому воспитывал меня, как мальчика. В такие годы, когда ваши девочки играют в куклы, он выучил меня действовать копьём и мечом. Я не щеголиха из Лютеции: я варварка и дочь варварского народа.

— Если бы Галлия была вся населена такими варварами!.. Но продолжай, — я не смею перерывать тебя.

— Ты знаешь Амбиорикса?

— Какой галл не знает этого имени и не чтит его! Амбиорикс первый показал нам, что римский легион победим и что римский лагерь можно взять! Амбиорикс сумел познакомить Цезаря с чувством страха и стыда! Я могу призвать к тебе всех своих воинов, и они тебе скажут, при чьём имени трепещут наши мечи; они скажут тебе, сколько раз мы думали о расстоянии, разделяющем нас, и о препятствиях, мешающих нам присоединиться к герою.

— Да, да, — сказала она, взяв меня за руку, — как давно он ждал вас! Теперь, проехав по этой стране, покрытой лагерями и легионами, я поняла, почему его ожидания оказались напрасными.

— Так ты хорошо знаешь Амбиорикса?

— Это мой отец, — я его единственная дочь.

Я встал на одно колено и с жаром поцеловал край её платья. Она улыбнулась и сказала мне:

— Я была уверена, что ты меня не выдашь римлянам.

— И будь уверена, что ты выйдешь из этого дома только по своему доброму желанию, хотя бы все легионы Цезаря вошли в него с огнём и мечом. Наступит день, — и я чувствую, что это будет скоро, — когда я верну тебя в объятия твоего отца с десятью тысячами воинов в виде провожатых и с орлами легионов в виде трофеев... Но позволь мне предложить тебе один вопрос: каким образом очутилась ты на берегу Сены?

— Очень просто. Цезарь с десятью легионами ведёт с нашим народом самую опустошительную войну. Легионы эти то нападают массой на наши соединённые силы, то разделяются и идут по долинам, по ущельям, жгут деревни, режут стада, убивают даже женщин и детей и охотятся за людьми по болотам с собаками, которых кормят человеческой кровью. Только моему отцу удалось с несколькими всадниками обмануть хитрость жестоких охотников. Двадцать раз римляне думали, что уже окружили его в лесу, но окружённое место всегда оказывалось пустым. Двадцать раз Цезарю приносили голову, но голова всегда оказывалась не принадлежавшей Амбиориксу. Римляне выходят из себя, и Цезарь, чтобы дать отдых своим войскам, сделал воззвание к разбойникам, зарейнским германцам, и натравил их на нашу землю. В один из этих ужасных набегов я как-то отделилась от отца, которого травили, как волка, и поступила также по-волчьи: вернулась к линии загонщиков, прорвала цепь и ускакала. Со мной было человек двенадцать всадников; но лошади их пали от усталости, а потом умерли и люди. Последний из моих спутников сложил свои кости за день езды отсюда. Как уж я добралась до того места, где ты меня видел в первый раз, я до сих пор не знаю. Я выбирала лесные дороги, избегала жилых мест, ехала только по ночам и днём спала в какой-нибудь чащобе, питаясь дикими плодами, корнями и лесными ягодами. И если я не встретила ни римского патруля, ни латинского шпиона, ни галльского предателя, то в этом вижу только покровительство богов. Твои люди сочли меня за вора, — могла ли я не вступить с ними в спор? Почём я знала, были ли это честные галлы или изменники, продавшиеся римлянам? Остальное тебе известно. Ты не выдашь меня римлянам, но если присутствие под твоей кровлей дочери Амбиорикса может навлечь на тебя грозу римлян, то прикажи проводить меня к карнутам.

Я взял её правую руку и, призвав богов в свидетели, поклялся защищать её до последней капли крови.

— Знай, что ты полная хозяйка в этом доме. Моя мать принимает тебя у себя. Из области вечного блаженства, куда она отправилась добровольно, чтобы соединиться с супругом-героем, она окажет тебе покровительство и спасёт тебя. Тут ты всего скорее получишь известия о твоём отце. Я уверен, что очень скоро в наших долинах послышится призывная труба и ты увидишь, как мы схватимся за оружие, чтобы отстоять свободу всей Галлии.

Между нами было решено никому не говорить о её происхождении и имени. Она должна была навсегда остаться Негаленой, приехавшей к нам искать убежища и принести жертву на могиле моей матери. Чтобы дать ей больше свободы, я переселился в деревню, в другой дом. С тех пор она стала жить, как дочь паризского всадника, одеваясь в платья моей матери, распределяя обязанности служанок в доме и наблюдая за полевыми работами.

Мне казалось, что моя дорогая мать вернулась оживить наш старый дом. Добрый гений вернул счастье в Альбу. Прах наших предков должен был радоваться, и, хотя осень уже наступила и дни стали короче, но с моих соломенных крыш мне улыбалась весна. Я избегал подходить к дверям отцовского дома, и тем не менее, очень часто оказывался подле них. Амбиорига не избегала меня, и я зачастую заставал её в дверях дома, в длинном платье, обрисовывавшем её молодую фигуру, с распущенными по плечам белокурыми волосами. Она смотрела или на далёкий горизонт или весело любовалась на возвращавшийся с поля скот, побрякивавший бронзовыми колокольчиками под звуки пастушьего рожка. Часто я заставал её на каменной скамье около дома, с очевидным удовольствием оттачивавшей мечи и концы копий. Нередко она ходила в конюшни и белой рукой своей похлопывала по лошадям, называя их по именам. Кони радостно ржали, чувствуя, что их треплет рука воина и в то же время рука женщины.

Всадники и конюхи почтительно кланялись ей, крестьяне провожали её добрыми пожеланиями. Ока была вежлива с одними и ласкова с другими, но её никогда не покидал величественный вид истинной царицы.

— Боги дали нам другую Эпониму, — говорили все.

Один из моих всадников был тяжело ранен кабаном. Амбиорига отправилась при лунном свете на опушку леса, набрала каких-то таинственных растений, растёрла их и приложила к ране, произнося заклинания. Через неделю человек, проспавши трое суток, встал и уже был готов отправиться на новую охоту. С этого дня всё население позволило бы убить себя за Негалену.

Мы проводили долгие часы перед дверью нашего дома, разговаривая о подвигах её отца, о бедствиях галлов и о будущем возмездии. Однажды вечером, в то время как я проходил мимо дома, она вышла и взяла меня за руку. Она была бледна и страшно взволнована. Глаза её, неестественно расширенные, точно видели что-то во мраке. — Смотри! — сказала она.

Я ничего не видел.

— Видишь ты этого человека громадного роста, завёрнутого в кожу зубра, что скачет на взмыленном коне? Его преследует пятьсот всадников в низеньких шлемах... Его останавливает громадная река, и он попадётся им... Ах, нет! Слава богам... Он увернулся от них!.. Волны принимают его, как своего дорогого сына и переносят на другой берег... Проклятые остановились и копьями пробуют глубину реки...

Она замолчала, тяжело дыша. Потом дыхание её стало спокойнее; придя в себя, она удивилась, что держит меня за руку, и проговорила:

— Амбиорикс избавился от страшной опасности... Не здесь, а там... далеко, за лесами и горами... Теперь, в настоящую минуту, он в безопасности.

Тут я понял, что она обладает чем-то сверхъестественным, что глаза её видят то, чего не видят обыкновенные смертные.

В другой раз я застал её в слезах.

— Неужели ты не видишь? — сказала она. — Громадный костёр перед очень высоким городом... На этом костре к столбу привязан человек... По виду он похож на храброго воина, и по одежде, хотя и изодранной в клочья, его можно принять за галльского вождя... Его окружают римские легионы, выстроенные в боевом порядке, и человек в красном плаще... Но тут же стоят галльские воины в полном вооружении, вожди в шлемах с распущенными крыльями... Неужели людям с золотыми ожерельями не стыдно смотреть на смерть человека из их же среды? Тот, что в красном плаще поднял руку, — солдаты с факелами приблизились к костру. Они зажигают его... Ах!

Амбиорига упала без чувств, и не скоро пришла в себя.

Я не мог забыть того, что она мне сказала. Я помню, что Цезарь устроил тогда общее собрание галлов в одном укреплённом городе, чтобы судить предводителя восстания карнутов и зенонов. На этот раз я не поехал на приглашение. Но какое же могло быть отношение между этим собранием и видением, до такой степени поразившим Амбиоригу? Галльские предводители, присутствовавшие сложа руки на казни одного из своих собратьев? Этого быть не могло! Неужели можно было верить каким-то видениям женщины?

Через несколько дней старейшины Лютеции, возвратившиеся из собрания, рассказали мне, что там происходило.

Зеноны из страха принуждены были выдать своего вождя. Цезарь потребовал, чтобы уполномоченные галльских народов судили его. Странный суд, разбиравший дело под мечами шести легионов! Цезарь делал вид, будто он не вмешивается в разбирательство этого дела, предоставив всю низость приговора соотечественникам обвиняемого. Они осудили его, как бунтовщика, соучастника в убийстве назначенного Цезарем царя и подстрекателя восстания. Они осудили его в надежде, что Цезарь удовлетворится только приговором и не потребует исполнения его. Но они ошиблись в расчёте.

— Вы его осудили, — сказал Цезарь судьям, — и вам следует исполнить приговор. Он совершил преступление не против Рима, для него недосягаемого, а против мира Галлии. Это галльское преступление, и наказание должно быть галльским. Какое следует по обычаям ваших отцов наказание за него?

Старейшины Лютеции стыдились и приходили в отчаяние от подлости всех и своей собственной.

— На этот раз Цезарь переступил все границы, — говорили они. — Мы оказались судьями и палачами героев Галлии! Да разнесут боги своим дуновением прах умершего героя и рассыплют его по всей Кельтике! Всюду он поднимет мстителей!.. Братья с реки Кастора, терпение Лютеции лопнуло! Куйте железо и выделывайте мечи! Прежде чем растает снег на горе, Галлия будет свободна, или нас не будет в живых!

XV. Кереторикс-римлянин

В долине жил один из паризских предводителей по имени Кереторикс. Это был красивый малый лет тридцати, и так как земля у него была плодородна, то у него было немало золота. Он принимал иногда у себя предводителей и сам ездил на их пиры. Но вообще его не любили, ему не доверяли и при его появлении тотчас же прекращали разговоры о свободе Галлии.

Когда-то один из его родственников, эдуйский старейшина, взял его с собой в Италию. Он вернулся оттуда пленённый римлянами, их языком, обычаями, порядками. Он выстроил себе дом, походивший на римский дворец, как клетка для кроликов походила на жилище предводителя. Дом был крошечный, но в нём было нечто вроде колонн и статуй, проданных ему торгашами Лациума за настоящие ценности наших ремесленников. Из Рима он привёз раба, в обязанности которого лежало брить господину своему усы и бороду, завивать волосы и красить их в чёрную краску. Кереторикс, вместо рыжей гривы и длинных усов благородного галла, щеголял бритым лицом римского купца. Он пытался носить тогу, но над ним так стали потешаться, что он бросил её. Зато рубашку, штаны и тунику он шил из материи, привезённой из Италии, и платил за них очень дорого.

Наши пиры, на которых мясо разрывали руками и зубами, внушали ему отвращение; он говорил, что наш мёд и наша сикера годятся только для того, чтобы ими мыть ноги лошадям; он пил только итальянские вина. Он описывал нам пиршества в Риме, на которых едят лёжа и стол покрывают хрусталём, прозрачным, как воздух, — пиршества, на которых подают такие кушанья, что трудно узнать, из чего они сделаны.

Мы не могли не слушать его, так как он рассказывал о вещах, для нас очень удивительных. Он описывал нам сенат, где азиатские цари, в золотых венцах, надевали шапки рабов-отпущенников и падали перед ним ниц; он описывал процессии граждан в парадной одежде, молодых девушек в белых платьях, жрецов, весталок, жертвоприношения, на которых текла кровь сотни быков, белых как снег, описывал зрелища, называемые «театром».

— Но это ещё ничего не значит, — воодушевляясь, продолжал Кереторикс. — Кто не видел игр в цирке, тот не видел ничего.

Там на искусственном море плавают галеры, и дают морские битвы на волнах красного цвета. Там появляются хищные звери Африки, сотни слонов сразу, до четырёхсот пантер, до шестисот львов, и всех их выпускают против людей. Там выходят до трёхсот пар гладиаторов, одни со щитом и мечом, другие с трезубцем и сеткой; они прибегают ко всевозможным хитростям борьбы и дерутся с ожесточением, в то время как народ, консулы, даже знатные молодые девушки, опустив пальцы, решают вопрос о судьбе побеждённого...

— Верно у твоих гладиаторов нет ни головы, ни сердца? Почему же они не бросятся все вместе на этих консулов? Говорил ли ты когда-нибудь с этими несчастными?

— Конечно.

— И разве они не по-галльски отвечали тебе? Кереторикс не смущался такими пустяками.

— Вы воображаете, — говорил он, — что ваши клиенты и ваши рабы повинуются вам? Отправляйтесь-ка в Рим посмотреть, что значит повиновение. Вы там узнаете, что значит патрон. Каждое утро дворец его осаждён толпой людей, которые являются поцеловать край его одежды, и зачастую он не принимает их; когда ему кланяются на улице, то на поклоны отвечает раб, которого он нарочно для этого берёт с собой. А рабы? Это вовсе не такие скоты, как наши, но люди на тысячу раз более знающие, чем наши друиды, — это люди, изучившие грамматику и поэзию, отлично играющие на всяких инструментах и вникнувшие в тайны врачевания! И они повинуются каждому взгляду и малейшему движению пальца своего господина, который не удостаивает даже говорить с ними, а только лёгким посвистыванием, прищёлкиванием пальцев, движением бровей выражает им свои желания. Но чаще всего им самим предоставляется отгадать и предупредить его волю. Вот я хотел бы, чтобы мне так служили! Недогадливых и ленивых страшно наказывают: секут розгами, колют вилами, клеймят им горячим железом лоб, прибивают к кресту или бросают в пруды на съедение рыбам.

— Какой ужас! И эти римляне ещё называют нас варварами? Ты думаешь, что такой народ одержит верх над нами?

— Можно подумать, что вы не знаете легионов. Полноте, друзья мои, с вашими шайками необученных и плохо вооружённых крестьян вам никогда не сравниться с ними. Никогда, никогда!.. Всё-таки это на помешает мне пойти с вами, когда раздастся призывная труба, и сражаться против них, но моё преимущество перед вами заключается в том, что я знаю, что делаю глупость. С вашими друидами, бардами, рогатыми богами из вас никогда ничего не выйдет. Рим вас проглотит, как проглотил других. И для вас будет лучше, если это случиться раньше, потому что в таком случае вы можете сделаться римлянами.

Тут все приходили в негодование.

— Ты перестал быть галлом. Тебя недаром прозывают римлянином...

— Я такой же добрый галл, как и вы, — отвечал он, — но только в другом смысле. Цезарь тоже добрый галл. Даже когда он победит вас всех, Рим даст ему прозвище Галла.

Мы все с каждым днём всё более и более презирали его. Никто не приглашал его на пиры. Мы боялись выдать ему тайны нашей родины. Да и кроме того насмешки его охлаждали наше рвение. Это была зловещая птица, завывающий пёс.

Однажды, как-то случайно, он заехал ко мне. Увидев Амбиоригу, он был глубоко поражён её красотой и стал допрашивать моих людей. Ему сообщили, что это родственница моей матери. Он приехал ещё раз и просил у меня позволения охотиться в моих лесах.

— Сколько тебе угодно, — отвечал я.

Он приезжал даже в моё отсутствие и находил предлоги входить ко мне в дом и говорить с Амбиоригой. Однажды смелость его дошла до того, что он объяснился ей в своих чувствах.

Амбиорига посмотрела на него. По-видимому, она так удивилась, точно перед ней появился какой-то любопытный зверь.

— Кто ты такая, девушка? — говорил он ей. — Смертная или же богиня, скрывающаяся под одеждой смертной?

— А ты кто такой? — сухо отвечала она. — Честный галльский вождь или же римский раб? Что тебе от меня нужно?

— Мои намерения чисты, как дневной свет, — прошептал он, сконфуженный её ответом. — Я желал бы предложить тебе руку...

— Ты не знаешь, кто я такая. Ты не знаешь, говоришь ли ты с рабыней Венестоса, с его родственницей или с его невестой. Как же ты осмелился, если ты считал меня его рабыней, посягнуть на его собственность? Если ты считал меня его родственницей, как же ты осмелился говорить со мной, не испросив на то позволения главы семьи? Если же ты считал меня его невестой, то мог ли ты сравнивать его достоинства с твоими?.. Знай, что я благородная галльская девушка, и что тот, кто будет просить моей руки, должен будет бросить к моим ногам вместе с свадебными подарками головы римлян... А твоя голова очень походит на те головы, которые я требую!

Затем, указав на развешенные мечи, она прибавила:

— Если бы я могла думать, что такая женщина, как я, может быть оскорблена таким человеком, как ты, под рукой у меня нашлось бы, чем тебе отмстить за оскорбление. Я не окажу тебе чести и не расскажу Венестосу о твоей наглости. Уходи!

Он вышел, униженный и взбешённый.

Амбиорига не сообщила мне об этом происшествии, оттого ли, что считала Кереторикса недостойным быть наказанным моей рукой, или оттого, что не хотела тревожить меня, зная, как я занят мыслями о священной войне.