Печать Цезаря

I. Восстание

Наступила зима. Цезарь перешёл за Альпы, но за собою оставил Кельтику, раздавленную под тяжестью его армий. По обыкновению, наша местность более других была окружена сетью его постов, лагерей и военных дорог. Он чувствовал, что тут билось возмущённое сердце Галлии, и железной рукой пытался раздавить его: в окрестностях было расположено десять легионов.

По временам в деревнях слышались громкие крики: это римляне являлись из лагерей и уводили быков, баранов, кур и забирали хлеб; по ночам вспыхивали пожары: очевидно, что кельтские крестьяне плохо понимали по-латыни и отказывались исполнять требования римских солдат.

Точно мало было десяти легионов, и Цезарь, как говорили, перешёл через Альпы для того, чтобы сделать в Италии новый набор и вернуться к нам с сотней тысяч новых солдат, чтобы разделить наши лучшие земли между ними.

Как всё это ни было печально, но духом мы не падали. Чувствовалось, что мы все, начиная от предводителей до последнего раба, твёрдо решились покончить с этим делом. Следы наших гонцов, переходивших из деревни в деревню, перекрещивались со следами римских лазутчиков.

Осаждать лагеря народ не решался, но в уединённых хижинах римские мародёры находили очень дурной приём: зачастую крестьяне встречали их с вилами в руках, бросали в колодцы, проламывали лёд на реках, чтобы утопить их, или же бросали их тела на съедение собакам и свиньям. К вечерним перекличкам не являлось такое множество римских солдат, что они перестали выходить из лагерей небольшими отрядами.

Галлы перестали скрываться от римских шпионов. Ремесленники Лютеции продавали фигурки, изображающие Цезаря с громадной головой и крошечными ножками, прибитым к кресту за руки и за ноги. Барды их распевали по улицам о подвигах Бренна в боях против Рима и возбуждали народ к всенародному восстанию. Поселяне были настроены точно так же и называли собак своих Цезарем.

По всей Галлии стали совершаться удивительные вещи. В лесах слышались голоса, и несмотря на завывание волков галлы ясно слышали слова привидений:

— Мы погибли, потому что не умели соединиться. Соединитесь вы и отомстите за нас!

Из лесов выходили друиды, покрытые мхом, и девушки с распущенными волосами и предвещали гибель Рима. Народы всей Галлии вооружались. Старая ненависть была позабыта: все прощали друг другу обиды и желали соединиться. Я снял со своего дома все черепа, бывшие когда-то головами галльских воинов, и благочестиво предал их земле.

В лесах Альбы мои люди подняли истощённых прохожих, умиравших от холода и едва прикрытых лохмотьями. Когда их привели ко мне, и они увидали Амбиоригу, то не верили глазам своим и, падая перед ней, целовали край её одежды. Они хотели говорить, но она на языке, непонятном моим кельтам, приказала им молчать.

— Это, — сказала она мне, — воины моего отца, которые, подобно мне, спаслись от римлян и нечаянно попали сюда. Я знаю их. Они умеют страдать, повиноваться и умирать. Возьми их к себе на службу. Из любви к моему отцу и ко мне они до последнего вздоха будут верны тебе.

Я дотронулся правой рукой до их мечей; они поцеловали мне колени. Я приказал накормить, одеть их и присоединил к своим воинам.

Кроме этих пришельцев к нам приходило много народа. По совету Амбиориги я почти ежедневно переправлялся через Сену на лодке или по льду и дожидался на правом берегу беглецов, направлявшихся с севера. Таким образом я встретил более тридцати человек. Всё это были люди огромного роста с развевающимися рыжими волосами и серыми глазами. Они ели, как голодные волки, но не пили ничего, кроме воды. Я увидел, что к весне у меня в деревнях останется очень много баранов и быков, и даже по этой причине мне хотелось скорее покончить с римлянами.

Мы взялись бы за оружие, но Галлия ждала вождя. Нам нужен был человек, которого мы слушались бы беспрекословно, по мановению ока, который мог бы усмирять необузданных всадников и мог бы казнить дюжинами изменников и ослушников. Но кто же будет этим вождём? Амбиорикс был далеко, а Цезарь убил лучших из нас. Неужели мы уступим римлянам за неимением предводителя?

Мы, галлы, такие гордые, такие независимые, мы жаждали беспрекословного повиновения воле одного человека. Мы пошли бы даже за разбойником, за рабом, если бы только они повели нас к победе. Однажды Амбиорига сказал мне:

— Освободитель явился. Гу-Гадарн появился на земле: его зовут теперь Верцингеториксом.

В это время ещё никто не говорил о Верцингеториксе, сыне Кельтила.

В середине холодной зимы я однажды сидел перед очагом и грелся, раздумывая о разных разностях, как вдруг услыхал звук рожка у ворот в деревню.

Вслед за этим дверь отворилась, и в неё вошёл Вергугодумно, старейшина Лютеции, покрытый инеем и занесённый снегом. Я вскочил, усадил его перед огнём и налил кубок вина. Он был очень взволнован.

— Ты, кажется, ничего не знаешь? — спросил он.

— Не знаю; да в такой холод никто мимо Альбы и не проезжает... А разве есть что-нибудь новое?

— Новости большие! Очень большие! Разве мало я до сих пор беспокоил тебя своими советами быть осторожным? Ну, а теперь я приехал сказать тебе: время действовать наступило.

— Слава богам! Да что случилось?

— Что случилось? А то, что если ещё не вся Галлия встала, то она встанет, может быть, завтра. Все племена, даже арвернцы и эдуи только о том и помышляют, чтобы присоединиться к нам и идти против римлян. У арвернцев Верцингеторикс, сын Кельтила, заставил своих людей взяться за оружие. Надо только, чтобы кто-нибудь начал...

— Почему же нам не начать?

— Мы начнём завтра. Сегодня знак подаст другой народ, народ, живущий на Луаре. Таким образом, поднимаясь, он перережет сообщения между римскими легионами на севере и новобранцами, прибывающими из провинции. Знак подаст народ, занимающий центр Галлии, для того чтобы этот сигнал донёсся одновременно во все концы страны...

— И какой же это народ?

— Это должны быть карнуты. Их земли на севере доходят до Сены, а на юге переходят за Луару. Они находятся в тесных сношениях с разными другими племенами, так что восстание карнутов поколеблет сразу до двадцати народов. Народ этот очень богатый и самый богомольный из всей Галлии: его друиды, его леса, посвящённые Тейтату, привлекают со всех сторон богомольцев. В Галлии нет человека, который не знал бы страны карнутов и не ходил бы туда на богомолье, или не посещал бы тамошних портов, рынков и ярмарок.

— Карнуты слишком богаты, — не без горечи сказал я, — чтобы выступить первыми на такое дело.

— Поэтому-то уговорить их стоило немалого труда. Старейшины их не соглашались, потому что имеют крупные дела с римскими купцами. Они боятся за свои красивые дома, за свои большие стада; судьба арморийцев приводит их в ужас, и они не хотят, чтобы их выдали Цезарю, который может предать их смерти, по обычаю галлов, на костре или, по обычаю римлян, под розгами и секирой их ликторов. Между ними есть решительные люди, которые напугали совет старейшин, говоря ему о гневе всего народа. После этого старейшины стали сговорчивее. Знак подадут карнуты, но они требуют, чтобы все галльские народы самым торжественным образом обязались не покидать их в опасности, на которую они идут ради общего дела. И потому надо привезти знамёна всех народов, для того чтобы карнуты видели, что все решились умереть или победить с ними.

— Когда же мы отправляемся?

— Уполномоченные Лютеции и предводители правого берега приедут к тебе сегодня вечером, так как Альба находится по пути к карнутам... Мы рассчитываем на твоё гостеприимство на сегодняшнюю ночь... Завтра утром мы двинемся в путь... Кости брошены, и да сохранит нас Тейтат!

Я с жаром поцеловал его за его добрые вести.

Созвав своих людей, я уведомил их о нашем отъезде, не рассказывая о цели путешествия. Они очень скоро поняли, что дело заключалось в движении против римлян, и шумно выразили свою радость. Радость их несколько утихла, когда я сказал, что беру с собой только Арвираха, Думнака и несколько всадников.

Вскоре по всей долине разнеслись крики, доказывавшие, что новость там стала известна.

Карманно, Боиорикс и Цингеторикс приехали с половиной своих воинов. К вечеру стали съезжаться предводители с верхней и нижней Сены, предводители с правого берега и часть старейшин Лютеции, в шлемах казавшихся весьма представительными.

Вечером мы задали настоящий пир и уснули, мечтая о славе и свободе.

Утром перед моим домом собралось пятьсот всадников, все верхами. Пеших мы с собой не брали.

Перед отъездом я просил Амбиоригу принять меня.

— Сердце моё обливается кровью при мысли о разлуке с тобой, — сказал я. — Прости меня за то, что я хочу сказать тебе, но если уважение долго сдерживало мои чувства к тебе, то теперь, в такую торжественную минуту молчать более я не могу... Я отправляюсь на опасное дело и оставляю тебя в опасном положении, так как римские легионы стоят тут близко... Одни боги знают, увидимся ли мы когда-нибудь с тобой... Я жертвую своей жизнью, и если вернусь сюда живым, то буду считать себя как бы воскресшим... Позволь же мне говорить, как говорил бы умирающий... В ту минуту, как я отправляюсь, чтобы отмстить за твоего отца и за твою родину, неужели тебе нечего сказать мне?.. Заговори первой, так как в самом деле слова не идут у меня с языка и у меня недостаёт сил высказаться.

Она улыбнулась, и на строгом, воинственном лице её появился оттенок нежности.

— Ты завоевал меня с оружием в руках, и разве я не пленная твоя?

— Нет, не говори так! Моя пленная! В настоящую минуту в груди моей трепещет вовсе не сердце победителя... Побеждённый и пленный — это я. Я очень хорошо знаю, что боги создали тебя выше меня и умом и душой... Какими подвигами могу я сделаться достойным дочери Амбиорикса? Когда осмелюсь я просить девушку, которую я как госпожу поселил у себя в доме, принять и мою руку, и моё сердце?

Она перестала улыбаться, и задумчиво сказала мне наконец:

— Неужели ты думаешь, что я могла остаться слепой к твоим достоинствам? Ты хочешь, чтобы я сказала то, чего ты не решаешься высказать? Ну, так я скажу тебе: я люблю тебя! Я люблю тебя за твоё великодушие, за твою преданность нашему общему делу, делу всей Галлии и моего отца Амбиорикса. Я не знаю, да и представить себе не могу другого человека, супругом которого я желала бы быть. Я говорю с тобой откровенно, как с воином и братом по оружию, как говорила бы благородная девушка с храбрым предводителем. Но могу ли я дать тебе слово, не спросив благословения своего отца?

Я печально опустил голову.

— Не огорчайся, — продолжала она. — Я знаю, что не увижу его скоро, — может быть, даже никогда. Не имея возможности спрашивать его совета, я привыкла поступать согласно с его желаниями, как будто бы он сам выразил их мне, и во всём подчиняться его воле. Знаешь ли ты, Венестос, что он сказал бы мне, если бы я могла обратиться к нему?

— Да, я угадываю, я знаю, я чувствую.

— Ты понял меня. Никогда он не отдал бы моей руки воину, который не рискнул всем, чтобы освободить свою родину. Отправляйся же туда, куда тебя призывает честь, и возвращайся, исполнив свой долг. Я не требую, чтобы ты вернулся победителем, так как победа находится в руках богов; но люди могут несмотря на поражение сделаться великими. Храбрый человек остаётся всегда господином своей чести... Возвращайся, и тогда ты скажешь мне: вёл ли ты себя так, что покойные твои отец и мать остались бы тобой довольны?.. И в таком случае мой отсутствующий отец одобрил бы моё согласие сделаться твоей женой.

Она протянула мне руку. Я взял её руку и надел ей на палец золотое кольцо. Она не сопротивлялась и, срезав прядь своих роскошных волос, подала её мне.

— Ты желаешь, чтобы я помнила, что принадлежу тебе? — сказала она. — Обещаю тебе. А вот это тебе на память.

— Это послужит мне оберегом, который сохранит меня во время битвы. Будь уверена, что я вернусь достойным тебя или совсем не вернусь.

Мы простились, и я вышел из дома. Вскочив на лошадь, я обратился к крестьянам и воинам, не отправлявшимся со мной, и, указывая на Амбиоригу, стоявшую в дверях, сказал:

— Поручаю вас ей, а её поручаю вам. Вы должны почитать её, как почитали мать мою. Вы будете повиноваться ей, как повиновались когда-то моему отцу. Когда она будет отдавать вам приказания, то знайте, что приказания эти отдаю вам я её устами. В случае опасности защищайте её. Если ей придётся умереть, умрите вместе с ней.

Я был так взволнован, что более говорить не мог. У меня недоставало даже духа ещё раз повернуться к ней. Я пришпорил своего коня, и весь мой отряд поскакал за мной к югу. Мы ехали под хлопьями падавшего снега, застилавшего перед нами дым наших родных домов, ехали навстречу неизвестному нам будущему. Но все мы были бодры и полны надежд!

II. Карнутский Немед

На второй день мы были уже в стране карнутов. Там нас ждали проводники. Когда стало смеркаться, они проводили нас по дремучему лесу на широкую прогалину. Это и был Немед, или священное место.

Окружённое громадными дубами, оно было полно народу, который в сумраке мы сначала едва могли разглядеть; но вскоре луна, выкатившаяся из-за туч, ярко осветила площадку, и мы увидели жертвенник из грубого камня, около которого стояли человек сто друидов в белой одежде с красными каймами, с дубовыми венками на головах. Барды, подыгрывая себе на арфах, пели торжественную и грозную песню. Большой белый бык, почти покрывавший весь жертвенник, лежал со связанными ногами и мычал.

Вокруг площадки стояли громадные отряды воинов, и со всех сторон собирались, неслышно ступая по снегу, заговорщики.

Тишина была полная и раздавались только звуки арфы. Вдруг послышался голос предводителя карнутского. Он заговорил о галльских народах, стёртых с лица земли или уведённых в рабство, и изрёк воззвание к теням предводителей, предательским образом убитых Цезарем. Карнуты, уступая желаниям других народов, решились подвергнуть себя такого рода избиению и мучениям, чтобы отомстить римлянам. Он требовал, чтобы мы дали клятву, и давал нам обязательства от имени своего народа.

По безмолвному лесу раздался оглушительный стук мечей по щитам и крики восторга и признательности.

— Благодарим вас, благородные карнуты! Вы жертвуете собой для нас, и мы все пожертвуем собой для вас.

Воины плакали и рыдали от умиления и жалости к карнутам, при мысли о том, какую громадную приносили они жертву.

Вдруг зажглось бесчисленное множество факелов. Звуки арф усилились. Бронзовые ножи сверкнули в руках жрецов, а золотые серпы у их поясов. Громадный бык забился в отчаянии и издал страшное мычание, после чего на белый снег и на белое одеяние жрецов брызнула струя алой крови.

По данному знаку все знамёнщики подъехали к окровавленному жертвеннику.

Тут было до сотни знамён, на которых красовались орлы из вызолоченной бронзы или из янтаря, журавли, ласточки, петухи, волки, львы, быки, кабаны.

Из предводителей со знамёнами, окружавших жертвенник, большая часть была незнакома мне, по крайней мере в лицо. На некоторых было почти римское вооружение, а на других военный наряд галлов. Были люди, одетые только в звериные шкуры, с мордами зверей вместо шлемов.

Старейший из жрецов приказывал приблизиться каждому знамёнщику, окунуть в кровь конец своего меча и громким голосом произнести имя своего народа или племени, имя предводителя и число ратников, которых он обязуется выставить для священной войны.

Таким образом мне привелось услышать перечень почти всех галльских народов. Я никак не думал, чтобы галльский союз был так велик, и чтобы все до такой степени ненавидели римлян. Я услыхал имена предводителей, которых я никогда не видал, но о подвигах которых слышал. Имя Верцингеторикса было встречено громом рукоплесканий; стук мечей был так силён, что в глубине лесов завыли волки, и внезапно разбуженные громадные орлы с испугом пролетали над жертвенником.

Над каждым знамёнщиком, преклонявшимся перед алтарём, старый друид протягивал руки и, произнося таинственные слова, предсказывал знамени победу. Мы повторяли клятву, что каждый умрёт за всех, и все за каждого. Веткой, омоченной в крови, жрецы окропляли войско и грозили страшными проклятьями против всякого нарушения клятвы.

— Да будет клятвопреступник лишён воды и огня! Да будет он проклят на земле, на небесах и в аду! Да сбросит его Камул с седла во время битвы! Да растерзают волки его тело, и да выклюют вороны ему глаза! Да собьёт Тейтат душу его с пути к вечному блаженству и да препроводит он её в пропасть вечного раскаяния и вечной муки!

Самые храбрые воины склоняли головы под руками друидов и под страхом ужасных слов, вылетавших из уст людей по повелению небес.

Когда огонь, разведённый на жертвеннике, сжёг жертву до костей, факелы были опрокинуты на снег, и друиды громким голосом закричали:

— Да угаснет так жизнь Цезаря и всех его легионов!

На следующий день предводители карнутов собрали на одной из площадей священного города Аутрикума уполномоченных галльских народов. Они сказали им:

— Вы дали нам клятву, положив руки на перерезанное горло быка. Мы со своей стороны тоже дадим вам клятву.

Они объявили нам, что в этот же день идут в Генабум, и предлагали нам следовать за ними. Этим карнуты хотели показать нам, как серьёзно смотрели на это дело. Они отправились со своими воинами так скоро, что мы остались далеко позади них.

Мы шли всю ночь. Утром, когда подошли к Луаре около Генабума, мы увидали пламя в разных местах города. На улицах раздавались отчаянные крики людей, которых или преследовали или убивали. На водах реки мы увидали различные предметы: мебель римскую, ещё горевшую, тюки разных товаров, тела людей, одетых по-римски, и тела женщин, надувшиеся платья которых поддерживали их на воде.

Я сказал Вергугодумно, что вовсе не люблю такой резни. Галльская удаль не должна была себя выказывать на безоружных людях и женщинах.

— Что может быть общего между этими людьми и нами? — отвечал он мне. — Прибереги своё сожаление для наших... Согласись, что карнуты выказали замечательную отвагу, так как в случае неудачи им нечего ждать пощады. За одну голову римлянина Цезарь возьмёт сто голов карнутов.

— Оно было бы лучше, если бы они напали на шесть легионов, которые стоят у зенонов.

Лишь только началась резня в Генабуме, как весть о ней разнеслась по всей Галлии. Перебегая от одной деревни в другую, народ кричал:

— Римлян режут! К оружию, галлы!

Впоследствии жители Лютеции и Альбы уверяли меня, что они узнали об этой резне в то же утро, когда пожары едва потухли. Вечером же об этом узнали до самой границы римской провинции.

Нигде легионы, испуганные этим внезапным восстанием, не тронулись с места. Начальники их поспешили очистить сторожевые посты, отозвали разъезды и стянулись в укреплённые лагеря.

В это же самое время на языке у всех только и вертелось имя Верцингеторикса, сына Кельтила, которого его соотечественники-старейшины убили за то, что он хотел соединить всю Галлию под начальство одного человека.

О сыне рассказывали удивительные вещи. Боги закрыли его тучей, чтобы скрыть от убийц отца. Они воспитали его в таких страшных местах, куда никто не мог проникнуть, не подвергаясь опасности. Он вырос в грубой пастушьей одежде и прятался в кратеры вулканов, извергавших в прежние времена пламя. Волки провожали его между пропастями, вороны приносили ему пищу; орлы парили над ним во время его сна, чтобы уберечь его от палящих лучей солнца. Бог Камул, с которым он удостоился разговаривать, научил его, что делать, чтобы победить римлян; он обещал ему обернуться лисицей, чтобы, пробравшись в неприятельский лагерь, узнать все их тайны, или же — ястребом, чтобы скрыться от преследования. Когда наступило время, назначенное судьбой, он явился народу. Старейшины отказались от него, потому что он был одет в платье пастуха, но весь простой народ сотнями и тысячами стекался к нему. Они провозгласили его освободителем, о котором было предсказано. Говорили, будто он осадил город, куда заперлись изменники и знатные люди, и каменные укрепления перед ним распались, бронзовые ворота отворились, а дурные люди бросились в пропасти. Теперь он призывал к оружию всех добрых товарищей, всех желавших или быть свободными, или умереть.

— Всё это, конечно, басни, — говорил мне Вергугодумно. — Верно только то, что Верцингеторикс храбр, энергичен и ловок. Такой предводитель нам нужен.

— Я сейчас же отправлюсь к нему со своими людьми.

— Что ты? Нам надо поскорее вернуться к паризам и приготовиться к защите наших очагов. Ты забываешь, что нас окружают десять легионов.

— Они не осмелятся шевельнуться до возвращения Цезаря.

— Ты, может быть, и прав... Но твой дом... Твоя гостья?

— Ради неё-то я и не хочу возвращаться домой... Я не вернусь, не омочив меча своего в римской крови... Отсутствие моё не будет продолжительным, — вот ты увидишь! Я вернусь прежде, чем Цезарь успеет посетить вас. Поручаю тебе моё имущество, моих подданных... моих гостей. Поручаю их тебе, как союзнику, как другу... До свидания!

— Да возвратят нам тебя боги!

Воины мои вскрикнули от радости, когда я сказал им, что веду их к Верцингеториксу, и что домой мы вернёмся только победителями.

III. Верховный вождь народа

Пятьсот паризских всадников и предводители восьми паризских долин и Лютеции единодушно признали меня своим начальником. Сам же я был подчинён Вергассилавну, с которым мы были в прекрасных отношениях.

Мы ехали семь дней. Дороги были завалены снегом и проходили по гористой местности: нам приходилось пробираться по узким ущельям и окраинам пропастей, в глубине которых неслись бурные потоки.

Вечером на седьмой день мы въехали в укреплённый город Герговию, где был Верцингеторикс. Вся страна была полна войск, и новые отряды постоянно подходили днём и ночью. На горах и в долинах, везде виднелись бивуачные огни или же освещённые деревни и города, переполненные союзными галльскими войсками.

На следующее утро нам было приказано явиться на смотр к Верцингеториксу. Мы проехались мимо него, и он, по-видимому, остался доволен нашим вооружением и порядком, царившим в наших рядах.

После смотра я был вызван вместе с другими начальниками, и в первый раз увидел Верцингеторикса вблизи.

Это был человек лет тридцати, громадного роста, со строгими чертами лица. Он окинул нас быстрым взглядом своих выразительных глаз с металлическим блеском и таким суровым тоном задал нам несколько вопросов, что мы тотчас же почувствовали, что он собрался держать нас в строгой дисциплине.

Все находили в лице его какую-то роковую черту, какая была и в лице его отца, жестоко поплатившегося за ненависть к себе знатных людей, друзей римлян.

Хотя он говорил повелительно, но это нисколько никого не поражало, потому что говорил он точно не от себя, а от лица всей родины, Галлии, говорил так, что нельзя было не повиноваться ему.

Верцингеторикс, посмотрев на нас, обратился к нам с краткой речью. .

Он сказал нам, что взялся за оружие для того, чтобы отстоять свободу всей Галлии, что наступало время узнать, преклонятся ли свободные сыны Галлии перед римскими розгами и секирами, будем ли мы подданными тех самых римлян, которые платили дань нашим отцам; послужат ли богатства, дарованные богами Галлии, плодородие её почвы, труд наших рук только для того, чтобы платить долги проконсула; будут ли наши дети пополнять ряды рабов; осквернятся ли наши святые обители римскими идолами; послужат ли наши поля для переселенцев, являющихся с Тибра; или же Галлия отстоит свою свободу.

Он с увлечением описывал нам будущую великую Галлию, которая освободит угнетённые народы и заставит римлян по-прежнему платить нам дань, как это было во времена Бренна.

Мы слушали его с таким вниманием, что не смели прервать даже для того, чтобы выразить свой восторг.

Он продолжал:

— Уже почти все племена Галлии ответили на мой призыв, и ежедневно ко мне являются новые отряды. Если богам будет угодно, то через два месяца римская провинция сделается свободной Галлией. Когда на горах начнёт таять снег, мы переберёмся через Альпы. Мы сумеем найти путь от Альп до Рима. И последнее слово, паризы! Мы храбрее римлян, но победить римлян мы можем только римской дисциплиной... Начальник, назначенный мною, сообщит вам, какое наказание ждёт нерадивого и невнимательного воина, который осмелится грабить в дружественной стране, который не явится по первому требованию начальника, не будет соблюдать порядка в битве, и даже того, кто осмелится победить без позволения своего начальника... Для храбрецов у меня назначены награды: тому, кто первым войдёт в неприятельский лагерь, я даю полный щит золота; кто принесёт мне римского орла — две тысячи десятин земли по выбору в римских колониях и пятьсот тому, кто принесёт мне знамя. Как в наказании, так и в награде я не буду делать никакого различия между знатным воином и крестьянином. Римское рабство сделало всех нас равными. А теперь отправляйтесь по своим местам.

Нам вскоре привелось подивиться улучшениям, произведённым Верцингеториксом в его войске.

Так как он был самым богатым человеком в Галлии и самым могущественным, то он чеканил монеты со своим значком. Между своими подданными он мог набрать целый легион. Он организовал и вооружил его так, что тот не уступал знаменитым легионам Цезаря.

Отборная рать Верцингеторикса приводила нас в восторг. Когда по утрам она обучалась и, как римский легион быстро развёртывалась и свёртывалась, вокруг неё толпами собирался народ. Вообще вся тактика была позаимствована от римлян, и кроме того, солдаты умели складывать из своих щитов «черепаху>, чтобы под её защитой иметь возможность взбираться на стены.

У всех галлов недостаток заключался в том, что, когда мы нападали на неприятельский отряд или осаждали укрепления, мы двигались стадом, воюя каждый за себя, как люди, принимающие участие в охоте. Римляне же, напротив, продвигались равномерным шагом, правильными рядами, прикасаясь локтями друг к другу. Вот против этого-то нашего недостатка Верцингеторикс и старался действовать тактикой.

Он образовал, кроме того, правильную конницу, разделив её на отряды, и применил в ней улучшение, заимствованное им от германцев и неизвестное римлянам: каждому конному он дал быстроногого пехотинца, который бежал подле, держась за гриву. Когда такой отряд шёл в наступление, пехотинец, обнажив меч, кидался под лошадь римлянину или вонзал ему дротик прямо в лицо.

Эти нововведения сильно интересовали галлов и всем хотелось воевать под начальством Верцингеторикса, но он не хотел иметь новичков и говорил:

— Пусть люди лучше сражаются тем оружием, к которому они привыкли с малолетства.

Поэтому в нашем войске одни отряды были вооружены по образцу наших дедов и отцов, другие — по образцу римлян. Но всех поддерживал единый дух. Верцингеториксу важно было иметь только ядро из отборного войска.

Дисциплина соблюдалась строжайшая, и каждое нарушение строго наказывалось точно так же, как и в римских легионах. Однажды у входа в палатку предводителя я увидел одного из своих касторов, босого, в одной рубашке, в цепи вокруг тела, посиневшего и дрожавшего от холода. Он был наказан за то, что показал язык человеку старше его чином.

Когда вина была более серьёзной, то Верцингеторикс поручал друидам произнести приговор. В таких случаях виновных выгоняли из лагеря, полунагих и без оружия.

Когда первые отряды Верцингеторикса были собраны и обучены, он отдал их под начальство наиболее опытного из своих помощников, а сам отправился к стране битуригов, где было множество цветущих городов, плодородные поля и луга, покрывавшие долины, и где железная руда выходила почти на поверхность земли.

Верцингеторикс знал, что некоторые из предводителей этого племени отказывались подать голос за независимость из страха, что война разразится на их земле.

Тем не менее, когда он подошёл к их городу, все старейшины явились предложить ему почётного вина.

— Вы несколько опоздали, — сказал он им. — Я знаю, что вы обращались за помощью к римлянам.

— Обрати внимание, в каком мы находимся положении, — заявил ему один из старейшин. — Неизвестно, галлы или римляне одержат победу. Если бы мы примкнули к тебе как бы добровольно, а не по принуждению, то Цезарь обошёлся бы с нами жестоко.

— Так и быть, я принимаю ваши предложения, но вы мне дадите заложников, и прежде всего тех лиц, которые были против свободы. Вы откроете мне ваши города и снабдите меня войском. Мне особенно нужна конница.

— Можешь брать заложников, сколько тебе угодно. Входи прежде всего в нашу столицу; все остальные города будут для тебя открыты. Мы призовём к оружию всю нашу молодёжь, и наши знамёна с кабаном присоединятся к твоим. Вся наша земля со всеми её богатствами принадлежит тебе.

— Готовы ли вы сражаться с нами и разделять как неудачи, так и удачи?

— Да, на живот и на смерть!

— Готовы ли вы пожертвовать всеми вашими богатствами ради святого дела освобождения, не бледнея от того, что факелы появятся в ваших городах и деревнях?

Они немного смутились, но всё-таки ответили:

— Мы готовы на всё!

— Я включаю вас в союз Галлии, целиком восставшей против угнетателей... Я надеюсь отвоевать вам свободу, хотя победа находится в руках богов.

Эти битуриги сделали тоже, что сделали тогда многие из галльских народов. Простой народ всюду стоял за свободу и старался увлечь своих старейшин и предводителей.

В это время мы вместе с Вергассилавном проезжали по долинам Арвернии и торопили набор людей.

Снег покрывал ещё высокие места и скапливался в ущельях. Но зима всё-таки начинала уступать. Начались хорошие дни, и низкие местности стали зеленеть.

Страна Арверния очень странная, и там под горами всюду чувствуется присутствие бога огня и подземной силы. Людей, подобно мне никогда не видевших ничего, кроме холмов Сены, эти горы пугали своей высотой. В сравнении с ними наши паризские холмы, наша гора Люкотиц казались просто муравьиными кучами.

Жители этой страны не знают усталости, привыкли к бедности и считаются первыми храбрецами Галлии.

Я никогда не видывал людей более гостеприимных, и, хотя содержание войска ложилось на них тяжёлым гнётом, они, из преданности делу, никогда не роптали.

IV. Около Аварикума

Однажды отряд нашей конницы остановился, застигнутый вьюгой в ущелье, из которого мы услышали крики, передававшиеся с вершины и эхом разносившиеся по горам.

В то же самое время мы заметили, что ручьи и водопады как бы окрашены в чёрный и красный цвет.

— В воду налили крови и насыпали угля, — сказал мне Вергассилавн. — Это значит, что получено какое-нибудь важное известие, которое нужно передать всюду. Таков обычай у наших горцев.

Мы увидели человека, скакавшего к нам.

— Где Вергассилавн? — крикнул он, останавливаясь.

— Я здесь, — отвечал начальник.

— Слава богам!.. Я давно ищу тебя. Я везу тебе известие... Цезарь перешёл через Альпы...

— Не может быть!

— А между тем это так! Он пришёл с новобранцами из Италии... С помощью горцев расчистил ущелья от снега... У него воинов так же много, как звёзд на небе... Конница его всюду разъезжает, и по ночам видны пылающие деревни.

— Ну что же, мы поохотимся за ней...

— Да, но под прикрытием конницы Цезарь пройдёт к эдуям, призовёт к себе с севера свои легионы и бросится со всеми своими силами на нас... Вся Арверния дрожит от страха... К Верцингеториксу посылается гонец за гонцом, чтобы он скорее выступал навстречу Цезарю... Дело идёт о всей Галлии, о всём свете...

Только мы подошли к Герговии, как услышали ещё новость: Цезарь соединился с своими легионами!

Мы поспешили к Верцингеториксу и соединились с ним в его лагере около Аварикума, столицы битуригов.

Он созвал на военный совет начальников племени и доказал им, что нечего было и думать устоять против римлян в открытом поле, а потому надо было прибегнуть к совершенно новому способу: опустошить кругом неприятеля страну и заставить голодать его войско, изнурённое переходом через горы.

Поля ещё были покрыты снегом, следовательно римляне могли достать продовольствие и корм для лошадей только в крепостях, городах и деревнях. Чтобы заставить их голодать, следовало выжечь все на их пути, начиная от богатых городов и кончая последней лачугой, в которой можно было бы найти мешок ржи и связку сена. Уничтожив все обитаемые места, их можно было бы победить голодом и холодом на пустых биваках.

— Такие меры, — заключил Верцингеторикс, — могут показаться жестокими, но рабство жён наших и детей должно казаться нам ещё более жестоким.

Это предложение было встречено сначала мрачным молчанием. Даже у начальников галльских племён, живущих вдали от войны, сжималось сердце при мысли, что им самим придётся поджечь те самые города и деревни, которые они пришли защищать, хотя сами они ничем не рисковали при этом опустошении. Что же касается до начальников битуригов, то они, глядя задумчиво куда-то вдаль, молча плакали. Никто не смел возразить Верцингеториксу: все сознавали, что он был прав, и что иначе действовать нельзя. Его предложение было молча принято большинством.

С этого дня во всей стране, по дорогам, размытым дождём и таявшим снегом, тянулись печальные вереницы скота и людей. Крестьяне уходили из своих деревень, обречённых на сожжение, не смея даже обернуться, чтобы хоть в последний раз взглянуть на хижину, в которой они родились.

Вслед за стадами качались по ухабам и рытвинам большие тростниковые телеги, запряжённые волами и набитые всевозможными вещами. С возов то и дело сваливались глиняные горшки, и черепки хрустели под колёсами. Куры, привязанные к тростниковым перекладинам, висели, распустив крылья, и кричали, выпучив глаза.

На возах сидели с поникшими головами старики; матери со слезами на глазах грудью кормили младенцев, а ребятишки, в восторге от неожиданной поездки, хлопали руками и весело взвизгивали.

Многие впопыхах оставили дома дорогие вещи, а вместо того взяли с собой какой-нибудь битый горшок; другие, по прихоти детей, везли кошку, птицу в клетке или старую игрушку.

Глядя на проезжавшие мимо возы с убогими хозяйствами, выставленными на показ, наши воины, опираясь на копья, невольно думали: «А завтра, может быть, придёт черёд и нашим!..»

С наступлением ночи, насколько видел глаз, всюду поднимались клубы дыма. Иногда около горевших построек вдруг раздавалось ржание лошади, забытой где-нибудь в конюшне, или крик старика, не пожелавшего оставить своё родное пепелище и отправиться умирать в чужую сторону. Кругом пылало зарево, точно северное сияние. Только один город Аварикум был пощажён. У жителей не достало духу поджечь его, так как это был самый красивый город в Галлии, с домами, похожими на римские дворцы, с прямыми улицами и с богатыми лавками.

Начальники Аварикума на коленях умоляли предводителей галльских племён пощадить хоть столицу их. Они, припоминая, указывали на то, какие громадные жертвы уже принесены ими, и клялись до последней капли крови защищать свой город, укреплённый и окружённый болотами.

Все начальники были тронуты и плакали вместе с ними.

Верцингеторикс долго молчал, не меняя сурового выражения лица, в то время как сердце у него обливалось кровью; наконец он должен был уступить общему желанию, хотя предсказывал, что придётся дорого поплатиться за эту слабость.

Действительно, слабость повлекла за собой большое несчастье. Цезарь осадил город, и те самые болота, которые должны были защитить его, помешали нам поспешить к нему на помощь. Аварикум был взят, и там погибли десять тысяч отборных воинов, оставленных для защиты, и кроме того, там, как в западне, было перебито сорок тысяч жителей. Римские солдаты, страдавшие от голода, были щедро вознаграждены, найдя там в изобилии съестные припасы. Двадцать городов и пятьсот деревень, сожжённых в один день, были пожертвованы нами совершенно напрасно.

Мы поклялись, что если возьмём латинский лагерь, то не оставим ни души живой, убьём даже поездную прислугу и жрецов, а добычу всю принесём в жертву богам.

Среди галлов возникло недовольство против Верцингеторикса.

— Обещав нам свободу и власть над всем светом, он не сумел даже защитить Аварикум! — роптали недовольные.

В нашем лагере начал обнаруживаться беспорядок и упадок духа. Нашлись такие, которые обвиняли начальников в измене и не хотели им повиноваться.

Вот в это-то время всего более обнаружилось нравственное величие избранного нами вождя. Он созвал всех начальников, даже таких, которые были во главе отрядов человек в десять, и явился на это бурное собрание, где даже преданные ему люди избегали встретиться с ним глазами, а большинство смотрели на неги вызывающе. Он остановился и, скрестив руки, сказал:

— Зачем после первой неудачи так падать духом? Что это за упрёки и подозрения? Разве сегодня вы менее вчерашнего ненавидите римлян, менее вчерашнего предпочитаете смерть рабству? Они лучше нас умеют осаждать города, и у нас нет таких машин, какие имеются у них. Вот потому-то я и не хотел собирать людей своих в одно место. Кто предложил сжечь Аварикум, как были сожжены другие города битуригов? И кто виноват, что эта тяжёлая жертва, которая в будущем сделает честь нашему народу, не была доведена до конца? Не ваши ли просьбы заставили меня отказаться от моего намерения? Разве я не предсказывал того, что случилось? Взятие Аварикума — большое несчастье, но неужели вы думаете, что в войне бывают только одни победы? Наши предки, слава о которых распространена по всему миру, испытывали ещё гораздо худшие неудачи. Несчастье это велико, но поправимо. Взамен нескольких тысяч воинов, погибших в Аварикуме, к нам явятся сотки тысяч других. Дальним народам надо дать время, чтобы снарядить войска и пройти по зимним дорогам. Но зима подходит к концу, и ваши страдания уменьшатся. Легионы настрадались ещё более вас: разве вы не видели, как итальянцы бежали из лагеря и дрожа от голода и холода, приходили отдаться вам в рабство за кусочек хлеба? Продовольствие, найденное в Аварикуме, давшее римлянам возможность избавиться от смерти, истощится. А других припасов у них не будет. Опустошённые земли галлов в виде пустыни окружают их. Эдуи отказываются поставлять им что-либо. Они готовятся присоединиться к нам и увлекут за собою все соседние народы. Всякое отступление Цезарю отрезано: сами боги отдали нам его в руки. Но умоляю вас, не предавайтесь подозрениям, распространяемым между вами тайными врагами вашей свободы! Отгоните от себя всякую мысль о разладе! Теперь вам необходимее, чем когда-либо, сплотиться в один братский народ. Против сплочённой Галлии что могут сделать десять легионов? Если Галлия будет объединена, то против неё не устоять целому миру!

Речь эту сначала слушали очень холодно. Затем мало-помалу подозрительные и враждебные взоры доверчиво обратились на Верцингеторикса, и в конце концов все опять поклялись победить или умереть.

Неужели из-за одной неудачи Галлия перестала бы быть родиной храбрецов?

На другой день после описанного собрания разнеслась весть, что ночью Цезарь вышел из города со всеми своими легионами. Выгнал ли его голод оттуда, или же он бежал при виде наших подкреплений, с каждым днём всё приближавшихся к городу?

Вскоре мы узнали настоящую причину его отступления.

У эдуев было не совсем спокойно: у них образовались две партии, из которых одна перешла на сторону Цезаря, а другая хотела соединиться с Верцингеториксом.

Цезарь отправился в страну эдуев.

V. Герговия

Дни стали длиннее. Хотя высокие места в Арвернии ещё белели от снега, но долины уже покрылись зеленью, и наша конница находила там богатое пастбище.

Все силы Верцингеторикса стояли теперь на берегу одной реки против римских легионов, задержанных быстрой рекой, раздувшейся от вешних вод.

Мы несколько дней провели на виду у римлян, отделённых от нас рекой.

С одного берега на другой неслись оскорбления. Засев в кусты и на деревья, враги посылали друг другу стрелы, к которым были прикреплены бранные слова.

Мы очень хорошо понимали, что это глупая забава, и бездействие тяготило нас. Переправиться через реку мы не имели возможности и дошли до того, что стали желать, чтобы римляне, более ловкие, чем мы в постройке мостов, переправились первыми.

Это случилось скорее, чем мы ожидали.

Цезарь построил мост гораздо ниже по течению реки и переправил на другую сторону свои легионы.

Таким образом война была перенесена в Арвернию, но душевное настроение наше было совсем не такое, каким оно было раньше. Тогда Цезарь явился совершенно неожиданно, точно свалился с неба. Войск у нас было очень мало, и города не были готовы к защите. Теперь же нас было шестьдесят тысяч человек, и через несколько дней мы заняли непреступные позиции на склонах горы Герговии.

Вершина Герговии, возвышающаяся на тысячу двести локтей над долиной, представляет собой квадратную площадь, на которой и был выстроен город, окружённый стеной в десять локтей толщины и в двенадцать вышины.

Город вмещал в себе массу народа, так как в нём укрылись все окрестные жители. Там постоянно слышался шум, напоминавший прилив и отлив океана, и разные звуки, сливавшиеся с человеческими голосами, с топотом всадников, мычанием скота, блеянием баранов, криком ослов и хрюканьем свиней. Иногда среди всеобщего гула раздавался звук бронзовых труб и рожков конницы.

Чтобы избежать тесноты и сохранить дисциплину, Верцингеторикс поместил свои войска за чертой города. Мы стояли на южном склоне горы, так как римлян можно было ждать только с этой стороны.

На склоне горы Верцингеторикс выстроил из камней стену вышиной в шесть локтей. Между превосходными укреплениями города и этой стеной находился наш лагерь. Мы размещались по племенам. У каждого из галльских племён был свой лагерь с воротами, у которых стояли часовые. Никто из галлов не смел выйти из лагеря без дозволения начальника, не сказав часовым пароля и не показав им свинцовой бляхи.

Тут-то мне и привелось любоваться на расторопность паризских солдат. Другие стояли ещё, сложив руки, и ждали своих пайков, в то время как наши уже развешивали над огнём котелки, доставали из колодцев воду, разводили огни и варили или жарили мясо. Другие ещё голодали, когда наши уже сидели сытыми. Паризы угощали воинов соседнего лагеря, но, не стесняясь, выбирали лакомые кусочки себе. У нас припасов было в изобилии, тогда как в других лагерях жаловались на голод.

Наш паризский лагерь был сборным местом всего войска, всех, кто любил послушать рассказы, любил попить, посмотреть на штуки учёных собак, сам рассказывать и плясать. К нам стекались барды, уверенные, что всегда найдут хороший ужин и слушателей, потому что желудки наши не были пусты.

Через пять дней после того, как мы расположились лагерем, мы увидали шесть змей с стальной чешуёй, тянувшихся вдоль берега реки.

— Шесть легионов! — вскричали наши воины.

Вскоре во главе колонн можно было различить конницу, и до нашего слуха донеслось лошадиное ржание. Наша конница тотчас же стала спускаться навстречу неприятелю.

В долине произошли значительные схватки.

Я бился с римскими и испанскими всадниками, постоянно отступавшими к своей пехоте, оставляя на поле битвы павших лошадей и убитых воинов. Нас окружали целые ураганы белых развевающихся рукавов, чёрные глаза, сверкавшие под головными мешками, и кони, бившие задними ногами и поднимавшиеся на дыбы. Мы нашли этих воинов-арабов менее страшными, чем думали прежде: не боясь их криков, мы очень ловко отстраняли их копья и поражали их своими мечами прямо в грудь.

На нас пытались напасть и галлы, союзники римлян, но, поскакав к нам, они повернули назад почти за шаг от наших копий, не подняв даже своих дротиков, и ускакали обратно. Мы ясно видели, что они не хотели сражаться со своими братьями.

При натиске легионов мы отступили к подножью горы. Вскоре римляне остановились между большим озером и рекой. Затем легионы рассыпались и образовали линии громадного четырёхугольника. Лопаты и заступы застучали по камням: земля поднялась валом, и рядом появились рвы. К вечеру лагерь был устроен, и римляне могли лечь спать за укреплениями.

Цезарь, по-видимому, не хотел приближаться к нам, и оставил тысячи две шагов расстояния между своим лагерем и подножием нашей горы.

На следующий день мы увидели на римских валах большую толпу в красных плащах и шлемах с большими султанами. Это начальники смотрели на наш город, складывая руки в виде трубы, чтобы лучше видеть при ослепляющем сиянии снега. По их движениям было совершенно ясно, что они находятся в нерешительности. Может быть, они удивлялись, как сильно укреплён город и какое множество у него защитников.

Во второй день римляне не двигались с места, но зато ночью они наделали нам хлопот. В то время как мы крепко спали, завернувшись в плащи, ногами к кострам, сторожевые вдруг подняли тревогу. Внизу, в ущелье, разделявшем нас в южном направлений со скалой, названной нами Белой, послышались победоносные крики и стоны отчаяния. Протерев глаза, мы увидели на снегу Белой скалы кое-где людей, перебегавших, как муравьи. Были это галлы или римляне, мы не знали.

Вскоре к нам прибежало несколько человек из наших, в крови, в грязи, со сломанным оружием и задыхаясь от крутого подъёма.

Цезарь, воспользовавшись тёмной ночью, поднялся на Белую скалу, где нами был поставлен маленький отряд, и отбросил его в ущелье. К утру этот холм уже был окопан римлянами и превращён во второй их лагерь, только меньших размеров.

В течение дня между двумя лагерями римляне прокопали ров; следовательно, сообщение между двумя лагерями было совершенно свободное. Солдаты ходили, прикрытые валом, из-за которого виднелись только верхушки их шлемов.

Таким образом одна сторона нашего города была совершенно отрезана, но остальные три оставались свободными.

VI. Литавик-эдуй

Однажды утром мы заметили сильное движение в обоих римских лагерях. Гонцы носились туда-сюда, и лагеря обменивались знаками; стража была удвоена.

Верцингеторикс решился напасть на Белую скалу, но попытка не удалась. Мы захватили, однако, несколько человек.

Этих людей мы не убили, а привели к Верцингеториксу. Им обещали даровать жизнь, если они скажут правду, и смерть самую ужасную, если они будут лгать.

— Что делается у вас в лагере? — спросил Верцингеторикс.

— Цезарь пошёл навстречу десяти тысячам эдуев, которых ведёт Литавик, и взял с собой четыре легиона... Кажется, там что-то неладно...

Более ничего нельзя было добиться от них. Но ночью у подножия города с левой стороны раздался звук галльской трубы, и затем громко было произнесено имя Литавика; а через несколько минут этот начальник въехал в город с своим отрядом эдуйских всадников.

— Сорвалось, — сказал он Верцингеториксу. — Я надеялся привести тебе десять тысяч пехоты и конницы, но привёл только небольшой отряд. Недалеко отсюда я остановил своих десять тысяч воинов и начал им рассказывать, что Цезарь приказал убить их братьев-заложников. Выдумка моя прекрасно подействовала. Всадники от негодования потрясали своим оружием и умоляли меня отомстить Цезарю за их друзей... Вдруг, что же я вижу? Самого Цезаря с четырьмя легионами. Он в свою очередь начал говорить речь, но никто ему не верил. Тогда он вывел из своих рядов эдуйских заложников и попросил их самих сказать, что они живы. Ты понимаешь, что дальше ждать мне было нечего. Я скомандовал своему отряду «направо кругом!» и приехал сюда.

— Добро пожаловать, благородный Литавик! Ты будешь принят со всеми почестями, каких заслуживаешь, всё равно, если бы ты привёл все силы и весь народ эдуев.

— Да, и кроме того, — продолжал Литавик, — я думаю, что ещё не всё кончено. При первых же словах моей истории каждый отряд отправил домой гонцов, чтобы поднять все племена... Мои посланники уже уехали... Цезарь полагает, что он обрезал крылья моей утки; но птица полетела по городам и деревням.

— Ты говоришь, что с Цезарем было четыре легиона?

— Четыре, я считал орлов и знамёна.

— Так значит перед нами всего два легиона... Таким случаем пренебрегать нельзя... Друг Литавик, в честь твоего прибытия завтра утром мы устроим осаду двух лагерей. Ты поведёшь одну из колонн.

— Благодарю!

С восходом солнца мы спустились с горы. Разрушив у маленького лагеря укреплённый вал, мы набросились на большой лагерь. Верцингеторикс, оставшись наверху в городе, постоянно посылал нам подкрепления, чтобы сменять утомившихся и подбирать раненых и убитых.

Римский лагерь находился в отчаянном положении. Вдруг со стороны реки послышались трубы римской пехоты и рога, ревущие, как быки. Это возвращались скорым шагом четыре легиона. Верцингеторикс приказал трубить отступление.

Под Литавиком было убито две лошади; щит его был утыкан стрелами; ударом баллисты был разбит его шлем; латы его проткнуты пикой, а рука проколота стрелой. Несмотря на боль от раны, заговорённой каким-то друидом, он приказал оставить открытой свою палатку и приводить к себе всех гонцов, которые будут приезжать из земли эдуев.

— Ну, не говорил ли я тебе, — сказал он Верцингеториксу. — Мои гонцы отлично действуют. В одном из эдуйских городов они уничтожили римских купцов и захватили заложников Цезаря. Начальники эдуйские совсем растерялись: одни стоят за восстание, другие стоят за примирение с Цезарем. Но теперь кончено! Кровь убитых римлян стоит между нами и им. Я отправляюсь туда и приведу с собой сорок тысяч эдуев. Прощай! Ты скоро меня увидишь.

И он ускакал с перевязанной рукой, в сопровождении своего отряда.

VII. Отступление орлов

В палатке Верцингеторикса был собран военный совет, и он обратился к начальникам с речью.

— Пока три стороны города у нас совершенно свободны, и мы можем доставать сколько угодно припасов. Постараемся же отстоять нашу позицию. Я особенно боюсь за Дубовую гору: она слишком близка от города. Если римляне возьмут её, то Цезарь будет видеть всё, что мы делаем. Сегодня же нам надо занять это возвышение и возвести там стену. Для этого нужны руки, и потому возьмём всё войско. Мы кончим работу в какие-нибудь десять часов. Мы будем работать под прикрытием деревьев... Римляне ничего не будут знать, и не будут даже подозревать...

План этот был одобрен всеми, и ещё до восхода солнца все были на ногах.

Мы в продолжение нескольких часов были заняты на Дубовой горе, и даже всадники принимали участие в работе; а конюхи держали в это время по шесть лошадей каждый. Стена росла и была быстро окончена, как вдруг из Герговии пришло известие: в римском лагере начались передвижения, зазвучали трубы и рожки, из большого лагеря переходят в малый так открыто, что заметен блеск шлемов, в отверстия стен видны целые когорты со значками.

Верцингеторикс сильно задумался над этим сообщением. С того места, где находились мы, римских лагерей видно не было.

Пройдя несколько шагов, мы заметили, что в малом лагере очень мало воинов. Верцингеторикс опасался какой-нибудь уловки со стороны Цезаря. В ту же минуту от города прискакал безоружный гонец:

— Скорей! Скорей! — кричал он. — Римляне осаждают Герговию. Они преодолели стену! Они напали врасплох на три наших лагеря и перебили половину наших людей, отдыхавших после обеденной трапезы. Наверное, город уже взят.

Со стороны города и южного ската до нас доносились крики.

— Быстрее! — крикнул Верцингеторикс. — Спасём город!

В один миг всадники вскочили на коней и помчались по откосам, не страшась падения. Мне был ясно виден подступивший к стенам легион, в полном боевом порядке, с командирами в красных плащах и с высокими султанами на шлемах.

Даже не обернувшись, скачет ли кто за мной или нет, я бросился прямо к красным плащам. Стрелой налетел я на командира, стоявшего перед остальными с непокрытой головой. Я схватил его руками, оторвал от земли и кинул перед собой на седло. Затем быстро выхватив у него меч и зажав левую руку, я замахнулся, но в тот же миг римляне, ошеломлённые моим наскоком, опомнились и напали на меня с криками, которые в пылу боя я не мог разобрать. Из легиона выбежали пехотинцы и тоже окружили меня.

Я удивлялся, однако, что никто из них не решается ударить меня мечом или копьём: они хватались за узду моей лошади, цеплялись за ноги и все норовили отнять у меня пленника. В это время галльские всадники, скакавшие за мной, ворвались в толпу, посреди которой был я, и мы свалились все трое: моя лошадь, мой пленник и я, а уж на меня сверху нагромоздилась целая гора своих и чужих.

Поначалу мне казалось, что я ещё держу пленника за руку, а затем вдруг почувствовал, что её нет. Тогда я наконец увидел, что человека в красном плаще не было: товарищи, вероятно, высвободили его.

Тут только я заметил, что в правой руке у меня был чужой меч, из чудной стали, с золотой резной рукояткой, а в левой перстень. Перстень этот я тотчас же узнал. Он был из цельного золота, с большим круглым красным камнем; на нём была вырезана женщина с распущенными волосами. Словом, это была печать Цезаря.

Кто же был этот человек, которого я держал в руках, человек в красном плаще, в золотых латах и с непокрытой головой!?

Я тщательно спрятал перстень, и, поймав лошадь без всадника, приготовился пустить в ход чужой меч.

Битва продолжалась.

Римляне чуть было не захватили город в свои руки. Теперь же, сдавленные между укреплением и стеной, они уступали натиску галлов, прибывавших с Дубовой горы. Все когорты и отряды римские перемешались так, что не было видно начальников и не слышно было их приказаний. Но они храбро стояли против нашей пехоты и медленно отступали шаг за шагом.

Всего ужаснее было для них, что с верха укреплений и башен, занятых теперь галлами, на их головы летели страшно тяжёлые вещи и камни, снимаемые со стены.

Все трубы отчаянно трубили отступление. Но римляне в пылу битвы вряд ли что-нибудь слышали. Да и кроме того, как им было отступать?

Одно обстоятельство ещё более ухудшило их положение. Цезарь приказал эдуям, стоявшим в большом лагере, пойти к ним на помощь. Появление этих галлов испугало римлян, которые думали, что неприятель обошёл их.

Если бы они не лишились хладнокровия, то заметили бы, что правые руки у этих галлов обнажены до плеч, плащи накинуты на левое плечо, и что этим они отличались от галлов, наших союзников.

Римляне не заметили этого различия или, может быть, не доверяли чужим. Слыша крики с левой стороны, видя подозрительных людей справа, а перед собой уже не перепуганных, умоляющих женщин, а воинов, готовых на все, они с криками: «Спасайся, кто может!» побежали вниз, оставляя на каждом шагу своих солдат.

Мы истребили множество римлян: один легион был уничтожен почти целиком, а три других сильно пострадали. Всё пространство между городской стеной и шестифутовой стеной было завалено римскими трупами, а ручей, протекавший в ущелье, покраснел от крови.

Вместе с знамёнами истреблённых когорт, оружие и драгоценности их начальников были принесены в жертву храму бога Камула. В самой Герговии был сложен целый холм из шлемов, лат, мечей и копий простых солдат.

Вечером, когда мы вошли с донесениями в палатку Верцингеторикса, у многих из нас были перевязаны руки. Верцингеторикс поздравил нас:

— Мы одержали блестящую победу, и известие о ней облетит всю Галлию. Цезарь лишился своего прозвища «Непобедимый». Его самые верные союзники восстанут против него. Десять тысяч эдуев, так неудачно выведенных им, примкнут к нам. Ваш меч рассёк нити, которыми Цезарь связывал Галлию, и через месяц она будет свободна до самых Альп.

Когда я подошёл, чтобы дать отчёт, Верцингеторикс сказал мне:

— Сегодня ты дрался, как лев. Я видел тебя и сумею наградить.

— Слова твои будут мне лучшей наградой. Но я ещё не кончил своего донесения.

Я рассказал о своей борьбе со всадником в красном плаще, в личности которого я теперь не сомневался. О золотом перстне я ничего не сказал, думая отдать этот перстень Амбиориге; меч же я показал.

— Клянусь Камулом, — сказал один из начальников, служивший между союзниками Рима, — это меч Цезаря! Я часто видел его в горячих схватках сверкавшим у него в руках.

Все присутствующие были поражены. После этого раздались крики радости и торжества. Все начальники наперебой поздравляли меня, а Верцингеторикс первый поцеловал меня... Он взял меч в правую руку, долго смотрел на него, потом с горячей молитвой поднял его к небу и сказал мне:

— Такой трофей может принадлежать только богам. Завтра, вместе со всеми драгоценностями, он будет принесён в жертву в храме бога Камула.

После этого он обратился к моему начальнику и другу Вергассилавну:

— Я желаю, чтобы этот храбрец был вознаграждён за эту жертву. Наполни щит его ожерельями и браслетами. И кроме того прибавь вот этот серебряный кубок с замечательной резьбой. Гости Цезаря пили из этого кубка за будущую победу над галлами, Венестос же и друзья его будут пить из него за нашу победу.

Затем, обращаясь ко мне, он сказал:

— Теперь ты мне здесь более не нужен, а нужен мне у паризов. Поручаю тебе отправиться к ним с известием о нашей победе. Это придаст им бодрости для настоящей борьбы с римлянами. Ты победил Цезаря, — отправляйся воевать с римлянами на Сене. Надо, чтобы северные народы выставили отряды.

Все приветствовали меня как победителя Цезаря. Вергассилавн гордился, что я состоял под его начальством. Но тем не менее он, смеясь сказал мне:

— Ты всё же странный птицелов! Можно ли было выпустить из рук такую птицу?

Я показал ему свои руки и лицо, покрытое ранами, и ответил в том же духе:

— А зачем вы вздумали сражаться у меня на спине?

Раны мои были совсем лёгкие. Они не помешали мне на следующее же утро собраться в путь.

Так как я хотел ехать как можно скорее, чтобы опередить известие о победе, то и взял с собою всего четырёх всадников-паризов.

Когда на горизонте показалось солнце, мы выехали из северных ворот Герговии.

Мы спустились с гор и увидели, что в долинах уже началась весна. Всюду разливались и весело журчали ручьи; луга покрывались цветами; птицы приветствовали громким пением пробуждение природы. Мне казалось, что наша родина-мать тоже воскресала и украсилась цветами.

VIII. У паризов

К вечеру пятого дня мы доехали наконец до верховьев Кастора.

Увидев полоску тёмной воды, спокойно пробегавшей по глинистому дну под наклонившимися старыми деревьями, мы сошли с коней. Я подбежал к реке, встал на колени на мокрый берег и, воздав хвалу местной богине, по локти опустил руку в воду и напился. Затем, взяв один из браслетов римского центуриона, я бросил его в воду.

Итак, после стольких событий мне всё-таки привелось вернуться на родину. Я возвращался раненым, но вёз с собой славу, золото и известие, которое могло заставить трепетать от радости горы и леса. И кроме того я мог увидеть Амбиоригу!

Но меня поразило, что мы совсем не встречали людей. На лугах не видно было животных, не слышно звона колокольчиков. На недопаханных полях лежали опрокинутыми плуги. Ворота около деревень были закрыты, никто не выходил, и не видно было дыма над кровлями.

Подъехав к Альбе, я громко протрубил. Я надеялся, что на этот призыв по всем тропинкам ко мне начнёт сбегаться народ, крича от радости. Но мне ответили только собаки своим лаем.

Я снова протрубил.

У частокола я услыхал отворявшийся запор, и в полуотворённые ворота показалось встревоженное лицо.

Человек этот вскрикнул от удивления, сбежал по тропинке и, бросившись ко мне, поцеловал моё стремя. Я узнал одного из своих крестьян.

— Ты являешься к нам спасителем! — вскричал он. — Но как же ты доехал сюда, не встретив неприятеля? Разве ты не знаешь, что у нас тут римляне?

И, протянув руку к востоку, он продолжал:

— Третьего дня там была битва, по ту сторону горы, в болотах.

— А мои воины?.. Жители деревни?.. Где Негалена?

— Все твои воины отправились в Лютецию, и туда же отправились все воины деревень Кастора. Негалена в военном наряде отправилась с ними: она начальствует над отрядом всадников. Тут не осталось ни одного крестьянина, способного держать оружие. В конюшнях не осталось лошадей, а по стенам хижин не висит более ни одного меча и ни одного щита. Даже рабам раздали оружие. Так приказала наша Негалена. Женщины же и дети спрятались по лесам и по болотам и увели с собой стада. Я только один получил приказание остаться сторожить деревню. К чему это? Ведь я не смог бы защитить её против римлян, и мне было бы лучше там, со всеми!

Мы со всадниками посмотрели друг на друга. После такого продолжительного пути мы надеялись отдохнуть под родным кровом. Теперь же оказывалось, что нам надо было ехать далее и в конце пути натолкнуться на битву...

Но надежда встретиться лицом к лицу с римлянами нас радовала. Нам не хотелось более ни есть, ни пить, и мы не чувствовали утомления. Даже лошади, кажется, приободрились.

— Так ты говоришь, что все отправились в Лютецию?

— Да, — отвечал старик, и затем, понизив голос, прибавил: — Ах, что тут без тебя было! Ведь ты знаешь Кереторикса-римлянина? Ежедневно бродил он с вооружёнными людьми по твоим лесам. Он делал вид, будто охотился, но вечно вертелся около Альбы и глазами пожирал твой дом. Твои всадники строго следили за ним, и он не смел уже более переступать за ограду с тех пор, как госпожа Негалена запретила ему...

— Что ты мне рассказываешь? — перебил я его. — Что может быть общего между Негаленой и этим скоморохом?

— Так она тебе не рассказывала?.. Напрасно же я тебе сказал!

— Нет, нет! Ты ничего не должен скрывать от своего господина, от своего отца... Ну, говори же, несчастный!

— С тех пор, как она запретила ему являться к ней, он не смел показываться и бродил по лесу. Твои всадники объявили ему, чтобы он не смел охотиться у тебя в лесу, что встретив его, они изрубят на куски и его и его людей. В продолжение нескольких дней он и не показывался. Но раз ночью... Я не могу сказать наверное, что это был он... Доказательств у нас нет, а всё-таки...

— Ты уморишь меня своими увёртками. Говори же... Так ночью...

— Ночью нас разбудили собаки лаем и свиньи хрюканьем. Впотьмах слышно было, как ломают ворота. Мы побежали туда и при свете луны увидели по ту сторону частокола сверкавшие шлемы и копья. Ворота мы открыли и несмотря на темноту славно отделали их... Все они убежали, и мы не успели взять ни одного. Лица их различить мы не могли: кажется, они вымазались чёрным, чтобы их нельзя было узнать. И потому назвать кого-нибудь нельзя. Хотя...

— Хотя?.. Да говори же!

— Мы спустили вслед за ними собак. Одна из собак принесла кусок одежды. Цвет и рисунок материи совершенно такой, какой носят люди Кереторикса.

— Клянусь громами Тараниса, я так отомщу этому изменнику, что все паризы узнают... Но надо отправляться в Лютецию. Сначала расправимся с римлянами, а потом примемся и за лжеримлянина... В Лютеции мы всё узнаем толком. Едем!

Наступила ночь. Мы ехали по склону горы Люкотиц, как вдруг со стороны Сены поднялся столб пламени, и зарево распространилось по горизонту. Столб был очень широкий, рассыпавшийся искрами; треск и гул от пожара походил на морской прилив... Свет был так силён, что мы видели всё кругом.

— Ведь это горит Лютеция! — сказал один из всадников. — Римляне, должно быть, там.

Мы продолжали путь при постоянно увеличивавшемся зареве. Вскоре по левому берегу Сены и по склонам горы Люкотиц мы увидели раскинутые палатки, массы людей и лошадей, сталь и бронзу, освещаемые громадным костром. В лагере было шумно, и по временам раздавались звуки труб.

За несколько шагов от лагеря мы услышали звон оружия, ударившегося о седло, и затем какой-то голос крикнул нам:

— Кто идёт?

— Паризы.

— Пропуск?

— Не знаем... Мы едем издалека... Где начальники?

— Да это ты, брат? — услышал я голос Цингеторикса, отделившегося от довольно значительного конного отряда. — Ты подоспел кстати, чтобы принять участие в пляске... Кажется, завтра мы начнём схватку.

— Где Негалена?

— Тебе следовало бы сказать Негален, так как твоя прелестная кузина считается одним из самых храбрых воинов. Она вон там, около палатки Камулогена, нашего предводителя. Все начальники собрались там на военный совет. Я тоже пойду туда, лишь только меня здесь сменят.

— Объясни мне, отчего горит Лютеция? Разве римские легионы уже так близки?

— Нет, город велел сжечь Камулоген и приказал уничтожить мосты. Мы очистили правый берег и острова. Римляне по другую сторону реки... Но, может быть, я и ошибаюсь, потому что они повсюду, и трудно сказать, где они сосредоточились! Камулоген всё это объяснит тебе... Ты заставляешь меня говорить, когда я стою на часах... и это очень дурно.

— А много ли у нас войска?

— Нас столько же, сколько и римлян. Вся страна паризов взялась за оружие... Жители Лютеции вели себя превосходно. Никогда не предполагал я, чтобы ремесленники показали столько преданности и храбрости... Даже старые и убогие взялись за оружие. Женщины из себя выходили: они выталкивали из домов мужей и сыновей, которые колебались. Когда горожане поняли, что остров защитить невозможно, они без всякого колебания и не проронив ни слезинки сами подожгли свои дома. Но при этом они поклялись, что поступят точно также с римскими дворцами.

— До этого ещё далеко! А начальники?

— Они все тут, со своими отрядами.

— А Кереторикс?

— Кереторикс-римлянин? Он ещё не появился... Ты ведь едешь с юга? Правда ли, что арвернцы побили Цезаря? Об этом ходит слух. Одни говорят так, а другие иначе.

— Правда то, что Цезарь был разбит наголову.

— Ты был при этом?.. Ну, так расскажи!

— Ты забываешь, что, стоя на часах, болтать нельзя. До свидания!

Я подъехал к палатке предводителя и нашёл там всех начальников, сидевших кругом на связках соломы. Беседуя, они ели и пили, и каждую минуту кто-нибудь из начальников вскакивал и бежал исполнять какое-нибудь приказание. Кроме того, ежеминутно являлись гонцы с донесениями.

При моём появлении раздался крик радости. Все знакомые начальники бросились обнимать меня.

Я глазами отыскивал Амбиоригу и узнал её в галльском шлеме с бронзовым поясом и кожаных сапогах со шпорами. Вместе с гордым видом начальника, в ней было что-то женственное и изящное.

Она подошла ко мне, молча пожала руку и тихо сказала мне:

— Сделал ли ты честь своему и моему отцу?

— А вот ты увидишь, — отвечал я.

Камулоген тоже встал. Он дружески приветствовал меня и спросил, не могу ли я подтвердить слухи, которые носятся о победе Верцингеторикса.

— Я еду из Герговии, — отвечал я, — и своими собственными глазами видел, как легионы бежали перед нами... Это было шесть дней тому назад.

— Так как ты сделал в короткое время такой длинный путь, — продолжал Камулоген, — ты, вероятно, умираешь от голода и усталости. Садись и, подкрепляя свои силы, расскажи нам подробности.

Я рассказал со всеми подробностями о нашей победе над римлянами.

Все присутствующие в восторге вскочили и крикнули:

— Герговия, Герговия!

По всему лагерю разнеслось слово «Герговия».

Затем я рассказал о своём поединке с человеком в красном плаще, о редкой добыче, принесённой мной, и о похвалах Верцингеторикса.

— Так Верцингеторикс похвалил ловкость и храбрость паризов! — вскричали довольные воины.

И вновь все стали пожимать мне руки.

Амбиорига встала, не говоря ни слова. Она подошла ко мне, отстранив воинов, и при всех, в присутствии двух войск, при зареве пожара, поцеловала меня. Хотя забрало её шлема, столкнувшись с моим, несколько помешало соединиться нашим устам, но всё-таки сердце моё затрепетало от радости.

Все присутствующие захлопали в ладоши; мечи ударились в щиты, и немало воинов с седыми усами провели рукой по глазам.

Крики: «Герговия! Герговия!» раздались с новой силой, точно вызов, перелетевший на другую сторону реки.

Между тем гонцы без устали привозили известия. Эти известия были довольно разноречивы, и из них можно было вывести, что один отряд римлян на судах поднимался к нам по Сене, а другой подвигался по правому берегу. С какой стороны намерены они были сделать ложную атаку а с какой настоящую, мы не знали.

Камулоген раздумывал, и никто не смел прерывать его размышлений; наконец он сказал:

— Знаете, что с нашей стороны было бы всего благоразумнее? Предоставить Лабиену ходить и переправляться, где ему угодно. Чего ему нужно? В порядке отступить, потому что Цезарь, вероятно, зовёт его. Но только отступить ему хочется со славой, предварительно разбив нас. Клянусь вам, что без всякого сражения завтра к вечеру у нас не останется ни одного римлянина. А мы сбережём свои силы и присоединимся к Верцингеториксу.

— Нет, нет! — крикнули все. — Он пришёл к нам, и не надо его выпускать. Битву! Битву, и сейчас же!

— Я так и думал, — спокойно отвечал Камулоген, — что вы таким образом ответите мне. И предложил вам благоразумный исход, а вы предпочитаете неблагоразумный. Я знаю, что вы люди храбрые... Ну, в таком случае пусть будет сражение, раз вы его хотите! Но римляне вояки хорошие, и что касается до победы, то она зависит от богов.

— Битва! Битва! — крикнули все в один голос.

— Хорошо, друзья мои!.. Пусть же начальники отрядов разведки отправляются со своими людьми.

— С которым из отрядов надо мне выступить? — спросил я у Камулогена.

— Тебе-то, мальчик мой?.. — Он называл меня так потому, что по крайней мере на сорок лет был старше меня и по моей матери приходился мне роднёй. — Тебе-то? Ты сделаешь мне удовольствие и отправишься спать, а когда будет надобность, я прикажу разбудить тебя... Ну, слушайся начальника! Спокойной ночи!

Я не заставил повторять этого приказания. Только успел я повалиться на солому, как заснул словно сурок. Даже гроза, разразившаяся в полночь, не смогла пробудить меня. Я спал поистине богатырским сном.

IX. Битва с Лабиевом

Утром меня разбудил Камулоген и объявил, что римляне перешли реку.

Через минуту я уже сидел на лошади. Весь лагерь был наготове.

Камулоген находился на правом фланге. Я стоял подле него с моими храбрыми воинами. Около меня были Думнак, Арвирах, Боиорикс, Цингеторикс и Карманно со всеми своими храбрецами. Амбиорига, сидя верхом, находилась неподалёку от нас.

Было чудное апрельское утро. Солнце точно обмылось ночной грозой и ярко блестело. Висевшие на ветвях деревьев росинки сверкали, как бриллианты. Из леса нёсся запах весенних цветов. Тишина в наших рядах была такая, что слышно было, как в кустах чирикали птички. Целые стаи ласточек с криком проносились над нами.

Вдруг У опушки леса, из-за деревьев показались шлемы и латы, сначала понемногу, а потом во множестве. Перед дубовой рощей растянулся целый лес копий, сверкнули орлы, развернулись знамёна и послышался звук труб.

С нашей стороны также раздались трубные звуки, и двадцать тысяч человек ответили криком.

Оба войска стояли в долине одно перед другим, на расстоянии нескольких сот шагов. С обеих сторон засвистели стрелы и полетели камни. Людей с лёгким вооружением с нашей стороны было гораздо больше, и наши заряды, как град, стучали о шлемы римлян. Мы видели, как из неприятельских рядов выходили раненые и как начальники в красных плащах падали с лошадей. Лабиен тотчас же сообразил, что издали мы как стрелки имели преимущество, и поэтому он поспешил подойти ближе, чтобы пустить в ход свои копья против наших дротиков.

Первые ряды римлян очень скоро расчистили себе копьями путь среди наших стрелков и окружили нас со всех сторон.

Наши стрелки стали отступать, теснимые с двух сторон конницей, и спрятались за пехоту.

Мы находились на расстоянии пятидесяти шагов от легиона. Бросившись к неприятелю, мы грудью отстранили копья, взялись за мечи, и тут пошла настоящая битва.

У Боиорикса не было ни меча, ни дротика, а громадная дубовая палица, которой он производил опустошение среди римлян. Заметив одного из римских начальников на лошади, он бросился на него, опустив голову, и опрокинул коня и всадника.

— Браво, зубр! — кричал ему Думнак.

Думнак со своим неразлучным Арвирахом всегда бросался в самую жаркую схватку; там они становились спина к спине и производили кругом себя опустошение.

Амбиорига с необыкновенной ловкостью отстраняла удары. С ней никто не мог сравняться, и она удивляла даже старых воинов. Можно подумать, что она в жизни своей никогда ничего другого и не делала.

Мы стали теснить римлян, и им пришлось понемногу отступать.

Наши стрелки, несколько приободрённые, снова появились и начали сбоку осыпать легионы своими стрелами.

Вдруг из леса показался галльский начальник в сопровождении большого отряда. Он был одет в итальянские ткани, и волосы его были спрятаны под шлемом.

— Клянусь Камулом! — вскричал Думнак. — Ведь это Кереторикс-римлянин! Как он долго наряжался!

Я хотел броситься на него, но мне помешал римский пехотинец. Амбиорига презрительно взглянула на Кереторикса и продолжала сражаться. Она отстранила от меня удар меча, который я, заглядевшись, не заметил.

Сзади меня появился какой-то человек, в котором я узнал воина Кереторикса. Он был без шлема, без лат, без золотого ожерелья, с открытой грудью и с растрёпанными и посыпанными пеплом волосами.

— Ничего не бойся, — сказал он мне. — Меня зовут Поредораксом, и я благородного происхождения, хотя и служу под начальством Кереторикса. Потом я тебе кое-что скажу, а теперь мне надо смыть свой позор.

Он показал мне свои плечи с двумя длинными полосами, совершенно свежими и очевидно сделанными розгами.

Когда Кереторикс заметил, что тот разговаривает со мной, он побледнел и отвернулся. Я наблюдал за ним, стараясь в то же время отстранять удары. В то время, как люди его дрались горячо, он берёг себя. На галлов он смотрел с некоторым презрением, а на римлян — с восторгом. Иногда он защищался, но ни на кого не нападал. Римское копьё слегка задело его по плечу. Он осадил лошадь, опрокинулся назад и подозвал к себе двух человек из своего отряда. Этим людям он что-то сказал на ухо, и тогда один из них взял его за плечи, а другой за ноги и таким образом его унесли в лес.

Воины Кереторикса тотчас же обступили его, точно боясь за его жизнь. Потом они пожали плечами и принялись храбро сражаться, не обращая на него внимания.

Солнце уже высоко поднялось над горизонтом. Римский легион перед нами продолжал отступать, но мы от усталости не могли преследовать его.

Точно по обоюдному согласию, бой на время прекратился.

Цингеторикс, обтирая лицо, смеялся над римлянами:

— Взгляните только на этих гусей Капитолия! Какой у них дурацкий вид. Не пощипать ли мне их?

И приложив палец к носу он закричал по-гусиному. Все вокруг дружно захохотали.

Но римляне не смеялись; маленькие смуглые люди исподлобья смотрели на нас, как бы говоря, что они никакого внимания не обращают на наши насмешки.

В эту минуту воины Кереторикса спешились и приблизились ко мне. Один из них сказал мне:

— Мы приготовились сделать то, чего не делалось ещё никогда в Галлии. Но ведь у галлов никогда не бывало причин бросать своего начальника. Мы не знали, до какой степени Кереторикс подл и преступен. Ведь это он ночью, в твоё отсутствие, попытался вломиться к тебе в деревню и похитить Негалену. Ты видишь Поредоракса? Это Кереторикс плетью исполосовал ему плечи за то, что этот честный человек осмелился сказать ему, что поступать так подло, и пригрозил выдать его. Он уверяет, что в Риме так обращаются с непослушными рабами. Неужели он ставит нас на одну доску с продажными рабами? Мы благородного происхождения, и кровь наша может быть пролита только от неприятельского оружия, а не под розгами... Ведь мы силой притащили нашего начальника на поле брани... Ты, может быть, думаешь, что серьёзная рана заставила его удалиться с поля битвы? Нет, он получил простую царапину, которой не заметила бы девчонка! Нам стыдно за него. Если мы будем идти за ним, то дойдём до преступления. Мы отказываемся от него и просим тебя принять наши услуги.

Они сорвали и побросали значки своего господина. Правой рукой я прикоснулся к рукоятям их мечей, и они заняли место между моими воинами.

Битва снова началась. Римский легион стремительно напал на нас; мы встретили его остриями наших мечей и откинули первые ряды. Вдруг с левой стороны мы услыхали сильный шум.

Другое галльское крыло было разбито и разогнано. Мы видели беглецов, которые просили, молили, бросали оружие, топтали знамёна и бросались, как перепуганное стадо баранов. Убегая в горы, они рассыпались по долине, преследуемые римской конницей.

Наши ряды тоже немного пошатнулись.

— Спасайся, кто может, — послышался вдруг из леса какой-то громкий голос. Не голос ли Кереторикса?

Тут люди, в крови которых не было ничего воинственного, побежали во все стороны.

Мы же, как настоящие воины, стянулись все вместе и стояли лицом к врагу. Главная опасность заключалась в том, чтобы нас не отрезали от горы Люкотиц. Мы тихо двигались к ней, получая и нанося удары. Был один такой миг, когда римляне чуть не схватили Амбиоригу, но воины её отца, как буйволы ринулись на выручку ей и отбили.

Удар копьём попал прямо в грудь Камулогену; он упал и был раздавлен отступавшими и не заметившими его галлами.

Силы наши истощились, мечи изломались, а между тем нам приходилось каждому бороться против десяти римлян. Мы гибли. За нами в лесу послышался топот бежавших людей. Неужели с тыла на нас бежали римляне или изменники?

Амбиорига сказала мне:

— Ты сейчас же заколи меня, чтобы я живой не досталась в руки римлян... или их друзей.

В это время послышались римские трубы, и из леса показался римский легион, который должен был закончить сражение.

В эту минуту я позавидовал тем из своих товарищей, которые пали на склонах Герговии с победными криками и, умирая, видели бегство римских легионов.

Амбиорига подала мне свой меч и сказала:

— Пора! Рази не колеблясь! Блаженство, о котором мы с тобой мечтали, осуществится только на небесах: там мы соединимся навеки. Рази!

Она вытянула шею.

— Слушай и смотри! — сказал я ей.

По долине скакал всадник, окружённый блестящей свитой. Это был правая рука Цезаря Лабиен. Его громкий голос покрыл голоса живых и умирающих.

— Велите трубить отступление! Завтра рано утром мы должны выступить в поход, чтобы скорее соединиться с Цезарем.

Трубы звонко затрубили. Римляне со всех холмов спустились в долину... Мы вздохнули свободнее...

X. Ночь на Люкотице

Вскоре в римском лагере запылали огни и вокруг костров раздались весёлые песни.

Мы же на горе Люкотиц провели печальную ночь под звёздным и холодным небом. Мы умирали и с голоду, и ещё более от усталости; нас подавляло горе, что мы потеряли такое множество храбрых воинов и нашего предводителя Камулогена, оставшегося без погребения. Постелью нам служила земля, напитанная дождём. Дрожа от холода, мы боялись развести огонь из опасения привлечь к себе римлян.

Но наши силы ежеминутно увеличивались возвращавшимися беглецами. Избежав мечей конницы, они возвращались к нам по разным тропинкам, утомлённые, окровавленные, изорванные, в виде жалких остатков войска, которое на одну минуту было победителем.

Но мало-помалу горячая галльская кровь дала о себе знать, как и природная галльская живость.

Обитатели Лютеции начали петь о Лабиене и о гусях Капитолия, и вскоре вокруг них собралась целая толпа слушателей. Цингеторикс вдруг вскочил на ноги.

— И подумать только, что сегодня я убил пятьсот человек!

Все присутствующие захохотали.

— Ну скажем двадцать пять, и довольно об этом! — продолжал он. — Но кто смеет говорить, что мы побеждены? Римляне потеряли больше людей, чем мы. Пойдите-ка, посмотрите, много ли у них осталось от их легионов? Напрасно они зажгли столько бивуачных огней: это они сделали, чтобы обмануть нас. Разве поле брани осталось не за нами? Да и место мы занимаем гораздо лучшее: у нас возвышенность, а у них болото, откуда они выйдут с больными костями.

Таким образом галльский петух, хотя и был пощипан, но продолжал хорохориться и хлопать крыльями, вскакивая на крышу. В сущности, это было гораздо лучше, чем падать духом.

Утром четыре римских легиона, предшествуемые конницей, тронулись при звуках труп.

Мы видели, как они переправились через Кастор и прошли под частоколом Альбы.

Мы тотчас же спустились в долину. С холмов и из леса выходил народ, и нас собралось до четырёх тысяч.

Те из воинов, которые были ранены или слишком утомлены, остались в долине, чтобы похоронить убитых и устроить Камулогену погребение с почестями, подобающими его храбрости. Остальные же воины под моим начальством решили идти вслед за римскими легионами.

Амбиорига поклялась, что ничто в мире не заставит её покинуть меня. Наше обручение совершилось в присутствии всего войска, в долине, покрытой телами убитых друзей. За неимением жреца, руки наши соединил Карманно; он положил на наши головы обнажённый меч и громко произнёс благословение.

Мы закусили тут же, на поле битвы, и выступили в дальнейший путь, по следам легионов.

Легионы шли так поспешно, что скоро стали оставлять за собой раненых, больных и отставших.

Однажды я услышал крики, долетавшие из одной хижины. Я вошёл туда и увидел раненого, распростёртого на соломе центуриона, которого наши воины готовились убить. Я протянул над ним свой меч, объявил его своим пленником и потребовал, чтобы его не трогали.

— Ведь это солдат Лабиена, — с упрёком сказал мне Думнак. — Руки его, наверное, обагрены в крови паризов.

— Он раненый, — сказал я, — несчастный. Неужели мы станем лишать жизни обезоруженного врага?

Центурион схватил мою руку, чтобы поцеловать, и сказал мне:

— Я даже один из ваших отдалённых братьев... Не принимайте, однако меня за кого-нибудь из тех галлов, которые сражаются против Галлии: я кельт с берегов По, и итальянцами мы сделались очень давно.

Раненый сообщил нам, что его зовут Гнеем Мароном. Он с необыкновенной любовью говорил о своей чудной родине и о том, с какой бы радостью он занимался там земледелием и жил бы спокойно; но с двадцати лет он был взят в солдаты, и вот теперь, дожив до седых волос, он дослужился до положения центуриона. Он говорил так трогательно, что вызывал слёзы на глазах.

Выходя из дома, я сказал центуриону:

— Ты свободен, и выкупа я от тебя требовать не буду. Я прошу небо только о том, чтобы оно не столкнуло нас с тобой на поле брани! Теперь мне тяжело будет пролить твою кровь.

— А мне ещё будет тяжелее пролить твою кровь, так как ты мой спаситель, и я обязан тебе жизнью. Я прошу великого Юпитера, чтобы он столкнул меня с тобой при таких обстоятельствах, когда я мог бы доказать тебе свою благодарность.

XI. Священная Бибракта

Мы прибыли в Бибракту, столицу эдуев, почти в одно время с Верцингеториксом.

Среди эдуйской знати было столько же партий, сколько было крупных родов, и стоило одному из них сделать шаг в нашу сторону, как другой делал шаг в сторону Цезаря.

Узнав о нашей победе при Герговии, они тотчас же отозвали от Цезаря свои отряды и отправили их в один город, где у Цезаря находились заложники, казна, хлебные амбары и часть его вещей. Они всё разграбили, перебили всех римлян и сожгли город.

Но они никак не могли прийти к твёрдому решению. Все послы, которых они отправляли к Верцингеториксу, говорили разное, смотря по тому, откуда дул ветер. Они то являлись просителями, то говорили с заносчивостью.

Все эдуйские начальники боялись Верцингеторикса точно так же, как и Цезаря. На нас они сердились за то, что мы первые провозгласили независимость, и выходили из себя, что мы увлекли их. Всякий их начальник желал прежде всего помириться как-нибудь с Римом, сваливая на других все грабежи и убийства.

Верцингеторикс тихо продвигался к ним в ожидании, чтобы они приняли какое-нибудь решение.

Когда мы подошли к подножью священной горы, находящейся под покровительством богини Бибракты, Верцингеторикс встретил новых послов, которые пригласили его подняться на холм. Там, на большой площадке, посреди которой возвышался храм, на скале, господствовавшей над красивым городом, должны были собраться начальники. Каменные скамейки были уставлены для них кругом.

Вдруг на склоне горы послышались громкие крики и восторженные приветствия толпы. По крутой дороге, спускавшейся из города, шла огромная толпа мужчин и женщин. Матери, держа детей за руки, бежали так, что покрывала их развевались. Мужчины-ремесленники были ещё в рабочих фартуках. В руках все держали зелёные ветви и все кричали:

— Вот он! Вот он, сын Кельтила! Герговия! Герговия!

Это шёл весь простой народ Бибракты, ремесленники и бедняки, которые хотели загладить холодный приём, сделанный старейшинами освободителю Галлии. В этих простых людях трепетало настоящее сердце галлов; они со слезами умиления окружили нас, и, бросаясь под ноги коня Верцингеторикса, расстилали по земле свои плащи и осыпали путь цветами и зеленью. Все они жадными глазами смотрели на Верцингеторикса и толкались, чтобы поцеловать его стремя и край его одежды. При этом они пели гимны, которые у нас поют под новый год.

Мы увидали целые вереницы девушек в белых платьях и в цветах, друидов, посвящённых богине, с разными священными предметами в руках, и представителей всевозможных ремёсел с развевающимися знамёнами.

Все шли с большими палками, увешанными разноцветными лентами. Ремесленники предлагали дорогие подарки, жрецы призывали на нас благословения, а девушки осыпали наш путь цветами.

Все поднялись с нами на гору, и мы точно плыли по океану зелени и цветов. На шеях наших лошадей висли гирлянды, и шлемы наши были увенчаны пахучими венками. Концы наших дротиков и мечей были утыканы букетами.

Верцингеторикс тихо продвигался, боясь раздавить детей, бросавшихся к ногам его лошади. Он был взволнован и погружён в задумчивость.

У меня вдруг мелькнула мысль, что точно также, осыпая цветами, водили на жертву больших белых быков. Повернувшись к ехавшей подле меня Амбиориге, я увидел, что глаза её были полны слёз. Ей пришло в голову то же самое и так же на неё подействовало.

Толпа смешалась с нашим отрядом. Селяне стали приносить нашим воинам вино и плоды; мальчики пытались взять их щиты или копья, и были очень довольны, когда им это удавалось; они важно шли рядом и, несмотря на тяжесть, старались не отставать.

У ворот города мы были встречены начальниками в золотых ожерельях и местным советом старейшин. Им, вероятно, надоело ждать нас на площадке совета, или, скорее, они испугались, чтобы народ на них не рассердился. Хотя они и были увлечены потоком, но в душе у них кипело негодование и зависть к герою Герговии.

В городе совсем не было видно домов, так как все они были завешаны яркими материями, а улицы покрыты галльскими клетчатыми одеждами и римскими коврами.

Мы подъехали к площадке совета, и старейшины приказали оцепить её войсками, для того чтобы не пропускать народ. Верцингеторикс сошёл с лошади. Остановив свои войска, он взял с собой только начальников. Эдуи в золотых ожерельях повели нас к назначенным для нас местам.

Вслед за этим началось совещание, и тут выказалось всё самообожание благородных эдуев.

Послушав их, можно было подумать, что они сделали всё. Герговия была победой эдуйской: во-первых, они заставили Цезаря вывести часть войска из лагеря, а во-вторых, появление их отряда произвело беспорядок в легионах. Они хвалились своим могуществом и богатством и пересчитывали, какая масса народа пойдёт под их знамёнами. Хотя они и отдавали справедливость услугам, оказанным Верцингеториксом, но считали себя вправе потребовать от него, чтобы он сдал бразды правления.

Эти речи приводили нас в негодование. Начальники других народов производили такой шум своим оружием, что эдуйские ораторы не осмелились настаивать на своём предложении.

Они заявили тут о своём желании, чтобы начальство над союзной армией было разделено: чтобы Верцингеториксу были даны в помощники два эдуйских начальника с одинаковыми правами. Боги любят число три.

— Каких эдуйских начальников предложите вы нам для этого тройственного союза? — спросил кто-то.

Тут эдуи перестали действовать согласно: каждый предлагал своего, и вместо двух начальников было названо до двадцати.

Верцингеторикс сначала молча всё выслушал, потом встал и сказал:

— Вы и между собой-то сговориться не можете, друзья мои! Как же можете вы обеспечить союз всей Галлии? Как добиться согласного действия от племён, бывших соперниками в продолжение стольких лет? Хотите вы избавиться от гибели, одинаково всем нам грозящей? В таком случае до решительной победы не должно существовать ни эдуев, ни арвернцев, ни арморийцев, а только одна нераздельная Галлия для всех галлов. Я со своей стороны вовсе не искал верховной власти: мне её вручила опасность родины. Я готов сложить её с себя в пользу того, кого вам будет угодно счесть более достойным. Здесь находятся представители всех галльских племён. Верховному вождю, которого вы изберёте, будет повиноваться всё население Таллии. Но только, умоляю вас, выберите себе одного вождя: только при этом условии вы будете иметь успех. Посмотрите на римлян! Многие из них не доверяют и ненавидят Цезаря, но никто же не предлагал выбрать ему помощников; никому и в голову не приходило поставить его, например, рядом с Помпеем. Самые гордые из его военачальников, как Лабиен и другие, только повинуются ему и беспрекословно исполняют его приказания. В римском войске существует только один император[12], а в галльском должен быть только один верховный вождь народный.

Речь была встречена рукоплесканиями.

— Этим единственным вождём должен быть ты, сын Кельтила! Выбор, сделанный народом, утверждён богами, даровавшими победу. Веди нас к другим победам!

Но эдуйская гордость возмущалась. Несмотря на существующий между ними разлад, они сплачивались, чтобы низвергнуть главенство Верцингеторикса.

С площадки мы видели население Бибракты, собравшееся вокруг храма и едва сдерживаемое цепью войска. Эти люди не могли слышать того, что говорилось, но видели, что мы о чём-то спорили. Они понимали, что на совещании терялось попусту время.

Народ терял терпение, и скоро раздались крики:

— Нам нужен только один вождь!.. Верцингеторикс!.. Герговия!.. Герговия!..

Тут встал Литавик и сказал:

— Раз совет не может прийти к соглашению, то обратимся к народу. Таков галльский закон.

Но старейшины восстали против этого.

Вдруг народный голос послышался громче прежнего. Войска не могли устоять против натиска народа, прорвавшего цепь и бросившегося к нам со всех сторон.

— Дело Галлии одно, и вождь должен быть один! Верцингеторикс!

Эдуйские начальники слова не могли сказать: лишь только кто-нибудь из них вставал, возобновлялись крики:

— Сына Кельтила! Верцингеторикса!

В конце концов они должны были согласиться.

— Слава! — крикнула толпа. — Но надо, чтобы наши начальники дали Верцингеториксу заложников. Не доверяй им, сын Кельтила!

Так как начальники колебались, то полетели камни. Им снова пришлось уступить.

Верцингеторикс встал. Он поблагодарил совет и народ и предупредил их, что может быть потребуются крупные жертвы. Готовы ли они, чтобы заставить Цезаря голодать, последовать примеру битуригов и сжечь хлеб, деревни и города, которые нельзя будет защищать?

— Да, да! — кричал народ. — Наше имущество, наша жизнь, всё принадлежит тебе: только бы прогнать римлян!

Вечером, когда мы стали лагерем в долине, мы увидели по хребту горы Бибракты целый ряд огоньков. Самые бедные селяне поставили в окнах своих лачуг по горевшей лампаде.

XII. Германцы

Цезарь и Лабиен были совершенно отрезаны восстанием всех соседних народов. Из громадной Галлии, на завоевание которой они употребили семь лет, у них остался только клочок, занятый их лагерем. Из страны эдуев они не могли получить ни мешка ржи, а из римской провинции ни единого новобранца. Лошадей у них было очень мало, тогда как у Верцингеторикса было в руках пятнадцать тысяч всадников, самых первых храбрецов Галлии.

Тут Цезарю пришла в голову самая злодейская мысль. К тем же самым разбитым им германским народам, у которых он сжигал все до последней хижины, он разослал послов с поручением нанимать конные отряды.

А он ещё хвалился, что спас Галлию от германского нашествия! Теперь он сам создавал это нашествие.

Германцы эти — народ совсем бездушный. Как бы вы их не оскорбили, при виде золота и добычи они забывают всё. Там были люди с незажившими ещё рубцами на лицах, нанесёнными римскими мечами, но Цезарь пообещал им дать плодородные земли в Галлии, и они тотчас же выступили в поход. Они до такой степени жадны, что раз, призванные Цезарем, набросились на его же лагерь, который и разграбили. Они готовы были бы ограбить родного отца.

Трудно представить себе воинов более жалкого вида, несмотря на их большой рост и сильное телосложение. Они дома живут весьма бедно и даже по самому страшному холоду ходят почти нагишом, потому что у них нет ни ткачей, ни шерстобитов. Они носят на плечах звериные шкуры и почти ничего более, так как ноги их едва прикрыты грубыми холщовыми штанами.

Оружие у них тоже необыкновенное: копьё их, которое может служить и багром, наносит раны самые ужасные. Многие из них не стыдятся обмакивать в яд концы своих стрел.

Так как сёдел они делать не умеют, то садятся прямо на маленьких лошадок с длинной шерстью, таких же грязных, как и седоки.

Неизвестно, каким образом они держатся на лошади, но сидят очень твёрдо и с криком и гиканьем несутся, как вихрь. Они всегда издают какие-то гортанные звуки, вроде волчьих, и походят более на хищных зверей, чем на людей. Со своими неочищенными от крови шкурами, с волосами, намазанными каким-то снадобьем для уничтожения насекомых, с тухлым мясом, которое они возят на спине лошади, они распространяют кругом отвратительный запах и заранее дают знать о своём приближении.

И вот римский франт Цезарь напустил на своих друзей эдуев и на нас этих хищных зверей.

Через несколько дней после нашего собрания на Бибракте Верцингеторикс стал на дороге, по которой Цезарь должен был проходить в римскую провинцию. Он надеялся перерезать ему путь и задержать его среди восставших народов.

Наша конница со страшной силой набросилась на римскую. Та уступила нашему натиску и укрылась за рядами пехоты. Мы уже готовились броситься на пехоту, как вдруг услыхали сильный лошадиный топот. Дикие вопли оглушили нас, и в воздухе распространился страшный запах. На нас летели германские союзники.

Прежде чем спустить на нас эту хищную свору, Цезарь дал им вволю вина, и некоторые из них были так пьяны, что сваливались с лошадей, а другие едва держались за гривы. Они не действовали оружием. Это не была правильная атака, а нападение бессмысленного стада. К несчастью, мы не успели ещё оправиться после нашей атаки; ни один из наших отрядов не успел стать в оборонительное положение и потому не мог устоять. Лошадь падала в одном месте, а всадник отлетал шагов за пятнадцать.

Как меня, так и Амбиоригу, и весь мой отряд спасла только небольшая роща.

Мы потерпели полное поражение. Я едва успел ускакать со своим отрядом к нашей пехоте. Пехотой тоже овладела паника, и мне пришлось следовать за ней и нестись мимо нашего покинутого лагеря, уже занятого неприятелем.

Не слушая распоряжений начальников, наши разбитые войска бросились к укреплённому городу Алезии.

XIII. Гора Алезии

Мы заняли склоны горы у подножья городских стен.

В Алезии ничего не было готово для приёма такого большого количества людей, так как паника, а не расчёт предводителей привели нас туда.

Площадка Алезии была почти такой же величины, как и площадка Герговии, но гора была вдвое ниже, и вокруг города возвышалось множество высоких холмов.

Положение наше было весьма неблагоприятно. Всех высот мы занять не могли, и для нас было очевидно, что их займут римляне и, окружив нас со всех сторон, будут наблюдать за всеми нашими действиями.

Цезарь разместил пехоту по холмам, и на следующий день, с восходом солнца, мы увидели насыпи, тянувшиеся почти между всеми холмами. Таким образом осаждающие могли беспрепятственно поддерживать между собой сообщение.

Верцингеторикс велел трубить сбор. Вся наша конница спустилась вниз с западной стороны, где протекает Бренна.

Она так стремительно напала на римских рабочих, что опрокинула их. Но в римских лагерях забили тревогу, и на нас бросилась римская конница вместе с германцами.

На этот раз мы не испугались германцев. Они могли ошеломить стремительностью, но оружие их никуда не годилось сравнительно с нашим. Сначала перевес был на нашей стороне, но приход легионов повернул дело против нас, и из города стали трубить отступление. Мы с трудом добрались до своего лагеря, преследуемые римлянами.

Вечером Верцингеторикс собрал начальников на военный совет и сказал:

— Через несколько дней мы будем заперты, как преступники в тюрьме. Мы будем лишены возможности кормить свою конницу, потому что здесь не то, что в Герговии, где в нашем распоряжении были большие пастбища, где наш лагерь получал ежедневно продовольствие. Уезжайте, галльские всадники! Пользуйтесь тем, что римляне ещё не совсем стянулись вокруг нас. Пехоте нашей уже не пройти: она вся осталась бы на месте! Вернувшись к себе, вы должны собрать людей, способных держать оружие в руках. Я прошу, чтобы вы подняли всю Галлию. Не забывайте, что здесь останется шестьдесят тысяч человек отборного войска, не считая многочисленного населения. Если вы испытываете хоть малейшую благодарность за услуги, оказанные мной общему делу, то спешите. Если мы убавим пайки до крайних пределов, то продовольствия у нас достанет всего на тридцать дней. Если вы опоздаете, то найдёте в стенах города сто тысяч трупов. И всюду будут говорить, что вы бросили вашего вождя.

Германский всадник ранил мне ногу, так что я не мог держаться на лошади. Начальство над своими всадниками я поручил Карманно и, обняв его, со слезами на глазах просил не оставлять нас и вернуться как можно скорее с паризскими новобранцами.

— Помни, что ты оставляешь нас в пасти волка!

Посреди ночи, когда луна спряталась за тучи, вся конница тихо спустилась вниз.

С городских стен мы внимательно прислушивались и дрожали от страха, как бы неприятель не услышал лошадиного топота, как бы ржание какой-нибудь лошади не встревожило его. Мы долго ждали, что вот-вот в римском лагере ударят тревогу, но всё было тихо.

Когда месяц вышел из-за туч, мы издали увидели блеск оружия нашей конницы и с грустью думали, что через тридцать дней, при свете такой же луны, нас, может быть, не будет уже в живых, если только Галлия не предпримет усилия спасти нас.

Верцингеторикс знал, что один лишний день может стоить нам жизни. Поэтому он приказал собрать все хлебные запасы, и всё было убрано и заперто в амбарах; а у дверей были поставлены часовые с мечами наголо. Каждое утро все воины получали по пайку, а невоины по полпайка. Мы страдали от голода, от жары и от беспокойства. А что, если тридцать дней минуют, и к нам не явятся на помощь?

Римляне, не переставая, и днём и ночью производили земляные работы. Целая сеть окопов окружала наш город, и с каждым днём кольцо становилось всё теснее и теснее. Вокруг города появились ямы, в которых торчали острые брёвна, а в зелени кустарников были спрятаны капканы.

Нельзя сказать, чтобы мы беспрепятственно дозволяли им производить работу: мы делали частые вылазки, завязывались кровопролитные сражения, оканчивавшиеся каждый раз не в нашу пользу.

Снаряды и камни, бросаемые римскими метательными орудиями, всего более наносили нам вреда, выбивая из строя множество людей. Баллисты пускали в нас страшные заряды с бронзовыми крыльями и стальными наконечниками, от которых нельзя было спастись никаким щитом.

XIV. Голод

Вскоре мы увидели по другую сторону римских лагерей, как работали под палящими лучами солнца целые вереницы галльских крестьян, погоняемых розгами. Там тоже поднимались укрепления, обращённые не к нам, а к долине.

При виде этого, мы стали терять надежду на помощь. Нашим друзьям, пожалуй, будет так же невозможно пробраться с той стороны, как нам прорваться с этой! Двери тюрьмы, закрытые для нас, были точно так же закрыты и для наших спасителей!

Мы все упали духом. Самые храбрые люди понурили головы, а остальные плакали, как женщины, уже чувствуя на плечах своих удары бича, которым римляне бьют рабов. Были и такие, которые бранили и проклинали Верцингеторикса.

Верцингеторикс ежедневно обходил всех, не обращая внимания на упрёки. Он говорил со всеми и, показывая на запад, уверял, что оттуда явится спасение.

Тридцать дней миновали, и наши запасы почти совсем истощились. Верцингеторикс приказал уменьшить пайки наполовину, и через три дня он уменьшил их до четверти. Женщинам и невоинам давали продовольствия столько, чтобы только поддержать жизнь и не дать умереть с голоду.

Голод действовал так сильно, что вызывал бред. Женщины вдруг вставали ночью и кричали какие-то непонятные слова, которые суеверные люди принимали за пророчества. Люди, не помня себя, бросались к Римским окопам, и падали, сражённые неприятелем, лаза наши, уже не переносившие света, расширялись, однако, глядя вдаль: между листьями ракит, серебрившимися на солнце, нам представлялся блеск оружия. По вечерам, на красном зареве после закатившегося солнца, мы как будто видели воинов, махавших мечами.

Прошло ещё восемь дней. На девятый день Верцингеторикс собрал всех начальников на военный совет. Немного пришлось ему говорить, чтобы объяснить нам положение дел. Положение наше было ужасно: даже если бы можно было существовать на одну четверть пайка, то и тогда продовольствия у нас оставалось всего на три дня.

Кое-кто начал говорить, что так как условленных восемь дней прошли после тридцати дней и так как всякая надежда на спасение иссякла, то оставалось только сдаться и отворить городские ворота. Предложение это высказывалось нерешительно, в полголоса, с опущенными глазами и как бы со стыдом.

Крики негодования заставили этих людей замолчать. Все начальники согласились лучше умереть с голоду, чем идти на такой позор.

XV. Всенародное ополчение

Ужас окружал нас, и боги опрокинули на наши головы чашу проклятий.

Я отправился к Верцингеториксу и сказал ему:

— Наши друзья и представить себе не могут, в каком ужасном положении мы находимся. Они, по нашему галльскому обыкновению, не торопятся, и очень может быть, что стоят тут где-нибудь недалеко и спорят, как бы нам лучше помочь, не подозревая, в каком отчаянном положении мы находимся. Надо каким-нибудь образом дать им знать. Я так много и так внимательно смотрел на римские укрепления, что подметил одно место, где один человек может незаметно пробраться, в особенности ночью. Позволь мне попытаться. Если я погибну, то у нас будет только одним убитым больше. Если же мне удастся пробраться, то я, может быть, ускорю прибытие помощи.

— Если бы с этой просьбой, — отвечал мне Верцингеторикс, — обратился ко мне кто-нибудь другой, то я мог бы предположить, что он хочет поскорее умереть и умереть менее ужасной смертью. Но твою преданность я знаю. Отправляйся же, и да помогут тебе боги!

Когда я сообщил о своём намерении Амбиориге, она поцеловала меня и тихо заплакала.

Войдя к себе в палатку, я донага разделся, оставив на шее цепочку с талисманом и перстень Цезаря. Я натёр всё тело и даже волосы маслом, смешанным с сажей. В таком виде я мог пройти незамеченным в ночном мраке и легко мог прятаться в воде. Этой краской я натёр и лезвие своего меча, чтобы оно не выдало меня своим блеском. Часовые у ворот чуть не упали со страха, увидев перед собой такое чудовище. Но я назвал себя, и ворота мне отворили. Ночь была не так темна, как бы мне было нужно; но по небу плыли облака и закрывали на время луну. Когда лунный свет обливал местность, я ложился на землю, скрываясь за трупами воинов, павших в последнем сражении, и затем как лисица пробирался между ними. Так добрался я до Уазы и проскользнул под ивами. Лёжа в воде, я только изредка попадал в глубокое место, где мог плыть, а большей частью мне приходилось ползти по грязи.

Свет луны не проникал сквозь ивы, наклонившиеся над водой с обоих берегов. Приблизившись же к римским линиям, я вдруг очутился на совершенно открытом месте, так как римляне вырубили все кусты для укреплений. В эту минуту выплывшая луна облила всё своим предательским светом. Я тихо перевернулся на спину, и поплыл, погрузившись в воду. Дышал я, держа во рту соломинку.

Вдруг я увидел стоявших по обе стороны реки двух римских часовых и услышал такой разговор:

— Не сладко нам тут, — говорил один.

— А ты думаешь, что наверху-то им слаще? — отвечал другой. — Они там с голоду помирают, как мухи.

— Конечно, мрут они не от жирной еды. Но ведь и нам не очень-то хорошо. С одной стороны неприятель, которого мы осаждаем, а с другой — неприятель, который скоро будет нас осаждать. Теперь мы осаждающие, а скоро будем осаждёнными.

— Только бы галлы там в городе не узнали, что друзья их так близко.

— Да как им узнать? Никто ни выйти, ни войти не может. Ещё вчера Цезарь казнил какого-то галла, который пытался пройти в город.

В этом разговоре не было ничего для меня приятного. Я лежал в крайне неудобном положении, дрожал от холода и дышал через соломинку.

Один из часовых наклонился ко мне.

— Опять плывёт тело.

— А может быть, это выдра подстерегает рыбу?

— Ещё что! С нашим появлением все выдры пропали.

— А вот посмотрим!

В эту минуту мне в плечо попал камень, но удар был не силён, потому что камень прошёл через воду.

— Что ты тут делаешь? — крикнул позади часового голос. — И ты там тоже! Как вы смеете разговаривать на часах?

Виноградная лоза центуриона ударила по плечам часового на левом берегу. Часовой на правом берегу тотчас же повернулся и отошёл от реки. Товарищ его тоже повернулся ко мне спиной и вытянулся перед своим начальником. Я не стал слушать объяснений солдата. Луна опять спряталась. Всё ещё лёжа на спине, я начал шевелить руками и поплыл скорее. Так я добрался до слияния Уазы с Бренной. Тут я осторожно приподнял голову и, не видя римлян, переправился через Бренну, тоже довольно узенькую; затем я вышел в долину, покрытую кустарником.

Я был вне опасности и боялся только встретить часового... С большими предосторожностями я прошёл значительное расстояние. Начинало чуть-чуть светать, когда между мной и римлянами было не менее пяти тысяч шагов. Я страшно дрожал от холода; пустой желудок мой давал себя знать и у меня так кружилась голова, что я боялся упасть от слабости.

У опушки леса я наткнулся на труп с дротиком в груди. Он был в одежде галльского крестьянина: несомненно, это был гонец великой галльской рати, гонец всенародного ополчения, перехваченный римлянами. Я облачился в платье убитого. Котомка гонца не была опорожнена, и я нашёл в ней неоценимое сокровище: кусок хлеба. Со слезами на глазах съел я этот кусок, думая о своих несчастных товарищах в Алезии. Я снова приободрился и, выдернув дротик из трупа, обтёр его о траву и пошёл вооружённый.

Таким образом почти умирающий посол осаждённых встретился с уже мёртвым послом всенародного ополчения.

Выйдя из леса, я очутился на поляне в виду другого леса. Солнце ещё не показалось, но уже обагрило восток. Я очень удивился, видя множество зайцев, лисиц и оленей, пробегавших через поляну. Они все без оглядки бежали мне навстречу, словно их кто-нибудь преследовал.

Я перешёл через этот лес и, выйдя из него, точно прирос к месту от изумления. Передо мной тянулась другая долина, очень холмистая. Она, точно ржаное поле, вся была в копьях, торчавших из земли; головы же воинов были скрыты пригорком. На копьях блестели бронзовые изображения животных.

Это были наши! Сердце у меня так и забилось. Я побежал, что было мочи. Из-за холма показались шлемы и латы. Впереди ехала конница в крылатых шлемах. Я подбежал к ним и, протянув руки, кричал, сам не знаю что.

— Кто это? Эфиоп? — проговорил кто-то.

— Может быть, римский лазутчик... Надо прихлопнуть его.

— А вдруг это гонец из Алезии?

— Всадники! — закричал я. — Я не эфиоп и не римский лазутчик... Я пришёл с поручением от Верцингеторикса... Ведите меня скорее к Вергассилавну.

Он ехал совсем близко. При первых же моих словах он весело вскричал:

— Голос Венестоса! Да неужели это ты? Отчего это ты превратился в эфиопа?

— Потом расскажу... Собери начальников скорее! Нельзя терять ни минуты!.. Там умирают... Ах, как вы опоздали!

Я поскорее смыл всю сажу и сделался белым и белокурым галлом, а получив от Вергассилавна одежду, вооружение и щит, стал настоящим воином.

Все начальники прибежали, услышав, что из Алезии пришёл гонец, и стали кругом. А я с лихорадочной поспешностью стал рассказывать о положении Алезии, о работах римлян и о страшных страданиях осаждённых.

Начальники плакали так, что от рыданий у них сотрясались латы. Но несмотря на это они тотчас же принялись спорить.

— Ну, что? Я вам говорил! — кричал Вергассилавн. — А вы пропустили тридцать дней, а потом ещё десять дней. Разговоры в народном совете, переговоры начальников, разговоры в маленьких деревушках... Конца этому не было!

Другие начальники перебили его и принялись спорить, обвиняя друг друга в медлительности.

Тут я бросился на колени перед всем собранием и протянул руки к начальникам.

— Господа! — закричал я. — Каждое ваше слово стоит жизни наших братьев! Каждая минута приближает роковую развязку... Неужели вы хотите найти только трупы на их месте?

Перед моими слезами споры умолкли. Все согласились, что я прав, что надо спешить и сейчас же двинуться к Алезии. Все начальники вскочили на лошадей, и мы поднялись на возвышение, чтобы присутствовать при выходе ополченцев.

— Нас тут более двухсот тысяч лучших воинов в Галлии, — сказал мне Вергассилавн. Не осталось ни одного галльского племени, которое не откликнулось бы на призыв своих братьев и не выслало бы ратников на защиту своей родины.

Сердце у меня радостно забилось при виде паризов, которые, несмотря на страшные потери в битвах с римлянами, всё-таки собрали отряд в восемь тысяч человек. В их рядах я узнал много своих друзей, сенаторов и ремесленников Лютеции, Думнака и Арвираха с людьми из Альбы, Карманно, Боиорикса, поправившегося от полученных им ран и немного похудевшего, но всё-таки поражающего своими богатырскими размерами.

— Мы так многочисленны, что можем испугать кого угодно, — сказал я. — Но почему у нас так мало конницы?

— Да, всего восемь тысяч... Семь лет войны, семь лет поражений, семь лет римских поборов опустошили наши конюшни. Цвет наших всадников погиб в разных битвах. Ополченцы наши почти исключительно из народа и крестьян.

Вооружение ополченцев было значительно хуже прежнего. Тут можно было видеть древнее оружие, оставшееся ещё от первого вторжения галлов в Италию. Это оружие собиралось по кладовым, по храмам. Землепашцы шли с косами на длинных палках и баграми о двух крюках. У некоторых были в руках палицы со вбитыми кругом гвоздями. На головах были уборы всевозможных форм. Пастухи несли с собой верёвки или арканы, которыми они ловили быков, и теперь надеялись точно также ловить римлян. Рыбаки несли на плечах сети, точно думали, что им удастся поймать в сети римлян.

Вместе с воинами шли друиды, увенчанные дубовыми венками. Барды играли на арфах героические и плясовые песни, а другие музыканты надували щёки, играя на флейтах и на трубах, ревевших, как коровы.

Несмотря на распри все единодушно кричали:

— Алезия! Алезия!

Я всегда знал, что галлы завидовали друг другу, а тут я увидел, что у всей Галлии билось одно сердце, громаднейшее сердце!

Когда мы взошли на холмы с западной стороны Алезии, мы увидели почти на одном уровне с нами осаждённый город, палатки, рассыпанные по склону, и высокие стены из брёвен и из камней, окружавшие город. Всё это было полно народом, и несмотря на расстояние мы ясно слышали громкие крики.

Не знаю, точно ли зрение моё приобрело такую силу, но только несмотря на слёзы я как будто видел длинные белокурые волосы, выбивавшиеся из-под шлема и маленькую ручку, махавшую мечом! Затем какой-то сверхъестественный, громадный образ стал расти, расти, поднялся вдвое выше горы Алезии и протянул руки. Я видел чудные волосы и белую одежду моей матери, когда она улыбаясь спускалась живой в могилу отца, и голубые глаза её точно призывали меня. Мать всех галлов принимала в моих глазах образ моей матери. Родина в глазах каждого воина принимала образ самого дорогого для него смертного для того, чтобы ещё сильнее разжечь в сердцах любовь.

Я вытер глаза, и видение скрылось. Вероятно, продолжительный голод, утомление и палящий жар расстроили моё воображение. Гора Алезия действительно была видна нам, и на ней неясно виднелись люди, двигавшиеся, как муравьи.

XVI. Сверхъестественные усилия

Великая галльская рать остановилась у подножья холма, за три тысячи шагов от первых римских укреплений. Мы торопливо окопали свой лагерь и окружили его частоколом.

Четыре вождя, предводительствовавшие ратью, приказали трубить сбор.

— Будем подражать римлянам, чтобы победить их, — сказал Вергассилавн. — Нам надо нарубить деревьев и хвороста, чтобы наполнить рвы, вырытые римлянами; нам нужны багры, чтобы срывать частокол, и лестницы, чтобы взбираться на укрепления.

На следующий день с рассветом все принялись за дело. Местность обнажилась, словно по ней прошла туча саранчи. Весь день прошёл в работе.

Наступил вечер и затем ночь. По данному знаку стали двигаться целые отряды воинов. Впереди шли наши стрелки и метальщики, сметая стрелами и камнями первые ряды римлян на укреплениях; за ними двигались какие-то странные ночные тени, сгибавшиеся под тяжестью мешков с землёй, плетней и длинных лестниц.

Сначала перевес был на нашей стороне, пока мы не дошли до опасного пояса, изрытого разными западнями и волчьими ямами. Вскоре мы заметили, что наши воины начали падать, точно ужаленные змеями и выли как волки, попавшие в капканы. Другие же внезапно проваливались в ямы с заострёнными кольями.

Наступавшие ряды стали вдруг колебаться; из рук у них вываливались мешки, лестницы и с треском падали на головы своих же воинов.

— Вперёд! Вперёд! — кричали начальники. — Разве вы не слышите, что нам кричат из Алезии?

Осаждающие ободрились; они опять начали подвигаться вперёд и подошли к укреплениям с разных сторон, так что могли уже приставить лестницы.

Тотчас же были пущены в ход римские машины: засвистели камни и снаряды, пускаемые баллистами, и стали производить в наших рядах страшное опустошение.

На местах, где, по нашему мнению, были перебиты все римские солдаты, появлялись вдруг целые легионы, призванные с других укреплений трубными звуками.

Битва продолжалась до позднего вечера, и мы должны были уступить после страшных потерь с нашей стороны.

Начавшийся день осветил наше бедствие, и мы увидели целую груду галльских трупов. Каждая наша колонна, отступая, оставила целые полосы убитых и раненых. Ополченцы наши, впервые видевшие такое бедствие, пришли в ужас. Эдуйские же начальники начали роптать на Вергассилавна и убеждать начальников других племён вернуться на родину, так как ничего нельзя было поделать против неприступных римских укреплений.

Долго уговаривал их Вергассилавн, но ничего не смог добиться. Нашлись даже такие, которые убеждали покориться Цезарю и принялись обсуждать условия сдачи. Эдуйские начальники уже садились на лошадей, чтобы уйти на родину, но, когда они хотели протрубить сигнал к выступлению, всё ополчение закричало от негодования. Крестьяне не хотели бросить сына Кельтила, в которого все верили, как в человека, преданного делу общего спасения.

— Не хотим отступать! — кричали они. — Битва! Битва!

А в рядах арвернцев и паризов слышались крики:

— Не желаем сдаваться! Долой изменников!

Эдуи принуждены были уступить.

На северо-западной стороне Алезии возвышался высокий холм, покрытый с одной стороны густым лесом. На склоне, обращённом к городу, Цезарь устроил один из своих лагерей. Он не мог укрепить всего холма, но лагерь этот был укреплён особенно тщательно, и здесь он поставил два легиона. Как раз этот-то хорошо укреплённый лагерь Вергассилавн и захотел непременно взять приступом. Я указал ему на слабые места. Он предполагал наброситься на римлян с вершины холма и, пробив с этой стороны брешь, подать руку защитникам Алезии. Он избрал для этого самых лучших воинов и в их числе весь отряд паризов.

С наступлением ночи, незаметно для римской стражи, он привёл нас в лес, подходивший вплотную к холму, и приказал стоять как можно тише.

— Спите, — сказал он, — набирайтесь сил на завтрашний день. Я разбужу вас, когда будет надо.

Но кто же мог спать в такую ночь, когда решался последний вопрос: свобода Галлии или подчинение римлянам.

Мы провели ночь под оружием. Вергассилавн ходил взад и вперёд, наклоняясь под деревьями, волновался и ежеминутно отправлял гонцов. Часы тянулись медленно. Наконец показалось солнце.

— Вперёд! — скомандовал Вергассилавн.

Сквозь ветви, зашевелившиеся, как от вихря, шестьдесят тысяч человек спустились на римский лагерь. К валу тотчас же были приставлены лестницы, и мы начали срывать плетень, служивший укреплением, и баграми растаскивать частокол.

За нашими первыми рядами шли стрелки и метальщики, которые стреляли в каждый шлем, показывавшийся на укреплениях или на башнях. Римский лагерь встрепенулся. Увидав головы наших передовых воинов, часовые громко закричали. Валы наполнились неприятелями, на них засверкали тысячи шлемов. Мы услыхали скрип метательных орудий и на нас полетели стрелы и камни.

С правой стороны, в долине мы увидели нашу конницу, двигавшуюся рысью. За конницей шла пехота. Вся галльская рать тронулась с места.

В ответ на наш крик послышался такой же крик из города, и по горе Алезии стала спускаться громадная толпа с оружием и лестницами.

— Ну вот! — вскричал Вергассилавн. — Мы займём римлян делом вдоль всей линии. Осаждённые нападут на них с тыла, и мы победим их. Держитесь! Держитесь!

Нас нечего было ободрять. Наши паризы уже взобрались на вал и баграми стягивали плетни. Боиорикс обеими руками ухватился за плетень. Но камыш только гнулся, а не ломался. Он поскользнулся, зацепил поясом за какой-то кол и повис, болтая ногами и руками, как бык, поднятый на рычаге для того, чтобы быть перенесённым на судно. Затем он упал вниз и сорвал часть плетня. В ярости он вскочил и, бросившись на частокол, сразу обломил его, затем ухватился за ближайшие колья и стал ломать их поочерёдно, к немалому изумлению солдат, которые вчетвером не могли бы сделать ничего подобного. В образовавшуюся щель тотчас же пролез Карманно, а за ним Думнак и Арвирах и начали действовать мечами среди римлян. Уцепившись левой рукой за кол, я правой дрался мечом с каким-то центурионом. Нам оставалось сделать ещё усилие, и мы проложили бы путь шестидесяти тысячам галлов, стоявшим позади нас.

Мы видели частокол по другую сторону лагеря, потрясаемый с необыкновенной силой, видели галльские мечи, просунутые в щели, и слышали крики, причём узнавали даже голоса. Мне послышался один очень знакомый голос, и сердце у меня затрепетало. Не желая выдать тайны, я только закричал:

— Амбиорикс! Амбиорикс!

Голос Амбиориги, дочери Амбиорикса, с восторгом отвечал:

— Венестос! Венестос!

И я был отделён от неё только несколькими шагами!

Мы не щадили своих сил, и римский лагерь трещал от натиска, направленного с двух сторон. Мы могли разнести его и соединиться.

В эту решительную минуту я взглянул направо. Великая галльская рать, достигнув ловушек, капканов и волчьих ям, остановилась. Отряды конницы точно приросли к месту. Вслед за испугавшейся конницей пехота перебирала ногами, не трогаясь с места.

— Это ещё что такое? — кричал им Вергассилавн, стоя на возвышении. — У нас теперь на шее два легиона, а вы хотите, чтобы их было десять? Спешите же!

Он был слишком далеко и слышать его никто не мог. Рать продолжала стоять или чуть-чуть подвигаться, понемногу прокладывая себе дорогу.

Мы же всё более и более воодушевлялись. Но ряды римлян не только не редели от наших стрел и ударов, а по-видимому сгущались.

Тут я услыхал голос прибежавшего Лабиена: — Держитесь! Я веду к вам шесть когорт.

А несколько дальше, справа, раздался голос Цезаря: — Ну, Брут! Скорее с твоими шестью когортами! Поторопись, Фабий; твои семь когорт не будут лишними!

Римляне, видя, что главные наши силы нападали очень лениво, стали посылать к нам отряд за отрядом.

Мы более не могли двигаться вперёд, а с другой стороны люди, вышедшие из Алезии, по-видимому наткнулись на непреодолимые преграды, и я услыхал уже издали умоляющий отчаянный крик:

— Венестос! Венестос!

Задыхаясь от утомления, я закричал:

— Амбиорикс! Амбиорикс!

По укреплениям со всех сторон затрещали тяжёлые машины и заскрипели деревянные рычаги. Вместе с машинами появились и новые легионы. На нас полетели громадные камни и снаряды с бронзовыми крыльями. Эти страшные снаряды сметали груды людей, цеплявшихся за стены, и десятками отбрасывали их в сторону.

Мимо меня промелькнул красный плащ, и в римских рядах послышался крик:

— Император! император! Да здравствует Юлий Цезарь!

— К оружию, друзья мои! К оружию!.. Пора кончать! — слышался голос Цезаря.

Против нас был произведён страшный натиск. Двое ворот вдруг распахнулись, и из лагеря вылетело два потока конницы. Мы были отброшены к лесу и бежали со зловещим криком:

— Спасайся, кто может!

Я видел, как погибали лучшие мои боевые товарищи и друзья детства: Карманно, Боиорикс, Думнак и Арвирах — все пали один за другим; а за ними и я, получив удар палицей германского всадника, покатился к подножию вала, на груду умирающих и убитых друзей, и лишился чувств.

XVII. После осады

Долго ли я пробыл без чувств, не знаю. Очнулся я перед рассветом от холода. На востоке небо уже побелело, но звёзды ещё не потухли. Я осторожно приподнялся и прежде всего отыскал свой меч. Дотащившись с трудом до опушки леса, из которого накануне мы начали нападение, я сел, прислонившись к дереву. Голова у меня была страшно тяжела, а на плече зияли две раны.

На римских линиях всё было тихо, и только вдали слышались оклики часовых.

На горе Алезии слышался тот же крик и на том же языке, на каком окликали внизу в лагере, то есть на латинском языке! На городской стене развевались местами знамёна, вероятно римские.

С запада тянулось поле, сплошь покрытое убитыми. Великая галльская рать, состоявшая из двухсот тысяч человек, разлетелась, как сон. Тёмные груды указывали путь, по которому она бежала в лес.

Я так был расстроен, так ошеломлён, что не мог собраться с мыслями. Голова у меня была точно пустая. Я понимал только, что случилось что-то ужасное, непоправимое, отчего у меня замирало сердце и трещала голова, но сообразить хорошенько, что это такое, я не мог. Я припоминал всё, что случилось давно, но из последних событий ничего не помнил: я находился точно в бреду. Всё кончилось! Но что же кончилось? Прежде всего Галлия, свобода, слава! А что же ещё? Мои сподвижники, мои друзья детства — все лежали кругом мёртвые...

Вергассилавн, мой добрый начальник, Верцингеторикс, надежда и сила страны... Где они? Но меня ещё что-то тревожило...

Мало-помалу мысли мои стали проясняться, и сделав последнее усилие я припомнил всё и вскрикнул:

— А Амбиорига? Что сталось с ней?

У меня в ушах ещё раздавался её голос из-за римских укреплений, сначала весёлый, победоносный, а потом тревожный, печальный и отчаянный. Что сталось с ней? Умерла она? Тяжело ранена? В плену, может быть?

Я сразу вскочил на ноги, как измученная лошадь, получившая удар шпорами. Я взглянул на римские линии, а потом на город. Где мне суждено найти её, в побеждённом ли городе или в лагере победителей?

«Пойду искать её, — сказал я сам себе, — и умру, если она убита, или если не буду в состоянии освободить её. Разве теперь для галльского воина жизнь может иметь какую-нибудь ценность?»

Дойдя до реки, я утолил томившую меня жажду, обмыл раны, лицо и смыл кровь с одежды. Раны я, насколько мог, перевязал тряпками и привёл в порядок свой военный наряд. В сумке одного убитого я нашёл кусок хлеба и подкрепил свои силы.

Затем я стал припоминать, как одевались галлы, служившие в римских войсках. На раненое плечо я набросил плащ, а правую руку обнажил до самого плеча, — так делали эдуи в Герговии.

Пальцами расчесав волосы, я откинул их назад, закрутил усы, подвязал бронзовый пояс, и со своим золотым ожерельем и запястьями я всё ещё походил на начальника. Никто не сказал бы, что я только что с поля битвы и всю ночь провёл в бессознательном состоянии. Решительным шагом я спустился с горы и направился к воротам лагеря, где окликнул часового.

— Кто идёт? — крикнул тот.

— Галл-союзник!.. Поручение к императору...

Солдат с недоверием посмотрел на меня.

Но я был один, без всякого вооружения, кроме меча, а день уже наступил. Очевидно, меня бояться было нечего. И кроме того я говорил таким уверенным голосом! Ворота отворились, и ко мне подошёл центурион.

— Что тебе надо?

— Я уже сказал!.. У меня есть дело к императору. Я могу говорить о нём только с ним самим.

— Но кто же мне поручится, что ты не обманываешь?

— Я галльский всадник и мог бы привлечь тебя к ответу за такие речи... Доказательство, что я близок с Цезарем, вот оно!..

И я показал висевший у меня на шее золотой перстень с печатью Цезаря. Центурион тотчас же узнал его.

— Ну конечно! — сказал он. — Раз ты носишь такую вещь, ты должен быть очень к нему близок... Но императора нет в лагере: он отправился вступить во владение Алезией.

— Я пойду туда.

Центурион обернулся и сказал:

— Дайте двух провожатых этому человеку.

Я прошёл римский лагерь и без труда вошёл в город.

В городе я увидел зрелище гораздо более ужасное, чем на поле битвы. Чтобы разделить добычу равномернее, город был разделён по кварталам, и кварталы отданы когортам и союзным отрядам. Отряды приходили под начальством центурионов, входили в дома, грабили их и всю добычу складывали в груду, прицепив на копьё такую надпись:

«Десятый легион, третья когорта, вторая сотня».

Пленников тут же продавали и торговались относительно цены их с людьми подозрительной наружности. Сильных воинов или юношей показывали, выхваляли их достоинства, красоту или силу, заставляли бегать, ходить, поднимать тяжести, и открывали им рот, как лошадям, чтобы увидеть зубы.

Лёжа кучей на земле, с перевязанными назад руками, воины плакали от стыда. Несчастных копьями заставляли поднимать головы и смотреть на купцов, с пренебрежением осматривавших их.

— Нынче цена на них очень низка, — говорили последние. — Вы наводнили ими все рынки Италии. Да и кроме того, как они все худы и слабы!.. Не дёшево будет стоить откормить их.

Мне пришло в голову, что Амбиорига могла быть в числе пленных, предназначенных на продажу с молотка.

«Нет, — думал я, — она не из таких, которые живыми отдадутся в руки... Её нет в живых. Мне следовало бы поискать её там, среди убитых, в том месте, где она билась у лагеря». Меня охватило отчаяние. «Зачем мне идти к Цезарю? Что я ему скажу? Что же мне просить у него? Она умерла! Не лучше ли мне броситься на грабителей и умереть с мечом в руках?»

И я уже взялся за рукоятку меча, как вдруг на повороте переулка увидел подходившего ко мне хромого центуриона, упиравшегося на копьё.

— Как, это ты? — сказал он. — Что ты тут делаешь?..

— Гней Марон! — вскричал я.

И, отойдя от солдат, провожавших меня, я подошёл к Марону.

— Моя невеста здесь в плену, — тихо сказал я ему, — и я иду к Цезарю выпросить её.

Он с грустью посмотрел на меня.

— Я не забыл, что обязан тебе жизнью, — сказал он мне, — и желал бы рискнуть ею для тебя. Но только подумай хорошенько! Что ты затеял? Явиться к императору тебе! Ведь ты бунтовщик, и твоя правая рука, обнажённая до плеча, меня не обманывает. Ты, должно быть, очень мало дорожишь своей жизнью?

— Так мало, что ради спасения своей невесты готов хоть на крест!

— Спасения!.. В том-то и трудность!

Я крепко стиснул ему руки.

— Ты знаешь что-нибудь о её судьбе? Говори! Она умерла? Или хуже того? Говори! Я всё могу выслушать.

— Нет, она не умерла. Но от этого не легче ни ей, ни тебе. Её подняли чуть живую, придавленную громадным куском плетня; она сорвала его с вала и попала под него как в сеть. Не будь этого, клянусь Геркулесом, никому бы её не взять! Невеста твоя настоящий дьявол. Она у нас убила и изранила целый десяток людей. Когда её подняли, то, судя по её одеянию, не знали, мужчина она или женщина… Но один союзник-галл крикнул: «Это женщина! Очень значительное лицо! Не трогайте её! Ведите её к Цезарю!» Её и свели к Цезарю, которому сначала очень хотелось осудить её на смерть. Этот паризский начальник просил его подарить её ему как рабу. Цезарь посмотрел на него... как умеет смотреть, и отвечал, что он подумает.

— Так он ничего не обещал ему?

— Нет. Но между паризом, который служит под римскими знамёнами, и другим, без устали воевавшим против них, разве можно колебаться? Не говоря уже о том, что он может не дать её ни тебе, ни тому, но зачислить её в добычу, предназначенную солдатам, или подарить её какому-нибудь центуриону, или же просто, узнав, в чём дело, бросить её в колодец.

— Разве он такой жестокий?

— Нет, он не жестокий, но только страшно озлоблен против вас всех, помешавших ему своим восстанием заниматься делами в Риме. Нет, он не жесток! При случае, он даже бывает очень снисходительным. При разделе пленных между войском и им, он оставил за собой всех эдуев и арвернцев. Говорят, что он хочет освободить их без всякого выкупа, чтобы ещё раз попробовать, нельзя ли сделать из этих народов себе союзников. Ты видишь, до чего он бескорыстен и великодушен!

— Иду к Цезарю! — сказал я. — Прощай! Может быть, ты меня никогда более не увидишь...

XVIII. Печать Цезаря

Не трудно мне было найти дом, в котором находился Цезарь. Его окружала громаднейшая толпа: военачальники римские, галльские предводители, представители народов союзных и побеждённых, толпы просителей и масса пленных.

В приёмную комнату я вошёл в сопровождении двух своих провожатых. Там было больше всего галльских предводителей с обнажённой правой рукой.

Многие пришли просить у Цезаря помилования своим соотечественникам. Другие просили за себя, стоя на коленях перед возвышением, на котором стояло кресло императора.

Цезарь говорил почти со всеми резким и строгим голосом. Иным он подавал надежду, другим он заявлял, что город их будет разрушен, а жители проданы в рабство. Некоторые, по его повелению, были тотчас же схвачены и уведены солдатами.

— Посадить их в одну темницу с Верцингеториксом и Вергассилавном.

Вдруг взор его упал на меня и орлиные глаза его пронзили меня до глубины души.

— Кто ты такой? И зачем пришёл?

— Я Венестос, сын Беборикса, начальник касторов из племени паризов...

— Паризов! Как кстати ты пришёл! Все они виновны. Мало того, что вы восстали против Лабиена, вы ещё пришли воевать со мной сюда! Я не пощажу ни одного человека... Нет, впрочем, я пощажу одного Кереторикса, который дрался под моими знамёнами. Всех же остальных я продам в рабство. Довольно с меня хлопот с крупными народами, как арвернцы или эдуи, чтобы возиться с мелюзгой... В Алезии париз может быть только убитым или в плену, или беглый. Каким образом ты тут очутился?

— Я очень жалею, что не убит, но я не беглый и не в плену. Я добровольно явился к тебе и, следовательно, не пришёл просить о своей свободе.

— Так ты пришёл просить пощадить твой народ?

— Если бы я просил милости для него, то в то же самое время я просил бы милости для твоей славы. Боги были к тебе слишком милостивы, и ты не можешь питать какие-нибудь низкие чувства. Неужели преступно пытаться пойти по твоим стопам и стараться поднять свою родину? Из какого металла сделана твоя слава, если не из нашей храбрости и из нашего сопротивления? Ты говоришь о снисхождении к великим народам и о безжалостной строгости к маленьким. Да разве это справедливо? Разве вина становится крупнее потому, что народ мал? Разве сам ты не настолько велик, чтобы все были равны в твоих глазах?

Смелость моей речи удивила и ужаснула уполномоченных галлов. Они сжались, со страхом выпучив глаза. Они видели меня уже изрезанным на куски. Военачальники же римские, ухватившись за мечи, уже повернулись к Цезарю, ожидая его приказания.

— Ты говоришь хорошо, — с некоторой иронией сказал император. — Ораторы маленьких народов умеют говорить большие речи. Но я ещё посмотрю, прощу ли я паризам, как простил арвернцам... Так как ты не убит, не беглец, не в плену, то ты можешь отправляться. Ты свободен.

— Я уже сказал тебе, что пришёл просить не о своей свободе. Я пришёл просить освободить мою невесту, Негалену Авлеркскую, которую солдаты твои взяли у подножья лагеря.

— А, так это твоя невеста? Поздравляю тебя! Настоящая дикая кошка! Я подарил ей жизнь, но в душе уже решил её судьбу. Это моя часть добычи.

— Я предлагаю выкуп за неё.

— Я потребую такую цену, что все паризы вместе не в состоянии будут внести её мне.

— Но я думаю, что я один буду в состоянии заплатить тебе. Я предлагаю в обмен ухо на ухо. Хочешь? Я тоже могу дать тебе женщину.

Я подошёл к нему вплотную и подал ему перстень. Он взял его, и, хотя отлично владел собой, но лицо его выразило изумление.

— Где ты нашёл... или украл... этот перстень?

— Я его не нашёл, и я не вор! Я его взял... от тебя, в одно время с твоим мечом!

Теперь галлы решили, что я погиб. Римские военачальники не только были поражены, но просто оскорблены моей смелостью.

Напомнить Цезарю об этом ужасном случае из арвернских битв, когда даже слово «Герговия» было ему отвратительно, и он желал бы уничтожить даже вспоминание о нём! Они думали, что я очень мало ценил жизнь, если осмеливался выставить себя героем самого неприятного для Цезаря случая во всей этой неприятной истории.

Император пристально посмотрел мне прямо в глаза, и я почувствовал, что взор его пронизывал меня насквозь. Не потупив глаз, я выдержал этот взгляд; но я понимал, что никогда в жизни, ни в арморийских судах, ни под Аварикумом и Герговией, ни на горе Люкотице, ни во время ночного купанья в Уазе, ни вчера под градом снарядов я не был так близок от смерти.

В то время, как Цезарь смотрел на меня, я тоже смотрел на него, и видел, как всевозможные мысли проносились у него в голове, словно порывы ветра по поверхности озера. Всего чаще мелькала у него мысль приказать распять меня на кресте; но другие мысли боролись с этой и прогоняли её. Человек, удостоившийся чести сразиться с ним, не мог быть ни шпионом, ни рабом. Он чувствовал некоторую благодарность за мою смелость, которая выдвинула на вид и его отвагу. Я был живым свидетелем той страшной опасности, которой он подвергался, чтобы приобрести славу. Цезарь повернул перстень и посмотрел на сделанное на нём изображение, точно обращаясь к нему за советом.

Все кругом молчали, а я, скрестив на груди руки, стоял и ждал.

— Приведите сюда пленницу, — сказал Цезарь одному из своих приближённых.

Тот вышел и вернулся с Амбиоригой.

Как она, должно быть, исстрадалась! Лицо её было бледно от стольких лишений и жестоких волнений. И как она была хороша с глазами, увеличившимися от страданий, с обострившимися чертами лица, с благородной наружностью побеждённой героини.

Цезарь пристально посмотрел на Амбиоригу и наконец сказал мне:

— Хорошо, я согласен на обмен! За этот камень я отдаю тебе твою невесту. Но тебя я удержу... Успокойся, я не посягаю на твою свободу. Я беру тебя не в рабство, а для побед. Ты храбр, — я в этом кое-что смыслю. Мне надо будет... Я хочу сказать, что Рим будет нуждаться в таких храбрых воинах, как ты.

— Я был бы счастлив служить под твоим начальством, хотя бы только для того, чтобы изучить хорошенько путь к победе. Но прости меня за откровенность: я не могу служить против своих соотечественников; а все галлы мои соотечественники.

— Не римлян же дать мне тебе в противники? — сказал император, и на тонких губах его появилась неопределённая улыбка. — Нет, дело заключается вовсе не в борьбе с твоими соплеменниками, даже не с теми, которые бунтуют. Свет велик. Я могу повести тебя по тому пути, по которому когда-то пошли твои предки. Что скажешь, например, о походе в Иллирию, в одну из провинций моего проконсульства? Будешь ли ты доволен положением трибуна галльского легиона, вооружённого по римскому образцу, с птицей твоей родины на знамёнах? Или же ты предпочёл бы начальствовать над галльской конницей? Для начала я поручаю тебе выбрать пятьдесят человек из лучших пленных паризов, которые достались на мою долю.

Я взглянул на Амбиоригу, и, к немалому моему удивлению, она кивнула головой в знак согласия.

Цезарь сказал мне:

— Я даю тебе время подумать до сегодняшнего вечера. А теперь бери эту женщину. У меня в голове не одно твоё дело.

Я вышел с Амбиоригой. Какой-то центурион дал мне свинцовую бляху, в виде пропускного значка.

XIX. Конец изменника

Не прошли мы и ста шагов, как вдруг увидели в одном из переулков города Кереторикса, по-видимому, спешившего в ставку.

Он посмотрел на нас сначала с удивлением, потом с яростью, точно понял, что произошло.

— Куда ты идёшь? Откуда ты? — крикнул он, бросившись на меня.

— Тебе что за дело? — отвечал я. — Иди своей дорогой, мы с тобой никогда вместе не шли.

Я говорил с ним совершенно спокойно, боясь, чтобы ссора не привлекла внимания какого-нибудь римского начальника. К счастью, переулок был пуст. Вдоль стен лежали трупы, но живых не было ни души.

— Вот как! — вне себя закричал он. — Я знаю, откуда ты идёшь. Ты идёшь из главной ставки! Конечно, ты покорился, потому что у тебя правая рука так же обнажена, как и у меня.

— Может быть. Только тебе до этого дела нет.

— Нет, есть дело, потому что ценой твоей покорности ты выкупил эту женщину из плена.

— Может быть.

— Это моя пленница. Вчера я освободил её из рук врагов, которые готовы были разорвать её. Я велел свести её к Цезарю, и он обещал мне её за мои заслуги.

— Ты разве не знаешь, что это моя невеста? Впрочем, я дал Цезарю за неё выкуп, и он не изменит своему слову...

— Он мог тебе отдать Негалену Авлеркскую, но...

— Что ты хочешь сказать?

— Но он не отдал бы тебе Амбиориги, дочери Амбиорикса... Я теперь всё знаю. Да, дочь Амбиорикса...

— Молчи, несчастный!

— Ты утаил от Цезаря истину. Я тоже скрыл её от него. Но теперь мне нет причины молчать, и я бегу...

Я загородил ему дорогу.

— Ты бежишь, чтобы выдать её на муки! Разве ты этого не понимаешь? Если бы Цезарь только подозревал, что она дочь человека, уничтожившего его легион, дочь человека, которого он ненавидит более, чем Верцингеторикса...

— Если бы он подозревал, говоришь ты? Он будет уверен в этом. Твою Амбиоригу он удержит заложницей, чтобы победить упорство отца; а чтобы отомстить ему, её предадут самой мучительной смерти... Ты меня спрашиваешь, понимаю ли я это? Успокойся!.. Я этого и хочу. Амбиорига погибнет для меня, но погибнет и для тебя. Она никому не достанется. А ты погибнешь вместе с ней.

Ненависть сводила его с ума. Глаза у него выскакивали из орбит, а зубы скрежетали.

— Кереторикс! — сказал я ему. — Выслушай меня. Ты уже заявил себя, как дурной галл, как настоящий изменник; а теперь из изменника ты сделаешься убийцей, убийцей женщины! Вспомни, чей ты сын!

Кроткими и убедительными словами я пытался пробудить в этой испорченной душе хотя бы искру благородства, хотя бы какой-нибудь остаток любви к родине. Но всё было тщетно. Слова мои только бесили его.

— Так, так! — в ярости говорил он. — Вы всегда потешались над моей одеждой, над моей любовью к итальянским произведениям. На пиршествах я служил мишенью для ваших варварских шуток; я был чем-то вроде шута, с которым всё можно себе позволять. Вы избегали меня как зачумлённого, и слушали все доносы, все клеветы моих врагов, моих неверных подчинённых. После битвы при Люкотице ваш совет в Лютеции постановил забрать все мои земли, предать меня позору, и ваши друиды осудили меня на вечное изгнание... Теперь настал мой черёд, настал час мщения! И ты, глупец, воображаешь, что я пропущу такой случай!

— Ты стараешься казаться хуже, чем ты в действительности есть, — проговорил я, — и преувеличиваешь нашу вину перед тобой. Не поддерживай в себе озлобления... Не губи души своей.

— Венестос! — перебила меня Амбиорига, хранившая до той поры глубокое молчание. — Оставь этого предателя! Пусть он идёт доносить Цезарю! Когда служители проконсула прибегут сюда, они не найдут меня живой.

Одну минуту меня подмывало броситься на Кереторикса и убить его, не дав ему проговориться, но раны мои так ослабили меня, что у меня недоставало сил вытащить меч. У Амбиориги мелькнула та же мысль, но у неё не было оружия.

— Послушай, — сказала она мне. — У тебя есть меч, а у меня сила. Я поражу этого предателя.

Кереторикс вынул меч из ножен и сказал:

— Драться с тобой? Нет, нет! Быть убитым, не отомстив? Да что вы? Убить вас? Ваша смерть от руки палача Цезаря будет для меня гораздо приятнее. Розги и секира ликтора, конечно, лучше моего меча.

К нам приближалась римская стража. Мы чувствовали, что погибли: мы не могли ни захватить Кереторикса, ни помешать ему исполнить его намерение. Мы пошли далее, но пошли не к свободе, ожидавшей нас в конце нашего счастливого пути, а к геройскому самоубийству или к позорной смерти.

Кереторикс окликнул нас, проговорив:

— Ну, до свидания, друзья мои! Через несколько минут вы увидите, умею ли я отдавать долг благодарности.

В эту минуту из груды покойников поднялась тень, бледная, окровавленная, с луком в руках. Не успели мы узнать Поредоракса, как свистнула стрела, и его бывший начальник, простреленный между плеч, упал ниц с пронзённым сердцем.

Поредоракс наконец смыл рабские знаки со своих плеч. Он снова лёг, глядя на нас помутившимися глазами.

Когда к нему подошла стража, он уже не дышал. Что же касается до Кереторикса, то солдаты повернули его и, небрежно отпихнув ногой к стене, проговорили:

— Ещё галльская скотина! Одной меньше, — вот и всё!

Они прошли дальше...

Таким образом предатель умер от рук богов, а не от наших, и преступная душа его опустилась в мрачную преисподнюю.

Мы продолжали наш путь и прошли к такому месту, где через городскую стену было видно всё вчерашнее поле битвы.

Только тут мог я начать говорить и сказал Амбиориге:

— Ну вот, я почти сделался наёмником Цезаря! Я, воин Верцингеторикса, приверженец свободы!.. Но зачем же ты кивнула головой, точно советуя мне принять предложение Цезаря?

— Зачем я кивнула головой? Какая-то высшая воля наклонила мою мятежную голову, и я тотчас же усмотрела будущее в неопределённой улыбке Цезаря, когда он сказал тебе: «Не римлян же дать мне тебе в противники!» Да, он даст тебе римлян. Он хочет удовлетворить жажду своего честолюбия кровью для него более дорогой, чем кровь галлов. Легионы римские сразятся ради свободы Галлии. Мы не могли их уничтожить, но они уничтожат сами себя. Иди! Иди помочь им! Вернись же к Цезарю и скажи ему: «Я твой!» Нет, ты не сделался из воина Верцингеторикса наёмником Цезаря: ты остаёшься галльским воином... Вернись к проконсулу. Я даю тебе одобрение за себя и за отца моего Амбиорикса, и за пленного Верцингеторикса, приговорённого к казни, и за всех усопших на поле битвы.

Вечером я увиделся с Цезарем.

— Прежде всего, — сказал он мне, — ты дашь мне клятву не принимать участия ни в каком восстании.

Как мог я принимать участие в каком-нибудь восстании? Я знал, что дома не найду ни единого всадника, ни единого конюха, ни даже крестьянина, способного взяться за оружие... Все пали в битве при Люкотице и под горой Алезией... Я знал, что у меня дома не осталось ни единой боевой лошади, ни копья, ни меча.

Я обещал Цезарю оставаться спокойным.

— Теперь вернись домой, — продолжал он, — И постарайся успокоить умы жителей Лютеции и паризов. Помни, что если что-нибудь меня ещё задержит в Галлии, то мне придётся отложить исполнение моих широких планов и замедлить наше славное шествие по пути к славе.

Затем он прибавил:

— Я не думаю, чтобы ты мне понадобился ранее, как через год. Я призову тебя, когда будет нужно.

XX. Возмездие Галлии

Когда я вернулся в Альбу с Амбиоригой и с пятьюдесятью паризами, которых я спас от рабства, я нашёл свои владения совершенно разграбленными.

Все начальники, подвластные моему отцу, были убиты, и я отдал участки земли их детям. Владения мои были для меня слишком велики, так как земля имеет ценность только тогда, когда её можно обрабатывать и имеются люди. Но у нас столько погибло крестьян, что за сохой пришлось ходить старикам, женщинам и детям.

Почти все лошади погибли на войне; скот съело войско, и вместо быков приходилось запрягать в соху ослов и рабов. За недостатком рук трава осталась не скошенной, а засеянные поля, истоптанные проходившими отрядами, не дали и четвёртой части обычного урожая.

Вырыв золото и серебро, зарытое в известных мне местах, продав несколько клочков земли около горы Люкотиц обитателям Лютеции и заняв у них денег, я кое-как поправил хозяйство.

При посредстве моего друга Марона я выкупил у итальянских купцов многих из своих крестьян, взятых в плен. Кроме того, я взял на свои земли изгнанных из страны войной и вернувшихся обратно землепашцев, которые, потеряв кров и пристанище, женились на вдовах моих погибших крестьян.

Вы, конечно, угадали, что, прибыв на место, я прежде всего стал просить Амбиоригу согласиться выйти за меня замуж, чему столько раз мешали различные трагические события. Свадьба наша не была сыграна с былой роскошью. Свидетелями были несчастные крестьяне, несколько начальников соседних долин, избавившихся от смерти, и несколько старейшин Лютеции, которая только что начинала возрождаться. Свадебные подарки были скромны, так как все мы были бедны, но они были поднесены от души.

Друид, которого так любила моя мать, состарился точно на сто лет и дрожащим голосом проговорил над нами благословение. Слова венчания, в которых говорилось о счастье, довольстве, богатстве, плодородии, прямо опровергались окружавшей нас бедностью и боязнью подвергнуться новым испытаниям. Ржи, которой осыпают новобрачную, было очень мало, так как её берегли для посева. С тяжёлым сердцем и с глазами, полными слёз, преклонили мы колени у подножия кургана, насыпанного над телами моих доблестных родителей.

Даже само пиршество было печально. Где были люди, своей весёлостью оживлявшие празднества в Альбе? Где был Зубр-Боиорикс, Цингеторикс-Петух, Карманно-Кукушка, Думнак и Арвирах, два неразлучных героя? В какой области блаженства звучала арфа Вандило и где меч Придано? Куда делись геройские порывы, безграничная уверенность в силу наших рук, рассказы об охотах, и сражениях, весёлые песни и воинственные пляски с мечами?

Но печальная обстановка, при которой был заключён наш брак, не умалила нашего счастья.

Я наконец женился на женщине, предназначенной мне самими богами, женщине, которую я впервые встретил в лесу на берегу Сены; я женился на Амбиориге, дочери славнейшего народного вождя, ради которой я совершил столько славных подвигов, которая поддерживала во мне любовь к родине и повела меня по дороге героев.

Когда у нас родился первый сын, в ней произошла перемена. Она навсегда отказалась от меча, принялась за прялку и сделалась образцовой хозяйкой. Она была преданной супругой и нежной матерью. Глядя на неё с ребёнком на руках, улыбающуюся в ответ на его первую улыбку, никто не сказал бы, что это та самая женщина, которая топтала золотого орла римского легиона и которая упала под стенами Алезии, стащив вслед за собой целый плетень укреплений римского лагеря!

Мы старались устроить себе спокойную жизнь. Прошло то время, когда разъезжали гонцы из деревни в деревню, когда известия передавались криком с горы на гору и заставляли нас волноваться! Теперь Галлия безмолвствовала!

О тесте моём Амбиориксе мы не имели никаких сведений: он, вероятно, скрылся куда-нибудь, где мог жить на свободе.

Теперь вся Галлия успокоилась, и война обрушилась на дворцы Лациума. Через два года после падения Алезии цезарские легионы были стянуты в сердце Италии, среди плодородных хлебных полей, чудных виноградников, оливковых деревьев, под сенью платанов и других незнакомых нам деревьев.

Кроме знаменитых легионов там было двадцать две галльских когорты, над знамёнами которых красовались бронзовые жаворонки: жаворонок — птица, любимая кельтами, птица, поднимающаяся в поднебесье, откуда слышится её чудное пение, птица, постоянно перелетающая из одного мира в другой. В рядах галльских воинов я узнавал лиц, участвовавших в великой войне, сражавшихся под горой Люкотиц, под Аварикумом, под Алезией, воинов Камулогена, Литавика, Вергассилавна, всех любителей славы и добычи и всех добрых товарищей. И сам я скакал у них на правом крыле с отрядами своих всадников в крылатых шлемах, с длинными рыжими усами, с частью тех самых воинов, что сражались против римлян в Галлии.

С ними я в продолжение четырёх лет дрался под знамёнами Цезаря, с ними я переплыл через сердитые валы Адриатического моря, терпел голод в Греции и здесь у города Фарсала бросался на восставших против Цезаря римские легионы[13], смешанные с азиатскими отрядами.

Мы дрались там один против трёх. Сам Цезарь выучил нас, как надо пробивать римский четырёхугольник, как надо колоть мечом римскую конницу, как рубить прямо в лицо молодых римлян-всадников для того, чтобы юнцы из римской знати, очень заботящиеся о своих лицах, спешили повернуться к нам спиной.

Солдаты Цезаря выучили нас не давать пощады побеждённым, потому что в междоусобных войнах после каждого убитого оставался пустой дворец, сокровища и земли, которые можно было разделить между победителями.

Вместе с Цезарем я переплыл на римских галерах Средиземное море, высадился в стране, залитой удивительным светом, и увидел нумидийских всадников и слонов, а также и царей с бронзовым цветом лица. И всё это бежало от нас.

Африканские города, заселённые римскими гражданами, открывали свои двери перед галльскими всадниками; массы народов с мольбами бросались перед нами на колени, а жрицы с чёрного цвета телом плясали, потрясая бубнами перед нашими конями. Они плясали, думая успокоить гнев наш и заставить нас забыть, что много столетий тому назад галльские Бренны были распяты на крестах в их горах. Тогда многие из галлов умерли у них с голоду, и если кости их ожили, то по-галльски рассказали бы нам о своих несчастьях.

Сам Цезарь выучил нас побивать лёгкие нумидийские отряды тяжестью наших коней, облачённых в колючие латы, колоть слонов в хоботы так, чтобы они бежали обратно и давили бы римские же когорты, и выучил брать приступом римские лагеря.

Ужас и дыхание смерти пронеслось над римской аристократией, для которой мы были только варварами. Побеждённый римлянин стоял в цене ниже побеждённого при Алезии галла: его нельзя было сделать даже рабом, потому что он был римским гражданином; его можно было только убить. И дело дошло до того, что сами римляне стали упрекать нас в мягкосердечии к их собратьям.

В одной из этих междоусобных битв я вдруг встретил того самого Лабиена, голос которого раздавался на паризских долинах и на укреплениях римских лагерей под Алезией. Приняв нас за латинов, он хотел привлечь нас своим красноречием на сторону сената. Он подскакал к нам на коне и снял шлем, для того чтобы мы узнали его. Но, подъехав к нам, он увидел длинные рыжие усы, голубые глаза, крылья орла на шлемах, бобров на щитах, а на знамёнах милую птичку, вовсе не походившую на римского орла. Он быстро надел шлем и хотел повернуться, но не успел. Меч одного из моих воинов поразил его насмерть.

Я взял его меч и знаки отличия; кроме того, я взял множество золотых ожерелий и запястий римских центурионов и трибунов, много венцов азиатских и африканских царей, подобранных на поле битвы. Но зато вместе с этим я получил немало ран.

Нашими галльскими победами мы обратили Цезаря в какого-то бога. Перепуганные римляне воздвигали ему статуи в своём республиканском городе; на его голову, всё более и более лысевшую, они возлагали золотые венки.

Мы радовались, глядя на их унижение. Мало того, что они поклонялись мраморным и бронзовым идолам, — они стали поклоняться смертному, человеку, который был у меня в руках, под моим мечом! Мы в свою очередь заставили их поклоняться победителю, которому они нас заставили кланяться.

Мы снова стояли лагерем под стенами Рима. Цезарь, заняв место наших древних Вреннов, провёл нас по Греции, по Африке, по Испании, где были когда-то наши предки. Теперь он привёл нас даже на укрепления Рима. Ему стоило только подать нам знак, и мы осадили бы Капитолий. Мы узнали бы вкус римских гусей, приготовленных с арвернскими каштанами. Но знака этого он не подал...

Напротив того, до торжественного въезда своего в Рим в сопровождении побеждённых египетских цариц и африканских царей он отпустил нас.

— Я доволен тобой, — сказал он мне. — Ты отлично дрался. Ты хорошо послужил римской свободе...

Римской свободе! Он улыбался своими тонкими губами произнося эти слова, и прибавил:

— Теперь ты можешь вернуться домой. Поезжай залечить свои раны. Может быть, когда-нибудь я позову тебя. Знаешь, из тебя вышел бы славный римский сенатор!..

Цезарь напрасно не оставил нас при себе. Мы не дали бы заколоть его римским сенаторам, бежавшим перед нами с поля брани.

Вернувшись к своей милой Амбиориге и услыхав, что Цезарь был убит римскими заговорщиками, я почувствовал что-то странное.

Конечно, я должен был ненавидеть его за то зло, которое он нам сделал, за все его жестокости у венетов, в Аварикуме, в Алезии, за его варварство с сыном Кельтила, с его родственником Вергассилавном и многими другими храбрецами. Но нельзя драться четыре года под начальством вождя и в некотором роде не привязаться к нему, в особенности, если этот вождь постоянно водил вас к победе.

— Твои победы под знамёнами Цезаря неужели могут заставить тебя забыть твои победы под знамёнами сына Кельтила? — лукаво говорила мне Амбиорига.

Это правда, что за поражениями следовали победы. Я был воином Верцингеторикса и раз он меня поцеловал. Я был солдатом Цезаря, и он обещал мне место в своём сенате. Во мне точно два человека. Неужели я готов сделаться римлянином, как сделались южные галлы? Нет! Нет!

Неужели есть какое-нибудь противоречие в моих чувствах к моим двум начальникам? Не думаю. Я восхищаюсь военными дарованиями Цезаря, и благодарен ему не только за то, что он провёл галлов под крыльями золотого жаворонка по славному пути наших предков, но и за то, что он, может быть показал им путь будущего. Что это будет за будущее? Сам Рим принял на себя труд соединить галлов под одну верховную власть. Он прекратил прежние раздоры, так сильно нас ослаблявшие; в общем несчастье он заставил нас забыть наше старое соперничество.

Вот почему ненависть моя к Цезарю несколько уменьшается. А сын Кельтила? Этим я восхищаюсь беспредельно, люблю его и поклоняюсь как богу. Он был моим первым вождём, и клянусь Камулом, что даже во время римских битв я остался ему верен!

Разумеется, сердцу героя приятно одерживать победы в далёких странах. Но ничто не может сравняться с наслаждением терпеть холод, жажду, голод, ежедневно рисковать своей жизнью, хотя бы в неравной битве, когда это делается ради защиты своей родины. За родину свою отрадно и умереть.

Пусть будет проклят и благословен восьмой год моего всадничества! Год с суровой зимой и сухим летом, год, в который жатва наша погибла от огня и в который люди умирали в городах от голода, год Герговии и Алезии! И теперь из всех лет моей продолжительной жизни я желал бы пережить именно этот год! В этот год я почувствовал, что в моей груди бьётся сердце великого народа!

Почему римляне почувствовали такое уважение к галлам, которых презирали прежде как варваров? Это произошло оттого, что в этот год они поняли, что выше свободы для нас ничего не существовало, и что для неё мы готовы пожертвовать всем. Да, мы были побеждены, но с тех пор римляне могли убедиться на тяжком опыте, что право может быть на одной стороне, а успех на другой.

Когда три богини обрежут нити моей жизни, то не хороните, дети, со мной трофеев, приобретённых мною в Фарсале и в Африке, не кладите и трофея Герговии. Схороните меня с затупленным мечом и в помятых латах, бывших на мне при Алезии. И если вы заимствуете от римлян обычай, который я вовсе не порицаю, высекать на камне имена умерших, то на моей могиле просто оставьте надпись:

«Здесь покоится воин Верцингеторикса»