Пеленг 307

Глава третья

Ночь не принесла удачи.

Ледовая обстановка не разрядилась. Ризнич радировал в Управление, прося разрешения спуститься южнее. Ответа на радиограмму он не получил.

В девять часов утра капитан приказал принявшему вахту Лучкину дать курс с расчетом, чтобы в течение дня выйти на траверз Усть-Большерецка.

Команда, измотанная пустой работой, получила «добро» отдыхать.

«Коршун» повернул на зюйд.

Феликс, сам едва держащийся на ногах, обошел помещения. Люди спали, опрокинутые усталостью. В носовом кубрике, где вместе с Кузьминым и Кибриковым жили Мелеша и Славиков, подтекал иллюминатор. На столике под ним собиралась прозрачная лужица. Задрайка, скрипя, моталась на ослабевшем шарнире. Феликс хотел разбудить кого-нибудь, чтобы задраили иллюминатор, но в конце концов задраил его сам.

Потом он побрел на камбуз.

Там было пусто. Лишь усатый кок (он же буфетчик) вяло гремел посудой.

— Ты чего притих? — спросил Феликс, принимая от кока миску с гречневой кашей.

И тут кока «прорвало»:

— Та який комар вас покусав? Кожин дэнь, поки черти на кулачках не бьются, куховаришь-куховаришь... А воны жують продукт, як бугаи ту жвачку!

— Ладно тебе, — отозвался Феликс. — Устали. Вот и не жуется.

— Ни, старпом. Коли устануть — менэ самого слопать готовы...

— Не журись, дружище. Еще и вправду съедим тебя, — пошутил Феликс, но кашу тоже не доел.

Можно было идти отдыхать: тело истосковалось по сухому и теплому. Однако смутное беспокойство, появившееся еще вчера, не покидало его. Феликс и раньше беспокоился — это было обычное состояние, когда не приходила удача. Он испытывал такое чувство, будто забыл сделать что-то очень важное, неотложное. Припоминая, что именно, он остановился у трапа. Потом поднялся на мостик. Там были рулевой и вахтенный штурман Лучкин.

— Каким курсом идем? — спросил Феликс.

— С утра зюйд-вест сто девяносто, — ответил тот.

— Почему?

— Приказано к ночи выйти на траверз Большерецка... Волна по корме... Сбивает...

В конце концов Феликс добрался до желанной постели, так и не установив причины растущей в его душе тревоги.

Семен очнулся за полчаса до обычного. В каюте было холодно и промозгло. Не помогала даже электроплитка, которую он не выключал третьи сутки.

Семен натянул одеяло до бровей. Не бодрствуя и не засыпая, он временами проваливался в расслабляющую теплоту дремоты. Ему то снился вчерашний разговор с Феликсом, будто Феликс опять стоял посредине каюты, упершись руками в бока, и беззвучно смеялся, закидывая голову; то казалось, что он пробирается по дну, разрывая скользкие водоросли руками. Сверху просвечивало солнце. Оно зайчиками качалось на саблевидных листьях морской капусты. И какие усилия ни делал Семен, чтобы попасть в лучи солнца, они отодвигались от него. Плоские рыбины выпархивали из-под ног, как воробьи.

— А-а-а... Вот вы где! — злорадно сказал Семен и окончательно пришел в себя. Пора вставать.

Море — это работа.

Меньшенький был взволнован.

— Что случилось? — прокричал Семен.

— Ты б-был наверху?

Семен отрицательно покачал головой.

— Сходи п-погляди. М-может, я ошибся...

— Костя, кончай авралить. Скажи, что? — Они говорили, сдвинув головы, надрывая горло. Но Меньшенький так и не сказал Семену больше ни слова. Тогда Семен полез наверх. Сначала, прячась от ветра за лебедкой, он оглядел палубу и ничего особенного не заметил — раскрытые трюмы, приготовленный к работе трал... Как всегда. Серый день придавил море. Оно тоже было серым и лениво перекатывало зыбь. Кое-где покачивались обломки льдин. Перешагивая через снасти, Семен обошел палубу. Под ногами хрустели осколки льда. Поднялся на ботдек. Слева по борту смутно маячил берег. Мгла исказила его очертания. Они сделались расплывчатыми, словно размытые. Но над кромкой берега темнели две похожие друг на друга скалы... «Странные горы, — подумал Семен. — На Кировской таких нет... Постой... Да ведь это же «Дед» и «Баба»!»

«Коршун» медленно спускался к зюйду — горы створились, заходили одна за другую. И тут Семен вспомнил. За несколько дней до выхода в рейс они с Феликсом ужинали в ресторане «Восток». Время подходило к двенадцати. Ресторан закрывался. Усталые официантки уносили горы грязной посуды, погас верхний свет, а в углу все шумела компания крепко выпивших моряков. К ним дважды подходил швейцар.

— Давай, батя, последнюю... С нами... — Нетвердая рука, расплескивая, протянула старику полный стакан водки. Швейцар медлил, пожевывая сухими губами.

— Давай, батя, глотни... За удачу... За пеленг триста семь...

Тогда Феликс, словно червя, раздавил пальцами папиросу и, с неприязнью глядя на компанию, тихо сказал:

— Пеленг триста семь — триста десять — Явинская банка... Паразиты. Очки втирают.

Тогда он впервые услышал о пеленге 307.

И теперь Семену стало холодно от догадки. Вот почему палуба готова к работе, вот почему «Коршун» идет самым малым... «Тралить будем... На запрещенном месте... И, наверное, ночью... Днем прихватят...»

— Видел? — встретил его Меньшенький.

— Видел, — сказал Семен.

— Что скажешь?..

— Сдавай вахту...

— И амба?

— И амба.

Меньшенький потускнел. Сразу как-то ослабев, он пошел к трапу.

К сумеркам ветер усилился и развел крутую волну. Она шла с норд-веста, почти с веста. По мере наступления темноты росла напряженность на судне.

Палуба пустовала. Только время от времени ее торопливо перебегали матросы, жившие в носовых помещениях, да боцман выбирался проверить, не раздраиваются ли закрытые наспех трюмы.

Когда темнота подступила вплотную к бортам, Ризнич сухо бросил вахтенному штурману Мишке Лучкину:

— Курс сто семьдесят, готовьте траловую команду.

— Хорошо, — пробурчал Мишка.

— Не «хорошо», а «есть», черт возьми! Вы на мостике, а не за прилавком.

Траулер валяло с борта на борт...

Через сорок минут хода по курсу «сто семьдесят» Ризнич погасил огни, «Коршун» погрузился в темноту. Непривычная и неожиданная, она встревожила. В рубке, в машине, в кубриках, где по приказу капитана задраили иллюминаторы, чтобы свет не проникал наружу, — нервничали.

Первое траление повели, когда в двух метрах за бортом ничего нельзя было разглядеть. «Коршун» шел без ходовых огней. Даже обязательный при тралении трехцветный — красно-бело-зеленый фонарь на мачте не горел, но на палубу, на время уборки рыбы в трюмы, дали свет. Он падал желтым пятном на середину палубы. Сразу же за его границей все было погружено в кромешную тьму.

Камбалы было много. Очень много. В темноте куток трала, набитый рыбой, не казался особенно большим, но когда его распустили и она хлынула вниз, живая и трепещущая, палуба даже дрогнула под ногами. Подняв обшлаги высоких сапог, люди по колено очутились в камбале. Маленькая, едва начавшая жить — с ладонь и чуть-чуть побольше, — она судорожно билась. Подставляя рабочий борт волне, чтобы трал не занесло под корму и не намотало на винт, «Коршун» резко раскачивался и порой черпал воду. И мерцающее шевелящееся месиво растекалось по палубе. Рыба грудилась даже у дверей полуюта. И сапоги с хрустом ступали по ее вздрагивающим плоским телам.

Закончили. И тут же начали заново.

Траловая вахта курила и переговаривалась.

У лебедки сидел Кузьмин. Он тоже курил, пряча папиросу в широкой ладони от ветра и брызг. Семен присел рядом.

— Работаем?

Кузьмин, не отвечая, затянулся так глубоко, что кончик папиросы раскалился добела. О планшир, скрипя, терлись напрягшиеся, как нервы, стальные ваера...

Не будь Ризнича на мостике, Мишка улучил бы минуту, чтобы в один мах слететь вниз по трапу и разбудить Феликса. Но пока здесь капитан — властный, замкнутый, реагирующий на каждое движение в рубке, он ничего не мог предпринять. Ничего. Подстегиваемый капитанскими окриками, Мишка до того расстроился и растерялся, что командовал невпопад, ошибался. Он чуть не упустил момент, когда надо было выбирать трал. Встречная волна и ветер раньше, чем он предполагал, погасили инерцию траулера, нос увалился под ветер, и судно стало наносить бортом на сетевой мешок.

Ругаясь про себя, чувствуя, как лицо и шея наливаются кровью, Мишка торопился. Он остервенело рванул телеграф. «Коршун» присел на корму, задрожал и пошел вперед, набирая скорость...

Все-таки трал вывели, и он размашисто закачался над палубой.

Ризнич поморщился, но ничего не сказал.

Куток развязали.

— Дайте палубный свет, штурман, — приказал Ризнич. Он включил трансляцию. — Свободным от вахты — на обработку, — дважды произнес он, близко поднося микрофон к губам.

Он считал, что чем больше людей из команды увидят улов, тем лучше. Рыба есть рыба. Он обещал, и он ее дал. Вот она. Возражений не будет.

Уверенность, которая стала покидать Ризнича, вновь возвращалась к нему. Пусть не сейчас, но команда поймет, что иного выхода у них не было. Еще никто не выказывал недовольства, когда возвращались на базу с полными трюмами.

— Средний вперед, — приказал он примирительно.

— Есть средний, — угрюмо повторил Мишка, переводя ручку телеграфа.

— Лево на борт...

Рулевой завертел штурвал.

Поворот сделали слишком круто. Волна с размаху ударила «Коршуна» в скулу и покатилась по палубе...

Ризнич снова поморщился:

— А, черт... Осторожней! Держать сто семьдесят. — Он запахнул реглан и не глядя кивнул штурману: — Я буду на палубе...

«Коршун» выплясывал на волне. Размахиваясь, мачта чуть ли не рвала низкие облака. На судне стояла тишина. Лишь однажды у трюма № 2 кто-то высоким ломающимся голосом, в котором слились удаль и горечь, произнес:

— Вору-у-ем.

Иногда людей на палубе с головой накрывала ледяная вода и, не успевая стечь с брезентовых курток и штанов, превращалась в ледяную корку. Оставалось убрать не менее трех тонн. По-прежнему работали молча. Ни «Деда», ни «Бабы» не было видно, но каждый чувствовал, что кто-то смотрит оттуда — из тьмы за правым бортом. «Коршун» резко кидало на борт, и люди, не устояв на ногах, падали в рыбу, растекавшуюся по палубе...

Мишка все не решался покинуть мостик. Он горбился в окне, козырьком фуражки касаясь стекла.

Молчание в рубке нарушил рулевой. Голосом, осипшим от долгого молчания, он спросил:

— Как же это, третий?

Мишка помолчал. И вдруг не выдержал:

— Чего ты ко мне пристал? Откуда я знаю. Ты у него спроси, — он сердито ткнул пальцем в стекло.

— Э-э, — насмешливо протянул рулевой. — У него — ты спроси.

Мишка увидел, как внизу мелькнул капитанский реглан.

Ризнич вступил в полосу света. И Мишка наконец решился. Он кинулся в штурманскую. Хлопнула дверь. Подкованные громадные сапоги прогрохотали по трапу.

Дверь в свою каюту Феликс не запирал. Мишка с силой рванул ее.

— Старпом, — позвал он. — Феликс!

Каждую минуту мог появиться капитан, поэтому Мишка нервничал. Одной ногой он был в коридорчике, другой стоял в каюте, но Феликс не отзывался. Тогда Мишка втиснулся в каюту и потряс старпома за плечо: Феликса всегда было трудно будить.

— Старпом! Да вставай же, черт тебя возьми! Вставай, ну! — Феликс открыл глаза, но, как только Мишка отпустил его, уснул опять. — Старпом! — громко повторил Мишка, нагибаясь над самым ухом спящего. Потом схватил его сильными руками за плечи и приподнял. — Давай на мостик, слышишь! На мостик давай скорей!

— Объясни толком — что там? — уж совсем проснувшись; сказал Феликс.

— Некогда. Давай... Не уснешь больше?

— Нет.

Феликс сел, шаря руками сапоги.

Мишка вымахнул до половины трапа и тут услышал сорванный ветром крик.

Невидимый во тьме рулевой, преодолевая ветер, прокричал с крыла мостика:

— Лево...о...борту...огни!.. — Он кричал что-то еще, но ничего нельзя было разобрать. Невысокий человек, стоявший у трюма, пересек полосу света, держась за леер, протянутый поперек палубы. Тускло блеснула кожа реглана и козырек мокрой фуражки. На секунду человек остановился возле тралмастера и исчез в кормовой надстройке.

На расстоянии одной мили от «Коршуна», то взлетая высоко вверх, то проваливаясь между гребнями, плясал белый огонь. Семен вгляделся в темноту. Он уже различал два гакобортных огня — красный и зеленый. Незнакомое судно двигалось прямо на траулер на попутной зыби.

— Доигрались, — тоскливо сказал Семену Кузьмин, обдирая сосульки с усов. — Рыбонадзор прет. — И хрипло скомандовал: — Давай, давай, ребята! Немного осталось...

Лопаты замелькали чаще.

— На палубе! — послышалось из репродуктора. — Трал на борт. Задраить трюма. Рыбу в море! Живо! Через две минуты убираю свет! — Это голос капитана.

Замелькали огни на палубе. Люди кидались из стороны в сторону. От борта к борту. Траловая вахта, обдирая ногти, выбирала на палубу обледеневший, негнущийся трал. Лихорадочно задраивали трюмы. Потом лопатами, ногами, кто чем мог, сгоняли рыбу к левому подветренному борту. Около двух тонн камбалы полетело в море. Вдруг погасли фонари.

— Все вниз! — опять донеслось из репродуктора.

Семен представлял себе, что сейчас должно происходить на мостике. Люди, переставшие уважать друг друга, молча стоят у приборов, рулевой с пересохшим от волненья и ненависти к самому себе ртом вцепился в ручки штурвала.

Семен один остался на палубе. Он цепко держался за леер, не сводя глаз с приближающегося судна. На его мачте забился огонек. «Ва-ши-по-зыв-ны-е-по-р-т-при-пис-ки-ку-да-и-де-те», — читал Семен. «Коршун» не отвечал.

«Я-вин-ско-й-бан-ке-про-мы-се-л-за-пре-щен», — снова засигналили из темноты. Огни рыбонадзоровского судна, словно привязанные, плясали справа по корме. Они были все такими же яркими и так же взлетали вверх и зарывались в воду. Семен увидел, что там кто-то вышел на палубу : — на мгновение приоткрылась дверь, и узенькая полоска света легла на черную воду. Каждые три минуты над морем сыпал морзянку яркий огонек — рыбонадзор неумолимо запрашивал позывные и порт приписки уходящего «Коршуна».

«Коршун» не отвечал. «Что мы творим! — с ужасом думал Семен. — Да ответьте же! Ответьте! Как все это гнусно!» Он поднялся на мостик. Никто не оглянулся на вошедшего. Капитан и третий штурман не отрываясь смотрели в окна. Они стояли в разных углах. Рулевой согнулся над слабо освещенной картушкой компаса.

— На румбе? — резко спросил капитан.

— Сто семьдесят два, — тихо, словно извиняясь, отозвался рулевой. — Плохо слушается руля... Зыбь по корме.

— Держите сто восемьдесят шесть. Штурман — глубину.

Протискиваясь в штурманскую, Мишка жалко улыбнулся Семену. Губы у него подрагивали.

Эхолот сухо защелкал...

— Какого черта вы копаетесь? — вскипел капитан. — Сколько там?

— Тридцать два... тридцать два... тридцать... Двадцать девять... Тридцать... Тридцать четыре... тридцать четыре... Двадцать пять. Девятнадцать.,. Девятнадцать... десять, восемь, шесть... — Когда Мишка выкрикивал меньшую глубину, голос его напрягался и начинал звенеть.

— Три градуса вправо!

— Шесть, шесть, пять с половиной, пять, восемь, четырнадцать. Четырнадцать... Семнадцать... Двадцать два... Двадцать два — прошли.

Ризнич вынул пробку из переговорной трубы, вызвал машинное отделение. Он не стал ждать, когда снизу отзовется механик, а отрывисто бросил:

— Машина, максимальные обороты.

Теперь он был согласен на меньшее. Он хотел только одного: уйти, чтобы с сейнера не могли прочесть название судна. Только бы уйти, тогда все еще можно будет поправить.

Семен поглядел на тахометр — триста семьдесят оборотов. В машине стармех, не иначе, потому что никто другой не осмелился бы на такие обороты. Самый полный. Дизель дает все, что может. «Узлов двенадцать при попутном ветре и ремонт в порту», — решил Семен про себя. В маленьком иллюминаторе дверей рубки маячили огни рыбонадзора.

Феликс появился на мостике в тот момент, когда дизелю дали полную нагрузку.

Зябко пряча подбородок в воротник канадки, став от этого меньше ростом, он протиснулся в рубку. Кроме рулевого, Мишки и капитана, здесь был еще кто-то. Феликс не обратил внимания. Он подошел к Мишке и встал у него за спиной.

— Ну что, Миша? — шепотом спросил он.

Мишка растерянно оглянулся:

-— Драпаем. Рыбонадзор по корме.

Феликс все понял. Он ждал этого. Ждал. Если честно признаться, с утра, когда они легли на зюйд-вест, он уже начал догадываться о намерениях капитана. Сосущая сердце тревога была обыкновенным предчувствием. События развивались последовательно, и он не противился им. Он пытался только что-то поправить.

С беспощадностью он подумал сейчас, что с самого начала вел себя не так, как следовало бы, искал какое-то оправдание тому, что происходило на «Коршуне» с того дня, когда на нем появился Ризнич. И вот все то, чего он опасался, случилось. Тревоги больше нет. Есть лишь ощущение нечистоты, словно он месяца два не был в бане, не менял белья и не чистил зубы.

Мишка ждет от него помощи, ему тоже тягостно, и он не может в одиночку нести эту тяжесть.

За все время работы в тралфлоте Феликсу дважды приходилось возвращаться с промысла, не выполнив плана. Один раз — скисли изношенные машины. Другой — они в разгар путины почти месяц проштормовали, а потом уже просто не хватило времени. Но тогда были серьезные причины.

Сейчас они уйдут от преследователей. Феликс хорошо знал состояние рыбонадзоровского флота. Поднатужатся, но уйдут и вернутся в порт. И, может быть, еще наверстают недолов на селедке. Но невозможно будет уйти от самого себя. Как забыть то, что случилось сегодня? Вот и Мишка ждет, а Феликсу нечем помочь ему... Капитан Ризнич. Вот он — стоит в трех шагах, но кажется таким далеким — кричи — не услышит.

«Коршун» трясся всем корпусом: дизель выкладывает свои четыреста сил. Порой на палубу обрушивается гребень волны, и вода, зеленовато посвечивая в темноте, ползет от бака к полуюту. Правый борт заметно отяжелел. Такелаж, леера и тамбучина побелели — началось обледенение.

Капитан приказал вахтенному проследить, в каком положении находится рыбонадзоровское судно.

С крыла мостика нетрудно было увидеть его. Даже в дверной иллюминатор рубки ложился его постепенно теряющий силу прожекторный луч. Но Мишка отправился на ботдек. По пути он вынул из ящичка бинокль.

Теперь Феликс и Ризнич остались один на один. Присутствие рулевого, поглощенного курсом, обоими как бы не замечалось. Тишина в рубке стала невыносимой.

И Феликс сказал то, о чем все время думал:

— Мы уйдем, а дальше?..

— А дальше — вернемся. И наверстаем. Не подохла же в море вся камбала!

— Трудно будет в глаза людям смотреть, товарищ капитан...

— Старпом, предоставьте мне решать правовые вопросы. Победителей не судят.

— Нам, может, и простят Явинскую, но этого не простит себе никто из нас. — «Нужно кончать эту волынку. Надо вызвать партком и все рассказать», — ожесточаясь, решил Феликс и продолжал: — Разрешите вызвать Управление?

Капитан повернул голову.

— Не разрешаю. С докладами, Федоров, поздно...

Произнеси Ризнич эти слова так же четко, с оттенком иронии и превосходства, Феликс поступил бы по-своему. Он вошел бы в радиорубку. Пусть там, в Петропавловске, диспетчер отправляет за секретарем парткома кого угодно. Ясность нужна была, как воздух. Но в голосе Ризнича прозвучала такая тоска и усталость, таким одиноким показался Феликсу капитан, что сейчас он был обезоружен. «Ему не легче. А виноваты мы оба. И действительно поздно...»

Поздно. Второй час «Коршун» уходил полным ходом.

Подталкивая друг друга, матросы ныряли в темный провал тамбучины. Только Славиков задержался наверху.

Он переводил взгляд с затемненных окон рубки на огни идущего наперерез «Коршуну» судна, смотрел на опустевшую в один миг палубу, по которой перекатывались брошенные кем-то инструменты.

— Слушай, ты! — глухо донеслось снизу. — Сейчас ход дадут — зальет все. Дверь закрой!

Славиков неуклюже перелез через порог и стал задраивать стальную дверь. Он не успел. Разворачиваясь и увеличивая ход, «Коршун» принял на палубу воду, и она с грохотом и шипением хлынула вниз, сбивая с ног толпящихся на трапе и в коридорчике людей. Славикова встретило недовольное ворчание. В ушах еще стоял грохот моря, поэтому голоса звучали слабо.

— Говорили — не пяль зенки, мало того что там вымокли, теперь и здесь по лужам шлепать из-за тебя!

Но Славиков точно оглох. Он молча пролез в кубрик. Здесь было полно народу. Все, кто в момент команды Ризнича «вниз!» находились ближе к баку, оказались здесь. Уже успели накурить.

Перешагивая через ноги сидящих на полу, с трудом удерживаясь на то и дело кренящейся палубе, Славиков добрался до своей койки. На ней тоже сидели. Рядом громоздилась куча мокрых телогреек и плащей. Ребята потеснились. Но Славиков не сел.

— Ребята... Нужно что-то делать, — сказал он.

— Что делать, Славка? — после небольшого молчания грустно отозвался Кузьмин. — Что тут сделаешь теперь? Это я, старый дурак, виноват...

— Надо пойти к ним, — настаивал Славиков.

— К ним?.. На мостик? — оборвал его Кибриков. — Зачем? В кэпе совесть заговорила — хотел дать заработать людям, — и подытожил, тряхнув маленькой взъерошенной головой: — Дурак, ты, Славка.

— Пусть дурак! Пусть! Зато ты умный. Скажи как умный...

В голосе Славикова звучало искреннее негодование, и это было тягостно остальным. В кубрике замерли.

— Не положено, — тихо проговорил боцман. — Никто тебя слушать не будет — дети, что ли! Он хозяин — ему отвечать. Ты тут ни при чем.

У боцмана — парня лет тридцати, остролицего и худого, с вечно воспаленными от холода и ветра глазами, болела нога, ушибленная в суматохе. Согнувшись, он осторожно потирал голую ступню заскорузлыми пальцами.

— И мы здесь ни при чем... — добавил он.

— Ох, боцман, — перебил его тралмастер Кузьмин. — Еще как при чем-то. А я — особенно.

— Заладил — виноват, виноват... — сказал боцман, морщась. — Не разыгрывай дурочку, мастер. Ты-то знаешь — на судне порядок быть должен. Один за одного: ничего не знаем, и точка. Морской закон...

— Не морской это закон, боцман, — отозвался забравшийся на верхнюю койку Мелеша. Он лежал на животе, свесив голову. — Бандитский.

Кибриков побледнел. С трясущимися губами он всем телом подался к Мелеше:

— Я — бандит? Ах ты, салага! Да за это...

Он готов был ринуться на Мелешу: тот, весь подобравшись, следил за ним сверху сузившимися злыми глазами. Кибрикова остановил властный окрик боцмана.

— Ну! — загремел он, вытягивая руку, чтобы взять сапог. — На место! Шпана-а...

Голова Мелеши исчезла. И там, где она была, появились ноги в носках. Выждав, когда «Коршун» выпрямится, он ловко спрыгнул вниз. Нашел свои сапоги, обулся. Потом, цепляясь руками за стойки и плечи сидящих, перебрался через кубрик, из вороха одежды выволок свою мокрую телогрейку, натянул ее и остервенело нахлобучил зюйдвестку...

— Куда? — снова насторожась, спросил боцман.

Мелеша промолчал.

Кибриков заметил с ненавистью:

— Вали, вали... Мать твою! Вали... может, послушают.

— Может, — отрезал Мелеша. — Идем, Славка. — В дверях Мелеша оглянулся. — Такую рыбу собака жрать не станет — подохнет.

Они вышли.

Семен поплелся в свою каюту. Он чувствовал, что все становится ему омерзительным: тусклый свет и задраенные железные крышки иллюминаторов, смятая постель, окурки на полу и промозглая сырость каюты, и эти проклятые сапоги, которые ползают по всей каюте от переборки к переборке. Семен изо всей силы пнул их ногой. Они с грохотом влетели под стол.

— Что с тобой? — удивился электрик, поднимая над подушкой взлохмаченную голову.

— Сколько у тебя ног? — зло спросил Семен.

Электрик с недоумением поглядел на него.

— Сколько ног у тебя, спрашиваю? — повторил Семен.

— Чего ты надрываешься? Две... — Для убедительности электрик высунул из-под одеяла руку и показал Семену два пальца.

— Я думал — не меньше восьми. Везде твои сапоги. Даже на рундуке. Скоро и на стол класть будешь.

Он забрался на свою койку. Электрик внизу завозился, зашелестел бумагой, зажег спичку. Снизу пополз едкий табачный дым.

— Какую гадость ты смалишь?

— Самосадик. Мать с Украины прислала, — мирно отозвался электрик. — Случилось чего? — поинтересовался он.

— Сходи на палубу — узнаешь.

— Рыбу убрали?

— Убрали... За борт...

— Ясно... — успокоился электрик.

— Что тебе ясно?

— Ясно, — сказал электрик, — и выходить не надо. Прихватили нас, шухеру не оберешься... Рыбонадзор?

— Рыбонадзор.

— Статья... УК РСФСР — от одного до трех, с конфискацией и штрафом.

— Какая статья? — спросил Семен.

— Уголовная.

— Спи-ка лучше, законник, — сказал Семен и отвернулся к переборке.

Прожектор с рыбонадзоровского судна поджигал пенную дорожку за черной кормой «Коршуна». Море пылало холодным огнем.

Луч падал с недолетом — он все никак не мог дотянуться до тральщика. И то уходил вверх, то зарывался в море далеко позади.

В первом часу ночи стармех Табаков собрал механиков у себя. Он встречал их коротким кивком и не вставал с койки, на которой сидел. Табаков потел. Его полное багровое лицо лоснилось. Пот скатывался за воротник. Черные кудри, мокро свисавшие на глаза, тоже блестели. Табаков утирал щеки громадным платком, отдувался. Но плитку, пышущую жаром, не выключал.

— Вот что, голуби, — грубовато сказал он. — До рассвета нужно оторваться... Думайте...

— Что думать? — пожал плечами Семен. — Больше девяти миль при такой погоде не дашь...

— Да-ашь, коль припечет... Сейчас твоя вахта, второй?

— Моя...

— На четырехстах оборотах оторвемся за два часа. А там пусть светает... Я разрешаю добавить... Снимай пломбу.

— В-вы м-меня п-простите, — вдруг заговорил Меньшенький нервно. — Я не с-совсем п-понимаю, зачем н-нужно гробить «букашку». М-машина в самом с-соку. Н-нас в шею гнать н-н-надо за т-та-кое!

— А что ты предлагаешь? — угрюмо спросил стармех. — Этот, — он ткнул большим пальцем в переборку — в сторону рыбонадзоровского судна, — до самого Петропавловска не отвяжется.

— Б-будь моя воля...

— Бодливой корове бог рог не дал...

— Будь моя воля, — пожал плечами Меньшенький, — я убрал бы ход до малого, п-подождал их и п-попросил бы извинения. Вы ч-что, не видите — этот рейс развратил людей. П-понимаете, развратил! Нас не для этого учили.

— А денежки получать вас учили?

У Меньшенького даже уши побледнели. Он задохнулся:

— Н-ни к-око-пейки не возьму из этих денег!.. — тихо добавил он.

— Ну и дурак... А ты, второй, что скажешь?

— Надо стопорить, — сказал Семен.

— Эх вы, заячьи души, мать вашу!..

Перед рассветом в машину спустился Феликс.

— Капитан просит добавить! — прокричал он.

Семен постукал пальцем по стеклу тахометра. Стрелка вздрагивала на трехстах шестидесяти пяти.

Феликс сдвинул шапку на затылок и грузно сел на подножку у дизеля. Семен не обращал на него внимания. Он обошел дизель, проверил подшипник гребного вала, приложив к его кожуху ладонь — термометр разбился вчера вечером, а другого не было, — записал в журнал показания приборов. Потом достал отвертку, вернулся, взял Феликса за руку и вложил отвертку ему в ладонь.

— Зачем? — не понял Феликс.

— Ты же знаешь, какой шуруп отвернуть, чтоб добавить, — крути. Я не умею...

— Дело сделано, старина, — пустым голосом сказал Феликс. — Поздно. Никто ничего не может изменить. Все летит к чертям... И давно... Приходили эти, — он усмехнулся, — десятиклассники... Чтобы я остановил «Коршуна»... Сопляки! Для этого надо арестовать капитана. — Вдруг лицо его стало жестким: — Поздно. Теперь только в порт. Там разберемся. Слышишь?

Семен снова ушел на другую сторону.

Дизель ухал по-прежнему. Когда Семен вернулся, Феликса не было. На дрожащей подножке покачивалась оставленная им отвертка.

Льдины с протяжным скрипом проходили за бортом.

Это произошло в шесть часов утра. Удар был сильным. «Коршун» на мгновенье остановился. Семен больно ударился плечом о ребро распределительного щита. Отвертка, которую, сам не зная почему, он не выпускал из рук, отлетела к борту. Потирая ушибленное место, Семен пошел искать ее. Он шарил по пайолам[4]. Пальцы наткнулись на что-то холодное. Семен поднес руку к глазам. Она была мокрой. «Флянцы труб охлажденья разошлись», — подумал он. Но трубы сверху оказались сухими. Маленький ручеек потянулся к ногам. Семен попятился. Ручеек зримо превращался в лужу. Лужа расползалась все шире и шире. Семен отступил еще. Во рту пересохло. Он пятился и не сводил глаз с воды на полу. «Вода... Откуда вода?» Он бросился к трапу и взлетел чуть не до выхода. Вниз страшно было смотреть. Но вода прибывала медленно, и Семен осторожно, точно боясь оступиться, ступенька за ступенькой спустился вниз. Как заколдованный он стоял перед лужей и не мог оторвать от нее глаз...

— Машина! — позвали с мостика в переговорную трубу. — Все в порядке?

Семен помедлил...

— Пришлите стармеха, — попросил он.

— Хорошо, — сказал человек наверху. И его голос скатился, как горошина.

Семен пытался вытереть воду. Он принес ветоши столько, сколько могли взять руки, и, опустившись перед лужей на колени, принялся вытирать воду. Все время ему приходилось отползать — на сантиметр, на два. И наконец Семен коснулся спиной ухающего двигателя.

Кто-то тронул Семена за плечо. Семен оглянулся. Над ним стоял капитан. Семен впервые видел его одетым в свитер — без реглана и фуражки. И удивился: капитан был молод. Мальчишка, упрямо сжимавший губы и натянутый как струна. Он не задал ни одного вопроса, не сказал ни слова. Он пришел один — без стармеха. И, поддернув рукава свитера, пальцами ощупал весь борт.

— Шов лопнул. От удара. Льдина или камень, — сказал он, вытирая руки ветошью. — Доберемся. Вахту будете нести двухчасовую вдвоем. Сейчас пришлю Спасского... Давайте помпы... — Он помедлил немного, бросил ветошь в воду и добавил: — Держите связь с мостиком. Если будет хуже — дам радио Управлению.

Семен ждал Меньшенького так, как никого еще в жизни. Едва он, длинноногий, ушастый, с припухшими от сна веками, появился на трапе, Семен кинулся к нему. Он нарочно, словно до поры оберегая Меньшенького, встал так, чтобы тому не было видно растекавшейся по машинному отделению воды. Может быть, Семен оберегал себя? Пусть Костя узнает тогда, когда Семен успокоится.

Они закурили.

— Капитан к тебе послал, говорит, работа есть.

— Ты один в каюте был?

— С мотористом...

Семен отступил в сторону, и Меньшенький увидел воду. Глаза его расширились, папироса, зажатая между пальцами, сломалась.

— Понял? — хрипло спросил Семен.

Меньшенький слепо пошел вперед.

С этой минуты они больше не расставались — вдвоем ходили в кают-компанию есть, когда их сменяли стармех и моторист; спали в одной, в Семеновой, каюте. Словно тайна эта была не по силам одному.

Валкое судно рыбонадзора постепенно отставало, с него уже невозможно было бы разглядеть название «Коршуна» даже на рассвете. Охотское море гнало черные, словно отлитые из чугуна волны. Груженый траулер почти не отрывался на попутной волне. Он догонял ее, разрезал до подошвы — вода вспучивалась у самого мостика. Семен считал — девятнадцать секунд «Коршун» шел вместе с вершиной волны, и казалось, что никогда не оторвется от нее. Потом волна уходила вниз и траулер гулко плюхался всем днищем, поднимая по обе стороны тучи брызг. Сердце у Семена болезненно замирало — он физически чувствовал, как напрягается и стонет поврежденный шов.

К двенадцати часам дня вода в машинном отделении начала закрывать щиколотки. Она рябилась, сотрясаемая вибрацией, гуляла от борта к борту. Оглохшие, с распухшими от ледяной воды ногами, через каждые два часа Семен и Меньшенький спускались в машину и задраивали за собой дверь, чтобы никто не мог видеть, что происходит внизу.

Они, не договариваясь, разделили обязанности. Помпы питались динамо второго номера. И от него теперь зависело все. Семен не отходил от него ни на секунду. Никогда еще его слух не был так чуток, как теперь. Он прислушивался к стосильному дизелю, как к собственному телу, и при малейших перебоях его сердце больно сжималось, лицо покрывалось потом, и мгновенно пересыхал рот.

Меньшенькому было немного легче: большую половину вахты он мог простоять на высокой подножке у главного двигателя — даже при крене вода не захлестывала ее. Но и ему приходилось пересекать вброд все машинное отделение, чтобы побывать у котла парового отопления «Коршуна».

Самое тягостное заключалось в том, что они не знали, где и как поврежден траулер. И действительно ли у него хватит сил добраться до Петропавловска, как говорил Ризнич, или внезапно хлынет широким потоком темная ледяная вода и зальет все. Замрут дизеля, а они — Меньшенький и Семен — не успеют даже выбраться на палубу.

Как во сне, перед Семеном мелькали лица капитана, Феликса, Мишки Лучкина. Они появлялись, исчезали, что-то говорили, но их голоса доходили до сознания Семена точно через слой ваты. Он не понимал, что им нужно. Семен смотрел словно через смотровую щель. И как-то потерял Меньшенького, натыкаясь на него, удивлялся, почему он тут, когда вахта вовсе не его. Однажды он спросил, почему тот не в каюте. Меньшенький бешено посмотрел на Семена... Одеревенели руки, масленка, из которой Семен поливал коромысла клапанов, несколько раз падала в воду. По пайолам расплывались тусклые радужные пятна.

Оба они ни на минуту не могли забыть о том, что дверь в машинное отделение задраена. Она словно отрезала их от всего мира. И казалось, надо очень долго идти, подниматься по бесконечным железным ступенькам, кое-как освещавшимся редкими плафонами, чтобы уйти от этого кошмара и выбраться на чистый дневной свет.

Нечаянно Семен подумал, что, если открыть дверь, все сразу будет легко и ясно. И эта мысль стала неотвязной. Потом она заслонила все остальное. Дверь надо открыть сейчас, немедленно. Она давит на мозг так, что звенит в ушах и нечем дышать. Открыть — иначе будет поздно.

Он опомнился, столкнувшись у трапа с Меньшеньким. Костя уже взялся рукой за поручень, собираясь лезть вверх. Они секунду непонимающе глядели друг на друга, пока не догадались, что оба хотели сделать одно и то же. Рука Меньшенького на поручне ослабла, сползла. И они молча побрели на свои места.

Задраенные двери машины, мокрые с головы до ног, позеленевшие механики, выбирающиеся наверх, бросались команде в глаза.

— Что у вас там, плавательный бассейн? — спросил Кузьмин, тревожно заглядывая Семену в глаза.

Семен мучительно подыскивал ответ. Меньшенький опередил его:

— Т-труба охлажде-де-нья п-поле-т-тела... М-меняем... 3-замучились...

— До хаты хоть доползем?

— Д-до-п-ползем, Кузьмич... — Меньшенький едва стоял на ногах. Но улыбался. И эта улыбка напугала Кузьмина еще больше. Меньшенький мертво скалил зубы, а воспаленные глаза тоскливо глядели мимо.

— Ну да, ну да, — торопливо закивал головой тралмастер. — Техника — не починишь, не поедешь...

Каждый раз, приходя в каюту, они обнаруживали сухую одежду и обувь. Но размер сапог не всегда подходил. И Меньшенький, напрасно пропотевший пять минут, пытаясь втиснуть разбухшую ногу в сапог, оставил записку: «Благодетели! Не тот размер...»

Натягивая робу, Семен уколол обо что-то палец. Это оказался значок — «800 лет Москвы». Такой значок был только у Феликса. Семен отложил рубаху в сторону. Он хотел снять и сапоги, но при одной мысли, что надо нагнуться, передумал.

После первых аварийных вахт он еще мог засыпать, едва взобравшись на койку. Но потом все перепуталось. Он лежал на спине и подолгу бессмысленно глядел в потолок.

Однажды он подумал: «Ради чего? Во имя чего надо лезть в эту проклятую воду? Мы же воры. Все до одного воры...»

— Костя, ты спишь? — спросил он.

— Нет, — отозвался Меньшенький. — Н-не п-получается.

Они замолчали.

— Костя, — снова позвал Семен, — тебе не кажется, что мы сейчас как мыши?

Меньшенький приподнялся.

— Кто? Мы с тобой?

— И мы тоже...

Меньшенький глухо ответил:

— С-сенька, д-думай обо мне что хочешь, н-но Феликса и Мишку ты н-не знаешь.

— А ты их знаешь?

— 3-знаю. Я с тринадцати лет с рыбаками. Феликс этого не оставит. Т-точно.

— А-а... — протянул безнадежно Семен и затих.

Над гребным валом стояло дрожащее облако водяной пыли. Вода поднялась еще сантиметров на пять. При крене она уже заливалась за голенища.

Она остановилась только к вечеру, когда немного приутихло волнение.

— Не поступает больше, Сенька! Слышишь, не поступает! — заорал Меньшенький. Он плясал в воде, высоко вздымая голенастые ноги и размахивая ключами. — Д-доползем!

Бредя по воде, они добрались до трапа и сели на железные ступеньки. Меньшенький взобрался выше, и на шею Семена с его сапог и штанов стекала грязная вода. Семен достал из нагрудного кармана две припрятанные папироски. Нашлись спички. Правда, они подмокли, но одна, нерешительно подымив, зажглась...

— Т-только бы вернуться, я с-скажу э-т-тому б-борову, что я о нем д-думаю! — сказал Меньшенький. Он заикался больше от холода, чем от волнения. — Испугался, с-сволочь. Нашкодил — и в кусты.

— Угробили «Коршуна», — зло отозвался Семен.

— За здорово ж-живешь!

— Надо сказать, что вода не поступает больше...

— Хрен с ними.. П-пусть...

— Нет, надо... — сказал Семен и побрел к переговорному устройству. По дороге он дважды останавливался перевести дыхание.

Во втором Курильском проливе при самом входе «Коршуна» опять тряхнуло: вода прибыла еще на два сантиметра. Но сам пролив встретил их ровной зыбью и неожиданно чистым небом...

Милях в сорока от мыса Сигнальный «Коршун» разминулся с приземистым широкозадым танкером. Танкер развернулся и заботливо пошел за ними следом в двух кабельтовых. Шлюпки на нем были расчехлены, и около каждой чернели неподвижные человеческие фигуры.

Отведенный «Коршуну» причал безлюден. Встречать его вышел только один продрогший диспетчер. Он сразу направился к капитану и пробыл там около часа. Туда же немного погодя вызвали стармеха. «Коршун», сдав камбалу, должен был встать в док. К вечеру он своим ходом ушел на верфь.

На другой день после обеда Ризнич собрал команду в кают-компании. Двигатель замер, через обшивку доносились непривычно прочные, уютные заводские шумы и голоса.

Капитан стоял посреди каюты, расставив аккуратные маленькие ноги. Он был гладко выбрит. На форменной куртке с галунами, на узких не по-флотски брюках не было ни пушинки, точно Ризнич собрался на бал. Его светлые глаза холодно скользили поверх сидящих. В руках, заложенных за спину, капитан мял перчатки. Он сказал, что ремонт предстоит не очень сложный, но начнут его только через неделю. Пусть старший механик и старпом составят на это время график береговых вахт.

— На судне мне нужна только вахта: механик, штурман и матрос. Остальные свободны. Аванс дадут завтра. На проходной есть список команды, по которому будут пропускать на судно. Вопросы?

Вопросов не было. Через полчаса на доске приказов висели два графика вахт. Штурманскую вахту в воскресенье Феликс взял на себя. Машинная — досталась Меньшенькому.

По одному, по двое сходила команда на берег. Ребята пересекали захламленный двор верфи и исчезали в дверях проходной. Среди десятков мачт, неподвижно вытянутых к серому закопченному небу, уже невозможно было отыскать незрячие мачты «Коршуна»...

Мишка Лучкин завалился на койку с «Четвертым позвонком» в руках, Феликс шуршал картами в штурманской и не показывался.

Семен и Меньшенький сошли на берег. Впервые они расставались так.

Семену особенно помнилось одно возвращение из рейса — два года назад. Шторм трое суток трепал их у самого входа в бухту. В Петропавловске было тихо и падал снег. Стармех Борис Иваныч Соин, Семен (тогда еще третий механик), Меньшенький — моторист, Феликс — второй штурман, тралмастер Кузьмин и боцман Мишка Лучкин шли по самой середине шоссе. Они не сели в автобус, потому, что Мишка жил не очень далеко от порта и потому что давно не ходили пешком. Встречные оглядывались на них. Вот Костя поднял над головой руку, затянутую в перчатку: «До свиданья, мальчики!» — и исчез в снежной пелене. Где-то рядом был его дом. И он уже принадлежал дому. Но принадлежал и этим молча шагающим по мостовой парням, а они принадлежали ему. Так было всегда. Вот уходит Мишка... Борис Иваныч... Кузьмин. Потом остаются только двое — Семен и Феликс. Знакомый поворот... Феликсу пора.

— Ну, пока, старик, — Феликс протянул руку.

— Будь здоров, старина...

— Может, зайдешь?.. — Он еще не отнимает руки.

— Не стоит, тебя ждут.

— Это не имеет значения, старик: ждут одного — придут двое. Только и делов...

— До свиданья, Феликс. Тебя ждут. Послезавтра встретимся. На «Коршуне»...

— Но...

— Я пошел, Феликс, мне еще далеко...

Тогда Семену очень хотелось зайти: в общежитии, кроме пачки писем от матери и угрюмого соседа по комнате, никого не было. Но «Коршун» был в рейсе четыре месяца. Феликса очень ждали...

— Ты куда сейчас? — перебил его думы Меньшенький. Они уже миновали проходную.

— Особенно-то и некуда... А ты?

— С-сенька, я имею в заначке сумму. Пошли в «Восток»?

— Пошли, у меня тоже есть немного...

Они выбрали стол возле окна. Семен сел спиной к залу. За плечами Меньшенького в окне маячили огни девятого причала. В отдалении бухту пересекал огонек: невидимое в темноте судно отодвигалось медленно, выходя на створы. Семен следил за ним, пока огонек не исчез за Сапун-горой. Кто-то побрел в море.

Глухо гудел наполнявшийся людьми зал. Коньяк пахнул жженой пробкой. Семен пил большими глотками, но голова оставалась ясной, только тяжелели руки.

Меньшенький раскраснелся. Наваливаясь грудью на стол, он тянулся к Семену и горячо говорил:

— До сих пор под ногами камбала хрустит... Г-гады. — Он мотал головой и оттягивал воротник рубашки, душившей его. — Вон ребята с «Борца» сидят, им не легче было, но они не п-пошли. А мы п-пошли. Почему? План? Это липа... П-пеленг триста семь... С-скоты. Я этот пеленг с пеленок знал... Съезда ждем... Он п-пропишет за такие штуки... Почему мы пошли?

— Каждый в своей норе сидел, — зло сказал Семен.

— Ни черта ты не понимаешь, второй... Ни черта! — Меньшенький упрямо искал взгляд Семена. — Т-ты ребятам не веришь. Я знаю... Мыши... Т-точно... Думаешь, молчать будем? Ерунда! Наш дом здесь. Дом. Ты можешь п-позво-лить, чтоб твой дом п-поганили?

Меньшенький уронил вилку.

— Ладно, — сказал Семен. — Пора идти.

На улице Меньшенький хмуро кивнул Семену и, пошатываясь, побрел по тротуару — высокий, ссутулившийся.

Семен шел сзади до самого дома Спасских. Когда Меньшенькому открыли дверь, Семен повернул обратно.