Глава шестая

1

Всю ночь ревел и стонал ветер. Время от времени с грохотом шевелилась железная кровля. Мелко дрожали стекла, поскрипывали закрытые ставни. И словно кто-то большой летел и не мог улететь — за стеной под окнами бились высокие тополя. В комнате стояла непроницаемая темнота — вытянутая рука окуналась в чернильный воздух.

Я лежал на спине. В кухне неторопливо тикали ходики. Их тиканье проклевывалось сквозь шум.

В море Кузьмин угадывал направление ветра по запаху и по вкусу. Ночью на палубе он шумно вдыхал воздух и говорил — «кисляк» или «горнячок» работает. «Кисляк», или южный ветер, по его словам, оставлял на губах кислинку и был сырым и тяжелым, северный — «горняк» — сухим и немного колючим; ветер с оста пахнул берегом. Как бы далеко от побережья ни мотался «Коршун», Кузьмин по ветру узнавал, на траверзе какого комбината мы находимся — Петровского, имени Микояна или Октябрьского.

Я лежал на жаркой кровати и пытался представить себе, откуда дует ветер сейчас в этом городе. Я вышел на улицу. Тяжелый кованый крючок, на который ночью изнутри запиралась входная дверь, долго раскачивался, стукаясь о косяк.

Небо было черным и далеким и все усыпано звездами. Ветер коршуном падал с высоты и, набирая силу, тяжело уходил вверх. По пути он задевал крыши поселка и макушки тополей, а через несколько секунд снова обрушивался вниз. Он приносил запах зреющей степи. Здесь всегда любой ветер пахнет степью. «Что, интересно, сказал бы Кузьмин? Смог бы он определить направление ветра тут? — подумал я и усмехнулся. — Старый морж! Через неделю научился бы».

Я плотно стискиваю челюсти, смотрю в небо, битком набитое звездами, и строчка за строчкой вспоминаю письмо Феликса. Его утром принесла наша поселковая почтальонша. Я заметил ее еще в самом конце дороги. Она переходила от калитки к калитке. Я пил молоко и из-за головы отца следил за ней. Она миновала соседний двор. Я уже знал, что есть письмо и это письмо мне.

— Тетка Настасья! Принимай почту, — позвала почтальонша, роясь в сумке.

Перед тем как отдать желтый конвертик, она с любопытством глянула на него. — Дальнее письмо-то, камчатское...

— Это мне, — сказал я, подходя к изгороди.

Мать и отец, переставший есть, осторожно переглянулись.

Я прочитал обратный адрес.

— Это мне. От Феликса, — сказал я, уходя в дом.

«...Где ты, старик? Пишу и тороплюсь: танкер уходит через десять минут. Отсюда, из рубки, я вижу его серый борт. Ему трудно держаться — немного поматывает... Старина, это тот самый танкер, что встречал нас у Сигнального. Помнишь? Капитан танкера все знает, он думал, что мы тогда не дотопаем, — «Коршун» здорово сидел в воде.

Ну, что тебе сказать? Мы в Бристольском. Как всегда, пасмурно и ветрено. Чайки и бакланы. Рыбы — навалом, успевай брать. Через недельку дадим план.

В твоей каюте живет Меньшенький. Он спит на верхней койке, а на твою даже не разрешает садиться.

Славикова и Мелешу я поставил на руль. Мелеша в вахте у Мишки. Ты бы посмотрел на их морды. У первого китобоя, когда он убил первого кашалота, было, наверно, такое же выражение. В общем, увидишь сам...

Кланяйся домашним.

Ф е л и к с...»

Я представил себе серое серьезное небо Бристоля. Оно просторно и высоко. И много чаек. Они с размаху падают на воду, взлетают и похожи на лохмотья пены, сорванные ветром...

Я долго искал Большую Медведицу. Было очень много звезд. К тому же в Петропавловске она выше и кончиком цепляется за далекие горы. А в Бристоле еще выше и как-то по-чудному перевернута.

Небо черное и далекое. Оно рождает ветер. Хороший ветер. В Бристоле такой ветер посчитали бы промысловым. А здесь он пахнет зреющей степью и урожаем.


Урожай... На Камчатке так произносят «путина», так на судне говорят «шторм», когда вдруг начинает темнеть небо, а ветер прижимается к воде... Урожай... Урожай... Урожай... В столовых, в кино, в проходных автоконтор — радостно и тревожно, восторженно и озабоченно, тепло и с безнадежностью...

Я не заметил, в какую минуту жизнь в степном городке изменилась, — он стал жить быстрее. Знакомые мне люди уже совсем не те. Пустынные улочки напряглись, насторожились, как бывает перед штормом на судне. Созданный человеком урожай надвигался на своего созидателя.

На «Коршуне» я знал свое место, знал, что буду делать через час, через день, через месяц. Знал, что мне предстоит приблизительно на год вперед. У меня не было другой судьбы, кроме судьбы «Коршуна». И перед штормом я мог позволить себе спокойно раскуривать у фальшборта и лениво подшучивать над матросами, которые суетились на палубе, в последний раз проверяя найтовку, задрайку трюмов, потому что придет мое время и я спущусь к дизелям, и тогда все, кто сейчас злобно огрызается, будут прислушиваться к дыханию дизеля, как к моему собственному, это станет для них чем-то единым.

А тут я, здоровенный парень с тяжелыми, сильными руками, стою посреди двора, гляжу на раскаленные добела звезды, и меня колотит внутренняя дрожь. Отчего она? Может быть, оттого, что ночь все-таки прохладная. Может быть, оттого, что падает на землю ветер и приносит то большое и неумолимое, которое люди называют урожаем...


В моем сознании урожай неразрывно связан с обликом Вали.

Каждый вечер мы с Павликом идем ее встречать. Я сажусь на насыпь подъездных путей, на почтительном расстоянии от проходной, а Павлик прыгает возле ворот на не окрепших еще после болезни ногах. Я закуриваю и поглядываю в сторону ворот. Поток рабочих редеет, редеет, потом иссякает совсем. Мы остаемся с Павликом одни. Еще только вахтер, мордатый мужик с заплывшими глазами и с револьвером в обшарпанной кобуре, молчаливо возвышается у ворот. Он стоит, расставив жирные ноги, и ждет, когда можно закрыть ворота. Ему никакого дела нет до нас.

Мы замечаем ее сразу: в глубине территории, на широкой пыльной дороге, ведущей к выходу, появляется женская фигурка. Больше никого нет, и женщина заметна издали. Она в узких парусиновых штанах, заправленных в серые от цементной пыли сапоги, в расстегнутой рабочей куртке, из-под которой выглядывает белая блузка, в красной косынке, завязанной сзади маленьким узелком. Женщина машет нам рукой и медленно идет по дороге мимо полинялых транспарантов с призывами, минует яму, окруженную деревянными скамейками, — место для курения. Она идет к нам. И я могу сколько угодно заниматься своей папиросой, но чувствую, что сейчас спокойная и усталая улыбка трогает ее шелушащиеся, обветренные губы, а возле глаз собираются лапки приметных уже морщинок. Павлик, сдерживаясь, чтобы не побежать, степенно шагает ей навстречу. Они встречаются. Женщина, присев, обнимает его, целует в нос. Потом и я подхожу к ним. Женщина протягивает мне руку.

— Добрый вечер, — говорю я.

— Добрый, добрый... — отвечает она.

И мне достаточно только раз взглянуть ей в лицо, чтобы все увидеть и понять. Днем было жарко и ветрено. Летела пыль. Она затвердела у нее в складках на лбу и у рта. Лицо кажется постаревшим. Валя одной рукой снимает косынку, встряхивает головой, и вдруг свалявшиеся, усталые волосы рассыпаются легко и свежо, словно не томились целый день под косынкой. На лоб свешивается выгоревшая прядь. Валя сдувает ее. Кто-нибудь может подумать, что это седина. Но это не седина — просто выгорело.

Мы идем домой. Тут совсем недалеко. Метров семьсот — восемьсот. Через железнодорожное полотно, по шишковатой глинистой тропинке, вдоль высокого дощатого забора комбината, потом налево, через пустырь, мимо недостроенного кирпичного Дома культуры. Тропинка узка. И мы с Павликом шагаем по траве.

— В нижних цехах сегодня закончили отделку... — рассеянно говорит она. — Монтажники поджимают... — Это значит, что завтра она придет совсем поздно. Может быть, мы с Павликом и не дождемся ее. Будет совсем темно. А когда она придет, мне будет уже пора уходить. Мы только поздороваемся. Я махну Павлику рукой:

— Спокойной ночи, старина. Ночью будет ветер...

Валя опускает руку Павлику на плечо.

— Как ты себя вел, мальчик? — спрашивает она.

— На троечку... Семен говорит.

Валя поворачивается ко мне. Но я не успеваю ответить. Павлик тянет ее за полу:

— Я забил один гол и два промазал... Витька Сальников все время ставит подножки... Правда, Семен? Ведь правда?

— Правда, малыш. Витька грубо играет. Но он хорошо играет и не боится мяча...

— А я разве боюсь?

— Ты подумай и поймешь сам. Когда Витька прорвался к вашим воротам и шел с мячом на тебя, ты присел... — Я нарочно говорю с Павликом о наших дневных делах. Надо, чтобы Валя немного пришла в себя. Она слушает нас и думает о своем. Как тогда, в первый раз, когда выходила от Павлика.

Три старухи, сидящие у подъезда на лавочке, замолкают при нашем появлении и многозначительно переглядываются. Валя сухо здоровается с ними и, проходя мимо, чуть-чуть нагибает голову. Даже сквозь пыль заметно, что ее щеки алеют.

Пока Павлик возится с замком, открывая дверь, мы стоим на лестничной площадке. Я слышу, как Валя дышит.

— Трудный день сегодня? — спрашиваю я.

— Монтажники поджимают. Машин мало, людей не хватает. Пятнадцать человек послали в колхоз... — отвечает она.

Всю ночь ревел и стонал ветер. Он круто падал с высоты, ударялся грудью о землю и тяжело уходил вверх, задевая по пути соседние дома и деревья, чтобы через несколько секунд снова обрушиться вниз.

2

На стройке не хватало машин. Это было видно по измученным лицам шоферов, когда они, подавая самосвалы на разгрузку, высовывались из кабин, по покорности девчат из бригады, принимавшей бетон. В ожидании следующей машины они садились кто где, нетерпеливо поглядывая на дорогу. А водитель гнал к воротам порожнюю машину с не опустившимся еще кузовом. На рытвинах грузовик подбрасывало, клацали рессоры, гулко грохотал пустой кузов, и на дорогу шлепались ошметки бетона. Пронзительно сигналя, автомобиль исчезал в клубах пыли.


Федора я нашел в механической. Мне сказали в проходной, что завгар здесь. Я постоял на дороге, привыкая к сумеркам цеха, и увидел Федора — он сутулился над маленьким токарным станком. Станок визжал и брызгал стружкой. Федор не отрываясь поманил меня. Когда деталь была готова, он вынул ее из патрона. Станок свистел на холостом ходу. Федор сдвинул на лоб защитные очки.

— Трудноватый отпуск тебе, племяш, выдали, — сказал он с усмешкой.

— Трудноватый, — ответил я.

— В конторе был?

— Сюда послали. К вам...

— Правильно сделали... — Он посмотрел на часы, отогнув рукав черным потрескавшимся пальцем. — Через полчаса перерыв. Отправляйся переодеваться. В час жди меня в кадрах. Знаешь где? Первый этаж, вторая дверь налево... Там скамеечка есть. Я приду.

Ровно в час я ждал Федора у обшарпанных дверей с табличкой «Отдел кадров». Федор появился почти тотчас, будто шел следом.

— Готов? — спросил он, оглядев меня.

— Да.

— Документы давай. Права, отпускное. Трудовой у тебя, конечно, не имеется?

— В тралфлоте.

Пригладив редкие жесткие волосы ладонью, он вошел в кабинет. Минут десять я стоял у окна в конце коридора. За спиной хлопали двери, раздавались шаги и обрывки чужих разговоров. И оттого, что я отвык от всего здешнего, мне показалось, что люди разговаривали на каком-то иностранном языке. Рядом за стеной не умолкая работала пишущая машинка. По лестнице прошла шумная ватага. Выделялся густой низкий голос:

— Ответь же мне, Николай Аристархович, транспорт — управлению, комбинат — хлебопродуктам принадлежит, запчасти — Главмашсбыту. А я чей? Бабушкин внучек?

— Ты не горячись, Ковалев, не горячись, — торопливо увещевал тот, кого назвали Николаем Аристарховичем. Голос у него был круглый. — И транспорт, и комбинат, и запчасти — государственные. Понял? — Этот голос шел на таком напряжении, что я представил побагровевшее лицо говорившего. — Да и что ты ко мне прицепился? — взорвался он. — Нет у меня транспорта. Девчонки без бетона простаивают, съели меня. Будь возможность, я и телеги занарядил бы под бетон.

— А я на себе не повезу.

— Повезе-е-ешь.

— Не повезу.

— Автобус каждые двадцать минут ходит.

— Не повезу...

Окончания спора я не слышал. Голоса затихали где-то на втором этаже. Хлопнула дверь, прокатились и замолкли шаги...

Наконец меня позвали.

— Не знаю, не знаю, — качал головой пожилой мужчина с сухим желчным лицом. Он пожевал губами и повторил: — Не знаю... Шесть лет товарищ не садился за руль... Так? — резко обратился он ко мне.

— Так. Но...

Он меня не слушал, обращался только к Федору.

— Трудовой книжечки-то нету? Нету... Угробит парень машину, кто отвечать будет?

— Василь Василич, я его проверю. Сам. Людей, вы знаете, не хватает. Ты на самосвале работал? — повернулся ко мне Федор.

— На самосвале, — соврал я.

У Федора было такое лицо, столько в нем было ожидания и подсказки, что не соврать я не мог. Он повеселел и как-то распрямился.

— Дадим ему девяносто третий, все равно он долго не проходит.

— Не знаю... не знаю... — процедил Василь Василич, по-прежнему не глядя на меня.

— Да вы запишите — с испытательным сроком, — предложил я.

Он опять не обратил на меня внимания.

— Ладно, Семен, выйдь пока, — сказал Федор.

Я ждал его еще минут двадцать. Он вышел с моими правами в руках. Я хотел что-нибудь сказать ему по поводу Василь Василича. Но Федор был непроницаем. И я усмехнулся.

— Ты чего зубы скалишь? — ворчливо спросил Федор. — Явился невесть откуда, со скуки буйну голову потешить решил, а тебе все на блюдечке поднеси? Я три года в стажерах ходил, в свое время, конечно...

— Да ведь бетонщицы стоят!

— Ну, стоят. А если ты мне машину завтра угробишь? По-твоему, это последняя в Горске стройка? На будущий год крупозавод сдавать и мельницу, да еще в Тамбовском сушилку. Сегодня десять тысяч целины подняли, а завтра еще двадцать поднимут. Где я на вас машин наберусь!

— Не угроблю...

— То-то — не угроблю. — Федор посмотрел на меня своими глубоко запавшими темными глазами. — Идем...

Он шел немного впереди, сутулясь и привычно заложив руки за спину. Полы его пиджачка, замасленного, с побелевшими на плечах швами, развевались.

В дальнем углу открытой площадки, отведенной под автопарк, глыбилось несколько новеньких грузовиков. Прямо из-под колес у них рос бурьян, кое-где почерневший от нигрола. Запыленными фарами они мертво смотрели в забор. Неподалеку, на самом солнцепеке стоял поношенный самосвал ГАЗ-93. Он был вымыт и только чуть-чуть припорошен пылью. Федор направился к нему. Даже при беглом взгляде со стороны можно было понять, что автомобиль досыта поработал на своем веку. Я присвистнул. Федор и ухом не повел.

Резко, словно неожиданно что-то решив, он остановился, вынул из кармана два белых ключика на желтой цепочке и протянул мне:

— Заводи...

Я понял, что начинается проверка. «Ну, ладно, черт, смотри», — беззлобно подумал я, открывая дверцу. В кабине было неимоверно душно. Точно резиновый, ударил в лицо мне жаркий, спертый воздух. Металл обжигал руки, а клеенчатое потрескавшееся сиденье прогрело меня до самых мозгов. Я включил зажигание. Стрелки приборов ожили и закачались. В баке было литров пятьдесят бензина. Я прижал кнопку сигнала — у самосвала оказался спокойный бархатный тенор. Потом я выключил зажигание, неторопливо вышел из кабины и поднял капот. Федор не был равнодушным — он внимательно следил за мной. Я старался не суетиться. Мне было печально и радостно прикасаться к машине. И то время, когда я гонял по степи разъездную полуторку, показалось мне милым и таким далеким, как детство, как бабушкино лоскутное одеяло. Мои руки тоже помнили машину — они все точнее ложились там, где было нужно. Иногда они медлили — припоминали...

Самосвал изрядно побегал: коричневый корпус распределителя тронут желтизной, мотор давно потерял серебристый цвет, черная краска воздушного фильтра облупилась, но все было опрятным — проводка бережно оплетена изоляционной лентой, потеки масла тщательно вытерты. В горловине радиатора торчала бумажка. Я вынул ее. «Воды нет», — написал мой предшественник. И, проверяя уровень масла, электролит и тормозную жидкость, я забыл про Федора. В каждом винтике, в каждой заботливо протертой крышке, в каждой гайке этого самосвала жил его прежний шофер. Он должен быть коренастым, в кепочке на лобастой лысеющей голове, с жилистыми крестьянскими руками, с колючей седоватой щетиной на подбородке. Он был бы доволен мной, этот шофер, — я на совесть готовил его машину.

Я проверил давление в шинах, смазку в заднем мосту, люфт руля и кузов.

Нашел тряпку и протер все, до чего мог дотянуться. Залил воду. Потом завел — двигатель фыркнул, помедлил и заработал. И работал он тихо и ровно. На блок можно было ставить кружку с водой — вода только зарябится. Так в Петропавловске на судоверфи один инженер проверял качество ремонта дизелей. Я подождал, пока мотор прогреется, включил подъемник. Кузов послушно пополз вверх...

— Можно ехать, — сказал я Федору. — Только баллоны подкачать бы...

— В механической есть компрессор... Подъезжай туда... Спросишь... Я приду.

Я медленно ехал мимо стройки. Недостроенные бункера были похожи на пароходные трубы... Мне показалось, что на лесах мелькнула красная косынка Вали. «Привезу бетон, тогда...» — подумал я и прибавил газу.


Федор ловко бросил на сиденье свое грузное тело. Пружины под ним застонали.

— Прямо. Поехали, — коротко приказал он, захлопывая дверь.

Я с наслаждением работал педалями, вежливо въезжал в каждую выбоину на ухабистой дороге — участок от стройки до ворот мелькомбината был тяжелым. Двигатель гудел требовательно и охотно отзывался на малейшее движение акселератора. На крышке капота слева присел жаркий солнечный зайчик. Я выехал за ворота, включил прямую передачу. В овальном зеркальце у козырька кабины побежала назад дорога, косо понеслись знакомые разноцветные домики. Пыль сыто попыхивала под колесами.

Федор смотрел в боковое окно, прочно расставив ноги, обутые в солдатские сапоги.

— Здесь — налево. Вон за тем «зиском».

— Хорошо.


До бетонного завода километров восемь — не больше. Он стоит на самой окраине, за последними домиками поселка. Перед ним выстроилась колонна самосвалов. Здесь были заводские МАЗы с четкими номерами на окрашенных в зеленое бортах, потрепанные самосвалы горжилстроя, один ЗИЛ нашего СМУ и даже полуторка из ближайшего колхоза — у нее на борту был районный номер. Я пристроился за полуторкой и заглушил мотор.

- У тебя есть часы? — спросил Федор.

— Есть, — ответил я, — но они дома...

Федор снял со своего волосатого запястья кировские ходики на широком с подкладкой коричневом ремешке и пристроил их на приборном щитке передо мной.

— Вот, Семен. До вечера будешь ездить с моими. Завтра захвати свои. Запомни, завод пропускает пятнадцать машин в час. Эта, — он ткнул пальцем в сторону полуторки, — не в счет. Она здесь к случаю. Главный потребитель — заводские. У них новые машины, и их много. Но они почти все приходят один за другим. Расстояние между первым и последним — двадцать две минуты, проверено. Придешь на пять минут позднее — придется ждать, как сейчас. Понял?

— Да.

— Значит, как только возьмешь груз, жми, а то опоздаешь.

Когда до меня оставалось только две машины, из ворот завода вышел самосвал «79-40». Федор вскочил к нему на подножку. Самосвал свернул на обочину и остановился. Федор подошел ко мне.

— Обратно поедешь за ним, то есть за мной. Не отставай.

— Ладно, — сказал я.

3

Кузов полуторки, стоявшей передо мной, дрогнул и двинулся вперед. Подошла моя очередь.

Когда я вывел груженую машину из ворот, на самосвале уже застучал двигатель. Федор, взявшись рукой за дверцу, одной ногой ступил на подножку. При моем появлении он бросил окурок и полез в кабину. Мне даже не пришлось притормаживать — «79-40» плавно тронулся с места и стал набирать скорость. Я слышал, как тяжело воет его мотор на второй передаче.

С таким трудным грузом я никогда не имел дела. На первом же повороте зыбкая масса навалилась на наружный борт так, что я едва удержал машину. А на подъеме бетон сполз назад. Кузов сразу отяжелел, и на малейшем бугорке передние колеса на мгновение отрывались от земли. «79-40» уходил. Теперь, когда я был у подножья подъема, самосвал Федора, показав мне хвост, исчезал вверху. Содрогался железный пол, тряслись крылья, клацали дверцы. Я хотел догнать Федора — срезал повороты, едва удерживая управление, покрышки визжали, с размаху бросал машину на подъем и очертя голову несся на спуске. Руки на руле вспотели, во рту пересохло. Я смертельно хотел курить, но об этом и думать было нечего. Оторвать руку от баранки, опустить ее в карман, достать папиросу, потянуться вправо и вынуть спички... Интересно, что бы сказал мне тот аккуратный водитель, услышав, как надрывается выпестованный им мотор и стонут заботливо смазанные рессоры!

Я видел стелющуюся перед капотом жирную пыль и все уменьшающийся задний борт «79-40»...

Там, где меня подбрасывало почти до потолка, а руль, словно живой, рвался из рук, этот самосвал плавно приседал или слегка кренился. На последней трети пути на дороге впереди ничего не было. Только встречные машины выныривали из редеющего облака пыли и с ревом проносились мимо...

«79-40» встретился мне при въезде на территорию мелькомбината. Он нахально оттеснил меня в сторону. Его кузов медленно опускался. Федора в кабине не было. На шоферском месте сидел белобрысый парень в серой косоворотке. Поравнявшись со мной, парень высунулся из кабины и подмигнул мне. Я остервенело подал машину под разгрузку, свалил бетон и отъехал в сторону. Смертельно хотелось курить. Все бы готов отдать за одну добрую затяжку.

— Ну как? — спросил Федор. Он подошел ко мне, когда я закуривал.

— Плохо тянет, — буркнул я.

— Знаешь, какой водитель на этом «газике» работал?

— Какой?

— Экстра. Экстра-класс! А ты: «Плохо тянет». Это трасса тебя умотала. Денька три поездишь — привыкнешь. Особенно первый поворот трудноват. Как раз скорость набираешь, а тут поворот. Ну, жми, Семен, жми... — И он тронул борт, словно хотел подтолкнуть.


На этот раз «79-40» попался мне почти на полпути от завода. Осевший под тяжестью бетона, он вынырнул из клуба пыли и исчез. Я понял, что мне сегодня не догнать его, и сжал челюсти.

Я наверстывал минуту за минутой, запоминая профиль дороги. Я уже знал, что на восьмой минуте езды порожняком — мост, за ним спуск и рытвина. На двенадцатой начинался подъем.

В следующий рейс, только что разминувшись с самосвалом «79-40» на повороте, я обогнал горжилстроевскую трехтонку и так прижал ее к кювету, что водитель должен был затормозить. Борт трехтонки пролетел впритирку.

Я уже перестал считать рейсы. И в последний раз встретился с «79-40» в трехстах метрах от завода. Еще издали заметив меня, парень высунулся из кабины и показал мне большой палец. Он что-то прокричал, но я не расслышал. Кажется, впервые за этот день я улыбнулся, с трудом разлепив спекшиеся губы, и сел поудобнее...

4

...У меня еще хватило духу заправиться и обмыть машину. Правда, на мойку я не поехал, а окатил ее из шланга тут же, на стоянке.

И через неделю, как и на второй и на третий день, когда я поставил «газик» в строй и вылез из кабины, земля подо мной кружилась и падала, как после хорошего шторма. Я добрел до ямы с песком и плюхнулся на низенькую, отполированную задами лавку. За моей спиной к воротам потянулись рабочие. Я не стал поворачиваться: Валя выходит последней. Она сама найдет меня...

Шум за спиной иссякал, переходя из гула в шорох... Потом стали раздаваться только отдельные шаги. И снова ожили обыкновенные звуки. Едва слышно зашелестели деревья, проклюнулся четкий стрекот кузнечиков, где-то в поселке глухо звякнула цепью и лениво брехнула собака. Пыль улеглась, открывая доверчиво голубоватое небо. И уже можно было различить слабые прожилки облаков. Оказалось, что сегодня был удивительный день — полный, весомый, и солнце было желтым. А в полдень оно было багровым и копченым, как будто висело не над степным городом, а над черными трубами «Генерала Багратиона», и я вспомнил, что, гоняясь за самосвалом «79-40», я вдруг решил, что и сегодня ночью будет ветер, а наша хата, вгрызшись в землю четырьмя углами, будет гудеть и дрожать, а мне опять станет жутко, и я выйду на улицу, чтобы узнать, откуда дует этот ветер. Мне представится, что он несет где-то в море Феликса, я увижу, как зарывается носом в пену «Коршун» и как Меньшенький наклоняет свою ушастую голову над дизелем, слушает и удовлетворенно жмурится: «П-порядок!»

В воротах незыблемо маячил вислопузый вахтер. Скрипел гравий под неторопливыми шагами последних рабочих. Я сидел перед ямой, усыпанной окурками, и ни о чем не думал.

— Ты что здесь делаешь? — громко прозвучал надо мной удивленный голос.

— Что? — глухо спросил я и обернулся.

— Сеня, как ты здесь?

Это была Валя. Я не заметил ее раньше. Она стояла совсем рядом.

«Ах да, — подумал я. — Она ведь еще ничего не знает. Я так и не смог ее повидать».

— Вожу бетон... Понимаешь? Я вожу бетон...

— Какой бетон? — Валя слегка наклонилась ко мне.

— Бетон, из которого ты лепишь эти чертовы трубы. — Я показал на бункера, мохнатые от опалубки. — Не хватает машин... Монтажники поджимают?

— Поджимают, — машинально согласилась она.

— То-то... Я давно не видел Павлика. Как Павлик? Ты была дома?

— Мне повезло. Сегодня обедали с ним вместе...

Я все еще сидел, дурацки улыбаясь, и глядел снизу в ее лицо. Мне было видно, что под распахнутой парусиновой курткой кофточка, которая издали всегда мне казалась белой, совсем не белая — на груди и на животе на ней были темные потеки и пятна — от пыли, пота и бетона, и пахла Валя бетоном и ветром. Наверно, там, на высоте, всегда ветер, как в море. И еще она немного пахла горьковатым запахом костра.

— Павлик у тети Лиды... Пойдем домой...

— Пойдем... Я возьму его завтра с собой. На один рейс только. Хорошо?

— Возьми. Идем пить чай. Ведь мы теперь сослуживцы. И никому никакого дела...

— Идем пить чай.

Мы пошли. Вахтер колыхнулся и закрыл за нами ворота...

5

Павлик щедро поливал мне на руки. Я подставлял ладони. Целый ковшик холодной, прозрачной и голубой воды умещался в моей пригоршне. Я осторожно подносил руки к самому рту и окунал лицо. Потом Павлик поливал мне на шею. Холодные, упругие капли скатывались за воротник рубашки. Холодными они были только до лопаток. Дальше они нагревались, и я их переставал ощущать. Еще входя, я заметил, что Павлик как будто изменился. Он посмотрел на меня с испугом и, мне показалось, сжался. Но я отнес это за счет своего вида: Павлик никогда не видел меня таким. Я снял с веревки, протянутой через кухню, жесткое застиранное полотенце и вытерся.

Валя помешивала ложкой в стакане. Я сел напротив нее, подвинул ей стакан. Вдруг Павлик неожиданно звонким и повзрослевшим голосом сказал:

— Мама, когда приедет мой папа? Папа мой когда приедет?

Валя опустила руки на скатерть и побледнела...

— Видишь ли, мальчик, — почти шепотом медленно выговорила она, — видишь ли, я давно хотела тебе сказать...

— Нет, ты скажи, ты скажи. — В голосе Павлика звучали злые слезы.

— Мама давно хотела тебе сказать, малыш, — вступил я, — что главное — уметь ждать. Он приедет. Я же рассказывал тебе о своем отце? Приехал же он...

— Тогда была война!

— У мужчин всегда много дел. Даже если нет войны, Павлик.

Он не дослушал, сорвался со стула и убежал в другую комнату. Наступило тяжелое молчание.

— Это тетя Лида, — сказала Валя. — Она хочет, чтобы я вышла замуж за ее племянника.

Я пошел к Павлику. Он сидел на подоконнике, поджав под себя ноги. Я стал рядом с ним и положил руку на его маленькое, упрямое плечо.

— Хорошо, Павлик... Надо быть честным. Тебе не нравится, что я прихожу к вам? — грустно спросил я. — Тебе не по нутру, что я, большой и. чужой, прихожу сюда, умываюсь, распиваю чай? Мне тоже было противно, когда ко мне в машинное отделение на траулере приходил кто-нибудь и вел себя как хозяин... — Я впервые заговорил с Павликом о море.

— Да нет же, Семен! — Павлик потянулся ко мне...

— Точно, старина... Мне следовало бы давно посоветоваться с тобой... Я еще ни с кем не говорил об этом. Даже с твоей мамой... Получается так, что когда я... Ну, в общем, когда я долго не вижу вас с мамой, мне плохо живется. Вот представь себе: у тебя есть мама, но смог бы ты жить без товарищей? Витька ставит тебе в футболе подножки, но ты дружишь с ним. И тебе без него не то что бы скучно, а плохо, или, как говорят, погано, что ли... Так и мне, у меня есть мама и отец, а без вас мне никак нельзя! Я только сегодня догадался... Ты подумай об этом...

В дверях я обернулся и предложил:

— Если ты захочешь мне что-нибудь сказать, завтра приходи на шоссе туда, где ты меня ждал... Около часа. Я буду ехать мимо...

6

Никто меня не удерживал. Валя так же сидела за столом и, не поднимая головы, разглядывала чайную ложку.

В коридоре метнулась женская фигура. Застигнутая внезапным моим появлением, женщина не успела юркнуть в свою комнату. Это была тетя Лида. Я прошел мимо, но тетя Лида обогнала меня на лестнице. В руках у нее моталась плетеная кошелка. Внизу, на крыльце, дробь ее туфель оборвалась. Тетя Лида стояла у входа. Маленькое треугольное лицо светилось торжествующим злорадством. Но она боялась и нервничала. И как ни старалась скрыть это, глаза ее выдавали. Я остановился. Заходящее солнце било мне прямо в лицо.

— Напрасно вы делаете так, — сказал я, глядя мимо тети Лиды.

Она вызывающе вскинула острый подбородок. У нее был узкий рот с тонкими, бескровными, может быть, от волненья, губами.

— Что вам нужно от моей соседки? — свистящим шепотом спросила она. — Ходит и ходит... — Кто-то спускался сверху по лестнице. И тетя Лида, смелея, заговорила громче: — Нечего девку с панталыку сбивать! Нечего! Подумаешь, ухажер отыскался!

Из подъезда вышел человек и встал около нее сзади. И по тому, как тетя Лида подалась всем телом в сторону подошедшего, как мельком, словно нечаянно, взглянула на него, я понял — это и есть ее знаменитый племянник.

Племяннику было за тридцать. Он был ниже меня, с широченными покатыми плечами и так прожарен степным солнцем, что брови казались белыми. Он угрюмо смотрел перед собой.

— Вы сватаете Валю за этого? — спросил я, усмехнувшись.

Тетя Лида захлебнулась и побледнела.

— Ах ты... Ах ты... — забормотала она.

Не дав ей договорить, я решительно перебил ее:

— Можете сватать за своего родственника хоть иранскую шахиню, но если еще раз полезете в душу к парню, то...

— То что?! — взвизгнула тетя Лида.

Я не стал больше слушать и пошел прочь. Племянник двинулся следом. На пустыре он нагнал меня.

— Что тебе нужно? — отрывисто, но не обернувшись, спросил я.

— Не ходи больше, — густо сказал племянник.

— Почему?

— Не ходи, — упрямо повторил он, приноравливаясь к моему шагу. — Все равно ты не житель здесь...

Тогда я остановился и в упор спросил у него:

— У тебя дом есть?

— Есть, — ответил племянник. — А тебе-то что?

— И ты все подготовил для семейной жизни? Все обдумал и решил, что в твои годы и с твоим уменьем жить такая справная баба даже с мальчишкой тебе в самый раз... Да?

— Да, — удивленно просопел племянник тети Лиды.

«История повторяется, — подумал я. — Пришла пора, и теперь я кому-то мешаю. Неужели и я был похож на него, и я так же капитально готовился жить, и у меня так же тряслись губы, когда Майка сказала мне, что ничего не будет, ничего?»

Я рассматривал своего соперника без неприязни, скорее с интересом.

— Я не мальчонок, — нервно заговорил племянник тети Лиды. — Не скалься. Я тебе добром говорю — не ходи...

— Эх ты, домовладелец, — мягко сказал я. Мне хотелось рассказать ему, что когда-то давным-давно, так давно и далеко, что как следует уже и не видать, со мной самим произошло то же. И если бы не грубые мужские складки на плохо выбритом, загорелом лице и не взрослые, пожившие глаза племянника, тяжело подстерегавшие каждое мое движение из-под белесых бровей, я, пожалуй, испытывал бы что-то похожее на нежность к этому человеку. Такое чувство было наготове. Но он был совсем далек от того высокого, длиннорукого и нескладного парня, похожего на породистого щенка, который еще плохо чуял землю под своими жидкими лапами.

Этот прочно стоял на бурой от заката и росы траве. Его слегка расставленные ноги в кирзовых сапогах казались чугунными и непоколебимыми.

«Наверно, у него в хозяйстве есть гуси, — подумал я. — По воскресеньям он строит сарай из горбылей, а потом трескает гусятину. Он крепче долбанется, чем я». Вслух я сказал:

— Ясно... хозяин. — Я нашел имя этому человеку. И оно мне понравилось.

— Я терпеливый... А ты все одно уедешь.

— Не в этом дело, хозяин. Зря торгуешься. Я тут ни при чем. Даже когда я уеду, у тебя ничего не выйдет.

— Поглядим, — протянул племянник.

— Словом, так. Несчастная любовь — дело твое личное, но парнишке биографию не порть и в душу не лезь...

— Добре, — крикнул племянник тети Лиды. — Будем считать, что ты в курсе... Я предупредил. Потом пеняй на себя. — Он коротко тряхнул головой и, кряжистый, квадратный, пошел назад.

Когда он отошел шагов на десять — пятнадцать, я окликнул его:

— Эй, хозяин!

— Ну! — недружелюбно обернулся он.

— Спасибо тебе.

Это удивило его.

— За что?

— Спасибо, — сказал я и, взвешивая каждое слово, добавил: — Объяснил ты мне много. Сразу-то и не усвоишь.

— А иди ты... — бросил угрюмый племянник и пошел, покачиваясь в такт шагам. Длинная фиолетовая тень его скользила по траве.

Загрузка...