Пенальти

1

Пятница, вечер…

Рев толпы нарастает, поднимается из перегретой чаши стадиона и разносится над безлюдными улицами и площадями Вильгранда — города, обязанного своим расцветом созидательному духу его жителей, условиям для промышленной деятельности, удачному положению на одном из южных транспортных перекрестков Европы и вечно мягкому климату, делающему это место приятным для жизни и работы. Официанты кафе, удрученные тем, что оказались почти единственными среди горожан, не попавшими на встречу местной команды с командой Сошо, прислушивались к далекому гулу, глядя друг на друга, как фаянсовые собачки, на пороге опустевших террас.

— Нам нужен гол… О, как нужен гол…

Объятые трепетом и волнением, отдаваясь то ликованию, то тревоге в зависимости от капризов полета мяча, людские ряды, поднимавшиеся тридцатиметровыми уступами над зеленым полем, где в ярком свете прожекторов выкладывали все свои силы двадцать два игрока, начинали уже терять терпение, не видя результатов действий своих команд.

— Впе-ред, дет-ки!.. Впе-ред, детки!

Задавал тон Амеде Костарда, председатель клуба болельщиков. Коренастый сангвиник, быстро переходящий от чрезмерного добродушия к ярости, этот мелкий торговец был легендой. Рассказывали, что в день, когда он женился, состоялась важная игра, которая решала, останется ли его команда в высшей лиге. Так он привел всю свадьбу, всех гостей во фраках и длинных платьях, даже тех, кто упирался, на усыпанные косточками персиков скамейки стадиона. Победа улыбнулась его любимцам, и он предоставил им почетные места за свадебным столом, подарив подвязку невесты. Приготовленные блюда почти обуглились, томясь на огне и дожидаясь финального свистка судьи. Ореол этой жертвы, принесенной футбольным богам, помог ему стать именитым гражданином, а без этой экстравагантной выходки он оставался бы только крикуном. Опасаясь его влияния на избирателей в мире спорта, сам мэр-депутат, сенатор и члены муниципалитета никогда не упускали случая погладить его по шерстке, высокопарно обращаясь к нему: «Мой дорогой Костарда, не могли бы вы…»

Он с таким пылом отдавался своему увлечению, что видел себя почти двенадцатым членом команды Вильгранда. И, считая свою глотку столь же необходимой в игре, как прессинг нападающих, заботливо оберегал ее, прополаскивая, подобно оперному тенору, чтобы хорошо владеть голосом на каждом выступлении.

— Нам нужен гол-ол-ол…

Этот рев, рвущийся из двадцати пяти тысяч грудей поклонников кожаного мяча, объединенных одной страстью, перекрывал голоса всего лишь тысячи приехавших на автобусах болельщиков команды Сошо. Они сидели, словно в осаде, на северной трибуне в первых рядах и тоже старались поддержать своих. Но тогда, сводя на нет их усилия, вздымался организованный Костардой шквал звуков: трещали трещотки, взрывались петарды, раздавались всевозможные выкрики. Стойко перенося град сыпавшихся на них пустых банок из-под пива и кока-колы, этот отряд закаленных болельщиков, видавших виды на всех стадионах Франции и Наварры и плативших той же монетой у себя дома, упорно отказывался играть роль немого зрителя, которую ему пытались навязать. Откуда-то из глубины рядов призывно звучал голос трубы. Но она, казалось, скорее звала игроков в желто-синих футболках на помощь, чем к подвигам на зеленой арене.

Однако, несмотря на неравновесие поддержки болельщиков, первый тайм закончился со счетом ноль-ноль. И второй длился уже двадцать минут, а ни одна из команд не могла доказать своего превосходства.

Игра шла на равных. Навесные передачи, финты, обводки, смелые прорывы чередовались друг с другом, но безрезультатно. Отбитые атаки сменялись контратаками, столь же быстро отраженными. Нападающие несколько раз выходили вперед, но за этим не следовало ни штрафных ударов, ни угловых. Вратари, казалось, скучали. Не было ни одного резкого подката, когда сбивают игрока с ног, что требует вмешательства врача и поднимает содержание адреналина в крови зрителей.

Эти пируэты в футбольных трусах, щитках и наколенниках вызвали бы, несомненно, восторг у балетоманов. Но они оставляли разочарованными истинных ценителей футбола, тех, кого демонстрация даже самой потрясающей, ювелирной техники приводит только в уныние, если не завершается ударом по воротам.

Неотъемлемый атрибут клубного стадиона, претендующего на общеевропейскую значимость, — огражденная стеклом трибуна прессы. Репортеры, обвешанные видеокамерами, микрофонами и телефонами, сидят тут, как в теплице. Замкнутые в этом прозрачном пространстве, залитом неоновым светом, они словно выращивают некий гибрид, способный пускать в ход одновременно все средства связи, для того чтобы даже те, кто находится отсюда за сотни километров, могли остро пережить девяносто минут матча.

Газетчикам предоставлены здесь специальные пульты, чтобы у них была возможность работать в наилучших условиях. Казалось неизбежным, что с появлением прямых радио- и телерепортажей эти служители Гутенберга станут аутсайдерами спортивной журналистики.

Но это заблуждение. Они олицетворяют постоянное в отличие от преходящего и запечатлевают бег времени.

Спортивный комментатор, ведущий прямой репортаж, должен быть краток, точен, строго техничен. Подгоняемый стремительной сменой событий, он не имеет возможности прибегать к словесным фиоритурам. И напротив: тот, кто располагает временем, чтобы описать спортивный финт на бумаге, прежде чем отправить написанное в набор, может позволить себе его приукрасить, представить подвиги игроков так, что они превратятся под его пером в суперменов. Хороший матч, этот бой без оружия, становится сражением, достойным античных легенд. Впрочем, крупные писатели отнюдь не считали зазорным прославлять на газетных страницах кожаный мяч, и даже ведущие самых популярных литературных телепрограмм не упускали случая поведать о своей любви к этому коллективному спорту, снисходя до обозрения встреч на мировом чемпионате.

Миллионы читателей газет, пренебрегая политикой, социальными проблемами и происшествиями, не могут начать день, не вкусив такой прозы. При этом одни предпочитают слова звучные, подобно стихам Эдмона Ростана. Другие, самые дотошные, ждут от комментаторов деталей и откровений, которые приоткрыли бы тайны побед и поражений.

Франсуа Рошан, сидевший между корреспондентами «Экип» и «Франс-Футбол», относился к этой второй категории журналистов. Будучи сотрудником иллюстрированного журнала «Баллон д'ор» и публикуясь в крупной региональной ежедневной газете «Курье дю Миди», он предпочитал описывать мир футбола без прикрас.

Много лет назад (во времена, когда блистали «Зеленые»), еще будучи юношей, он проявил немалые способности на поле и получил предложение заниматься в спортивной школе Сент-Этьена. Однако, познакомившись поближе с кожаным мячом, он быстро понял, что не обладает качествами, необходимыми большому игроку. Франсуа изменил свои планы. Ему нужно было все или ничего. Ожидало его второе. Окончив университет и школу журналистики, он по капризу судьбы снова вернулся к своему былому увлечению. Но уже в качестве зрителя, а не актера. В нем не было желчи, которую могла бы вызвать слишком скромная карьера. Он испытывал искреннее восхищение этими динамичными парнями, каждое выступление которых было концертом виртуозов. Стремительно блистательные на поле. Звезды, которых переменчивая публика прославляет в случае успеха и безжалостно освистывает в случае неудачи. Перед выходом на поле им становится подчас страшно от того, какое тяжкое бремя лежит на их плечах. Франсуа было знакомо это состояние, когда ноги подгибаются и только огромное усилие воли позволяет не обращать внимания на окружающее и может тебя спасти. Поэтому он умел легко замечать те незначительные детали, которые намного больше говорят о физическом и моральном состоянии команды, чем все нарочито оптимистические речи. Некоторые тренеры высоко ценили его способность замечать психические или физические изъяны игроков, незаметные неискушенному взгляду. Но многие руководители клубов предпочли бы держать его подальше от раздевалок и тренировок, опасаясь раскрыть то, что могло бы понизить цену того или иного игрока, купленного за огромную сумму. Из всех видов спорта сам Рошан занимался теперь только бегом трусцой, но если возникала необходимость подменить по какой-либо причине коллегу, то он мог безупречно прокомментировать и встречи по боксу или теннису.

Таким журналистом он был.

Недавно ему исполнилось сорок лет. На его высокой и худощавой фигуре чаще всего болтался дорожный плащ, который, когда погода была слишком хороша, он носил, перекинув через руку. Этот несколько старомодный макинтош словно стал неотъемлемой частью его облика. И те, кого раздражала почти британская сдержанность француза, любили поиронизировать, обращаясь к новичкам на трибуне для прессы:

— Рошан?.. Он, наверное, и спит в плаще… Этот тип родился в дождливый день…

Франсуа не считал нужным объяснять, что ему нравится это одеяние, многочисленные карманы которого он превратил в походный письменный стол. Справочники, блокноты, черновики, конверты, счета, очки, ручки всегда были у него под рукой, не вызывая необходимости обременять себя какой-либо кожаной сумкой, которую обычно носят серьезные люди.

Еще одна своеобразная черта — преждевременно побелевшие волосы и светло-голубые глаза, придававшие особую индивидуальность его благодушному виду. Их ясный цвет всегда привлекал внимание. Особенно женщин, которым нравилось погружаться в глубины его взгляда.

Однако даже там, куда приглашали с женами или подругами, он всегда появлялся один и уходил в одиночестве.

Иные красивые незамужние женщины были готовы предложить ему свой вечер или ночь. Но он отвечал на эти авансы только дружеским вниманием, делая вид, что ничего не замечает, и проявляя галантность, казавшуюся старомодной в редакциях, где борьба полов приобретает подчас ожесточенный характер. Мужчины приходили в ярость и замешательство, видя, как те, кого они раньше допускали только к рубрикам, посвященным моде или сентиментальным сюжетам, становятся конкурентками во всех сферах. Даже в области спорта, который они считали до сих пор своей вотчиной. Их соперницы в юбках или джинсах требовали пропуска как на театры военных действий, так и в раздевалки стадионов, утверждая, что обнаженная натура может быть не только женского рода и что появление одетой женщины среди голых мужчин должно не более шокировать, чем появление одетого мужчины среди голых женщин. Особенно если речь идет о кулисах спортивных состязаний, а не о Фоли-Бержер.[1]

Многие из таких эмансипированных особ были бы не прочь уложить в свою постель этого Франсуа Рошана, сохраняющего неизменно веселую и безнадежно вызывающую любезность. Она сопровождалась сдержанностью, исключающей ложную корпоративную фамильярность, бесцеремонный переход на «ты» под тем предлогом, что мы все, мол, делаем одну и ту же работу. Иные коллеги, не блиставшие неотразимой привлекательностью, вымещали на нем досаду за свои неудачи, замечая ядовито:

— Ты уверена, что он не гомик?

Но женщины хорошо чувствовали, что здесь нечто другое. Что тут кроется тайна, какая-то, возможно, глубокая душевная боль, которую они готовы были бы исцелить.

И они не ошибались.

Уже около пятнадцати лет Франсуа Рошан страдал от незатянувшейся сердечной раны, лишившей его, как он полагал навсегда, доверия к кому-либо.

После нескольких лет счастливой жизни и полного, казалось бы, взаимопонимания он случайно обнаружил, что его подруга долгое время сохраняла возникшую еще до их встречи связь с женатым мужчиной и к тому же отцом семейства. В качестве объяснения он получил традиционный в таких случаях ответ:

— Между нами ничего не было. Он оставался только другом.

Но, зная подобный тип людей, любящих удобно устраиваться в жизни, Франсуа сомневался, что тот жертвовал своим временем лишь ради удовольствия поболтать с молодой и красивой женщиной. И даже если это было так, то все равно она, как оказалось, рассказывала Рошану не все о своей жизни во время тех бесед, которые заполняют дни влюбленных. Представив себе эти интимно-доверительные отношения с другим, их общий смех — все, что скрывалось от него, — он вдруг почувствовал себя опустошенным, неспособным различать истинное и фальшивое в самых глубоких человеческих чувствах.

Кричать и упрекать было бесполезно. Что-то важное в их отношениях исчезло безвозвратно, хотя никто из них и не был по-настоящему виноват. Да, сердце порой не может быть отдано только одному. И, возможно, бывает трудно отказаться от того, что началось когда-то. На нем самом, несомненно, также лежала какая-то часть вины. Но даже в самых нежных воспоминаниях ему чудилось теперь, словно на неудачных фотографиях, чье-то постороннее присутствие. Рошан остался один.

И сохранил свое одиночество.

Он не вел монашеского образа жизни. Но его связи были мимолетными, и он не позволял им длиться долго и вторгаться в его гражданский статус.

— Мелина ждет передачи от Лорио… О… какой плохой пас… Квана перехватил мяч…

Франсуа не прислушивался к голосу комментатора радиостанции «Европа-1», приглушенному прозрачной перегородкой. И не проявлял никакого интереса к череде изображений, взятых крупным планом и бегущих по небольшим экранам телевизионных мониторов, которыми современно мыслящий проектировщик снабдил каждый столик для прессы.

Все его внимание было сосредоточено на действиях фотографа, с которым он работал в паре.

Подобно гончему псу, замирающему на бегу, подняв лапу и принюхиваясь к ветру, Брюньон метался короткими перебежками вдоль боковой линии, глядя в сторону ворот команды Сошо и держа указательный палец на кнопке одного из двух фотоаппаратов, которые болтались у него на шее. За пять лет совместной работы Рошан изучил все повадки этого ветерана футбольных полей, не имеющего равных в искусстве безошибочно нацелить свой объектив под нужным углом в решающий момент. Казалось, что этот большой ценитель «божоле» обладает каким-то шестым чувством, позволяющим предугадывать рефлексы игроков и траекторию мяча, словно он сидел перед шахматной доской, где можно и даже должно видеть на несколько ходов вперед.

— …Квана обводит Соэра… Но его останавливает Гуттире… Тот передает мяч Воркевичу…

Борьба шла в глубине отступивших рядов вильграндцев, которые оставили впереди, на линии атаки, только одного своего центрального нападающего. Внешне равнодушный к стае фоторепортеров с аппаратами «Никон», которые пытались держаться поближе к надутому кожаному пузырю, выписывающему замысловатые линии на поле, Брюньон продолжал методично продвигаться к другому концу поля. Он остановился, чтобы сбить с толку конкурентов, у средней линии, возле официальной трибуны. Отведя от него на секунду взгляд, Франсуа заметил небольшую группу сидящих в первом ряду людей в безупречно сшитых тройках.

Президент футбольного клуба Вильгранда, добродушно-круглолицый Пьер Малитран, владелец фруктовых плантаций и обширных виноградников, откуда обычное розовое вино благодаря хорошо поставленной рекламе расходится по стране и каждой весной пенится в стаканах французов, склонился к уху мэра-депутата. Луи Жомгард был слишком молодым, чтобы воевать в подполье во время Второй мировой войны, но он смог умело использовать подвиги своего погибшего в концлагере отца, известного участника Сопротивления с первых его дней, и сделал политическую карьеру, провозглашая на всех перекрестках, что «порода всегда скажется». Он входил в центристскую группу Национального собрания (которую обхаживали как правые, так и левые, стремясь сколотить новое большинство) и не боялся переходить из одного политического лагеря в другой, пользуясь внепартийным статусом министров при V Республике. Жомгард занимал пост государственного секретаря по туризму в двух правительствах с совершенно разной политической ориентацией. Тем, кто обвинял его в измене своим убеждениям, он отвечал, что прежде всего печется о «благе Франции, слишком страдающей от политической зашоренности Парижа». Подобные речи не могли не нравиться в стране, которая мечтает о всеобщем согласии, но не может добиться его даже среди посетителей одного кафе. Это был человек формул. Наиболее знаменитое его изречение:

На предвыборных митингах этот образ был хорошо понятен как фермерам, задавленным экспортными квотами и импортом английской баранины, так и промышленникам, страдающим от японской конкуренции. Волшебная словесная палочка превращала фермы в Малый Трианон,[2] а будущие заводские предместья в районы, закрытые для иммигрантов, потому это изречение нравилось многим и звучало успокаивающе перед лицом неопределенного будущего.

Франсуа видел, как Жомгард отрицательно покачал головой, словно отказываясь обсуждать дальше то, о чем шептал ему Малитран. За их спинами был виден силуэт одетого с иголочки казначея клуба Виктора Пере, который встал, несомненно, для того, чтобы пойти узнать, каков сегодня сбор в кассах. Он нагнулся с намерением, в свою очередь, сказать что-то президенту клуба, но тот раздраженно отмахнулся. Этот «черноногий»,[3] приехавший из Алжира после поражения 1962 года,[4] был чем-то недоволен и, пожав демонстративно плечами, стал подниматься по ступеням к выходу с трибуны.

Отметив про себя мимоходом нервозную атмосферу, которая, казалось, царила среди руководящей группы, журналист перенес свое внимание на того, кого он считал авгуром футбольных дел. Брюньон с бесстрастным видом медленно продвигался к воротам команды Сошо… Барабаны болельщиков Вильгранда гремели устрашающе, чтобы обескуражить противника.

Виктор Пере не успел еще дойти до главной кассы, когда его остановили два субъекта с выстриженными висками, в джинсах и кожаных куртках. От незнакомцев, сторонившихся яркого света над футбольным полем, исходила угроза, которую казначей сразу же ощутил. Эти парни напоминали ему молодых убийц из ОАС.[5] Несмотря на жару, он почувствовал озноб, когда тяжелая ладонь легла ему на плечо.

— Что вам нужно?

Тот из двоих, кто выглядел более свирепо, улыбнулся хищно.

— Мы хотели бы поговорить с тобой.

«Черноногий» попытался овладеть своим голосом.

— О чем?

Второй, с ангельскими чертами лица, небольшим золотым кольцом, слабо мерцавшим в ухе, иронически заметил:

— Подумай и догадайся.

— У меня сейчас нет времени. Приходите завтра в мой кабинет.

— Мы ненадолго.

Позади рев толпы взметнулся над трибунами. Несмотря на такое близкое людское море, Пере почувствовал себя бесконечно одиноким. Даже полицейские из службы порядка вопреки всем указаниям сгрудились у немногих выходов на поле. Лампы, горевшие над главной кассой, не сулили никаких надежд на спасение. Они вдруг показались Пере недосягаемыми. Звать на помощь было бесполезно. Его крик потонул бы в общем шуме.

— Если речь идет о выручке…

«Длинный нож» (так он его окрестил) лишил его каких бы то ни было иллюзий. Впрочем, у него их почти и не было.

— Нет, Пере, только ты, ты сам нам нужен… Дай ключи от машины…

Казначей послушно положил ключи от своего «мерседеса» в протянутую ладонь. Если бы они потребовали, он тут же снял бы и брюки, чтобы хоть на секунду отодвинуть то, что, как он знал, должно было произойти.

— А теперь — вперед!

Он покорно пошел на открытую стоянку, предназначенную для официальных гостей. Двое шагали рядом. «Ангел» похвалил:

— Если бы все были такими же разумными, как ты, жить стало бы намного легче.

Но Виктор Пере не смог оценить этой иронии. Он шел своим крестным путем. Его ноги не сгибались, словно он нес бремя Сына Божьего. Мольба вырвалась из его горла:

— Я готов сделать все, что вы…

«Длинный нож» прервал его, бросив неумолимо:

— Что касается нас, то мы были бы рады забыть о тебе. Но нам платят за работу.

Выстрел, раздавшийся в «мерседесе», едва освещенном фонарями стоянки, прозвучал не громче хлопка шампанского и потонул в гуле голосов и всевозможных шумовых инструментов, который вдруг поднялся на трибунах, где сидели болельщики Вильгранда. Как это часто бывает во время футбольных матчей, драма на поле разыгралась в тот самый момент, когда переброска мяча «по-старинке» не предвещала, казалось бы, ничего неожиданного. И только редкие знатоки, не позволившие себя обмануть этой вялой игрой, пытались угадать, кто же начнет атаку.

Футболисты Сошо перебрасывали мяч друг другу в лагере противника, когда Лафана, словно черный стремительный олень, вырвался из линии полузащиты, с ловкостью фокусника отобрал мяч и направил его своему правому нападающему. Эдинсон принял его кончиком бутсы и ринулся вперед через все поле. Репортер радиостанции «Европа-1», задыхаясь, бросал в микрофон:

— Эдинсон обходит Соэра… Пробрасывает мяч между ног Гуттире… Обводит Лориана…

Франсуа Рошан лишний раз поздравил себя с тем, что работает вместе с Брюньоном. Все коллеги и конкуренты еще топтались рядом со средней линией поля, не поспев за проворными ногами бывшего игрока «Манчестер Юнайтед», который был куплен за астрономическую сумму вильграндским клубом. А старый служака Брюньон был уже на месте, обеспечив себе идеальный угол, чтобы поймать в видоискатель неотразимый удар.

— Перед ним никого уже нет… Он целится в ворота команды Сошо…

Внезапно голос комментатора, поднявшись еще на одну ноту, дрогнул.

— Внимание… Лориан атакует его в штрафной площадке… Ему пришлось пересечь все поле… Эдинсон лежит на земле, сбитый с ног неправильным подкатом…

И, словно певица, извлекающая из последних своих резервов самую высокую ноту, радиорепортер еще нашел в себе силы прокричать:

— Пенальти!

Если бы выстрел в «мерседесе» раздался несколькими секундами позже, то прозвучал бы как раз в тот момент, когда трибуны охватила тишина. Конечно, это мало что изменило бы. Внимание полицейских было приковано к врачу, который прибежал оказать помощь неподвижно лежавшему игроку, и они приняли бы выстрел за треск петарды, запущенной каким-нибудь мстителем из числа гостей.

Впрочем, многие в эту минуту были обеспокоены, не слишком ли серьезна травма, нанесенная одному из фаворитов, другие с огорчением думали о цене, которую придется заплатить за ошибку. Но всех — и актеров, и зрителей — волновало только одно: предстоящее пенальти.

Вратарь в своей клетке, ставшей вдруг слишком просторной, будет противостоять тому, кому поручат свершить правосудие. На поле останутся лишь два соперника. Никогда защитник ворот не бывает так одинок. И никогда столь тяжкая ответственность не ложится на плечи игрока, бьющего пенальти: болельщики не простят упущенного шанса, использовать который намного труднее, чем кажется. Судьба многих встреч зависит от этого поединка, и на трибунах одни всей душой молятся о том, чтобы вратарь не сумел отразить мяч, в то время как другие направляют два пальца в сторону его противника, чтобы наслать на него порчу.

Напряженное ожидание охватило зрителей после «грязной» игры футболиста команды Сошо.

В каждом лагере тренеры поднялись со своих скамей и остановились у края поля, ступить на которое они не имеют права вплоть до финального свистка. Опустившись на колени возле англичанина, морщившегося от боли, врач провел чудодейственной губкой по травмированной ноге, и тогда вновь восстановились все ее функции.

Трибуны замерли: так кипящая смола, если смотреть сверху, может показаться окаменевшей. Установилась необычная тишина — словно на острове, попавшем в самый центр тропической бури, перед тем как стихия разыграется по-настоящему. Это один из тех редких моментов вне времени и пространства, когда каждый задумывается о своих собственных грехах. Увы, ничто уже не волнует Виктора Пере, чье еще не успевшее остыть тело тяжело навалилось на руль в обитом бордовой кожей дорогом автомобиле. Совершенно равнодушный к этому суетному миру, Виктор Пере смотрит в ночь. На его виске и пиджаке запеклась кровь. Его правая рука повисла рядом с рычагом переключения передач, пальцы стиснули рукоятку револьвера.

Хотя боль под действием бальзама исчезла, Боб Эдинсон продолжал лежать на траве и тянуть насколько возможно время. Ему было хорошо. Он не злился на Лориана. В подобной ситуации, когда противник рвется к незащищенным воротам, он действовал бы точно так же. А кроме того, у этого парня из Манчестера была дубленая кожа. Упадок крупного промышленного города, безработица, недоедание, разные формы бессмысленного насилия — все оставило на нем свой отпечаток. Только жгучее стремление вырваться из этой жизни позволило маленькому подавальщику мячей, худому как щепка, работая ногами и локтями, подняться из своей среды. На встречах юношеских команд его заметил один из тех посредников, которые постоянно ищут многообещающие таланты. Конечно, тогда за переход в другой клуб он подписал незаполненный контракт и потерял изрядную сумму. Но когда сумма сделки крутится вокруг трех миллиардов сантимов…[6]

В перерыве усталость навалилась на Хосе Гамбору. Сомнения снова охватили полузащитника команды Вильгранда… Он представил себе, как Клара открывает дверь другому. Под домашним халатом, готовым соскользнуть на пол, надеты шелковое белье и чулки-паутинки, которые так ему нравятся. Хосе весь напрягся от отчаяния… У негодяйки было девяносто минут, чтобы достичь блаженства… Злоба душит его. Ему хочется покинуть поле и появиться внезапно в своей квартире. Чтобы наконец узнать все. Раз и навсегда.

У правого полузащитника нет таких семейных проблем. Владислав Кальмен, отправившись покорить Запад, был полон решимости утвердиться здесь, работая в поте лица своего ногами и головой. Прошли времена, когда он получал три тысячи рублей в месяц, привлекая зрителей на стадион Одессы, в то время как советский автомобиль стоил двадцать пять тысяч. Сегодня вечером он уедет в спортивной «ланче». Его жена Марина еще никак не может прийти в себя, сменив коммунальную квартиру (на четыре семьи — одна кухня и одна ванная) на шестикомнатную виллу с большим садом, осенившим их новенькое счастье…

Каждый раз, когда Амеди Лафана ест апельсин, он видит себя мальчишкой, старшим из двенадцати детей, на улицах Нджамены. Вместе с приятелями он воровал их у торговцев с лотков. Когда у тебя ничего нет, то все нипочем. Даже гонять пустые консервные банки посреди улицы Независимости, не обращая внимания на беспорядочное, как повсюду в Африке, автомобильное движение. Среди мчащихся машин он постиг искусство уклоняться от противника. Однажды какой-то «тубаб», восхитившись тем, как ловко он увернулся от хромированного бампера его автомобиля, вылез из своей стреляющей колесницы и спросил, не хочет ли он по-настоящему играть в футбол…

Увидев, что Эдинсон поднимается, Мишель Дебе пошел за мячом. Член сборной Франции, капитан команды Вильгранда носил свою повязку, как другие — флаг на поле боя. Он всегда был впереди, воодушевляя павших духом… Сын футболиста, родившийся, так сказать, с кожаным мячом на ногах, Дебе — лучший снайпер команды. Однако, готовясь пробить по воротам, он всей кожей чувствовал волны противодействия, исходившие от небольшой группы людей, сгрудившихся возле футбольного поля…

Амедео Ди Лоро, сидя на скамье запасных, томился от нетерпения. Его одолжили (дали напрокат, если говорить точнее) футбольному клубу Вильгранда на два года. С тех пор как он покинул Рим, у него ничего не ладилось. Дело не только в том, что он воспринял эту ссылку, лишившую его «мамочки и макарон», как несправедливое наказание. В разгар чемпионата на юге Франции ему никак не удавалось найти свою игру. Оказавшись без одноклубников, с которыми сыгрался, он не чувствовал новых соратников и оставался среди них чужим. Несмотря на совместные тренировки, они не воспринимали его. И эффективность его игры снизилась. Тренер ободрял парня и обещал, что спортивная форма вернется, но сомнения все больше одолевали его. Совсем недавно у входа в раздевалку какай-то тип снова подошел к нему, прошептав:

— Когда захочешь, подай только знак.

Говорят, что если от героина хочется спать, то кокаин придает силы и повышает скорость. Может быть, это единственный способ вернуть свою форму? Одна только помеха: его обнаруживают при анализе мочи. Но ведь контроль бывает не так уж часто…

…В тот момент, когда носок бутсы с рассчитанной силой ударяет по мячу — так, чтобы тот с ускорением летел в створ ворот, — тишина на трибунах становится напряженной, как в классе прилежных учеников. На несколько секунд каждый зритель забывает о своих пристрастиях и сосредоточивает внимание на захватывающей дуэли, происходящей на зеленом поле… Удар… Кожаный снаряд набирает скорость… Вратарь, замерший между двумя стойками, хочет парировать… Он пытается мгновенно определить направление мяча и бросается в сторону, зависнув в воздухе, но его руки в перчатках хватают пустоту… Пушечное ядро, посланное с подкруткой, едва касается его ладоней и влетает в сетку.

После короткого затишья вновь вспыхивает буря. Радость победы у одних. Гнев и досада у других. Раздаются приветственные возгласы и брань. Игроки команды Вильгранда бросаются к своему капитану, виснут на нем, как гроздья винограда, стискивая слишком демонстративно в своих объятиях. Холодный наблюдатель, мало интересующийся страстями, бушующими вокруг кожаного мяча, нашел бы в этих пылких изъявлениях дружбы между молодыми мужчинами в трусах оттенок скрытого гомосексуализма.

Болельщики команды Сошо, ошеломленные крушением своих надежд, ждут конца этих восторгов, в то время как трибуны победителей ликуют.

Поток звуков словно хлынул в широко открытые шлюзы.

Гремят барабаны. Звенят металлические тарелки. Громкий хор подхватывает победный гимн.

— Гол-ол-ол-ол…

Со всех сторон рвутся петарды. Ракеты, взлетая с шипением, окутывают ряды плотным дымом, который медленно рассеивается, закрывая свет фонарей. Вымпелы и флаги раскачиваются, как марионетки. Игроки занимают свои места. Волны шума стихают. Матч продолжается…

Финальный свисток судьи останавливает встречу при счете один-ноль.

Людские потоки, охваченные воодушевлением или унынием, текут вдоль рядов к выходам со стадиона. В течение девяноста с лишним минут жители Вильгранда оказались сплоченными так, как никогда в повседневной жизни. Всех объединила любовь к кожаному мячу — коренных французов и репатриантов из Северной Африки, левых и правых, арабов и португальцев, богатых и бедных, работающих и безработных, интеллигентов и недоучек. Победа местной команды стала словно реваншем за их собственные неудачи, их слабодушие, пассивность и утрату надежд.

Пряча в карман свои блокноты, Франсуа Рошан заметил, что только одна группа, кажется, не участвовала в этом общем торжестве — та, что сидела на официальной трибуне. Спор там, видимо, принял довольно крутой оборот, и жест досады, который президент клуба адресовал депутату-мэру, свидетельствовал о том, что речь шла отнюдь не о поздравлениях. Брюньон вошел в стеклянную клетку, обвешанный, будто амулетами, своими камерами.

— Ты видел, как я схватил пенальти?

Повинуясь какому-то чутью, журналист показал на группу избранных.

— Сними-ка их.

— Зачем?

Рошан сказал откровенно:

— Не знаю.

Фотограф пожал плечами.

— Если это каприз…

Он поднес видоискатель к глазам и нажал на спуск как раз в тот момент, когда президент вильграндского клуба повернул к ним свое красное от гнева лицо. А народный избранник оставался в этот момент холодным как мрамор.

— Черт возьми! — прокомментировал сцену Брюньон. — Для победителей они выглядят не слишком-то весело.

На стоянке ревут моторы. Стреляют выхлопные трубы. Машины разъезжаются в разные стороны, стремясь опередить друг друга. В свете фонарей разъезд напоминает гонку на выживание. Правда, обходится без помятых крыльев, но звучит разнообразная, затейливая ругань.

— Научись водить, придурок!

— Иди в задницу!

— Это просто бордель!

Широкая площадка постепенно пустеет. Никто не обращает внимания на неподвижный силуэт за рулем «мерседеса».

В раздевалке пахнет потом и камфарным маслом. Шаги гулко раздаются на бетонном полу. Игроки победившей команды, расслабившись, переодеваются. Некоторые выходят из душевой. Другие еще раздеты. Франсуа быстро опрашивает футболистов, интересуясь перипетиями матча. Его собеседники знают, что он спросит. А он — что они ответят. Обычный ритуал, который не мешает, впрочем, Рошану ловить непринужденно брошенное слово или фразу. Порой так можно узнать о предстоящих переходах игроков. В тот момент, когда он расспрашивал автора победного пенальти, за его спиной раздался жизнерадостный голос:

— Поздравляю, дети мои.

Он обернулся. Жомгард в сопровождении Малитрана, изобразив на лице улыбку, вошел в раздевалку и стал пожимать всем поочередно руки, словно в ходе предвыборного турне. В порыве всеобщего воодушевления они стали поздравлять друг друга.

— Президент, ваша команда лучше всех.

— Мы многим обязаны вам, месье мэр.

Можно было подумать, что между ними нет никаких споров, царит «мир и благоденствие». Узнав журналиста, глава городской власти обратился к нему, протянув руку:

— А, Франсуа… Всегда на посту… Привет…

Они отнюдь не были близко знакомы. Но Луи Жомгард никогда не забывал имен. Это способствовало его популярности. А если, к несчастью, у него и случался в памяти провал, то вышколенный парламентский атташе, сопровождающий его, как тень, заглядывал незаметно в небольшой блокнот, специально заведенный для этой цели, и шептал ему в ухо подзабытое имя. Кроме того, надо сохранять хорошие отношения со средствами массовой информации, и поэтому ему известно все, что можно узнать о репортере. Он даже завел на него специальную карточку.

— Один-ноль, Франсуа… Недурно, а? Если бы играли на чужом поле, то заняли бы второе место… А то и третье… Но теперь мы вышли на общеевропейский уровень — и это главное.

Выход на первые места в чемпионате Франции позволял померяться силами с крупными иностранными командами. Мэр явно ликовал, предвкушая наплыв болельщиков на стадион Вильгранда и увеличение раз в десять, а то и больше, сборов за телевизионные трансляции. Это станет золотым дном благодаря зарубежному зрителю. Жомгард излучал радость всеми своими порами. Он слегка переигрывал. Поодаль, демонстрируя такое же довольство, Малитран, тем не менее, не мог сдержать легкий нервный тик, дергающий веко. За десяток лет, которые Франсуа видел его на стадионах, он изучил его повадки. У Малитрана этот тик означал беспокойство. И обычно тик усиливался, когда его команда терпела поражение. Но ведь сегодня вечером Вильгранд выиграл! Тогда в чем же причина этой скрытой напряженности?

Франсуа решил взять быка за рога.

— Месье президент… Чемпионат и розыгрыш кубка заканчиваются. Значит, наступает время переходов. Возможно, что многим клубам, испытывающим финансовые трудности, инспекция по надзору за деятельностью клубов запретит приобретение новых игроков, которое только увеличит дефицит их бюджета.

Президент местного футбольного клуба уклонился от прямого ответа, прикрывшись казенной фразой. Но взгляд его свидетельствовал, что вопрос попал в цель.

— Свежая кровь может способствовать победам и оказаться единственным средством, чтобы привлечь спонсоров и публику и таким образом выправить положение.

Рошан попробовал преодолеть его сопротивление.

— Это относится к Вильгранду?

Спортивный деятель отважно улыбнулся, но дрожание века выдало его замешательство.

— Не стану отрицать, что ситуация бывает подчас деликатной, но мы полны решимости обеспечить финансовое равновесие клуба.

Депутат-мэр пришел ему на помощь.

— Впрочем, даже если бы возникли какие-то временные небольшие трудности, муниципальный совет единодушно поддержал бы свою команду-победительницу.

«Ты дал пас, я принял». Рошан с понимающим видом дружески спросил:

— А если бы речь шла о больших трудностях?

Веко Малитрана дергалось. Жомгард решил прекратить беседу.

— Об этом речь сегодня не идет.

Он повернулся к своему спутнику и иронически заметил:

— В противном случае, я полагаю, мне первому стало бы об этом известно. Не так ли, месье президент?

Малитран проглотил слюну.

— Разве может быть иначе, месье мэр?

И он обронил фразу, которая могла прозвучать весьма двусмысленно в определенной обстановке. Особенно если учесть, что Франсуа записал ее на карманный магнитофон.

— Мы всегда объединяли наши усилия.

Еще несколько минут назад Вильгранд был покинутым жителями городом. Непосвященным он мог показаться таким же загадочным, как древнее поселение народа майя.

Даже ни одной кошки не было видно на обычно оживленном бульваре Бюжо. (Здесь, под платанами, обычно играли в шары. «Лас-Вегас-на-шарах» называли это место в народе, преувеличивая несколько размер тайных ставок. Собаки выгуливали тут своих хозяев, молодые люди с «уокмэнами» на шеях назначали встречи, а пожилые перебрасывались картами.) Официант пивной «Эсперанс» весь вечер переминался с ноги на ногу на пороге пустой террасы напротив своего коллеги из кафе «Репюблик», белая куртка которого, подкрашенная отблеском неоновой вывески, мерцала голубым цветом. Оба пытались угадать результаты игры, прислушиваясь к шуму, доносившемуся с той стороны города, где, словно полярное сияние, отсвечивали в ночном небе мощные прожектора над стадионом.

Внезапно в пустынные улицы хлынула толпа.

Вереница машин с горящими фарами, ревя клаксонами, вырвалась на шоссе, запруживая прилегающие переулки. Оглушительный шум и грохот будили всех, кто имел неосторожность уснуть.

— Вильгранд сильнее всех… О-о-о… Вильгранд прекрасней всех…

Кое-где звучали уже пьяные голоса. Многие охрипли, надсаживаясь еще на трибунах, чтобы поддержать свою команду. Ликующе ревела труба. Взрывались петарды. Водитель какой-то «альфа-ромео», убежденный, что в день победы позволена любая вольность, принялся выписывать замысловатые фигуры на тротуаре среди платанов и пеших горожан, которые с пересохшими глотками устремились к двум большим кафе.

Скоро здесь не осталось ни одного свободного места.

Официанты, счастливые от того, что вновь оказались среди народа, лавировали между столиками с подносами, уставленными кружками пенистого пива и стаканами розового вина, стремясь уловить каждое слово из той оды во славу спорта и футбола, в которую каждый по очереди стремится добавить свои краски.

— А пенальти… Настоящий шедевр! Какой он сделал финт, этот хрен!

— Да… Но если бы Лафана не выдал пас… Как на блюдечке… Этот тип прорвался, словно шпага…

— А Эдинсон… Ты забыл про Эдинсона… Провел мяч почти через все поле… Это не каждый сможет.

— Гарсон, на всех!.. За здоровье наших ребят…

Гордый и торжествующий Костарда заказывает выпивку для всех окружающих его болельщиков. Так повелось с начала чемпионата: в конце победной недели это час его славы.

— Я вам скажу, что в нападении мы лучше всех.

Кто станет возражать? Человек он вспыльчивый, да и некоторые его приверженцы легко пускают в ход кулаки. Стоит завести речь о Марселе, этом постоянном сопернике (и не только в области спорта), как он вспыхивает от гнева, словно солома.

— Этот их Канебьер…[7] Там слоняются одни арабы и негритосы…

Можно было подумать, что в команде, которую он поддерживал, не было цветных игроков! Но он никак не мог переварить поражение от марсельцев со счетом три-ноль, которое потерпела несколько недель назад команда Вильгранда. Это была открытая рана. В той неудаче он винил судьбу, нечестную игру питомцев «месье Тапи»,[8] фамилия которого пишется, как «тряпка»,[9] но отнюдь не промахи своих «ребят». Однако в тяжкие минуты он мог выстроить на трибунах последний бастион, чтобы своей поддержкой придать силы тем, кто уже утратил их на поле.

Франсуа высадил Брюньона на углу бульвара. По дороге они узнали по радио о результатах других матчей чемпионата, состоявшихся в этот день.

Обычно трезвый на работе, фотограф был из тех людей, которые задерживаются на улице, потому что, к несчастью, на их пути никогда не попадаются закрытые рестораны.

— До завтра.

Рошан поехал дальше.

Его «рено» тащился, как улитка, в праздничном потоке машин, грозившем не иссякнуть до утра. Ему удалось наконец вырваться, свернув в узкие улочки старого города.

Вильгранд состоит приблизительно из четырех районов. В центре — красивые магазины, торгующие товарами последней парижской моды, но хранящие провинциальную элегантность, равнодушную к «шмоткам». Тут расположены конторы, рестораны и кафе. В нижней части города можно увидеть прекрасные фасады домов в классическом стиле с монументальными воротами. Здесь живет бывшая некогда состоятельной, пока не захирела торговля с колониями, буржуазия. Немало семей испытывают денежные трудности, но пытаются скрыть их, чтобы спасти свою репутацию в глазах посторонних. Только недостаток света, узкие улицы и отсутствие автомобильных стоянок защитили пока эти кварталы от нашествия новых богачей. Но потихоньку дома продаются: надо выжить, и по многим начинает звонить колокол. Средний возраст жителей здесь довольно высок. Молодежь, как только подрастут крылья, улетает в столицу, или (верх разложения!) в Марсель, или в Монпелье, пытаясь использовать остатки семейных связей, чтобы сделать карьеру.

Верхний город три десятилетия назад был плотно заселен рабочим людом. На окнах покосившихся домов сушилось белье. На каждом шагу встречались небольшие забегаловки. В бакалейных лавках клиентам открывали кредит до ближайшей зарплаты. Чередой шли народные гулянья и похороны по самому низкому разряду.

От всего этого остались одни воспоминания. Торговцы недвижимостью, скупив по низким ценам целые кварталы обветшавших домов, не приносивших дохода, легко добились, чтобы их признали непригодными для жилья. Посыпались предписания — выселить жильцов. Когда начался снос первых домов, то в других тоже стали отключать воду и газ под тем предлогом, что можно повредить трубы. А потом, когда нужные чиновники положили в карман по конверту, уже больше не включали. Посредники выкупили по дешевке булочные и прочие продовольственные магазины. Постепенно их стали закрывать, лишая самых обездоленных возможности покупать неподалеку все необходимое. Переселение ускорилось. Этаж за этажом освобождался от квартирантов. На окнах уже не болтались рубашки и полотенца. С утра до вечера массивные шары крушили стены, поднимая облака удушающей пыли. К тем, кто упрямился и не желал уезжать, ибо здесь прошла вся их жизнь, наведывались компании громил, которые для острастки устраивали небольшие погромы. Полиция, когда к ней обращались, проявляла странное равнодушие. А на пустырях, расчищенных прожорливыми, как ястребы, экскаваторами, уже начинали подниматься фешенебельные здания с мраморными подъездами, декоративными садиками и личными подземными гаражами.

Сегодня самые состоятельные горожане живут уже в новом цветущем квартале. Они знают тот заветный код, который, как «Сезам, откройся», служит пропуском в тесную группу привилегированных и дает право жить вдали от раздражающих сцен повседневности.

А те, кого отсюда изгнали, поселились с детьми, ставшими, в свою очередь, отцами и матерями семейств, на плато в дешевых муниципальных домах, уныло параллельные ряды которых стали вызовом архитектурной гармонии. Ни один из их создателей не согласился бы жить здесь. Не успела еще просохнуть штукатурка, как выявились многочисленные недоделки — результат спешки в обстановке принудительных переселений. Понадобились четверть века, два десятка сожженных автомашин и несколько разбитых и разграбленных витрин, чтобы начались разговоры о необходимости обновления этих районов, о создании зеленых зон. Постепенно большинство жителей составили арабы, прибывавшие чартерными рейсами в годы строительного бума. Они были готовы выполнять любую работу, которой пренебрегали французы. К ним добавились чернокожие из бывших французских владений в Африке, приезжавшие с туристскими визами, но не возвращавшиеся обратно. В этих кварталах можно встретить похожих на бандитов с большой дороги турок и курдов, получивших политическое убежище. Остатки первых переселенцев и их потомки оказались в положении небольшой французской общины посреди приверженцев ислама.

Но независимо от происхождения все парни на плато носят джинсы и с одинаковым южным акцентом выражают отвращение к обществу, которое лишает их каких бы то ни было надежд и закрывает перед ними все двери, как только они назовут свой адрес. Одна лишь футбольная команда достойна, на их взгляд, уважения. Потому что с самых юных лет многие из них лелеют безумную мечту стать когда-нибудь ее игроками. И ради этого целыми днями гоняют круглый мяч на пустырях, окружающих громады зданий. Это единственный путь, который им кажется возможным, чтобы вырваться из гетто.

Исторический центр Вильгранда — переплетение узких улочек вокруг собора. Франсуа поставил свою машину на площади перед порталом и углубился в лабиринт переулков, доступных скорее для портшеза минувших времен, чем для автомобиля. Он переживал еще радость победы, размышляя вместе с тем над проявившимся лишний раз местечковым патриотизмом своих сограждан. Наверняка единодушие было бы не столь полным, если бы речь зашла о защите отечества. Хотя, может быть, не стоило бы сравнивать любовь к спорту и к национальному флагу?

«В конце концов, — подумал он, — лучше прославлять голы, чем убитых». Прислушиваясь к звуку своих шагов по старинной брусчатой мостовой, он вдруг вспомнил о тех приметах беспокойства, которые можно было заметить на официальной трибуне и которые не затушевала беседа в раздевалке. Может быть, возникла какая-то серьезная проблема, вызвавшая разлад в верхах? Речь могла идти только о финансах. Разумеется, все клубы первой лиги нередко сталкиваются с денежными трудностями. Чтобы оставаться среди избранных и делать большие сборы, нужно привлекать первоклассных игроков. Иметь просто хороших недостаточно. Но за исключительные достоинства надо платить. Плата за переход звезд из команды в команду и их заработки достигают астрономических цифр и исчисляются миллиардами сантимов. Но обычно денег в кассе для этого не хватает, потому что клуб еще не обзавелся необходимыми козырями. Этот порочный круг заставляет обращаться в муниципалитет и к спонсорам. Члены муниципального совета и рекламные агентства требуют впечатляющих результатов, оправдывающих эти денежные траты. Планка поднимается все выше и выше. Ставки растут, потому что команды соперников также ищут возможных кредиторов. И единственное средство не оттолкнуть их — делать еще больше и еще лучше. Надо влезать в долги, чтобы заполучить козыри, которых домогаются все.

Погруженный в свои мысли, Рошан открыл ключом резную дверь дома, миновал богато украшенный вход со скульптурой Дианы-охотницы и оказался в закрытом, почти монастырском, дворике.

Он поднялся по каменным, слегка выщербленным за два века ступеням монументальной лестницы на пятый этаж… А может быть, два хитреца разыграли для публики комедию, чтобы замаскировать какую-то сногсшибательную сделку? Чтобы избавиться от той постоянной слежки, которую ведут друг за другом команды европейского уровня?

— Мяу… Мяу…

Как обычно при его возвращении, откуда-то появился изящный гибкий кот. Из угольно-черной шерсти светились зеленые глаза.

— Где ты сегодня шатался, Були?

Кот терся о его ноги, пока он открывал дверь и зажигал свет. Едва Франсуа переступил порог, как тот исчез в глубине квартиры. Рошан повесил плащ и направился в кухню. Були уже чинно ждал, сидя перед холодильником.

— Может быть, ты проголодался?

— Мяу…

Ответ был более чем утвердительным. И даже требовательным. Франсуа покачал головой.

— Тебе не кажется, что ты немного перебарщиваешь?

Он достал из холодильника банку с едой, выложил в тарелку и поставил перед нетерпеливым котом. Кот чуть презрительно, с деланным равнодушием нагнулся к котлетам, осторожно лизнул одну из них, словно подозревая Франсуа в желании его отравить, и, подняв усы, бросил возмущенное «мяу».

— Согласен, — признался пристыженный журналист — Извини меня. У меня не было времени зайти в мясной магазин. Придется довольствоваться тем, что есть, старина.

Он показал на пустые полки холодильника.

— И, кроме того, будь доволен, что я не съел половину. Я тоже не обедал.

Зеленые глаза, сузившиеся от света неоновой вывески на улице, смотрят на него. Они вспыхивают золотисто-изумрудными искрами. Франсуа отвел взгляд.

— Приятного аппетита.

Его четвероногий собеседник ждет, когда он покинет кухню, и жеманно принимается за свой обед.

В трех комнатах квартиры расставлена красивая старинная мебель, доставшаяся Рошану от трех поколений буржуазной семьи. Современные литографии выделяются цветными пятнами на белых стенах. Небольшие лампы с абажурами, расположенные повсюду, отбрасывают кольца приглушенного света, тающего в полутьме гостиной. В кабинете обстановка более строгая. Здесь стоят телевизор и проигрыватель со стопкой компакт-дисков. По надписям на них можно установить, что хозяин квартиры явно предпочитает классическую музыку, и в частности, Моцарта.

Франсуа вышел из ванной босиком и в халате. Прежде чем отправиться под душ, он продиктовал свою статью по телефону. Он не питал никаких иллюзий, твердо зная, что ее безжалостно сократят.

Включив видеомагнитофон, он устроился в своем любимом кресле, единственном предмете, который дисгармонировал с обстановкой квартиры. На экране появилась аббревиатура названия программы «Франс-3», а затем пошли кадры местных новостей, записанные на кассету сегодня вечером Для Рошана это был обязательный просмотр. Кропотливая работа провинциальных журналистов заслуживала внимания. Корреспондент общенационального органа печати почти всегда ориентируется на то, что может интересовать большинство читателей и зрителей в стране. Остальное выбрасывают при монтаже. Репортер же провинциальной телестудии, привыкший освещать будничную жизнь, где сенсация — редкость, а не правило, напротив, исследует каждое событие, каким бы незначительным оно ни казалось, стремясь найти в нем пищу для размышлений. Бывает, он затрагивает и щекотливые темы (социальные, политические или спортивные). Но главный редактор редко позволяет ему копать глубже. Потому что не надо нарушать мир в департаменте, или потому, что нет средств для продолжения расследований, или потому, что нужно срочно показать возложение венков каким-нибудь депутатом либо последний спектакль, исполнители которого готовы все сделать, чтобы попасть на телеэкран.

Кадры сменяют друг друга.

Вот приезд команды Сошо. Тренер команды Вильгранда говорит о том, что он спокоен накануне матча. Кадры бегут назад. Идет репортаж об одном из мелких предприятий, которое создало новые рабочие места, расширив экспорт.

Ни одного захватывающего сюжета.

Ведущий предлагает материал о карьере, отрытом рядом с поселком, жизнь которого стала невыносимой из-за взрывов и потока грузовиков. В студии появляется молодая женщина, и ведущий объявляет:

— Репортаж Доминик Патти.

Ей чуть больше двадцати. Высокая, тонкая. Волна каштановых волос спадает на плечи. От нее веет какой-то чистотой и ясностью. Это впечатление подчеркивает строгий короткий костюм в стиле Шанель, открывающий длинные стройные ноги. Пристальный взгляд карих глаз говорит о стремлении к определенности и четкости. Она резко, почти грубо, задает вопросы — точные и острые. Словно теннисистка, мгновенно отражающая удар. Растерявшийся, ошеломленный собеседник в конце концов говорит намного больше, чем ему бы хотелось.

— Нужно ли было разрешать строительство вопреки мнению определенной части вашего муниципального совета?

Она ловко избежала употребления слова «меньшинство», чтобы собеседник не мог сослаться на волю большинства.

— Налоги, уплаченные этим предприятием, позволяют расширить на территории коммуны инфраструктуру, которая необходима для ее процветания и которую мой предшественник оставил в плачевном состоянии.

— Разве это следует делать за счет здоровья детей? Учителя отмечают, что дети, подверженные вредному воздействию шума в карьере, учатся плохо. Домашние задания не делают. Уроков не учат.

— Мне очень жаль. Но это лишь отдельные случаи. Дело можно поправить, используя двойное остекление домов, которое мы оплачиваем из наших средств. Я отвечаю за это. Но нельзя даже сравнивать неизбежные стрессы современной жизни и создание массы рабочих мест, позволившее значительно снизить у нас процент безработицы. Во всяком случае, что касается меня, то я обеими руками голосую за промышленный рост, ограничивая, насколько возможно, связанные с этим неудобства.

— Хорошо. Значит, вы не будете больше выдавать разрешений на строительство в этой зоне?

— Да. Отвод участков под строительство прекращен.

— Видимо, именно по этой причине их цена резко упала — в три раза?

— Возможно. Но мы заботимся в первую очередь об общественных интересах.

— Подведем, если позволите, итоги. Вы предоставили компании «Симантри Бригатти» землю в аренду на десять лет. Предприятие обязалось восстановить после этого природную среду. Что вновь сделает эти места пригодными для жилья…

— Экология — также одна из наших первоочередных забот.

— …и снова подходящими для выгодных вложений в недвижимость.

— Разве кто-то из жителей против?

— Об этом надо спросить их… Но, во всяком случае, компания «Ом-Резиданс», скупившая по низким ценам все участки, которые стали продаваться напуганными владельцами, кажется, осталась довольна.

— Насколько я понимаю, в этом нет преступления…

— Вам известно, месье мэр, что ваш зять — один из главных акционеров этой компании?

Вопрос попал не в бровь, а в глаз.

Чтобы выйти из положения, ее собеседник решил перефразировать изречение одного бывшего премьер-министра.

— Мой зять — это мой зять, мадемуазель, а я — это я… У вас нет никаких оснований подозревать меня в каких-то сделках…

Франсуа подумал: «Хорошая работа. Но она добьется, что ее быстро выгонят». И, словно подтверждая его слова, на экране возник пробел. Кто-то, наверное, принял меры. Появился ведущий со смущенным лицом.

— Извините нас. По техническим причинам мы вынуждены прервать этот репортаж.

И тут же последовала местная сводка погоды. Журналист выключил телевизор. В памяти у него остался последний кадр — красивый строгий силуэт. Франсуа попытался удержать его в памяти. Так запоминают особенно мелодичный пассаж музыкальной пьесы, повторяя его про себя.

Он пошел в спальню. Свернувшись в клубок, кот спал на одной из двух подушек большой постели. Он замурлыкал, когда Франсуа скользнул под одеяло.