Пепел и алмаз

III

Стояли чудесные весенние дни. Нежно-зеленые деревья, окутанные белым облаком цветов и как бы парящие над землей, на первый взгляд скрывали следы разрушений. Но Алиция знала наперечет все раны своего дома. Она думала о нем, как о тяжелобольном человеке. Его некогда исправный, четко работавший организм разладился и нуждался теперь в заботливом и всестороннем лечении. Но денег не было — и ремонтом приходилось заниматься урывками.

Зимой в сильные морозы полопались водопроводные трубы. Вставить стекла было не на что. Дом не отапливался и весь пропитался сыростью. Требовалось немедленно исправить множество мелких повреждений. Крыша протекала, и у двух комнат наверху был нежилой вид. Снаружи стены были исцарапаны осколками снарядов, окна забиты фанерой, крыша разворочена — так плачевно выглядел этот когда-то чистенький и аккуратный дом!

Алиция целые дни проводила за ткацким станком, и, хотя спрос на домотканые изделия был большой, никак не могла свести концы с концами. По временам у нее опускались руки и не было ни сил, ни — самое страшное — желания бороться с охватывающим ее безразличием. До сих пор она жила в постоянном нервном напряжении, а теперь, когда не нужно было днем и ночью преодолевать страх, все чаще ощущала внутреннюю пустоту. Иногда ей становилось жутко, и тогда она, стряхнув с себя оцепенение, лихорадочно и торопливо начинала припоминать всякие дела и обязанности, ища в этом спасение. Но обязанностей и дел было не счесть, а сумасшедшая работа так изматывала, что ее охватывало отчаяние. К чему все это? Какая жизнь ждет их?

Правда, самое тяжелое позади, но теперь, на пороге новой жизни, оказалось, что годы войны опустошительным ураганом пронеслись в душе, измучили, задергали, пришибли и, словно не исчерпав своей разрушительной силы, перешагнули границу прошлых событий, отравляя будущее, надеждой на которое человек живет в самые тяжелые минуты.

Обойдя, как обычно, вокруг дома, Алиция постучала в дверь кухни. Звонок у парадного не работал, а стука тугая на ухо Розалия не могла услышать. Алиция все собиралась заказать побольше ключей от входной двери, но пока их было только два, и ими завладели сыновья.

Розалия открыла не сразу. Это была полная, шестидесятилетняя женщина с гладко прилизанными седыми волосами и маленькими глазками на большом красном лице. Как все глухие, она говорила очень громко.

— Приходил кто-нибудь? — спросила Алиция.

Оказалось, заходила жена майора, Станевич, знакомая Косецких еще по довоенным временам; с ней Алицция не раз ездила в деревню за продуктами.

— Давно?

— С час назад! — прокричала Розалия. — Сразу же ушла. Пан судья не принял ее.

Алиции неприятно было это слушать, но она вступилась за мужа:

— Он очень устал, ему нужно отдохнуть…

Розалия пожала массивными плечами.

— А то как же! Разве я что говорю? Конечно, надо человеку отдохнуть.

Алиция прошла в холл. Там было пусто, темно и неуютно. Розалия последовала за ней.

— А больше никого не было?

— Фабианский сверток с шерстью принес.

— Принес? — обрадовалась Алиция. — Вот хорошо! Где же он?

— Ушел.

— Я не про Фабианского спрашиваю, а про шерсть.

— А я почем знаю? — рассердилась прислуга. — Унес с собой.

— Как это унес?

— А так. Сказал, что без денег не оставит.

Алиция пришла в отчаяние.

— Боже, что за человек! Ведь мы всегда платим сразу.

— Я ему то же самое говорила.

— А он?

— Сказал, раз вас дома нет, он не может оставить шерсть, ему срочно нужны деньги.

— Ах, боже мой! — огорчилась Алиция. — Теперь так трудно с шерстью…

— Он сказал, что дома у него еще есть. Только дороже. По три тысячи.

Алиция задумалась.

— Ничего не поделаешь, придется взять. Только нельзя откладывать, завтра она может еще подорожать.

— А как же. Он сам это сказал.

— Прямо так и сказал? Ну что за человек! — Вдруг ее охватило нетерпение. — Розалия, ступайте к Фабианскому, да поскорей.

— Ладно. А не ветрено?

— Ну какой сейчас ветер? Такая теплынь на дворе… Вы собирайтесь, а я принесу деньги.

Она прошла в спальню.

До войны спальня Косецких помещалась наверху, но так как крыша протекала, пришлось перебраться вниз вместе с оставшейся после немцев мебелью. Эта мебель не давала Алиции покоя. Занявший в свое время виллу Косецких начальник по найму рабочих, одержимый, как и большинство гитлеровцев, манией все переделывать на свой лад, обставил дом по собственному вкусу, который оставлял желать лучшего. Теперь комнаты стали чужие. Алиция ясно, до мельчайших подробностей, помнила свой дом таким, каким он был до войны, и никак не могла освоиться с новой, непривычной обстановкой. Потратив много сил, она переставила мебель по-своему, но это не помогло. Она чувствовала себя в своем доме, как в гостях, и всякий раз, входя в спальню, не могла без отвращения смотреть на безвкусную роскошную тахту колоссальных размеров, широкий шкаф, мягкие кресла и литую люстру. Комната была обставлена, как шикарный гостиничный номер.

Розалия остановилась в дверях.

— А денег-то хватит?

— Как же может не хватить? — удивилась Алиция. — Ведь я только вчера получила четыре тысячи за серо-зеленый отрез…

Розалия подозрительно посмотрела маленькими глазками на хозяйку.

— А я откуда знаю? Вы мне ничего не сказали.

— Как это не сказала? А вчера вечером?

Старуха не на шутку рассердилась:

— Я хоть и глухая, а слышу, когда мне говорят.

Алиция хотела было настоять на своем, но, взглянув на Розалию, раздумала.

— Ну, хорошо. Может, я и в самом деле забыла…

— Конечно, забыли.

— Во всяком случае, деньги у нас есть.

Она открыла этот, как она его про себя называла, мерзкий немецкий шкаф и из-под стопки прохладных простыней достала старенький отцовский бумажник, в котором много лет подряд хранила деньги на текущие расходы. «Боже мой, и чего только он, бедняга, не перенес на своем веку!»— растрогалась она. Кроме нескольких фотографий, это была единственная память о родителях. Алиция открыла бумажник и обмерла. Он был пуст.

Потрясенная, она застыла на месте. И только чувствовала, как на висках выступает холодный пот. Она еще раз пошарила во всех отделениях. Пусто. «Главное, не волноваться…»— сказала она себе и стала припоминать: вчера положила деньги в бумажник, а сегодня, собираясь в город, из восьми пятисотенных бумажек взяла одну на мелкие расходы, сунув остальные на место. Нет, она не могла ошибиться. Но на всякий случай она дрожащими руками перебрала простыни и, ничего не найдя, начала перерывать всю полку.

Между тем, не видя, что делает за дверцами шкафа хозяйка, Розалия стала терять терпение.

— Коли идти, так идти… А то темнеть начнет…

— Сейчас, сейчас, Розалия! — неестественно громко сказала Алиция. — Идите одевайтесь.

— А деньги?

Алиция сжала ладонями виски.

— Что, Анджей дома?

— Анджей?

— Я спрашиваю, он дома?

— Дома. Недавно вернулся. А сейчас у него приятели сидят.

Алиция заколебалась.

— А где Алик?

— Алик? Разве он сидит когда-нибудь дома? Вы за дверь — и он убежал куда-то.

Наступила тишина.

— Идти, что ли? — буркнула Розалия. — Что-то я ничего не пойму…

— Я ведь сказала вам, одевайтесь. Сейчас принесу деньги.

Когда Розалия наконец ушла, Алиция закрыла шкаф. Но, сделав несколько шагов, вернулась, распахнула дверцы и стала опять перебирать простыни. Все напрасно. И она снова закрыла шкаф. Вдруг в большом зеркале, на расстоянии вытянутой руки, она увидела свое побледневшее, постаревшее лицо и испугалась: такой страдальческий у нее был взгляд. Алиция машинально подняла руки и стала поправлять волосы. Было так тихо, словно дом вымер. Из соседней комнаты, где теперь помещался кабинет Антония, не доносилось ни звука. Только в саду весело щебетали птицы.

Алиция отвернулась от зеркала и уже хотела идти, но тут взгляд ее упал на фотографию Алика, стоявшую возле тахты. Это был старый снимок, он относился к тем далеким временам, когда Алику было три года. Он сидел на освещенных солнцем каменных ступеньках в летней рубашке и коротеньких штанишках, обхватив ручонкой по-ребячьи согнутую в колене ногу. Алик был хорошеньким мальчиком — светловолосым, кудрявым, с круглой, невинной, как у ангелочка, мордашкой. Глядя на фотографию, она почему-то вспомнила, что тем летом, когда его снимали, Алик пережил первое детское горе. Он увидел выпавших из гнезда аистят и безутешно рыдал несколько часов подряд, а ночью метался, вскакивал с громким криком, жалобно плакал во сне и потом еще долго, даже зимой, вспоминал бедных, как говорил, «асистят». С тех пор прошло много лет, но, зажмурясь, чтобы сдержать подступившие к глазам жгучие слезы, она вдруг как бы снова ощутила в своих объятиях теплое детское тельце, и вся затрепетала от любви, тревоги и щемящей грусти, как тогда, когда она прижимала к себе безутешно рыдавшего сына.

Она взяла себя в руки и быстро вышла из спальни. На лестнице из комнаты Анджея слышались голоса. Она в нерешительности остановилась. Но при мысли, что Розалия может догадаться об исчезновении денег, поборола минутное колебание.

Наверху, в единственной пригодной для жилья комнате, устроился Алик, а потом с ним поселился Анджей, когда вернулся в марте из леса. За дверью слышались молодые мужские голоса. Громкий разговор напоминал ссору.

— Это ты, Мацек, первый начал. Все из-за тебя, идиот!

— Сам идиот!

— Но, но, полегче…

— Чего вы ко мне привязались, черти? Откуда я мог знать? И время совпадало, и машина такая же…

Возбужденный гомон заглушил говорившего. Тут послышался новый голос:

— Спокойно, ребята! Во-первых, немного потише. Мы ведь не в лесу…

Алиция только сейчас сообразила, что это говорит сын.

— …во-вторых, — продолжал он в наступившей тишине, — никто из вас персонально не несет вины, мы были вместе и вместе провалили дело…

Когда Алиция постучала, в комнате стало тихо. Через минуту раздался непринужденный голос Анджея, который подчеркнуто, с ударением сказал:

— Прошу!

Ей не хотелось заходить в комнату, и она решила окликнуть сына, но дверь открылась, и на пороге появился Анджей, как всегда, в высоких сапогах, без пиджака, в расстегнутой на груди рубашке с короткими рукавами. Он был высок ростом, светловолос и, как отец, хорошо сложен. Воздух в комнате был сизый от табачного дыма.

— Ах, это ты, мама! — сказал он немного удивленно и вышел за дверь. — У меня приятели…

— Знаю, знаю, — торопливо перебила она. — Не буду тебе мешать, я на одну минутку… Только закрой, пожалуйста, дверь.

— Что случилось?

— У меня к тебе просьба, — робко начала она. — Мне надо купить немного шерсти…

— И у тебя не хватает денег?

Она покраснела, но на лестнице было темно, и Анджей этого не заметил.

— Так получилось. Если ты можешь…

— Ну конечно! Какая ты все-таки, мама… я много раз говорил тебе, пора бросать эту работу. Ведь деньги у меня есть, а ты всегда устраиваешь какие-то церемонии.

— Теперь уже скоро брошу, — уклончиво ответила она. — Ведь отец начнет зарабатывать…

Анджей пренебрежительно махнул рукой.

— Эх, сколько он может заработать! Впрочем, как хочешь, мама. Сколько тебе нужно, пять, десять тысяч?

Она испуганно посмотрела на него.

— Что ты? Гораздо меньше… Три.

— Всего-то! И стоит говорить о таких пустяках! Пожалуйста, мама.

Он небрежно сунул руку в карман брюк и извлек оттуда толстую пачку пятисотенных бумажек. Держа ее в руке, он взглянул на мать.

— Тебе правда не нужно больше?

Увидев у сына столько денег, она была так потрясена и ошеломлена, что даже не расслышала вопроса. Она знала, что у Анджея нет постоянного заработка, да и где теперь можно заработать такую уйму денег?

— Сынок, — робко промолвила она, — это, наверно, не твои деньги?

— Почему же? — Он самодовольно ухмыльнулся, но, поймав испытующий взгляд матери, покраснел и отвел глаза в сторону.

— Ты думаешь, здесь очень много? Это только так кажется.

Он быстро отсчитал шесть бумажек и протянул матери.

— Вот, пожалуйста, три тысячи.

— Спасибо, — прошептала она, но сомнения и беспокойство не оставляли ее, и она снова заговорила:

— Сынок…

Но сын показался ей в эту минуту таким чужим и неприступным, что она, не докончив фразы, замолчала. И все же в ней жила еще слабая надежда, что он поймет ее и вот сейчас скажет какие-то искренние, теплые слова. Однако прозвучавшее в ответ отрывистое, деловое «что?» не было для нее неожиданностью.

— Ничего, ничего, — заторопилась она. — Возвращайся к товарищам, а я пойду. Спасибо.

Анджей сунул руки в карманы.

— Не за что! Пустяки какие!

Она медленно спускалась вниз, держась за перила, — ей стало вдруг нехорошо, — и слышала, что Анджей стоит на лестнице, не уходит к себе. Только когда она сошла в холл, наверху хлопнула дверь.

Розалия, уже одетая, с большой черной сумкой под мышкой, ждала ее в кухне. Голова у нее была повязана теплым шерстяным платком. Взяв деньги, она быстро сунула их за пазуху.

— Чего вы так накутались? — удивилась Алиция. — Ведь сейчас не зима.

Старуха пожала плечами.

— Лучше не рисковать. Сейчас тепло, а через час, глядишь, захолодает. Поднимется ветер, и опять голову продует.

Чем старше она становилась, тем больше заботилась о своем здоровье.

— Хоть бы платок потоньше повязали. На что это похоже, в мае в шерстяном платке ходить?

Розалия почувствовала себя уязвленной, и это окончательно убедило ее в том, что она права.

— На что похоже? Я, прошу прощения, только одно знаю: коли человек каким-то чудом уцелел в этой войне, то теперь должен себя беречь. Вот на что это похоже!

И, натянув платок еще ниже на лоб, она вышла. Через минуту за ней стукнула калитка.

Алиция по привычке стала хлопотать на кухне: прикрыла буфет, который все время открывался, смахнула со стола хлебные крошки, завернула покрепче подтекавший кран, задвинула под стол корзину с овощами. Она делала все это совершенно машинально, но вдруг почувствовала такую усталость, что придвинула табурет и села. В кухне стало совсем тихо. Только изредка из крана капала вода.

Алиция ни о чем не думала, на нее напало какое-то оцепенение, и она не слышала, как скрипнула дверь и в кухню тихо, почти бесшумно вошел Антоний. Только когда шаги раздались совсем близко, она вздрогнула и испуганно вскочила, подумав в первую минуту, что вошел кто-то чужой. Увидев Антония, она облегченно вздохнула. Но сердце билось так сильно, что она снова села.

— Боже, какая я стала нервная! — сказала она, словно оправдываясь. — Я подумала, это чужой…

Косецкий быстро, воровато огляделся по сторонам.

— Розалии нет?

— Только что ушла в город. Она тебе нужна?

— Нет, я просто так.

На первый взгляд он выглядел прекрасно. На нем безукоризненно сидел его лучший довоенный костюм темно-коричневого цвета, который Алиция заботливо берегла все эти годы. Чистая рубашка, изящно повязанный галстук, приличные ботинки, тоже довоенных времен. И только притаившийся в глазах страх и нездоровая одутловатость лица, которую еще больше подчеркивала конусообразная форма наголо остриженной головы, изобличали в нем человека, долгое время находившегося в заключении.

Алиция вскочила с места и подбежала к раковине.

— Беда с этим краном! Капает и капает…— Пытаясь его завернуть, она спросила: — Ты не голоден? Может, съешь чего-нибудь?

— Нет, спасибо. Вот чаю я бы выпил, если есть…

Алиция обрадовалась, что может чем-нибудь заняться.

— Конечно, есть! Я как раз сегодня купила немного чаю, кажется, неплохой. Сейчас поставлю воду, она быстро вскипит.

— Спасибо, — сказал он безразлично и вышел, тихо закрыв за собой дверь.

Он исчез так внезапно, что Алиция в растерянности опустила руку с чайником.

Антоний только второй день был дома, но она заметила, что он избегает оставаться с ней наедине. Он никуда не выходил, а после семейных, по большей части молчаливых, трапез удалялся к себе в кабинет. Заглянув к нему несколько раз, она испытала унизительное чувство, будто мешает мужу. То, что он не хотел рассказывать о пережитом, избегал в первые дни всяких признаний и отделывался общими фразами, когда его спрашивали о жизни в лагере, она могла понять. У нее был другой характер, но Антоний всегда был скрытный, и она к этому привыкла. Впрочем, она надеялась, что через некоторое время, когда Антоний немного отойдет дома и лагерные переживания потеряют остроту, ему будет легче говорить о них. А вот что ей было совершенно непонятно — это его полное равнодушие (которое обнаружилось в первый же день) к тому, как она жила все эти годы; а ведь ей тоже было несладко. Долгие месяцы она прожила одна, без чьей-либо помощи и поддержки, и теперь ей было просто необходимо разделить с близким человеком это непосильное бремя. Антоний, казалось, не понимал этого, во всяком случае, не подавал вида, что догадывается, как тяжело ей пришлось. Он погрузился в себя, целиком ушел в свои переживания. Она и тут утешала себя, что это скоро пройдет, но доводы, которыми она старалась оправдать и объяснить поведение мужа, наполняли ее горечью и обидой. В чем же смысл ее жизни, как не в сознании, что она нужна? В самые тяжелые минуты ее поддерживала мысль о возвращении Антония. Наперекор мрачным, невероятным по своей чудовищности слухам, доходившим из лагерей, она упрямо верила, что Антоний все перенесет и вернется. Разве могла она тогда подумать, что, когда это наконец произойдет, каждая встреча с мужем будет для нее так тяжела и унизительна!

Больше всего она боялась, неожиданно открыв дверь, застать Антония врасплох и увидеть, каким было его лицо, когда он находился в комнате один. Но стучать она тоже не хотела — раньше у них это не было принято и только еще больше подчеркнуло бы их отчужденность. Однако, подходя к кабинету, она никогда не забывала предупредить Антония о своем приближении.

И сейчас тоже не забыла. Громко хлопнув кухонной дверью, она медленно шла через большой холл и покашливала, заранее зная, что Антоний будет сидеть за столом, деловито склонившись над бумагами. Так и оказалось.

Она поставила чашку на стол, но не смогла сразу же уйти.

— Вот чай, — сказала она вполголоса.

— Спасибо. — Косецкий кивнул уродливой бритой головой.

Она заметила, что лежавшая перед ним газета раскрыта на той же странице, что и утром, когда она заходила сюда в последний раз. Алиция отошла к окну, ей стало неловко, что у мужа при взгляде на него беспокойно бегают глаза. Она чувствовала, что он не в силах овладеть собой. Внешне он был спокоен, но в исподлобья глядящих глазах отражался скрытый, непонятный для нее разлад.

За окном, до половины забитым фанерой, белели цветущие яблони. И хотя на дворе было еще светло, в комнате царил полумрак.

Алиция переставила аспарагус на середину подоконника.

— Тебе не холодно?

— Нет, — поспешно ответил он.

Она проверила, не надо ли полить цветок. Оказалось, что земля в горшке достаточно влажная. Не найдя для себя никакого дела, она уже хотела уйти, но вдруг к глазам подступили тяжелые, жгучие слезы. Алиция испугалась, что не справится с собой и разрыдается. Закусив губу, она инстинктивно прижала руки к груди, словно хотела унять, подавить в себе боль и чувство беспомощности. Антоний со стуком поставил чашку на блюдце. То, что он, не дожидаясь ее ухода, начал пить чай, показалось ей хорошим предзнаменованием, и она воспрянула духом. Но, боясь, как бы ее не выдал голос, заговорила не сразу:

— Ну, как чай? Не очень слабый?

— Нет, в самый раз.

Ей почудились в его голосе теплые нотки, и, обрадованная, она быстро обернулась к нему. Антоний сидел, низко склонившись над столом, и маленькими глотками отхлебывал чай, держа чашку обеими руками, словно желая согреть их. Алиция молчала, потрясенная этим жестом — жестом нищего. Когда Антоний заметил взгляд жены, глаза у него снова беспокойно забегали, но он отвернулся и поставил чашку на блюдце.

— Чай замечательный. Давно я не пил такого.

Алиция задумалась.

— У нас с чаем тоже было трудно. Достать можно было, но за большие деньги.

Сказала — и сразу пожалела, что так необдуманно, из-за такого пустяка сравнила свою жизнь на свободе с его жизнью там, в лагере. И чтобы загладить неловкость, торопливо сказала:

— Знаешь, я встретила Франека Подгурского.

Косецкий не выказал никакого интереса.

— Он очень рад, что ты вернулся. Он уже знал об этом.

— Знал? — Косецкий поднял голову. — От кого?

— Почем я знаю? Наверно, кто-нибудь тебя видел. Сам знаешь, как это бывает.

Косецкий снова взял чашку.

— Может быть.

Алиция подошла ближе.

— Он все время скрывался…

— Кто?

— Подгурский.

— А, Подгурский!

— Он хочет с тобой увидеться.

Антоний ничего не сказал, только наклонился над газетой и подпер голову рукой так, что заслонил лицо.

— По-моему, надо его принять, если он придет, — неуверенно сказала Алиция.

Косецкий встал, резко отодвинув стул.

— Я уже говорил, что не желаю никого видеть! — закричал он, но тут же взял себя в руки и уже спокойней прибавил: — Во всяком случае, пока.

Он прошелся несколько раз вдоль стола и снова вспылил:

— Сегодня Станевич, завтра Подгурский, послезавтра еще кто-нибудь, а через два дня здесь соберется целая толпа любопытных… Имею я право отдохнуть после всего, что было, или нет?

Алиция прижала руки к груди.

— Мне тоже нелегко жилось. Не думай, что здесь было легко.

Косецкий остановился.

— Разве я думаю, что тебе было легко? Но какое это имеет отношение к Подгурскому?

— Вот именно, что имеет. Только ты этого не замечаешь… тебе кажется… а я ведь тоже человек и заслужила хоть немного… потому что у меня больше нет сил, никаких сил…

Она стояла в той же позе, словно для защиты прижав руки к груди, и вдруг тихо заплакала. Крупные слезы покатились по ее увядшим щекам, и все тело сотряслось от сдерживаемых рыданий.

Антоний не пытался ее успокоить. Он неподвижно стоял за столом, глаза у него были опущены, а лицо ничего не выражало.

— Ну, перестань…— сказал он наконец. — Зачем так нервничать? Толку от этого все равно никакого.

— Сил моих больше нет, — повторила она прерывающимся голосом. — Мне так тяжело…

— Что тебе тяжело?

— Да все.

Косецкий пожал плечами.

— Что значит: все? В конце концов, все мы живы, здоровы, и даже дом у нас есть, — прибавил он с иронией. — Чего ж тебе еще надо?

Она вытерла платком покрасневшие глаза и кивнула в знак того, что все понимает.

— Тогда в чем же дело?

Она снова заплакала. На этот раз Антоний решился покинуть свое убежище за столом и подошел к жене.

— Успокойся. — Он положил ей руку на плечо. — Это все нервы.

Сказал, и сразу отошел, и, заложив руки за спину, стал прохаживаться по комнате. Алиция посмотрела на него сквозь слезы.

— Знаю, что нервы. Но ничего не могу с собой поделать!

Косецкий остановился.

— Разве я тебя упрекаю? Это пройдет. Все проходит. Постепенно все утрясется…

Алиция ждала от него утешения, а он говорил так неуверенно, что она почувствовала себя еще более несчастной. Она вспомнила о сыновьях, о доме, о пропавших деньгах…

— Я иногда уже ни во что не верю, — сказала она упавшим голосом. — Как подумаю обо всем, просто жить не хочется.

— Это только так говорится! — Он пренебрежительно махнул рукой. — Жить всем хочется.

— Зачем? Для кого?

Антоний молчал.

— Ты все меряешь на свой аршин…

— Я?

— А другим ведь тоже пришлось немало пережить. Не все были в лагере, но здесь временами было не лучше…

Косецкий остановился в темном углу.

— Говоришь, я всех меряю на свой аршин?

— А разве нет?

— Может быть.

И вдруг он неестественно громко и неприятно засмеялся. Алиция вздрогнула и отняла платок от глаз. Но в сгустившихся сумерках она не могла разглядеть лицо мужа, в темноте вырисовывался только его силуэт. Смех его напоминал надрывный сухой кашель, и Алиции стало жутко.

— Антоний! — испуганно закричала она.

Он мгновенно утих, и в полутемной комнате наступило молчание. Оно длилось долго. Наконец Алиция, с трудом преодолевая внутреннюю дрожь, спросила:

— Может, тебе принести еще чаю?

— Спасибо, — послышалось из темноты. — Мне ничего не надо.