Перчатка для смуглой леди

1

— Я все знаю, Джер, — сказал Перегрин, — можешь не повторять как попугай. Я знаю, что жульничества вокруг Шекспира всегда хватало, а после четырехсотлетнего юбилея, похоже, стало еще больше. Я знаю, как малевали якобы старинные портреты с особым упором на большие залысины, как подделывались подписи, как выплывали на свет божий «украденные и неизвестные ранее копии», как вдруг обнаруживались документы, оказывавшиеся подделкой, и много чего другого. Можно привести кучу доводов против того, что перчатка подлинная. Но ты пойми, когда передо мной выложили все эти вещи, у меня голова пошла кругом.

— И не только от них, я думаю. Ты чуть не утонул, почти напился, разоделся в шмотки миллионера и, кроме того, все время был на стреме, опасаясь приставаний со стороны хозяина дома.

— Нет, он не из таких, я почти уверен.

— Но ты же сам говорил, что вел он себя по меньшей мере странно.

— Ужасно странно, но он не голубой.

— Что ж, тебе виднее, — сказал Джереми Джонс, склонился над рабочим столом и сделал аккуратную прорезь в куске картона. Он работал над макетом для клубной постановки исторической пьесы. Секунду спустя он отложил в сторону бритву и взглянул на Перегрина.

— Ты смог бы ее нарисовать? — спросил он.

— Можно попытаться.

И Перегрин попытался. На самом деле он очень отчетливо помнил перчатку и сделал довольно приличный рисунок.

— На вид все в порядке, — сказал Джереми. — Конец шестнадцатого века. Выделана как надо. Кисточка, вышивка, расширение у запястья. А какая кожа?

— О, тончайшая. Желтая, мягкая, сморщенная и старая-престарая.

— Перчатка, возможно, действительно принадлежит елизаветинской эпохе, но письмо — наверняка подделка.

— Но почему ты так уверен? Никто ведь не пытался нажиться на этих вещах.

— А вот об этом ты ничего не знаешь. У кого твой приятель Кондукис купил их?

— Он не сказал.

— И кто такая М. И., — чья дорогая бабушка говаривала, что перчатка принадлежала Шекспиру?

— Откуда мне знать! Но вспомни, прапрабабушка получила все это добро от некоей миссис Дж. Харт. А Джоан Харт…

— Урожденная Шекспир, которой брат по завещанию отписал носильные вещи. Такие «убедительные» детали — не проблема для ловкого мошенника. Но конечно, специалистам перчатку и записку показать следовало бы.

— Я же тебе говорил, я предлагал ему. «Почему бы не отнести реликвии в музей Виктории и Альберта», — сказал я. А он глянул на меня так, как он умеет, исподтишка, пугливо, пустыми глазами… я даже не могу толком описать этот взгляд… и замкнулся, словно устрица.

— Уже само по себе подозрительно, — усмехнулся Джереми и продолжил: — «Жаль, не видал я!»

— Что ж, тогда я тебе отвечу: «Вас бы дрожь взяла».

— «Все может быть»[5]. Что мы знаем о Кондукисе?

— Точно не припомню, — сказал Перегрин. — Он вроде бы из тех жутких магнатов. Что-то я читал о нем в воскресном приложении к «Санди»[6]. О том, как он ненавидит быть на виду и шарахается от всех, как Грета Гарбо. И как он не участвует ни в каких светских развлечениях, но считается весьма щедрым филантропом, хотя не афиширует свою благотворительность. Кажется, мать у него русская, отец англо-румынского происхождения.

— На чем он разбогател?

— Не помню. Разве не на нефти, как обычно? «Таинственный Мидас» — таков был заголовок статьи, и его фотография рядом, на которой он выглядел ужасно мрачно, а также байка о том, как он пытался увильнуть от фотокамеры, но фотограф все-таки щелкнул его на крыльце банка. Я прочел обо всем этом в очереди у дантиста.

— Не женат?

— Кажется, нет.

— Как ты с ним расстался?

— Он просто вышел из комнаты, а потом пришел его слуга и сказал, что машина ждет меня, чтобы отвезти домой. Он отдал мне мою кошмарно вонючую записную книжку и сказал, что одежду отослали в чистку, но предполагается, что она испорчена безнадежно. Я пробормотал что-то о мистере Кондукисе, но слуга сказал, что мистер Кондукис беседует с Нью-Йорком и «поймет», если я уйду не попрощавшись. После чего я убрался. Мне, наверное, следует отправить ему открыточку с благодарностями.

— Наверное. Значит, он владеет «Дельфином» и собирается снести его, чтобы построить на его месте еще один железобетонный улей?

— Сейчас он «прокручивает в голове этот вопрос».

— Чтоб у него мозги заклинило, — высказал пожелание Джереми Джонс.

— Джер, ты должен пойти и посмотреть на него, — сказал Перегрин. — Ты обалдеешь. Кованые железные перила, купидоны, кариатиды. Этакая чудная смесь из модных штучек начала и середины викторианской эпохи, архитектура же просто божественная. О господи, как подумаю, что можно было бы из него сделать…

— А этот отвратительный дряхлый Крез…

— Лучше не говори.

И два молодых человека, единодушные в своем возмущении и отчаянии и полные неистраченного энтузиазма, обменялись понимающими взглядами.

Они вместе учились в театральной школе, и оба решили, что по своим склонностям и возможностям более годятся для постановочной работы, нежели для актерской. Джереми стал художником-декоратором, а Перегрин — режиссером. Они работали вместе и порознь над спектаклями-однодневками, затем их стали приглашать более престижные театры в провинции и, наконец, их заметили и в Лондоне. Оба были более или менее известны в театральном мире, и оба время от времени переживали тоскливые нервозные простои. В настоящий момент Перегрин довел до благополучного завершения постановку в театре «Единорог» и подвергся мучительному испытанию дебютом в качестве автора пьесы, прошедшей за пределами Лондона. Джереми был занят обдумыванием декорации для театра масок, которую он собирался представить на международный конкурс театральных художников.

Он недавно стал совладельцем маленького магазинчика на Уолтон-стрит, где продавали, по его собственному выражению, «классное барахло: кошельки времен короля Якова, корсажи и чудные гульфики». Джереми был фанатиком подлинности вещей и в последнее время начал приобретать репутацию эксперта.

Большая часть заработка Джереми и Перегрина шла на плату за квартиру и ее обстановку. Дружба их крепла день ото дня, чего никак нельзя было сказать об их финансовом положении. Что касается женщин, то оба друга переживали сейчас период разочарований. Джереми недавно расстался со взбалмошной блондинкой. Перегрин, который был вынужден терпеть неожиданные визиты капризной дамы, воспринял их разрыв с облегчением.

Сам Перегрин мирно, без скандалов порвал с одной актрисой, которая, к счастью, обнаружила, что ей не менее скучно с Перегрином, чем ему с ней. Они расстались почти без обид друг на друга, и сейчас сердце Перегрина было свободно, чему он был несказанно рад.

Перегрин был высок, темноволос, в его внешности и манерах проскальзывало что-то мальчишеское. Невысокий рыжеволосый Джереми держался грубовато, пряча под нарочитой суровостью влюбчивость и душевную ранимость. Они были ровесниками, обоим исполнилось двадцать семь. Квартира, которую они снимали, находилась на последнем этаже бывшего склада на восточном берегу Темзы. Именно из окна квартиры примерно неделю назад Перегрин, на досуге разглядывая в бинокль окрестности, заметил здание «Дельфина», догадался о его предназначении и вычислил местонахождение старого театра.

— Мне и сейчас нравится на него смотреть, — сказал он, подходя к окну. — Вон он. Я провел там самые жуткие полчаса в моей жизни, меня должно воротить от него, как черта от ладана, но я же люблю его еще больше, чем прежде. Знаешь, если Кондукис снесет «Дельфин», честное слово, я не смогу здесь оставаться, не выдержу такого зрелища.

— Может, устроить засаду и броситься ему в ноги с воплями: «О, сэр, будьте так добры, пощадите «Дельфин», умоляем вас!»

— Я могу тебе точно сказать, какова будет реакция. Он отвернется от нас, как от смердящих попрошаек, и скажет своим загробным голосом, что ничего не смыслит в таких делах.

— Интересно, сколько это может стоить?

— Реставрация? Наверняка сотни тысяч, — мрачно ответил Перегрин. — Интересно, думали ли об этом в Управлении государственными театрами. И вообще, кому-нибудь приходила в голову такая идея? Существует ли какое-нибудь общество по охране древних памятников?

— Существует. Но «я ничего не смыслю в таких делах», — насмешливо напомнил Джереми и занялся макетом.

С некоторой долей сожаления, в котором он бы и под пыткой не признался, Перегрин начал укладывать вещи мистера Кондукиса. Костюм из черного как уголь твида, был сшит потрясающим портным. Перегрин выстирал и выгладил носки, белье, рубашку, которые он носил в течение сорока минут, и взял у Джереми коробку, предназначавшуюся для упаковки макета.

— Я найму посыльного, — сказал он.

— Это еще зачем?

— Не знаю. Мне неудобно тащиться самому.

— Все, что от тебя требуется, — отдать коробку расфуфыренному лакею.

— Я буду чувствовать себя идиотом.

— Сдурел, — отозвался немногословный Джереми.

— Я не хочу туда возвращаться. Все было так странно. Необыкновенно, конечно, но в то же время как-то страшновато. Этакая сказка на современный лад.

— Ошалевший молодой драматург и добросердечный отшельник.

— Не знаю, добросердечен ли мистер Кондукис, но должен признать, что действительно ошалел, увидев перчатку. Знаешь что?

— Что?

— В связи с перчаткой у меня возникла идея.

— Надо же. И что за идея?

— Пьесы. Я не хочу ее сейчас обсуждать.

— И не надо раньше времени болтать, — согласился Джереми. — Разговорами можно все загубить.

— Золотые слова.

Оба замолчали. Снизу послышалось металлическое позвякивание почтового ящика.

— Почту принесли, — заметил Джереми.

— Вряд ли что-нибудь есть для нас.

— Счета.

— Глядеть на них не хочу. Мне страшно, — вздохнул Перегрин.

— А может, там письмо от мистера Кондукиса с предложением усыновить тебя.

— Ха-ха-ха.

— Пойди и посмотри, — сказал Джереми. — Ты действуешь на нервы своим нытьем. Пробежка вниз по лестнице и обратно пойдет тебе на пользу.

Перегрин дважды прошелся по комнате и рассеянно вышел за дверь. Он медленно спустился по скрипучей лестнице и сунул руку в почтовый ящик. Там лежали три счета (два из них предназначались лично ему) и письмо. На конверте было отпечатано: «Перегрину Джею, эсквайру. Послано с нарочным».

Сам не зная почему, Перегрин не вскрыл конверт сразу. Он вышел на улицу и побрел по почти пустынному тротуару, пока не дошел до проема между домами, откуда был виден Саутуорк. Впоследствии он говорил, что в тот момент его муза-потаскушка, как он любил ее называть, ерошила длинными ногтями его волосы. Перегрин стоял, тупо уставясь на склад, за которым маячил «Дельфин». Возможно, там же располагалась контора братьев Фипс, где работал давешний малый с масленкой, Джоббинс. Ветер с реки дул Перегрину прямо в лицо. Ниже по течению раздались гудки. И почему, вдруг заинтересовался Перегрин, все речники начинают гудеть одновременно? Правую руку он держал в кармане пиджака, перебирая пальцами письмо.

Со странным предчувствием удивительных перемен он резким движением вытащил письмо из кармана и вскрыл конверт.

Пятью минутами позже Джереми услышал грохот входной двери и топот по лестнице. Перегрин появился бледный как смерть и явно лишившийся дара речи.

— Господи, ну теперь-то что стряслось? — изумился Джереми. — Кондукис попытался тебя похитить?

Перегрин сунул ему в руку письмо.

— Вот, — сказал он. — Прочти, черт возьми.

«Уважаемый мистер Джей, — прочел Джереми. — Мистер В. М. Дж. Кондукис поручил мне уведомить вас о том, что он заинтересовался вопросом о театре «Дельфин», предмете вашей с ним сегодняшней беседы. Мистер Кондукис хотел бы обсудить вопрос в деталях. С этой целью он предлагает вам явиться в контору фирмы «Консолитейтид Ойлс» для переговоров с мистером С. Гринслейдом, которому поручено заниматься этим вопросом. Адрес фирмы и сопроводительная записка прилагаются.

Я взял на себя смелость назначить вашу встречу с мистером Гринслейдом на завтра (в среду) в 11.30. Если это время вас не устраивает, будьте добры позвонить секретарю мистера Гринслейда сегодня до 5.30 вечера.

Мистер Кондукис просил меня убедить вас не беспокоиться о предметах гардероба, которые он был рад предложить вам после крайне неприятного инцидента, ответственность за который, по искреннему убеждению мистера Кондукиса, лежит исключительно на нем. Он понимает, что ваши вещи безнадежно испорчены, и надеется, что вы позволите ему компенсировать ваши потери таким образом, хотя полностью осознает небезупречность подобного жеста. Одежда, между прочим, совершенно новая. Однако, если у вас возникнут иные соображения, мистер Кондукис готов возместить вам убытки более общепринятым способом.

Мистер Кондукис не будет вступать с вами в прямые контакты по поводу проблем, которые могут возникнуть в связи с театром «Дельфин», и не желает, чтобы его беспокоили по этому делу. Мистер Гринслейд наделен всеми полномочиями для ведения переговоров на всех уровнях.

С уважением, искренне ваш

М. Смайтимен

(личный секретарь мистера Кондукиса)»

— Быть такого не может, — произнес Джереми, гладя из-под очков.

— Может. Ты ведь сам видишь.

Джереми перечел письмо.

— Ладно, — сказал он, — по крайней мере, он не желает тебя видеть. Мы возвели на него напраслину.

— Слава богу, мне не придется встречаться с ним.

— Ты, видно, был потрясающе красноречив, мой бедный Перегрин.

— Не помню, но похоже на то. К тому же я был под мухой.

— Сдается мне, — вдруг ни с того ни с сего брякнул Джереми, — он однажды пережил кораблекрушение.

— Кто?

— Кондукис, балда. Кто же еще? На своей яхте.

— Его яхта называлась «Каллиопой»?

— Именно. Она затонула, я точно знаю.

— Возможно, неприятность со мной напомнила ему о пережитом.

— Послушай, — сказал Джереми, — с чего это мы так разволновались? Что, собственно, происходит? Ты осматривал разрушенный театр, упал в гнилую жижу, из которой тебя извлек владелец здания, оказавшийся мультимиллионером. Ты в своей незамысловатой манере произнес речь о необычайных достоинствах «Дельфина», а богач задумался, не выгоднее ли использовать здание, чем просто его снести, и направил тебя к одному из своих клевретов. Из-за чего дергаться-то?

— Любопытно, понравился бы мне М. Смайтимен, если бы я с ним познакомился, и не ополчусь ли я на С. Гринслейда с первой же секунды. Или он на меня.

— Да какая разница, черт побери? Ты придаешь слишком большое значение личным отношениям. С женщинами ведешь себя по-дурацки. Теперь вот заподозрил бедного мистера Кондукиса в неблаговидных намерениях, а он даже видеть тебя больше не желает!

— Как ты думаешь, оставить этот шикарный наряд? — спросил Перегрин с ноткой счастливого изумления в голосе.

— Конечно. С твоей стороны было бы грубостью, мелочностью и даже вульгарностью вернуть сей дар в придачу с чванливой запиской. Старина Кондукис хочет подарить тебе новехонькие тряпки, потому что свои ты загубил в выгребной яме. Ты должен принять подарок, а не швырять ему в лицо, словно он хотел дать тебе на чай.

— Если бы ты его увидел, то не стал бы называть его стариной. Более неуютного человека я не встречал.

— Пусть так, но к мистеру Гринслейду в роковой час 11.30 тебе следует явиться при полном параде.

— Я так и сделаю, разумеется, — сказал Перегрин, помолчав. — Ты заметил, он ни словом не упоминает о перчатке и записке?

— Заметил.

— Я попытаюсь уговорить С. Гринслейда отдать их на экспертизу в музей Виктории и Альберта.

— И правильно сделаешь.

— Да, так я и поступлю. Ладно, Джер, ты прав — ни к чему из мухи делать слона. Если по какой-то дикой, потрясающей, невероятной случайности мне удастся что-нибудь предпринять, чтобы спасти «Дельфин», то мне больше ничего и не надо. Однако все это будет лишь Маленькой удивительной интерлюдией, а жизнь течет своим чередом. Вот пачка счетов.

— По крайней мере, — подытожил Джереми, — новый счет от твоего портного придет не скоро.

2

Мистер Гринслейд был лыс, бледен, одет со вкусом и блистал отсутствием особых примет. Его кабинет отличался некрикливой роскошью; впрочем, вся контора производила то же впечатление достатка и основательности. Под рукой мистера Гринслейда лежала папка с бумагами, за его спиной висела картина известного художника, а перед ним на стуле сидел Перегрин, пытавшийся применить разом все актерские приемы по достижению состояния раскованности.

— Мистер Джей, — начал Гринслейд, — вы, конечно, полностью осознаете тот факт, что не будь вашей вчерашней беседы с мистером Кондукисом, эта встреча не состоялась бы.

— Думаю, да.

— Отлично. Я располагаю кратким изложением вашего… э-э… назовем это предложением, которое вы сделали мистеру Кондукису. Вот как интерпретировал вас мой патрон.

Мистер Гринслейд надел очки и принялся читать.

— «Мистер Джей предложил реставрировать театр «Дельфин» и основать в нем труппу для постановки произведений Шекспира и других пьес, имеющих высокое культурное значение. Мистер Джей полагает, что здание «Дельфина» принадлежит к культурному наследию и представляет значительную ценность с исторической точки зрения».

Гринслейд взглянул на Перегрина.

— Таково было ваше предложение?

— Да, все правильно, если не считать того, что я ненавижу слово «культура».

— Мистер Джей, мне неизвестно, насколько вы информированы о том, чем занимается мистер Кондукис.

— Я… я только знаю, что он… он…

— Очень богат и живет отшельником? — подсказал мистер Гринслейд с легкой заученной улыбкой.

— Да.

— Да. — Гринслейд снял очки и положил их точно в центре бювара. Перегрин подумал, что услышит сейчас нечто глубоко личное о мистере Кондукисе. Но Гринслейд произнес лишь: «Хорошо» — и, помолчав немного с важной миной, вежливо попросил Перегрина рассказать о себе. Где он учился, например, где работал в последнее время. Просьба была высказана исключительно ровным тоном.

Перегрин рассказал, что родился и окончил школу в Новой Зеландии. Получив стипендию для обучения театральному искусству, приехал в Англию и здесь остался.

— Я, разумеется, в курсе ваших успехов на театральном поприще, — заметил мистер Гринслейд, и Перегрин предположил, что он провел нечто вроде конфиденциального расследования.

— Мистер Джей, — продолжал Гринслейд, — мне поручено сделать вам предложение. Возможно, вам покажется, что мы чересчур забегаем вперед, но мистер Кондукис скор на принятие решений. Дело вот в чем. Мистер Кондукис готов рассмотреть вопрос о воссоздании театра, разумеется, если будет получен благоприятный отзыв архитектора, специалистов по строительству и необходимые разрешения. Он профинансирует предприятие. Но при одном условии.

Мистер Гринслейд приумолк.

— При одном условии? — повторил Перегрин ломким, как у подростка, голосом.

— Именно. Условие таково. Вы лично возьмете на себя управление «Дельфином». Мистер Кондукис предлагает вам на условиях, которые нам еще предстоит обговорить, заняться организацией театра, его художественной политикой, набором труппы и постановкой спектаклей. Вам предоставят свободу действий в пределах определенной суммы, которую обозначат в контракте. Я буду рад услышать, что вы думаете об этом — на данный момент пробном, по понятным причинам — предложении.

Перегрин, подавив дикое желание разразиться безумным смехом, посмотрел прямо в глаза непроницаемому и мудрому мистеру Гринслейду и произнес:

— Притворяться было бы глупо. Признаюсь, я страшно изумлен и обрадован.

— Правда? — подхватил Гринслейд. — Прекрасно. В таком случае, продолжим предварительное обсуждение вопроса. Между прочим, я представляю интересы мистера Кондукиса в некоторых делах. Если дело дойдет до подписания контракта, полагаю, мне придется обратиться к вашим агентам?

— Да, их имена…

— Спасибо, — перебил Гринслейд. — Господа Слейд и Оппингер, если не ошибаюсь?

— Все правильно, — подтвердил Перегрин, стараясь припомнить, не упомянул ли он в пьяном экстазе в доме Кондукиса имена своих агентов, но решил, что речь, скорее всего, о них не заходила.

— И еще одна проблема. — Гринслейд открыл ящик стола и, невольно повторяя движения своего патрона предыдущим утром, извлек маленький викторианский письменный прибор. — Как я понял, вы уже знаете, что здесь хранится, и даже высказали некоторую озабоченность подлинностью содержимого прибора.

— Я сказал, что вещи следовало бы показать специалистам.

— Именно. Мистер Кондукис согласен с вами и желает знать, не соблаговолите ли вы заняться этим вопросом.

— Перчатка и документы застрахованы? — спросил несколько ошарашенный Перегрин.

— Они внесены в общий полис, но целевая страховка не проводилась, поскольку неизвестна их цена.

— Я думаю, такая большая ответственность…

— Мне понятны ваши колебания. Я и сам высказывал подобные опасения мистеру Кондукису. Однако он не изменил своего решения просить вас взяться за это дело.

Наступило продолжительное молчание.

— Сэр, — Перегрин посмотрел собеседнику прямо в глаза, — зачем мистер Кондукис затеял все это? Почему он дает мне если не возможность, то по крайней мере шанс заняться столь безумно ответственной работой? Какие мотивы им движут? Я не такой идиот, — продолжал он с прямотой, которая так шла ему, — чтобы предположить, будто я произвел на него впечатление сколь-либо соизмеримое с предложениями, которые вы мне только что сделали, и я… я… — он почувствовал, что краснеет, и смущенно умолк.

Мистер Гринслейд наблюдал за ним с повышенным интересом, манипулируя в то же время своими очками. Он повертел их в руках, затем водрузил не без изящества на подставку для карандашей и произнес, видимо обращаясь к очкам:

— Разумный вопрос.

— Надеюсь.

— Но именно на него я ответить не в состоянии.

— Вот как?

— Я буду с вами откровенен, мистер Джей, — бесстрастным тоном продолжал Гринслейд. — Я пребываю в полном недоумении по поводу шагов, предпринятых мистером Кондукисом. Однако если я правильно понял ваши опасения, то могу уверить вас, что они беспочвенны. — Внезапно, словно по мановению волшебной палочки, Гринслейд превратился в добродушного грубоватого малого. — Он не по этой части, — сказал он и взял очки с подставки.

— Я очень рад слышать это.

— Так вы займетесь реликвиями?

— Да.

— Великолепно.

3

Эксперт, сложив руки на груди, откинулся на спинку стула.

— Значит, так, — начал он. — Думаю, мы можем с определенностью сказать, что перчатка сделана в конце шестнадцатого или в начале семнадцатого века. В свое время она подверглась воздействию соленой воды, но не слишком сильно. Можно предположить, что она была каким-то образом защищена. Письменный прибор сильно загрязнен. Что касается букв «Г. Ш.» с внутренней стороны краги, то я не в состоянии дать авторитетного заключения, но, разумеется, могу обратиться к кому следует. А что касается этих двух действительно необычайных документов, их надо исследовать и подвергнуть серии тестов — инфракрасному облучению, спектографии и тому подобное, — что не входит в мою компетенцию, как вы знаете. Если они подделаны, это несомненно обнаружится.

— Не подскажете ли, куда мне обратиться, чтобы провести всестороннее исследование документов?

— О, думаю, тесты могут быть проведены здесь, у нас. Но мы хотели бы получить письменное разрешение владельца, страховку и тому подобное. Вы пока ничего не рассказали об истории находки.

— Расскажу обязательно, — заверил Перегрин, — но с одной оговоркой. Владелец, или, точнее, его поверенный, дал мне разрешение раскрыть имя заказчика только при условии, что вы будете держать эту информацию при себе вплоть до окончательного завершения исследований. Владелец… Постороннее любопытство вызывает у него почти маниакальный ужас. Думаю, вам станет все ясно, когда я назову его имя.

Эксперт очень пристально взглянул на Перегрина.

— Хорошо, — сказал он после продолжительной паузы. — Я готов соблюсти конфиденциальность в том, что касается имени вашего патрона.

— Его зовут мистер Василий Кондукис.

— Боже правый!

— Именно, — сказал Перегрин, подражая манере Гринслейда. — А теперь я расскажу вам все, что знаю об истории находки.

И Перегрин пустился в подробные объяснения.

Эксперт слушал в полном изумлении.

— Действительно, очень странно, — заметил он, когда Перегрин закончил.

— Уверяю вас, я ничего не выдумал.

— Конечно, конечно, я уверен. Разумеется, я слышал о Кондукисе. А кто не слышал? Вы представляете себе, какой шум поднимется, если вещи окажутся подлинными?

— Только об этом и думаю. Я хочу сказать, вот они лежат перед нами — детская перчатка и записка, предлагающая поверить в то, что однажды летним утром 1596 года страдфордский ремесленник изготовил пару перчаток и подарил их своему внуку, проносившему их всего один день, а затем…

— Скорбью наполнился дом по умершему младенцу?

— Да. Прошло много времени, двадцать лет, и отец мальчика написал завещание, отписав носильные вещи своей сестре, Джоан Харт, и составив для ее сведения вот эту записку. Я хочу сказать, его рука оставила след на этом обрывке бумаги, если, конечно, перед нами не подделка.

А затем, два века спустя, некто с инициалами И. М. кладет перчатку и записку в викторианский письменный прибор с уведомлением о том, что прапрабабушка получила эти вещи от Дж. Харт, а бабушка говаривала, что они принадлежат Шекспиру. Вполне вероятно, что речь идет о Джоан Харт. Она умерла в 1664 году.

— Я бы не стал полагаться на такие свидетельства, — сухо заметил эксперт.

— Конечно, вы правы.

— Говорил ли что-нибудь мистер Кондукис об их стоимости? Даже если существует хотя бы малейший шанс, что они чего-то стоят, то… Я не стану утверждать, что могу определить их цену в деньгах, но мы здесь не можем не думать об этом.

Несколько секунд Перегрин и эксперт молча поедали друг друга глазами.

— Полагаю, у него есть соображения на этот счет, — сказал Перегрин, — но должен заметить, что в данном случае он проявляет некоторое легкомыслие по отношению к своей собственности.

— Мы легкомыслия не допустим, — заверил его эксперт. — Я выдам вам квитанцию и попрошу задержаться, пока вещи не будут надежно упрятаны.

Он склонился на секунду над маленькой сморщенной перчаткой.

— Неужто она подлинная! — пробормотал он.

— Я понимаю вас, — взволнованно подхватил Перегрин. — Страшно подумать, что тогда обрушится на нас: оголтелое любопытство, алчность, зависть.

— И не за такое убивали, — небрежно заметил эксперт.

4

Месяц спустя Перегрин, измученный, с коричневатыми кругами под глазами, поставил точку в своей новой пьесе и приписал внизу: «Занавес». Вечером он прочел пьесу Джереми, который одобрил ее.

От мистера Гринслейда не было ни слуху ни духу. Здание «Дельфина» по-прежнему стояло на своем месте. Джереми спрашивал в агентстве недвижимости разрешения осмотреть его, но ему сказали, что они более не распоряжаются театром и, по всей видимости, он снят с продажи. Разговаривали с Джереми довольно сухо.

Молодые люди иногда в разговоре вспоминали о «Дельфине», но удивительная интерлюдия Перегрина теперь представлялась странно нереальной, и порою Перегрину казалось, что он все выдумал.

В предварительном заключении о перчатке и документах эксперты музея написали, что в ходе проведения тестов не выявлено никаких следов подделки чернил или бумаги и к настоящему моменту не имеется никаких доводов против аутентичности исследуемых вещей. Специалист по старинным документам и почерку находится сейчас в Америке, и по возвращении с ним проконсультируются. Если его заключение будет положительным, соберется совет экспертов.

— Ну что ж, — сказал Джереми, — по крайней мере, они не выставили вас немедленно вон с вашим барахлишком.

— По крайней мере.

— Ты пошлешь заключение Гринслейду?

— Разумеется.

Джереми накрыл веснушчатой рукой рукопись Перегрина.

— А что ты скажешь об открытии «Дельфина» в это же время ровно через год премьерой «Перчатки», новой пьесы Перегрина Джея?

— Иди ты!

— А почему бы и нет? В конце концов, что нам мешает, черт побери, наметить актеров? Давай-ка подумаем.

— Я уже подумал.

— Дай взглянуть.

Перегрин вытащил помятый листок бумаги, покрытый его неразборчивым почерком.

— Послушай, — сказал он, — я знаю, что скажут. Что все это уже было и не раз. Более того, пьеса станет любимой мишенью для изощренных насмешек шекспироведов и прочих любителей. Один состав действующих лиц чего стоит: Анна Хатэвей[7] и вся остальная команда. Знаешь, мою пьесу выставят на посмешище. Она провалится еще до премьеры.

— Лично я не вижу никакой лубочной белиберды в диалогах.

— Да, но представлять на сцене самого Шекспира… Какая наглость!

— Он позволял себе подобные вещи. Разве нельзя сказать: «Ну и ну! Вывести на сцену Генриха VIII! Ладно, давай ближе к делу, кого ты наметил на роль Шекспира?

— По-моему, и так ясно.

— Каким он был? Рассерженным молодым человеком елизаветинской эпохи? Одиноким. Удачливым. Рисковым. Блистательным, как дневное светило. Пегас в стойле Хатэвей. Жутко сексуальным и выглядел точно так, как на портрете Графтона, которому я безоговорочно верю.

— Я тоже. Ну так что же, кто похож на него лицом, и темпераментом?

— О боже! — произнес Джереми, заглянув в список актеров.

— Именно, — подхватил Перегрин. — Я же говорил, что и так ясно.

— Маркус Найт, черт возьми.

— Разумеется! Он вылитый Шекспир на портрете Графтона, а что до темперамента! Вспомни его Готспера[8], и Генриха V[9], и Меркуцио[10]. А Гамлет? Я уж не говорю о его Пер Гюнте.

— Сколько ему лет?

— Сколько бы ни было, по нему не определишь. Он может выглядеть и стариком, и юношей.

— Найт — дорогая штучка.

— Ну да ведь это все не всерьез.

— Разве не с его подачи при каждой постановке возникают крупные грязные склоки?

— С его.

— И разве не он каждый раз подрывает сплоченность труппы?

— Подрывает.

— А помнишь тот случай, когда он прервал спектакль и велел опоздавшим после антракта сидеть спокойно или убираться к чертовой матери?

— Отлично помню.

— И как остальные актеры в едином порыве покинули сцену?

— Фиаско случилось при мне, я делал ту постановку.

— А теперь, говорят, когда его обошли с рыцарским званием в последнем заходе, он стал совсем невыносим.

— Да, я знаю, он совершенно помешался на рыцарстве.

— Что ж, — сказал Джереми, — тебе решать. Я смотрю, ты объединил пылкого юношу, возлюбленного друга и «мистера В. Х.»[11] в одном лице?

— Все так.

— Как ты посмел! — проворчал Джереми.

— И большим безумствам свидетели мы были.

— Верно. В результате получилась весьма любопытная роль. Каким ты его видишь?

— Очень светловолосым. Очень мужественным. И очень дерзким.

— В. Хартли Гроув?

— Возможно. По типу подходит.

— Разве он не отъявленный проходимец?

— Бывает, досаждает.

— А как насчет смуглой леди[12]? Так называемой Розалин? Здесь написано Дестини Мед.

— Да, я бы предпочел Дестини. У нее в голове кирпич вместо мозгов, но она умеет создать впечатление потаенной страстности и прямо-таки неукротимой женственности. Она может сыграть что угодно, если ей объяснить на самом простом английском и очень-очень медленно. Кроме того, она живет с Марко.

— Это может оказаться и плюсом, и минусом. Следующая — Анна Хатэвей.

— О, любая нормальная актриса с заурядной внешностью и хорошим напором, — сказал Перегрин.

— Вроде Герти Брейси?

— Да.

— Джоан Харт — лакомый кусочек. Я знаю, кто должен ее сыграть. Эмили Данн. Ты знаком с ней? Она помогает в нашем магазине. Ты видел ее в каком-то телевизионном шоу, и она тебе понравилась. В Стратфорде она неплохо справлялась с нериссами, гермиями и селиями[13]. Впиши ее в список.

— Ладно. Вот, жирной точкой я подписал ей приговор.

— С остальными, похоже, трудностей не будет, но сердце кровью обливается, как подумаешь о ребенке.

— Он умирает еще в первом акте.

— Лучше бы он вовсе не появлялся. Мне страшно представить себе этакого чахлого недоросля, выпендривающегося на сцене.

— И конечно, имя у него будет Гэри.

— Или Тревор.

— Ну да черт с ним.

— А кому ты поручишь художественное оформление?

— Не будь идиотом — конечно, тебе.

— Это было бы интересно, — сказал Джереми, усмехаясь. — Заметь, было бы.

— Не волнуйся, инстинкт подсказывает мне, что ничего не получится ни с перчаткой, ни с театром, ни с пьесой. Это вроде наваждения, к реальности отношения не имеет.

Внизу брякнули крышкой почтового ящика.

— Вот оно. Судьба стучится в твою дверь, — сказал Джереми.

— Мне уже все равно, — отозвался Перегрин. — Однако из чистого благородства я спущусь за письмами.

Он сошел вниз, взял почту, в которой для себя ничего не обнаружил. Наверх он поднимался медленно. Открывая дверь, с деланным равнодушием произнес:

— Как я и предсказывал, никаких неожиданностей. Все, окончен бал, погасли свечи. На почту смотреть противно, такая скука!.. Ох, извини!

Джереми разговаривал по телефону.

— Вот, уже пришел, — сказал он. — Секундочку.

Зажав трубку рукой, Джереми прошептал:

— Мистер Гринслейд желает побеседовать с тобой. Он просто душка сегодня.