Перед прочтением — сжечь!

Глава 6 ПОЭТЫ УМИРАЮТ ПЕРВЫМИ

— …Ну, ты где там загулял, едрёна вошь? — с нескрываемой укоризной в голосе закричал Лёха, когда я, немного отдохнув и приняв после дороги душ, появился на пороге подвала. — Обещал к десятому числу возвратиться, а сам всё не едешь и не едешь!

— Да попутку ждал. Там без машины далеко до дороги идти.

— Ага! Ты там себе комфортный проезд обеспечивал, а мы тут с Виталькой от бандюков должны были отбиваться.

— От каких бандюков?

— От тех самых. Которые с нас свою долю требуют. Или это не ты обещал им выплатить после десятого числа их проценты за «крышу»?

— Ну, я… Только мы ведь все вместе решали…

— Угу. Вот они все и прибежали. А денег пока что не перечислено ни копейки, в магазинах говорят, что реализация идёт довольно медленно, книги покупаются неохотно и вообще… Короче, Виталька тут один был, когда пришли сразу и от Дружбайло, и от Обалдяна, и от кого-то ещё, я их уже всех и не помню.

— И что?

— А то! Устроили ему тут… встречу без галстуков. Лежит теперь дома с сотрясением мозга.

— Выходит, он всё-таки у него был…

— Они нашли. И, кстати, у нас с тобой тоже обещали найти, если в течение этой недели мы не рассчитаемся с ними за «крышу».

— Да на фига нам такая крыша, при которой нас бьют прямо на рабочем месте!

— Так их же приятели и били. Люди Ракитного.

— Ну и… что нам теперь делать? — я уже начал жалеть, что не остался у Светки если не насовсем, то хотя бы ещё на недельку.

— Не знаю. Надо как-то срочно разрекламировать наше издание, чтоб люди его кинулись покупать. Другого способа раздобыть денег у нас просто не существует… Что тут можно придумать, как ты считаешь?

— Хрен его знает… Я ведь его и прочитать-то ещё не успел. Так — одну или две вещички… Так что сейчас вот пойду домой и буду думать.

Я взял со стопок готовой продукции несколько свежеотпечатанных книжек, пожал Лёхе на прощание руку и, стараясь не встретиться взглядом с нашими сволочными охранниками, застывшими на своём «посту» с дурацкими бутылками «Жигулёвского» в руках, повернулся и двинулся по ступенькам к выходу на улицу.

— Кстати, — оглянулся я уже в дверях на Лёху. — Ты случайно не помнишь, что значит слово Вендиго? Мне кажется, я его где-то недавно встречал.

— Ну ещё бы! — встрепенулся Лёха. — Это же имя индейского бога смерти, которое упоминается в романе Кинга «Кладбище домашних животных». Стыдно не знать продукцию собственной фирмы.

— Хорошо, я исправлюсь, — пообещал я и шагнул за дверь.

Солнце уже успело перебраться через забор своего полуденного пика, и мне было даже странно вспоминать о каком-то, столь напугавшем меня нынешним утром, тумане.

Медленно идя под старыми, всё ещё кадящими белым дымом пуха тополями, я смотрел, как мой любимый город живёт своей, казалось бы, раз и навсегда установившейся будничной жизнью. Вон возвращаются с Колхозного рынка (он у нас так и не сменил своего названия, двинувшись в наступившую криминально-капиталистическую формацию под старым социалистическим именем) скучные от своих ежедневных забот домохозяйки с сумками в руках. Вон пролетел куда-то на сверкающем, точно лакированный ботинок, чёрном «мерседесе» владелец сети городских сигаретных киосков Артём Маммутович Браздовский. А вон толпятся перед стеклянной будочкой прессы наши местные «пикейные жилеты», ведущие нескончаемый, как смена дня и ночи, диалог о том, кому бы они не рискнули положить в рот свой палец — Прямилову, Незворотному, Шлакоблочко или Килю.

— …А разве Дружбайло — не голова? — уловил я возглас одного из них, проходя мимо киоска «Горпечати», в витринах которого пестрела традиционная для последних лет палитра из газет «Жизнь», «АиФ», «МК-Бульвар», «Спид-Инфо», «Двое», «Версия» и им подобных. На одной из дальних полок, за спинами расфуфыренных столичных изданий, я увидел также приткнувшийся бедным родственником чёрно-белый выпуск нашего районного «Маяка» с крупно набранной на первой полосе шапкой «НАХОДКА В ЗАБОЕ ШАХТЫ № 3–3 БИС» и рядом с ним — полусогнувшийся серенький листочек «Красногвардейского литератора». Здесь же теперь продавались сигареты, жвачки и презервативы.

— …Ещё какая голова! — согласился кто-то из его собеседников. — Я бы ему палец в рот ни за что не положил! Не-е, ни за что.

— Эт точно, — подтвердили, закачав седыми головами, и другие…

Пройдя мимо них, я пересёк небольшой прямоугольный скверик и вышел на совершенно безлюдную в это время суток площадь перед гостиницей «Высотная». Вечером её, как правило, запруживают и проститутки, и всякого рода шантрапа, продающая или покупающая тут дозу наркоты для укола, а в дневное время суток на ней делать нечего, и она пустует. Бросив чисто машинальный взгляд в сторону сверкающего стеклянными дверями подъезда гостиницы, я увидел, как на её крыльцо взлетает затянутый в свои любимые чёрные джинсы и чёрную вельветовую рубаху поэт Ян Голоптичий.

«Какая же это шлюха назначила ему здесь столь раннее свидание? — подумал я мимоходом. — Не иначе, как нас опять осчастливила своим визитом Машка Исламова! Если это так, то впереди почти наверняка намечаются какие-то внеочередные выборы…»

Однако догадка моя не оправдалась. Не потому, правда, что этих выборов не намечалось вовсе (может быть, они и затевались, но в связи с навалившимися впоследствии на город ужасами, все политические дела вскоре вообще перестанут иметь какое бы то ни было значение), а просто потому, что поэт бежал в гостиницу по приглашению не самой Исламовой, а её близкой московской подруги — тележурналистки канала «Ню-ТВ» Гилены Пацюк, которой она, узнав, что той предстоит командировка в Красногвардейск, передала телефон нашего местного секс-символа.

Звонок столичной теледивы застал поэта за сочинением передовицы для очередного выпуска «Красногвардейского литератора», в которой он в пух и прах разносил выпущенный нами одним из первых и уже давно продающийся во всех магазинах города и района роман Стивена Кинга «Сияющий». Перелистнув две-три первые страницы и решив, что этого вполне достаточно, чтобы говорить о нём в безапелляционно-разгромном тоне, он как раз подводил работу к тому особенно удачному на его взгляд пассажу, в котором собирался натыкать носом в дерьмо и местную власть, и нас с нашим проектом, и, главное, критика Антона Северского, когда вдруг раздалась дребезжащая трель телефонного аппарата и, подняв трубку, он услышал заигрывающе-призывный голосок московской фифочки. Щебеча, словно вырвавшаяся из клетки канарейка, та передала ему горячий привет от Исламовой и намекнула, что она только что приняла освежающий душ и жаждет познакомиться с секс-символом города Красногвардейска не по телефону, а, так сказать, в непосредственном контакте.

Забыв обо всей своей писанине, Ян стремительно сбросил с себя застиранное домашнее трико тёмно-синего цвета с отвисшими на коленях пузырями, вскочил в висевшие наготове на спинке стула джинсы, попшикался одеколоном с названием «MAN IS MAN» и чуть ли не вприпрыжку понёсся на зов ожидающей его в гостиничном номере самки.

Если бы, кроме стеклянных дверей, у гостиницы «Высотная» были такими же ещё и стены, то можно было бы видеть, как, не дожидаясь лифта, он пулей взвился на второй этаж и, прошмыгнув по пустынному в это время дня коридору, выстучал по двери 217-го номера какую-то нетерпеливую бодренькую мелодию, вроде арии «Сердце красавицы склонно к измене». Постояв в томительном ожидании несколько невероятно долгих секунд и не дождавшись никакого шевеления с той стороны, Янчик повторил свой стук с такой силой, что белоснежная плоскость восприняла эти усилия как попытку своего открывания и медленно поплыла внутрь номера. Подтолкнув её снаружи, поэт, полыхая всё более багровеющим от возбуждения лицом, шагнул в апартаменты.

Но там — было пусто.

Обведя взглядом помещение, он на какое-то время задержал его на вываленных прямо на диван кружевных трусиках и лифчиках, хмыкнул про себя при виде рассыпанных на тумбочке блестящих пакетиков с кондомами, завистливо пересчитал сложенные рядом в небольшой штабель разноцветные сигаретные блоки и только потом обратил внимание на лежащий посередине стола листок, хотя тот и был оставлен здесь явно с таким расчётом, чтобы его заметили первым. Это оказалась адресованная ему записка, в которой красивым женским почерком было написано: «Милый Янчик! Не обижайся и не скучай, мне пришлось срочно выбежать на улицу, чтобы взять интервью для моей программы. Через пару минуточек я буду в номере и щедро вознагражу тебя за ожидание. Целую, твоя Гиля».

— Сука, — без злобы, а скорее единственно в качестве констатации факта высказался Ян в адрес своей отсутствующей любовницы. — Могла бы заняться делами и после того…

И в эту самую минуту в ванной послышался некий негромкий стук, словно бы там уронили на пол какой-нибудь тюбик или расчёску.

— Ага! — встрепенулся поэт и, возбуждённо подрагивая ноздрями, поспешил в направлении запеленгованного его слухом звука.

Однако же, распахнув в нетерпении дверь ванной комнаты, он увидел, что в ней, как и в самом 217-м номере, нет ни души, и хотел уже было из-за этого окончательно расстроиться, как вдруг уловил некое скрытое шевеление за закрывающей ванну полупрозрачной занавеской.

— Гилечка, это ты? — полупозвал он приторным, точно торт с масляным кремом, голосочком и, испытывая какую-то несвойственную ему ранее неуверенность, сделал несколько настороженных шагов по направлению к ванне и затем отодвинул в сторону заслоняющую её занавеску.

И почувствовал, что превращается в неспособный ни пошевелиться, ни издать какой бы то ни было звук, соляной столб. Перед ним, в наполовину наполненной водой ванне, сидела мёртвая женщина, и при этом было видно, что мертва она уже далеко не первый день. Тело её полиловело и успело покрыться трупными пятнами, раздутый газами живот, словно остров плоти, выпирал из пованивающей, несвежей воды. Блестящие, большие, похожие на мраморные шарики глаза вперились в Голоптичего, а лиловые губы растянула ухмылка, больше напоминающая гримасу. Груди покачивались на воде. Волосы на лобке плыли. Руки неподвижно вцепились в насечки на краях фарфоровой ванны, как крабьи клешни.

«Но ведь Гилена же тут полчаса назад мылась, — тупо подумал Ян. — Она сама сказала по телефону, что только что приняла душ…»

И в эту минуту утопленница приподняла голову.

Голоптичий в ужасе закричал.

Однако с губ не сорвалось ни звука, крик рванулся обратно, прочь, и утонул во тьме его нутра, словно оборвавшееся ведро в глубине колодца. Он почувствовал, что обмочился, он ясно ощущал, как под чёрными джинсами сбегают по ногам горячие струйки мочи, но не мог заставить себя при этом ни пошевелиться, ни хотя бы оторвать взгляд от женщины в ванне.

А та в это время начала садиться. Она садилась, продолжая ухмыляться, не сводя с него тяжелого каменного взгляда. Мёртвые руки скребли фарфор. Груди колыхались, как старые-престарые боксёрские груши. Тихонько плеснулась вокруг поднимающегося тела позеленевшая застойная вода. Она не дышала. Уже много лет это был труп, и если бы Ян в эту минуту мог сопоставлять слышанные им ранее истории, то он бы наверняка вспомнил, как её когда-то звали. Потому что это была примадонна Мариинского театра Альбина Кшисовская, найденная в 1913 году горничной гостиницы «Проезжая» то ли утонувшей, то ли даже утопленной в ванне этого самого номера.

Развернувшись на подкашивающихся ногах, поэт в панике бросился вон. Он стрелой вылетел из ванной, его глаза выскакивали из орбит, волосы встали дыбом, как у ежа, который приготовился свернуться клубком, разинутый рот не исторгал ни звука. Он подлетел к двери номера 217, но та оказалась закрыта. Он забарабанил по ней, совершенно не соображая, что дверь не заперта и достаточно просто повернуть ручку, чтобы выбраться наружу. Из его рта неслись оглушительные вопли, но уловить их человеческим ухом было невозможно. Он мог лишь барабанить в дверь и прислушиваться, как за спиной подбирается к нему покойница — пятнистый живот, сухие волосы, протянутые вперёд руки — нечто, волшебным образом забальзамированное и пролежавшее здесь, в ванне, мертвым не одно десятилетие.

Дверь не откроется. Нет, нет, нет…

Время словно бы остановилось, давая Яну возможность опомниться. И только-только он расслабился, только начал понимать, что дверь, должно быть, не заперта и можно спокойно выйти в спасительный коридор, к людям, подальше от этого нестерпимого ужаса, как вечно сырые, покрытые пятнами, воняющие тиной и рыбой руки мягко сомкнулись на его шее, неумолимо разворачивая его так, чтобы в свою последнюю минуту он ещё успел посмотреть в приблизившееся к нему на расстояние поцелуя мёртвое лиловое лицо. Лицо судьбы…

…Не знаю, каким образом, но уже через час после того, что произошло в 217-м номере гостиницы «Высотная», о таинственной смерти поэта было известно всему Красногвардейску. Попервоначалу, говорят, даже сграбастали в качестве подозреваемой саму Гилену Пацюк, предположив, что это именно она и удавила Голоптичего вследствие глубочайшего разочарования, охватившего её по причине несоответствия сексуальной репутации поэта его реальным возможностям, но журналистка, во-первых, тут же предоставила ментам своё неопровержимое алиби в лице местного предпринимателя и политика Альберта Лохопудренко, возглавлявшего в Красногвардейске филиал московского водочного завода «Кристалл», который немедленно прибыл в отделение и подтвердил факт их (сугубо деловой) встречи за стенами гостиницы в то самое время, когда там погиб Голоптичий, а во-вторых, московская стерва умудрилась каким-то образом дозвониться до своей телестудии и оттуда незамедлительно начали давить по всем каналам и на следователя Бахыта Кондомова, и на полковника Дружбайло, и на самих мэра с губернатором, так что часа через полтора после своего препровождения в отделение милиции Гилена Пацюк была с извинениями оттуда выпущена и на лучшем милицейском «форде» с мигалками возвращена в гостиницу. Быстренько собрав с дивана свои трусы и бюстгальтеры да ссыпав с тумбочки в сумку презервативы и сигареты, она связалась по мобильнику с Альбертом Лохопудренко, который тут же подогнал к дверям гостиницы темно-синий «Volkswagen» и увез её в областной центр, откуда, в отличие от красногвардейского вокзала, не раз в три дня, а каждый вечер уходило по два-три скорых поезда на столицу.

По пути они сделали тридцатиминутную остановку на обочине трассы, и Гилена хотя бы в малой степени компенсировала с предпринимателем дозу того удовольствия, которое ей так и не смог доставить из-за своей непредвиденной и таинственной гибели прыщеватый секс-символ Красногвардейска.

Час спустя она преспокойно села в купе полупустого спального вагона, поставила перед собой на столик бутылку коньяка, выложила плитку шоколада, сигареты и зажигалку, и, вычеркнув из памяти всё произошедшее за этот день, отбыла в свои московские будни.

В Красногвардейске же между тем продолжали происходить необъяснимые и весьма-таки страшные события, причём, начав своё кровавое дело с убийства поэта Голоптичего, невольно запущенная нами в момент нажатия пусковой кнопки «Pandemoniuma» мистическая мясорубка так уж и пошла для начала выкашивать тот литературный круг, который группировался вокруг профессора Водоплавова. Примерно часа полтора спустя после того, как потревоженный звонком Гилены Пацюк Ян вбегал в фойе гостиницы «Высотная», а я шёл к себе домой отсыпаться после ранней дороги из Заголянки, в комнате на втором этаже районного Дома культуры начали собираться члены литературной студии МГО во главе с самим Селифаном Ливановичем. Вообще-то они обычно сходились сюда часам к шести вечера, но в этот день их собрал в столь непривычное время обзвонивший всех Глеб Колтухов, пообещавший привезти тираж своей мемуарной книги под названием «Николай Рубцов: между преисподней и адом», которую он только что отпечатал в одной из типографий областного центра при спонсорской помощи Артёма Браздовского и Альберта Лохопудренко. Уж как ему удалось вытрясти из них деньги на это дело, останется известно только ему да Богу, но в тот момент, когда собравшиеся по его звонку студийцы уже начали томиться затянувшимся ожиданием и посылать по его адресу недвусмысленные пожелания, а профессор в четвертый раз подряд намекнул на то, что раз уж они собрались тут все вместе, то неплохо было бы по этому поводу чего-нибудь выпить, дверь с не сменяемой полвека табличкой «МГО СП» распахнулась и, сбросив с себя на пол гору упакованных в коричневую бумагу и перетянутых пластиковыми ленточками книжных пачек, в студию ввалился усталый, но счастливый Глеб, который, гордо посверкивая глазами, принялся тут же вынимать из них тёмно-фиолетовые томики и небрежно, словно бы ему это уже до чёртиков надоело, надписывать на них друзьям свои автографы.

— А Протопопов где? — поинтересовался он, отвлекаясь на мгновение от процедуры подписывания.

— Мишка? Так они с Саней Студенем позавчера в Пицунду укатили. Им Юра Глобусов туда по блату путёвки достал через московский Литфонд, вот они и уехали.

— Хороша была б Пицунда, если б не было там «Бунда», — заметил, глядя куда-то в угол, Водоплавов.

— Да там сейчас никого нет, — объяснил Хаврюшин. — После прошлогоднего рейда Гилаева на Сухуми, туда теперь никто и не ездит, побаиваются…

— А Стервовеликова с Голоптичим почему не видно? — окинул взором присутствовавших Колтухов.

— Никанор звонил мне сегодня утром из пригорода и сказал, что не сможет приехать, — пояснил секретарь литературной студии Валера Галопов. — Он там с кем-то из своих приятелей создаёт в Интернете электронную версию нашей газеты.

— А я слышал, будто он там себе какую-то бабёночку нашёл, — не без зависти в голосе заметил Плюшев. — Ей ещё и тридцати нет, а она уже года два как вдова. Муж погиб на 3–3 бис при взрыве метана. Помните, осенью позапрошлого года там была авария?..

— Короче, нас на бабу променял, — буркнул из своего угла полудремлющий, как всегда, профессор.

— Ну, а Ян куда подевался?

— А у Яна как раз в это время… — начал было опять говорить Плюшев, но в эту самую минуту в кабинете вдруг раздался прямо-таки панический визг телефона, и разговор на этом оборвался.

— Алло? — небрежно поднеся к уху трубку, проворчал Водоплавов, но, услышав первые слова звонившего, весь словно бы окаменел, а его налитое свекольной тяжестью лицо начало бледнеть и принимать какое-то незнакомо испуганное выражение. — Вы это точно знаете? Что?.. Видели, как его выносили?.. Ну-ну…

Он ещё какое-то время молча дослушивал говорившего, кивая в знак понимания услышанного, затем опустил трубку на колени и беззвучно уставился на своё окружение. И ни Колтухов, ни Галопов, ни кто-либо другой из студийцев не решились потревожить это его затянувшееся пугающее молчание, чтобы поинтересоваться, что же за сообщение услышал Селифан Ливанович, если оно его так шокировало.

Но профессор, в конце концов, очнулся и сам.

— Голоптичий погиб, — сказал он минуты две-три спустя внезапно осипшим, как при простуде или ангине, голосом и, протянув перед собой наугад руку, разжал пальцы и положил трубку мимо телефонного аппарата. — Только что его нашли в одном из номеров гостиницы «Высотная» со следами удушения на шее.

— Ни хрена себе! — аж подскочил со своего стула Галопов. — Вот это расклад! Доблядовался-таки Янчик. Докуролесил. А я ведь его предупреждал, что рано или поздно…

Но на него тут же со всех сторон зашикали повскакивавшие со своих мест престарелые красногвардейские поэтессы, и, презрительно фыркнув, он заткнулся.

— Помянуть бы надо, — выдержав для успокоения страстей некую паузу, изрёк Водоплавов. — Как на Руси принято…

Тут же собрали деньги и снарядили гонцов за водкой. Слава Богу, магазины были чуть ли не на каждом шагу, так что уже минут через пятнадцать посланники возвратились назад, звеня многочисленными бутылками.

— Опять ничего не взяли пожрать, уроды! — досадливо кривя губы, проворчал в углу кабинета Колтухов, видя, что из закуски ходоки принесли только две буханки чёрного хлеба да полуторалитровую бутылку пепси. Хотя на деле, конечно, он был убит вовсе не фактом отсутствия колбасы на столе и даже не вестью о неожиданной смерти своего товарища по литературе, а более всего тем, что эта самая смерть так бесповоротно заслонила собой торжество выхода его книги о Рубцове. Книги, на появление которой он возлагал такие большие надежды…

Началась пьянка.

Сначала поднимали стаканы в память о только что погибшем поэте, произнося многозначительные речи о том, что поэты всегда погибают первыми, потом несколько раз прошлись по адресу местной власти, которая по-прежнему не считала нужным финансировать работу литературной студии, а час спустя уже не говорили ни о ком другом, кроме как о критике Антоне Северском, опубликовавшем дня три тому назад в «Маяке» статью под названием «Нравственные критерии в творчестве современных писателей», в которой он опять задевал литературный уровень профессорских «Дневников», говоря, что они свидетельствуют о корпускулярности и раздробленности его сознания, а это, дескать, является характерным в первую очередь для тех, чей мозг основательно поражён многолетней алкогольной интоксикацией, из-за чего он оказывается не в состоянии удержать какую-либо большеобъемную мысль в её логической целостности. Ну, а, кроме того, писал далее в этой своей статье Северский, в сознании алкоголика дела всех других людей выглядят почти исключительно как мышиная возня, зато любое — даже самое что ни на есть ничтожное! — из предстоящих в перспективе ему лично дел гипертрофируется до размеров чуть ли не вселенского масштаба, и это очень хорошо видно по стихотворению Николая Рубцова «В горнице», где лирический герой, не вставая с кровати, наблюдает за тем, как его матушка носит в дом при свете ночной звезды с улицы воду. Зачем, задавался вопросом критик, матушке понадобилось среди ночи брать ведро и идти на улицу за водой? И почему при этом её великовозрастный сыночек ей не помогает? Причина, на его взгляд, заключалась в следующем. Во времена Николая Рубцова одним из самых страшных преступлений считалось самогоноварение, за которое тогда следовало весьма серьёзное уголовное наказание, так что народ в СССР вынужден был заниматься этим делом тайком, главным образом — по ночам. Процесс этот представлял собой не что иное, как перегонку браги путём её обычного кипячения, после чего проходящие через змеевик пары охлаждались и выпадали в виде готового спиртового конденсата. Вот для этой-то, мол, цели матушка в стихотворении Рубцова и носит в дом ночью воду, а все остальные дела она может делать и днём, не опасаясь, что её застанут за ними соседи или участковый милиционер. Что же касается самого лирического героя, то, судя по его собственному признанию в том, что «красные цветы мои в садике завяли все, лодка на речной мели скоро догниёт совсем», он явно валяется на кровати без сил после весьма и весьма продолжительного запоя. Наверное, делал логический вывод Северский, именно для того, чтобы «подлечить» его после этого «забега в ширину», и взялась матушка за своё небезопасное по советским временам дело. И вот лежит наш герой при этом на кровати, дожидается спасительной стопочки матушкиного зелья да представляет, как он завтра, наконец-таки, встав на ноги, выйдет из дома на улицу, увидит знакомую с детства иву и займётся житейскими делами. «Завтра у меня под ней, — говорит он, словно бы о какой-то невиданной по величине работе, о предстоящих ему впереди элементарнейших делах, — будет хлопотливый день! — и далее поясняет, в чём же будут состоять эти невероятные по масштабам хлопоты: — Буду поливать цветы, думать о своей судьбе, буду до ночной звезды лодку мастерить себе…»

Практически то же самое, заключал под конец своего рассуждения Антон Северский, мы можем обнаружить и в «Дневниках» профессора Водоплавова, где в точном соответствии с психикой законченного алкоголика все совершающиеся вокруг него события подаются исключительно в пренебрежительно-ироническом, не заслуживающем никакого внимания ключе, тогда как любая мелочь, к которой оказывается причастен он сам, изображается как нечто сверхзначимое и чуть ли не судьбоносное для всей планеты.

Находившийся последние дни в областном центре, где печаталась его книга, Колтухов еще не читал этой статьи и не знал, что строками его любимого поэта побивался его литературный босс, а потому сидел по своему обыкновению вместе с Плюшевым в углу кабинета, давился растворимым баночным кофе производства Мытищинского ООО «Ruskafe-Gold» с красиво выведенным на блестящейэтикетке слоганом: «Чимбо. Оддавать луччее» — да исподлобья поглядывали на наливающуюся водкой компанию.

— Ну, всё, капут! Профессор начинает вырубаться! — обронил Глеб, заметив, как Водоплавов, по своему обыкновению, начал время от времени выпадать из общего хода застолья и минут на пять-семь отключаться, уходя прямо посреди произносимой фразы в своеобразную мини-спячку, из которой он затем так же неожиданно и естественно выходил, открывая глаза и, как ни в чём ни бывало, занося карандашиком в блокнот некие пришедшие ему в голову во время этого краткого отключения мысли или же рифмы, после чего внезапно вскидывал на окружающих свою бульдожью голову и раздражённо вопрошал: «Ну? В чём дело? Почему никто не следит за стаканами? Колтухов, это, в конце концов, я здесь заснул или ты?..»

— У нас нынче демократия, — кося глазом из-за поднесенной ко рту чашки, ворчливо откликнулся Глеб. — Так что пускай за стаканами Галопов следит, он у нас наставник молодых да и ближе всех к бутылкам находится. А то не хватало ещё, чтоб лучший поэт России вставал вам водку наливать. Рубцов бы мне после этого руки не подал…

— Рубцов, Рубцов! — передразнил его профессор. — Рубцов — поэт для интеллектуальных скопцов. А для молодцов пишет Юрий Кузнецов.

— Кто? Кузнецов? — начал заводиться Колтухов, настроение которого было безнадёжно испорчено тем обстоятельством, что смерть Голоптичего испоганила праздник выхода его книги. — Да что он значит, этот ваш Кузнецов со всеми его поэмами, против любого, даже самого короткого Колиного стихотворения! Подумаешь — он пил из черепа отца! А вот услышать, как лошадь белая в поле тёмном вскинет голову и заржёт, ему слабо? Или описать, как матушка выходит ночью по воду? А?..

— Кузнецову ничего не слабо, — наливаясь тёмной краской, отчеканил профессор Водоплавов, — он таких стихотворений, как про эту твою сраную матушку, с которой ты носишься, как с писаной торбой, мог бы насочинять сотни, если бы захотел… Да так вон и Стервовеликов может накатать, не правда ли, Никанор? — профессор тяжело повертел головой в поисках поэта Стервовеликова, но того, как мы уже знаем, в этот день в литературной студии не было, так как он уже третий день гостил в доме у своего двоюродного брата Ивана Безбулатова и, сидя перед светящимся монитором марки «Daewoo», путешествовал по Интернету в поисках хотя бы каких-нибудь упоминаний своей фамилии. Но в какие бы сайты он ни забирался и электронные версии каких бы изданий ни пересматривал, в глаза всё время лезла начинающаяся на ту же букву фамилия критика Антона Северского, тогда как фамилия поэта-сатирика Стервовеликова не встретилась ему пока ещё ни разу.

— Иван! — с плохо скрываемой обидой подзывал он Безбулатова. — Ты мне что-то не то здесь открыл. Давай-ка мы пошарим ещё на сайте «Тенета» и в библиотеке Конгресса США.

И, всё больше мрачнея лицом, он упорно склонялся к экрану монитора, уже прекрасно понимая в глубине души, что и здесь результат будет точно таким, как и раньше. Но как же не хотелось признаваться самому себе в полном бесславии, Господи…

А тем временем на втором этаже Красногвардейского районного Дома культуры за дверью с многовариантно истолковываемой аббревиатурой МГО СП назревала неотвратимая ссора.