Переговоры

Март 1991 года

В тридцати милях от Оклахома-Сити расположена федеральная тюрьма Эль-Рино, официально известная как «федеральное исправительное заведение». Говоря менее формально, это одна из тюрем самого строгого режима в Америке. На рассвете, холодным мартовским днем, в огромных воротах этого заведения открылась небольшая дверь, и из нее вышел человек.

Он был среднего роста, полноват, бледный от пребывания в тюрьме, без денег, и настроение у него было исключительно мрачное. Он огляделся, увидел то немногое, что было вокруг, и зашагал по направлению к городу.

Некоторое время за ним наблюдали глаза охранников на сторожевых вышках.

Но скоро они потеряли к нему всякий интерес. Другие глаза из припаркованного автомобиля смотрели на него с гораздо большим интересов.

Длинный лимузин стоял на довольно далеком расстоянии от главных ворот тюрьмы, во всяком случае, на таком, что его номер оттуда нельзя было рассмотреть. Человек, наблюдавший его через заднее стекло машины, опустил бинокль и пробормотал: «Он направляется в нашу сторону».

Через десять минут полный человек прошел мимо автомашины, взглянул на нее и пошел дальше. Но он был профессионалом, и его система тревоги тут же подала ему сигнал.

Он миновал машину и прошел уже сотню ярдов, когда ее мотор заурчал и она нагнала его. Из машины вышел молодой человек приятной наружности, чисто выбритый и атлетически сложенный.

– Мистер Мосс?

– Кому это нужно знать?

– Моему работодателю, сэр. Он хотел бы побеседовать с вами.

– Предполагаю, у него нет имени? – сказал полный мужчина.

– Пока нет, – улыбнулся молодой человек. – Но в нашем распоряжении теплая машина, частный самолет, и мы ничего плохого вам не хотим. Взглянем правде в лицо, мистер Мосс, куда вы сейчас можете пойти?

Мосс задумался. Ни машина, ни молодой человек не пахли Компанией (ЦРУ) или Бюро (ФБР) – его заклятыми врагами. И, действительно, ему некуда было сейчас податься. Он влез на заднее сиденье, молодой человек сел рядом с ним, и лимузин помчался, но не в сторону Оклахома-Сити, а на северо-запад, к аэродрому Уайли-Пост.

В 1966 году Ирвингу Моссу было двадцать пять лет, и он был младшим агентом ЦРУ (Джей Эс 12). Он только что приехал из Штатов и работал во Вьетнаме по программе «Феникс», проводившейся под руководством ЦРУ. В те годы части специального назначения – зеленые береты – постепенно передавали свою до сих пор довольно успешную программу по завоеванию сердец и умов населения в дельте реки Меконг армии Южного Вьетнама, которая обращалась с идеей действительно убеждать крестьян не сотрудничать с Вьетконгом с гораздо меньшим мастерством и гуманностью.

Работники программы «Феникс» были связаны с армией Южного Вьетнама, а зеленые береты все больше и больше занимались операциями «найти и уничтожить». Иногда они приводили пленных вьетконговцев или подозреваемых для допроса, проводимого южновьетнамской армией под эгидой «Феникса». Именно тогда Мосс открыл свое тайное пристрастие и свой настоящий талант.

Еще будучи совсем молодым человеком, его удивляла и огорчала недостаточная собственная сексуальность. Он с горечью вспоминал все издевательства по этому поводу, которые ему пришлось пережить в то время. Его также смущал тот факт, что сексуальное возбуждение тут же приходило к нему, когда он слышал человеческие крики от боли. Для такого человека молчаливые джунгли Вьетнама, не задающие вопросов, были неиссякаемым источником наслаждений, нечто вроде пещеры Алладина. Он был один в глубоком тылу с вьетнамским подразделением и назначил себя главным следователем, допрашивающим подозреваемых. В этом ему помогали два капрала южновьетнамской армии с такими же садистскими наклонностями.

Для него это были прекрасные три года, закончившиеся в 1969 году, когда однажды высокий сержант зеленых беретов вышел неожиданно из джунглей. Он был ранен в левую руку, и командир отправил его в тыл за медицинской помощью. Молодой воин несколько секунд смотрел на дело рук Мосса, а затем со страшной силой ударил его в переносицу правой рукой.

Врачи в Дананге сделали все возможное, но кости перегородки были настолько раздроблены, что Мосс был вынужден отправиться на лечение в Японию. И даже после операции, сделанной там, его переносица осталась расплющенной, а проходы были повреждены настолько, что он до сих пор свистел и шмыгал носом при дыхании, особенно когда волновался.

Он никогда больше не встречал этого сержанта, никаких официальных запросов по этому поводу не было, и он сумел замести следы и остаться в ЦРУ. До 1983 года. В том году, весьма продвинувшись по службе, он оказался в группе ЦРУ в Гондурасе. Он курировал ряд лесных лагерей контрас, расположенных вдоль границы с Никарагуа. Из этих лагерей контрас, многие из которых были солдатами изгнанного и нелюбимого диктатора Сомосы, время от времени совершали налеты через границу на страну, которой он когда-то правил. Однажды такая группа вернулась и привела тринадцатилетнего мальчика, не сандиниста, а простого крестьянского подростка.

Допрос проходил на поляне в четверти мили от лагеря, но в тишине тропического леса отчаянные крики были хорошо слышны. В лагере никто не спал. К утру крики прекратились. Мосс вернулся в лагерь в таком виде, как будто наглотался наркотиков. Он упал на койку и заснул глубоким сном. Два командира отделений тихо вышли из лагеря и пошли к месту допроса. Они вернулись через двадцать минут и потребовали встречи с командиром. Полковник Ривас принял их в своей палатке, где он писал отчет при свете шипящей лампы. Два командира поговорили с ним несколько минут.

– Мы не можем работать с таким человеком, – сказал в заключение один из них. – Мы говорили с ребятами, они согласны с нами, полковник.

– Это сумасшедший, – добавил другой, – скотина!

Полковник Ривас вздохнул. Когда-то он сам был членом эскадрона смерти Сомосы и не раз вытаскивал из постелей профсоюзных деятелей и недовольных. Он видел несколько казней и даже принимал в них участие. Но дети… Он потянулся к радиопередатчику. Ему не нужны ни бунт, ни массовое дезертирство.

На рассвете американский военный вертолет прилетел в лагерь и высадил плотного загорелого человека, который был вновь назначенным заместителем начальника латиноамериканского отдела ЦРУ, совершавшим ознакомительную поездку по своему региону. Ривас проводил его в джунгли, и они вернулись через несколько минут.

Ирвин Мосс проснулся оттого, что кто-то бил по ножкам его койки. Он поднял непонимающий взгляд и увидел человека в зеленой форме, смотревшего на него сверху.

– Мосс, ваша служба закончилась, – сказал он.

– Кто вы такой, черт возьми? – спросил Мосс.

Ему было сказано.

– А, один из них, – проворчал он.

– Да, один из них. А вы уже не работаете ни в Гондурасе, ни в Управлении. – Он показал Моссу листок бумаги.

– Но это не из Лэнгли, – запротестовал Мосс.

– Да, – согласился человек, – это написал я. Несите ваши вещи в вертолет.

Через тридцать минут агент Дэвид Вайнтрауб видел, как вертолет поднялся и улетел. В Тегусигальпе Мосса встретил начальник местного отделения, он был подчеркнуто официален и лично проводил его на рейс в Майами и Вашингтон. Он больше никогда не был в Лэнгли. Его встретили в Вашингтонском аэропорту, вручили документы и велели исчезнуть. В течение пяти лет на его услуги был большой спрос, и он работал на ряд диктаторов Среднего Востока и Центральной Америки. Причем каждый новый диктатор был еще более одиозным, чем предыдущий. А затем он организовал перевозку наркотиков для панамского генерала Норьеги, и это была его ошибка. Бюро Соединенных Штатов по борьбе с наркотиками внесло его имя в список наиболее опасных преступников.

В 1988 году он пролетал через Лондонский аэропорт Хитроу, когда два обманчиво любезных стража британских законов выросли перед ним и поинтересовались, не согласится ли он побеседовать с ними. Темой беседы был пистолет, спрятанный в его чемодане. Обычная процедура выдачи преступника была совершена с молниеносной быстротой, и через три недели его привезли в Соединенные Штаты. На суде ему дали три года. Поскольку это было его первое преступление, его могли бы направить в тюрьму с мягким режимом. Но пока он ожидал приговора, два человека встретились за завтраком в закрытом вашингтонском клубе Метрополитэн.

Один из них был плотный мужчина по имени Вайнтрауб, который дослужился до должности помощника заместителя директора оперативного отдела ЦРУ. Второй был Оливер «Бак» Ревелл, бывший морской летчик, а ныне помощник директора отдела расследований ФБР. В дни молодости он играл в футбол, но не настолько долго, чтобы повредить мозги. Кое-кто в Гувер Билдинг считал, что они до сих пор функционируют неплохо.

Подождав, пока Ревелл не покончил с бифштексом, Вайнтрауб показал ему досье и некоторые фотографии. Ревелл закрыл папку и просто сказал: «Ясно». По какой-то непонятной причине Мосс отбывал свой срок в Эль-Рино, где содержались наиболее ужасные убийцы, насильники и вымогатели Америки. Когда он вышел оттуда, он патологически ненавидел Агентство, Бюро, британцев, и это было лишь началом длинного списка.

В аэропорту Уайли-Пост лимузин проехал через главные ворота, водитель только кивнул охраннику, и остановился около самолета «Лирджет». Кроме номера лицензии, который Мосс тут же запомнил, никаких других опознавательных знаков на нем не было. Через пять минут они были уже в воздухе, направляясь чуть западнее южного направления. Мосс высчитал приблизительное направление по утреннему солнцу. Они явно летели в сторону Техаса.

Недалеко от Остина начинается то, что техасцы называют районом холмов, и именно там владелец фирмы «Пан-Глобал» построил свой загородный дом на участке в двадцать тысяч акров у подножия холмов.

Усадьба смотрела фасадом на юго-восток, из нее было видно большую Техасскую равнину, простирающуюся к далекому Галвестону и заливу. Кроме помещений для слуг, бунгало для гостей, плавательного бассейна и полигона для стрельбы, там была и собственная взлетно-посадочная полоса, на которую и приземлился «Лирджет» незадолго до полудня.

Мосса проводили в бунгало, обсаженное джакарандой, дали полчаса, чтобы принять душ и побриться, а затем провели в дом, в прохладный кабинет с мягкой кожаной мебелью. Через две минуты перед ним предстал высокий седовласый пожилой мужчина.

– Мистер Мосс? – спросил он, – мистер Ирвинг Мосс?

– Да, сэр, – ответил Мосс.

Он почуял запах денег, и притом больших.

– Меня зовут Миллер, – представился мужчина, – Сайрус В. Миллер.

Апрель

Совещание проходило в кабинете за залом и комнатой личного секретаря.

Как большинство людей, президент Джон Кормэк был удивлен сравнительно малыми размерами Овального кабинета, когда он его увидел впервые. В кабинете же был большой восьмигранный стол под портретом Джорджа Вашингтона кисти Стюарта, на котором было больше места для того, чтобы разложить бумаги и положить локти.

В то утро Джон Кормэк пригласил свой внутренний кабинет, состоящий из близких друзей, которым он доверял, и советников, чтобы обсудить окончательный проект Нэнтакетского договора. Детали были уже проработаны, процедуры проверки выверены, часть экспертов дала, скрепя сердце, свое согласие, а часть – нет, как это было в случае с двумя высокопоставленными генералами, которые ушли в отставку, и тремя работниками Пентагона, решившими подать рапорты об увольнении. Тем не менее, Кормэк хотел получить последние комментарии от своей специальной команды.

Ему было шестьдесят лет, он был в расцвете своих интеллектуальных и политических возможностей и открыто радовался своей популярности и престижу поста, на который он никогда не рассчитывал. Когда летом 1988 года республиканскую партию поразил кризис, на предвыборном совещании стали лихорадочно искать кого-нибудь, кто согласился бы стать кандидатом на пост президента. Их коллективный взор упал на потомка богатой и старинной семьи из Новой Англии, который предпочел поместить семейное богатство в различные фонды и стать профессором Корнеллского университета, пока не начал заниматься политикой в штате Коннектикут, когда ему было уже под сорок.

Находясь на либеральном крыле своей партии, Джон Кормэк был практически неизвестен в масштабе страны. Близкие друзья знали его как решительного, честного и гуманного человека, и они заверили предвыборное собрание, что он чист, как первый снег. Он не был известен как герой телевидения, что сейчас считается обязательным качеством кандидата, и, тем не менее, они предпочли его. Для средств массовой информации он был скучен. А затем, за четыре месяца компании, неизвестный кандидат все перевернул. Пренебрегая традицией, он смотрел прямо в объектив камеры и давал прямые ответы на каждый вопрос, что раньше считалось верным путем к провалу. Некоторые были им обижены, но в основном это были люди, стоявшие справа, и к тому же им в любом случае некуда было идти со своими голосами. Но гораздо большее число людей было довольно им. Будучи протестантом с ольстерской фамилией, он поставил условие, что сам назначит вице-президента, и выбрал Майкла Оделла, американца ирландского происхождения и католика из Техаса.

Они были совершенно разные люди. Оделл был гораздо правее Кормэка и был до этого губернатором своего штата. Но вышло так, что Кормэку понравился этот человек из Вако, жующий резинку, и он почувствовал доверие к нему.

Каким-то образом машина сработала. Люди отдали свои голоса человеку, которого пресса (не правильно) любила сравнивать с Вудро Вильсоном, последним профессором-президентом Америки, и его заместителю, который прямо заявил Дэну Разеру:

– Я не всегда согласен с моим другом Джоном Кормэком, но, черт возьми, это Америка, и я отлуплю любого человека, который скажет, что Джон не имеет права говорить то, что думает.

Итак, задуманное свершилось. Сочетание прямого человека из Новой Англии с его умением убедительно доносить свои мысли до людей и человека с Юго-Запада с его псевдонародными манерами завоевало жизненно важные голоса негров, лиц испанского происхождения и ирландцев. Как только Кормэк вступил в должность, он стал намеренно вовлекать Оделла в принятие решений на высшем уровне. И вот сейчас они сидели друг против друга, собираясь обсуждать договор, который, как было известно Кормэку, Оделлу совершенно не нравился. По бокам президента сидели четыре других сподвижника: Джим Дональдсон, государственный секретарь, Билл Уолтерс, генеральный прокурор, Юберт Рид, министр финансов, и Мортон Стэннард из министерства обороны.

По обеим сторонам Оделла были Брэд Джонсон, блестящий негр из Миссури, читавший лекции по оборонным вопросам в Корнеллском университете, Советник по вопросам национальной безопасности, Ли Александер, Директор ЦРУ, – он был там потому, что если Советы вознамерятся нарушить условия договора, Америке понадобится быстро узнать с помощью ее спутников и агентуры все о наземных силах русских.

Восемь человек читали окончательные условия и ни один из них не сомневался, что это было одно из самых противоречивых соглашений, которые Соединенные Штаты когда-либо подпишут. Уже была активная оппозиция справа и со стороны оборонной промышленности. Еще в 1988 году, при Рейгане, Пентагон согласился на сокращение военного бюджета на 33 миллиарда долларов с тем, чтобы он составлял 299 миллиардов. На 1990-1994-е финансовые годы военным ведомствам было приказано сократить планируемые расходы на 37,1; 41,3; 45,3 и 50,7 миллиардов долларов соответственно. Но это ограничивало лишь рост расходов. А Нэнтакетский договор предусматривал большое сокращение расходов на оборону, и если ограничение роста расходов породило ряд проблем, то Нэнтакет должен вызвать фурор.

Разница состояла в том, как это неоднократно подчеркивал Кормэк, что все предыдущие сокращения роста расходов не планировались в соответствии с истинным сокращением расходов в СССР. В Нэнтакете Москва согласилась сократить свои вооруженные силы на беспрецедентно огромную величину.

Кормэк знал, что у сверхдержав почти не было другого выбора. Еще со времени прихода к власти он и министр финансов Рид пытались справиться с быстро растущим бюджетом и дефицитом торгового баланса. Эти два фактора стремились выйти из-под контроля, угрожая процветанию не только Соединенных Штатов, но и всего Запада. Опираясь на результаты анализов своих экспертов, он пришел к выводу, что по целому ряду причин Советский Союз находится в таком же положении, и прямо заявил об этом Михаилу Горбачеву: «Мне нужно урезать расходы, а вам – направить их на другие цели». Русские позаботились о других странах, участницах Варшавского Договора, а Кормэк смог убедить НАТО, сначала немцев, затем итальянцев, потом малые страны и, наконец, англичан. В широком смысле слова условия были следующие:

В части наземных сил Советский Союз согласился сократить свою армию в Восточной Германии – потенциальные силы вторжения, направленные на Запад через Центральную Германскую равнину – наполовину (из имеющихся двадцати одной дивизии всех родов войск). Они будут не распущены, а отведены за польско-советскую границу и не будут вновь введены на Запад. Кроме этого, Советский Союз сократит численный состав своей армии на 40 процентов.

– Ваши комментарии? – спросил президент.

Стэннард из Министерства Обороны, который, вполне естественно, опасался договора больше других, и пресса уже намекала на его возможную отставку, посмотрел на Кормэка.

– Для Советов смысл договора именно в этом, потому что их армия – это их важнейший институт, – заявил он, цитируя председателя Объединенного комитета начальников штабов, но не признаваясь в этом. – Для простого человека это выглядит фантастично, западные немцы уже так думают. Но дело обстоит не так хорошо, как кажется с первого взгляда. Во-первых, СССР не может держать сто семьдесят семь дивизий, имеющихся у него на сегодняшний день, без активного привлечения своих южных этнических групп, я имею в виду мусульман, а мы знаем, что им страшно хочется распустить армию. Во-вторых, что действительно пугает наших стратегов, так это не аморфная советская армия, а армия наполовину меньшая по численности, но профессиональная. Небольшая профессиональная армия гораздо более действенна, чем огромная и неумелая, то есть то, что они имеют сегодня.

– Но если она вернется в пределы СССР, она не сможет вторгнуться в Западную Германию, Ли, – возразил Джонсон, – если они решат вернуть войска в Восточную Германию через Польшу, то разве мы не заметим этого?

– Исключено, – заявил уверенно глава ЦРУ. – Кроме спутников, которые можно обмануть, маскируя грузовики и составы, у нас и у британцев, полагаю, слишком много агентуры в Польше, чтобы не заметить этого. Да и к тому же восточным немцам совершенно не хочется стать военной зоной. Возможно, они сами сообщат нам об этом.

– Хорошо, что мы теряем? – спросил Оделл.

– Какое-то количество частей, не слишком много, – ответил Джонсон. – Советы выводят десять дивизий по пятнадцать тысяч солдат в каждой. У нас в Западной Европе триста двадцать шесть тысяч. Впервые после 1945 года мы сокращаем ниже уровня в триста тысяч. Двадцать пять тысяч наших солдат против ста пятидесяти тысяч русских – это хорошо, выходит шесть к одному, а мы надеялись на соотношение четыре к одному.

– Однако, – возразил Стэннард, – нам пришлось согласиться не задействовать наши две новые тяжелые дивизии, одну бронетанковую и одну моторизованную.

– Экономия средств, Юберт? – спросил президент мягко.

Он предпочитал, чтобы говорили другие, сам слушал внимательно, изредка комментируя по делу сказанное, а затем принимал решение.

– Три с половиной миллиарда долларов на бронетанковой дивизии и три миллиарда четыреста миллионов на моторизованной, – ответил он. – Но это всего лишь начальная стоимость, а после этого мы будем экономить триста миллионов долларов в год на содержании этих частей, потому что их не будет в природе. И теперь, когда мы отказались от программы «Деспот», мы на этом сэкономим еще семнадцать миллиардов, такова стоимость трехсот «Деспотов».

– Но «Деспот» – самая лучшая противотанковая система в мире, запротестовал Стэннард, – черт возьми, нам нужна она!

– Чтобы уничтожать танки, отведенные восточнее Бреста? – спросил Джонсон. – Если они сократят количество танков в Восточной Германии наполовину, мы справимся с ними теми средствами, которые у нас уже есть, я имею в виду самолеты А-10 и наземные противотанковые части. К тому же, используя часть сэкономленных средств, мы сможем построить больше наземных укреплений. Это не противоречит договору.

– Европейцам это нравится, – сказал Дональдсон из Государственного департамента. – Им не придется сокращать свои вооруженные силы, и в то же время десять или одиннадцать советских дивизий исчезнут у них на глазах. Мне кажется, что на земле мы выигрываем.

– Давайте рассмотрим ситуацию на море, – предложил Кормэк.

Советский Союз согласился уничтожить под нашим наблюдением половину своего подводного флота. Все свои ядерные подлодки типа «Отель», «Эхо» и «Ноябрь», а также все дизельные «Джульеты», «Фокстроты», «Виски», «Ромео» и «Зулусы». Но, как тут же заметил Стэннард, его старые ядерные подлодки уже устарели и были ненадежны, постоянно из них просачивались нейтроны и гамма-лучи, а другие подлодки, предназначенные к уничтожению, были старых образцов. После этого русские могли бы сконцентрировать свои ресурсы на строительстве лодок таких классов, как «Сьерра», «Майк» и «Акула», технически более совершенных, а, следовательно, более опасных.

Но все же он согласился, что 158 подлодок – это масса металла, и американские противолодочные силы можно будет резко сократить, что упростит проводку караванов в Европу, если все же грянет беда.

И, наконец, Москва согласилась пустить на металлолом первый из своих четырех авианосцев класса «Киев» и больше их не строить. Это была небольшая уступка, так как оказалось, что их содержание обходится слишком дорого.

Соединенным Штатам разрешалось оставить недавно построенные авианосцы «Авраам Линкольн» и «Джордж Вашингтон», но они должны были пустить на слом «Мидуэй» и «Корал-Си» (которые все равно должны были быть списаны, но исполнение этого решения было отложено с тем, чтобы включить эти суда в договор), а также «Форрестол» и «Саратога» и их боевые самолеты. Когда эти самолеты будут поставлены на консервацию, то для того, чтобы привести их в боевую готовность, понадобится не менее трех или четырех лет.

– Русские скажут, что они уменьшили на восемнадцать процентов нашу возможность нанести удар по их родине, – проворчал Стэннард, – и за все это им пришлось отдать всего сто пятьдесят восемь подлодок, которые и так было слишком дорого содержать.

Но Кабинет, видя экономию как минимум двадцати миллиардов долларов в год, половину на личном составе и половину на вооружении, одобрил морской аспект договора. Кормэк знал, что для Горбачева это был решающий момент. В целом Америка выигрывала на земле и на воде, поскольку она не намеревалась быть агрессором, а всего лишь хотела твердо знать, что СССР не сможет быть им. Но в отличие от Стэннарда и Оделла, Кормэк и Дональдсон знали, что многие советские граждане искренне верили, что когда-нибудь Запад нападет на их родину, и в число этих граждан входили и их лидеры.

По Нэнтакетскому договору Запад прекратит производство истребителей Ф-18 и европейских многоцелевых истребителей для Италии, Западной Германии, Испании и Великобритании (совместный проект), а Москва прекратит дальнейшие разработки самолета МИГ-37, она также снимет с вооружения туполевский вариант американского бомбардировщика В-1 и пятьдесят процентов воздушных заправщиков, что значительно уменьшит воздушную угрозу Западу.

– А как мы можем знать, что они не станут выпускать Туполева где-нибудь в другом месте? – спросил Оделл.

– У нас будут официальные инспекторы на Туполевском заводе, – указал Кормэк. – Они вряд ли смогут начать строить новый Туполевский завод в другом месте. Не так ли, Ли?

– Верно, мистер президент, – сказал директор Центрального разведывательного управления. Помолчав, он добавил: – У нас есть свои люди в руководстве завода.

– О, – сказал Дональдсон под впечатлением сказанного, – как дипломат, я не хочу ничего знать об этом.

Присутствующие улыбнулись, все знали, что в этих вопросах Дональдсон был крайне официален.

Болевой точкой Америки в той части Нэнтакетского договора, которая касалась авиации, было то, что она должна была отказаться от бомбардировщика В-2 «Стелс», машины революционных возможностей, поскольку она была создана так, что никакие радары не могли ее засечь, а она могла доставить ядерный груз в любое место и в любое время. Это страшно напугало русских. Для Горбачева это была единственная уступка со стороны США, которая могла провести договор через ратификацию. Кроме того, она сделает ненужным расходы минимум в 300 миллиардов рублей на перестройку всей системы ПВО страны, войска которой похваляются засечь любое нападение на Родину. Именно эти деньги он хотел бы направить на новые заводы, технологию и нефть.

Для Америки проект «Стелс» стоил бы 40 миллиардов, так что его отмена означала большую экономию, но при этом пятьдесят тысяч работников оборонной промышленности потеряют работу.

– Может, нам стоит продолжить старую политику и разорить этих ублюдков, – предложил Оделл.

– Майкл, – сказал мягко Кормэк, – тогда они будут вынуждены начать войну.

После двенадцатичасового обсуждения кабинет одобрил договор, и началась утомительная работа с целью убедить Сенат, промышленность, финансистов, средства массовой информации и народ в том, что это был правильный шаг. Военный бюджет был сокращен на сто миллиардов долларов.

Май

К середине мая пять человек, ужинавших в отеле «Ремингтон» в январе, организовали по предложению Миллера группу «Аламо» в память тех, кто в 1836 году воевал за независимость Техаса в Аламо против мексиканских сил под командованием генерала Санта-Аны. Проект свержения Королевства Саудов они назвали планом «Боуи», в честь полковника Боуи, убитого под Аламо. Дестабилизация президента Кормэка путем оплаченной кампании сплетен в различных лобби, средствах информации, Конгрессе и среди населения носила название план «Крокетт» в честь Дэви Крокетта, пионера, воевавшего с индейцами, который также погиб в бою. Сейчас они собрались, чтобы обсудить доклад Ирвинга Мосса с целью уязвить Джона Кормэка до такой степени, что он внимает призывам уйти в отставку и тихо изчезнуть. Это план в честь командующего в битве при Аламо был назван «Тревис».

– Некоторые места здесь меня смущают, – сказал Мойр, постукивая по папке.

– И меня тоже, – сказал Салкинд, – последние четыре страницы. Что, мы действительно должны идти так далеко?

– Джентльмены, друзья, – громко сказал Миллер, – я полностью разделяю вашу озабоченность и даже ваше отвращение. Я прошу вас всего лишь подумать о ставках в этой игре. Не только нам, но и всей Америке грозит смертельная опасность. Вы видели условия, предложенные иудами в Белом доме, по которым наша страна будет лишена средств обороны, чтобы умилостивить антихриста в Москве. Этот человек должен уйти до того, как он уничтожит нашу любимую страну и разорит всех нас. Особенно вас, ведь вам грозит банкротство. Относительно последних четырех страниц мистер Мосс заверил меня, что до этого дело не дойдет. Кормэк уйдет до того, как это станет необходимо.

Ирвинг Мосс в белом костюме сидел молча у края стола. В плане были некоторые места, которые он не включил в свой доклад и которые он мог сказать лично Миллеру. Он дышал ртом, чтобы не создавать свиста своим поврежденным носом.

Внезапно Миллер удивил собравшихся: «Друзья, давайте спросим указаний у Господа, у того, кто понимает все. Давайте помолимся вместе».

Бен Салкинд бросил быстрый взгляд на Питера Кобба, тот лишь поднял брови. Лицо Меллвила Скэнлона ничего не выражало. Сайрус Миллер положил ладони рук на стол, закрыл глаза и поднял голову вверх. Он был не такой человек, чтобы склонять голову, даже обращаясь к Всемогущему. В конце концов, они были близкими наперсниками.

– Господи, – говорил нефтяной барон, – услышь нас, молим тебя. Услышь нас, верных сынов этой великой страны, которая есть твое творение и которую ты вручил нам, чтобы мы ее берегли. Руководи нашими руками и укрепи наши помыслы. Дай нам смелость выполнить задачу, стоящую перед нами, над которой, мы уверены, простерто твое благословение. Помоги нам спасти все это, эту избранную тобой страну и тобою избранных людей.

Он продолжал в этом духе еще несколько минут, а затем несколько минут молчал. Когда он опустил голову и посмотрел на пятерых сообщников, его глаза горели таким огнем, какой бывает у людей, у которых нет никаких сомнений.

– Джентелмены, Он сказал свое слово. Он с нами в этом деле. Мы должны идти вперед, а не назад, за нашу страну и нашего Бога.

Остальным ничего не осталось, как кивнуть в знак согласия. Через час Ирвинг Мосс беседовал приватно с Миллером в его кабинете. Он дал ясно понять, что в этом деле были два жизненно важных компонента, которые он, Мосс, обеспечить не может. Один – продукт крайне сложной советской технологии, второй – тайный источник в самых узких кругах Белого дома.

Он объяснил зачем это нужно. Миллер задумчиво кивнул.

– Я позабочусь обо всем, – сказал он. – У вас есть свой бюджет, и вы получили задаток. Приступайте к выполнению плана незамедлительно.

Июнь

Миллер принял полковника Истерхауза в первой неделе июня. Тот был занят делами в Саудовской Аравии, но вызов был однозначен, так что он прилетел из Джидды в Нью-Йорк через Лондон, а оттуда прямо в Хьюстон.

Машина встретила его вовремя и привезла на частный аэродром Уильям II. Хобби к юго-востоку от города, откуда Лирджет доставил его на ранчо, которого он прежде не видел. Его отчет был оптимистичен и хорошо принят.

Он сообщил, что его посредник в Религиозной полиции с энтузиазмом воспринял идею смены правительства в Эр-Рияде и установил контакт со скрывающимся имамом шиитских фундаменталистов, когда Истерхауз сообщил ему о тайном убежище имама. Тот факт, что имама не арестовали, доказывал, что служаке из религиозной полиции можно доверять.

Имам выслушал предложение, сделанное ему анонимно, поскольку он никогда не согласился бы с тем, что христианин вроде Истерхауза стал бы инструментом воли Аллаха, и выказал такой же энтузиазм.

– Дело в том, мистер Миллер, что фанатики Хезбалла до сих пор не пытались захватить Саудовскую Аравию, предпочитая сначала разбить и аннексировать Ирак, в чем они не преуспели. Причина их терпения в том, что они справедливо опасались, что свержение Дома Саудов вызовет яростную реакцию Соединенных Штатов, которые до сих пор колебались в этом вопросе. Они всегда верили, что в нужный момент Саудовская Аравия упадет им в руки. Имам, кажется, согласился с тем, что следующая весна, а именно тогда, на апрель, намечено твердо провести это торжество, будет моментом, угодным Аллаху.

Во время торжеств большие делегации всех тридцати семи основных племен соберутся в Эр-Рияде, чтобы выразить свое уважение королевскому дому. Среди них будут племена из района Газа, нефтедобытчики, в основном члены секты шиитов. С ними смешаются двести отборных убийц имама; пока они не имеют оружия и ждут, когда им выдадут автоматы и патроны, тайно привезенные в одном из танкеров Скэнлона.

В конце доклада Истерхауз сообщил, что один из старших египетских офицеров, – член группы Военного советника Египта, – играющий решающую роль на всех технических уровнях саудовской армии, согласился с тем, что, если его стране с ее миллионами людей и нехваткой денег будет открыт доступ к саудовской нефти после переворота, он выдаст королевской гвардии дефектую амуницию и она не сможет защитить своих хозяев.

Миллер задумчиво кивнул.

– Вы хорошо поработали, полковник, – сказал он и переменил тему. – Скажите мне, какова была бы советская реакция на то, если бы Америка прибрала к рукам Саудовскую Аравию?

– Полагаю, это взволновало бы их до чрезвычайности, – ответил полковник.

– До такой ли степени, чтобы отказаться от Нэнтакетского договора, все условия которого нам известны?

– Я думаю, да, – ответил полковник.

– Как вы считаете, у какой группы людей в Советском Союзе больше всего причин для негативного отношения к договору и его условиям и самое сильное желание видеть договор ликвидированным?

– Из Генерального штаба, – ответил полковник, не задумываясь. – Их положение в СССР такое же, как и у нашего Объединенного комитета начальников штабов и военной промышленности вместе взятых. Договор подорвет их власть, престиж и бюджет, а также урежет их число на сорок процентов. Не могу представить, чтобы они приветствовали это.

– Странные союзники, – размышлял Миллер. – А есть ли какой-либо способ войти с ними в негласный контакт?

– У меня есть… определенные связи, – сказал Истерхауз осторожно.

– Я хочу, чтобы вы их использовали, – предложил Миллер, – сообщите им только, что в США имеются влиятельные группы, которые рассматривают Нэнтакетский договор с такими же чувствами, как и они, и эти группы считают, что договор может быть сорван с американской стороны, и хотели бы обменяться мнениями с ними.

Королевство Иордания не считается слишком просоветским, но королю Хуссейну приходится лавировать вот уже много лет, чтобы удержаться на троне в Аммане, и он время от времени покупает советское вооружение, хотя его Хашимитский арабский легион имеет вооружение западного производства. Тем не менее, в Аммане есть советская военная миссия, состоящая из тридцати человек, возглавляемая военным атташе посольства.

Однажды Истерхауз по поручению саудовских патронов присутствовал на испытаниях советского вооружения в пустыне к востоку от Акабы, и там встретил этого человека. Возвращаясь через Амман, Истерхауз сделал там остановку.

Военный атташе полковник Кутузов, Истерхауз был убежден, что он работает в ГРУ, был все еще там, и они хорошо поужинали вдвоем.

Американец был поражен быстротой реакции советской стороны. Через две недели с ним связались в Эр-Рияде и сообщили, что некие джентльмены будут счастливы встретиться с его «друзьями» в обстановке строгой секретности. Ему передали толстый пакет путевых инструкций, который он отправил, не распечатывая, с курьером прямо в Хьюстон.

Июль

Из всех коммунистических стран у Югославии наименьшее число ограничений для туристов, вплоть до того, что въездную визу можно получить с минимальными формальностями прямо по прибытии в Белградский аэропорт. В середине июля пять человек прилетели в Белград в один и тот же день, но на разных рейсах. Они прибыли обычными рейсами из Амстердама, Рима, Вены, Лондона и Франкфурта. У всех были американские паспорта, так что никому из них виза для этих стран была не нужна. Все они запросили и получили визы в Белграде на неделю для безобидного туризма, один получил визу утром, два в обед и двое во второй половине дня. Все заявили чиновникам, выдававшим визу, что хотят поохотиться на кабана или оленя в знаменитом охотничьем угодье Карагеоргиево, перестроенной крепости на Дунае, охотно посещаемом богатыми западными туристами. Каждый из пяти заявил при получении визы, что по пути в угодье намерен провести ночь в шикарном отеле «Петроварадин» в городе Нови-Сад в восьмидесяти километрах к северо-востоку от Белграда. И каждый поехал в отель на такси.

Бригада чиновников, выдающих визы, сменилась в обед, так что только один американец попал в поле зрения чиновника Павлича, который был платным агентом советского КГБ. Через два часа Павлич закончил работу, и его обычный отчет лег на стол советского резидента в посольстве в Белграде.

Павел Керкорян был не в самой лучшей форме, он поздно лег по причине не вполне связанной с работой, ибо его жена была толстой и постоянно жаловалась, а он не мог устоять перед чарами блондинок из Богемии. У него был также тяжелый ленч, полностью связанный с работой, с сильно пьющим членом ЦК компартии Югославии, которого он надеялся завербовать.

Он почти отложил отчет Павлича в сторону, так как американцы валом валили в Югославию и проверить каждого из них было просто невозможно.

Но, что-то в имени американца его насторожило. Не фамилия, она была довольно обычной, но где он встречал раньше это имя – Сайрус?

Через час он обнаружил это имя в своем кабинете – старый номер журнала «Форбс» поместил статью о Сайрусе В. Миллере. Иногда такие совпадения решают судьбы важных дел. Это не соответствовало здравому смыслу, а этот жилистый армянин, майор КГБ, любил, чтобы здравый смысл был во всем. Зачем человек, которому под восемьдесят, известный как патологический антикоммунист, прибывает стрелять кабанов в Югославию рейсовым самолетом, когда он может охотиться на что угодно в Северной Америке и летать на своем реактивном самолете? Он вызвал двух сотрудников, прибывших недавно из Москвы в надежде, что они не напутают в этом деле. (Однажды он сказал своему знакомому работнику ЦРУ на коктейле, что сейчас просто невозможно получить хорошего работника. Человек из ЦРУ согласился с ним полностью.) Молодые агенты Керкоряна говорили на сербско-хорватском языке, но он посоветовал им больше полагаться на шофера-югослава, который знал эти места. Они позвонили в тот же вечер из автомата в отеле «Петроварадин», что заставило майора выругаться, так как югославы наверняка прослушивали этот разговор. Он сказал, чтобы они звонили откуда-нибудь из другого места.

Он уже собирался идти домой, когда они позвонили вновь, на этот раз из маленькой гостиницы в нескольких милях от Нови-Сада. В отеле «Петроварадин» был не один американец, а пятеро. Возможно, они встретились в отеле, но, казалось, они знали друг друга. За небольшую мзду у стойки размещения агентам дали копии первых трех страниц паспортов каждого американца. Утром всех пятерых должен был забрать микроавтобус и отвезти в какое-то охотхозяйство, сообщили молодые разведчики и попросили дальнейших указаний.

– Оставайтесь там, – сказал Керкорян, – да, всю ночь. Я хочу знать, куда они поедут и с кем будут встречаться.

Так им и надо, подумал он, идя домой. Сейчас этим молодым все дается слишком легко. Возможно, все это дело пустое, но кое-какой опыт этим новичкам оно даст.

Они вернулись на следующий день к обеду, усталые, небритые и торжествующие. Их рассказ потряс Керкоряна. Микроавтобус действительно подъехал и взял пятерых американцев. Их сопровождающий был в штатском, но выглядел явно военным человеком – и русским. Вместо того, чтобы направиться в охотхозяйство, их повезли назад, в сторону Белграда, а затем быстро свернули прямо на военно-воздушную базу Батайника. Они не показывали паспорта у главных ворот, их сопровождающий вынул из внутреннего кармана пять пропусков и провез их внутрь.

Керкорян знал Батайнику, это была большая югославская база в двадцати километрах к северо-западу от Белграда, она явно не значилась в программе американских туристов как историческое место. Помимо всего прочего, сюда шел поток грузов на советских транспортных самолетах, предназначенных для огромной группы советского военного советника в Югославии. Это означало, что на базе была бригада советских инженеров.

Один из них, занимающийся грузами, работал на Керкоряна.

Через десять часов Керкорян направил молнию в Ясенево, штаб Первого Управления КГБ, занимающегося внешней разведкой. Она сразу легла на стол заместителя начальника, генерала Вадима Кирпиченко, который сделал ряд запросов по Союзу и послал развернутый отчет прямо Председателю Комитета генералу Крючкову.

Керкорян докладывал, что пятерых американцев прямо из микроавтобуса препроводили в реактивный транспортный самолет «Антонов-42», только что прибывший с грузом из Одессы, который тут же вылетел обратно. Более позднее сообщение белградского резидента гласило, что американцы вернулись тем же путем через двадцать четыре часа, провели вторую ночь в отеле «Петроварадин», а затем покинули Югославию, не убив ни единого кабана. Керкорян получил за бдительность благодарность.

Август

Жара накрыла Коста-дель-Соль как одеяло. На пляжах миллионы туристов переворачивались под лучами солнца как бифштексы на решетке, активно смазывая свои тела лосьонами в надежде обрести загар цвета красного дерева за две короткие недели, часто получая, однако, эффект вареного рака. Небо было такое бледно-голубое, что казалось почти белым, и даже обычный бриз с моря падал до нежного зефира.

На западе огромная скала Гибралтар выступала в мареве жары, мерцая на расстоянии пятнадцати миль. Ее бледные скаты бетонной системы для сбора дождевой воды в подземные цистерны, построенной военными саперами, выделялись как шрамы на боках скалы.

В холмистой местности за пляжами Касареса воздух был попрохладней, но ненамного. Жары не было только на рассвете и перед заходом солнца, так что виноградари Алькантара дель Рио вставали в четыре утра, чтобы поработать шесть часов, пока солнце не загонит их в тень. После обеда наступает традиционная испанская сиеста – они дремлют в своих белых прохладных домах с толстыми стенами до пяти часов, а затем вновь трудятся до захода солнца, то есть приблизительно до восьми часов вечера.

Под жарким солнцем гроздья винограда поспевали и наливались соком.

Урожай еще не созрел, но было видно, что в этом году он будет хорошим.

Хозяин бара Антонио поставил, как всегда, графин с вином перед иностранцем и широко улыбнулся:

– Как дела, сосед? Хорошо?

– Да, – отвечал высокий человек, улыбаясь, – в этом году урожай будет очень хорошим и я смогу заплатить мои долги в баре.

Антонио громко захохотал, ибо все знали, что иностранец был владельцем своей земли и всегда платил наличными.

Через две недели Михаилу Сергеевичу Горбачеву было не до шуток. Хотя он был искренним человеком с хорошим чувством юмора и легко общался с подчиненными, он мог также продемонстрировать взрывной темперамент, когда его донимали западники по поводу прав человека или когда подчиненный подводил его в работе. Он сидел за своим столом в кабинете на седьмом, последнем этаже в здании Центрального Комитета на Новой площади и сердито смотрел на доклады, разложенные по всему столу.

Кабинет представлял собой длинную узкую комнату шестьдесят футов на двадцать, стол Генерального секретаря находился напротив двери, так что он сидел спиной к стене. Все окна, выходившие на площадь, были расположены слева от него и закрыты сетчатыми занавесками и бархатными портьерами. По центру комнаты проходил стол для совещаний, а стол Генерального секретаря составлял верхнюю часть буквы Т.

В отличие от многих своих предшественников он предпочитал светлый и просторный интерьер. Стол для совещаний был из светлого бука, как и его рабочий стол. Вокруг стола стояло шестнадцать удобных кресел с прямыми спинками, по восемь с каждой стороны. Именно на этом столе он разложил доклады, собранные его другом и коллегой, министром иностранных дел Эдуардом Шеварднадзе, по просьбе которого он, скрепя сердце, прервал свой отпуск на берегу моря в Ялте. Он мрачно думал, что было бы гораздо приятней плескаться в море со своей внучкой Оксаной, чем сидеть в Москве и читать этот мусор.

Прошло уже больше шести лет с тех пор, как холодным мартовским днем 1985 года Черненко наконец упал со своего насеста, и он был вознесен с беспрецедентной быстротой, хотя он и планировал и был готов к этому, к самому высшему посту. В течение шести лет он пытался взять страну, которую он любил, за шиворот и перенести ее в последнее десятилетие двадцатого века в таком состоянии, чтобы она могла предстать на равных и превзойти капиталистический Запад.

Как все преданные своей стране русские люди, он наполовину восхищался Западом, который в целом ему не нравился своим благосостоянием, финансовой мощью и самоуверенностью, граничащей с пренебрежением к другим. Однако в отличие от большинства русских людей он не мог примириться с тем, что положение в его стране никогда не изменится, что коррупция, лень, бюрократия и летаргия являются частью системы, что они были и будут всегда. Еще будучи совсем молодым, он знал, что у него хватит энергии и динамизма, чтобы изменить существующий порядок, если ему представится такая возможность. И это было его главной движущей силой все эти годы учебы и партийной работы на Ставрополье, его уверенность в том, что у него будет такой шанс.

За те шесть лет, когда такая возможность у него была, он осознал, что даже он недооценил силу сопротивления и инерции. Первые годы правления были отмечены неуверенностью: он хорошо шел по канату и несколько раз едва избежал беды.

Первой задачей было провести чистку партии, вымести из нее консерваторов и балласт, если не всех, то почти всех. Сейчас он знал, что он первое лицо в Политбюро и ЦК, что назначенные им люди контролируют партийные организации в республиках Советского Союза, и что они разделяют его убежденность, что СССР сможет реально конкурировать с Западом только в том случае, если его экономика будет достаточно сильной. И именно поэтому большая часть его реформ имела дело с экономикой, а не вопросами морали.

Будучи убежденным коммунистом, он считал, что его страна имеет моральное превосходство, которое ему незачем доказывать. Но он был достаточно умен, чтобы не обманывать себя относительно экономической мощи двух лагерей. И теперь, на пороге нефтяного кризиса, о котором он прекрасно знал, ему нужны были огромные ресурсы, чтобы направить их в Сибирь или Арктику, а это означало, что где-то необходимо урезать расходы. Все эти факторы привели к Нэнтакету и неизбежной конфронтации с военным истеблишментом.

Партия, армия и КГБ были тремя столпами власти, и он знал, что никто не может бороться против двух из них одновременно. Натянутые отношения с генералами – это уже плохо, а получить удар в спину от КГБ при этом – совершенно недопустимо! Сообщения, лежавшие на его столе, собранные министром иностранных дел из западной прессы и переведенные на русский язык, были ему не нужны, особенно сейчас, когда общественное мнение Америки все еще могло заставить Сенат отвергнуть Нэнтакетский договор и настоять на создании и размещении этого ужасного бомбардировщика «Стелс», против которого у русских не было защиты.

Лично он не испытывал больших симпатий к евреям, желавшим покинуть Родину, которая дала им все. Вообще, что касается отбросов общества и диссидентов, Михаил Горбачев был типично русским человеком. Но он был рассержен тем, что то, что было сделано по отношению к нему, было совершено намеренно, и он знал, кто стоял за этим. Он до сих пор не мог простить злобный видеофильм о походе его жены по лондонским магазинам три года назад, показанном по московскому телевидению. Он знал также и о том, кто стоял за этим. Это были одни и те же люди. Один из них был предшественником того, кого он вызвал и сейчас ожидал.

В дверь, расположенную в дальнем конце комнаты справа от книженго шкафа, постучали. Его личный секретарь просунул голову и просто кивнул.

Горбачев поднял руку, что означало «одну минуту».

Он вернулся на свое место и сел за стол, на котором стояло три телефона и письменный прибор из светлого оникса. Затем он кивнул.

Секретарь широко раскрыл дверь.

– Председатель Комитета государственной безопасности, товарищ генеральный секретарь, – сказал секретарь и удалился.

Он был в полной военной форме, иначе и быть не могло, и Горбачев, не приветствуя, дал ему пройти через весь кабинет. Затем он встал и указал рукой на бумаги, разложенные на столе.

Генерал Владимир Крючков, председатель КГБ, был близким другом, протеже и единомышленником своего предшественника, ветерана и ультраконсерватора Виктора Чебрикова. Генеральный секретарь добился смещения Чебрикова во время большой чистки, проведенной им в октябре 1988 года, и, таким образом, избавился от последнего могущественного оппонента в Политбюро. Но у него не было иного выхода, как назначить на этот пост его первого заместителя Крючкова. Одно удаление было достаточно, два было бы массовым избиением.

Даже в Москве существуют какие-то пределы.

Крючков взглянул на бумаги и поднял брови в немом вопросе. «Вот сволочь», – подумал Горбачев.

– Не надо было избивать их до усеру перед камерой, – как обычно, Горбачев подошел прямо к делу без всякого вступления. – Шесть западных телекомпаний, восемь радиожурналистов и двадцать щелкоперов из газет и журналов, половина из них – из американских. Да на наших Олимпийских играх в восьмидесятом году было меньше иностранных журналистов!

Крючков поднял бровь.

– Евреи проводили незаконную демонстрацию, дорогой Михаил Сергеевич. Лично я был в отпуске, но считаю, что мои работники из Второго главного управления действовали правильно. Эти люди отказались разойтись после распоряжения и мои работники действовали обычными методами.

– Это происходило на улице, так что это дело милиции.

– Это были подрывные элементы, они занимались антисоветской пропагандой, прочитайте их плакаты. Так что это дело КГБ.

– А как насчет того, что весь иностранный журналистский корпус был там в полном составе?

Председатель КГБ пожал плечами: «Они, как хорьки, проникают всюду».

Да, подумал Горбачев, особенно если им позвонят и предупредят. Он подумал, что, может быть, стоит использовать этот инцидент, чтобы снять Крючкова, но отбросил эту идею. Чтобы снять председателя КГБ нужно решение всего Политбюро, а оно не пойдет на это из-за избиения какой-то кучки евреев. Он все равно был сердит, и был готов показать это. Он делал это в течение пяти минут. Крючков молчал, сжав губы. Ему совершенно не нравились нотации со стороны человека младше его по возрасту, но старше по положению. Горбачев вышел из-за стола и подошел к нему. Оба они были одного роста и телосложения. Горбачев, как обычно, смотрел на него, не отрываясь. И вот тут-то Крючков совершил ошибку.

У него в кармане лежало сообщение резидента КГБ в Белграде, дополненное исключительно важной информацией, собранной Кирпиченко в Первом главном управлении. Сообщение было настолько важным, что он привез его Генеральному секретарю сам. «А ну его в жопу, – подумал с горечью глава КГБ, – Пусть подождет». И, таким образом, сообщению из Белграда не был дан ход.

Сентябрь

Ирвинг Мосс обосновался в Лондоне, но перед отлетом из Хьюстона они с Сайрусом Миллером договорились о собственном коде. Он знал, что приемники Национального агентства безопасности в Форт Мид день и ночь проверяли эфир, просеивая миллиарды слов международных телефонных разговоров, а системы компьютеров отбирали из них крупицы, представляющие интерес. Не говоря уже о британской контрразведке, о русских или о ком-либо еще, кто мог бы создать центр прослушивания. Но объем коммерческих сообщений настолько велик, что, если в послании нет ничего слишком подозрительного, оно по всей вероятности пройдет незамеченным. Код, используемый Моссом, основывался на ценах продуктов для салата, которые передавались из солнечного Техаса и туманного Лондона. Он записывал список цен по телефону, вырезал слова, оставляя цифры, и в соответствии с днем в календаре расшифровывал их с помощью одноразового блокнота, копия которого была только у Сайруса Миллера.

В том месяце он узнал три вещи: образец советского оборудования проходил последнюю стадию подготовки и будет доставлен ему в течение двух недель; нужный ему источник в Белом доме был на месте; он был уже куплен и оплачен, и ему надлежало выполнять план «Трэвис» по намеченной программе. Он сжег листки и ухмыльнулся. Его плата зависела от планирования, действий и успеха. Сейчас он мог уже просить следующую часть гонорара.

Октябрь

Осенний семестр в Оксфордском университете состоит из восьми недель, и, поскольку ученые стараются руководствоваться логикой, они так и называются – первая неделя, вторая неделя, третья неделя и т. д. По окончании семестра проводится ряд мероприятий, в основном спортивных, театральных, а также публичные дебаты. Это называется девятая неделя. А в тот период, который называется нулевой неделей, приезжает много студентов, чтобы подготовиться к занятиям, устроиться с жильем или приступить к тренировкам перед началом следующего семестра.

2 октября, в первый день нулевой недели, в клубе Винсент, представлявшем собой бар и место сборища молодых спортсменов, было достаточно «ранних пташек». Среди них был высокий худой студент по имени Саймон, который готовился к третьему и последнему семестру в Оксфорде по годовой программе обучения за рубежом. Радостный голос окликнул его сзади:

– Хэлло, молодой Саймон, занятий еще долго не будет, а ты уже здесь?

Это был коммодор Джон де Ат, казначей колледжа Иисуса и старший казначей спортивного клуба, куда входила и команда кроссовиков.

Саймон широко улыбнулся: «Да, сэр».

– Собираешься сбросить жир, накопленный за летние каникулы, не так ли? – Отставной коммодор ВВС улыбнулся. Он похлопал студента по несуществующему животу. – Отлично. – Ты наша главная надежда на победу над Кэмбриджем в декабре в Лондоне.

Всем известно, что самым большим соперником Оксфорда в спорте является Кэмбриджский университет.

– Я собираюсь начать утренние пробежки и восстановить форму, сэр, – сказал Саймон.

Он действительно начал серию утомительных ранних утренних пробежек, начиная с пяти миль, намереваясь дойти в течение недели до двенадцати. 9 октября, в среду утром он отправился, как обычно, из своего дома на велосипеде по Вудсток-роуд в центр города. Он объехал памятник Мучеников и церковь святой Марии Магдалины, повернул налево на Брод-стрит, проехал мимо дверей своего колледжа Бейллиол и затем дальше по Холиуэл и Лонгуол к Хай-стрит. Последний левый поворот привел его к поручням ограждения около колледжа Магдалины.

Здесь он слез с велосипеда, пристегнул его цепью к поручням на всякий случай и начал пробежку. Через мост Магдалины, через Черуэл и по улице святого Климента на Плейне. Сейчас он бежал прямо на восток. В шесть тридцать солнце взойдет перед ним, и ему останется пробежать по прямой еще четыре мили и выбраться из пригорода Оксфорда.

Он бежал через Нью-Хедингтон, чтобы пересечь кольцевую дорогу по стальному мосту, ведущему к Шотовер-хилл. Никаких других бегунов рядом с ним не было, и он был почти один. В конце Олд-Роуд начался подъем на холм, и он почувствовал боль в ногах, знакомую всем бегунам на длинные дистанции. Его жилистые ноги вынесли его на холм и затем на Шотовер-плейн. Здесь мощеная дорога кончалась и он был на проселке с многочисленными рытвинами, где после ночного дождя вода еще стояла в колеях. Он свернул на заросшую травой обочину, наслаждаясь, несмотря на боль, упругостью травы под ногами и свободой бега.

Позади него из-за деревьев на холме появился ничем не приметный автомобиль, съехал на проселочную дорогу и затрясся по ухабам. Его пассажиры знали этот маршрут и ненавидели его. Пятьсот ярдов по дороге, огражденной серыми валунами, к пруду, затем обратно к пологому спуску в деревню Уитли через небольшой поселок Литлуорт.

За сотню ярдов до пруда дорога становилась уже, и над ней простиралась крона огромного ясеня. Именно там, на самой обочине, стоял фургон. Это был видавший виды «форд-транзит», на стенке которого было написано: «ПРОДУКЦИЯ САДОВ БАРЛОУ». Ничего необычного в этом не было. В начале октября фургоны фирмы «Барлоу» разъезжают по всей стране, развозя сладкие яблоки Оксфордшира по магазинам. Если кто-нибудь посмотрел бы на заднюю часть фургона, чего не могли видеть люди в автомобиле, так как фургон стоял к ним передом, то увидел бы сложенные ящики с яблоками.

Этот человек не понял бы, что это были просто картины, прикрепленные изнутри к двум окнам фургона.

У фургона случился прокол шины. Человек с гаечным ключом сидел на корточках, пытаясь снять колесо, поднятое домкратом. Он был полностью погружен в свою работу. Молодой человек по имени Саймон был на обочине на противоположной от фургона стороне и продолжал свой бег.

Когда он пробегал мимо передней части фургона две вещи произошли с молниеносной быстротой. Задние дверцы фургона открылись, из него выскочили два человека в одинаковых тренировочных костюмах и лыжных шлемах, закрывавших лицо, бросились на пораженного бегуна и повалили его на землю. Человек с гаечным ключем повернулся и встал. Под широкополой шляпой у него тоже был лыжный шлем, а гаечный ключ оказался чешским автоматом «скорпион». В ту же секунду он дал очередь по лобовому стеклу автомобиля, проезжавшего в двадцати метрах от него.

Водителю пули попали в лицо и он умер мгновенно. Машина свернула с дороги и остановилась. Человек на заднем сиденье отреагировал на это молниеносно: он открыл дверцу, вывалился из машины, два раза перевернулся и вскочил, готовый вести огонь. Он дал два выстрела из своего короткоствольного револьвера «Смит и Вессон» калибра 9 миллиметров. Первый выстрел прошел на фут мимо цели, а второй на десять футов, ибо, когда он стрелял, непрерывная очередь из «скорпиона» попала ему в грудь. У него не было никаких шансов.

Человек на переднем сиденье выскочил из машины через секунду после пассажира на заднем сиденье. Дверца машины была широко раскрыта и он попытался стрелять через открытое окно по автоматчику, но три пули пробили дверцу и попали ему в живот, отбросив его назад. Через пять секунд автоматчик уже сидел рядом с водителем фургона, двое других, забросивших студента в кузов, захлопнули дверцы, и фургон скатился с домкрата, быстро проехал задним ходом к пруду, сделал поворот и помчался по дороге к Уитли.

Агент секретной службы умирал, но это был отважный человек. Несмотря на агонизирующую боль, он дюйм за дюймом прополз до открытой дверцы машины, вытащил микрофон из-под приборного щитка и прохрипел свое последнее послание. Он уже не заботился об обычных правилах радиопереговоров, никаких вызовов или кодов, ему было уже не до этого.

Когда через пять минут подъехала помощь, он был уже мертв. Он успел сказать в микрофон: «Помощь… нам нужна помощь. Кто-то только что похитил Саймона Кормэка».