Переписка

Воскресенье 3 Апреля <1>911 г

<Есбо, Финляндия>

<В Петербург>

Верунька, моя девочка дорогая. Получил твое письмецо и благодарен тебе за него, милая. Настроение у меня сносное, только мучает то, что я уехал,[230] а ты осталась. Что слышно нового? Надеюсь, что каждую новость ты мне будешь сообщать немедленно. Да и без всяких новостей ты мне должна писать почаще! Был я у Инны Ивановны. Она удивляется, почему ты осталась в П<етербурге>. Ей-Богу не вру!

Бедная моя Верунька — очень я за тебя боюсь. Только дай мне развиться хорошенько и умственно и физически, я тогда покажу, что Эфр<оны> что-нибудь да значат. Мои мысли направлены только в эту точку.

Сейчас веду очень регулярный образ жизни: много сплю, ем и много читаю. Чувствую, как с каждым часом тяжелею.

Чтобы не забыть, Верунька, у меня к тебе просьба: высылай мне «Речь».[231] Инне Ивановне ее высылать перестали, да кроме этого, если бы ты мне высылала — я был бы спокоен, что всё благополучно. Исполни, дорогая, эту просьбу. Сделаешь этим одолжение и Инне Ивановне. — Был бы еще тебе очень благодарен, если бы ты выслала мне бандеролью Милюкова[232] — он у тебя.

Как чувствуешь себя? Как дела в школе? Как твоя пластика?[233] Желаю тебе делать во-о-о какие успехи!!!

— У нас весна в полном разгаре. Снег почти весь стаял, солнце печет во всю, «а я несчастный человек, человек» хожу в ватном пальто. Финны с грустию смотрят на меня, качают головою и что-то бормочут на нехристианском наречии. По всей вероятности это бормотание должно обозначать: бедняга……………

Встретили меня в пансионе, как друга, которого не видели лет двадцать пять. Прислуга даже завизжала от удовольствия. Народу сейчас здесь уйма, т<ак> к<ак> у них Пасха. За каждой трапезой я отличаюсь. Вчера я вместо первого начал есть третье, чем конечно привел в восторг всех нехристей! Публика!!! Третьего дня в яишницу, которую я принял за воздушный пирог, налил сливок. Присутствующие опять почему-то смеялись.

Каждый день хожу к Инне Ивановне. Дела ее с мужем обстоят не совсем блестяще. К ней приехала мать. Дети от кори оправились. Тетю Велу они еще помнят.

Ну пиши, Верунька!

Пиши чаще и больше!

Целую тебя и желаю всего, всего лучшего!

Видаешь ли товарища? Если видаешь — передай ему привет.

Поклон твоим подругам.

Получил открытку от Н<юти>.[234]

<2 мая 1911 г., Москва>

<В Петербург>[235]

Верунька! Конечно я свинья порядочная, что сразу не написал тебе. Но виновата Лиля, которая не послала телеграммы с моей припиской. Завтра едем![236]

Желаю тебе, моя хорошая, всего, всего хорошего — безболезненной операции.[237]

Целую

Сережа

Привет от Лени.[238]

Лиля сейчас живет у Адель.[239] Целует.

<24. 3. 1912 г., Париж>

<В Москву>

Милая Вера,

Сегодня был на почте и, конечно, ни письма от вас. Марина получила штук десять писем, из них половина от родных. Мне было так странно: показалось, что у меня нет совсем родных. Хотя на этот счет я не строю себе иллюзий, не хочу играть в данном случае роли Нюти. Я уверен, конечно, что при совместной жизни у нас будут самые близкие и хорошие отношения, на расстоянии же никаких отношений существовать не будет.

В Париже мы в последний момент остались без денег. Сегодня суббота и Лионский кредит[240] закрывается в 3 ч. Мы этого не знали и остались без сентима. Этим объясняется скромность подарков.

Сегодня был в Люксембурге[241] — я ожидал от него большего. Лувром я прямо подавлен.

Вчера вечером видал Сару в Орленке. Хотя я и не мог всего понять, но все же был поражен игрой. Сара с трудом ходит по сцене (с костылем). Голос старческий, походка дряблая — и все-таки прекрасно!

Как здоровье Лили. Передай ей, что сейчас в «Лувре»[242] шарфы были только черные. Сейчас там кончается какой-то сезон (?)

Пишите мне в Палермо.

Целую С.

<29 марта 1912 г.>

< В Москву>[243]

Я в ужасе от Франции. Более мерзкой страны я в жизни не видел. Всё в прошлом и ничего в настоящем (!!!) Я говорю о первом впечатлении. В вагоне из десяти пар девять целовались. И это у них центр всей жизни!

Целую крепко

Сережа

Во всех городах Италии — мы только от поезда до поезда.

<2. VI. 1912 г., Москва>

<В Коктебель>

Милая Верка,

Спасибо тебе за рецензию большое..[244] Завтра мы уезжаем в Тарусу. Наш новый адрес: Таруса, Калужской губ<ернии>, мне.

Я был на открытии памятника А<лександру> III и на открытии Музея.[245]

Около часа стоял рядом с государем.

Ив<ан> Вл<адимирович> получил невиданную для профессора награду — почетное опекунство.

На открытии я был во фраке (прокатном!), цилиндре (Ив<ана> Вл<адимировича>!), но вид у меня был такой важный и непринужденный, что я поместился между гр<афом> Витте[246] и оберпрокурором.[247] Был я на открытии, как литератор, причем величали меня В<аше> Превосходительство.

Целую крепко

Сережа

7/VI <19>12

<В Коктебель>

Таруса

Калужской губ<ернии>

Моя милая Верочка,

Кажется, начинаю тебе третье письмо и всё никак не могу кончить.

Сейчас я в Тарусе. Из окон нашего дома видна Ока, с холмистыми зелеными берегами. Здесь очень и очень хорошо. Именно то, к чему я стремился в продолжении нескольких лет.

Мы живем в старинном домике, окруженном старым липовым садом. Старая, допотопная Тиё обращается с нами, как с детьми и рассказывает тысячи своих воспоминаний, до поразительности похожих одно на другое. За кофе и за чаем мы проводим по часу, по полтора.

Меня она называет Сихррож (выговаривать P нужно горлом), Марину Муссиа.

Меня она считает за английского лорда, скрывающего свою национальность. Чтобы доставить мне удовольствие, она всё время расхваливает Англию и ее обычаи. Но несмотря на всё, она очень добрая и необыкновенно-интересная Тиё.

В Москве я был и на открытии Музея и на открытии памятника А<лександру> III. В продолжение всего молебна, а он длится около часа, я стоят в двух шагах от Государя и его матери.[248] Очень хорошо разглядел его. Он очень мал ростом, моложав, с добрыми, светлыми глазами. Наружность не императора.

На открытии были все высшие сановники. Если бы ты знала, что это за разваливающиеся старики! Во время пения вечной памяти Александру III вся зала опустилась на колени. Половина после этого не могла встать. Мне самому пришлось поднимать одного старца — сенатора, который оглашал всю залу своими стонами.

Я был, конечно, самым молодым, в прекрасном, взятом напрокат фраке и шапо-клаке. Чувствовал себя очень непринужденно и держал себя поэтому прекрасно. Расскажу при свидании много интересных подробностей, для которых здесь нет места.

Моя книга, как я узнал недавно, расходится довольно хорошо. Маринина еще лучше. Пока кончаю. Желаю тебе всего, всего хорошего

Сережа

Чувствую, что ты, дрянь, мне ничего не напишешь.[249]

8 июля <19>12

<Москва>

<В Коктебель>

Милая Верка,

Через несколько дней мы покупаем старинный особняк в девять комнат, в прекрасном тихом переулке.[250] Напоминает он бабушкин, хотя, конечно, меньше последнего (особняк, а не переулок меньше). Дом состоит из подвала (кухня, людская и т. п.), первого этажа (7 комнат) и мезонина — в три комнаты. Расположение комнат старо-барское: из передней вход в залу, из залы — в гостиную, из гостиной — в кабинет и т. п. Рядом со столовой — маленькая буфетная. Недостает только зимнего сада с фонтаном.

Не хочешь ли ты этой зимою поселиться с нами. У нас будет экономка (помнишь милую старушку на моей свадьбе). Мы высчитали сколько с тебя брать. Полный пансион и комната 35 рублей.

От нашего дома (он на Полянке) идут трамваи на Арбатскую площадь, Лубянскую, Театральную (13, 3) при этом езды до Арб<ата> минут 8 — 10, до Большого Театра столько же. Я очень рад, что удалось так устроиться.

Чуть было не купили дом в Сокольниках. У нас будет телефон. Если хочешь с нами устроиться — пиши немедленно: нам необходимо знать сейчас же. Детская наверху — ребенок мешать не будет.

Вот уже две недели, как мы в Москве. Здесь не очень жарко — часто бывают грозы.

Твой Гумилев — болван, так же как Сергей Городецкий.[251] С. Г. поместил в «Речи» статью о женщинах-поэтах, в которой о М<арине> Ц<ветаевой> отзывается как… да не хочу повторять глупости!

Пиши на Собачью пл<ощадку> 8.

Не забудь сообщить, думаешь ли жить у нас.

Целую

Сережа

Кому следует приветы. Костры помню.

<25 марта 1915 г., Москва>[252]

Милая Верочка, Христос Воскресе! — Сидим еще в Москве, дежуря ежедневно в Союзе.[253] Удивляюсь, как у меня еще не образовались пролежни, думаю начать приходить туда на дежурство с резиновыми кругами.

— Лиля уехала в Финляндию отдыхать — ее адреса я, конечно, не знаю — недели через две она собирается вернуться.

В этом году Пасха невеселая. В первый день праздника я находился в таком мрачном и рассеянном настроении, что опустил в почтовый ящик вместо поздравительного письма рублевую бумажку (честное слово — правда!)

Весна в Москве холодная, осенняя. Молись за мое скорейшее отбытие.

Твой брат милосердия

С.

30/VI <19>15 г

<Минск>

Милая Верочка, у самой Москвы — на ходу видел мельком твой поезд — какая обида!

Этот наш рейс будет, вероятно, коротким и если ты не уедешь из Москвы — мы скоро увидимся.

— Получила ли ключи от квартиры? Я поручил передать их вашему заведующему.

В Союзе на твое место[254] будет проситься сестра с нашего поезда Татьяна Львовна Мазурова — ее смело можешь рекомендовать, как прекрасного человека и работника. Хотя, наверное, твой поезд уже ушел.

Сейчас короткая остановка в Минске. Куда едем — неизвестно.

Предыдущий рейс был исключительно интересным — мы подвозили раненых из Жирардова и Теремна.

Пока до скорого свидания. Целую.

<10 июля 1915 г.>

Кубинка

Милая Верочка, поезд свой догнали, или вернее он нас догнал в Кубинке.[255] На этой гнусной станции просидели более шести часов.

Сейчас я у себя в купэ, уже выспался, сижу в неописуемой позе, чтобы вагонная тряска давала себя меньше чувствовать.

Верочка милая, нежное спасибо тебе за ту ласку, которую ты мне дала в Москве.

Целую твою пухлую лапу и желаю успеха с театром.[256]

Поезд подъехал к Вязьме.[257]

Бегу опустить письмо.

Одну плитку шоколада уже изничтожил в Кубинке.

Привет Мише.[258]

Сережа

Буду тебе теперь писать чаще.

<31 июля 1915 г., Харьков>

<В Москву>

Милая Верочка, сейчас в Харькове пересел в Феодосийский вагон.[259] — В поезде царит страшная мрачность. — Все только и делают, что храпят днем и ночью.

Не забудь моей просьбы о Марининых письмах — мне. Страшно нужно поскорее узнать ее адрес. Надеюсь, что она сообщала его Асе.[260]

Я у тебя отлично отдохнул, но ты от меня, вероятно, очень устала. А шоколад-то я забыл и жалел страшно.

2 августа 1915

Коктебель

<В Москву>

Спасибо тебе, Верочка, за телеграмму, которую получил сегодня — на второй день по приезде.

Коктебель прекрасен! Он мне дал все, что я от него хотел. Только здесь я почувствовал со всею силою, что именно он мне был необходим. Здесь совсем пусто. Асю застал за несколько часов до отъезда.

Пра осталась одна, усталая от всех летних неприятностей, слабая, ласковая и трогательная.

Людвиг[261] очутился здесь и его невероятная фигура, покрытая от дождя полосатым плэдом, то и дело показывается на берегу с Лизой (сестрой Софьи Як<овлевны>). Завтра по обыкновению он куда-то уходит, куда выяснить не удалось.

Сейчас на море буря, все небо в косматых тучах, а море на горизонте синее, синее, а у берегов грязно-желтое. Вчера вечером оно светилось и мы с Людвигом, чтобы вызвать свечение, бросали в него камни.

Ночи здесь от туч совсем темные и страшные.

Подумай только, Верочка, что в эту минуту через окно мне видно море, Максин профиль, грязный ручей и пр<очее>, что непрерывно слышу шум прибоя, что я… да всего прекрасного здесь не перечислишь!

— Я буду жить в бывшей Максиной комнате, завтра оттуда уезжают жильцы, а пока нахожусь под Максиной башней.

Началась ли твоя работа? Хорошо ли тебе? Есть ли нужный для работы подъем?

Мне кажется все-таки, что ты могла бы со мной приехать.

Целую твою лапу и желаю всего прекрасного

Твой Сережа

Привет нежный Мише и Соколу.

Пришли мне пожалуйста и непременно Нютин адрес.

Наде[262] тоже привет.

2 августа 1915

Коктебель

Спасибо тебе, Верочка, за телеграмму, которую получил сегодня — на второй день по приезде.

Коктебель прекрасен! Он мне дал все, что я от него хотел. Только здесь я почувствовал со всею силою, что именно он мне был необходим. Здесь совсем пусто. Асю застал за несколько часов до отъезда.

Пра осталась одна, усталая от всех летних неприятностей, слабая, ласковая и трогательная.

Людвиг[263] очутился здесь и его невероятная фигура, покрытая от дождя полосатым плэдом, то и дело показывается на берегу с Лизой (сестрой Софьи Як<овлевны>). Завтра по обыкновению он куда-то уходит, куда выяснить не удалось.

Сейчас на море буря, все небо в косматых тучах, а море на горизонте синее, синее, а у берегов грязно-желтое. Вчера вечером оно светилось и мы с Людвигом, чтобы вызвать свечение, бросали в него камни.

Ночи здесь от туч совсем темные и страшные.

Подумай только, Верочка, что в эту минуту через окно мне видно море, Максин профиль, грязный ручей и пр<очее>, что непрерывно слышу шум прибоя, что я… да всего прекрасного здесь не перечислишь!

— Я буду жить в бывшей Максиной комнате, завтра оттуда уезжают жильцы, а пока нахожусь под Максиной башней.

Началась ли твоя работа? Хорошо ли тебе? Есть ли нужный для работы подъем?

Мне кажется все-таки, что ты могла бы со мной приехать.

Целую твою лапу и желаю всего прекрасного

Твой Сережа

Привет нежный Мише и Соколу.

Пришли мне пожалуйста и непременно Нютин адрес.

Наде[264] тоже привет.

13 мая 1916 г

<Москва>

Дорогая Верочка, вчера мне было объявлено окончательно, что я годен к военной службе.[265]

По правде сказать для меня это было сюрпризом, т. к. я был уверен, что месяца на три мне отсрочку дадут.

Мне посчастливилось — из тридцати человек, бывших со мной на испытании, — двадцать семь — получили отсрочки. Я начинаю с чрезвычайным почтением относиться к своему чудовищному здоровью. Две недели врачи военного госпиталя всячески испытывали меня и не смогли найти ни одного изъяна.

Мало на Руси осталось таких дубов à la Собакевич.

Сейчас не могу принять ни одного решения. Все туманно и неопределенно. Особенно боюсь я этой проклятой подписки. Может быть самое лучшее все-таки ехать к Миронову.[266]

Завтра я иду к воинскому начальнику. Наш призыв будет очень скоро, недели через полторы — две (это не наверное. Уже два возраста студентов призваны. Остался только мой 93 года).

Если удастся вырваться в Коктебель хоть на неделю — приеду. Если же решу ехать к Миронову — в Коктебель уже не попаду, а поеду прямо в Минск. Не буду лучше говорить, как мне хотелось бы попасть к вам.

Но… будем помнить, что «пути Господа Бога неисповедимы» и что «все к лучшему».

На этих днях произойдет чудесное превращение твоего брата — в «чудо-богатыря». Отныне, на вопрос, кто мои сестры, я обязан отвечать: «мои сестры — сабли востры»,[267] что очень мало похоже на истину, особенно применительно к Лиле.

Завтра напишу еще. Пока целую тебя и всех друзей. Пра особо.

Поручения твои исполнил.

<На полях:>

Неужели не придется мне Асе[268] показывать Коктебеля.

31/V <19>16 г

Мос<ква>

Дорогая Верочка, рву на себе волосы от бешенства — подумай: до сих пор я ни к одной из школ[269] не прикомандирован и сегодня воинский начальник предложил мне зайти справиться дней через пять.

И все виноват проклятый Военный госпиталь.[270] Нас бесящихся студентов набралось человек пятьдесят.

Все это время я мог бы пробыть в Коктебеле! Проклятье!!!

Подожди еще — очень возможно что, приехав к спектаклям Камерного Театра,[271] ты застанешь меня в штатском.

Жара и духота в Москве кошмарные — я старожил таких не запомню. Сплю я раздевшись донага, даже не укрываясь простыней. Пью запоем все напитки, начиная с простой воды и кончая (увы) квасами Калинкина.[272]

Каждый день еду на несколько часов за город. Но эти путешествия не облегчают, а только раздражают. Завтра еду к Асе Цветаевой удить рыбу.[273]

Но самое пакостное то, что я до сих пор не выяснил своих прав. Никто ничего не знает. Это меня страшно злит.

Я тебе, кажется, уже писал, что видел Нютю. У нее вид тяжело больной. Смех сменяется слезами — та же рассеянность и пр. Очень хорошо, что она поехала на Кавказ. К тебе она чувствует особенную нежность. Много о тебе говорила, жаловалась, что ты не отвечаешь на ее письма, что она тебе не нужна, в то время как ты для нее Сестра с большой буквы и пр. пр. Имей все это в виду и напиши ей первая по адр<есу>: Ессентуки — P Restante.

— Лиля переехала в свое имение Подгорье из своей квартиры на Торговой улице. Она получила место руководить экскурсиями в Царское Село, Павловск, Петергоф и пр…

Приехав в Москву я нашел трогательнейшее письмо Аси[274] и до сих пор не отвечаю. Передай ей, что виною этому сумбурное мое состояние. Как только меня куда-нибудь определят, напишу всем, а сейчас не могу. Целую крепко

Твой брат

Пра, Асю, Марию Ивановну, Макса, Бориса и пр<очих> и пр<очих> приветствую всячески.

<На полях:>

Пиши на Москву.

1-го у Майи свадьба, Князя[275] забирают 7-го.

8 июля <19>16 г

Феодосия

<В Коктебель>

Сижу в «Астории»[276] без ног. Жара, о которой мы в Коктебеле не имеем понятия. Ходасевич[277] уже не сидит, а лежит.

Билет достал с плацкартой. Едем вместе.[278]

Моя печень в полном расстройстве. Следствие десятка чебурек, съеденных вчера ночью на фонтане Айвазовского.[279]

С Ходасевичем не разговариваем, а обмениваемся хриплыми вздохами.

Сейчас идем к Петру Николаевичу.[280] На людях и смерть красна. Молодой Княжевич шлет дружеский привет Мише.[281]

Сережа

У Макса в башне лежит накидка Лидии Владимировны.[282] Извиняюсь, что утаил ее.

22 Авг<уста> 1916 г., Ессентуки[283]

Дорогая Верочка — сейчас надвигается гроза — мы сидим с закрытыми окнами (об этом позаботилась Лиля еще за два часа до первого громового раската — «стекло плохой проводник электричества») — хлопают ставни, воют собаки, шумят деревья. Лиля несмотря на тревожное свое состояние принуждена готовить ужин — она сидит в соседней комнате, окруженная nature mort’ами и помешивает какую-то похлебку. — Ей приходится часто пробовать: готово ли, достаточно ли соли и пр<очее>. Пробовать она начинает сразу, как поставит кастрюлю на огонь и от этого у бедняжки разболелся живот. — Мученица кулинарии.

— Со второго дня по приезде сюда она начала восклицать: — «Ты знаешь, Сережа, ей-Богу, я, кажется, похудела!» Весь Лилин характер в этом соединении «ей-Богу» и «кажется». Она их всегда ставит вместе.

— О Лилином и моем лечении расскажет тебе Марина. Не хочется пересказывать. — Повторю только, что я сделал прекрасно, приехав сюда. Оказалось — мне это было совсем необходимо.[284]

О Лиле я и не говорю.

— Мне Марина пишет всякие ужасы о «Камерном театре». Какая муха укусила Таирова? Что с ним? Надеюсь, что дружеские советы Мариуса Петипа спасут несчастного «Фамиру».[285]

— Прости, что пишу так легкомысленно на самом деле мне все это гадко очень.

— Читала ли ты «Королеву Пэдок» — Франса?[286] Если нет, — прочти непременно — вещь поразительнейшая. Я очень увлекаюсь сейчас Франсом, которого до сего совсем не знал.

— Какое счастье, что у нас есть книги и какое несчастье вместе с тем. Без книг мы не могли бы удовлетворить своего жизненного аппетита, а с книгами мы становимся пассивными, подобно растениям.

Гроза способствует «филозофии».

Стало совсем темно от туч.

Спасибо тебе нежное, что исполняешь свое обещание относительно Али.

Целую

Сережа

Адр<ес>: Пантелеймоновская ул<ица>

дача Григорьева № 22

<Приписка Е. Я. Эфрон на полях:>

Обо мне все правда, но о грозе подоврал. А живот ой болит! Все собираюсь написать много обо всем, но пока еще не отошла. Целую. Лиля.

<Приписка С. Я. Эфрона на полях:>

Заставь Марину купить 3 саж<ени> дров.

<9 сентября 1916, Ессентуки>

<В Москву>

Верочка дорогая, благодарю тебя очень за питание Али.[287] Представляли себе с Лилей твой ужас, к<ог>да ты заметила недовольство Марины. Для Марины, верно, это предприятие выглядело очень нелепо. Но с твоей легкой руки Марина начала покупать мясо и потому можно считать цель достигнутой.

Доживаю здесь последние дни. Как нарочно погода прекрасная — бабье лето. Лиля останется здесь подольше. Пишу на почте и потому так бесталанно.

Сережа

Привет Магде Максимил<иановне>.[288]

7 февраля 1917 г

<Нижний Новгород>

Дорогая Верочка, спасибо тебе за письмо. Здесь письма настоящий праздник — беда только в том, что отвечать на них почти нет возможности. Все время царит невообразимый шум и кроме этого от занятий тупеешь и устаешь так, что нет сил взяться за перо. Не буду тебе описывать наш распорядок дня — Марина тебе верно уже рассказала. Сейчас у меня несколько свободных минут до обеда. Сегодня нестерпимо хочется спать — вчера был в отпуску в театре, но не высидел и двух действий — сбежал в кафэ — вернулся в 11 ч.1/2, а в 53/4 ч. у<тра> нас уже будит труба. Завтра я дневальный — т. е. опять не спать круглые сутки.

— Продолжаю уже после обеда. Сейчас начнутся занятия. Дай Бог, чтобы повели на прогулку. — Вся наша комната залита солнцем. Солнце, несмотря на сильный мороз, греет.

Нижний прекрасно расположен амфитеатром на трех берегах Оки и Волги. Весною тут должно быть прекрасно.

На Масляницу должен был приехать в Москву в отпуск, но, увы, из-за прекращения железнодорожного движения Командующий войсками не разрешил давать отпуска.

Прощай Верочка. Привет тебе и Магде. Передай Магде, что любострастное выражение моей губы исчезло и взамен появилось Бонапартовское.

Да, не забудь, я как-то написал Марине всякие ужасы о нашем батальоне — передай ей, что ничего страшного нет и в частности усиленный арест в темной комнате здесь не употребителен. А то я с чужих слов ей наврал.

М. б. десятого нас отправят в Москву, но об этом я боюсь мечтать.

Привет всем.

Боже, какие здесь морозы!

На моем адр<есе> пиши только имя и фамилию — без отчества.

7 февраля 1917 г

<Нижний Новгород>

Дорогая Верочка, спасибо тебе за письмо. Здесь письма настоящий праздник — беда только в том, что отвечать на них почти нет возможности. Все время царит невообразимый шум и кроме этого от занятий тупеешь и устаешь так, что нет сил взяться за перо. Не буду тебе описывать наш распорядок дня — Марина тебе верно уже рассказала. Сейчас у меня несколько свободных минут до обеда. Сегодня нестерпимо хочется спать — вчера был в отпуску в театре, но не высидел и двух действий — сбежал в кафэ — вернулся в 11 ч.1/2, а в 53/4 ч. у<тра> нас уже будит труба. Завтра я дневальный — т. е. опять не спать круглые сутки.

— Продолжаю уже после обеда. Сейчас начнутся занятия. Дай Бог, чтобы повели на прогулку. — Вся наша комната залита солнцем. Солнце, несмотря на сильный мороз, греет.

Нижний прекрасно расположен амфитеатром на трех берегах Оки и Волги. Весною тут должно быть прекрасно.

На Масляницу должен был приехать в Москву в отпуск, но, увы, из-за прекращения железнодорожного движения Командующий войсками не разрешил давать отпуска.

Прощай Верочка. Привет тебе и Магде. Передай Магде, что любострастное выражение моей губы исчезло и взамен появилось Бонапартовское.

Да, не забудь, я как-то написал Марине всякие ужасы о нашем батальоне — передай ей, что ничего страшного нет и в частности усиленный арест в темной комнате здесь не употребителен. А то я с чужих слов ей наврал.

М. б. десятого нас отправят в Москву, но об этом я боюсь мечтать.

Привет всем.

Боже, какие здесь морозы!

На моем адр<есе> пиши только имя и фамилию — без отчества.

13/III <19>17, Петергоф[289]

Дорогая Верочка. — Сейчас утро — начинается рабочий день — первый час гимнастика — я от нее освобожден и потому пишу письма.

В Петрограде прежняя мерзость. Для солдат необходимо поражение, чтобы привести их в должный воинский вид. Я их больше не могу видеть, так они раздражают меня.

По новым правилам я имею право ночевать вне школы и освобождаюсь от 6 веч<ера> до 71/2 утра. Жалко, что в Петергофе у меня никого нет — в Петроград ездить не хватает времени. —

Передай Магде — что матери ее звонил и ее успокоил. Она собирается в Москву.

Целую. Когда приезжаешь в П<етро>гр<а>д.

Сережа

18 июня<19>17 г., Петергоф

<В имение Канашево, ст. Долыссы>

Верочка, спасибо тебе за письмо — написал бы раньше, да не знал адреса.[290]

До моего выпуска осталось две недели — все время уходит на примерку всякого офицерского снаряжения. Я страдаю — для меня портной или сапожник не менее страшен, чем зубной врач.

Вернее всего устроюсь после школы в полк Миронова[291] (24 Гренадерский Навтлукский). Кавказские корпуса сейчас одни из лучших. Или в ударный батальон. Ни в коем случае не дам себя на съедение тыловых солдат. При моей горячности — это гибель.

Умер Маврикий.[292] Заболел гнойным аппендицитом — диагноз врачом был поставлен неправильно — нарыв вскрылся сам и он прохворав три дня умер. О его смерти напишу подробнее в письме.

К тебе попасть не удастся, хотя и хочется очень.

Привет Асеньке. Целую С.

Поклон Валер<ии> Дмитр<иевне>.[293]