Пересекая Африку

Глава 1

Экспедиция на поиски Ливингстона. — Мотивы моего предложения. — Розыски прекращены. — Принято решение о новой экспедиции. — Я избран руководить ею. — Отъезд из Англии. — Прибытие в Аден. — Занзибар, — Снаряжаемся. — Неудобства одновременного приезда с миссией сэра Бартла Фрира. — Трудности найма людей, — Приказано торопиться. — Вредная поспешность. — Отправление из Занзибара. — Ьагамойо. — Французская миссия. — Главнокомандующий белуджей. — Каоли. — Банкет. — Пожар. — Оплата пагали. — Арабский праздник

Несколько лет назад я служил старшим офицером на корабле ее величества «Стар» у восточного побережья Африки и имел полную возможность видеть жестокости и зверства, связанные с работорговлей. И страдания, какие я видел на доу[5], — их столь выразительно описал капитан флота ее величества Дж. Саливэн в книге «Преследование доу в занзибарских водах»[6] — пробудили во мне горячее желание принять посильное участие в искоренении этой бесчеловечной торговли.

Вскоре я пришел к убеждению, что, если это ужасающее зло не пресекать у его истоков в глубине континента, все попытки его пресечения на побережье будут лишь слабым паллиативом.

Я, однако, далек от того, чтобы утверждать, будто мною двигали единственно эти человеколюбивые соображения. Уже за некоторое время до того чтение описаний экспедиций Бертона и Спика[7] в Сомали возбудило во мне стремление к путешествиям и открытиям. И еще больше захотелось мне предпринять какое-либо географическое исследование в Африке, когда я прослышал, что арабские купцы с Занзибара достигли западного побережья[8]; ибо я был убежден, что то, что мог совершить арабский купец, равным образом Доступно и английскому морскому офицеру.

Когда «Стар» исключили из состава флота, я был назначен в резерв шарового флота в Ширнессе. И поскольку попытки мои получить более активное назначение оказались безрезультатны, я предложил свои услуги Королевскому географическому обществу, с тем чтобы отправиться на розыски д-ра Ливингстона[9] и оказать ему любое возможное содействие. Ибо в тот момент предполагали, что экспедиция под руководством г-на Стэнли[10] потерпела неудачу.

Вскоре после того была открыта подписка для сбора средств на «Экспедицию по розыскам Ливингстона». Но мне не посчастливилось стать избранником Королевского географического общества: начальствование было поручено лейтенанту флота Л. Доусону — офицеру в высшей степени пригодному для такого поста как по своим научным достижениям, так и своими физическими данными.

К сожалению, когда эта экспедиция уже должна была выступать из Багамойо, ее остановило известие, доставленное на побережье г-ном Стэнли, корреспондентом «Нью-Йорк геральд трибюн». Это сообщение гласило, что Ливингстон уже получил помощь и возражает против того, чтобы за ним отправляли какую бы то ни было «экспедицию за рабами»[11]. Из-за этого досадного недоразумения с истолкованием смысла посланий д-ра Ливингстона лейтенант Доусон, решив, что в его экспедиции более нет надобности, отказался от руководства ею.

Я, хотя и был разочарован своей неудачей в попытке получить начальствование над этой экспедицией, все же лелеял надежду на то, что возглавлю другую и осуществлю столь близкий моему сердцу проект. Посему я твердо решил готовиться к такому предприятию, изучая язык суахили.

О трудностях, связанных со службой в этих местах, я получил известное представление за восемь месяцев, проведенных в Красном маре во время Абиссинской войны[12], и за почти три года пребывания у восточного побережья Африки — большая часть этого времени прошла на беспалубных судах; вдобавок к этому я перенес на Занзибаре тяжелую лихорадку. Имея такой опыт работы в жарком климате, я вполне представлял себе шт сложности. И как только узнал об отмене экспедиции Доусона, вызвался выйти на соединение с д-ром Ливингстоном, взяв с собой такие инструменты и такое имущество, какие бы могли ему потребоваться, имея в виду безоговорочно предоставить себя в его распоряжение.

Это было в июне 1872 года; в то время, казалось, уже не было намерения отправить еще одну экспедицию на выручку нашему великому путешественнику.

Тогда я составил план исследования дороги к озеру Виктория Ньянза через торы Килиманджаро и Кения и через вулкан[13], лежащий, как сообщают, к северу от них, пройдя, таким образом, рядом с водоразделом между прибрежными реками и теми, что питают Викторию. После обследования этого озера я намеревался пройти к озеру Альберт Ньянза, или Мвута Нзиге, а оттуда через Улеггу[14] до Ньянгве[15] и вниз по Конго до западного побережья. Последнюю часть этого маршрута ныне пытается проделать по поручению газет «Нью-Йорк геральд трибюн» и «Дейли телеграф» г-н Стэнли, один из самых удачливых и энергичных путешественников по Африке[16].

Мои намерения были поддержаны г-ном Клементсом Маркхэмом[17], и я получил его содействие. Я глубоко обязан его советам и любезной помощи во многих делах, тесно связанных с моими африканскими путешествиями. Однако правление Географического общества сочло, что план мой, хоть он и встретил одобрение некоторых выдающихся его членов, не может быть осуществлен на те средства, какие были в распоряжении правления.

Тогда было решено использовать избыток подписных сумм от первой экспедиции по розыскам Ливингстона для подготовки другой экспедиции. Ее намеревались целиком поставить под начало д-ра Ливингстона, дабы завершить великие открытия, над которыми он терпеливо и неустанно трудился во время последнего «путешествия, растянувшегося почти на семь лет и прекращенного лишь национальным горем — кончиной путешественника. А до этого путешествия д-р Ливингстон посвятил двадцать лет жизни делу возрождения и цивилизования Африки. Мне выпало счастье быть избранным для руководства новым предприятием, и правление любезно разрешило сопровождать меня младшему флотскому врачу У. Э. Диллону — одному из лучших моих друзей и старому однокашнику. Ради этого он отказался от должности, которую тогда занимал. Диллон был превосходно подготовлен для этой работы, и, если бы ему удалось остаться в живых и пересечь континент вместе со мной, он был бы мне неоценимой поддержкой и ободрением в многочисленных трудностях и заботах. Его неизменные мягкость и такт в обращении с персоналом экспедиции оказали мне величайшую помощь во — время нашего пути до Уньяньембе[18], и я не могу в достаточной степени выразить свою благодарность и почтить память Диллона.

Мы с д-ром Диллоном выехали из Англии 30 ноября 1872 года (в тот самый день, когда лейтенант Грэнди[19]и его брат отплыли из Ливерпуля к западному побережью Африки), с тем чтобы в Бриндизи присоединиться к сэру Бартлу Фриру[20], рассчитывая на совместное с персоналом его миссии путешествие на Занзибар на борту «Энчантресс». Однако вместимость судна оказалась слишком ограниченной, чтобы позволить нам разместиться на борту. Так мы утратили преимущество, на которое заранее надеялись: получить некоторую подготовку в языках арабском и суахили, любезно обещанную секретарем миссии, преподобным Перси Бэджером.

Задержавшись в Бриндизи до приезда сэра Бартла Фрира, мы затем переправились в Александрию на пароходе «Мальта». Мы сопровождали сэра Баргла в Каир, где он получил у его высочества хедива[21] грамоту, поручавшую нас заботам египетских чиновников в Судане и повелевавшую оказывать нам всяческое содействие. Документ этот оказался полезен в делах с арабами внутренних областей, слышавшими и о хедиве, и о турецком султане, хотя нам ни разу не встретился ни один из тех, кому эта грамота непосредственно была адресована.

После краткого пребывания в Каире мы направились в Суэц, а оттуда на «Австралии» — в Аден, где нас весьма любезно приняли резидент, бригадный генерал Шнейдер, полковник Пенн (получивший в Абиссинии прозвище «стальной Пенн»[22]) и остальные офицеры гарнизона. От доктора Шеперда мы получили в высшей степени драгоценный запас хинина — непременной принадлежности путешествия по Африке.

Пока мы находились в Адене, доктор Бэджер раздобыл для нас у сантона[23] по имени Алави бен Зейн аль-Айдус письмо, поручающее нас заботе и вниманию всех добрых мусульман в Африке, и это оказалась самая полезная из всех наших бумаг.

Лейтенант артиллерии Сесил Мёрфи, исполнявший обязанности начальника артиллерийского снабжения, выразил желание сопровождать экспедицию, если правительство Индии[24] согласится и далее выплачивать ему его оклад с «индийскими» надбавками. Когда после нашего отъезда такое согласие было получено, он со следующим почтовым судном присоединился к нам на Занзибаре.

Надежда наша на то, что корабль ее величества «Бритон» доставит нас на Занзибар, не оправдалась, так как он уже ушел. Пришлось поэтому дождаться отплытия почтового парохода «Пенджаб» капитана Хэнгарда, с которым мы и отправились. Нашими попутчиками оказались полковник Льюис Пелли, политический агент в Маскате, и кади Шах Будин, назначенный его высочеством раджей Кача[25] сопровождать сэра Бартла Фрира на Занзибар, дабы употребить свое влияние на тамошних подданных раджи для содействия достижению целей миссии.

На Занзибар я прибыл с приступом лихорадки, который начался за день или за два до приезда. Поскольку дом доктора Кёрка[26] был уже занят теми, кто сошел на берег с «Энчантресс», мы с Диллоном нашли пристанище в еще не занятой к тому времени английской тюрьме. Здесь было много места для нашего снаряжения, и мы скоро удобно устроились — с туземными кроватями, стульями и прочим. Однако старые мои сослуживцы лейтенанты Феллоуз и Сгринджер любезно забрали меня на «Бритон» и ухаживали за мной, пока я не пришел в сравнительно сносное состояние.

В достаточной мере придя в себя, чтобы съехать на берег, я присоединился к Диллону, который уже разместил в тюрьме часть имущества, и мы сразу же принялись искать людей и вьючных животных. Мы также заручились услугами Бомбея (Мбарак Момбе), бывшего начальника мусульман, служивших у Спика[27], что нам в то время казалось весьма важным, учитывая его предшествующий опыт.

Бомбей, однако, более рассчитывал на наше неведение, и вскоре мы поняли, что он, может быть, и был полезен в минувшие дни, но сейчас это оказался не лучший советчик — при снаряжении экспедиции. Он не был ни достаточно старателен, ни должным образом осведомлен для того, чтобы рекомендовать нам, какими наиболее нужными вещами нам следовало бы себя обеспечить. Кроме того, он утратил значительную часть той энергии, которую обнаруживал в путешествиях по Африке с нашими предшественниками, но был весьма склонен извлекать выгоду из (Прежней своей высокой репутации. А высокое мнение о нем, какого мы поначалу держались, скрывало от нас многие его недоставки.

То обстоятельство, что на сцене мы появились вместе с сэром Бартлом Фриром, неразрывно связало нас в глазах арабов, васуахили[28] и вамрима[29] с миссией, которая ему была поручена. А это причиняло нам многочисленные досадные затруднения и огромные расходы, да к тому же наносило ущерб интересам экспедиции.

Прежде всего они, естественно, предполагали, что мы состоим на службе британского правительства, а посему нам приходилось платить за работу или за товар вдвое или втрое против обычной цены. Все, кто нас подобным образом грабил, полагали, что они вправе обманывать правительство, имеющее репутацию столь богатого и щедрого, как наше. Хотя надувать частное лицо они бы, возможно, постеснялись.

Далее, поскольку миссия открыто признавала свое намерение пресечь работорговлю, нам препятствовали и разнообразными закулисными способами нас обманывали васуахили и вамрима из низших классов общества[30]. И в дополнение к этому, коль скоро нам было велено вести дела со всей поспешностью и во что бы то ни стало, мы вынуждены были нанимать подонков и бродяге базаров Занзибара и Багамойо, вместо того чтобы дождаться профессиональных носильщиков. Да к тому же приходилось им платить вдвое по сравнению с лучшими профессионалами. Нехватка носильщиков объяснялась временем года: обычное время отправления караванов с побережья в глубь материка давно прошло, а караваны в обратном направлении еще не прибыли[31].

Поэтому выступали мы в разгар дождливого сезона, и вдобавок сопровождали нас люди, из которых не более одной десятой когда-либо раньше путешествовали на какое-то расстояние во внутренние области. И, будучи непривычны к переноске грузов, они почти на каждом шагу доставляли нам хлопоты своей неприученностью к порядку и леностью. На этом, однако, неприятности не кончались, так как большинство нанятых носильщиков беспрестанно крали груз из своих тюков. Так что результаты этой неразумной спешки при отправлении преследовали меня на всем протяжении моего путешествия через континент.

Бомбею поручили найти нам 30 добрых и надежных людей, которые бы были у нас солдатами, слугами и погонщиками ослов. Он пообещал всяческое усердие и послушание и, пока пребывал в поле зрения английского консульства, старался по виду изо всех сил. Позднее же я узнал, что набирал он своих людей где угодно на базаре, и оказались они весьма разношерстной командой.

Помимо этих 30 аскари[32] мы наняли в качестве носильщиков некоторое число людей и закупили — в среднем по 18 долларов за голову — 12 или 13 ослов. Затем погрузились со всем своим имуществом, с людьми и животными на две нанятые доу и рано утром в воскресенье, 2 февраля 1873 года, покинули Занзибар. Пройдя через строй кораблей эскадры, несших «Юнион Джек» и военно-морской флаг, мы с попутным ветром отправились к Батамойо, куда и пришли в тот же день после полудня.

Багамойо, главная отправная точка для караванов, направляющихся в Уньяньембе и далее, — городок на материке прямо против Занзибара. С моря он закрыт песчаными дюнами, но заметен по высоким кокосовым пальмам, которые на этом побережье всегда служат признаком человеческого жилья. Состоит городок из одной беспорядочно застроенной улицы с немногими каменными домами, а остальное — просто хижины с плетенными из ветвей стенами, обмазанными глиной, с огромными покатыми крышами, покрытыми листьями кокосовой пальмы. Похвастаться Багамойо может двумя-тремя мечетями, посещаемыми лишь в праздники и по торжественным дням. Его население образует пестрая смесь индийских торговцев, арабов, васуахили и вамрима, рабов и носильщиков-ваньямвези.

Взявши с собой лишь самое необходимое, мы съехали на берег поискать жилье. При высадке нас встретил посланный из французской миссии, за которым вскоре появились отец Орие и один из — миссионеров-мирян, предложившие нам свою помощь. После многих споров и долгого торга мы сняли для себя верхний этаж в каменном доме; хозяин — коджа[33] по имени Абдуллах Дина — вместо 45 долларов[34], которые запросил поначалу, взял 25. Для своих людей и хранения снаряжения мы получили дом, принадлежащий джемадару[35] Исе, командиру гарнизона белуджей его высочества Сейида Баргаша[36].

Следующим утром мы спозаранок наблюдали за выгрузкой снаряжения, расхаживая между нашей штаб-квартирой, казармами и берегом. Однако, несмотря на все наши хлопоты, ко времени завершения разгрузки недоставало мешка соли, ящика парафина, ящика консервированного мяса и, — что всего важнее, нашей большой спиртовой печки. Сначала мы настроены были винить индийца, которого наняли в Занзибаре смотреть за транспортировкой нашего имущества; думаю, однако, что грешил он не нечестностью, а небрежностью.

Джемадар Иса охотно разрешил нам — поднять флаг и выставить у штаб-квартиры и казарм часовых. А перед полуднем он отдал нам визит, предложив любые услуги и поддержку, какие окажутся в его власти. Мы сообщили джемадару о своих потерях, и он пообещал было исправить дело. Но коль скоро исправление это выразилось в предложении забить несчастного индийца в железа и отправить к султану для последующего наказания, мы это любезное предложение отклонили и настроились на то, чтобы на свои потери смотреть философски.

В завершение своих утренних трудов мы нанесли визит во французскую миссию, куда были приглашены. За нами любезно выслали ослов под европейскими седлами и с поводьями; мы их встретили по пути. После завтрака мы прошлись по хорошо обработанным полям и плантациям, где в изобилии росли хлебные деревья[37] и овощи, включая спаржу и фасоль, а затем осмотрели постройки, которые почти все были сильно повреждены ураганом 1872 года.

Здесь обучалось различным ремеслам и полезным профессиям около 300 детей. Школой для девочек руководили сестры, принадлежащие к составу миссии. Убранство опален мальчиков было весьма скромным: кровати состояли из пары досок на железных ножках; кусок ткани — несколько ярдов мерикани[38]— должен был служить и матрасом и одеялом. В каждой спальне за ширмой было выгорожено место для брата-надзирателя.

Над прежним церковным зданием возводилась новая церковь. Отдельные части старой кладки разбирали по мере того, как воздвигалась новая постройка. И хотя работа эта продвигалась медленно из-за нехватки рабочих рук и лености туземцев, службы в церкви не прерывались. Заложили также фундамент нового каменного здания (пукка[39]); по окончании строительства оно должно было использоваться как жилой дом и школа.

Святые отцы, по-видимому, напряженно трудятся и делают доброе дело как поучением, так и примером. При всех своих затруднениях они веселы и уверенны, и у меня нет сомнения в там, что их усилия во многом помогут цивилизовать эту часть Африки. Ничто не могло бы превзойти любезность и внимание, оказанные нам этими почтенными людьми во время нашего пребывания в Багамойо. Часто они посылали нам овощи и пучки пальмисты[40] для салата, а однажды прислали четверть кабана, что при скудости наших кулинарных навыков в немалой степени обрекло нас на танталовы муки. Придумать, как нам приготовить кабана самим, мы не могли; спутники же наши — пусть даже только и по названию мусульмане — отказывались к нему прикоснуться.

Наш домохозяин коджа Абдуллах Дина был столь ревнив в отношении женской части своего семейства, что запер дверь, что вела к ступеням на второй этаж, а вместо этого установил с наружной стороны дома неудобнейшую приставную лестницу. Его целью было не допустить нас в ту небольшую часть двора, куда выходили ступени, хотя эта часть и так уже была отделена от остального двора высокой оградой из тростника. Этой ограды было бы вполне достаточно для того, чтобы помешать неверным подсматривать тайны его гарема.

Через несколько дней после нашего прибытия джема-дар Сабр, командовавший всеми войсками султана в этой части побережья, нанес нам визит со свитой, наподобие вождя-хайлендера[41]. От всех них неслось «благоухание» тухлого жира, все были увешаны круглыми щитами, пистолетами, мечами, копьями и фитильными мушкетами, как будто очистили склад реквизита какого-нибудь странствующего театра. Предводитель сего внушительного кортежа не смог стать выше установленного обычая выпрашивать в таких случаях подачку в несколько долларов. Джемадар Иса ему в этом не уступал ни на йоту; только тот всегда просил немного бренди в качестве лекарства.

Джемадар Иса пообещал на следующее утро сопроводить нас в Каоли, дабы отдать визит джемадару Сабру. А поскольку в назначенный час он не появился, мы отправились к его дому — и застали джемадара в его обычной грязной рубахе.

Он немедля начал прихорашиваться, напялив пышный тюрбан и опоясавшись шарфом, за который заткнул свой кинжал, искусно вызолоченный французский казнозарядный револьвер (к которому у него не было патронов) и одноствольный кремневый пистолет. Затем навесил через плечо меч и щит, отдал оруженосцу свои сандалии — и был готов к отправлению. Слуга был одет в набедренную повязку из старого каники[42] и феску; он нес старое ружье, которое так и не смог заставить выстрелить, когда при нашем вступлении в Каоли производился салют.

Чтобы появиться в должном виде, мы взяли с собой в качестве эскорта четверых наших аскари в форме, вооруженных винтовками; командовал ими Билаль, которого считали старшим помощником Бомбея. После некоторого обучения они даже шли попарно, неся винтовки наперевес или почти «на плечо», пока тропинка не сузилась настолько, что пришлось идти гуськом.

Пройдя главной улицей Багамойо и мимо нескольких беспорядочно разбросанных хижин, мы достигли берега моря. Здесь джемадар сообщил нам, что придется пойти по тропе, лежащей дальше от берега, так как начинался прилив. Тут к нам присоединились еще двое из свиты джемадара; один из них был приятного вида парнишка, казалось, с румянцем, проступавшим через кожу (хоть и был он так черен, каким только можно себе представить черного человека). У него были очень красивые щит, меч и кинжал.

Мы свернули в глубь суши и обнаружили, что тропа петляет поболее, чем в критском лабиринте[43]; но вела она нас через плодородную местность. Некоторое время наш путь шел вдоль широкой полосы, засаженной ямсом, маниокой и другими культурами. Джемадар, показывая на рисовые поля, сообщил, что в прилегающих лесах растут апельсины, манго и прочие плоды. Возделанную землю окружала изгородь из колючек, с которой нельзя сравнить никакую живую изгородь в Англии, ибо в высоту она имела от 12 до 15 футов, а в ширину — около 10. Через нее мы прошли по проходу в виде арки и вышли на необработанный участок местности, где большими густыми пучками росла трава, часто такая высокая, что хлестала нас по лицу и мешала движению.

Наконец после двух часов ходьбы мы вновь вышли к берегу неподалеку от Каоли, где джемадар и его приятели принялись стрелять в воздух, дабы дать знать жителям о нашем прибытии. Старый фитильный мушкет и кремневый пистолет хорошо делали свое дело, издавая звуки, напоминавшие выстрелы небольших пушек; но одному из личных слуг джемадара не удалось заставить свое допотопное оружие издать вообще какой бы то ни было звук. Другой же, вооруженный изношенным французским охотничьим ружьем, выглядел ненамного лучше, поскольку между взрывом пистона и заряда проходила по меньшей мере секунда, что заметно ослабляло эффект. Возможно, их и можно было бы услышать вместе, но каждый в отдельности звук заглушался морским прибоем.

По прибытии нас тепло встретил Сурги и столь же теплым образом джемадар Сабр и его свита. Первым делом мы посетили Сурги, начальника таможни на материке: у нас были к нему рекомендательные письма от Лахмидаса, держащего на откупе все доходы султана. Мы осведомились о возможности нанять пагази[44], и он посоветовал послать в Садани, чтобы навербовать носильщиков там, пообещав дать письма и солдат для помощи в этом деле.

По прошествии некоторого времени, пока джемадар Сабр отсутствовал, мы получили от него послание с приглашением в его резиденцию, где нашли уже приготовленное угощение. Оно состояло из трех свежезажаренных птиц, трех видов арабских пирожных в девяти разных тарелках и двух блюд с лапшой, политой сахаром, — и, конечно же, вначале нам подали непременный шербет. Я съел крыло курицы; за отсутствием ножей и вилок пришлось есть руками. Затем принесли чай, (пахнувший неплохо, но сладкий до отвращения, и, наконец, кофе — к счастью, без сахара. Тем не менее кофе не мог избавить от избытка сладости во рту, и вкуснее всего оказался хороший глоток свежей воды.

Когда мы вышли из комнаты, джемадар Сабр предложил людям нашего эскорта войти и доесть остатки пиршества. А пока они были этим заняты, мы торжественно сидели на веранде с джемадаром и его сановниками. Переводчик наш тем временем старался изо всех сил, помогая аскари доедать угощение; соответственно беседа наша была весьма ограниченной.

Когда в конце концов с едою покончили, мы построились в походный порядок для движения в Багамойо и простились с нашими друзьями в Каоли. Однако хозяин и несколько его сыновей провожали нас часть пути.

Мы порадовались, что окончился прилив, так что можно было возвращаться в Багамойо берегом, по твердому песку, обнаженному водой. На следующее же утро мы организовали отправку Билаля в Садани; в этой экспедиции его сопровождали: туземец по имени Саади — в качестве переводчика и вербовщика, двое солдат джемадара Исы и трое наших людей, которым мы выдали оружие и патроны.

Вечером в городе случился пожар, и примерно восемь хижин сгорели дотла. Мы направились к казармам, где было сложено наше снаряжение, дабы подготовиться на случай, если огонь распространится в этом направлении, а потом пошли на место действия. Мы обнаружили, что туземцы смотрели на пожар с безнадежным безразличием, за исключением нескольких человек, громко споривших и кричавших. По счастью, ветра не было, и огонь погас сам собой.

Зачастую большую часть дня занимала оплата носильщиков. То была крайне скучная и утомительная работа по причине характера людей. Казалось, им сложно было собраться с мыслями и сказать, что же им нужно. Когда выкликаешь имя человека, он отвечает: «Айваллах!» — но не делает ни малейшего движения. Когда же в конце концов соблаговолит выйти вперед и его спрашивают, как он желает получить свой задаток, он простоит, размышляя, чуть ли не десять минут, прежде чем ответить. Затем говорит: «Столько-то долларов и столько-то доти[45]; такое-то количество доти должно быть каинки, а такое-то — мерикани!» Получив плату, он нередко желает разменять золотой доллар мелочью, и приходится все эти грязные медяки пересчитывать. А потом он вдруг захочет поменять одно доти мерикани на доти из каники или наоборот либо выпрашивает еще одно доти, и таким образом теряется масса времени.

Вечерами мы иной раз брали несколько человек на берег для практики в стрельбе. Сначала заставляли их выстрелить холостым зарядам, а потом тремя боевыми патронами по пустому ящику на дистанции в сто ярдов. Хоть попаданий и не бывало, но стрельба велась сносно.

Мы сочли необходимым каждое утро устраивать смотр своим силам. Честь несения флага в таких случаях была доверена двум спутникам Спика: Ферради и Умбари. Форма, введенная для наших аскари, состояла из красной жилетки, красной фески и белых рубахи и кушака. Бомбея и вообще старших можно было отличить по унтер-офицерским нашивкам.

8 февраля был большой арабский праздник[46], и все паши мусульмане-аскари почтили нас особым приветствием и попросили чего-нибудь в качестве чаевых. Тогда мы подарили каждому по шиллингу на угощение, так как Бомбей нам пояснил, что это-де было «мусульманское рождество». Нам также нанесли визиты джем а дары Иса и Сабр, причем первый из них был даже в чистой рубахе.

Теперь мы намерены были возвратиться в Занзибар, забрать остальные наши грузы, каковые должен был доставить «Пенджаб», и сделать последние приготовления к выступлению во внутренние области материка. Но затруднения с получением доу казались непреодолимыми.

У нас, однако, и так было много дел со сбором и наймом носильщиков и с изготовлением седел для наших ослов. Сложно оказалось сделать стремена и мундштуки, по мы ухитрились эту проблему решить с помощью местного кузнеца. И хоть внешне его изделия были очень грубы, мы надеялись, что они смогут выполнять свое назначение.

Глава 2

Прощальный визит на Занзибар. — Завершаем снаряжение. — Прощальные обеды. — Наша первая кампания, — Скандал. — Отстаиваем свое достоинство. — Отец просит за сына. — Шамба Гонера. — Визит д-ра Кёрка. — Первые приступы лихорадки. — Новый доброволец. — Выход к Кикоке. — Переход. — Охота на аллигаторов. — Дезертиры

Лишь 11 февраля удалось нам достать доу, чтобы переправиться на Занзибар. В этот день мы вышли в море ранним утром, сопровождаемые отцом Орне из французской миссии, который направлялся во Францию для короткого, но очень нужного ему отдыха.

Когда вместе с несколькими другими доу мы были на середине пути, заштилело. И две шлюпки с «Дафны», разыскивавшие работорговцев, показались среди судов и осмотрели нашу доу, а вскоре после того причалили к еще одной, которая, как мне кажется, стала их призом. Поскольку нас сдрейфовало далеко к югу, решили было стать на якорь; но как раз перед заходом солнца поднялся свежий бриз, и вскоре затем мы достигли города Занзибара.

Доу у берегов Занзибара

Здесь мы нашли «Пенджаб», и капитан Хэнсард любезно настоял, чтобы на время его стоянки мы вновь заняли свои каюты, что было куда более удобно, нежели жить в британской тюрьме. Все товары, что мы заказали в Англии, находились на борту, равно как и дополнительный запас патронов, две палатки из абиссинских запасав и переносная резиновая лодка, которыми мы обязаны были вниманию и любезности майора Юэна Смита, секретаря сэра Бартла Фрира. Майор заказал палатки и лодку по телеграфу, когда мы были в Каире; они оказались в высшей степени удобны и полезны. Мёрфи, получив от индийского правительства разрешение на отпуск, тоже прибыл на «Пенджабе».

Д-р Кёрк достал для нас рекомендательные письма у султана и (что, быть может, было даже более важно) у индийского купца, который держит на откупе таможни и которому почти каждый торговец во внутренних областях должен деньги, так что его рекомендациями не так-то просто пренебречь. Нам дали прощальные обеды в консульстве и на борту флагманского корабля «Глазго», и мы снова отправились в Багамойо на доу, основательно нагруженной нашими пещами. При возвращении нас порадовал бурный и шумный прием со стороны наших людей, которые, как это ни удивительно, не позволили себе распуститься за время нашего отсутствия.

Мы взялись за работу, не откладывая, и опять с неослабным усердием принялись нанимать пагази: быстрое приближение дождливого сезона, или масика[47], который затруднил бы путешествие, заставляло дорожить каждым днем. Я пересчитал винтовки, коими снабдило экспедицию военное ведомство, и выдал их людям, которые крайне гордились тем, что вооружены европейскими ружьями. Могу добавить, что на протяжении всей экспедиции они в очень трудных условиях содержали свое оружие в таком состоянии, какое сделало бы честь любому солдату.

Обнаружив, что пагази набираются очень медленно, а тех, что уже наняты, никак нельзя собрать вместе, я решил устроить лагерь на небольшом расстоянии в глубине страны, дабы доказать, что мы намерены выступать немедленно, а потому те, кто отстает в надежде на то, что им могут предложить более высокую плату, ничего не выиграют. Таким способом надеялся я также установить некоторое подобие дисциплины среди той разнородной массы, какая составляла нашу экспедицию. С этой целью мы с Диллоном вышли на разведку и остановились в приятной местности, примерно в четырех милях от города, возле плантации под названием Шамба Гонера.

Как раз перед тем, как произошел этот переезд, однажды утром, когда я осматривал оружие и следил за тем, как поят ослов, случился довольно неприятный скандал. Начался он со спора между девушкой-рабыней и одним из наших боев, которому поручены были верховые животные, из-за того, кому первым черпать воду из колодца. Какой-то араб набросился на боя и начал его избивать. Гут один из аскари налетел на араба и ударил того по голове толстой палкой, сбив его с ног и почти что оглушив. Поскольку столь поспешное отправление правосудия я одобрить не мог, то велел взять этого аскари под арест.

Едва лишь араб оправился от удара, как стал требовать отмщения и менее чем через пять минут вернулся, потрясая мечом, в сопровождении толпы громко оравших разъяренных друзей. Они, однако, были достаточно благоразумны и удерживали его от нападения на нас. Я приказал нашим людям опустить винтовки дулом вниз и оставаться совершенно спокойными, ибо имелась реальная возможность серьезной стычки. И предотвратить ее было бы невозможно, раздайся хоть один выстрел.

Диллон, Мёрфи и я сам были совсем безоружны, но должны были расхаживать между своими людьми и толпой и казаться спокойными, хотя раз или два араб вырывался от друзей и, прежде чем друзья успевали схватить его снова, приближался настолько, что это становилось уже неприятно. Как-то он оказался так близко, что я стал прикидывать, сумею ли перехватить его руку до того, как он меня зарубит.

Через какое-то время появился джемадар Иса с белуджами, из коих состоит гарнизон, и разогнал толпу. Я ему сообщил, что, подвергнув аресту человека, нанесшего удар арабу, ожидаю, чтобы он, джемадар, обезопасил последнего. Джемадар пообещал выполнить это требование, и мы вернулись в свое жилище.

Вскоре после того пришел наш домохозяин в большой тревоге и рассказал, что араб и его друзья ворвались к нему в лавку, перевернули все вверх дном и угрожали убить хозяина, если он откажется показать дорогу к нашим комнатам, но белуджи их разогнали. Я снова послал к джемадару Исе, доводя до его сведения, что нападение на дом, над которым развевается британский флаг, представляет оскорбление этого флага. И ежели джомадар сейчас же не арестует виновного, я должен буду довести дело до адмирала на Занзибаре. Одновременно я отправил гонцов к джемадару Сабру, требуя немедленного его прибытия для восстановления порядка.

Наступило затишье, и, поскольку прошедший грозовой шквал обеспечил нас большим количеством воды, мы посчитали это прекрасной возможностью для того, чтобы выкупать своих собак. И вот, когда мы были заняты этой интересной операцией, а наши костюмы состояли из пижамных брюк и мыльной пены, на вершине лестницы появился тюрбан джемадара Сабра. Пришлось немедля бежать и одеться настолько, чтобы принять его с должным почтением.

Поначалу Сабр заявил, что не в состоянии что-либо сделать. Но мы отстаивали свои права и твердили, что человек, который нам угрожал и нас оскорбил, должен быть лишен возможности представлять опасность в дальнейшем — иначе мы сообщим на Занзибар. К этому добавили: джемадару хорошо известно, что если мы станем держаться такой линии поведения, то за его и джемадара Исы положение никто не даст ломаного гроша.

Оба джемадара все еще пытались угодить и нашим и вашим. Но, видя, что мы полны решимости не отступать с занятой позиции, пообещали удовлетворить наши требования и вечером сообщили, что араб находится в тюрьме. Затем последовали двухдневные переговоры по этому делу. Мы хотели, чтобы араб призвал свой проступок или же был отправлен на Занзибар, дабы им занялся султан, тогда как два джемадара и виднейшие жители города желали, чтобы никаких дальнейших действий по делу не предпринималось.

На третий день отец оскорбителя — красивый, достойный седобородый араб — посетил нас. Сын его, сказал он, очень болен, и пообещал, что и сам он, и некоторые видные горожане готовы будут ответить за поступки сына. Вынести унижение старика я не мог и с готовностью согласился на немедленное освобождение араба. Но я сказал старику, что на будущее все мы будем носить пистолеты и чтобы он предостерег своего сына: если тот еще раз попытается обнажить меч вблизи кого бы то ни было из пас, мы немедленно его пристрелим.

Таким-то образом было завершено это неприятное дело. И я полагаю, оно принесло нам не вред, а, скорее, пользу, поскольку доказало, что хотя мы и не позволим себя оскорбить безнаказанно, в то же время мы вовсе не мстительны.

Очень скоро после этого мы перебрались в Шамба Гонера и разбили свои палатки под купой больших манговых деревьев на открытом, поросшем травой склоне, у подножия которого был ручей, текущий — в сторону Кингани. Ослов — их было у нас 24 — на ночь привязывали в два ряда, а в дневное время они паслись в тех местах, где были добрая трава и тень. Верховых животных дополнительно кормили зерном.

Так как нашим попыткам получить носильщиков в Багамойо все еще оказывалось сильное сопротивление, а люди, используя наше стремление быстрее выступить, становились все более требовательны, я написал д-ру Кёрку, прося его нанести нам визит, дабы показать, что мы все еще пребываем под покровительством британского правительства. Невзирая на большую занятость, он почти сразу же прибыл на «Дафне» и использовал свое влияние (которое на Занзибаре сильнее чьего бы то ни было) для того, чтобы нам помочь. В сопровождении капитана Бэйтмена и нескольких офицеров «Дафны» д-р Кёрк посетил наш лагерь и сказал, что все виденное доставило ему удовольствие. Такое заявление столь опытного путешественника очень нас порадовало.

В итоге дела в течение какого-то времени шли быстрее, но вскоре все снова вернулось в старую колею. Было несомненно, что Абдуллах Дина, которого мы использовали как своего рода агента, и джемадар Иса, несмотря на многословные заверения, будто они делают все на пределе своих возможностей, дабы нам помочь, на самом-то деле препятствовали нам всеми способами. Они рассчитывали на то, что, чем дольше нас задержат, тем больше денег они от нас получат.

Устройство лагеря в Шамба Гонера как средство удержать людей в сборе оказалось бесполезным, потому что, получив свои пайки, они вновь удирали в город. Одно время я подумывал отправить Диллона и Мёрфи с теми людьми, каких мы наняли, в Рехеннеко или в Мбуми, по ту сторону болота Маката. Там они дожидались бы моего прибытия с теми дополнительными пагази, которых я смогу набрать. Но это оказалось невыполнимо, ибо Мёрфи, на здоровье которого сильно подействовало долгое пребывание на солнце и под дождем, не в состоянии был отправиться в путь.

Тогда я принял компромиссное решение, послав под началом Диллона всех людей, каких мы смогли собрать, и большую часть ослов в Кикоку — пограничный пост его высочества Сейида Баргаша на другой стороне Кингани.

Вскоре после отъезда Диллона мы с Мёрфи свалились от лихорадки. Но если мне повезло и я избавился от приступа за три дня, то Мёрфи слег всерьез. Поэтому я попросил Диллона возвратиться и обеспечить Мёрфи приличный врачебный уход.

В этот же день пришло письмо д-ра Кёрка, извещавшее, что в Багамойо на «Дафне» прибывает сэр Бартл Фрир со штабом, и содержавшее просьбу сообщить французской миссии о том же. Я немедля отправился верхом передать это сообщение и упомянул также о болезни Мёрфи; и тогда отец Жермен настоял на том, чтобы отправиться в наш лагерь, на носилках забрать Мёрфи в миссию и ухаживать за ним в лазарете.

«Дафна» пришла на следующий день, сэра Бартла приветствовали все индийские торговцы города — куча раболепствующих прихлебателей, которые за то время, которое мы пробыли в Багамойо, делали все, что только было в их силах, чтобы нам помешать, но теперь явились принести свой салам «большому человеку», заверить его в своей лояльности и в своем неучастии в работорговле. Сэр Бартл оставался в Багамойо целый день, но свита его отправилась на Кингани — попытать счастья в охоте на бегемотов, которыми кишит река.

На «Дафне» прибыл к нам еще один доброволец — Роберт Моффат, внук д-ра Моффата[48] и племянник д-ра Ливингстона, который, прослышав об экспедиции, продал сахарную плантацию в Нагале, составлявшую единственное его наследственное достояние, и поспешил на Занзибар, готовый посвятить все свои силы и каждый пенс, каким располагал, делу исследования Африки.

Стоит, может быть, сказать, что Занзибар — это не только город, и даже не остров, обычно так называемый, но правильное обозначение всех владений султана, означающее «Берег черных». Туземное же название города Занзибара — Унгуджа.

Я воспользовался присоединением к нам Моффата, чтобы сразу же отправиться с Диллоном в Рехеннеко, оставив Моффата и Мёрфи, с тем что они приведут замыкающую часть каравана. Мёрфи это дало бы время на поправку, а Моффату обеспечило шансы завершить свое снаряжение. Собрав с помощью Моффата — он оказался полон доброй воли и трудолюбия — всех людей, каких только можно было собрать, мы их нагрузили; нагрузили также и вьючных ослов и отправились в Кикоку. Я неблагоразумно носил домашние туфли, разгуливая по высокой траве вокруг лагеря, и теперь мои ступни были исколоты, разъедены ядовитым соком и покрыты мелкими ранками, которые не позволяли надеть ботинки или ходить сколько-нибудь безболезненно. Поэтому я оседлал осла и ехал впереди каравана.

Сначала мы двигались по поросшей травой местности, и все были веселы, как свадебный поезд, пока не дошли до знаменитого моста Стэнли через грязный ручей. Идти на этот мост мой осел — Дженни Линд — отказался. А когда я слез, чтобы его перевести, он вырвался и удрал назад, в Шамба Тонера. Мне оставалось босиком перейти это место вброд и весь остаток пути до Кингани продираться через черную липкую грязь. От этого мои больные ступни так воспалились, что, добравшись до этой реки, я даже не мог надеть ботинки. Нас самих и наши грузы перевезли через реку без задержки, но было слишком поздно, чтобы в этот же вечер переправить и ослов. Ни наша палатка, ни повар не прибыли, так что нам не оставалось другого выбора, как спать прямо на берегу и поужинать жареной кукурузой, которую раздобыли в огороде у белуджа (считается, что он охраняет перевоз). Ночь, к счастью, была прекрасная, и мы с удобствами спали у большого костра…

Поднялись с рассветом и, шока перевозчик готовился переправлять ослов, развлекались, стреляя по многочисленным бегемотам. Изменил предмет наших охотничьих развлечений крупный крокодил, плывший вниз по течению в сторону переправы. Мне посчастливилось всадить ему посреди спины пулю и заряд картечи; крокодил (конвульсивно дернулся, выскочив всей своей тушей в воздух самое малое футов на шесть, и затем погрузился. Больше мы его не видели.

Ослов переправили на северный берег без происшествий, появились палатка и повар, и мы двинулись к Кикоке, куда прибыли в 11 часов.

Теперь я отправил обратно в Багамойо Моффата, который провожал меня до Кикоки, передав ему распоряжения для Мёрфи, а затем вместе с Диллоном попытался собрать наших людей в дорогу. Это было нелегким делом, так как, несмотря на нашу удаленность от Багамойо, его чары Цирцеи[49] оказались столь сильны, что на утреннем сборе всегда отсутствовало 30–40 человек.

Я предложил стражникам на переправе вознаграждение, если они не будут позволять переправляться никому из моих людей без пропуска от меня. Но это оказалось неэффективным, и я послал назад в Багамойо Бомбея с отрядом аскари, дабы выловить беглецов и доставить их к нам, нагруженных продовольствием. По прошествии четырех дней (которые, как я позднее узнал, он провел, бездельничая с Абдуллахом Дина) он вернулся, не приведя ни единого дезертира.

Пока Бомбей отсутствовал, некий коморец по имени Иса, служивший переводчиком на борту «Глазго» и имевший очень хорошие рекомендации, вызвался присоединиться к экспедиции. И так как мне нужен был туземный руководитель для части каравана, состоящей под началом Мёрфи, я его нанял. Он должен был в будущем исполнять обязанности кладовщика и переводчика основной группы, ибо был единственным, кто умел читать и писать. А учитывая то, что он побывал в Маньеме[50] и других странах, редко посещаемых караванами. я верил, что его опыт сослужит мне добрую службу.

Пока мы находились в Кикоке, мимо нас прошли два каравана ваньямвези[51], доставлявшие к побережью слоновую кость. Но я не мог соблазнить никого из их носильщиков (присоединиться к нам в этом качестве для путешествия в глубь страны, так как они жаждали покутить в Багамойо, прежде чем возвращаться домой.

Глава 3

Покидаем Кикоку. — Вид лагеря. — Способы строительства хижин. — Выхожу на поиски провианта. — «Короткий путь». — Бомбей в качестве проводника. — Неудачная экскурсия. — Напрасный страх. — С нас взимают мхонго. — Мсува. — Укрепленные деревни. — Ловкий обманщик. — Арабский караван. — Подношения духам. — Баобабы. — Кисемо. — Лугеренгери. — Холмы Кунгва. — Симбавени. — Королева Симбавени. — Слухи об ужасном болоте Маката. — Ленивые носильщики. — Честь дезертира

Устав от бесчисленных задержек, мы решили выйти из Кикоки 28 марта с теми людьми, каких сможем найти в лагере, оставив грузы, которые некому будет нести, на попечении стражников-белуджей, с тем чтобы позднее Мёрфи эти грузы нам прислал.

Я устроил подъем в 5.30 утра и обнаружил, что за ночь обежали еще семеро пагази. Это увеличило общее число отсутствующих до 25, да еще столько же пряталось в селении, по зарослям и в траве, так что, когда мы тронулись, было уже 10 часов.

Заставить аскари как следует навьючить ослов было совершенно невозможно. Собственно говоря, нам пришлось делать эту работу самим, в то время как наши люди спокойно на нас глазели. Будучи же предоставлены самим себе, они норовили завязать подпругу вокруг шеи животного, а попону укладывали так, что она совсем не защищала спину осла.

Два с половиной часа мы шли по приятной местности: холмистая, поросшая травой равнина с отдельными участками леса, там и тут — небольшие холмы, увенчанные купами деревьев и кустарникам. Справа от нас лежала в отдалении цепь невысоких холмов, на которых находятся Росако и соседние с ним разбойничьи поселки, лежащие вдоль той дороги, по какой шел Стэнли во время своего похода на выручку д-ру Ливингстону.

Лагерь мы устроили на небольшой высотке, расположив хижины людей так, чтобы они образовали ограду; в центре же разбиты были палатки и воздвигнута большая хижина для склада и караульни. Перед заходом солнца ослов привязали внутри бомы[52], а вход закрыли для защиты от диких зверей и от разбойников.

Люди разбились на небольшие камби, или артели[53], насчитывавшие каждая от трех до семи человек, для совместного приготовления пищи и устройства жилищ. Каждая камби выбирает одного человека для дежурства в качестве повара, в то время как остальные заняты постройкой хижины;.при таком разделении труда лагерь строится за — поразительно короткое время в любом месте, где достаточно травы и подходящего леса.

Один человек срезает жердь для центральной балки и осуществляет общее руководство, остальные заготовляют вилочные опоры и небольшие палки для стропил, достают кору для связывания конструкции и траву для кровли и постелей. Внутри хижины тщательно вырывают с корнем каждый пучок травы, чтобы циновки не были повреждены корнями. Наиболее склонные к роскоши строят небольшие китанды, или лежанки, чтобы поднять циновки выше уровня сырого грунта.

Через час-другой после прибытия на место все бывает закончено, и как только люди утолят голод, они устраиваются поспать до ужина на закате, после чего курят и болтают часов до 8 или 9, а затем большинство располагается на ночь. Случается, однако, что тишину нарушает какой-нибудь малый, который, полагая, что должен сообщить нечто важное приятелю на другом конце лагеря, не стесняется орать в полный голос и продолжает кричать до тех пор, пока не получит ответа. К тому времени, вероятно, он уже забывает, что желал сказать, и, таким образом, весь лагерь бывает взбудоражен впустую.

Еще через два дня марша по примерно такой же местности проводники посоветовали сделать дневку, дабы раздобыть провиант. После полудня я с Бомбеем и отрядом людей отправился к деревне, которая, как утверждали, находилась близко, оставив Диллона присматривать за лагерем.

Я снял свое дорожное облачение и, чтобы появиться на глаза туземцам в должной форме, надел белые сорочку и брюки, а вокруг своего тропического шлема повязал зеленую вуаль, причем Диллон заметил, что выгляжу я как наряженный женихом крестьянин на сцене. Конечно же, для дождливого послеполуденного времени я не был экипирован надлежащим образом. И это я обнаружил час спустя, когда дождь полил такими потоками, что в несколько мгновений я вымок насквозь. Тропинки были покрыты водой по щиколотку, а сухое русло, которое во время утреннего марша мы перешли совершенно посуху, стало теперь заметным ручьем.

Поскольку, как говорили, деревня была теперь ближе, чем лагерь, я продолжил путь и, пройдя семь миль, наткнулся на маленькую кучку круглых хижин, образовывавших резиденцию начальника округа. Он оказался в отсутствии, а сын его — видимо, по своим представлениям, большой денди — ничего не хотел продавать без отца. После долгого и раздражавшего меня торга удалось получить в другом месте козу и немного яиц; однако для аскари и пагази никакой еды мы так и не достали.

Поэтому в поисках продовольствия мы пошли дальше и, переправившись через какой-то приток Кингани, где вода была нам по грудь, обнаружили несколько жалких хижин. Но мои люди ничего не смогли получить у их обитателей, кроме одного или двух корней кассавы[54].

Становилось уже поздно, и мы повернули обратно к лагерю, позволив Бомбею нас вести, так как он объявил, что дорогу можно срезать. Так мы и шли, пропахивая себе путь через высокую мокрую траву; а когда вокруг сгустился мрак и не было ни единой звезды, которая бы могла нас вывести, мы совсем заблудились.

Я был уверен, что Бомбей ошибается. Но и он, и все люди настаивали на том, что он прав. Тогда я им доверился, не зная в то время из практического опыта, что, хотя африканец запоминает каждый шаг и каждый поворот на тех путях, по которым он однажды прошел, он не способен проложить новую дорогу[55].

Около 9 часов мы оказались в заболоченном лесу. И, не слыша ответа на ружейные выстрелы, которые я велел произвести, дабы сообщить людям в лагере о нашем местонахождении, я почел за лучшее выбрать какое-нибудь сухое место, где мы смогли бы развести костер, сварить козу и устроиться столь удобно, сколь это было возможно в данных обстоятельствах.

Сев у костра, я привалился спиной к дереву и попытался было съесть немного козлятины, но был слишком вымотан для того, чтобы проглотить хотя бы кусочек. Впрочем, люди с мясом управились быстро. Как только первые проблески света возвестили приближение дня, я поднялся со своего жалкого ложа и вышел на поиски лагеря. И скоро встретил нескольких человек, которых Диллон отрядил на наши розыски. Еще через час я добрался до своей палатки, хотя едва смог в нее вползти: ночное пребывание на дожде повлекло за собой сильный приступ лихорадки. Я годился лишь на то, чтобы залезть в постель и предоставить Диллону меня лечить.

Вдобавок, к своей досаде, я обнаружил, что, пойди мы в том направлении, в каком я накануне вечером хотел идти, мы сразу же попали бы в лагерь.

По прибытии своем я весьма отличался по виду от того, каков был при выходе в эту неудачную экскурсию. Сорочка и брюки — мокрые, изодранные, с пятнами грязи; вуаль полиняла, и шляпа, лицо, плечи — все окрасилось в желто-зеленый цвет.

Мы задержались в этом лагере еще три дня, а затем люди, посланные на юг от Кингани, возвратились с таким количеством кассавы, которого хватило лишь на один раз.

Во время нашего здесь пребывания пришел пешком Моффат с письмами от д-ра Кёрка и других друзей на Занзибаре (вместе с почтой, какая прибыла с того времени, как мы вышли из Кикоки). Он принес также известие о том, что Мёрфи почти поправился, свернул лагерь в Шамба Тонера и устроил свою штаб-квартиру в Багамойо. Поскольку Моффат был измучен этим переходом, мы дали ему для обратной дороги в Багамойо осла, а сами двинулись дальше и шли три дня. Местность представляла главным образом саванну с купами деревьев и — изредка — прудами или лужами, на которых росли большие красивые кувшинки, синие и белые; там и тут среди травы виднелись великолепные белые лилии.

Во время этого перехода я очень страдал от лихорадки, а в лагере даже бредил. Все же мне удавалось собраться с силами, пока я находился в движении и охал верхом на своем осле, хотя, как только кончалось напряжение перехода, едва мог стоять. На Диллона в это время лег труд вести караван дальше, и благодаря его неустанному вниманию все шло хорошо.

На третий день мы прослышали, что прямо впереди находится деревня, и отправили гонцов сообщить вождю о нашем приближении. Назад они принесли удивительную новость: будто бы вождь не позволяет нам пройти. Но, коль скоро каждый, кто что-либо рассказывал, говорил отличное от того, что сообщали его товарищи, мы решили, что слух этот ложен. Однако же мы простояли день лагерем, чтобы дождаться окончательного ответа, поскольку недавно у вождя были серьезные столкновения с отрядами грабителей из Винде — прибрежного селения, более или менее признающего власть его высочества Сейида Баргаша.

Так как 7 апреля ответ, на который мы рассчитывали, не пришел, мы выступили рано утром и в полдень достигли окраин округа Мсува. Вокруг было много возделанных полей — тыква, маис, сладкий картофель и т. п., — но единственным признаком жилья служили тонкие спирали синего дыма, поднимавшиеся вверх из самых густых зарослей.

Во время этого перехода люди наши почти что потеряли рассудок от страха из-за того, что несколько человек, находившиеся чуть впереди главной группы, примчались назад, всем своим обликом выражая ужас, и заявили, что видели каких-то вооруженных людей (как будто в Африке кто-то ходит невооруженным!). И нам-де лучше сразу же возвращаться в Багамойо, так как было бы безумием двигаться дальше. Мы немного успокоили их возбуждение и убедили одного-двух более смелых (или, скорее, менее трусливых) поговорить с этими столь страшными вооруженными людьми. Один из последних — с копьем, луком, стрелами и прочим — вернулся вместе с ними и согласился проводить нас к селению вождя.

После полудня мы рано разбили лагерь. Я настолько ослаб от лихорадки и усталости, что сразу же лег спать.

На следующий день вождь нанес нам визит и дал разрешение вплотную подойти к своей деревне, но сообщил, что из-за договора, который он заключил с жителями Винде, нам, чтобы пройти его деревню, следовало бы уплатить мхонго[56]. По условиям этого заключенного Между вождем Мсувк и жителями Винде договора, вождь обязан был выплачивать последним определенное число рабов, а в возмещение ему дозволялось облагать пошлиной все караваны, проходящие через его округ, если они вышли из любого пункта на побережье, за исключением Винде. Соглашение это было достигнуто после войны, которая шла несколько лет, причем ни одна из сторон не в состоянии была добиться решительной победы; нам суждено было стать первыми пострадавшими.

Этот инцидент показывает, сколь малое влияние имеет султан Занзибара на своих подданных на материке и как мало сам он может сделать для подавления работорговли в своих владениях на континенте даже при самых лучших намерениях.

Диллон отдал визит вождю, который был весьма любезен, и договорился с ним о размере нашего мхонго: 30 доти.

Деревня Мсува состоит из шести или восьми больших, основательно построенных хижин, содержащихся в чистоте и добром порядке. Но другое селение, посреди участка густых джунглей, нам осмотреть не позволили. Деревни эти строят в джунглях с расчетом на оборону от нападения. К ним ведет лишь очень узкая извилистая тропа, которая может быть полностью перекрыта и сделана совершенно неприступной при туземных способах ведения войны. Благодаря таким сильным позициям люди способны нападать на соседей, будучи уверены в своей безнаказанности, и захватывать рабов, для которых — они в этом вполне уверены — всегда найдется готовый рынок сбыта в городах побережья.

Здесь мы услышали, что местность впереди «голодная» и нам поэтому следует обязательно закупить продовольствие на дорогу заранее. Наш любезный и улыбающийся друг-вождь, заверив нас, что нашим людям опасно было бы отправляться на поиски провианта, предложил послать за ним своих — при условии, что мы заплатим вперед. Получив ткань, он стал придумывать всяческие отговорки, объясняя, почему он не держит своих обещаний, и после пятидневной стоянки нам пришлось выступать всего с двухдневным запасом продовольствия.

Несколько соседних вождей, прослышав, что мы находимся поблизости, воспользовались этой задержкой, дабы лично потребовать уплаты мхонго. Я оказался достаточно глуп и отдал одному из них, по имени Мтонга, 30 доти каники и мерикани и семь кусков цветного сукна, потому что Бомбей убедил меня, будто деревня этого вождя лежит на нашем пути, и если мы его претензии не удовлетворим, то будут неприятности. Но впоследствии я обнаружил, что меня обманули, поскольку деревня Мтонги лежала к северу от нас и немного позади.

Другой вождь, по имени Касува, потребовал еще два тюка, но так как, к счастью, я установил, что мимо него мы уже прошли, он не получил ничего.

На четвертый день стоянки нас посетили начальники большого арабского каравана, который покинул побережье за некоторое время до нас, но был задержан волнениями вдоль прежнего маршрута Стэнли. Они навербовали больше 700 человек, из которых около половины были вооружены мушкетами.

Стоянка была не совсем потерянным временем, так как она дала возможность исправить седла наших ослов, а мне позволила избавиться от лихорадки. Но во время нашего пребывания здесь мы имели несчастье потерять одного из пагази, который внезапно умер без какой-либо предшествовавшей болезни, да еще около полудюжины других сбежало.

14 апреля мы двинулись дальше после множества хлопот с людьми, которые, если им разрешаешь остановку на день-два, всегда устраивают больше шума по поводу выступления, чем тогда, когда их непрерывно держат в пути.

Мы прошли через арабский лагерь, в котором было семь шатров, принадлежавших хозяевам разных частей каравана; каждый шатер был окружен ширмами из ткани или травяными загородками, каковые служили препятствием для проникновения посторонних взглядов в таинства гарема. Арабы были в большой озабоченности из-за того, что сбежали многие нанятые ими носильщики. А я нашел, что у меня есть основания поздравить себя с тем, что, находясь в Мсуве, потерял только полдюжины: ибо Мсува — поселок, где люди с побережья более всего предпочитают дезертировать, а джунгли и селения предоставляют столько мест, удобных для бегства и укрытия, что найти беглецов почти невозможно.

Арабы заявили, что очень хотят присоединиться к нам; и я не стал бы возражать, если бы не слухи о недостатке продовольствия и опасения перед трудностью прокормить такой большой отряд.

Я решил двигаться вперед сколь возможно быстро в сторону болота Маката[57], так как каждый день задержки увеличивал теперь шансы на то, что мы застанем это болото в трудном для переправы состоянии. Мы проделали добрых десять миль, сделав привал всего на полчаса и пройдя по ровному плато примерно на четыре пли пять сотен футов выше Мсувы, когда прямо перед собой увидели высокую гряду холмов с лежащими на ней тучами.

Местность, через которую мы шли, была хорошо обработана и усеяна многочисленными поселками, выглядывавшими из лесов и рощиц. Там, где земля не возделана или покрыта джунглями, росла превосходная трава.

Меня очень удивило полное отсутствие скота, поскольку мы не замечали цеце, а местность, казалось, была прекрасно приспособлена для выпаса — хорошо обводненная и поросшая деревьями, способными дать тень во время дневной жары.

На каждом обработанном клочке есть миниатюрная хижина, в которую кладут приношения, дабы ублаготворить злых духов, иначе они помешают созреванию урожая.

Мне показали несколько могил вождей, усыпанных обломками керамики. На них тоже были воздвигнуты навесы; при этом в качестве центрального столба использовали небольшое дерево, обычно из рода кактусов.

На этом переходе мы впервые встретили баобабы, которые можно назвать слонами или бегемотами растительного царства. Самые маленькие их ветки были двух или трех дюймов в окружности, а форму их отличало самое гротескное безобразие. Оно, однако, смягчается красивыми белыми цветами и нежной зеленью листьев.

В Кисемо вождь доставил в наш лагерь козу и потребовал 50 доти в качестве мхонго. Но так как это был «мелкий жулик», требование удовлетворено не было. Мы дали вождю четыре доти в уплату за козу и еще четыре — как подарок, и он объявил, что совершенно удовлетворен, хотя эта сумма и была намного ниже его вымогательских требований.

Вначале наша дорога шла вверх по крутому подъему и через плато, постепенно повышающееся к западу, с отдельными небольшими понижениями, пока мы не подошли к крутому и почти обрывистому спуску в долину Лугеренгери. Можно наблюдать частые выходы песчаника и кварца, много кристаллической гальки; грунт в одних местах — галька красноватого оттенка, в других же состоял из чистого бело-серебристого песка. То и другое перекрыто значительным слоем плодородной почвы.

По дороге наш взор радовало множество красивых цветов. Среди них были тигровые лилии, вьюнки, примулы густого темно-желтого цвета и другие, чем-то напоминавшие по виду открытую наперстянку. В долине Лугеренгери я видел какой-то колючий кустарник с крупными пурпурными цветами в форме колокольчика. От побережья до этих мест мы часто встречали белые примулы, большие желтые маргаритки и мелкие красные и синие цветы, очень похожие на незабудки.

Лугеренгери протекает здесь по дну долины и имеет широкую и почти ровную пойму, которую она затопляет при особенно сильных бурях, неся с собой разрушение.

В предшествовавший нашему походу год случилось одно из таких наводнений, вызванное дождями, которые сопровождали ураган, принесший такой большой ущерб на Занзибаре. Наводнение смыло около 20 селений, погибло много жителей, хотя надежных сведений о числе погибших невозможно было получить. Как истинные фаталисты, жители вновь заняли большинство прежних мест; лишь немногие были достаточно благоразумны, чтобы поберечься от повторения подобного несчастья, и устроили свои жилища на небольших возвышенностях.

Мы разбили лагерь близ деревни, построенной какими-то из таких вот более благоразумных, и были хорошо приняты вождем, который предоставил в наше распоряжение для размещения товаров две рядом расположенные хижины.

Перед нами на (противоположном берегу Лугеренгери лежали холмы, — которые мы видели двумя днями раньше. Бомбей по прибытии сказал: «Хозяин, Лугеренгери живет рядом, завтра ее перепрыгнем!» Но когда настало завтра, поднялся все тот же — привычный крик: «Хозяин, местность очень голодная впереди!» Нам (пришлось потратить день на поиски продовольствия, и вознаграждены мы были количеством его, достаточным на три или четыре дня.

Около полудня часть арабского каравана прошла мимо нас и стала лагерем на другом берегу Лугеренгери; остальная часть арабов направлялась в страну варори[58] и вабена[59].

Около 5 часов на следующее утро мы были уже в движении, и Хамис бен Салим, хозяин арабского каравана, выслал за пределы своего лагеря барабанщика, дабы приветствовать нас, когда мы будем проходить мимо.

Перейдя реку вброд — как раз начал заниматься день, — мы обнаружили, что арабы еще не собрались; но Хамис все же вышел приветствовать нас. Когда мы переправлялись, Лугеренгери была всего около 30 ярдов шириной и глубиной по колено; но она становится непроходимой в каждый паводок. Русло превышает в ширину 250 ярдов, а берега с обеих сторон высотой 25 футов. Многие старые поля по соседству были покрыты песком, принесенным паводками 1872 года. Ложе реки состоит из белого песка с кварцевой и гранитной галькой; большие гранитные валуны, сильно источенные водой, рассеяны вокруг в большом количестве.

После семи миль, пройденных по заросшей густым лесом местности без единого жителя, нас обогнал караван Хамиса. Я шел впереди и вынужден был присесть и отдохнуть, будучи еще слаб после лихорадки. Увидев это, Хамис любезно предложил мне своего осла, а когда я отказался, сел, чтобы составить мне компанию, пока не приведут моего верхового осла.

Затем нам пришлось проделать трудный переход по очень крутым холмам, через участки тигровой травы и овраги глубиной 40–50 футов с почти отвесными склонами. У каждого оврага приходилось развьючивать животных и таскать груз вверх и вниз силами погонщиков.

Наблюдать за этим было трудно; вдобавок мы еле волочили усталые ноги. И все же пейзаж был настолько восхитителен, что мы почти не думали об усталости.

Все холмы — скальные; они состоят главным образом из гранита, в иных случаях — из почти чистого кварца, но очень густо покрыты деревьями везде, где неровности поверхности позволили скопиться достаточному слою почвы. Большая часть деревьев — акации в полном цвету; их красные, белые и желтые цветы вместе с цветами других деревьев выделялись яркими пятнами.

Уже после полудня мы добрались к месту стоянки — скалистому ущелью с водоемами в бассейнах гранитного дна. Из них вытекают два ручья: один течет на запад, другой на восток, но в конечном счете оба впадают в Кингани.

Здесь проходит прямая дорога через гряду холмов, которую нам было видно со времени выступления из Кисемо. Сейчас я удостоверился, что эту гряду называют Кунгва, хотя Бертон и Спик относили ее вместе с другими высотами к холмам Дутуми.

Хвост каравана из-за долгого и трудного перехода растянулся по всей местности, и многие из отставших подошли лишь перед заходом солнца.

Следующим утром мы поднялись вовремя. Тропа рядом с ручьем вела нас по проходу между холмами. По пути у нас были хлопоты с прокладкой дороги через режущую траву и бамбук (первый, какой мы увидели), покрытый лианами, очень похожими на английский зеленый горошек.

Пять миль трудного пути привели нас в долину, окруженную холмами Кунгва и полную конической формы горок; на многих из них стояли деревни. Арабы стали лагерем в деревне — под названием Конгаса, мы же — в другой деревне, которая именовалась Кунгва по названию гор, высочайший пик которых поднимался прямо над нами.

Склоны горок были засеяны маисом, сорго и сладким картофелем, а сырые низины использовались для разведения риса; в деревне же было посажено черное дерево.

Большой недостроенный дом (сооружать его начал какой-то араб, имей и виду здесь поселиться, но Сейчас постройка приходила в упадок) обеспечил хорошее укрытие для наших грузов и многих наших людей. Те, кому в нем не досталось места, расселились по хижинам туземцев, чтобы спастись от дождя, который лил почти непрерывно и на другой день, не давая нам выступать.

Следующим местом нашего отдыха была брошенная деревня в пяти милях от Кунгвы. Здесь нам пришлось остаться на день, чтобы получить провиант. Ибо людям, как обычно, нужен был повод, чтобы задержаться; и эти места, три дня назад бывшие «голодной местностью», ныне описывались ими уже как земля обетованная, а все, что было впереди, говорили они, — бесплодная пустыня.

Диллон и я отправились поохотиться, воспользовавшись услугами двух аборигенов в качестве проводников. Хоть мы и увидели следы кабана и антилопы, сами животные остались вне нашего поля зрения. А после часа пребывания на экскурсии достойные наши проводники бросились преследовать птицу медоведа[60], чей крик они услышали, и в возбуждении своем подняли такой гвалт, что совсем лишили нас надежды на охоту.

Почва в низинах была черная и тяжелая, а дожди превратили ее в липкую и скользкую грязь. Но невысокие холмы, состоявшие из песка, оставались сравнительно сухими даже при сильнейшем дожде.

Арабы, останавливавшиеся в Конгасе, появились снова, стали лагерем неподалеку от нас, и вверх по долине мы пошли вместе.

Холмы смыкались с обеих сторон, а тропа была так закрыта бамбуковой травой-тростником, что прокладывать через нее дорогу было очень трудно. Густая растительность закрывала и вид на холмы — вид, который бывал восхитителен, когда пред нами оказывались отдельные счастливые просветы. Так что к физической работе— прокладыванию дороги через густую траву — прибавлялись и танталовы муки: знать, что мы окружены очаровательным пейзажем, но не иметь возможности насладиться его созерцанием.

В этот день (20 апреля) мы разбили наш лагерь около небольшого селения Кирока, которое уже заполнили арабы, выступившие раньше нас. Нам пришлось устраивать нашу бому вне пределов селения. Когда я пришел, шатер Хамиса уже был поставлен; сочувствуя моему состоянию — меня на жаре одолевала жажда, — Хамис любезно пригласил меня в шатер выпить стакан шербета. К несчастью, шербет своею сладостью лишь усилил жажду; но я все же оценил его доброе намерение.

За Кирокой долина продолжала сужаться; и у западной оконечности мы покинули ее через ущелье, расположенное высоко на склоне.

Рядом с нашей тропой проходило русло потока глубиной больше 20 футов с почти отвесными краями. В него-то и упал вьючный осел, несший около 140 фунтов боеприпасов (некоторая их часть состояла из разрывных пуль); к счастью, он не причинил вреда ни себе, ни грузу, хоть и упал прямо на голову. Единственным видимым результатом падения была немного потертая шерсть на лбу.

Значительная часть прохода шла по очень скользким песчанику и кварцу. Холмы, до самых вершин покрытые деревьями, поднимались в самой высокой точке прохода примерно на 300 футов над нами. Крутой спуск по жирной красной глине привел нас в долину Лугеренгери, ограниченную с юга горами Кигамбве, откуда в реку стекало много ручьев, а с севера — грядой конических холмов.

Долина Лугеренгери очень плодородна, в ней приятно чередуются участки светлого леса, джунглей, поросшие травой и возделанные. Но дождевые и паводковые потоки с Кигамбве — серьезная угроза безопасности жителей.

При наводнении река разливается в ширину больше чем на милю. Даже когда мы переправлялись, между зарослями бамбука, которые избороздили ложе реки, текли отдельные ручьи по колено глубиной. На ночь мы остановились в селении Мохале, а утром прошли знаменитый городок Симбавени — «крепость льва», — некогда обиталище Кисабенго, грозы всех окрестных племен, которые он грабил.

Ныне слава его померкла, и мы прошли мимо с развевающимся флагом, совершенно не обратив внимания на претензии нынешней правительницы городка — дочери Кисабенго. У нее есть желание, по пет сил для того, чтобы стать самой столь же несносной, каким был ее разбойник-родитель.

Переправившись через речку Мвере, мы продолжили путь к Лугеренгери, которую перешли по грубому мосту из сваленных деревьев, и разбили лагерь на другом берегу. Больше двух часов заняла доставка грузов и ослов, так как река была шириной 20 ярдов и от четырех до шести футов глубиной, с крутыми берегами, возвышавшимися над водой на 14 футов.

Хамис неблагоразумно поставил свой лагерь на берегу Мвере — и в результате должен был выплатить Симбавени 17 доти в качестве мхонго, пошлины, которой мы избежали. Наши люди тоже хотели остаться на стороне Симбавени и потому работали неохотно. Но мы переправились без происшествий, за исключением того, что некий пагази предпочел попробовать перейти речку вброд, чем довериться ненадежному мосту, и был унесен течением. Его спасли, и замоченный груз был единственным ущербом, хотя такого опасения трудно было ожидать.

Здесь мимо нас прошел арабский караван в сторону побережья, и мы воспользовались представившейся возможностью, чтобы отправить почту на Занзибар.

Покупка провианта перед переправой через болото Маката заняла весь следующий день. Получить продовольствие, в котором мы нуждались, не составило хлопот, поскольку туземцы толпами приходили в лагерь с бобами, тыквами, кабачками, медом, яйцами и зерном на продажу. Что касается трудностей перехода, то слухов было достаточно для того, чтобы отвратить даже самого отважного от попытки его предпринять, если не сделать скидку на склонность туземца к преувеличению.

После полудня, когда погода была отвратительно сырая, Хамис пришел нас повидать, и Диллон вознамерился его развлечь и поразить кое-какими карточными фокусами. Велико же было удивление Диллона, когда обнаружилось, что Хамис превзошел его в этом отношении!

Ветка дерева, упав на мою трехопорную палатку, проделала дыру длиной в шесть футов. И если бы в качестве предосторожности я не устроил еще в Кикоке внутреннее полотно в палатке, мне бы пришлось искать новое жилище у Диллона, в его абиссинской палатке.

Неимоверные хлопоты выпали на нашу долю на следующее утро: люди до такой степени объелись, что никак не были склонны двигаться и готовы были еще несколько дней оставаться в этой подлинной земле изобилия. Нам пришлось их буквально выгонять из лагеря по одному; но, как только мы к ним поворачивались спиной, они пробирались обратно или прятались со своими тюками в кустах и высокой траве.

Приложив немалую настойчивость, мы в конце концов выгнали их в дорогу и, продвигаясь около самой оконечности гористой гряды Кихондо, которая поднимается прямо на равнине на высоту 700 или 800 футов, прошли в Симбо, последний лагерь перед тем, как столкнуться с тяготами болота Маката.

Могу заметить, что Симбо — это скорее родовое название, нежели индивидуальное. И если только нельзя воспользоваться определенным названием какого-то близлежащего селения, оно часто прилагается к местам, где можно найти воду в ямах или путем копания таковых, — это и есть значение данного слова.

Гряда Кихондо сходится с Кигамбве, и в углу, образованном их соединением, находятся истоки реки Лугеренгери.

Осматривая лагерь в Симбо, мы обнаружили, что исчез вместе с грузом один из пагази, по имени Уледи. Я немедля отрядил пятерых аскари на его розыски, и вечером они с триумфом возвратились, найдя его в Симбавени, куда он отправился, полагая, что встретит там сердечный прием из-за того, что мы отказались платить там мхонго. Однако королева, мисс Кисабенго, выдала и Уледи и груз человеку, возглавлявшему поисковую партию, при условии, что тот выплатит 7 доти в качестве пошлины.

Я распорядился высечь беглеца в назидание прочим, и люди признали, что наказание им заслужено. Ибо на этом участке пути хотя дезертирство и не рассматривается как сколько-нибудь бесчестный поступок, однако вопросом чести считают то, чтобы человек никогда не убегал со своим грузом,

Глава 4

Болото Маката. — Грязевые ловушки. — Река Маката. — Африканский мост. — Переправляем ослов. — Рехенне-ко. — Задерживаемся. — Стачка наших носильщиков. — Режим в лагере. — Визитеры. — Развязный метис. — Вести от Мёрфи. — Его прибытие. — Кончина Моффата. — Организуем вновь прибывших. — Силы экспедиции. — Женщины и рабы. — Наши потери. — Вооружение. — Собаки и ослы. — Готовы!

26 апреля мы двинулись из Симбо к страшному болоту Маката — обширной (плоской равнине, лежащей между горами Усегара[61] и горами вблизи Симбавени. Эта равнина не представляет особых трудностей для движения по ней в сухой сезон, но дожди превращают ее в огромное пространство сплошной — грязи. А на западной стороне этого пространства образуются два или три трудных для переправы топких участка.

Два часа пути по красивой лесистой местности с красной песчаной почвой послужили нам первым знакомством с Макатой; а затем она предстала перед нами в своем наихудшем виде.

Вид из лагеря на болото Маката

Следы слонов, жираф и буйволов образовали в глинистой грязи многочисленные ямы. Некоторые были глубиной самое малое по колено и полны водой, и многие наши ослы попали в эти ловушки. Все же им удалось в сохранности донести свои вьюки до стоянки, хотя одного из ослов чуть не задушил погонщик, накинувший животному на шею затяжную петлю и пытавшийся вытащить его из ямы силой.

Пять часов под проливным дождем понадобилось на то, чтобы проделать пять миль такой дороги. В течение этого времени нам часто приходилось собственноручно вьючить и развьючивать бедных ослов и в то же время не давать людям отставать, ибо все они желали сделать остановку посреди грязи.

Такая остановка была бы роковой ошибкой, поскольку отсутствовал кустарник, из которого они могли бы построить хижины и добыть топливо для лагерных костров. Пребывание же на дожде и холоде на протяжении целой ночи без сухих спальных мест вывело бы большинство носильщиков из строя. Так что я продолжал движение до 3 часов пополудни, когда мы добрались до какого-то старого лагеря — сравнительно сухого места, где нашли топливо и материал для возведения хижин.

Всю ночь шел сильный дождь, но вскоре после того, как забрезжил день, небо стало очищаться и в 8 часов мы начали свой марш по плоской равнине с редкими участками леса и с немногими веерными пальмами. И трудности из-за грязи даже отдаленно не были похожи на те, что приходилось испытывать накануне.

На расстоянии часа пути от стоянки мы перебрались через небольшой быстрый ручей, питаемый малыми подпочвенными ключами и впадающий в реку Маката, а затем подошли к еще одному ручью, слишком глубокому, чтобы через пего переправляться вброд.

Приказав приготовить для перевозки грузов резиновую лодку, я, к своему раздражению, обнаружил, что часть каравана пошла другой дорогой, чтобы перейти поток вброд там, где он мельче. И, на беду, человек, несший лодку, пошел с теми, кто в его услугах не нуждался.

Мы послали за ним, но решили тем временем начать переправляться вплавь. Диллон и я плавали через ручей, помогая тем, кто не мог плыть. А после того как большинство людей благополучно перебралось на Противоположный берег, на сцене появилась и лодка; мы использовали ее для транспортировки вьюков.

Найдя среди багажа один из своих ящиков, я воспользовался случаем и сменил мокрую одежду, но не смог убедить последовать своему примеру Диллона, и он оставался в воде, пока не продрог совершенно.

Среди ветвей небольших деревьев, росших на берегах этих ручьев, примерно в 10 футах выше уровня воды я заметил клочья травы и ветки. Это показывает, какими высокими должны были быть паводки.

Еще через полчаса мы добрались до реки Маката — быстрого крутящегося потока шириной около 40 ярдов при 8 или 9 футах глубины. В этом месте оказался примитивный мост; он был построен из стволов и ветвей деревьев, связанных вместе лианами, и опирался на крупные сучья, а в одном или двух местах около берегов — на грубое подобие козел.

По африканским представлениям, это сооружение, которое в то время было почти скрыто под водой, вполне отвечало нуждам двуногих. Но несчастных ослов пришлось переправлять через реку выше по течению таким способом, который вовсе не доставил им удовольствия. Их приводили одного за другим и опускали в реку с высокого берега опутанными; в это время дюжина человек на противоположной стороне бежала от берега с веревкой, закрепленной вокруг ног животного, которое после погружения не появлялось над водой, пока его ноги не касались грунта у другого берега.

Мы стали лагерем в нескольких сотнях ярдов от реки и, поскольку после полудня стояла хорошая погода, занялись просушкой тех из наших товаров, которые были повреждены сыростью. Но ночью дождь снова полил как из ведра, площадка нашего лагеря превратилась в болото, а река так поднялась, что мост, по которому мы прошли, теперь совсем исчез под водой.

Мы поздравили себя с удачей — с тем, что не задержались еще на день перед переправой. В противном случае мы оказались бы вынуждены неделю дожидаться, пока спадет вода: течение было слишком быстрое, чтобы позволить нам воспользоваться лодкой.

Часть равнины, несколько приподнятая над общим уровнем, теперь давала нам возможность быстро продвигаться по сухой земле. В глаза бросалась такая особенность, как большое количество веерных пальм (Borassus flabelliformis), стоящих вдоль дороги. Для непривычного глаза такое явное уродство, как вздутие их стволов посередине, было очень странным на вид.

Заметны были и многочисленные, протоптанные животными тропки, которые пересекали местность во всех направлениях. Одна из них была настолько хорошо протоптана, что я, отделившись от основной части каравана, как раз перед приходом в лагерь прошел по ней вместо нужной тропы около полумили, не замечая своей ошибки.

Остановились мы около селения под названием Мкомбенга, и Диллон испытал здесь свой первый, очень тяжелый, приступ лихорадки, вызванный, несомненно, столь долгим его пребыванием в воде при переправе через реку Маката. А у меня правые ступня и лодыжка так распухли и болели, что я был совершенно не способен двигаться.

Для нас обоих нужен был день отдыха. Но мы сочли целесообразным попытаться достичь Рехеннеко: описания его, какие мы слышали, заставляли нас верить, что это весьма здоровое место.

Рехеннеко отстояло отсюда на один хороший переход; но мы решили двигаться не торопясь. Я испытывал такую боль, что не мог ни идти, ни ехать верхом, и меня несли в гамаке. Диллон же сумел передвигаться на своем степенном старом осле, прозванном Философам за равнодушие, с которым он переносил превратности путешествия.

Мы стали на отдых около маленького хутора, принадлежащего вождю по имени Комбехина. Но на следующее утро Диллон был слишком болен для того, чтобы сесть на своего осла. Так как у нас был только один гамак, мы решили, что Диллон должен остаться здесь и лечиться, тогда как я продвинусь до Рехеннеко, которое, как сообщали, было совсем рядом, и, как только туда прибуду, отправлю гамак назад, для Диллона. По пути я прошел мимо нескольких больших деревень; местность была сплошь возделана, за исключением разве что слишком болотистых или затопляемых участков, какие мы видели два раза. Каждый из этих затопленных участков простирался на — при четверти мили, а глубина воды изменялась от одного фута до трех.

Когда я прибыл в Рехеннеко, то с комфортом расположился под навесом хижины вождя и немедленно послал гамак для Диллона.

Рехеннеко оказалось большим и многолюдным селением, и скоро я был окружен удивленной толпой. Люди все были хорошо одеты — по моде, принятой среди занзибарских рабов. Они носят также очень специфические ожерелья, состоящие из горизонтального круга уложенной витками латунной проволоки, край которого отстоит от шеи иной раз на целый фут; это не могло не напомнить мне изображения головы Иоанна Крестителя на блюде.

Эти любопытные и неудобные украшения я видел только в Рехеннеко, но слышал, что их носят по всему округу.

Деревня располагалась у входа в скалистое ущелье, ведущее в горы Усегара, и я сразу же понял, что эта деревня — неподходящее место для постоянного лагеря из-за того, что она находилась в низине. Поэтому я выбрал для размещения вершину маленького холма; меня отнесли туда, и я велел- поставить на холме свою палатку.

Только полдюжины людей построили себе хижины из-за отчаянного страха перед дикими зверями. Они, кстати, были до того трусливы, что, когда мне после захода солнца понадобилась вода для питья, я никого не смог уговорить зачерпнуть ее из ручья, протекавшего у подножия холма в каких-нибудь четырех сотнях ярдов от лагеря.

Диллон прибыл на следующий день очень больной, и мне пришлось устраивать лагерь для длительной стоянки на случай, ежели таковая бы потребовалась.

Хижины наших людей образовали большой внешний круг, а в середине был огорожен участок для наших палаток, караульни и склада. Пространство между жилищами людей и нашим собственным «кварталом» использовалось для привязывания ослов по ночам. В течение дня им давали бродить вокруг и ластись под надзором двух выделенных для этой работы человек. В дополнение к лихорадке у Диллона случился приступ дизентерии; прибыв 2 мая, он был прикован к постели до 20-го.

А я продолжал сильно хромать: причиной опухания ноги оказался большой нарыв, образовавшийся на подъеме.

Вдобавок к нашим бедам сразу же после прибытия произошла забастовка наших людей, ибо им потребовалось непомерное количество ткани вместо пайков. Я вынужден был держаться твердо, даже рискуя тем, что многие дезертируют, потому что, если бы я подчинился такому требованию, весь запас ткани, каким мы располагали, очень скоро был бы исчерпан. За два ярда ее я мог бы купить восемнадцатидневный рацион на одного человека; но каждый из них хотел по два ярда за каждые пять дней. А малейшая уступка с моей стороны побудила бы носильщиков еще увеличить свои претензии.

Обычный мой распорядок дня во время болезни Диллона заключался в ковылянии вокруг лагеря после утреннего какао и осмотра ослов до того, как их выгонят пастись; карболовым маслом я смазывал всякого из них, который имел ссадины. Затем я производил смотр людям, проверял оружие и выслушивал жалобы.

После этого делали уборку лагеря, выдавались пайки, и в окружающие деревни высылались отряды для закупки провианта на следующий день. Затем — завтрак, а позднее — записи, изготовление сбруи и разные мелкие дела занимали время до вечера, когда подавалась еда — объединенные обед и ужин. Потом я любовался видами и курил трубку у лагерного костра, пока не наступало время ложиться в постель.

Иной раз мой день разнообразило прибытие посетителей. Так, явился засвидетельствовать свое уважение и преподнес нам козу и несколько кур Ферхан, вождь большого селения и раб Сейида Сулеймана, бывшего министром и у Сейида Саида, и у Сейида Маджида, а ныне — одного из советников Сейида Баргаша. В другой раз сын Саида бен Омара, оманского араба, поселившегося в Мбуми, доставил подарок от своего отца и передал его извинения по поводу того, что тот из-за болезни не явился лично.

Эти две посещения были очень приятны. Но противоположное впечатление произвело третье, когда наглый, самоуверенный метис с важным видом явился в лагерь потребовать, чтобы мы ему отдали одного из наших пагази в уплату долга, якобы сделанного тем за два или три года до того. Я расследовал этот случай и, поскольку пагази заявил, что ничего арабу не должен, отказался его выдать. После чего посетитель вылетел из лагеря, не удостоив ответа мое «квахери», или «до свидания».

За время пребывания здесь мне удалось привести все вьючные седла в рабочее состояние: я придумал более удачный образец, который дал бы нам возможность на протяжении всего путешествия через Африку использовать ослов (если бы седла были сделаны из более долговечного материала, чем бывший в нашем распоряжении). Седла были снабжены двумя подпругами, грудными лямками, петлями и шлеями, а наверху находились стопоры и хомуты, так что грузы могли быть навьючены или сняты почти мгновенно, когда их надо будет переправлять через многочисленные препятствия на дороге.

Семь ослов несли короба с боеприпасами и ружейными принадлежностями. Короба эти превосходно соответствовали бы своему назначению, будь они покрепче. Но нам пришлось поместить в них больший вес, чем тот, на который они были рассчитаны, и это в сочетании с постоянными ударами о деревья настолько укоротило продолжительность их жизни, что ни один не дошел далее Уджиджи.

Начав беспокоиться за Мёрфи, я послал в обратную сторону несколько маленьких отрядов, дабы попытаться получить какие-нибудь известия о нем; и наконец 20 мая получил от него письмо, датированное 16-м в Мохале. В письме Мёрфи сообщал, что оба они — он и Моффат — перенесли несколько приступов лихорадки и что Моффат к тому же очень болен.

Прошло несколько дней без каких бы то ни было дальнейших сведений. Я снова намеревался связаться с Мёрфи, но тут караван, направлявшийся от побережья, доставил сообщение, что Мёрфи собирался переправиться через Манату.

26-го мы завидели караван, возглавлявшийся белым, ехавшим на осле. Но только один белый был виден среди окружавшей его толпы смуглых фигур.

«Где же другой?» и «Кого же не хватает?» — одновременно воскликнули мы с Диллоном. Когда отряд приблизился, нетерпение наше еще более возросло и в конечном счете, не в состоянии выдержать ожидание, я, хромая, пошел с холма навстречу ему. Тут я узнал Мёрфи, а на мой вопрос: «Где Моффат?» — последовал ответ: «Скончался…»

«Как? Когда? Где?» — быстро спрашивали мы и услышали тогда печальный рассказ о том, как Моффат пал жертвой климата в лагере, удаленном часа на два ходьбы от Симбо. Останки его покоятся под высокой пальмой в начале равнины Маката. Его имя добавилось к славному списку тех, кто пожертвовал жизнью ради дела африканских исследований. Маккензи[62], Тинне[63], Мунго Парк[64], Ван дер Деккен[65], Торнтон[66] — вот лишь немногие имена из этого благородного перечня, в коем также (хотя мы этого в то время и не знали) самое почетное место занимает имя дяди Моффата — Ливингстона.

Бедный юноша! Он явился в Багамойо исполненный надежд и планов на будущее и рассказывал мне, что счастливейшим днем его жизни был тот, когда он получил разрешение присоединиться к экспедиции.

В полном составе отряд Мёрфи подошел лишь на следующий день, когда под началом Исы прибыли остальные. Людей разместили в лагере, и я сразу же пересчитал и раздал вьюки, составив описок содержимого каждого из них, так чтобы можно было сразу найти все, что потребуется.

Большим затруднением было обеспечить носильщиками Мёрфи, который все еще был болен лихорадкой — в значительной мере из-за того, что пренебрегал употреблением хинина. Так как был он немалого веса, требовались три смены по четыре человека; он оказался, таким образом, серьезной обузой для наших транспортных средств. А шесть ослов, которых мы смогли сюда довести, были настолько измучены, что для работы не годились. Чтобы уладить дело, потребовалась вся изобретательность (моя и Исы.

В это время экспедиция включала Диллона, Мёрфи, меня и Ису, нашего кладовщика, и состояла из 35 аскари, в том числе Бомбея, который, как считалось, ими командовал, 192 носильщиков, шести слуг, поваров, оруженосцев и трех боев. У нас также было 22 осла и три собаки. У некоторых из людей были с собой женщины и рабы, так что в количественном отношении мы представляли внушительную силу.

Общие наши потери в людях составили одного аскари и одного пагази умершими и 38 пагази сбежавшими. В Шамба Гонера издох один осел, а еще одного осла, который охромел оттого, что его лягнул один из его сотоварищей, Мёрфи оставил в Багамойо.

Что касается оружия, то у нас с Диллоном было у каждого помимо револьверов по двуствольной винтовке 12-го калибра и дробовику того же калибра — все производства Лэнга; ружья эти оказались очень хороши. У Мёрфи были двуствольный дробовик 10-го калибра и лэнговский двенадцатый номер, который бедняга Моффат купил на Занзибаре.

Люди наши вооружены были винтовками Снайдера: 6 флотского и 32 артиллерийского образца. Иса, Бомбей и Билаль имели револьверы. У многих из наших пагази были также курковые ружья, тауэровские или французские торговые мушкеты, а каждый, не вооруженный иным образом, имел копье или лук со стрелами.

Всех животных в Багамойо старательно наделили кличками, но только у двух клички удержались — у верховых ослов Диллона и моего: Философ и Дженни Линд.

Большую радость доставляли нам три собаки. Это были: Лио — крупный грубый пес неопределенной породы, купленный на Занзибаре, мой особый друг, из-за своих размеров и вида бывший для всех туземцев предметом большого удивления; Мэйбл, или Мэй, — собака Диллона, бультерьер, подаренный ему г-ном Шульце, германским консулом в Занзибаре; и Рикси — очень хорошенький пестрый фокстерьер, привезенный Мёрфи из Адена.

29 мая все было готово, и мы надеялись, что на следующее утро выступим успешно. Мёрфи лишь частично оправился от лихорадки, и я все еще хромал; но Диллон был в прекрасном состоянии, и все мы были полны надежды на будущее.

Глава 5

Тщеславие наших носильщиков. — Скалистое ущелье. — Лагерь на откосе. — Бессовестный попрошайка. — Мирамбо. — Огромные деревья. — Избиение жены. — Средство против избиений. — Ошибка и ее последствия. — Искатели удачи. — К нам присоединяются несколько караванов. — Охотник на слонов. — Удручающее зрелище. — Терекеса. — Сухая местность. — Смерть от истощения. — Снова вода! — Своеобразные взгляды «правоверного». — Хижины-тембе. — Вадириго. — Воинственное племя. — Их оружие. — Сбор урожая. — Горькая вода. — Маренга Мкали. — Остроглазый вагого

Утром 30 мая на поверке отсутствовали несколько человек, а пятеро вообще сбежали. Среди последних оказался и гот носильщик, которого я отказался выдать арабу, требовавшему его в уплату за долги. Было безмерно огорчительно обнаружить, что люди, которых кормили в течение месяца пребывания в праздности, удрали как раз в тот момент, когда нужны были для работы, да еще — получив свои рационы на дорогу.

А еще одной заботой было то, что, невзирая на мои старания назначить каждому человеку его особый груз, они устроили свару и дрались из-за более «благоприятных» тюков. Здесь проявлялось не столько какое-то желание увильнуть от тяжелого груза, сколько стремление нести такой, который бы давал несущему его более почетное положение в караване. Порядок был таков: сначала, впереди — всего, несут палатки, затем — проволоку, ткань и бусы. Те, кто несет разное прочее добро — такое, как коробки и кухонные принадлежности, — образовывали арьергард. Приложив немало настойчивости, мы уладили все наши затруднения и выступили в 10 часов.

Дорога петляла по скалистому ущелью, идя вверх по крутому склону горы, который становился еще более труднопроходимым из-за многочисленных русел, промытых водой в твердом граните. Камни в них были источены так, что стали совсем гладкими и как будто отполированными, а стекавшая вниз по этим руслам вода делала их еще и скользкими. Иным из наших ослов приходилось завязывать глаза, чтобы они могли перейти через худшие из этих потоков.

Для работы никто из людей не годился: за долгое пребывание в лагере они отвыкли от физической нагрузки. Так что после короткого перехода мы стали лагерем на склоне, почти столь же крутом, какой бывает крыша дома. И это еще было самое ровное место, какое мы смогли найти.

Соответственно пришлось нам подпирать наше «катучее» имущество, чтобы не дать ему скатиться на равнину Маката в каких-нибудь 800 футах внизу.

Нескольким людям, жаловавшимся на болезни и слабость, мы перераспределили грузы. Занимались этим до-позднего вечера, когда возвратились аскари, которых я. отправил на розыски беглецов; никаких известий о последних они не принесли.

Выйдя из лагеря без затруднений следующим утром, мы совершили долгий и утомительный переход по очень гористой местности до лагеря на левом берегу Мукондоквы, главного притока Макаты, повстречав по пути большой арабский караван, везший к побережью слоновую кость. Его начальник, выглядевший весьма убого, сразу же потребовал от нас тюк ткани, но, когда скромное это требование было вежливо отклонено, он снизил свои претензии и стал выпрашивать одно доти.

От него мы услышали, что Мирамбо[67] — правитель местности к западу от Уньяньембе, который воевал с арабами три или четыре года, — все еще не был побежден. Ибо, хотя арабы в Таборе и выступили против него с помощью многочисленных туземных союзников, они оказались не способны изгнать Мирамбо из местностей, соседних с арабскими поселениями. Поэтому путешествовать вокруг Таборы считалось опасным.

Дорога представляла чередование очень крутых подъемов и спусков; во многих местах эрозия превратила их в ступени, состоящие из кварца и гранита в виде либо скользких пластин, либо отдельных блоков. Это делало ходьбу очень затруднительной. И было почти чудом, что носильщики и животные с их вьюками избежали беды.

Лагерь наш лежал на неудобном скате, даже еще более крутом, чем накануне, и любая вещь, казалось, склонна была последовать всеобщему закону тяготения.

Прямо внизу текла Мукондоква — широкая и мелкая, но быстрая речка. Холмы, до вершин покрытые акациями, как справедливо заметил Бертон[68], были очень похожи на зонтики над толпой людей, а в лощинах и долинах, там, где было много воды, поднимались гордые вершины мпарамузи[69].

Мпарамузи — одно из самых благородных и красивых деревьев в мире. У него башнеобразный ствол с нежной желтоватой корой, диаметром иной раз в 15 футов и высотой 140, увенчанный пышной кроной темных листьев. К сожалению, великолепные эти деревья зачастую приносят в жертву ради потребности изготовить одну-единственную дверь, так как их древесина мягка и легко обрабатывается. А так как древесина, не будучи хорошо выделана, быстро гниет, мпарамузи продолжают рубить все время.

Когда последние люди вышли из лагеря, с развесистого дерева ярдах в 15 от места, где были поставлены наши палатки, спрыгнул леопард с обезьяной в когтях.

В течение двух часов мы следовали вдоль левого берега Мукондоквы, а затем переправились через реку ниже крутого поворота русла, откуда ровная тропа через поля матамы[70] со стеблями высотой больше 20 футов привела нас к месту стоянки у самой деревни Муиньи Усегара[71].

Поток в том месте, где мы его перешли вброд, был 50 футов шириной и глубиной до середины бедра при скорости течения в два узла; берег у брода украшало красивейшее мпарамузи, какое я когда-либо видел. Оно имело два ствола на одном корне и поднималось самое малое на 170 футов, прежде чем распуститься великолепной кроной.

Близ брода прежде располагалась деревня вождя Кадетамаре. Она сильно пострадала во время недавних паводков и урагана, и ныне в ней жили несколько невольников вождя под началом надзирателя, следившего за полями. Кадетамаре же, восприняв урок, построил себе новую деревню на вершине небольшого холма.

Вскоре после прибытия к ставке Муиньи Усегара мы были свидетелями интересного обычая, который, как говорят, повсеместно распространен в Восточной Африке. В лагерь ворвалась женщина и завязала узел на тюрбане Исы, тем самым становясь под его покровительство ради возмездия своему мужу, который ее побил за то, что она не сварила какую-то рыбу как следует.

Пришел муж и потребовал свою жену, но, прежде чем она была возвращена, ему пришлось заплатить выкуп в размере быка и трех коз и пообещать в присутствии своего вождя, что никогда более не будет дурна обращаться с женой.

Раб тоже может добиться смены хозяев, сломав лук или копье, (принадлежащие человеку, которого он избирает своим новым господином, или же завязав узел на любом предмете его одежды. И — прежний хозяин не может возвратить его, если только не выплатит полную его цену; при этом он неизменно должен обещать не обращаться с рабом жестоко.

Отсюда мы выслали отряд из 40 человек в Мбуми за продовольствием, которого нам бы хватило на дорогу до Мпвапвы; но днем позже некоторые из них возвратились с пугающим рассказом о разрушении и смерти. При ближайшем рассмотрении дело оказалось куда менее страшным, чем его рисовали беглецы, хотя и достаточно скверным во всех отношениях.

Выяснилось, что отряд благополучно достиг Мбуми и заканчивал закупку нужного нам зерна, когда поднялась ложная тревога из-за того, что какие-то более дикие племена, обитающие на холмах, будто бы собрались напасть на жителей деревни. Конечно же, началось большое волнение; и в это время случайным выстрелом винтовки одного из наших людей какой-то туземец оказался прострелен насквозь и убит наповал.

Тогда жители набросились на наш отряд; тех, кто не спасся бегством, схватили и посадили под стражу, а собранное зерно было потеряно.

Саид бен Омар, араб, сын которого посетил нас в Рехеннеко, жил близ Мбуми. Он написал нам, сообщая о происшествии, а после этого приехал лично, оказав нам наибольшую возможную помощь при улаживании дела. Все же злосчастная эта история нас задержала и обошлась в три тюка ткани. Но нам еще посчастливилось столь легко отделаться, ибо многие караваны понесли очень тяжелый ущерб при конфликтах с туземцами гор Усегара, возникавших из куда более заурядных обстоятельств, нежели смерть человека.

С караваном, шедшим из Уньяньембе к побережью, мы отправили письма, а также Библию Моффата, его часы и старую винтовку, принадлежавшую его деду, д-ру Моффату, чтобы вещи переправили с Занзибара матери Моффата в Дурбан.

Пришли также три каравана с побережья и присоединились к нам, чтобы воспользоваться преимуществом большей численности при движении через Угого. Один состоял из ваньямвези, доставлявших домой выручку за слоновую кость, которую они продали на побережье. Проходя Рехеннеко через два или три дня после нашего ухода, они подверглись нападению и были рассеяны вождем и жителями этого селения. По их рассказам (думаю, они были весьма преувеличены), они потеряли 50 или 60 тюков и восемь или десять человек.

Другой караван состоял из примерно 20 человек, принадлежавших кузнецу, каковой тешился надеждой составить состояние в Уньяньембе, починяя мушкеты во время войны с Мирамбо.

Последний, и самый большой, был пестрым сборищем, объединенным стремлением ко взаимной защите; он состоял из мелких отрядов, которыми начальствовали рабы арабов-купцов, и свободных бедняков, владевших лишь двумя-тремя тюками груза и рабами для их переноски. Но, полные надежды, они направлялись в страны сказочных богатств, где, как рассказывали, слоновую кость употребляли для огораживания свинарников и на дверные столбы.

Когда 11 июня мы выступили, то насчитывали в общей сложности больше 500 человек.

Дорога была трудна и разбита, а в отдельных местах, там, где тропа нависала над рекой, случались ямы, так плотно прикрытые кустарником, что идти следовало очень осторожно: одного неверного шага было бы достаточно, чтобы провалиться сквозь кустарник и колючки в Мукондокву.

Снова перейдя реку вброд и затем следуя вверх по «ее долине, мы в третий и последний раз переправились через нее близ маленькой деревни Мадете, где и стали лагерем. Здесь мы повстречали охотника на слонов из Момбасы, ожидавшего возвращения людей, которых он «отрядил на побережье со слоновой костью. Вооружен он был луком и стрелами; последние были столь ядовиты, что одной глубокой или же двух легких ран оказывалось довольно, чтобы убить слона. Наконечники были тщательно укрыты банановыми листьями, дабы предотвратить несчастный случай, а запас яда он носил в пустой тыкве[72].

На небольшом расстоянии от того места, где мы напоследок пересекли Мукондокву, ниже по течению в нее впадает Угомбо. И, двигаясь по долине этой реки, по обеим сторонам которой торы очень круты и обрывисты — несколько пиков, по-видимому образованные твердыми массами сиенита, служили отличными ориентирами, — мы на следующий день достигли озера Угомбо.

Площадь зеркала воды изменяется от трех миль в длину и мили в ширину до одной мили и полумили соответственно, смотря по времени года: озеро зависит в своем пополнении главным образом от дождей. Оно дает приют бегемотам, на его поверхности видишь множество разной водяной дичи. А на соседних холмах в изобилии водятся цесарки.

Хоть меня и заверяли, будто все наши ослы как следует привязаны в лагере, ночью я услышал на некотором расстоянии от нас вопли одного из них, кричавшего явно от сильной боли либо от страха. Из-за темноты помочь ему было невозможно; а когда наступил день, несчастное животное оказалось так страшно истерзано и искалечено, скорее всего гиеной, что нам пришлось его пристрелить.

В день своего отправления мы были свидетелями удручающей картины, когда мимо нашего лагеря поспешно прошла смешанная толпа мужчин, женщин и детей с немногими своими домашними пожитками, гоня коров и коз. Они оказались бездомными обитателями нескольких деревень возле Мпвапвы; эти деревни ограбили вадириго, хищное племя, обитающее на нагорье, — о них слышишь то и дело[73].

От Угомбо до Мпвапвы, находящейся в двух длинных переходах, местность, как говорили, была безводной. И мы впервые предприняли послеполуденный переход, терекесу — одно из тягчайших испытаний в путешествии по Африке. Терекеса организуется так, чтобы выйти после полудня из пункта, где есть вода, идти некоторое время после наступления темноты, а на следующее утро выступить так рано, как только возможно, направляясь к водному источнику впереди. Тем самым караван оставляют без воды только около 20 часов вместо 30, как получилось бы, если выходить утром. А так как люди варят себе пищу до выхода из первого лагеря и после прихода во второй, не нужно нести воду для этой надобности.

В этом случае палатки и грузы были взяты и упакованы носильщиками в 11 часов, и нас оставили под лучами солнца, без малейшего укрытия, до самого нашего выхода в 1 час пополудни. С этого часа и до послезакатного времени мы шли по выжженной и пыльной местности с выходами гранита и кварца, выбеленными и изъеденными жгучим солнцем и ливневыми дождями тропической зоны. Растительность была редкая и сухая и состояла из немногих баобабов и молочая и какой-то жесткой травы, много которой было выжжено из-за искр, падающих из трубок, которые курят люди проходящих караванов. Мы остановились в Матамондо, где ложе реки было совершенно сухим и не видно было ни капли воды.

Однако Иса слыхал около Угомбо, что немного воды можно найти поблизости, и после долгих и утомительных поискав в темноте примерно в двух милях от нашей стоянки был обнаружен пруд. К нему сразу же пошли люди, чтобы утолить жажду. Но состояние дороги не дало возможности отправить туда ночью несчастных ослов.

Чтобы избежать, насколько возможно, солнечного жара, мы снова выступили в 5 утра и около 2 пополудни, протащившись через пыльные кустарники, вверх и вниз по крутым холмам, через скалистые сухие русла, приблизились к подножию холмов, на склонах которых лежит Мпвапва.

Вид зеленых деревьев и полей маиса, матамы и сладкого картофеля, потоков прекрасной кристальной воды, бегущих тонкими струями по широкому песчаному руслу, порадовал наш взор. Только те, кто прошел по бесплодной выжженной дороге — такой, какую прошли мы, — могут вообразить, как возрадовались и освежились наши усталые глаза и ноющие ноги и руки, когда этот вид впервые предстал перед нами.

Едва добравшись до воды, я послал несколько человек из числа менее утомленных, чтобы они отнесли воду тем, кто отстал, потеряв сознание от жары и жажды. Но, невзирая на эту предосторожность, один пагази и одно животное никогда уже не попробовали вкуса воды из источников Мпвапвы.

Идя вверх по этой водной артерии, окаймленной с обеих сторон очень крупными деревьями, мы обнаружили, что воды становится больше, и поставили свои палатки под огромной акацией, даже половины тени которой хватило, чтобы дать нам просторное укрытие.

Вскоре нас почтил посещением араб, двигавшийся к побережью в составе каравана под началом раба одного крупного купца из Уньяньембе; ему не удалось составить себе состояние в глубине страны. Он казался полубезумным и был, бесспорно, самым нахальным малым, какого я когда-либо встречал, ибо он не поколебался вынуть трубку у меня изо рта и после затяжки или двух пустить ее по кругу… Некоторое время спустя наш эксцентричный друг удалился, а вскоре после того в лагере ваньямвези поднялся страшный шум.

Придя установить причину возбуждения, я обнаружил, что этот араб в сопровождении нескольких рабов из состава своего каравана изгоняет ваньямвези из их лагеря на том основании, что-де язычники не имеют права владеть каким бы то ни было имуществом, а посему остатки товаров, какие те спасли от хищных лап вождя Рехеннеко, по праву должны бы принадлежать истинно верующему. Теперь он пытался довести эту доктрину до логического завершения, но я отправил безумца к начальнику каравана, а ваньямвези, видя, что спокойствие восстановлено, вернулись к своим занятиям, столь резко и неожиданно прерванным. Вождь, грязный, жирный старик со слезящимися глазами, любитель выпить, с носом, показывавшим его приверженность к помбе[74], позднее пришел вместе с вожатым арабского каравана поблагодарить меня за предотвращение серьезных неприятностей.

Мы пробыли здесь два дня, чтобы оправиться после трудностей тяжкого перехода от озера Угомбо и подготовиться к переходу через Маренга Мкали — еще один безводный участок в 30 с лишним миль.

Испытав теперь неприятные последствия отсутствия воды, я решил захватить запас ее, наполнив четыре надувные резиновые подушки, вмещавшие четыре галлона[75] каждая. Потребовалась некоторая изобретательность, чтобы налить в них воду; но, вынув винтовые пробки из горловин, через которые подушки надуваются, и используя в качестве сифона трубку карманного фильтра, затруднение удалось преодолеть.

В Мпвапве мы впервые встретились с тембе, начиная отсюда во всей Угого оно остается единственным видом жилища туземцев. Тембе образуют просто две параллельные стены, разделенные поперечными перегородками; сооружение имеет почти плоскую крышу, лишь с небольшим наклоном вперед. Обычно тембе строятся так, чтобы образовать квадрат, внутрь которого на ночь загоняют скот. Это, пожалуй, наиболее лишенная удобства форма жилья, какую когда-либо изобретал человеческий мозг. А так как люди разделяют жилье с курами и козами, хижины грязны до крайности и кишат насекомыми.

Люди вооружены луками со стрелами и палицами, используемыми как метательное оружие или как дубины, а также имеют длинные узкие щиты овальной формы из бычьей шкуры.

Украшения жителей — латунные серьги в виде колец и ожерелья. А бывая в столь частом контакте с обитателями побережья, они одеваются так, как одеваются рабы арабов.

Резкий контраст жителям Мпвапвы представляли несколько вадириго, пришедшие на нас поглядеть. Они гордо расхаживали среди робких обитателей деревни, открыто им говоря, что ограбят их всякий раз, как только представится возможность. Вадириго — высокие мужественного вида люди, презирающие такие тонкости цивилизации, как одежда: мужчины и женщины совершенно нагие (за исключением, быть может, единственной нитки бус на шее или на запястье). Они носят огромные — пять футов на три — щиты из шкур; щитам придает жесткость кусок дерева, изогнутый в виде рукояти, которая находится ниже центра щита. А по краям щита вдет небольшой прут, сохраняющий ему форму. На правой стороне центральной рукояти находятся две петли: в них держат тяжелое копье для рукопашной и связки из шести или восьми изящных, красиво отделанных ассегаев[76], которые вадириго сильно и точно бросают более чем на 50 ярдов; ассегаи украшены латунной проволокой и уравновешены небольшим шаром из того же металла на конце. За отвагу и сноровку во владении оружием вадириго приобрели такую репутацию, что ни одно из племен, на которые они обычно совершают набеги, даже не решается сопротивляться им.

Тембе

Отдохнув три дня, мы двинулись дальше — к селению под названием Кисокве. По дороге мы повстречали женщин из Мпвапвы, доставлявших в больших корзинах урожай; корзины они несли на головах. У некоторых женщин за спиной сидели в козьей шкуре дети; на детях были передники из бесчисленного множества кожаных ремней с болтающимися на каждом ремне амулетами для предохранения ребенка от дурного глаза и различного иного колдовства.

Кисокве было занято вадириго, которые достаточно хорошо были к нам расположены. И, как это обычно бывает с людьми их типа, «легко добытое легко отдать», так что мы смогли купить у них двух быков, полдюжины коз и немного топленого молока за очень малое количество бисера и латунной проволоки.

Короткий переход привел нас отсюда в Чуньо (т. е. «Горькое»), названное так из-за своей скверной репутации; здесь-де горькая вода и ею могут отравиться животные, которым пришлось бы ее пить. Поскольку воду мы нашли вполне хорошей на вкус, то позволили нашим животным пить ее, рассудив, что, будучи достаточно хороша для человека, вода не повредит и ослу; и результаты подтвердили нашу правоту.

Воду в подушках мы приберегли для Маренга Мкали, куда мы выступили 20 июня.

Идти было хорошо — по плоской песчаной равнине с многочисленными небольшими гранитными холмами во всех направлениях. И хотя на первой половине пути растительность была скудна — только немного редкой травы и кое-какие колючие кустарники, эта растительность, видимо, давала довольно корма для больших стад антилоп или зебр. Одно стадо мы с Диллоном выслеживали какое-то время, но не смогли подобраться на дистанцию действительного выстрела из-за плохого прикрытия.

На сей раз мы шли почти без передышки с 9 утра до 9 вечера, когда остановились в роще чахлых акаций. Людям не слишком понравился этот долгий переход, и они пожелали остановиться вместе с шедшим в сторону побережья караваном, мимо которого мы проходили на закате. Но мы, зная, что следующее утро будет самой тяжелой частью перехода, спешили вперед, желая насколько только возможно ее укоротить.

Вид лагеря был весьма замечателен, ибо все мы расположились под открытым небом, так как палаток не ставили и хижин не строили. Над головой было небо густой бархатистой черноты, усеянное бесчисленными серебряными и золотыми звездами, а смуглые фигуры, двигавшиеся среди костров, создавали таинственный и эффектный передний план; среди вершин деревьев как замерзшее серебро висел дым.

Угого мы достигли на следующий день после очень утомительного пятичасового марша по местности, пересеченной множеством сухих русел, которые в дождливый сезон бывают временными потоками.

Когда мы дошли до границы обрабатываемых земель, наши люди, не в состоянии более противиться мукам жажды, начали собирать арбузы, очень плохого качества и горькие; но какой-то остроглазый вагого[77], увидев это, запросил раз в 20 больше, чем цена того, что люди собрали. И после разбивки лагеря нам не разрешали поить наших животных, пока мы не добились такого разрешения в обмен на уплату этого штрафа.

Глава 6

Вступление в Угого. — Характер вагого. — Поражение абской экспедиции. — Уеого. — Снабжение водой. — Поминки. — Ваньямвези и их неблагодарность. — Вагого. — Необычные серьги. — Фантастические прически. — Личные украшения. — Борьба за первенство. — Диковинной формы деревья и их шишки. — Удивляем туземцев. — Приемный отец. — Вороватое племя. — Бомбей в замешательстве. — Прохладное утро. — Производство соли. — Оспа

Теперь мы совсем уже вступили в Угого и, слышав множество историй о вымогательстве, которое практикуют вагого, заранее предвидели определенные затруднения при прохождении через их страну.

Вагого имеют репутацию больших воров, столь беспардонных, что любую причиненную ими обиду надлежит переносить без сопротивления. Если любому вагого нанесут удар или какое-то воображаемое оскорбление, его соплеменники вымогают штраф; и если не выплатить его немедленно, то вагого, народ смелый и воинственный, нападут и разграбят караван.

Таково было их описание, полученное нами. Но, хотя мы и обнаружили, что вагого склонны к грубости и вымогательству, на самом — то деле это самые отъявленные трусы, каких только можно себе представить. Арабы, ваньямвези и другие народы, с которыми вагого главным образом и соприкасаются, приближаются к стране Угого, дрожа от страха и предчувствуя, что, проходя через нее, будут вынуждены отдать половину своих товаров. Ведь купцы целиком зависят от вагого в своем каждодневном обеспечении продовольствием и водой. А вагого, как истинные трусы, запугивают и притесняют тех, кто отдан на их милость, зная, что те не могут оказать сопротивления.

Однако дань, которая взимается, вовсе не так уж и несправедлива; и она была бы, кстати, совершенно законной, если бы ее взимали на основании каких-то твердых правил. Потому что, если бы вагого не жили в этой стране и не поддерживали бы в порядке места, где караваны набирают воду, местность была бы непроходима в сухой сезон, который всегда предпочитают для путешествий.

Несколько лет назад какой-то араб — более смелый, но, как показали последующие события, не более благоразумный, нежели его собратья, — решился проложить себе дорогу через Угого силой оружия, не платя дани. С этим намерением собрал он около 900 человек и открыто объявил о своих планах.

Вагого даже не дожидались его приближения, но засыпали пруды, сожгли свои дома и такое имущество, какое не могли унести, и отступили в джунгли со своими женами, детьми, скотом и всей движимостью. Араб и его люди, хоть и были готовы бороться с врагом-человеком, были разбиты голодом и жаждой. И ежели некоторые из них и возвратились в Уньяньембе, откуда они отправлялись, то гораздо большее число умерло от голода, и только восемь или десять человек достигли Мпвапвы невредимыми. Утверждают, будто в этом предприятии погибло шесть или семь сотен человек.

Угого имеет площадь около 100 квадратных миль, но разделена на многочисленные независимые владения, в каждом из которых приходится платить мхонго и испытывать проволочки.

В сухой сезон страна засушлива и выжжена, но во время дождей, которые длятся с ноября до мая, она изобилует водой. Так что легко собирать высокие урожаи матами, которая поспевает в июне. В засуху именно стеблями матамы главным образом кормится скот; и животные хорошо выглядят, невзирая на кажущийся недостаток питательных веществ в этих стеблях. У каждого племени есть стадо коров, которое по очереди пасут все взрослые мужчины, и даже вожди участвуют в несении этой повинности.

Встречаются многочисленные сухие русла потоков, и воду часто можно достать, копая их ложе. Есть также небольшое число маленьких естественных водоемов. Но там, где оба эти источника воды отсутствуют, жители роют «дуцки», подобие шахт, дабы сохранить достаточно дождевой воды и продержаться, пока не наступит снова дождливый сезон. Через какое-то время вода в этих ямах становится неописуемо зловонной, а очень часто делается и солоноватой из-за большого содержания соли в почве.

22 июня мы двинулись к Мвуми, селению вождя первого округа Угого, и сполна вкусили неприятностей по поводу уплаты мхонго и из-за способа, каким ведутся переговоры о его размерах.

В момент нашего прибытия вождь и его народ отмечали похороны одной из сестер вождя, покинувшей сей мир неделей раньше. Соответственно — все были пьяны. Обстоятельство это задержало нас на три дня, в течение которых артель ваньямвези, нанятых Мёрфи в Багамойо, сбежала целиком. Он доверил расчеты с ними Абдуллаху Дина, и сей достойный человек выдал им настолько дрянную ткань, что они посчитали себя обманутыми, когда увидели «лучший материал», который получили другие наши люди. Не удовлетворившись дезертирством, они украли тюк ткани у одной из сопровождавших нас мелких трупп попутчиков; мы сочли себя обязанными возместить этот ущерб, будучи ответственны за действия тех, кто у нас служит.

Эти беглецы примкнули к тем ваньямвези, которых мы же сами в свое время защитили в Мпвапве и которые таким образом начали выказывать свою неблагодарность, помогая своим землякам дезертировать и обокрасть нас.

Поскольку вождь распорядился, чтобы никто из местных жителей не входил в наш лагерь, опасаясь столкновений, не раз возникавших между жителями и проезжим людом (с человеческими жертвами с обеих сторон), нам пришлось рассылать по окрестностям отряды, дабы достать продовольствие.

Вагого легко отличить от прочих племен по их обычаю протыкать уши и растягивать мочки до чудовищных размеров, нося в них деревяшки, серьги из латунной проволоки, тыквенные бутылки с нюхательным табаком и разные другие предметы. Фактически ухо мгого во многом отвечает тому же назначению, что карман у людей, позволяющих себе удовольствие носить одежду. Мочки часто столь огромны, что спускаются до плеч, а в старости нередко бывают порваны. В этом случае либо непременные серьги поддерживаются бечевкой, перекинутой через макушку, либо проделывается новое отверстие; это отверстие в конечном счете становится столь же велико, как и прежнее.

Оружие вагого составляют обоюдоострые ножи, копья, луки со стрелами и палицы. Лишь немногие из них носят щиты из шкур, похожие по форме на щиты из Мпвапвы, но с выщипанной шерстью и с узорами красного, желтого, черного и белого цветов.

Много носят маленьких медных и латунных браслетов, изготовленных на Занзибаре, (равно как и китинди — разомкнутые кольца из железной и латунной проволоки, которые надевают также вокруг плеча и выше и ниже колена. На верхней же части левого предплечья носится особое, вырезанное из рога украшение в форме двойного стропила с остриями, выступающими из верхних концов, покрытых проволокой, и завершающимися маленькими шариками из бронзы.

Но изобретательность свою ватото упражняют главным образом в украшении собственных голов. Им при этом как будто нарочно нравится все самое абсурдное или безобразное. Некоторые заплетают свою шевелюру в бесчисленные маленькие косицы, искусственно удлиняемые вплетением волокон баобаба, и либо заставляют их дико торчать во все стороны, либо же позволяют ниспадать более естественно, подстригая на уровне бровей, но оставляя лежать сплошной массой на шее. На концах этих косиц часто бывают маленькие бронзовые шарики и разные цветные бусины.

Другие украшают голову ярко начищенными медными монетами или же выбривают большую часть черепа, протягивая через нее от небритых частей различное число прямых косиц, зачастую перевязываемых медной или бронзовой проволокой. А брови их соединены полоской из белой коровьей шкуры.

От торговцев вагого получают белую ткань, которую красят глиной в грязно-желтый цвет. Туловище они обмазывают красной землей; иногда краска наложена полосами и точками, а в других случаях — равномерно по всему телу. Если к этому добавить, что вагого обычно натираются прогорклым топленым или касторовым маслом и никогда не моются, можно себе составить некоторое отдаленное представление об их неприятном облике и запахе.

Покончив с уплатой мхонго в Мвуми, мы вышли 25 июня, придя после полудня к небольшому красивому зива, или пруду, окруженному прекрасными деревьями; от уреза воды тянулся похожий на торф дерн. Пруд образовал настоящий оазис посреди бесплодной местности, по которой мы шли. Он имел около 400 ярдов в длину и 200 в ширину и был убежищем, избранным многочисленной водоплавающей птицей.

Диллон и Мёрфи взяли лодку и сумели подбить несколько птиц, чем-то напоминающих чирков. Но я не способен был передвигаться из-за того, что ботинок мой натер шрам на том месте, где во время пребывания в Рехеннеко был нарыв, и я снова полностью охромел.

Мы продвигались вперед почти без происшествий, не считая того, что однажды караван остановился, потому что некоторые носильщики с тканью попытались стать впереди более «аристократичных» носильщиков с тюками проволоки. А в другой раз несколько вагого отказались было разрешить нам пройти мимо их тембе без уплаты мхонго. Но поскольку мы уже уплатили в Мвуми, к каковому округу принадлежали эти люди, тут было откровенное вымогательство. Я сказал вагого, что они могут взять плату свинцом из наших винтовок (хотя наши трусливые люди хотели меня уговорить согласиться быть обманутыми). И, видя трех белых с винтовками, которые явно не намерены были уступать какому бы то ни было вымогательству, вагого сочли более разумным «подобрать когти» и пропустить караван без дальнейшего сопротивления.

Местность была возделана лишь частично, а иные ее участки были настолько бесплодны, что ничего не родили, кроме чахлых акаций и колючки, которую я прозвал «угловатым» деревом: любой изгиб шел под острым углом, ни в одной ветви его не было кривой линии.

Под акациями натыкаешься на многочисленные своего рода естественные заграждения — «ежи», образованные наростами на деревьях; из наростов торчат четыре острых прямых рога, каждый в три дюйма длиной. В сухое время эти наросты опадают на землю и представляют серьезное препятствие для босого человека.

На одном из участков нашего пути было много узких расселин, по-видимому вызванных недавним землетрясением; но мне не удалось заставить кого бы то ни было понять мои расспросы по поводу этих расселин.

Достигнув тембе вождя этого округа, который называется Мапалатта, мы снова вынуждены были уплатить мхонго. Но из-за того что староста был пьян, это дело не удалось уладить в день нашего прибытия. Вождь был очень любезен и дал нам разрешение взять столько стеблей матамы, сколько нам потребуется для строительства хижин и на корм животным на то время, что мы задержимся в ожидании, (пака староста не протрезвеет.

Множество посетителей явилось рассматривать наше чудесное имущество — часы, ружья, пистолеты, компасы и т. п., — и старик, бывший дядей вождя и его приемным отцом, после того как долго смотрел на это в немом восхищении, сказал: «Ах эти белые люди! Они делают все эти чудесные вещи и знают, как ими пользоваться! Конечно, люди, знающие так много, никогда не должны бы умирать. Они должны быть достаточно умны для того, чтобы сделать снадобье, которое бы их сохраняло всегда молодыми и сильными, так что им никогда не нужно было бы умирать…» Я полагаю, что старый джентльмен думал, будто нам по нескольку тысяч лет и мы сами придумали ружья, часы и все прочее. Старик был очень общителен и рассказал нам, что шесть кожаных колечек на его левом запястье были из слоновой кожи и обозначали число слонов, которых он убил. Это побудило меня поинтересоваться, не в память ли о львах, которых он убил, на правом его запястье были желтые кольца. Но старик ответил: «О нет! Козья шкура носится как талисман».

Здесь много дикого меда, но, так как поговаривали, будто в джунглях прячется в засаде отряд вадириго, никого не удалось уговорить выйти и собрать хоть сколько-нибудь меда для нас.

На следующий день вопрос о мхонго был разрешен сугубо выгодно для вождя и относительно удачно для нас, ибо он был очень доволен тем, что мы дали ему, а мы радовались тому, что заплатили меньше, чем ожидали. Вероятно, своевременный презент его приемному отцу имел некоторое отношение к умеренности претензий вождя.

Может быть, следует сказать несколько слов в объяснение выражения «приемный отец». Оно происходит от обычая, соблюдаемого при кончине вождя, когда его сын обязан рассматривать старейшего из живых братьев отца в качестве нового, или приемного, отца (но только в частных, а не в общественных делах!)[78].

При сборах в дорогу 29 июня еще уцелевших коз из числа тех, какие были куплены у наших друзей-воров вадириго, не оказалось на месте. Так что Иса и несколько аскари были оставлены их отыскивать, в то время как мы с караваном пошли дальше, к Мпанга Санте.

Это была росчисть в джунглях с полудюжиной тембе и резиденцией еще одного независимого вождя. По дороге мы прошли мимо немногих обработанных участков с несколькими связанными с ними тембе, и лагерь наш был разбит близ хижины вождя на краю частично высохшего озера.

В отсутствие Исы выплата мхонго была доверена Бомбею. Но старик пришел по этому поводу в ужасное замешательство, и дело кончилось спором между вождем и мной. Я нашел его требования неразумными и велел Бомбею не развязывать никакие тюки открыто в лагере, а делать это в моей палатке, чтобы не позволить жадным взорам туземцев упасть на мою хорошую ткань. Ибо я знал: они самым точным образом доложили бы вождю, чем я располагаю, а тот основывал бы свои претензии на этих сведениях, вместо того чтобы, по обычаю, исходить из числа тюков.

Бомбей, однако, растерялся и с перепугу открыл несколько вьюков в присутствии каких-то вагого. Они сразу же рассказали своему вождю, что видели несколько штук дорогой индийской ткани; они предназначались мною для — подарков арабам или видным вождям; и, конечно же, их у меня потребовали сейчас.

Естественно, я выбранил Бомбея за то, что он поступил таким образом, и пожелал, чтобы он сообщил вождю, что тот этой ткани не получит. Тогда Бомбей поступил еще глупее: оставил открытым тюк с обычной тканью, пока сам он где-то болтался. Это опасный поступок в стране, где у каждого — не пальцы, а рыболовные крючки; он привел к тому, что две штуки мерикани оказались украдены. А в конечном счете я вынужден был расстаться с одним из индийских вьюков, потеряв к тому же и мерикани.

Когда прибыл Иса, он доставил лишь одну из шести украденных коз, хотя вождь в Мапалатте оказал ему всяческое содействие в их розыске. Остальных животных угнал отряд каких-то вадириго — как полагали, связанный с теми, у которых мы их купили, — так что поощрение нами бесчестности обратилось против нас же самих.

Может быть, в соответствии с высоким моральным кодексом и не очень правильно было принимать в подарок краденое добро. Но я подумал, что мы могли бы принять предложение, тем более что первоначальные собственники-беглецы, которых мы встретили близ озера Угомбо, ни в малейшей степени не смогли бы извлечь пользу из нашего отказа покупать у вадириго.

Покинув Мланга Санту 1 июля, мы несколько часов шли через джунгли с прогалинами и прудами; у последнего из них мы сделали привал в середине дня. Пруд был значительных размеров, с добрым количеством водоплавающих птиц, так что мы спустили лодку и подстрелили несколько уток. Это было излюбленное место для лагеря, и разные проходившие здесь караваны украсили его трофеями — рогами и черепами буйволов и антилоп, подстреленных на водопое.

После полудня мы шли дальше почти без передышки по пересеченной местности, покрытой джунглями и лесом, пока из-за позднего времени и усталости людей не стала очевидна безнадежность попытки дойти этим же вечером до следующего набора воды. Но на следующее утро мы вышли до восхода солнца, и впервые в Африке мы мерзли, так как воздух был прохладен.

Придя к месту лагеря близ частично высохшего пруда, мы обнаружили там караван в сторону побережья, собиравшийся выступать, и, расспросив людей из этого каравана, выяснили, что Мирамбо по-прежнему имеет перевес.

Караванщики слышали, будто у Ливингстона все в порядке. Но знание ими его обстоятельств было столь туманно, что мы не доверились этим сообщениям.

В этом лагере, что лежит на окраинах Каньенье, крупнейшего и самого древнего округа в Угого, нас посетил внук Магомбы, главного вождя, который нам доставил щедрый подарок в виде молока и меда. Внук оказал, что они давно прослышали о нас, и дед велел ему посоветовать нам пойти прямой дорогой к его тембе. В противном случае сын старого вождя вознамерился бы уговорить нас пройти через свое селение, имея в виду выпросить подарки (что он не имел права делать). И действительно, после полудня явились посланцы этого сына и старались уговорить нас (посетить его. Мы вежливо отказались.

Каньенье — глубокая впадина в центре Угого, примечательная славным образом производством соли, большие количества которой вывозятся к соседям. Соль соскребают с поверхности земли там, где находят выступающие соляные пятна, смешивают с водой и кипятят, отливая в конусы наподобие сахарных голов высотой около 18 дюймов.

Оттуда мы двинулись к Большому Каньенье, пересекая равнину, усеянную баобабами. У одного пруда мы заметили на водопое хорошее стадо коров. Местность была почти целиком возделана, и во время этого марша мы прошли мимо многочисленных тембе. У входа в одно из них мы заметили много людей, перенесших оспу. Впервые после ухода с побережья мы видели пострадавших от этой беспощадной болезни, которая по временам проносится как всепожирающий огонь через большие части Африки.

Глава 7

Каньенье. — Истинный Мафусаил. — Грубые люди. — Пьяный чиновник. — Леность наших пагази. — Очки как прихоть. — Маленький посетитель. — Самбо подстрелен. — Толстый череп. — Восстановленная справедливость. — Штраф за пролитие крови. — Гиены. — Дух дождя. — Охота на голубей. — Колдовство. — Кара за неудачу. — Колдунов сжигают заживо. — Усехе. — Похороны вождя. — Восхищенные зрители — Вахумба. — Цена провианта. — Громадные бивни. — Разоренный британский подданный. — Расходы на мхонго

Наш лагерь в Каньенье был одним из примерно полудюжины лагерей, построенных разными проходящими караванами. Когда мы до него добрались, среди пагази началась невероятная суматоха из-за того, чтобы занять лучшие хижины. Это был тот показательный случай, когда «каждый за себя — и к черту тех, кто позади». Нам тем временем предоставили заботиться о себе самим, без всякой помощи, и мы имели изрядные хлопоты с расчисткой места для своих палаток, ибо пагази считают свою работу оконченной, едва только они добрались до стоянки и сбросили на землю свой груз.

Позднее, путешествуя вместе с арабами, я обнаружил, что мы обходились со своими людьми с чрезмерным (почтением — ив итоге они пытались сесть нам на шею и постоянно ворчали и роптали. Наши тюки были на десять фунтов легче, чем средний тюк, переносимый для арабских купцов. А так как купцы не используют аскари, их пагази наряду с переноской грузов ставят палатки и строят загородки и хижины, нужные для помещения женщин и для приготовления пищи. Так что они зачастую уже два или три часа находятся в лагере, прежде чем получают возможность позаботиться о себе. У нас же работа носильщиков кончалась, когда они достигали лагеря, потому что аскари ставили наши палатки, а задача установки внутри их кроватей и ящиков ложилась на наших слуг и оруженосцев.

Бомбей, которому мы доверили поддерживать порядок среди аскари, ревниво относился к Исе и позволял людям издеваться над кладовщиком как только им было угодно. А аскари часто бывали столь наглы и непослушны, что приказывать им боялся и сам Бомбей. Например, он получил распоряжение заставить их выполнить какое-то определенное дело — окажем, набрать дров для костра. Через какое-то время, будучи спрошен, почему дрова не принесены, он отвечает: «О, никто хотеть идти!» На вопрос, кто именно отказался, и приказ доставить ослушника ко мне для наказания, следует ответ: «Скажи все люди, все люди сказать не идти…» Конечно же, раз приказ не отдан кому-то одному, аскари считали, что дело каждого — это ничье дело; и обычно все кончалось тем, что я отдавал приказ сам.

Магомба, который был вождем Каньенье, когда в 1857 году здесь проходил Бертон, находился еще у власти. Ето подданные рассказывают, будто Магомбе больше 300 лет и у него-де прорезывается четвертое «поколение» зубов, а третье, по словам наших информаторов, стерлось приблизительно за семь лет до нашего прибытия. С того времени Магомба будто бы питается помбе, будучи не способен есть мясо — единственную пищу, которую лицо его ранга может удостоить своим прикосновением. У меня нет сомнения в том, что этот древний вождь был значительно старше ста лет, ибо внуки его были совсем седы или с проседью.

Другой пример исключительного долголетия у африканских народов отмечал д-р Ливингстон в ставке Ма Казембе[79]. Здесь в 1871 или 1872 году он обнаружил мужчину по имени Пембере, у которого были дети старше 30 лет, когда д-р Ласерда-и-Алмеда[80] посетил эти места в 1798 году. И Пембере этот, по словам арабов, был в 1874 году еще жив, и тогда ему должно было быть по меньшей мере 130 лет.

Сношения между нами и туземцами никак не ограничивались, и в течение всего дня лагерь бывал наводнен гостями — глазеющими, орущими и жестикулирующими. Это была куча трусливых, но веселых воришек, смеявшихся и шутивших между собой при виде чего-то, по их мнению, нового и странного. Их речь неприятна на слух из-за своего дребезжащего оттенка.

Канцлер казначейства Магомбы, или его начальник таможен, или каков бы там ни был титул чиновника, назначенного уладить вопрос о — выплате нами мхонго, был очень занят, деловито ремонтируя свое тембе, и нам было сказано обождать, пока он завершит свои архитектурные труды. Когда же они закончились, он отпраздновал сие событие, напившись помбе, и три дня пребывал в пьяном состоянии.

Когда этот чин достаточно пришел в себя, чтобы возобновить исполнение своих обязанностей, то предъявил фантастическое требование об уплате 100 доти. По счастью, — внимание его привлекли не имеющие никакой ценности синие очки, которые до того заняли его воображение, что он настоял на том, чтобы очки ему отдали. Мы, конечно же, заявили, что очки бесценны; и притворное наше желание сохранить их за собой так распалило сановника, что он согласился установите мхонго в размере 20 доти, ежели в сделку будут включены и очки. Такое условие мы охотно приняли.

С его стороны это был просто каприз: ведь если бы мы предложили просто забрать эти очки, нас бы с презрением — высмеяли. Я не советовал бы какому-либо будущему путешественнику набирать запас этих предметов в расчете на торговлю ими, ибо такое вложение капитала, скорее всего, оказалось бы таким же бесприбыльным, как и Мозесов гросс зеленых очков[81].

Но это обычно так и бывает с нецивилизованными людьми, когда их взор привлекает нечто новое: им нужно это повое иметь, чего бы оно ни стоило. Но спустя несколько дней они уже готовы такой предмет выбросить или просто отдать — совсем как дети, уставшие от повой игрушки.

За время нашего пребывания здесь пришло несколько караванов из Уньяньембе. От хозяина одного из них я услышал, будто Ливингстон, отправившись было с людьми, посланными Стэнли, возвратился обратно, обнаружив, что не располагает достаточным числом носильщиков для всех своих грузов, но снова покинул Уньяньембе примерно через пять месяцев после того. Оснований для этого рассказа я не мог обнаружить; я предполагаю, что мой информатор только прошел через Уньяньембе на пути к побережью из Карагве[82] и не получал очень надежных новостей.

На следующий день после нашего прибытия нас посетил правнук Магомбы. Он был предполагаемым преемником вождя, одет лучше и чище, чем простые люди, а на левой руке отрастил огромной длины ногти в знак своего высокого ранга: тем доказывалось, что он никогда не должен выполнять какую бы то ни было физическую работу. Эти ногти также служили ему орудием, которым он разрывал мясо; оно составляло обычную его пищу, хотя «более бедный народ может лишь от случая к случаю позволить себе маленький кусочек мяса в качестве приправы к своей угали, или каше.

Вследствие такого чудовищного размера ногтей правнук вождя не в состоянии был пользоваться левой рукой ни для каких обычных дел, и она стала гораздо меньше правой.

Как только он удалился, ко мне явился — маленький — около семи лет — посетитель: мальчик-араб, которого мать везла на побережье, дабы дать ему образование. Отец мальчика был убит в одном из боев с Мирамбо. Мальчишка был истинно маленьким джентльменом и держал себя восхитительно. Ему доставили большое удовольствие картинки в нескольких старых газетах и книга по естественной истории, которую я ему показал. Позднее я слышал, что он был очень огорчен мыслью, что такие хорошие люди, как англичане, должны погибнуть за то, что рисуют людей[83].

Когда мальчик уходил из моей палатки, я услышал выстрел в лагере и, выбежав, обнаружил, что мой слуга Мухаммед Малим, который чистил и перезаряжал в своей хижине один из моих деррингеровских пистолетов, случайно выстрелил в голову некоему Самбо. Оказалось, что, возвращаясь с пистолетами в мою палатку, слуга был перехвачен Самбо, довольно странным субъектом, вечно выкидывавшим разные штуки. Последовала стычка, в которой один из пистолетов выстрелил, и пуля попала Самбо в щеку рядом с глазом. Череп его оказался столь толст, что пуля не причинила вреда, а только прошла между кожей и костью: ее можно было прощупать в виде шишки на затылке. Скоро пулю вынули, а маленькая повязка с диахилоновым пластырем самым удовлетворительным образом «починила» его башку.

Я взял слугу под арест, отложив расследование дела, но несколько наглых грубиянов явились ко мне, требуя, чтобы слуга был закован в кандалы, иначе они его пристрелят. Эта великая наглость очень меня рассердила, так что я удовлетворил их желание видеть кого-нибудь в кандалах, заковав их самих.

Это дело задержало нас еще на день, ибо мне пришлось тщательно расследовать всю историю. Я полагаю и надеюсь, что никогда еще раньше столько лжи и лжесвидетельства не было выслушано за такое короткое время. Вождь (или, скорее, его советчики) тоже потребовал четыре доти в виде штрафа за кровь, пролитую на его земле. И хоть мне и очень хотелось отказать вождю, я все же скрепя сердце уплатил, опасаясь осложнений и задержки.

Ночью к лагерю с воем подкрадывались гиены; и мы, желая подстрелить какую-нибудь из них, использовали в качестве приманки тушу издохшего осла. Приманка привлекла внимание крупного пятнистого зверя, способного своими челюстями перегрызть заднюю ногу лошади; Диллон застрелил его.

Вопли гиен до того будоражили наших собак, что приходилось их привязывать на ночь, иначе бы они выскочили из лагеря на верную гибель.

Здесь я сделал несколько наблюдений луны и обнаружил, что они хорошо согласовываются с моими выкладками по счислению. И хотя значения долгот несколько расходились с вычисленными Спиком, его значения широт точно совпали с моими.

Помиловав ослушников, которых я велел заковать в кандалы, и получив от них обещания лучшего поведения на будущее, 9 июля мы вышли из лагеря и после двух часов пути по ровной местности подошли к крутому скалистому подъему, по которому нам пришлось с трудом карабкаться целый час. Наверху оказалось плато со множеством прудов, поросшее лесом с открытыми травянистыми участками. Некоторые пруды частично высохли. Во всех направлениях шли свежие следы слонов и другой крупной дичи.

Когда наступил вечер, мы, приспособив на свои винтовки ночные прицелы из бумаги, сделали вылазку к одному из прудов и там, укрывшись за какими-то кустами, потратили около трех часов, тщетно надеясь, что, может быть, дичь, стоящая пули, придет на водопой. Но увидели мы лишь несколько кравшихся гиен, в которых стрелять не стали, боясь, как бы не спугнуть слона, если вдруг он появится.

Следующий наш переход был до Усехе — селения еще одного независимого вождя, где соответственно еще раз потребовали уплаты мхонго. Однако нет нужды перечислять те досадные задержки, которые происходили в деревнях каждого из этих мелких тиранов.

На этом переходе джунгли постепенно уступали место большим гранитным валунам, рассыпанным посреди деревьев. А затем показалась гряда холмов, состоявших из масс гранита самых фантастических форм, собранных в кучу в гротескном беспорядке. Пройдя через проход в этой гряде, мы вышли на открытую и частично возделанную равнину, усыпанную кучами скального грунта и отдельными огромными блоками очень странного вида.

На коротком расстоянии от лагеря резко поднималась масса окал, а на вершине был небольшой бассейн с гладкими крутыми краями. По рассказам, слон, который вознамерился оттуда напиться, упал и утонул. Недостатком этой истории была, однако, полная невозможность для слона добраться до бассейна; скалы были такими скользкими и трудными для подъема, что, для того чтобы посетить место трагедии, о которой рассказывали, я вынужден был снять ботинки и карабкаться в носках.

Возвращаясь оттуда в лагерь, мы посетили место, где люди обыкновенно совершают моления для вызова дождя в засуху. Обугленный столб и кучка золы заказывали, где заплатил жизнью за свою неудачу в вызове столь горячо ожидаемого дождя какой-то несчастный колдун.

Колдовство — одно из проклятий и несчастий всей этой страны: любое заболевание приписывают волшебству или злым духам. И, конечно же, в надежде избавиться от влияния нечистой силы, которому, как полагают, люди подвергаются, обращаются к колдуну. Играя на надеждах и страхах своих доверчивых обманутых клиентов, те, кто занимается магией, на какое-то время добиваются (приличной жизни, но в конечном счете приходит день воздаяния. На колдуна падает подозрение (или на него доносит соперник) в том, что он наслал болезнь на какое-то важное лицо. И если только он не сумеет спастись бегством или обратить волну общественного мнения против обвинителя, его хватают и привязывают к высокому столбу, вокруг которого разжигается кольцо огня. Беднягу затем медленно поджаривают, пока он не сознается, а тогда его забрасывают горящими дровами, и его жизнь и мучения быстро заканчиваются.

Часто, подвергаясь этим пыткам, колдун как будто бывает одержим своего рода манией подтвердить свою репутацию и похваляется преступлениями, которые он, как утверждают, совершил, говоря: «Я убил такого-то», «Я помешал выпадению дождя», «Я устроил, что вахумба[84] угнали скот такого-то и такого-то». Во многих случаях колдуны также основательно верят в свою собственную власть и, конечно, им целиком верят и их боятся обманутые ими.

Белая магия — такая, как гадание, лечение лихорадок, нарывов и т. д. с помощью амулетов и молений, — находит много приверженцев и считается безвредной. Большую долю тех, кто занимается белой магией, образуют женщины, но ®се, кто практикует черную, — мужчины. Сын часто наследует профессию отца; когда же колдун оказывается заподозрен в злоумышлении против блага вождя, все члены его семьи порой уничтожаются вместе с ним, дабы воспрепятствовать кому-либо из них затаить мысль о мести вождю или его преемнику.

Находясь в Усехе, мы развлекались, стреляя голубей, которые как раз перед заходом солнца целыми стаями слетались на водопой близ нашего лагеря. Во время этих стрелковых соревнований, которые обеспечивали и некое разнообразие наших (вечерних трапез, проигравшие в виде штрафа заряжали патроны. Мы также обнаружили в трещинах скал кроликов, мясо которых оказалось очень хорошей пищей, напоминая вкусам нашу крольчатину. Благодаря особому строению стопы эти животные могут цепляться за поверхность скалы, как мухи за стену.

Одно время Усехе было самой богатой и процветающей частью Угого. Но многие из ранее упомянутого арабского каравана, пытавшегося пройти без уплаты мхонго, погибли поблизости отсюда, а после того два года не выпадало дождей. Это обстоятельство было приписано суеверными вагого проклятию, и многие жители эмигрировали, а тем, что остались, пришлось забить большую часть своего скота из-за неурожая. Население ныне возвращается, и жители вполне процветают; но количество птицы и поголовье скота еще не возросли до прежних размеров.

Во время осмотра окрестностей я снова натер свою невезучую ногу и вынужден был отказаться от прогулок в течение нескольких дней. Мёрфи жаловался на слабый приступ лихорадки, но Диллон утверждал, что никогда себя не чувствовал лучше и может как угодно долго продолжать такую дикую жизнь.

Уладив дела с уплатой мхонго, мы двинулись снова, пройдя через полосу джунглей к большому селению Кхоко, которым правит некий Мигуу Мифупи (или «Короткие голени»), имеющий наихудшую репутацию из всех владетелей Угого. Он, однако, состарился и сделался не способен добиваться удовлетворения своих претензий, так что проблема мхонго была улажена легко.

Кхоко было самым населенным местом, какое мы до того видели. Представляет оно главным образом скопление тембе с проходами среди них. Но на одном конце поселка есть много домов, населенных купцами-вамрима из Багамойо, которые сделали Кхоко своей штаб-квартирой. Большие соломенные крыши этих жилищ придают поселку полуцивилизованный вид.

Три огромные сикоморы (разновидность фигового дерева», растущие как раз перед городком, образуют ориентир, видный на мили вокруг. Под раскидистыми ветвями одного из этих деревьев разбили лагерь наша экспедиция и встречный караван в сторону побережья, так как дерево обеспечивало просторный кров более чем пяти сотням человек.

Один из вамрима принес в мою палатку большой музыкальный ящик, прося меня купить его и заверяя, что это окажется самым лучшим вложением капитала. Однако, когда ящик был приведен в действие, проиграв несколько тактов вальса в темпе похоронного марша, музыка неожиданно закончилась громким треском, что оказалось полным финалом, так как сломалась пружина маховика.

Мы узнали здесь некоторые детали способа погребения вождя. Прежде всего покойника обмывают (.процедура эта при жизни его настолько непривычная, что почти что впору удивляться, как она не возвращает его к жизни). Затем тело (помещают стоя в выдолбленную колоду, и люди ежедневно приходят оплакивать покойного, поливая тело ломбе и посыпая пеплом, и в то же время позволяют себе своего рода поминки.

Церемония эта продолжается, пока тело не разложится совершенно; тогда его помещают на помост и предоставляют воздействию солнца, дождя и росы, до того как на костях ничего не останется. И тогда кости погребают. В прежние дни в таких случаях приносили в жертву нескольких рабов, но меня заверили, что уже много лет, как эта практика прекратилась.

Тела простых людей просто выбрасывают в ближайшие джунгли, чтобы их сожрали звери и птицы.

Большое число вахумба, которые частично оставили бродячие привычки этого племени, живут по соседству и выступают как пастухи у вагого, которые сами занимаются в основном земледелием[85]. Вахумба составляют ветвь большого народа масаев и населяют область прямо на север от Угого, где они обладают крупными стадами, но не обрабатывают землю и не имеют постоянных мест обитания. Их пища состоит из молока, смешанного с кровью, и мяса, которое они поедают почти сырым.

Вахумба передвигаются с места на место в поисках пастбищ, укрываясь ночью под каркасом из мелких ветвей, покрытым одной или двумя выделанными шкурами. Оружие их — короткие копья, непригодные для метания, и обоюдоострые мечи, похожие на те, что носили римские легионеры; они также носят большой щит, — подобный щиту вадириго. Как и можно было предположить по характеру их оружия, вахумба более храбры, чем их соседи, а так как они известные разбойники, их весьма боятся. Они утверждают, что никто, кроме них и других членов семьи масаев, не имеет права владеть скотом, а потому считают себя полностью вправе угонять любой скот, какой встретят.

Последняя остановка в Угого — это Мдабуру, на расстоянии перехода от Кхоко; границы обеих росчистей разделены всего двумя-тремя милями.

Поля были отделены одно от другого и от дороги грубыми изгородями. Землю, как казалось, возделывали много тщательнее, чем обычно.

Мдабуру пересекает широкое и глубокое сухое русло, носящее такое же название. Даже в самую сухую погоду оно содержит большие бассейны с хорошей водой, а в дождливый сезон становится стремительной рекой, мчащейся вниз к Луфиджи[86] и составляющей один из важнейших ее притоков. Я расспросил одного из туземцев и удостоверился, — что он бывал у слияния Мдабуру с Руахой, как называют верхнюю часть Луфиджи, и что в сухой сезон Руаха тоже просто цепочка стариц, но во время дождей — большая река[87].

На переходе сбежал пагази вместе со своим грузом, что было очень неприятно, так как наши запасы ткани таяли из-за высоких цен на продовольствие и — большой дани, которую нас заставляли платить. Я велел Билалю с полудюжиной аскари отправиться назад в Кхоко разыскать дезертира, а также послал и к вождю Мдабуру, сообщая ему о происшествии и требуя отдать распоряжения о возвращении этого человека и его груза. Но все надежды отыскать его оказались тщетны, и каналья удрал безнаказанно.

Времена явно изменились с того момента, как Бертон проходил через Угого. Ибо если за одно доти он мог купить 64 рациона, мы никогда не могли получить больше чем 20 и редко когда более 10. Яйца были недостижимой роскошью, а молоко и мед непомерно дороги. Считая доти только по их занзибарской цене, яйца, масло и молоко оказывались дороже, чем в Англии, и, следовательно, необходимо было соблюдать жесткую экономию на нашем питании.

После полудня к нам явились в гости вождь и его овита и часа на два разместились в моей >палат. ке, что отнюдь не было приятно, так как все они были смазаны протухшим топленым маслом.

Вождь сообщил мне, что в бытность свою на Занзибаре он уже видел немного белых людей и их манеры. Но раз теперь они иступили в его собственную страну, он хотел видеть все, чем они владеют; и нам пришлось удовлетворять его любопытство. Любую вещь, какую он видел раньше, вождь едва замечал, но дотошно рассматривал всякий новый предмет.

Он узнал некоторые изображения животных, которые мы ему показали, но неизменно смотрел на оборотную сторону бумаги, дабы увидеть, что там, и заметил, что не считает рисунки законченными, поскольку они не дают подобия другой стороны животного.

Все же развлечение ему явно пришлось по вкусу, и он решил нас задержать на три или четыре дня на пользу народу, каковой еще никогда не видывал белого человека и желал на нас посмотреть. Как ни привлекательно могло быть это для местных жителей, нам вовсе не нравилось, что нас будут рассматривать как своего рода провинциальный зверинец, путешествующий для развлечения туземцев. В самом деле, не только вход туда был свободный, но еще и мы же должны были платить за позволение вступить в страну ради того, чтобы на нас глазели.

В день нашего прибытия караван, принадлежавший Саиду бен Салиму аль-Ламки, арабскому губернатору Уньяньембе, пришел из этого города, направляясь к побережью с большим количеством слоновой кости, предназначавшейся в оплату пороха, нужного для продолжения войны с Мирамбо, который все еще не был покорен. Но арабы были полны решимости, как только поступят запасы боеприпасов и подкрепления, нанести такой удар, который бы совершенно покончил с Мирамбо.

Некоторые бивни были так велики, что требовалось по два человека, чтобы нести их. И представление об их весе можно составить, если вспомнить, что носильщик-мньямвези несет как груз 120 фунтов слоновой кости. Несущие такие тяжелые грузы хотя и довольствуются ординарной платой, но требуют двойных или тройных рационов и заставляют вожаков каравана делать стоянку всякий раз, как чувствуют к этому склонность. Среди примкнувших к этому каравану был Абдулкадир, индиец-портной г-на Стэнли, направлявшийся к побережью с намерением возвратиться на родину. По его рассказу, расставшись с г-ном Стэнли, он постоянно болел и сейчас только достаточно поправился для того, чтобы быть в состоянии идти. Во время своей болезни он существовал за счет благотворительности виднейших арабов, живущих в Уньяньембе. И раз это был британский подданный, оказавшийся без средств и неспособный работать, я ему выдал четыре доти ткани, дабы помочь в его путешествии.

Вагого сообщили нам, что ваньямвези, которые ушли от нас в Мвуми и помогли дезертирам из нашего лагеря и подстрекали их, заявляют, будто мы их ограбили, и пытаются поднять страну против нас. Это вторично доказало, что у них нет представления о благодарности. Один из их вождей имел, однако, наглость явиться позднее в наш дом в Уньяньембе и попросить подарок под предлогом старого знакомства.

Вагого были поначалу не слишком высокого мнения о нашем огнестрельном оружии и говорили нам, что мы верим-де в ружья, которые после первого же выстрела будут бесполезны, и что люди с копьями смогут на нас напасть и уничтожить. Но, познакомившись с тайнами заряжания с казны и примкнутых штыков, они переменили тон и пришли к заключению, что наша боевая сила весьма значительна и что было бы опасно на нас напасть — разве что большим числом.

Уладив дела с мхонго и написав кое-какие письма, которые вверили вожатому каравана Саида бен Салима, мы покинули Мдабуру 18 июля, направившись к Мгунда Мкали, или «Горячему полю», которое лежало между нами и Уньяньембе. Всего мы заплатили в качестве дани, проходя через Угого, 77 штук крашеной ткани, более 200 доти обычной ткани, бухту проволоки и три фунта бус. По занзибарским ценам стоимость товара составляла около 500 долларов, а в Угого была примерно вдвое больше. Но, к счастью, теперь мы покидали округа, где платят мхонго.

Глава 8

Мгунда Мкали. — Серьезное недоразумение. — Мир восстановлен. — Радость в деревне. — Сухое русло Мабунгуру. — Неожиданная охота. — Туземное земледелие. — Умный и предприимчивый народ. — Дживе ла Синга, — Помешанный аскари. — Ненависть к змеям. — Волчьи ямы. — Переход без воды. — Выжженная местность. — Рай для охотника. — Хорошо укрепленная деревня и хорошо одетый вождь. — Обнаружил логово воров. — Колодец, облюбованный духом. — Нападение руга-руга

Область Мгунда Мкали, куда мы теперь вступали, только что начали расчищать, когда Бертон и Спик были в стране. Тогда было известно мало пунктов набора воды, и провизию можно было получить только на одном участке между Мдабуру и Уньяньембе. Следовательно, путешественникам приходилось пересекать эту область форсированными переходами, и ни одному каравану не удавалось пройти ее без потери по дороге значительного числа носильщиков.

Теперь, однако, обстоятельства сильно изменились к лучшему. Вакимбу[88], племя ваньямвези, изгнанное войнами из своих прежних мест обитания, начало наступление на джунгли. Во многих пунктах найдена была вода, обширные пространства расчистили и стали обрабатывать, и властью человека сейчас чуть ли не самые плодородные и мирные в Африке участки разбросаны посреди того, что раньше было девственным лесом, дававшим приют лишь диким зверям.

Пройдя мимо одной или двух росчистей и нескольких прудов, покрытых желтыми кувшинками, мы расположились лагерем близ двух деревень, лежащих посреди джунглей на высоте 3938 футов над уровнем моря — местность продолжала быстро подниматься.

На следующий день мы пришли в Пуруру — деревню вакимбу, расположенную в очень живописной долине, где мы намеревались сделать привал на несколько часов, чтобы закупить продовольствие перед послеполуденным переходом до следующего места стоянки. Но едва мы устроились, как среди наших людей возникло большое беспокойство; они хватались за свои ружья, заряжали их, крича, что произошла стычка с туземцами.

Взявши винтовки, мы пошли к деревне и обнаружили, что жители приготовились отражать нападение: ворота были заперты, а через частокол, которым деревня окружена, торчали ружья и копья.

Одного-единственного случайного выстрела было достаточно, чтобы вызнать бой, который имел бы гибельные последствия, так как туземцы все находились под хорошим прикрытием, и, если бы кто-нибудь из наших людей был убит или ранен, это привело бы к тому, что остальные разбежались.

В этот критический момент мы решили оттеснить наших людей к месту привала, а затем отправили Ису выяснить у вождя причину враждебного к нам отношения деревни. Наши люди пребывали в таком состоянии смятенного страха и возбуждения, что от них нельзя было получить связного объяснения.

Вождь утверждал, будто наш второй кирангози[89],пришедший с Мёрфи из Багамойо, забрал в этом селении слоновую кость с условием, что обменяет ее на Занзибаре на порох. Но, будучи мньямвези, он не смог раздобыть для деревни какие бы то ни было боеприпасы, так как было дано распоряжение, чтобы ни одному мньямвези не разрешали брать на побережье порох, пока продолжается война арабов с Мирамбо. Чтобы поправить положение, мы предложили вождю некоторое количество ткани. Но ее стоимость не сочли соответствующей стоимости слоновой кости, которая доверена была кирангози.

Чтобы прийти к соглашению, вождь и некоторые старшины хотели спокойно обсудить дело с самим кирангози. Против этого последний возражал, а его дружки начали напирать на вождя, приговаривая: «Не обращайся так с нашими кирангози!» И тут началась свалка.

Когда мы пообещали расследовать происшествие и позаботиться о торжестве справедливости, мир был тотчас же восстановлен. Затем мы приняли приглашение вождя вступить в деревню, которая была чистой и опрятной. Хижины были с плоскими крышами и поставлены в форме параллелограмма, и все это окружал тяжелый частокол только с двумя входами. Над каждым из них находились своего рода «вороньи гнезда», где занимали позицию защитники ворот, снабженные запасом больших камней для использования против приблизившегося вражеского отряда.

После того как мы какое-то время посидели и поговорили, нам предложили помбе, ежели мы останемся чуть — подольше. Но мы — предпочли пойти в свои палатки, — которые — поставили, поскольку было слишком поздно рассчитывать идти дальше. Вскоре после нашего возвращения к себе этот гостеприимный вождь и полдюжины мужчин появились со здоровенными горшками помбе, которые и вручили нам после того, как отведали напитка сами, чтобы доказать, что он не отравлен.

Я обнаружил, что кирангози, послуживший причиной неприятности, обладал достаточным количеством ткани, чтобы удовлетворить требования деревни. Поэтому я и распорядился, чтобы он уплатил, раз признает долг, хоть он и попытался жаловаться на бедность, чтобы не платить всю сумму полностью.

По случаю этого решения жители деревни предались ликованию и до 4 часов утра били в барабаны, пели, танцевали и пили.

Мы двинулись в 7 часов и пошли через лесистую местность с многочисленными большими обнажениями гранита в виде плит и валунов и через небольшие скалистые холмы на более обширных склонах, пока не добрались до красивого небольшого — пруда, как раз когда надо было делать привал на завтрак и отдых во время полуденной жары. Около этого пруда было очень много бабочек (я всегда замечал, что в сухой местности они — верный признак того, что вода близко); я насчитал по меньшей мере десять разных видов.

Двигаясь снова по такой же местности, мы к закату достигли сухого русла — Мабунгуру — самого западного притока Руахи. Даже в период сухого сезона это была почти что река: отрезки ее русла длиной в милю-две были полны водой и отделялись друг от друга только песчаными косами и полосами скалы от 50 до 100 ярдов шириной. Эти ручьи имели сейчас 30 ярдов в ширину, а на каждой стороне были следы паводковых вод, разливающихся на две сотни ярдов. Я не думаю, что Мабунгуру в дождливый сезон — постоянный водоток; более вероятно, что она выходит из беретов, так как вся местность очень скалиста и — может впитать лишь немного воды.

По пути мы обменялись приветствиями с арабским караваном и удостоверились, что сообщение о возвращении д-ра Ливингстона в Уньяньембе было неверным.

Несомненно, однако, что человек, который нам это рассказал, был введен в заблуждение, а не обманул нас преднамеренно.

Мы видели по пути множество следов крупной дичи, равно как и костей животных — один из черепов принадлежал носорогу, который в этих округах встречается часто.

Наш переход на следующий день — тоже двойной — проходил по возделанной местности. По рассказам, эта страна некогда была населена гораздо гуще, но двумя или тремя годами ранее отряд диких ваньямвези разграбил и разрушил многие деревни.

Людям, видимо, доставляло удовольствие сознавать, что мы приближаемся к концу первой части нашего путешествия, и во второй половине этого дня кирангози напевали что-то своего рода речитативом, а весь караван приятно подпевал хором.

Мы с Диллоном ушли вперед от каравана, ища возможностей поохотиться. Но здесь находились люди из лежащих поблизости деревень, и все зверье было распугано, хотя мы видели много свежих следов антилоп и буйволов.

Свой лагерь мы разбили на берегу небольшого пруда, окруженного травой и покрытого красными, белыми и желтыми кувшинками.

Так как скот был дешев, мы купили для своих людей быка; но животное вырвалось, когда его гнали в лагерь, и бешеным галопом поскакало прочь, так что нам пришлось погнаться за ним и пристрелить его.

Пунктом, куда мы собирались дойти на следующем переходе, была Дживе ла Синга («Скала с мягкой травой»). Дорога шла по открытому, насколько хватало глаз, пространству со множеством стад, с многолюдными деревнями за частоколами, с большим числом полей. Поля разделяются рвами и насыпями, а в одном месте мы увидели грубое подобие оросительных устройств. Обработка этих полей, должно быть, требует немалого упорства и трудолюбия; земля была аккуратно собрана мотыгами в широкие гряды. И каждый год при подготовке новых посадок эти гряды полностью перемотыживаются, так что гряда прошлого года становится междурядьем на следующий год.

Деревни, где я побывал, были замечательно чистыми, а хижины на удивление хорошо построены, принимая во внимание средства и материалы, какими строители (располагают. Вообще же, если не иметь в виду «книжную ученость», эти люди не могут рассматриваться как занимающие низкое место на лестнице цивилизации.

Теперь мы пересекали водораздел между бассейнами Руфиджи, Нила и Конго.

Бесполезно задержавшись из-за глупости нашего ки-рангози, поведшего нас (кружным путем, по двум катетам треугольника, мы достигли Дживе ла Синга только к 2 часам пополудни, в то время как многие из наших людей, что пошли по прямой дороге, пришли в лагерь в полдень.

Дживе ла Синга — процветающий городок, и несколько вамрима из Багамойо поселились здесь как торговцы. Они приветствовали нас выражениями величайшего почтения, уверяя даже, что смотрят на нас почти так же, как смотрели бы на своего занзибарского правителя Сейида Баргаша. Тем самым они предполагали сделать так, чтобы нам неудобно было отказать им в некотором количестве бумаги, пороха, иголок, ниток и подобных мелочей, считая, несомненно, что прекрасно уплатили за них своими комплиментами. Один из них, который бывал в Катанге[90], рассказал мне, что португальцы организовали там регулярную торговлю слоновой костью, медью и солью.

Здесь мы задержались на два дня из-за необходимости запастись провизией, которой, как мы надеялись, хватило бы нам до Уньяньембе. И наступившее во время этой стоянки новолуние причинило нам некоторые хлопоты.

Чтобы отпраздновать это событие по мусульманскому обычаю, наши аскари принялись стрелять из винтовок, не прекращая стрельбы, когда от них этого требовали. Один, с которым я специально говорил, разрядил винтовку, невзирая на мое распоряжение, за что я велел его разоружить и пообещал наказать наутро. Тогда другой предложил, чтобы я наказал их всех, потому что это их обычай и они намерены ему следовать; его я тоже разоружил.

Обыкновение стрелять по случаю новолуния не только было пустой тратой боеприпасов, но и оказывалось очень опасным, так как люди никогда не смотрели, куда направлены их винтовки, но рассылали свистящие пули по всему лагерю. Поэтому я решил пресечь такую практику.

Собираясь двигаться дальше утром 26 июля, я обнаружил, что несколько пагази, так же как и аскари, которые были разоружены за неповиновение приказу в момент «лунного торжества», дезертировали. Но один из этих патази заслуживал особого уважения, так как, хотя сам он и нарушил свое обещание, он подумал о том, чтобы нанять другого человека, который бы донес его ношу до Уньяньембе.

Пересекши две гряды скалистых холмов, а затем пройдя через лес и заросли со множеством пальмир[91], мы сделали привал для завтрака. По возобновлении движения мы продолжали идти до захода солнца, когда пришлось стать лагерем, не дойдя до воды. В пути видели несколько антилоп и лемура, а Бомбей и Иса доложили, что видели стадо из 12 слонов.

Вдруг среди людей вспыхнуло большое возбуждение и поднялся крик, что (в лагере — ядовитая змея. На нее немедленно накинулись с палками, и, когда я подошел, змея была так искромсана и разбита, что невозможно было установить, ядовитый это вид или нет. Люди заявили, что укус ее смертелен, ибо здесь преобладает обычное для необразованного народа представление, будто всякая змея ядовита.

До Кипире, пункта, которого мы надеялись достигнуть накануне вечерам, так чтобы воспользоваться преимуществами его свежей ключевой воды, мы добрались через два часа после выхода из лагеря. И здесь разгорелся спор между нами и нашими людьми.

Так как день еще был в самом разгаре, а жители нас уверяли, что воду можно найти неподалеку впереди, мы подумали, что лучше идти вперед, хотя наши кирангози заявили, что ни до какого источника воды мы не доберемся до следующего дня. Заподозрив кирангози в лености, да и потому, что туземцы казались недружелюбными, мы заставили людей идти вперед, но, пройдя еще милю, вынуждены были позволить им остановиться.

Я посчитал это удобным случаем для того, чтобы призвать к себе всех аскари и прочитать им лекцию об их обязанностях в тщетной надежде на лучшее их поведение в будущем.

Тах как привал был долог, я в компании своего пса Лио вышел осмотреть местность вокруг и заметил несколько хорошо построенных загонов и ловушек для дичи. Одна из этих ям-ловушек была весьма умно помещена в небольшой щели в изгороди; щель эту я посчитал просто проломом в заборе и прямо направился к ней. К счастью для меня, Лио прыгнул на покрытие, как раз когда я собирался на него ступить, обнаружил ловушку, провалившись туда, и тем спас меня от весьма неприятного падения. Яма была такой глубокой, что лишь с трудам мне удалось вытащить несчастную собаку. Но, преуспев в этом, я порадовался, увидев ее невредимой.

После отдыха мы тащились дальше через сменявшие друг друга джунгли и саванну. Вдобавок ко всем нашим бедам трава во многих местах была выжжена, и целые мили пространства остались почерневшими и обугленными. Смешанная с песком зола наполняла нам рты, уши и глотки, тысячекратно отягощая страдания от жажды.

Наступал закат, а мы еще не обнаружили воды. И лишь около 8 часов пополудни открыли лужу жидкой грязи, которой и вынуждены были довольствоваться. Из этого было ясно, что туземцы в Кипире преднамеренно обманули нас, и нам пришлось признать, что наши кирангози были правы, рекомендуя сделать стоянку у этой деревни.

На следующее утро, вскоре после начала перехода, наш взор порадовало небольшое количество терпимо чистой воды в выемке гранитного ложа. Как только мы завидели ее, люди побросали свои тюки, и в одно мгновение смешанная масса людей, собак и ослов — все в одно и то же время — утоляла свою жажду.

Правдивое представление о нашей повседневной жизни и рутине можно получить из вводимых здесь в текст немногих страниц моего дневника.

28 июля. Выступили к Ки Сара-Сара, которой достигли в 11.15. Местность все та же — крупные скалы, разбросанные вокруг, почва песчаная или черный суглинок, подстилаемый гранитом. Открытые леса со случайными маленькими мбуга[92], или равнинами. Множество следов, но дичи не видно. Сразу же по оставлении лагеря мы нашли лужу воды в углублении гранитной плиты. Было бы благословением, если бы мы о ней знали пораньше, так как вода, какой мы пользовались, была такой густой, что наши «паги» в насмешку именовали ее помбе. Почти вся трава в лесах сгорела, и все камби, которые мы прошли, разделили ту же судьбу, так как пожары никто не тушит, любой ветерок разбрасывает искры, и трава вспыхивает снова. Проходишь отрезки длиною в целую милю, черные, как уголь… Сегодня издох осел от своего рода горячки, которая, видимо, привязывается к ослам с побережья. Ваньямвези держатся чудесно. Предполагалось, что воды в лагере мало; но мы обнаружили немного, прокопав рядом с палатками яму на глубину двух футов. Думаю, вода здесь должна везде находиться поверх гранита, который повсюду лежит близко к поверхности; ведь весь дождевой приток либо всасывается, либо испаряется — здесь нет стока.

Еще один пагази обежал этой ночью. Теперь это очень любезно с их стороны, так как в Уньяньембе мы сэкономим их жалованье. Сегодня оттуда пришли какие-то люди и говорят, что вокруг дороги впереди множество разбойников и мы должны быть бдительны, иначе потеряем часть грузов. Они толкуют о пути до Уджиджи за 25 переходов, но из них 14 — без продовольствия, так что сложность будет в том, чтобы его тащить. Иначе было бы прекрасно попасть туда за пять недель из Уньяньембе. Я думаю попытаться достать еще ослов в Уньяньембе, ведь там, где есть трава и вода, они вполне годятся.

29 июля. Вышли утром. Из-за еще одного сбежавшего пагази задержались до девятого часа. К 12 подошли к каким-то лужам воды, которые, по словам туземцев, в дождливый сезон образуют часть реки. Но раз вся местность обнаруживает признаки превращения в болото во время дождей, а ложа реки нет, считаю, что лужи эти образуют лишь длинный пруд. Дичи много, и один из пагази, после того как долго подкрадывался, добыл зебру. Мы с Диллоном выходили в поле, видели несколько антилоп и табун мимба, или гну, в которых выстрелили издали. И, я думаю, оба попали из первых стволов, так как патроны разорвались, но не подняли никакой пыли. Но они (гну) умчались как мгновенная вспышка ослепительной молнии. Встречались следы и помет всех видов четвероногих, и, если бы только было время, чтобы посвятить несколько дней охоте, это был бы истинный рай для охотника.

По возвращении в лагерь обнаружили, что караван, о котором мы слышали в Ки Сара-Сара, проходит мимо. Мтонги[93] был красивый старый араб с совершенно белой бородой, но живой и сидевший как на иголках — совсем как котенок.

Он говорит, что все арабы покинули Уньяньембе, гоняясь за Мирамбо, который потерял последнюю свою деревню и которого преследуют по зарослям. Единственный араб, который сейчас есть в Таборе, — это калека, так что мы найдем город совсем покинутым. Курс — норд-вест, семь миль.

30 июля. Вышли чуть позже 7. Я пошел с Исой в заросли в стороне и попытался поохотиться. Но пришлось идти с наветренной стороны, и мы ничего не увидели, кроме двух антилоп, что были вне досягаемости, и нескольких обезьян. Трех с половиной часов этого занятия мне было достаточно, и я начал двигаться к дороге; взяв вместо тяжелой винтовки свой дробовик, дважды или трижды выстрелил по птицам. Вскоре затем я был встречен несколькими возбужденными аскари, которые подумали, что стрельба возникла из-за встречи с ватута (дикое племя, которого очень боятся)[94] и руга-руга (банды разбойников из любого племени)[95]. Так скоро, как это только было возможно, я вернулся к дороге и нашел весь караван остановившимся и в большом испуге. Я снова поднял людей, и в час дня мы дошли до первой деревни в Ургуру, где и разбили лагерь. Вскоре после того, как были поставлены палатки, пришел посланец вождя округа Ургуру, сообщив, что арабы послали к вождю, прося его проследить за нами, и вождь хочет знать, почему мы остановились совсем рядом с его столицей, которая находится всего в получасе впереди. Я сказал, что мы слишком утомлены и измучены жарой, чтобы снова ставить лагерь, но, так как я обнаружил, что нам нужен провиант, мы на следующий день устроим стоянку у деревни, чтобы немного его добыть. Местность кажется очень плодородной, и вода есть везде под поверхностью почвы: во всяком случае, ямы, выкопанные на глубине три или четыре фута в низинах, всегда обеспечивали ее приток.

31 июля. Вышли в 7.30, прибыли в 8. Деревня большая и чистая, окружена частоколом или ограждается внешними стенами домов. Та часть, где живет вождь, отгорожена от остальной деревни, так же как и проход к воротам. Ворота — тяжелые деревянные брусья, вытесанные из толстых стволов, и к главным воротам люди могут подходить только по одному: с обеих сторон возвышается палисад в форме длинного «U» с бойницами для копий и стрел, так что для врага попытка — взять ворота была бы опасной. В наружных стенах, образующих часть крепостной ограды, есть несколько других дверей, которые закрываются на манер опускной решетки. Несколько тяжелых бревен имеют отверстия в верхних концах, и — через них пропущена доска стены. Когда проход открыт, эти бревна подтягиваются вверх и внутрь, освобождая дорогу, когда же он закрыт, внешняя сторона нижних концов упирается в крепкое зафиксированное бревно, а с внутренней стороны они закрепляются подвижным брусом.

Вождь — наилучшим образом одетый — человек, которого я видел — среди туземцев. Он носит красивое индийское двойное деоле[96], маскатское сохари[97], множество самбо[98] на икрах, тяжелые браслеты из проволоки и из слоновой кости на руках, ожерелье из слонового волоса, аккуратно связанного проволокой; с ожерелья свисало украшение, которое было сделано из нижней части раковины, привезенной с побережья и выскобленной до полной белизны и гладкости, и называлось кионгва. Вождь явно более светлокожий, нежели большинство его подданных.

Население держит много голубей и небольшое число кур и овец. Провиант — по средней цене, то есть десять кибаба[99] за одну шукка[100]. Весь день в наших палатках околачивались посетители…»

1 августа мы покинули своих друзей в Ургуру, проделали долгий переход через лес с большим количеством дичи и пришли в Симбо. Во время этого перехода Мёрфи увидел жирафу, но, видимо, настолько увлекся, глазея на нее, что забыл воспользоваться винтовкой, а животное тем временем оказалось за пределом досягаемости.

Проходя открытый, поросший травой участок, мы с Диллоном погнались было за несколькими буйволами. Но они почуяли караван и были таковы, прежде чем мы достигли дистанции действительного огня. Тогда мы пошли по более залесенному отрезку; каждый двигался по своей стороне дороги. Мы увидели много антилоп. Я подстрелил одну, но пришлось испытать разочарование: я был не в состоянии вытащить свою добычу из зарослей колючек, куда антилопа убежала умирать.

Очень много было куропаток и птицы, обитающей в джунглях. В одном месте я спугнул стаю цесарок, которая, взлетев, совсем закрыла небо. Но у меня, к несчастью, были патроны только с обычными пулями и с картечью.

Во время этой одиночной экскурсии, находясь в каких-то весьма густых джунглях, я вдруг наткнулся на тяжелый частокол, частично перекрытый сверху навесом. Мне сразу же пришло в голову, что это могла бы быть стоянка вертевшихся вокруг по соседству страшных руга-руга, против которых нас предостерегали. Поэтому я приблизился самым осторожным образом, но, не видя никаких признаков того, что она занята, решился войти. Осмотревшись, я увидел много горшков и кухонной утвари, лежавших возле еще теплившегося огня. Это (а также шкуры и хорошо обглоданные кости: животные, которым они принадлежали, без сомнения, послужили для утренней трапезы) доказывало, что стоянка очень незадолго до того должна была быть занята.

Когда подозрения мои, таким образом, подтвердились, я удалился так же украдкой, как и пришел. И едва ли нужно говорить, что я не продолжал свои попытки подстрелить побольше дичи, опасаясь, как бы звук выстрелов не привлек внимание и все не завершилось бы превращением в дичь меня самого. Впоследствии я обнаружил, что это, вне сомнения, было логово каких-то руга-руга. И окажись они дома во время моего визита, ничто не спасло бы меня от плена, ибо намерения их были решительно враждебны. Кстати, причиной их отсутствия дома было то, что они ушли вперед по дороге, чтобы дождаться каравана в засаде.

Вскоре я присоединился к каравану, и мы стали лагерем в местности Марва, относительно которой существуют некоторые любопытные суеверия. Площадка для лагеря находится в середине группы огромных скал, а воду можно достать, только докопав грунт у основания самой большой из них. Считается, что скала перекрывает бывшую деревню, на которую она будто бы обрушилась, уничтожив всех ее обитателей. И люди верят, будто здесь являются привидения мертвых жителей. Если только ключ непочтительно назвать просто «Маджи» (обычное название воды) вместо «Марва», что в разных диалектах обозначает помбе, (пальмовое вино и иные налитки, или если кто бы то ни было в сапогах пройдет здесь или (выстрелит из ружья в непосредственной близости, духи сразу же прекращают приток воды. После набора воды в водоем обычно бросают небольшой подарок: бусы или ткань, чтобы задобрить духов-хранителей колодца. И так как я отказался подчиниться такому правилу, Бомбей, опасаясь какой-то ужасной беды, ежели все церемонии не будут выполнены в должном объеме, принес жертву сам.

Так как предстоял долгий переход, я поднял лагерь в 3 часа утра, но не смог выйти до 5 часов из-за того, что чагази, не желая идти в темноте, прятались в зарослях.

Когда наконец выступили, мы с Диллоном отошли от дороги в надежде что-нибудь подстрелить на обед. Но вся дичь, какую мы увидели, состояла из немногих антилоп за пределами дальности стрельбы и двух львов в 600 ярдах от нас, спокойно возвращавшихся домой со своей ночной прогулки. Не будучи в состоянии что-либо добыть, мы присоединились вновь к каравану и сделали привал на завтрак возле маленького пруда, где еще оставалась какая-то вода, хотя и рассказывали, будто пруд высох.

Несколько ваньямвези, которые присоединились к нам накануне вечером, пошли дальше самостоятельно — они несли в Уньяньембе слоновую кость и мед. Но, к большому своему удивлению, мы вскоре встретили их возвращающимися поспешно и в беспорядке. Они сообщили, что подверглись нападению руга-руга, потеряли двух рабынь, слоновую кость и мед, а один из их людей был ранен. Они говорили также, будто руга-руга следили за нашим отрядом, и нам поэтому надлежит быть осторожными.

Услышав это, мы сомкнули караван, распределили ружья по линии через равные промежутки и приготовились к отражению любого нападения, какое бы могло быть произведено на нас. А по прибытии после полудня к довольно большому пруду мы решили стать лагерем и построить вокруг себя крепкую бома, или изгородь, одним флангом доходящую до поды, так чтобы снабжение наше водой, всегда столь необходимой, не могло бы быть прервано. Вскоре после захода солнца по лагерю было выпущено несколько стрел. И поскольку на этот враждебный акт мы ответили несколькими выстрелами по каким-то туманным и неясным фигурам за оградой (по-видимому, с должным эффектом), нас более не тревожили. Но мы продолжали всю ночь быть начеку.

С наступлением дня мы снова выступили, переправились через сухое ложе реки — номинальную границу между Ургуру и Уньяньембе — и сразу же после этого вышли к росчистям и селениям, окруженным тяжелым частоколом, с наружной стороны которого были рвы и насыпи, засаженные молочаем.

Лагерем мы стали в Итуру, находясь теперь наконец в Уньяньембе и почти завершив первый этап нашего путешествия через Африку. Мы отправили гонцов к арабскому губернатору, дабы сообщить ему о своем прибытии: этикет требует этого формального извещения, прежде чем вступить в арабское поселение.

Глава 9

Уньяньембе. — Утренние визиты. — Чрезмерное гостеприимство. — Воюющий Мирамбо. — Причины войны. — Гарнизон Уньяньембе. — Зверства. — Похищение наших пагази. — Письмо сзра С. Бэйкера. — Сношения с Мтесой. — Сложность обращения его в ислам. — Великое оскорбление для пагази. — Мятеж аскари. — Неприятная ситуация. — Наши заботы и тревоги. — Лихорадка и слепота. — Дезертирство пагази. — Воспоследовавшие за ним расходы. — Любезность арабов. — Аукцион. — Публичная продажа рабов. — Кончина Ливингстона

В ответ на наше официальное объявление о прибытии мы получили на следующее утро письмо от губернатора Саида бен Салима с приглашением позавтракать с ним и заявлением, что он предоставляет в наше распоряжение дом на время пребывания в Уньяньембе. Мы сразу же направились в его резиденцию в Квикуру и были приняты самым теплым образом. Мы обнаружили, что для нас приготовлен обильный завтрак из кур под кэрри[101] пшеничного печенья, масла, молока, кофе и чая. Этой трапезе мы воздали должное в такой мере, что, пожалуй, удивили нашего хозяина.

Когда аппетит наш был удовлетворен, губернатор в сопровождении многих других арабов, коих он собрал, дабы нас приветствовать по случаю прибытия, отвел нас в дом в Квихаре и, показав нам усадьбу, оставил нас устраиваться с удобствами. Этот дом, который раньше предоставляли Ливингстону и Стэнли, был просторным и солидным строением из сырцового кирпича с плоской крышей. Внутреннее устройство можно понять из прилагаемого плана.

Первым нашим делом было расплатиться и распустить пагази, которых мы наняли сопровождать нас до Уньяньембе; после этого осталось лишь 13 тюков ткани.

После полудня Саид бен Салим явился, дабы сообщить, что наутро мы должны будем нанести визиты виднейшим арабам и что самым удобным для нас распорядком было бы начать день, позавтракав с ним.

Ранее Сейид Маджид отрядил его сопровождать Бертона и Спика в их знаменитом путешествии, когда они открыли Танганьику и Викторию Ньянзу. Он был послан также со Спиком и Грантом[102] во время их путешествия, но из-за болезни не пошел далее Уньяньембе. Саид бен Салим сохранил теплые воспоминания о прежних своих начальниках и ради этого был с нами очень любезен: не только снял нам дом, но и снабжал молоком по утрам и вечерам и постоянно присылал подарки в виде кур, яиц и коз.

Впереди нас ожидала более трудная работа, чем мы предполагали. И знай мы, что повлекут за собой визиты к арабам, мы не предприняли бы их с такой готовностью, хотя обычаи страны и должно уважать.

Начали мы с роскошного завтрака у Саида бен Салима, после чего он повел нас с большой пышностью и церемониями наносить обещанный «раунд визитов» местным магнатам. В соответствии с обычаем ожидалось, что мы станем есть и пить в каждом доме, в который войдем. Но как мы ни старались делать все, что в наших силах, чтобы показать, что оценили добрые намерения хозяев, возможности наши были ограниченными. И я боюсь, мы едва ли могли ответить на предложенное нам гостеприимство так, как это от нас требовалось.

План усадьбы Камерона в Уньяньембе

Арабы живут в Уньяньембе с большим комфортом: у них просторные и хорошо построенные дома с садами и полями, на которых они выращивают пшеницу, лук, огурцы и фрукты, завезенные с побережья. В мирное время они поддерживают постоянную связь с Занзибаром и получают таким образом кофе, чай, сахар, мыло, свечи, порошок кэрри и разные предметы роскоши.

Но в это время их очень беспокоил Мирамбо, с которым они годами пели войну без всякой перспективы быстрого и успешного окончания военных действий. Всей правды о причине этой войны я, находясь в Уньяньембе, не узнал с достоверностью, но некоторые подробности выяснил впоследствии.

Оказалось, что Мирамбо был первоначально вождем маленького округа в Уньямвези и много-лет выказывал арабам крепкую дружбу; даже сейчас он еще сохраняет дружеские отношения со многими из них. Некоторые арабы имели дома, располагавшиеся близко от его деревни, и Мирамбо часто давал в виде подарка любому, кого он уважал, по 50 коров за один раз.

Но какой-то беспринципный субъект воспользовался добродушием вождя, чтобы получить в кредит большое количество слоновой кости, а когда подошло время платежа, посмеялся над Мирамбо за то, что тот ему доверился. Тогда Мирамбо обратился к арабам в Уньяньембе, чтобы они помогли ему привести спор к справедливому разрешению, но, так как они оказались глухи к его жалобам, он решил уладить дело по-своему.

Вскоре после этого караван, руководимый компаньоном человека, который обманул Мирамбо, подошел к границам его территории. И Мирамбо отказался его пропустить, пока долг не будет уплачен. Араб, подчиняясь неблагоприятным обстоятельствам, соглашался выплатить часть долга, но не весь. Но Мирамбо, не будучи расположен к полумерам, взял исполнение закона в свои руки, и караван был разгромлен в бою.

С того времени продолжались нерегулярные, несистематические военные действия, к большому ущербу для торговли, причиняя огромные беды. Ибо Мирамбо все время передвигается и несет разрушение всюду, где люди отказываются к нему присоединиться. Не раз он совершал набеги на поселения арабов в Уньяньембе и угонял скот у них на глазах, в то время как они, просто забаррикадировавшись в своих домах, боялись оказать какое бы то ни было сопротивление.

В Уньяньембе расквартирована тысяча белуджей на жалованье у Сейида Баргаша, и во время нашего пребывания они были усилены двумя тысячами человек, прибывших с побережья. Помимо этой маленькой армии у арабов есть туземные союзники; и если бы в их среде было какое-то единство, Мирамбо давно уже мог бы быть разбит, а мощь его полностью сломлена. Здесь, однако, множество разных клик, ревниво следящих друг за другом, и ни разу не был проведен в жизнь определенный план кампании.

С обеих сторон война ведется с самым возмутительным варварством и жестокостью. Они не имеют представления о честной войне, но считают, что величайшая слава завоевывается сжиганием деревень, населенных безобидными людьми, внезапными нападениями на небольшие отряды и убийством с помощью хитрости отдельных лиц. Эта варварская система поощряется арабами, которые вознаграждают любого человека, доставившего голову убитого врага, даря ему раба и наложницу. Подобное доведение, естественно, вызывает возмездие со стороны людей Мирамбо, так что борьба становится все более и более ожесточенной. Я же, со своей стороны, могу лишь восхищаться отвагой и решительностью Мирамбо.

Через два дня после нашего обхода с визитами и бесед я свалился с приступом лихорадки, а Диллон и Мёрфи быстро последовали моему примеру. В общем на протяжении нашего пребывания здесь мы большую часть своего времени провели, лежа в лихорадке.

Когда пагази, нанятые для путешествия в Уньяньембе, ушли, получив свою плату, те, которых мы наняли помесячно, очевидно, решили, что это благоприятная возможность для стачки и для того, чтобы потребовать вперед двухмесячную плату. Я сопротивлялся сколько было возможно, но в конечном счете согласился выплатить вперед месячное жалованье. Если бы я в какой-то степени не подчинился, они разбежались бы все; а примерно 50 или 60 сбежали и после такого частичного удовлетворения их требований.

Хотя более почтенные арабы и проявляли к нам большую любезность и оказали немалую помощь, приходится добавить, что многие из более мелких торговцев ставили нам любые возможные препятствия, подстрекая наших людей к дезертирству и даже в некоторых случаях уводя их против их воли.

Один случай был особенно возмутителен: нескольких наших пагази, когда они были пьяны, сманил человек, собиравшийся отправиться на побережье, хотя он хорошо знал, что это наши носильщики. Услышав о том, я послал к нему, возражая против такой сделки, но в ответ получил сообщение, что он намерен-де оставить пагази у себя, если я не соглашусь уплатить ему по три доти с человека; именно столько он, как уверял, заплатил носильщикам вперед. Не будучи склонен подчиниться этому вымогательскому требованию, я представил дело губернатору, который расследовал его и распорядился людей возвратить. Перед завершением дела меня свалил очередной приступ лихорадки, а Диллон, не знавший всех деталей, подчинился требованиям того человека. Когда я оправился, то, к своему огорчению, обнаружил, что не только потеряна ткань, но что и люди тоже исчезли, будучи выведены из Уньяньембе в кандалах.

Во время нашего нахождения в Уньяньембе пришел караван, принадлежавший Мтесе, вождю Уганды[103], доставив (письмо сэра Сэмюэла Бэйкера[104], адресованное д-ру Ливингстону. Оно было помечено фортам Фатяко. В письме сэр Сэмюэл сообщал о каких-то неприятностях с Кабба Реггой (Камраси), вождем Уньоро, о том, что он потерял многих спутников; но Мтеса-де прислал ему на помощь людей, и он преодолел затруднения[105].

Поскольку эти люди сказали, что должны сразу же возвратиться в ставку Мтесы, я поручил им письмо для сэра Сэмюэла, а также два для Мтесы: одно по-английски, что, конечно, было лишь формальностью, второе же по-арабски. Содержание последнего, я знал, передаст мусульманский миссионер, который несколько лет жил при Мтесе. Я отправил также две штуки хорошего сукна в виде подарка, так как в то время казалось вероятным получить от д-ра Ливингстона распоряжение двигаться к. Виктории Ньянзе.

Мы слышали, что единственным препятствием к обращению Мтесы в мусульманскую веру оказалось то, что затруднительно было найти человека, достаточно смелого для совершения обряда обрезания, ибо опасались, как бы смерть не стала наградой тому, кто причинит Мтесе боль[106].

В конце августа Шейх бен Насиб и Абдаллах бен Насиб — два брата, командовавшие войсками султана, — вернулись с театра военных действий против Мирамбо. Это были образцовые арабские джентльмены, и мы быстро сделались большими друзьями. А так как их ставка была всего в немногих сотнях ярдов от нашего дома, мы постоянно обменивались визитами. Они оказали большую услугу, когда взбунтовались наши аскари и экспедиция едва избежала полного краха.

Мятеж поднялся из-за того, что один из аскари, обнаружив, что какой-то пагази украл у него одно дети ткани, решил сам вершить правосудие. Вместо того чтобы предоставить мне наказание этого человека, он сам расправился с вором: с помощью троих товарищей подвесил того за ноги и оставил висеть.

К счастью, проходивший мимо Иса увидел беднягу и сразу же явился ко мне, крича, что четверо аскари убивают человека. Прибежав на выручку, я обнаружил несчастного висящим пятками вверх, а из носа, рта и ушей его текла кровь; не было никакого сомнения, что, не сними мы его, он скоро покончил бы счеты с жизнью.

Тут я приказал Бомбею забить в кандалы четверых негодяев, совершивших это преступление. Но он сразу же вернулся с поразительным известием, что аскари отказываются подчиниться приказу.

Поскольку я все еще возился с пагази, который стал понемногу приходить в себя, я сказал Бомбею, чтобы он разъяснил аскари, что, ежели они не подчиняются приказам, им больше не быть солдатами у англичан — с них сорвут их красные куртки, заставят положить оружие и уволят. Бомбей покинул меня, но, вместо того чтобы сделать хоть какую-то попытку заставить выполнить приказ, просто сказал: «Хозяин, нет хотеть тебя: сложить куртки и ружья и уходить!» Конечно же, все, за исключением наших слуг и тех немногих, кто был болен, сразу ушли, и четверо первоначальных нарушителей остались безнаказанными.

В этом затруднении я апеллировал к Шейху бен Насибу и Абдаллаху бен Насибу, которые обещали свою поддержку и послали известить губернатора, чтобы получить от него разрешение действовать. Завершилось это тем, что четверо, которые начали беспорядок, были схвачены и на следующее утро доставлены в цепях, а прочие приниженно покорились. По ходатайству братьев Ибн Насибов я восстановил в должности аскари, но наказал зачинщиков, продержав их в кандалах неделю. Бомбей действовал в высшей степени глупо: впрочем, в течение нашего пребывания в Уньяньембе он главным образом был пьян и бесполезен. Но теперь он обещал исправиться, и гак как я надеялся, что он в самом деле намеревался вести себя хорошо, то и наказывать его не стал.

Мы предприняли несколько попыток выйти из Уньяньембе, но они были безуспешны из-за того, что пагази, которых я нанимал, постоянно дезертировали. Им, в соответствии с обычаем, всегда платят вперед при найме; и в конце концов это сводилось к тому, что человеку платили, несколько дней кормили его — а потом только его и видели.

О неприятном нашем положении можно судить по нижеследующим выдержкам из писем, посланных Диллоном и мною домой в это время. Диллон, который обычно был наделен жизнерадостным духом, начинал свое письмо 23 августа так: «А теперь — мрачная повесть о несчастьях. В день 13 августа, (или около этой даты — никто из нас не знает точно!) Камерон почувствовал себя скверно. Я же никогда себя не чувствовал лучше, чем в тот день, и точно так же — Мёрфи. Но вечером мы тоже почувствовали себя плохо. Я полон был решимости не заболеть: «Я буду обедать! Я не лягу в постель!» Мёрфи уже лежал в одеялах. Мне удалось как-то пообедать; но начался озноб, какого хватило бы, чтобы обрушить обычный дом, и пришлось лечь. Следующие четверо или пятеро суток мы питались водой или молоком. Ни души, чтобы за нами присмотреть; слуги не знали, что делать. Когда нам нравилось, мы вставали и выходили наружу. Мы знали, что у нас кружится голова, что ноги едва держат нас. Обычно я навещал Камерона, а он приходил с жалобами ко мне. В один прекрасный день он сказал: «Эти ребята систематически меня заваливают— я не могу — пошевелиться. Хуже всего, что одна ножка большого рояля всегда на моей голове, и люди целый день бренчат на нем. Это они меня завалили мебелью со всей гостиной 1» У меня было впечатление, будто моя кровать стоит на куче ящиков с патронами; и я рассказал Мёрфи, что, к сожалению, не смог удрать пораньше, чтобы воззвать к нему, но у меня остановился-де король Уганды, и я должен быть любезен с ним, так как вскоре мы окажемся в его стране. Мёрфи прекрасно проспал свою лихорадку, но я ни разу не спал с начала и до конца приступа. Все мы пришли в себя в один день, примерно, я полагаю, на пятый день (лихорадки), и от всего сердца посмеялись над откровениями друг друга. Арабы каждый день присылали узнать, в каком мы состоянии, или навещали сами, принося сладкие лимоны, гранаты или печеные яблоки…

8 сентября. У нас была вторая порция этой сволочной (извини за выражение) лихорадки. Наутро третьего дня приступа (примерно седьмого дня для Камерона) я увидел, как Мёрфи встал и направился в открытый конец комнаты, шатаясь на ходу и намереваясь убрать кучу патронов, которые были высыпаны из коробов. Но он не мог идти прямо и, очевидно, видя, что «его курс ведет к опасности», пошатывался «все медленнее и медленнее, делая очень короткие шаги, — пока не наткнулся на кучу пустых гильз и на четвереньках не опустился со стоном на ее вершину. Зрелище, представшее передо мной, было настолько нелепо — крупный, сильный малый не в состоянии выйти из помещения без дверей и без четвертой стены! — что я расхохотался так громко, как только допускало мое распростертое положение. Это привело Мёрфи в сознание, он с трудом поднялся на ноги и обрел равновесие. Всю эту картину нужно было видеть, чтобы оценить, притом человеку в таком же состоянии (беспомощности, как и жертва. Ты не можешь вообразить, как эта лихорадка укладывает человека пластом. Ощущаешь легкую головную боль, подумываешь о том, что нужно бы полежать, хотя больным себя не чувствуешь. На следующее утро ходишь (или пытаешься ходить) по комнате; обнаруживаешь, что приходится позволять телу идти в любом направлении, какое пожелает выбрать твоя нога, и в итоге бедное туловище порой вынуждено проделывать весьма замысловатый путь. Пить! Пить! Пить — холодную воду, молоко, чай — что угодно! Черпать из ведра или же пить из носика чайника!»

Сам я писал 20 сентября (голова моя была полна прежде всего своими заботами): «Я сейчас просто взбешен, так как два дня пытался собрать достаточно людей, чтобы немного впереди по маршруту разбить лагерь, чтобы все подготовить к движению, но все пагази заявляют, что им страшно. Думаю, сейчас моя лихорадка проходит, так как, хотя было у меня шесть приступов, последние становились легче. И единственное, что меня сейчас беспокоит, это правый глаз, который основательно воспален, но, мне кажется, идет на поправку. Полагаю, воспаление было вызвано постоянным ослепительным светом и пылью вокруг дома.

30 сентября. Я все еще стараюсь организовать предварительный старт, но никто из моих пагази не пойдет. По крайней мере я не могу собрать больше 12 из 130, которых нанял; а с ними немного сделаешь. Меня все «еще сильно беспокоит больной глаз, а коль скоро приходится обходиться другим глазом, то от перенапряжения болит и он.

14 октября. Как раз в состоянии попробовать снова писать. Но я был совсем слеп и в тяжелом приступе лихорадки со времени последнего письма. Он куда основательнее меня свалил, чем любой, какой бывал у меня раньше. Я вполне серьезно ощущал, будто нахожусь с вами всеми день или два… Очень надеюсь теперь скоро выбраться отсюда. Диллон более оживлен и ворчит из-за того, что мы не уходим прочь… Пишу это отрывками, как позволяют глаза, так что не ждите от послания много связанности или смысла».

В письме Клементсу Маркхэму я писал: «15 сентября. Все мы валяемся с лихорадкой с того времени, как находимся здесь. Это очень досадно, так как из-за лихорадки я пропускаю свои лунные определения долгот. Однажды я посчитал было, что смогу проделать наблюдения, и попробовал, но меня так шатало и так кружилась голова, что это сказалось совсем невозможно.

Со времени, как писалось предыдущее письмо, я лежал в лихорадке, но теперь, слава богу, избавился от нее. Мы ожидаем нескольких пагази и приводим в порядок вьюки наших ослов, прежде чем выступить в Уджиджи, куда, как я выяснил, можно добраться в 22 перехода, или примерно за 30 дней. Боюсь, Диллону придется возвращаться: он совсем слепнет; в самом деле, последние день или два он был вовсе не в состоянии читать и писать. Сначала был поражен один глаз, а теперь болеет и второй. По моему мнению, он, конечно, должен вернуться, и я серьезно посоветовал ему это.

20 сентября. Есть что-то ужасное в этом ожидании здесь. 20 сентября — а меня по-прежнему тревожит отсутствие пагази. Был бы я здоров, мы ушли бы несколько недель назад; но из 45 дней один приступ лихорадки длился восемь дней, один — семь, один — пять, еще один — четыре, и только что я избавился от приступа головной боли, длившегося пять дней (и, конечно, чувствую себя не слишком блестяще); так что у меня было всего только 16. Диллону много лучше, и он решил идти дальше; и все же он не вполне здоров…

26 и 27 сентября. По-прежнему задерживает отсутствие пагази, но надеюсь тронуться через десять дней или около того. Только что имел еще один приступ лихорадки, и сейчас первый день, когда я способен что-то делать. Диллон, кажется, страдает приступами почти что через день, хотя и не очень сильными; но я более всего опасаюсь за его зрение. Он совсем лишился левого глаза, и отдельные симптомы обнаруживаются и на правом — это атония зрительного нерва. Если он станет совсем слепнуть в дальнейшем, я не вижу, каким образом смогу его отправить обратно; это действительно было бы невозможно на большей части нашего пути. А сам он говорит, что возвращение в умеренный климат — это единственное, что могло бы его излечить…

29 сентября. Вчера с большим трудом я собрал вместе 16 пагази около 2 часов пополудни; а сегодня я слышу, что все они собрались в Таборе и боятся идти дальше. Я пребываю здесь, палатка моя уже снята — и ни души, чтобы что-нибудь сдвинуть. Если это состояние дел продлится, я скоро сойду с ума. Подумываю о том, чтобы продолжить путь самому налегке, если добуду достаточно пагази, которых я нанял…

Я послал в Табору, чтобы попытаться вернуть пагази и заставить идти дальше, но это ужасно. О, какое было бы счастье выбраться из этого лихорадочного места и ощутить, что что-то делаешь! Я бы чувствовал себя счастливым, как король, — да нет же, куда счастливее! — если бы услышал, что могу продолжить путь, даже если бы мне пришлось всю дорогу идти босиком. Если я пойду один, то возьму девять аскари и вооружу освободившимися винтовками шестерых из числа лучших пагази; это дало бы мне 16, вместе с моим слугой, хорошо вооруженных людей, помимо меня самого. И если только смогу заставить их держаться вместе, то буду совершенно уверен в успехе. Чего бы это ни стоило, я должен тем или иным образом отправляться, так как дальнейшее пребывание здесь, я считаю, совершенно неоправданно.

18 октября. С того времени, как писал последнее письмо, а было совсем ослеп на оба глаза, к тому же была очень сильная лихорадка, так что я был беспомощен.

Эти ужасные приступы и моя слепота совсем не давали мне ничего делать с того момента, как я писал в последний раз. Глаза мои далеко не в прекрасном состоянии для работы, да и болят еще. Однако сейчас глаза быстро поправляются; но полнолуние, конечно же, кончилось, а я не определил лунные долготы».

Приведенного выше довольно, чтобы показать, что мы непрестанно болели, а люди пользовались этим, чтобы увиливать от дела. Они также приставали к нам, прося выдачи провианта сверх пайков и ткани, в чем им — они хорошо знали это — отказали бы, если бы не наша болезнь. Мне удавалось сопротивляться их нахальству, но, пока я лежал в бреду, они просили Диллона и Мёрфи разрешить увеличить их пайки вдвое и с немалым упорством добились своего.

В результате больших потерь, какие мы несли от дезертирства пагази, я вынужден был покупать ткань по цене вчетверо выше занзибарской, или мы постоянно сидели бы на мели. Арабы были совершенно правы, требуя такую цену, так как некоторое (время караванов с побережья не было и запасы весьма истощились. В самом деле, трудно переоценить то, как вели себя по отношению к нам арабы-аристократы во время нашего пребывания в Уньяньембе.

Когда мы бывали больны, они ежедневно нас навещали или же присылали осведомиться о нашем здоровье; нам постоянно посылали лимоны, тамаринды и другие фрукты, как и блюда с хорошо сваренным кэрри, намного превосходившие достижения нашего «первоклассного» повара. А помимо этого — такие подарки, как бык, коза, дюжина кур или корзина яиц. В периоды выздоровления мы отдавали им визиты и всегда бывали приняты самым теплым образом.

Прослышав, что в Таборе должен состояться большой аукцион с распродажей имущества некоторых арабов, убитых во время военных действий против варори — дикого племени, чья территория лежит по пути к южной оконечности озера Танганьика, — я отправился посмотреть их способ проводить аукционы.

В двух больших помещениях собралось около 150 торговцев — арабов, васуахили и вамрима, — и три человека выступали в качестве аукционистов.

Первая часть действа состояла в продаже домашней утвари, чайников, кофейников, постелей и небольшого количества товаров. Аукционисты обносили каждый предмет вокруг собравшихся, сильно жестикулируя и утверждая, что это-де лучшая вещь в своем роде, когда-либо доставлявшаяся в Уньяньембе, и запрашивая у каждого его цену за нее. После двух или трех кругов предмет отдавали предложившему наивысшую цену: его имя и эта цена заносились в инвентарный список, который был заготовлен заранее.

Вторая часть аукциона была посвящена распродаже рабов. Их водили кругом, заставляли показывать зубы, кашлять, бегать и поднимать тяжести, а в некоторых случаях и демонстрировать свою ловкость в обращении с мушкетом. Все эти рабы были полудомашними и продавались по высокой цене: одна женщина, известная как хорошая повариха, пошла за 200 долларов, а цена многих из мужчин достигала 80 долларов, но ни в одном случае она не была ниже 40.

И вот наступил горестный, полный событий день.

Это было 20 октября, когда я лежал на своей кровати пластом, апатичный и ослабленный повторявшимися приступами лихорадки. Мой ум, затуманенный обрывочными мыслями и грезами о доме и близких, витал далеко, когда в палатку вбежал мой слуга Мухаммед Малим с письмом в руке.

Я вырвал у него письмо, одновременно спрашивая, откуда оно. Единственным его ответом было: «Какой-то человек приносить его». Вскрыв пакет, я обнаружил письмо Джекоба Уэйнрайта[107].

Будучи полуслепым, я с трудом разобрал почерк. Затем, не сумев придать тексту какое-то определенное значение, отправился к Диллону. Его мозг был, в общем, в таком же состоянии — затуманенный лихорадкой, — что и мой. Мы перечитали письмо вместе, и у каждого была одна и та же смутная мысль: «Не мог ли умереть мой собственный отец?»

Только когда к нам привели носителя письма — Чуму, верного спутника Ливингстона, — мы вполне осознали смысл того, что прочитали. Писавший, естественно, предполагал, что руководителем спасательной экспедиции был сын доктора. Мы немедленно же отправили припасы для удовлетворения первоочередных нужд каравана и послали гонца на побережье, сообщая о кончине д-ра Ливингстона[108].

Глава 10

Прибытие тела Ливингстона. — Некоторые подробности его кончины. — Будущее экспедиции. — Частичный отказ от нее. — Мёрфи подает в отставку. — Диллон вынужден вернуться. — Личный состав моей экспедиции. — Прощание с Диллоном. — Иду вперед один. — Заботы о транспорте. — Выбрасываю консервированную провизию. — Туземное оправдание рабства. — Кончина д-ра Диллона. — Тяжкий удар. — Касекера. — Оскорбленное достоинство аскари. — Они увиливают от работы. — Решительные дезертиры. — Приятный переход. — Сельские клубы. — Визит к Мёрфи. — Способ транспортировки тела Ливингстона. — Захват вора — Я сокращаю свое снаряжение — Грязный и пьяный вождь. — Маскатские ослы. — Дорога перекрыта

При прибытии тела несколько дней спустя Саид бен Салим, Шейх бен Насиб, Абдаллах бен Насиб и все без исключения виднейшие арабы выказали свое уважение к памяти Ливингстона присутствием при приеме тела, который мы устроили со всеми почестями, на какие были способны. Аскари были выстроены перед домом двумя шеренгами, между которыми прошли люди, несшие тело. Когда же его внесли, то флаг, который против нашего обычного порядка мы не подняли этим утром, был поднят до половины мачты.

Суси, к которому по смерти Ливингстона перешло руководство, принес несколько принадлежавших доктору коробок, его ружья и инструменты. Он заявил также, что коробка с книгами оставлена была в Уджиджи и что незадолго до кончины доктор особенно желал, чтобы книги забрали и отправили на побережье.

Кончина д-ра Ливингстона, насколько я мог установить по описанию, данному его людьми, произошла, вернее всего, к западу от места, отмеченного на карте, опубликованной в «Последних дневниках Ливингстона». Он уже некоторое время страдал острой дизентерией, но его активный ум не позволял ему остановиться и отдохнуть. Если бы он так поступил спустя неделю или две после первого приступа, то, по мнению доктора Диллона, основанному на прочтении последних нескольких страниц дневника Ливингстона, вероятнее всего, выздоровел бы.

Не мне говорить здесь о Ливингстоне, его жизни и смерти. Оценка целой нации — нет, больше: всего цивилизованного мира — подтвердит — последующим поколениям, что он был одним из мировых — героев. И звание это никогда не завоевывалось большими терпением, самоотречением и подлинной отвагой, нежели выказанные Дэвидом Ливингстоном.

Теперь необходимо было обдумать, каким путем мы пойдем далее, ибо тот, от кого мы ожидали руководства, оставил нас.

Мёрфи подал в отставку и объявил о своем намерении возвратиться на побережье на том основании, что работа экспедиции завершена и что больше нам нечего делать.

Мы с Диллоном решили продолжить путь до Уджиджи, чтобы забрать там ту коробку, о которой Ливингстон вспоминал чуть ли не до последнего вздоха, а затем, благополучно переправив ее на побережье, двинуться вперед, к Ньянгве, намереваясь продолжить исследования доктора.

Теперь мы удвоили свои усилия для того, чтобы выбраться отсюда, и снарядили Суси и его товарищей для марша в Багамойо. Но, к несчастью, нам с Диллоном не суждено было идти вперед (вместе, потому что за несколько дней до срока, назначенного для нашего отправления, у него случился приступ с воспалением кишечника, и против своего желания он почувствовал себя вынужденным вернуться на побережье, ибо это представлялось единственным путем, дававшим надежду на выздоровление.

Мне тоже не повезло: я неудачно упал с нового верхового осла, полученного в обмен на одного из ослов, которых мы привели с Занзибара. Падая, я ударился поясницей об острый кусок гранита и испытал такие сотрясение и боль, что не в состоянии был даже пройти несколько сотен ярдов до дома и на несколько дней оказался прикован к постели.

Вид селения Квихара

Когда Диллон решил возвратиться на побережье, Мёрфи (благородно вызвался продолжать «путь со мной. Но я не принял его предложения ввиду больших затруднений с получением пагази; к тому же я был убежден, что единственный шанс экспедиции на движение вперед заключен в ее сокращении до минимальных пределов.

Иса и Бомбей настолько перессорились, что сделали невозможным сохранение в караване обоих; и первый, узнав, что его брат — переводчик на борту одного из патрульных кораблей ее величества — был убит в Килве[109], пожелал вернуться ради матери, у которой теперь не стало сына на Занзибаре. Я очень жалел, что теряю Ису, ибо он был весьма полезен и содержал в порядке отчетность по израсходованным товарам, будучи притом в высшей степени методичным и пользуясь заметным влиянием на людей.

Конечно, Бомбей был верен и тверд в привязанностях. В самом деле, он мне напоминал старого шотландского слугу, который, когда хозяин ему говорит, что они должны расстаться, отвечает: «Не, не! Я не уйду: если ты не знаешь, какой у тебя хороший слуга, то я-то знаю, какое у меня хорошее место!» Иной раз он мог неплохо (работать и оказывался действительно полезен; но обычно он боялся людей, и проклятием его было пьянство.

Персонал моей экспедиции состоял теперь из Бомбея — командира; Билаля Уади Асмани — заместителя командира, сопровождаемого своим неразлучным другом Мабруки, того самого Асмани, который был проводником у Стэнли и Ливингстона, а теперь исполнял эту должность при мне; Мухаммеда Малима — моего слуги, хорошего — переводчика и портного; Хамиса — оруженосца, нанятого в Уньяньембе; боя Джеко, которого Саид бен Салим освободил, чтобы он меня сопровождал; Самбо — повара, его претензии на эту должность определялись тем фактом, что он был на английском торговом судне помощником кока; Комбо — помощника повара; отряда аскари и пагази — в целом около сотни человек, число, которое ежедневно изменяли дезертиры и вновь нанятые.

9 ноября караван Ливингстона в сопровождении Диллона и Мёрфи отправился к побережью. Мой же клич гласил: «Вперед, на запад!» Я должен был выступить первым, хотя и вынужден был оставить некоторое количество товаров под присмотром Бомбея из-за неявки пагази. Соответственно я должен был остановиться в Мквемкве, совсем недалеко от Квихары.

Вечер накануне расставания был — мрачным для нас обоих — Диллона и меня. Мы говорили о своем доме и о встрече в Англии; но я не уверен, что мы действительно тешили себя надеждой на встречу. У обоих должны были быть тяжкие предчувствия. Я знаю, что многое тревожило мой ум в тот — момент, потому что чувствовал, что здоровье мое сдает, а передо мной была только неясность. И все же, хотя тоска и боль расставания были велики, ни один не выразил словами какие бы то ни было сомнения или страхи по поводу будущего.

К этому времени я почти что ослеп от воспаления глаз и был едва в состоянии ходить из-за боли в спине; лихорадка же, которая все еще меня не оставляла, превратила меня в скелет — вес мой при выходе из Квихары составлял всего семь стоунов[110] четыре фунта.

Должен признаться, что вероятность того, что Диллон доберется домой, казалась мне большей, нежели вероятность, что я когда-нибудь снова увижу Англию. И все же я был — полон решимости продолжать путь, веря, что милость божья даст мне возможность завершить предпринятый труд. А Диллон весело говорил о пользе от перемены климата, на которую надеялся, о возвращении здоровья и, быть может, и зрения. Не предвидел я, что столь близко было тогда наше расставание навеки.

Из Мквемкве люди продолжали убегать при всякой возможности, направляясь либо — в Табору, либо в Квихару; так что я снова попросил содействия Саида бен Салима и Ибн Насибов, которые обещали прогонять людей обратно ко мне всякий раз, как это будет возможно. Я также вытребовал в Мквемкве Бомбея, заменив его в Квихаре Билалем, так как за Бомбеем требовался мой личный (присмотр, если я хотел удержать его в должном виде.

Возвратясь после этого визита к Саиду бен Салиму, я с удивлением обнаружил в. своей палатке Мёрфи. Он пришел за каким-то лекарством для бедного Диллона, на которого в дополнение к прежним болезням напала дизентерия. Мёрфи, однако, сказал, что они намерены отправиться не откладывая; была подготовлена переноска Диллона на носилках.

Я просил, чтобы за мной послали немедленно, если только Диллону станет хуже, чтобы я мог его навестить. Но на следующий день ко мне пришли некоторые из людей Ливингстона с радостной вестью, что Диллону лучше и что они собираются выступать на следующее утро.

Сумев с немалыми усилиями извлечь свои товары из Квихары, я снял лагерь в (Мквемкве и направился в Итумви — большое селение, лежащее на прямой дороге в Уджиджи. Но, располагая носильщиками лишь для половины своих — грузов, я здесь испытал те же хлопоты и задержки, что и — в Мквемкве. На бумаге и судя по пайкам, было около 20 человек сверх числа тюков; но всякий раз, как мы выступали, многие отсутствовали. Билаль был послан поискать отлучившихся и оказался достаточно удачлив для того, чтобы вернуть полдюжины, но, когда он возвратился, оказалось, что не хватает 20 других.

Это утомительное и раздражающее поведение людей задержало меня в Итумви до 20 ноября, когда я сократил количество тюков за счет перепаковки и выбрасывания провианта, сохранявшегося для собственного моего употребления, и, естественно, оставив значительно меньше груза, нежели было в Мивемкве.

Я рассчитывал — получить некоторое содействие от вождя Итумви и попытался завоевать его симпатии, заверяя, что Англия — друг черного человека, она желает всех людей видеть свободными и делает все, что только в ее силах, чтобы прекратить работорговлю на побережье.

«А что же тогда, бедные арабы будут делать работу за рабов, если вы прекратите торговлю?» — вопросил вождь. Хоть и соглашаясь, что рабство — очень плохая вещь, и говоря, что никогда не продал ни единого раба, он все же признал, что иногда покупал их.

Когда мы выступали из Итумви, гонец от Мёрфи принес ужасную весть о кончине 18 ноября бедного Диллона, вызванной страшным действием африканской лихорадки. По какой-то несчастной случайности в пределах его досягаемости оставили оружие. И в бреду лихорадки и от невзгод из-за осложнения болезней, которыми он страдал, Диллон выстрелил себе в голову.

Как ни безумно тяжко останавливаться на этом сюжете, я думаю, будет только справедливо подчеркнуть, что лишь те, кто испытал эту лихорадку, могут понять те невероятные фантазии, какие охватывают ум. Временами, хотя я и не терял сознания полностью, мне казалось, будто у меня две головы и я не могу жить в таком состоянии. Вес был настолько велик, а впечатление — настолько отчетливо, что я испытывал соблазн любыми средствами избавиться от второй головы, но не имел ни малейшего желания положить конец своему существованию.

День, когда я получил эту весть, был самым горестным в моей жизни: я утратил одного из лучших и преданнейших своих однокашников и друзей, человека, чье общество на — протяжении многих утомительных часов путешествия и страданий помогало развеселиться и смягчить трудности и лишения, которые так часто нас одолевали.

Этот удар настолько меня потряс, да к тому же я был так слаб, что несколько дней жил как бы во сне, с трудом вспоминая что-либо о переходе до Кононго и оставив свой дневник чистым. Может быть, не сразу просто понять, как получилось, что после расставания с Диллоном и (Мёрфи, двигаясь на протяжении нескольких дней к противоположным побережьям, наши отряды могли все еще находиться близко друг от друга. Поэтому я даю прилагаемый набросок путей, которыми мы двигались.

Отсутствие пагази продолжало вызывать задержки, и в конечном счете мне пришлось оставить мысль о движении на Уджиджи по прямой дороге, обнаружив, что ни одна душа не последовала бы за мной, упорствуй я и такой попытке. В соответствии с этим я решил пойти кружным путем, через Угунду, и попробовать пройти по дороге, лежащей между общепризнанным маршрутом и тем, которым шел Стэнли[111].

Все остававшиеся консервированные продукты, за исключением банки супа, банки рыбы и двух пудингов с изюмом (которые я сохранил на случай возможного празднования Рождества), были теперь выброшены, чтобы облегчить тюки. Ибо, каким бы расточительством это ни казалось и как ни жалко было мне оставлять то, что впоследствии могло бы оказаться для нас жизненно необходимым, было очевидно: единственная наша надежда благополучно достигнуть гавани заключается в том, чтобы сколь только возможно облегчить корабль. К тому же совсем рядом было несколько крупных деревень, так что голодная смерть не смотрела нам в лицо.

27 ноября я набрал сотню пагази на 110 тюков и двинулся к Теме, большому селению в четырех милях от нас, оставив Бомбея, чтобы переправить все прочие тюки с теми людьми, которых он наймет на этот день. Мимо двух больших деревень мы прошли с развевающимся флагом и боем барабана, который я добыл в надежде воодушевить своих людей небольшим шумом. Однако все население деловито занималось подготовкой полей для следующего урожая, так как начались дожди; и, таким образом, эта попытка демонстрации оказалась несколько скучной.

Бомбей продержал меня в ожидании в Теме следующий день вследствие того, что несколько человек удрало обратно в Квихару; а когда он явился, мы пребывали в еще большем затруднении, чем до того.

Я был поражен, увидев турка, служившего солдатом под началом Абдаллаха бен Насиба и разместившегося здесь с целью закупки провианта для белуджей в Квихаре. Он родился в Константинополе, поступил в турецкую армию и присутствовал при открытии Суэцкого канала. В Египте он дезертировал и попал на Занзибар, очевидно не больно хорошо себе представляя каким образом; оказавшись в это время без средств к существованию, он завербовался в число белуджей Сейида Баргаша. Турок, видимо, был очень доволен своим положением, но все еще сохранял тягу к Константинополю и сказал мне, что намерен когда-нибудь туда возвратиться.

Поскольку побольше пагази, чем прежде, предложило свои услуги, я позволил себе робкую надежду на то, что есть возможность хорошего старта наутро. Но за ночь их скрылось свыше 20, и только с большим опозданием мне удалось снова начать движение.

Трехчасовой переход по холмистой местности, где селения и росчисти чередовались с джунглями, привел нас в Касекеру — место смерти бедного Диллона. Я безуспешно надеялся узнать от туземцев, где похоронен мой старый однокашник, чтобы я смог посетить место его последнего успокоения и установить какой-то знак там, где он лежит. Никто не смог ничего сообщить мне об этом.

Встретив Мёрфи, я узнал, что он похоронил Диллона в джунглях из страха (хотя и совершенно напрасного!), как бы туземцы не осквернили его могилу. Я узнал также, что как раз перед кончиной бедняга уничтожил те письма, какие я дал ему для доставки на побережье; так что я сразу же приступил к писанию еще одного отчета об истории и перспективах экспедиции.

Несколько людей Мёрфи пришли с сообщением, что тот остановился в двух днях пути впереди, и, так как из его палатки украли какое-то количество ткани, он послал к Саиду бен Салиму за дополнительной тканью, что дало бы ему возможность продолжить свой путь к побережью.

Касекера — большое и чистое селение, хижины в нем с плоскими крышами, и оно окружено наружным частоколом. А внутри малого частокола находилась огромная круглая хижина — резиденция вождя; им была дочь Мкасивы, вождя всей Уньяньембе. Просторные веранды располагались перед многими домами; некоторые из домов были обмазаны разноцветной глиной, которая образовывала узоры.

Снова я должен был ожидать Бомбея; а в день его прибытия шел дождь, слишком сильный, чтобы мы могли продолжать путь. Но 2 декабря мы выступили — после обычных неприятностей: девять человек исчезли сразу же после раздачи пайков. Аскари тоже склонны были причинять хлопоты, выдвинув как претензию то, что нести флаги и барабан — не солдатская работа, а дело пагази. Бомбей очень меня раздражал, поощряя аскари в их смешных претензиях. И только после четырех часов тяжкой работы я смог двинуть караван (но без барабана).

Другие аскари сворачивали свои подстилки, одежду и наличные вещи так, чтобы они изображали тюки с тканью, и помещали их среди грузов. А из-за того, что они были намного легче, чем ткань или бусы, пагази эти тюки и выбирали, обнаруживая большое желание их нести вместо предназначенных им.

Короткий переход через лесистую местность привел нас к Кигацде, последней деревне Уньяньембе; а между нею и Угундой, следующей областью Уньямвези, лежал шестичасовой марш через девственный лес.

Для предотвращения дальнейшего дезертирства я поставил часовых у каждого входа в деревню. Но предосторожность эта оказалась тщетной, и 25 человек удрали; обрывки их скудной одежды на верхушках палисада показывали, какой путь они избрали.

Дожидаться беглецов — значило бы вызвать большую задержку и, вероятнее всего, потерю гораздо большего числа людей. Итак, сделав по сему поводу наилучшую мину, на какую был способен, я нанял достаточно людей, чтобы донести тюки дезертиров до первой деревни в Угунде, где, как уверяли, обычно достают пагази. Я также отправил гонца к арабам в Квихаре и Таборе, сообщив о числе сбежавших, большая часть которых была известна как люди, живущие на побережье.

Идя по лесистой местности с красивыми открытыми полянами, с деревьями, покрывающимися свежей листвой, и молодой травой, одевающей нежной зеленью участки, которые были выжжены в сухой сезон, я чувствовал себя лучше, нежели в любой момент со времени оставления Квихары. И, к своему удивлению, я обнаружил, что способен идти по тенистой тропе, не страдая от усталости. Отдыхали мы около нескольких луж с чистой свежей водой. Один из грузовых ослов, оценив прелесть купания, вошел в лужу и, улегшись, начал кататься в воде. Как ни приятно было животному, но купание оказалось вредно для груза, состоявшего из разнообразных вещей, ботанической бумаги и т. п.

Возобновив движение, мы через несколько часов достигли большого селения в центре обширных возделанных земель. Это была резиденция Мримы Нгомбе, вождя Угунды; деревня именовалась Квикуру — это название неизменно дается селению, в котором живет вождь округа в Уньямвези.

Так как люди, несшие мою палатку и кухонные принадлежности, отстали, я укрылся от солнечных лучей в деревенском общественном доме, где стал центром внимания удивленной толпы. Почти в каждой деревне Уньямвези есть два таких общественных дома — или, может быть, их правильнее назвать «клубами», — по одному для каждого пола[112]. Тот, что предназначается для женщин, для чужих закрыт; но в доме, посещаемом мужчинами, всякого заметного путешественника приветствуют вождь и старейшины. Как только мальчику исполняется семь или восемь лет, он освобождается от власти матери и большую часть времени проводит в клубе, где он обычно питается, а часто и ночует. Эти дома, в общем, просторнее и лучше (построены, чем остальные хижины, и значительную часть интерьера занимают постоянные нары.

На следующий день я посетил Мёрфи, который стоял лагерем в полутора милях к востоку от меня, и нашел его устроившимся с удобствами и выглядевшим много лучше, чем он выглядел со времени своего прибытия в Багамойо. По случаю этой встречи Мёрфи (проявил большую любезность ко мне, давши мне свое непромокаемое пальто и резиновую простыню, которые впоследствии оказались для меня очень ценны.

По совету Исы люди Ливингстона завернули его тело в кору и так перевязали, чтобы оно выглядело как тюк ткани, дабы его пронести мимо любопытных глаз вагого. Если бы те заподозрили, что в действительности находится в упаковке, они никогда бы не позволили каравану с его грузом пройти через свою страну.

До меня дошел слух, будто бы Асмани, которого я отрядил на розыски пагази, находится в джунглях, не будучи в состоянии явиться, так как какие-то руга-руга раздели его донага. Я послал несколько человек с куском ткани для этого несчастного; но вместо Асмани они привели назад дезертира, который сознался, что это он виновен в краже ткани, которую потерял Мёрфи.

На совершение кражи его подбил местный араб-метис, который подбросил снотворное снадобье собакам, чтобы они не подняли шума, когда вор войдет в палатку Мёрфи. За то, что он добыл это магическое лекарство, араб получил большую часть украденного добра, в то время как несчастный, ставший его орудием, был ограблен начисто при попытке тайком пробраться назад в Табору.

Рассмотрев дело, после терпеливого расследования и выслушивания множества перекрестных показаний под присягой, я решил, что вся тяжесть обвинений — против араба, который соучаствовал в краже и получил имущество. Поэтому я велел ему возместить Мёрфи ущерб под угрозой отправки в кандалах к Саиду бен Салиму для наказания. После небольшого сопротивления и споров он предпочел уплату выдаче Саиду бен Салиму, который, вероятно, либо пристрелил бы его, либо отправил на побережье, чтобы им занялся султан в Занзибаре. Он очень боялся быть отосланным к Саиду бен Салиму, так как распространилось известие — хотя о нем я узнал только позднее, — что тот и Абдаллах бен Насиб в нескольких случаях весьма близки были к применению силы, дабы не дать пользующимся дурной славой жителям Таборы сманивать у нас наших людей. Они бы, несомненно, приняли строжайшие меры, если бы не боялись внести раскол, когда Мирамбо все еще не был покорен.

У Мримы Нгомбе, вождя Угунды, установилась большая дружба со мной, и он постоянно меня навещал, принося помбе и настаивая, чтобы я с ним пил. Но, несмотря на его усилия, было невозможно достать среди его народа ни единого пагази, так как люди не пошли бы из дома во время сезона посевов. Поэтому я до минимума сократил свое личное снаряжение, собрав всю свою одежду, сапоги и т. п. в один тюк. Но даже теперь не было ни достаточного числа носильщиков, ни каких бы то ни было шансов получить людей, нанимая их поденно. Так что я оставил 12 тюков самых дешевых бус и написал Саиду бен Салиму, чтобы он их отправил вдогонку, буде представится такая возможность.

Пожелав Мёрфи «С богом!», я вышел из Квикуру 8 декабря и после длинного перехода достиг Мапалатты. Поначалу, когда караван пришел, жители заперли ворота деревни, поскольку недавно их ограбили какие-то торговцы рабами, научив с подозрением смотреть на всех посторонних. Но через некоторое время жители объявили, что удовлетворены нашими мирными намерениями, и позволили нам войти.

По словам Асмани, который присоединился к нам снова в селении Мримы Нгомбе, мы не встретили бы никаких других деревень в течение нескольких дней, и, следовательно, необходимо было запастись провиантом. Хотя, если судить по предшествовавшему опыту, это утверждение, вероятно, было неверным, было бы неразумным риском совершать переход в джунглях без продовольствия, и я распорядился устроить дневку, дабы закупить и очистить необходимое зерно.

Вождь деревни был отвратительно грязный старик, страдавший белой горячкой — единственный случай этого заболевания, какой я видел в Африке (хоть пьянство ни в коей мере не было чем-то необычным). Однако дела с закупкой продовольствия на пять дней пути мы удачно уладили с его женами и 10 декабря пошли дальше.

Местность была совершенно очаровательна: деревья, нежно-зеленые и свежие, открытые, поросшие травой поляны, украшенные различными дикими цветами. Пожалуй, не потребовалось бы много воображения, чтобы представить себя в лесистой части хорошо ухоженного английского парка, за исключением того, что прыгающие в отдалении газели да черепа льва и слона удерживали в сознании тот факт, что находишься все еще в африканских джунглях.

Пройдя восемь миль, мы достигли росчисти, и в центре ее стояла большая новая деревня под названием Хисинене. Асмани с вечной своей ухмылкой указал на нее с явным удовольствием, полагая, видимо, что это будет приятным сюрпризом. Но я, напротив, был возмущен, поскольку теперь выяснялось, что дневка накануне была совсем не нужна, а всякое селение наверняка соблазнило бы кого-нибудь из моих людей остаться. Покидая деревню на следующее утро, я рад был обнаружить, что за ночь сбежал только один человек.

После того как все двинулись, я замкнул колонну верхом на Жасмине — белом маскатском осле, которого я получил в Уньяньембе и который к этому времени привязался ко мне с почти собачьей преданностью.

Маскатские ослы высоко ценятся, так как обладают хорошей выносливостью; но они требуют лучшего ухода и кормления, нежели обычные туземные животные. Они имеют до 12–13 ладоней в высоту[113], а их шаг равен шагу лошади, и на них очень приятно ехать верхом из-за их легкой иноходи.

Внезапно караван остановился, и взору представился очень нежелательный вид: люди сложили на землю свои тюки, в то время как Асмани и другие аскари были заняты яростной перебранкой с какими-то туземцами.

Они оказались посольством Таки, вождя восточной Угары, направлявшимся в Уньяньембе для переговоров по случаю недоразумения, которое возникло из-за того, что деревенский вождь был застрелен неким арабом в пустяковой ссоре. Теперь Така посылал к Саиду бен Салиму и Абдаллаху бен Насибу, чтобы уладить дело, а тем временем дорога через Угару была закрыта. Любые усилия убедить это посольство вернуться и проводить меня до деревни Таки были тщетны, и нам пришлось возвращаться в Хисинене. Все блестящие утренние надежды были, таким образом, разбиты, а длительная задержка казалась неизбежной.

Глава 11

Оттеснен назад в Хисинене. — Убогое Рождество. — Суеверия по поводу змей. — Обычаи жителей. — Танцы. — Кухонная утварь. — Как хранят зерно. — Их хижины. — Пища. — Запасы. — Изготовление ткани. — Размол зерна. — Племенные отличительные знаки. — Прически. — Предостерегают по поводу Мирамбо. — Застрелен лазутчик. — Снова в пути. — Гостеприимная старая дама. — Заблудились. — Изготовление мешков. — Тайное бегство. — Расстроенное состояние страны. — Южное Нгомбе. — Дневная охота. — Рассказ охотника

Добравшись обратно в Хисинене, я стал совещаться с Бомбеем и Асмани относительно наилучшей линии поведения в этом неожиданном затруднении.

Попытка обойти Угару удлинила бы путешествие на три недели или на месяц, притом местность, по которой нам бы пришлось идти, как сообщали, не обеспечивала бы нас провиантом.

Послы заверили меня, что, как только урегулирование будет достигнуто, дорогу откроют и они отведут меня в селение Таки, зная, что тот тепло меня примет. Поэтому я решил послать Асмани вместе с ними в Уньяньембе, дабы убедить арабов, что дело желательно уладить как можно быстрее.

Вождь Хисинене был в союзе с арабами в войне против Мирамбо, и через несколько дней после нашего прибытия воины были собраны и отправлены на театр военных действий.

Не получая никаких известий от Асмани или о нем на протяжении десяти дней, я забеспокоился и послал Мухаммеда Малима с полудюжиной людей и двумя своими верховыми ослами, чтобы он двигался как можно быстрее и удостоверился, как в действительности обстоят дела. Последовало долгое, тоскливое и беспокойное ожидание, вместе с нездоровым характером местности оно меня истомило, и у меня началась лихорадка заодно с острым приступом дизентерии. Спина моя тоже так отчаянно болела, что больше недели я не знал покоя ни днем, ни ночью.

Здесь можно было хорошо поохотиться. Немного оправившись, я часто брал ружье, шел на рисовое поле примерно в 50 ярдах за деревней и подстреливал какого-нибудь бекаса. Люди тоже все время ходили на охоту, принося то зебру, то газелей. Мясо зебры — лучшее мясо в Африке, и его едят все арабы и их семьи, хотя никто из них не прикоснулся бы к конине или ослятине даже ради спасения собственной жизни.

Рождество прошло очень убого. Днем начался ливень и затопил всю деревню. Ров и валик вокруг моей палатки смыло, и в ней было больше шести дюймов воды. Все промокло или отсырело.

Затем не удался мой обед, ради которого я сохранил банку супа, банку рыбы и пудинг. Деревенская собака украла рыбу, Самбо перевернул суп, а пудинг пригорел — и мне пришлось довольствоваться тощей курицей и куском лепешки из матами.

Здесь я наблюдал у туземцев очень любопытное суеверие. Один из моих людей прибежал ко мне, крича, что в одной из хижин — большая змея. Я, конечно же, взял ружье, собравшись ее застрелить, но, когда пришел туда, туземцы не дали тронуть пресмыкающееся, но удовольствовались тем, что спокойно отвели его — удава длиной футов десять — от селения длинными палками. Я спросил о причине такого мягкого обращения и получил ответ, что это пепо — дух или призрак; если его поранить, то с деревней или с ее жителями произойдет какая-нибудь беда.

За время своего долгого пребывания в деревне я имел много возможностей наблюдать обычаи жителей. Каждое утро, едва становится светло, они выходят из своих хижин и сидят вокруг огня, куря свою утреннюю трубочку. Покончив с этим, все, за исключением старух и малых детей, вождя и двух-трех старейшин, уходят работать на полях. Те, чьи поля лежат близко к деревне, возвращаются в полдень поесть угали, или каши, тогда как те, что работают дальше, варят и едят свою полуденную пищу на месте работы. Незадолго до з тхода солнца они возвращаются, а вечером танцуют, курят, поют, а также пьют, когда есть много зерна для изготовления помбе. Приносят барабаны и сильно бьют в них ладонями, а мужчины часами ходят по кругу с криком и воплями.

Женщины в этих случаях никогда не выступают вместе с мужчинами, но заводят иной раз собственный танец: жесты их и движения бывают при этом еще более безнравственны и неприличны, чем у мужчин (хоть и у тех они плохи в этом отношении!). Как и в большинстве других племен, мужчины и женщины никогда не сидят и не танцуют вместе.

Хижины, в которых они живут, обычно строятся из крепких столбов, вкапываемых в землю, а промежутки заполняются глиной. Крыша — плоская, с небольшим наклоном к фасаду, а балки покрыты либо кусками коры, либо кустами и травой, поверх которых уложено толстое покрытие из земли. На крыши часто выкладывают разрезанный на ломти сладкий картофель и тыквы разных видов, чтобы их высушить для зимних запасов.

Внутри этих хижин, как правило, два, иногда три отделения. В первом находятся небольшие лежанки, покрытые шкурами; здесь же — универсальный африканский очаг, состоящий из трех глиняных конусов (которые иногда бывают полые), образующих печь. Единственный вид кухонной посуды — глиняные горшки; почти все, что готовится в пищу, варится. В следующем отделении держат детей и ягнят, а самое дальнее используют как зернохранилище, где зерно ссыпается в линдо, или коробки из коры с крышками, тщательно замазанными глиной. Эти линдо часто имеют огромные размеры, некоторые из них в состоянии вместить содержание дюжины мешков. Линдо меньшего размера используют как дорожные сундуки.

Свет проникает только через дверь, которая также дает единственный выход дыму, и, как следствие, балки и стены черны и блестят, а паутина, которой они заплетены, покрыта сажей. Между балками укладывают посохи, луки, копья, палицы и стрелы, дабы подвергнуть их обработке дымом.

Как и можно ожидать, жилища эти кишат паразитами, худшие из которых — огромные клещи; укус их настолько болезнен, что арабы верят, будто они ядовиты и часто вызывают лихорадку.

Африканский очаг

Главный вид пищи здесь (как, впрочем, по всей Африке) — это угали, разновидность каши. Ее приготовляют так: кипятят воду и засыпают в нее муку; а затем все перемешивается, пока не образует густую и тяжелую массу. Тогда кашу вываливают из горшка и дают стечь лишней жидкости.

Мясо получают так редко, что съедают его самым хищническим образом. Однако, когда дичи много, туземцы порой проявляют некоторую предусмотрительность и коптят мясо, чтобы его сохранить. Этот процесс заключается в нарезывании мяса узкими полосками и помещении его на больших ветках над костром из сырого дерева.

Одежда ваньямвези сделана обычно из ткани, полученной от торговцев. Но более бедным людям приходится довольствоваться туземной тканью, сделанной из луба одной из разновидностей фигового дерева. В дождливый сезон кору этого дерева сдирают и обматывают ствол банановыми листьями, ожидая, пока луб станет достаточно мягок и тонок для обработки. Тут его снимают и погружают в воду, после чего укладывают на доску и слегка постукивают по нему колотушками, сделанными обычно из рога носорога, с желобом на лицевой стороне. С каждым ударом кусок луба делается шире и шире, а будучи окончательно выделан, он немного напоминает по виду фетровый вельвет[114].

Сорго после сбора урожая молотят на площадках из утрамбованной глины длинными изогнутыми палками; иногда они имеют на ударном конце небольшой кусок доски наподобие лопасти весла. Отделив от мякины, зерно укладывают в линдо. Когда требуется зерно для употребления, его толкут в ступе, дабы отделить ту мякину, что еще могла остаться, а затем размалывают в муку между двумя камнями. Больший из них закреплен в земле, и женщина, стоя на коленях, двигает по нему меньший. В общем это грубая операция, после которой мука содержит большую долю песка и каменной крошки. Занимаясь такой работой, женщины часто держат на спине привязанных детей.

Отличительные племенные знаки ваньямвези суть: вытатуированные вертикальные линии на лбу в центре и на каждом виске; два верхних резца, сточенные так, чтобы была видна стропилообразная щель; висящий на шее маленький треугольный кусок зуба бегемота или раковины, выскобленный добела и отполированный.

Украшения их состоят главным образом из бус и проволоки — бронзовой и железной. Вожди и начальники носят огромные цилиндрические браслеты из слоновой кости — от запястья до локтя, они используются также как сигнальные средства на войне. Ими ударяют друг о друга, и таким далеко слышным звуком вожди созывают своих людей.

Мужчины обычно выбривают макушку головы, а волосы носят заплетенными в бесчисленное множество маленьких косиц, которые искусственно удлиняют, вплетая в волосы длинные волокна луба. Эти косицы часто носят так, чтобы они свисали до поясницы, а отправляясь в дорогу, эту смесь луба и волос собирают в один пучок.

Другие, которым нужно казаться модными только при случае, имеют парики из бечевок, а волосы сбривают или же коротко стригут.

Женщины в убранстве волос не следуют никакой особой моде. Порой они позволяют им оставаться в их природном курчавом состоянии; зачастую волосы используют для ношения в них воткнутыми ножа, трубки или иных мелочей. Другие убирают волосы в бесчисленные маленькие валики, тесно (прилегающие к черепу и напоминающие грядки на огороде. А в отдельных случаях волосы собирают в большие подушкообразные массы, подкладывая под них лубяные волокна. Последние два способа причесывания занимают два или три дня; но когда произведение искусства завершено, оно остается непотревоженным месяцев шесть или даже дольше.

Мрима Нгомбе, совершавший королевский объезд своих владений, посетил меня в этой деревне. Одет он был в алый бурнус, отделанный золотым шитьем. Бурнус выглядел несколько странно поверх засаленной повязки на поясе — единственной другой одежды вождя. Мрима Нгомбе был весьма недоволен вождем Хисинене и сделал ему внушение за то, что тот не уделяет мне должного внимания или не снабжает меня помбе.

28 декабря явился Асмани с приятной новостью, что недоразумение наконец улажено и мы можем теперь идти через Угару беспрепятственно. Но поскольку посольство задержалось по случаю торжеств, нам посоветовали сделать круг, дабы обойти селение, откуда послы родом, иначе нас могли бы заподозрить в их убиении.

Вместе с Асмани пришли несколько людей Саида бен Салима, доставившие кое-кого из моих дезертиров и передавшие совет остерегаться Мирамбо, поскольку-де одно из племен ватоси[115], пастухов, каких много поселилось в Уньяньембе, как удалось проследить, передавало ему информацию о дороге, какой мы собирались идти. Посланные выразили надежду, что я буду обрадован, услышав, что несчастного мтоси застрелили за доставку известия к Мирамбо. Этот акт, конечно, был задуман как любезность, но как раз без него-то я мог бы обойтись.

Ничего более не было сделано, дабы усовершенствовать план кампании против Мирамбо, из-за расхождения мнений по поводу выбора руководителя. Офицер, который привел с побережья подкрепление, желал получить верховное руководство — гражданское и военное. Но Саид бен Салим и Абдаллах бен Насиб не соглашались это допустить, так как оба они были старше того по службе. Новые части поддерживали своего командира, тогда как белуджи и остальные, кто служил под командованием Саида бен Салима и Абдаллаха бен Насиба, отказались признавать новоприбывшего. И покуда в арабской штаб-квартире преобладали разногласия, туземные союзники ежедневно от них отпадали, а власть и сила Мирамбо возрастали.

Асмани не видел моего слугу Мухаммеда Малима и не слышал о нем, но я приготовился сразу же выступать, полагая, что тот последует за мной.

Люди отказались идти, а Бомбей, вместо того чтобы мне помочь, поддержал их, утверждая, будто необходимо обождать и дать им возможность собрать зерно. То было не что иное, как беспричинная ложь и пустое оправдание. 30 декабря, после немалых хлопот, я отправился сквозь проливной дождь в еще одно Квикуру — большое и многолюдное селение, которым правила мать Мримы Нгомбе.

Старая дама была замечательно любезна, прислав мне яиц и помбе и отказавшись что бы то ни было взять взамен; она сказала, что сын ее просил присмотреть за мной, так как я его друг, и что все, чем она владеет, находится в моем распоряжении.

По выходе следующим утром Асмани попытался срезать дорогу, о каковой возможности он слышал, но ухитрился заблудиться и быстро повел нас последовательно на северо-восток, юго-запад, запад, восток, юг и север.

Больная нога не позволяла мне идти в голове каравана, чтобы исправить дело; оба моих верховых осла были у Мухаммеда Малима, а старый «конь» — Дженни Линд, на котором я ехал верхом от побережья, — был оставлен в Хисинене по причине болезни. В дополнение к нашим бедам большую часть времени лил дождь, и грязи во многих местах было по колено.

Я по-настоящему обрадовался, когда мы завидели росчисть, окружавшую деревню; вскоре я сидел под навесом дома вождя. Всю свою одежду, за исключением той, какой еще требовало приличие, я сразу же повесил сушить, потому что коробка со сменой одежды, как обычно, оказалась отставшей. Но костер и доставленная Самбо чашка горячего кофе скоро немного привели меня в себя.

Вечером я собирался наблюдать луну и взять широты; но плохая (видимость не позволила мне сделать это.

Здесь я решил подождать Мухаммеда, пока он нас не догонит; это он и сделал на следующий вечер. А поскольку верхом Мухаммед ездил скверно, то он и привел осла со сбитой спиной.

От нескольких человек, сопровождавших Мухаммеда от Саида бен Салима, я узнал, что Мёрфи уже далеко на обратном пути; слышали, будто он был уже за Дживе ла Синга.

В течение дня я имел возможность наблюдать мужчину. занятого интересным процессом изготовления мешка для переноски зерна. Взяв шест длиной около 14 футов, он, постукивая маленькой колотушкой, удалил с него кору, предварительно расслабленную замачиванием в воде в течение нескольких дней. Затем туго перевязал шест примерно в трех футах от одного конца и с другого конца начал выворачивать плотный луб наружу, используя для этого орудие, сделанное из изогнутой ветки, соструганной на лезвие и образовывавшей разновидность тесла. Затем этот мужчина коротко обрезал шест выше перевязки и, еще вывернув луб, увеличивал его размеры, поколачивая молотком — очень похоже на го, как это делают при изготовлении туземной ткани, — что также делало луб более мягким и гибким. Потом он насыпал зерно в этот лубяной мешок, хорошенько его утрамбовывая, и, когда мешок был совсем полон, завязал открытый конец и перевязал широкими полосами луба. Мешок напоминает теперь твердый валик длиной около шести или семи футов (поперечное расширение его укоротило) с коротким колышком, торчащим с одного конца. Последний позволяет предохранить содержимое от влаги, когда багаж ставят на землю. Более крупные мешки такого рода используются как зернохранилища— их тщательно покрывают соломой и закрепляют на месте, вкопав выступающий шест на открытой площади в деревне.

2 января 1874 г. мы выступили из Шикуру (кстати, Стэнли именует это селение Квикуру), после того как нас задержали несколько человек, отправившихся за тушей буйвола, которого они застрелили. Здесь я удостоверился, что осел, отбившийся, как полагали, от каравана в Уньяньембе, на самом-то деле был продан Умбари и одним из людей Ливингстона по имени Мануа Сера, которых я за этим ослом послал. После этого открытия я выгнал Умбари из каравана, потому что сверх того, что он был жуликом, это был еще и ворчливый, беспокойный малый, постоянно возбуждавший в людях дух недовольства.

Асмани, казалось, колебался относительно маршрута на следующий день, так что я проложил курс по компасу, и после пяти часов движения через полные дичи джунгли без дорог мы стали лагерем на открытом месте около каких-то прудов.

Я пошел с ружьем и увидел многочисленные следы жирафы; хотел подойти к большой антилопе на значительном расстоянии, но, прежде чем оказался на дистанции выстрела, Лио, оставленный в лагере, нашел меня и столь шумно выразил свое удовольствие, что антилопа испугалась и мой шанс на удачный выстрел пропал.

По возвращении я нашел отряд людей Саида бен Салима, прибывший на розыски трех рабынь, сопровождавших, как говорили, людей, отправленных мной в Уньяньембе с Мухаммедом Малимом; когда женщин обнаружили, я приказал немедля их отдать.

Ночью убежали еще двое пагази, но, к счастью, встреченный в лесах охотник предложил свои услуги. Мы продолжали свой марш по компасу через джунгли (Лио спугнул здесь стадо антилоп, а караван обнаружил стадо диких свиней, из которого я подстрелил поросенка) и, двигаясь этим курсом на протяжении нескольких часов, оказались среди окоренных деревьев, что указывало на приближение к деревне.

Вскоре после того мы наткнулись на тропу, ведшую через свежерасчищенные посадки, где пни сваленных деревьев были оставлены около четырех футов высотой, что им придавало любопытнейший (вид. Росчисть привела нас к последнему селению Угунды, и, хотя было еще рано, я принял решение остановиться, так как между нами и первой деревней в Угале, куда мы должны были прийти, лежали три длинных перехода.

Продовольствие было в изобилии, и, когда закупили достаточно зерна на четыре дня, я распорядился, чтобы его очистили сразу же, вместо того чтобы позволять людям занять этим делом целый день.

Деревня была большая и прочно построенная; в разные времена явно добавлялись пристройки. Старейшая часть, в которой жил вождь, почти целиком помещалась в тени огромного баньянового дерева[116]. В дополнение к обычному частоколу эта деревня еще была окружена рвом и валом с бойницами для ведения изнутри мушкетного огня, а входы состояли из узких проходов с двумя или тремя дверями в каждом.

Здесь особенно заметно было отличие нынешнего положения в стране от того, какое преобладало, когда тут побывал Бертон. В его время мушкет составлял фамильное достояние вождя, и счастливые обладатели встречались редко. Но когда проходил я, почти каждое селение могло выставить по меньшей мере половину своих мужчин, вооруженных мушкетами.

Вследствие враждебных действий между Мирамбо и арабами очень пострадала торговля, да и вся страна выглядела крайне неустроенной. Не признававшие закона обитатели деревень пользовались существующим беспорядком и формировали отряды силой от 40 до 50 человек, чтобы грабить и разорять своих более слабых соседей. Таких они подвергали нападениям без разбору, именуя себя друзьями Мирамбо или арабов, смотря по тому, какую сторону в данный момент намеревались пограбить.

Воды впереди, как говорили, ожидалось мало; двигаясь по компасу, был известный риск вообще ее не найти, и мы пошли по дороге, указанной Асмани. Скоро выбрались из джунглей и ступили на безграничную по видимости равнину, покрытую высокой травой, с отдельными деревьями и многочисленными небольшими холмами, увенчанными лесом. Привал мы сделали возле лужи с мутной водой, а лагерем стали на одном из маленьких лесистых холмов.

Количество дичи вызывает восхищение. Мы видели перепелов и птиц-секретарей, спугнули большое стадо антилоп и пересекли тропу стада буйволов шириной около 20 ярдов и вытоптанную наподобие распаханного плутом поля; тропа шла строго по прямой с севера на юг.

Двигаясь отсюда к сухому руслу Южного Нгомбе, мы прошли вскоре мимо нескольких мелких заболоченных луж, окруженных деревьями и густыми джунглями. Я шел впереди и оказался, к несчастью, без ружья, когда мимо, похрюкивая и переваливаясь, прошел здоровенный белый носорог. Он меня не заметил, так как я спокойно спрятался за дерево, но крики носильщиков, которые теперь увидели носорога, спугнули его, и он свернул в джунгли. Я пошел следом, как только принесли мою винтовку, и какое-то расстояние преследовал носорога, но меня остановило заболоченное русло.

Почти весь остаток пути до Южного Нгомбе шел болотом, кроме одного участка такой красивой равнины, какую только можно вообразить. Купы великолепных деревьев располагались настолько эффектно, что подобного впечатления трудно было бы достичь, даже будь они размещены искусством ландшафтного садовника. Сцену дополняли лесистые высотки и лужайки с зеленой травой, а на заднем плане — густые деревья.

Южный Нгомбе (не смешивать с Нгомбе Северным, который дренирует местность к северу от Таборы!) — один из южных притоков реки Малагараси. В него впадает сухое русло Уале, которое отходит вверх по течению в нескольких милях к западу от Итумви. Поблизости от места, где мы переправлялись, Нгомбе лежал длинными отрезками — по четыре-пять миль воды, — отделявшимися друг от друга только песчаными косами шириной ярдов в 50. Воды Нгомбе покрыты множеством огромных кувшинок и дают приют многочисленным бегемотам и крокодилам. Во время половодья он разливается мили на три в каждую сторону и сбрасывает в Малагараси большое количество воды.

Наш лагерь был поставлен на западном берегу Нгомбе, на свободном пространстве поросшего травой торфа, окруженном гигантскими деревьями. Деревья до самых верхних ветвей были увешаны огромными лианами.

Так как люди устали после двух длинных переходов, я решил устроить дневку и отпустил их поохотиться. Окружающая местность была полна дичью. Но дичь эта очень осторожна и до того напугана как моими собственными людьми, так и бродившими вокруг охотничьими отрядами вагара, что я застрелил лишь кабана (которого как нечистое животное не понес бы никто из моих людей).

Во время прогулки я заметил останки льва, буйвола и крокодила, лежавшие вместе в одной куче, и мне рассказали любопытную историю по поводу этого странного зрелища. Говорили, будто, когда буйвол пришел пить, лев прыгнул на него; оба скатились вместе в воду, и их схватил крокодил. А того, в свою очередь, борющиеся звери оттащили ярдов на 20 от воды — и там все трио погибло в не поддававшемся разъединению переплетении.

Я видел также огромного журавля синевато-серого цвета, выглядевшего среди птиц королем; за исключением страуса, он был намного больше всех птиц, каких я когда-либо видел.

Глава 12

Угара. — Смешное зрелище. — Ставка Мирамбо. — Разорение и запустение. — Опустошения от работорговли. — Лио поражает туземцев. — Ножные украшения. — Лиева. — Мои любимцы. — Не признающая законов кучка негодяев. — Ливень. — Жилища пчел. — Паническое бегство. — Заблудились в джунглях. — Паника. — Резиденция на скалах. — Попытка вымогательства. — Я даю урок гостеприимства. — Его доброе воздействие. — Есть нечего. — Жасмин издыхает. — Моя ручная козочка. — Недружественные деревни. — Нападение буйвола

Угара[117], где мы сейчас находились, не считается частью собственно Уньямвези, хотя из-за того, что у жителей те же манеры и племенные знаки, а язык почти идентичен, их нелегко отличить от соседей.

8 января мы двинулись с берегов Южного Нгомбе к Тевере. Но вскоре нас встретило около 20 человек, посланных Такой — вождем самой восточной из трех частей, на которые делится Угара, — дабы узнать, по каким причинам вступили мы на его территорию, не послав известить его о нашем приближении. Когда объяснения были быстро даны, они возвратились назад вместе с нами и указали, где нам сделать стоянку; но расположиться лагерем в Тевере нам не разрешили.

Селение это выглядело сплошной массой растительности; деревья росли столь пышно и близко друг к другу, что хижин совсем не было видно. И даже палисады из дерева, луб которого служит для изготовления ткани, пустили корни и стали, таким образом, подобны укреплениям Робинзона Крузо.

Собственная деревня Таки была примерно в семи милях к северу от нас и оказалась бы лежащей прямо на нашем пути, если бы нам позволили продолжить движение ню дороге, избранной при первом выходе из Хисинене.

Не успели мы разбить лагерь, как явились посланцы Таки и потребовали в качестве мхонго 20 доти и 2 ружья. Без ружей я обойтись не мог и не дал бы их, так что уладил дело компромиссным образом, выплатив 22 доти. Тут же с меня потребовали и презент для матери Таки; но я отказался дать что бы то ни было, выразив мнение, что Така вполне в состоянии позаботиться о собственной матери.

Гонцы сообщили мне, что, ежели бы я посетил Таку, он дал бы мне некоторое количество провианта; но поскольку это повлекло бы за собой задержку в два или три дня, я отклонил приглашение.

В наше распоряжение предоставили проводников, и мы шли по совершенно ровной местности до самого окончания дневного перехода, когда уткнулись в маленький холм рядом с деревней под названием Кватоси и стали лагерем на его вершине.

Меня очень позабавил один из проводников, который весьма гордился тем, что обладает зонтиком. Целый день он держал его раскрытым, постоянно вертя его самым забавным образом. Когда же мы входили в какие-нибудь джунгли, он усугублял абсурдность своего облика, снимая с себя единственный предмет одежды — набедренную повязку — и помещая ее, аккуратно сложенную, на голову.

Из лагеря не видно было ничего, кроме беспредельной равнины, покрытой джунглями; на горизонте выступали лишь два небольших холма далеко к северо-северо-востоку. Говорили, будто это ставка Мирамбо, которую арабы ни разу не атаковали; позиция была настолько сильна, что они понимали: сделать такую попытку — значило бы пойти навстречу неминуемому поражению.

Мы прошли мимо многих покинутых деревень, которые совсем недавно были разрушены во время войны. И, проведя одну ночь лагерем в джунглях, прибыли к столице Утенде— центрального округа Угары. Вождь был умерен в своих требованиях относительно мхонго и довольствовался бы шестью доти, не скажи ему сын Таки, по несчастью явившийся в этот момент: «Не будь глупцом! Отец получил двадцать два — ты проси столько же!» Это вызвало долгий торг и споры, поскольку я был очень против того, чтобы подчиниться этому возросшему требованию. Все же ему в конечном счете удалось получить 22 доти, ибо он запретил своему народу продавать нам продовольствие, покуда ему не заплатят мхонго.

В селении было много людей Мирамбо, каковые любезно нам сообщили, что определенно напали бы на нас, будь мы арабы. Но так как мы англичане, нам позволили пройти, потому что знают: мы пришли не за рабами. Я сильно подозреваю, что все это были фразы, ибо Мирамбо в такой же степени работорговец, как и любой араб в стране[118]. Но я полагаю, что эти люди кое-что слышали об англичанах от моих спутников и, не будучи достаточно сильны, чтобы нас ограбить, сочли разумным выказывать дружелюбие.

Вождь оказался занятным малым: то отменял данное нам разрешение покупать продовольствие, то его возобновлял. Пользуясь разрешением, когда его жаловали, мы за два дня достали достаточно еды и пошли своей дорогой.

Дожди теперь стали исключительно сильными и по временам низвергались с таким грохотом, что спать было почти невозможно. Нижеследующая заметка в моем дневнике, очевидно, была сделана в одном таком случае: «Гром и молния: лежу в бодрствующем состоянии, прислушиваюсь к дождю. Если наша благословенная старая Танганьика все это получает, она должна где-то выплеснуться!»

Следующая наша остановка была в деревне Лиевы — вождя Западной Угары. Местность до того была совсем плоской, но теперь начинала становиться пересеченной, и дорога шла по волнистой равнине. Долины были болотами с глубокой и густой черной грязью, которая во всем, за исключением протяженности, почти отодвигала в тень рассказы о страшной Макате.

Проходить через развалины столь многих покинутых селений, некогда обиталищ счастливых и довольных людей, было неописуемо грустно. Где были теперь те, кто строил эти деревни и возделывал окружающие поля? Где? Угнаны как рабы, перебиты негодяями, занятыми войной, в которой эти бедняги никак не заинтересованы, или же умерли в джунглях от голода и болезней! Африка источает кровь каждой своей порой. Богатая страна, которой нужен лишь труд, чтобы сделаться одним из крупнейших производителей благ в мире. Но ее население, и без того слишком скудное для ее потребностей, каждодневно истощается работорговлей и междоусобной войной.

Если позволить нынешнему положению дел продолжаться, страна будет постепенно вновь превращаться в джунгли и глушь, становясь все более и более недоступной для купца и путешественника.

В деревне Лиовы все население высыпало поглазеть на нас, но удивление их при виде европейца было гораздо менее того, какое они выказали три виде собаки, старины Лио. И уж никак не уменьшали это удивление рассказы моих людей, которые сообщали, будто Лио даже одной лапой оправится с любыми двумя львами в Африке.

Здешние жители — красивое, мужественное, воинственное племя, хорошо вооруженное ружьями и копьями. Острия последних иногда имеют в длину два фута и больше четырех дюймов ширины в самой широкой части. Два украшения, которые я до того встречал редко, теперь стали обычными. Одно из них носят на ногах — это самбо. Оно состоит из большого числа узких колец из слоновой шерсти или шкуры, аккуратно обвязанных очень тонкой проволокой. Туземцы высокого ранга часто носят такую массу их, что это придает им вид больных элефантиазисом[119]. И хотя я и не имел способа установить точное число самбо на каждой ноге, могу с уверенностью утверждать, что в некоторых случаях цифра 300 будет скорее ниже действительной, чем выше ее.

Другое украшение, какое я имею в виду, образовано бахромой из длинной козьей шерсти, которую также носят вокруг ноги; оно начинается прямо над икрой и спускается (почти до земли. К обоим этим украшениям часто подвешивают маленькие колокольчики и кусочки жести и других металлов. И счастливый обладатель такого дополнительного украшения никогда не бывает склонен оставить его незамеченным, но топает и разгуливает с напыщенным видом, чтобы заставить колокольцы звенеть и возвещать о его приближении.

Пока мы находились в ставке Лиовы, пришел отряд людей Мримы Нгомбе, направлявшийся к Симбе, вождю варори. Последний, недавно успешно награбив у соседей много слоновой кости, разослал извещения, утверждая, что у него на руках очень большой запас отличного товара, каковой необходимо-де продать с катастрофическим убытком, дабы (рассчитаться перед уходом из здешних мест.

Отец Лиовы, носивший это же имя, был вождем всей Угары, но, повздорив с какими-то арабами, выступил в поход с намерением разрушить Багамойо. Однако его высокие амбиции превосходили его возможности, и с большинством своих спутников он погиб в пути. Вассальные вожди двух других частей Угары воспользовались молодостью Лиовы нынешнего, объявили себя независимыми и таким образом украли у него более двух третей отцовского наследия.

Лиова подарил мне козу, которая так ко мне привязалась, что у меня не хватило духу ее зарезать; я решил оставить ее как игрушку. Скоро коза узнавала меня и откликалась на свое имя — Дайна. Они с Лио были неразлучны, а на переходе оба животных обычно шли за мной по пятам.

Тут до меня дошла весть, что прямая дорога к парому на Малагараси перерезана большими отрядами беглых рабов, принадлежавших ранее арабам. Они были хорошо вооружены и обращали свое оружие против любого путника. Рабов вооружили было их хозяева, дабы те сражались с Мирамбо. Но рабы дезертировали и примкнули ко множеству беглецов, наводнявших окрестности Уньяньембе. А ныне они делали все, что в их силах, дабы вредить прежним своим господам. Многие из жестокостей, приписанных Мирамбо, должны, собственно, быть отнесены за счет этих негодяев, которые, не будучи связаны ни людскими, ни божественными законами, не полагали никаких пределов тем жестокостям, какие себе позволяли.

Ставка Лиовы была покинута 17 января, а вскоре после выхода мы встретили людей Мримы Нгомбе, которые выступили днем раньше, но вернулись назад — отдаться под наше покровительство, так как боялись идти одни.

Три мили вниз по склону и пол мил и через болото — вот все, что мы смогли пройти, прежде чем нас просто остановил дождь, который лился как водопад; и очень трудно было заставить людей и животных выдержать его и перебраться через болото для разбивки лагеря на сухом месте. Ливень приближался к нам как движущаяся стена воды, и звук его напоминал рев водопада еще за некоторое время до того, как буря нас настигла. К счастью, палатки были поставлены быстро и товары сохранены сухими. Я вполне оценил непромокаемое пальто Мёрфи; но люди промокли насквозь, и большинство избрало костюм Адама в давнюю пору садов Эдемских.

Когда дождь перестал, несколько человек разорили пчелиное гнездо, которое обнаружили на дереве, нависавшем над лагерем. Я с интересом следил за их действиями, так как казалось чудом, чтобы обнаженные парни вверху, на дереве, смогли бы подрубить дупло, где было гнездо с роившимися вокруг него разъяренными пчелами. Однако люди лишь время от времени останавливались, чтобы смахнуть пчел с лица или выдернуть жало. Кожа этих малых должна быть чем-то вроде кожи медоуказчика, непроницаемой для пчелиного жала; но уж после всех их трудов никакого меда больше не будет — останутся лишь мертвые и сгнившие соты.

Возобновив движение, мы прошли через открытый лес из красивых деревьев, с небольшим подлеском или вовсе без него, где мне удалось подбить крупную антилопу. Затем мы — подошли к обрывистому оврагу с многочисленными ручьями, скатывавшимися по его скалистым краям. Иногда эти ручьи были скрыты за кустами, а в других местах образовывали миниатюрные водопады. Мы обогнули южную оконечность оврага и достигли реки Мтамбо, текущей на дне скалистой долины. Она была глубиной в два-три фута со множеством небольших водопадов; ложе реки было так заполнено скалами, что выступавшие камни образовали удобную тропинку через реку. Единственной трудностью было заставить пройти по ней ослов.

На следующий день часа через два движения были замечены несколько быков. Люди немедленно сбросили тюки, часть разбежалась, а прочие кинулись преследовать животных. Беглецы вскоре опомнились и возвратились; но, поскольку охотников было не видать, не оставалось иного выбора, как стать лагерем. Меня вывела из строя болезненная рана на ноге, вызванная, я думаю, укусом стоножки; и я был вовсе не в состоянии поохотиться. Охотники вернулись вечером, за исключением тех немногих, кто остался преследовать носорога и оленя. Оленя Асмани застрелил, и на следующий день люди отказались трогаться с места, пока не доставят и не разделят мясо — для этого же была необходима стоянка.

Раздражение мое из-за этой задержки усугубилось тем, что мы заблудились при отправлении в дорогу. Нога моя тем временем стала причинять такую мучительную боль, что я не мог возглавлять караван и прокладывать маршрут по компасу. Три дня мы ходили по кругу, иногда продвигаясь по какой-то тропе, быть может, с полчаса только для того, чтобы обнаружить, что она разом обрывается. А разведчики, высланные вперед на поиски верного пути, утверждали, будто в том направлении, по которому я хочу идти, лежат непроходимые болота и «грязи».

В течение всего этого времени мы продирались через джунгли и переправились через несколько речек. Две из них были столь глубоки, что пришлось для перевозки ослов воспользоваться резиновой лодкой. Обычно же какой-нибудь осел, более смелый, чем его товарищи, прыгал в речку и переплывал ее, а уж остальные следовали за ним.

Вскоре после того, как вечером третьего дня пути мы стали лагерем, меня встревожила стрельба со всех сторон. Я вышел, ковыляя, из палатки и встретил человека, чьи волосы стояли дыбом, насколько это допускало их шерстистое строение, а на лице был написан ужас; он кричал: «Хозяин, хозяин! Руга-руга! Шика бундуки!» («Разбойники! Бери ружье!»).

Я смог найти лишь около 20 из своих людей; первым их движением, как обычно, было позаботиться о собственной безопасности, улепетнув, а где враг, никто не мог мне сказать.

Наконец я установил, что один из моих спутников, встретив в джунглях старого туземца, выстрелил в знак того, что мы находимся близко от деревни. Другие же люди, будучи совсем запуганы рассказами про Мирамбо, рута-руга и беглых рабов, немедленно вообразили, что мы подверглись нападению. Отсюда — испуг и всеобщая суматоха.

Когда туземца доставили ко мне, я от него узнал, что на следующий день легко будет добраться до деревни Ман Комо — вождя части области Кавенди. Он вызвался сразу же проводить туда нескольких моих людей, дабы наутро они смогли вернуться и показать нам дорогу.

Этот старик занимался срезкой луба, чтобы изготовить одежду для себя и своей жены; судя по внешнему виду, он занялся этим делом не ранее, чем возникла в том нужда. Я вознаградил его за любезность шукой ткани, и он удалился совершенно довольный.

Люди, которых я послал в деревню, возвратились лишь после полудня. Другие в это время отправились в охотничью экспедицию и принесли зебру. Последовавший за этим пир погасил всякую надежду двинуться в путь до следующего утра, когда мы прошли через топь и переправились через реку, текущую около деревни Ман Комо.

Деревня защищена спереди этой рекой, имеющей 25 футов в ширину и 8 в глубину, а с тыла — обрывистым скалистым холмом, на склоне которого и построена основная часть селения. Многие жители обзавелись в качестве жилищ норами и пещерами в скалах. Доступ к деревне столь труден, а защитить ее так легко, что даже Мирамбо при попытке ограбить жителей был ими отбит.

Вскоре меня уже ждали представители Май Комо; им поручено было потребовать мхонго в 50 доти. Ман Комо слышал-де от людей Мримы Нгомбе, что в Угаре выплачивалось столько же. Очень хорошо зная, что это требование — попытка вымогательства (Ман Комо никогда до того не давали мхонго), я отказался платить что бы то ни было и прочел гонцам лекцию о гостеприимстве. Я сказал им, что, раз они хорошо знали о том, что мы долгое время бродили по джунглям, они должны бы были, собственно, принести нам в подарок еды. Если бы они так сделали, я бы поднес Ман Комо щедрый подарок; но теперь, заверил я их, он от меня не получит даже дюйма ткани.

Двое жителей деревни вызвались за малую плату провести меня к столице Увинзы[120], нашего следующего этапа, по дороге, на которой, как они говорили, мы бы не испытывали трудностей со снабжением. Поэтому я решил идти вперед, и рано утром, когда явились верные своему обещанию проводники, мы сразу же выступили.

Нога моя стала настолько хуже, что я был совсем не способен ходить, а бедный Жасмин так ослаб, нуждаясь в настоящем корме, что не мог выдержать мою тяжесть. Так что я подвесил свой железный стул к шесту, и аскари меня несли.

Урок, данный мною Ман Комо, в сочетании с моим быстрым уходом из его селения, видимо, возымел некоторый эффект. Ибо вскоре после выступления нас догнал один из его сыновей, который обещал, что я получу, буде возвращусь, подарок в виде козы, некоторого количества зерна и помбе. Но я отказался вернуться, так как совсем уже настроился идти дальше.

Идя по дороге вдоль небольшой равнины, лежащей между потоком и подножием холма (северную оконечность которого мы обогнули), мы дошли до горы с таким крутым подъемом, что люди не смогли меня нести и пришлось буквально втягивать меня за руки. С вершины были (видны луга, леса и долины, рассеянные у наших ног и окруженные холмами разного вида и размера. Самые дальние холмы, сказали нам, возвышаются над Танганьикой.

Мы поднялись на этот холм в единственной доступной точке в том направлении, с которого подошли; склоны во многих местах шли вниз так круто, что здоровенные камни, скатываясь через край, с треском рушились сквозь ветви деревьев и не касались земли, пока не опускались в долине внизу.

Начался слепящий дождь, вымочил насквозь всех и вся, покрыл склоны холма бегущей водой — к великому нашему неудобству. И после полудня мы рады были разбить лагерь около маленького скопления хижин с примерно дюжиной обитателей.

Здесь не получить было провизии, но, вместо того чтобы сразу же рвануться вперед, люди отправились на фуражировку, которая задержала нас на три дня. Они вернулись, не достигнув никакого успеха. В течение этих дней я так скверно себя чувствовал, промокнув на холмах и из-за боли в ноге, что это меня совсем избавляло от ощущения голода.

И это, пожалуй, было удачно, так как есть было нечего, кроме одного-единственного пудинга, сохраненного мной на случай встречи в Африке еще одного Рождества.

Бедняга Жасмин совсем обессилел из-за отсутствия зерна для корма. Последним усилием он дотащился до входа в мою палатку, где и лег, истощенный и совсем неспособный двигаться. Не имея никакого корма для несчастной скотины, я решил, что милосерднее будет пустить ослу нулю в голову, так как зрелище его мучений было невыносимым.

Единственный уцелевший теперь осел был полукровкой; он тоже обнаруживал признаки истощения.

Коза моя сделалась совсем ручной и (привыкла спать возле моей кровати. Если ее привязывали где-нибудь в другом месте, она будоражила лагерь непрестанным блеянием, пока ей не позволяли вернуться ко мне.

Людям удавалось находить для себя корни и грибы, и я полагаю, немного муки и зерна; но сам я ничего не ел до вечера третьих суток.

31 января мы охотно покинули это негостеприимное место и пошли вниз по крутому спуску и вдоль узкой долины, по которой бежал извилистый лоток; по обеим сторонам долины лежали многочисленные огороженные и возделанные участки.

Селения располагались высоко в скалах, и жители отказывались иметь с нами какие бы то ни было сношения. Причина этого недружественного поведения была в том, что они не верили в честность наших щелей, много пострадав от работорговли — на них охотились соседние племена, продавая их арабам. Они могли это делать вследствие того, что здесь не существует дружбы между селениями: каждый мелкий хуторок, быть может с полудюжиной семей, утверждает свою независимость.

Выбравшись из этой долины, мы пошли через открытый лес вдоль склона холма. Внезапно я оказался самым бесцеремонным образом брошен наземь своими носильщиками, которые разбежались прочь, и сразу же вслед за тем вдоль всей линии началась всеобщая суматоха. Люди в панике бросали ружья, (грузы и все остальное, поспешно разбегаясь, чтобы спрятаться за ближайшими деревьями.

«Что случилось? Воры, дикие звери или что? Дайте мне ружье!» — кричал я, лежа на боку, прижатый к стулу шестом и совершенно неспособный двинуться.

Единственный ответ, какой я получил, заключался в «личном разъяснении» со стороны причины всего этого ужаса — одинокого черного буйвола, который с опущенной головой несся в атаку. Он выглядел злым и шалым, когда пробежал в 20 ярдах от меня. По счастью, он меня не увидел, иначе, по всей вероятности, послал бы в воздух вместе со стулом и прочим.

Этим вечером мы разбили лагерь в широкой лощине на склоне холма. Такой выбор оказался довольно неудачен: среди ночи сильный ливень превратил нашу стоянку в двухфутовой глубины поток, который затопил ящики с книгами и патронами, да и все остальные грузы.

На следующий день мы достигли берегов Синди — крупного притока Малагараси, пройдя во время движения широкий участок местности, покрытый водою от одного до трех футов глубиной. Собака и коза дружно переплывали глубокие места рядом с моим стулом.

Глава 13

Плавучие острова. — Их возникновение и рост. — Переправа через Синди. — Увинза. — Сердечный прием. — Странная экономия. — Мальчик-вождь. — Любопытные посетители. — Церемонные приветствия. — Татуирование. — Угага — Приближение Мирамбо. — Мы в обороне. — Разрушено несколько деревень. — Сборы на переправе — Толпа претендентов. — Перевоз на Малагараси. — Кулинарное искусство Самбо. — Приготовление соли. — Значительная торговля. — Жидкий нюхательный табак. — Забавное зрелище. — Мой верный Лио издыхает. — Дикие звери в лагере. — Видим Танганьику. — Прибытие в Кавеле

Через Синди мы переправились 2 февраля по массе плавающей растительности — одной из достопримечательностей Африки между тропиками. Многие реки на большой части своей протяженности усеяны этими островами, которые, будучи в хорошем состоянии, используются и людьми и животными как естественные плавучие мосты. В месте, где мы переправлялись, с обоих берегов было только по каналу чистой воды фута в два шириной, а остальные сто ярдов ширины реки были покрыты растительностью, которая тянулась на три четверти мили вниз по течению.

Ступая на эти острова, испытываешь примерно то же ощущение, какое бывает, когда идешь по дрожащей трясине, поросшей камышом и травой. Проткнув шестом насквозь три фута тесно оплетенной растительности, смешанной с грунтом, обнаруживаешь реку и видишь, как под этим покровом проплывают бегемоты. От года к году эти массы изменяют свои толщину и устойчивость. Происхождением своим они обязаны тростникам, растущим в ложе реки и препятствующим движению плывущих обломков; тростники собирают их вместе, и те образуют почву для растительности. Растения быстро прорастают и расцветают; а так как их корни переплетаются, в итоге образуется плотная масса. Она продолжает нарастать на протяжении примерно шести лет, когда достигает предела. Затем остров начинает разлагаться и года за четыре исчезает совсем.

Караваны иногда проходят по островам, когда наступила уже стадия разложения растений, и некоторые караваны погибли при таких переходах. Естественно, мои люди решились довериться этим плавающим островам не без опаски и с многочисленными предсказаниями по поводу ожидающей-де нас катастрофы. Однако же мы прошли без всяких происшествий и, идя мимо возделанных участков и жилищ, вскоре достигли деревни Итамбара, ставки вождя области Увинза.

Глядя назад, в сторону холмов, через которые мы прошли, я не мог не заметить их сходства с архипелагом: многочисленные холмы, отделенные друг от друга узкими ущельями, напоминали острова с обрывистыми берегами, мысами и утесами. У многих из них были такие крутые склоны, что на расстоянии они казались вовсе неприступными. Но вьющийся слабый синий дымок свидетельствовал о присутствии деревень, гнездящихся под скалистыми утесами. Все это вместе представляло картину чудесной красоты.

В Увинзе было много самого разного продовольствия, и мы видели плантации маиса, матамы, сладкого картофеля, бобов, которые росли на каком-то кустарнике, и табака. В Итамбаре нас сердечно приветствовал староста, который предложил нам для использования под жилье несколько хижин и, заметив, что мы, должно быть, голодны, доставил козу и несколько кур для меня и муку для моих людей.

Здесь было уплачено мхонго за разрешение переправиться через Малагараси. Сумма была очень велика, но меня заверили, что она нас освободит от платежа мутвале в Угаге, где находится паром, и что мне придется только вознаградить лодочников. Мутвале — это титул, который по всей Увинзе и в некоторых из соседних округов дают деревенскому вождю.

День ушел на улаживание этого дела и на просушку одежды и товаров, которые сильно пострадали от дождей. А еще один день потеряли из-за упрямства Бомбея, который не мог собрать людей.

Моя хромота не позволяла мне самому находиться среди людей, дабы заставить их выступить в путь. А Бомбей в виде объяснения своего легкомыслия все время твердил: «Продовольствие здесь дешево, хозяин; лучше задержаться еще на день!» Мы и задержались, хотя убейте меня — не мог я понять, где же экономия, ежели задерживаться в селении на лишний день, ничего не делая, единственно ради того, чтобы сберечь примерно шестую часть ежедневных наших расходов.

Староста привел в гости ко мне вождя — мальчика примерно восьми летнего возраста. Тот был ужасно испуган и горько плакал, впервые увидев белого человека. Но скоро я его успокоил и развлек картинками в «Естественной истории» Далласа и в конечном счете отправил назад совершенно счастливым с подарком в виде нескольких страниц «Илластрейтед Лондон ньюс», которые мы использовали для упаковки.

В Угагу добрались 5 февраля по дороге, идущей через джунгли и мимо множества деревень и плантаций, а затем спускающейся диагонально по склону скалистого массива, который отделяет нагорье от равнины Малагараси. Во все стороны простиралась зеленая равнина, а далеко на севере были синие холмы Уххи[121], тогда как у самого подножия скал находилась Угага, где мы и остановились.

К моему негодованию, мутвале потребовал за нашу переправу через Малагараси тяжелую пошлину. Мхонго, уже вытребованное в Итамбаре, заверяли нас, освободило-де нас от всяческих дальнейших требований. Но мутвале заявил, что мы заплатили только за разрешение переправиться через реку, а он, как хозяин парома, а также начальник лодочников и разные иные чины — все ждут свою долю, иначе мы не получим никаких каноэ.

Мутвале был приятного вида молодой парень лет 25 и очень любезный, хотя в день нашего прибытия делами заниматься не пожелал и был вежливо тверд в вопросе о мхонго. Когда он меня посетил, я лежал на кровати без ботинок и носков, ожидая ванны. Я ему показал свои ружья, книги и прочие любопытные вещи, дабы занять его внимание. Но во время изучения этих вещей мутвале вдруг заметил мои пальцы на ногах и самым тщательным образом их осмотрел, сказавши, что ноги мои слишком белы и нежны для хождения. Затем он перенес свое внимание на мои руки, каковые, конечно, нельзя было назвать белыми: они загорели до цвета грязной лайковой перчатки. Но после их осмотра мутвале пришел к заключению, что я очень мало работал, а потому должен быть у себя в стране важной персоной.

Способ приветствия здесь весьма церемонный и варьируется в соответствии с рангом действующих лиц. Когда встречаются двое «вельмож», младший наклоняется вперед, сгибает колени и кладет кисти рук по обе стороны ног, тогда как старший хлопает в ладоши шесть или семь раз. Затем старший повторяет то, что делал младший, а тот хлопает себя сначала по левой подмышке, потом по правой. Но когда «шишка» встречает лицо более низкого положения, высший только хлопает в ладоши, а не возвращает приветствие целиком повторением движений того, кто приветствовал первым. При встрече же двух простых людей они похлопывают себя по животу, затем хлопают друг друга по рукам и, наконец, пожимают друг другу руки. Эти приветствия соблюдаются без всяких ограничений, и звуки шлепков и хлопанья почти не прекращаются.

Народ обильно татуирован мелкими надрезами, образующими спирали, круги и прямые линии; волосы выбривают отдельными участками или коротко стригут. Местные украшения — это проволочные браслеты, самбо, бусы и маленькие железные колокольцы. Покупной ткани носят очень мало; большинство одето в лубяную ткань и в шкуры.

После полудня какие-то беглецы принесли известие о том, что деревня, к которой они принадлежали, уничтожена Мирамбо, каковой находится теперь всего в восьми милях, что пять человек убито, а гораздо большее число угнано вместе со скотом.

Это настолько заняло внимание мутвале, что переговоры о платеже за переправу через Малагараси мы начали только поздно к вечеру. И почти сразу же поднялась тревога по поводу того, что Мирамбо-де идет, дабы напасть на селение. Носитель этих тревожных сведений уверял, будто он — единственный оставшийся в живых из большого селения примерно в пяти милях отсюда.

Конечно же, — мы прервали заседание и приготовились встретить страшного врага. Выйдя за деревню, я увидел несколько столбов дыма, поднимавшихся к востоку и юго-востоку от нас. Прибежали новые беглецы, утверждая, что у Мирамбо в любом направлении есть грабящие и истребляющие всех отряды.

Все было готово для встречи ожидавшегося нападения, и, поскольку мы пользовались гостеприимством Угаги, я сказал мутвале, что мы готовы его поддерживать до последнего. Он улыбнулся и ответил, что, так как Мирамбо с большими потерями (включавшими его сына и брата) был отбит, когда атаковал это селение какие-нибудь четыре года назад, вероятно, он не станет пробовать еще раз. Мутвале оказался прав, так как Мирамбо покинул окрестности ночью, разрушив и ограбив семь или восемь деревень.

Когда возбуждение улеглось, <мы вновь обратились к сложному вопросу о сумме, подлежащей уплате за переправу через реку. А сложен он был потому, что стоило мне договориться об одном требовании, как выдвигались другие. Эти люди, должно быть, до предела изощряли свою изобретательность, ибо я услышал претензии по поводу оплаты следующих чинов, их жен и родни: во-первых, мутвале; во-вторых, его жены; в-третьих, главного мтеко, или советника; в-четвертых, его жены; в-пятых, мвари, главного лодочника; в-шестых, его жены; в-седьмых, родных мутвале; в-восьмых, тех, кто ведет переговоры. А кроме того, в-девятых, на покупку веревки; в-десятых, на гребцов.

Я решительно возражал против пункта о веревке, так как она была специально упомянута и оплачена в Итамбаре (хотя когда или зачем она потребуется, я так и не смог установить). Спорил я и о многих других пунктах, особенно по поводу жен и родни. В конечном счете, совершенно измученный спорами, я встал и, сказав: «Если мы и дальше будем этак, то останемся здесь до скончания века!», ушел прочь.

Этот мой поступок привел претендентов в чувство: вскоре мутвале и мтеко пришли за мной, предложив уладить все дело за сумму, меньшую чем та, какую я уже было согласился уплатить, и пообещав, что каноэ будут у переправы следующим утром.

В условленное время я спустился к реке — быстрому коричневому потоку с водоворотами, бегущему со скоростью между четырьмя и пятью узлами и имеющему в ширину около 30 ярдов. Но ни одного каноэ не было.

Стараясь подавить раздражение и набравшись терпения, я уселся недалеко от потока, как вдруг немного времени спустя как раз над линией поросшего травой берега появились скользящие вдоль него голова и плечи, потом еще и еще.

Это оказались жизненно необходимые нам каноэ, всего в количестве шести. Четыре были самыми грубыми образцами корабельной архитектуры, какие я когда-либо встречал: просто выдолбленные колоды около 18 футов длиной при 2 футах ширины. Остальные построены из одного куска коры, сшитого по концам; они еще уже и длиннее, чем колоды. На каждом находилось два человека команды, из них один, сидя на корточках, работал веслом, в то время как другой стоял и отталкивался шестом.

Когда все люди и грузы были переправлены, возникла перебранка из-за ослов: лодочники отказались их буксировать через реку, пока колдун не приготовит амулеты. Это, конечно, влекло за собой дополнительный взнос, но отказываться было неразумно, тем более что Бомбей клялся, будто именно из-за пренебрежения к такой предосторожности Стэнли лишился осла при переправе через эту реку.

Мы потеряли здесь столько времени, что вынуждены были сделать привал в Миете — селении другого хозяина переправы, который обдирает идущих из Уджиджи тем же способом, каким его собрат — идущих от Уньяньембе. Здешний мутвале — маленький мальчик — был нездоров, и потому я избежал его визита, о чем не сожалел, поскольку был бы обязан поднести ему презент.

В Мпете я сделал определения широты, которые с точностью до 15 секунд согласовались с наблюдениями капитана Спика в этом Ясе месте — разница, возможно, вызвана тем, что место наше не было абсолютно тем же самым, поэтому наблюдения можно рассматривать как давшие практически один и тот же результат.

Оставив Мпету, мы пересекли ровную местность, как раз над верховьями многих долин и оврагов, сбегающих вниз, к Малагараси, которая лежала на небольшом расстоянии к югу и намного ниже нас, принимая во внимание крутое падение ее ложа. За долиной Малагараси были высокие и скалистые холмы, похожие на те, что мы прошли перед переправой через реку.

В Итаге мы сделали дневку, чтобы купить продовольствие, а отчасти и потому, что я страдал от лихорадки и от последствий «трудов» Самбо: он замесил тесто для моего завтрака на касторовом масле.

Хотя прошел слух, будто Мирамбо разорил еще две деревни, однако, судя по всем сообщениям, у него было при себе не больше 150 бойцов. Если бы люди объединились, они легко могли бы его разгромить; но они вечно ссорились между собой, и потому их можно было атаковать и уничтожать по частям.

Следующая наша остановка была в Лугове; чтобы до нее добраться, нам пришлось пройти мимо нескольких деревень и грязевых болот, где добывают соль следующим образом.

Небольшое количество грязи помещают в корыто с квадратной дырой — в днище, частично заткнутой обрезками коры; под корытом ставят примерно с полдюжины подобных же посудин, но только в верхней содержится грязь. Затем в это верхнее корыто наливают горячую воду, чтобы растворить соль, которой пропитан ил, и жидкость, профильтрованная через кору в отверстиях нижних корыт, в самом низу вытекает почти чистой.

Затем она кипятится и выпаривается, оставляя в виде осадка очень хорошую белую соль — лучшую, какую я видел в Африке. Если первое кипячение не дает достаточно чистой соли, ее снова растворяют и фильтруют, пока не достигается требуемая чистота.

Эту соль развозят очень далеко. Вся область к юту от озера Виктория Ньянза, вокруг южной оконечности Танганьики, значительная часть Маньемы и местности, лежащие к югу от Руахи, снабжаются с соляных полей Увинзы. Есть еще и другие места в этих округах, где производят соль; но соль Увинзы настолько выше качеством, что всегда находит хороший сбыт[122].

При отправлении старый вождь подарил мне вьюк соли, за что я выразил признательность ответным даром.

В Лугове я в первый раз стал свидетелем любопытного метода употребления табака, который преобладает в Уджиджи. Люди носят табак в маленькой тыкве, и когда желают позволить себе «чих», то вместо того чтобы взять сухую порошкообразную понюшку, как это принято у нас, наполняют тыкву водой. Дав табаку намокнуть, выжимают сок и втягивают его в ноздри. Едкая жидкая понюшка держится в носу несколько минут, а чтобы она не вытекла, нос зажимают либо пальцами, либо же небольшими металлическими щипчиками. Последующее зрелище не поддается описанию.

Невероятно смешно видеть полдюжины мужчин, серьезно сидящих вокруг огня и пытающихся разговаривать со щипцами на носу.

В Лугове у меня случился легкий приступ лихорадки, но я сумел продолжить путь на следующее утро, хотя и был хром и едва способен передвигаться, что было ужасной помехой во всех отношениях.

Конца прошли четыре мили, мужчина по имени Сонгоро заявил, что он слишком болен, чтобы идти дальше, так что я решил оставить его на попечении негра с побережья, который поселился в деревне солеваров. Я уплатил этому негру за уход за больным и за отправку его с караваном в Уджиджи, когда он станет выздоравливать.

Начавшийся сильный дождь сделал желательной разбивку лагеря раньше, чем я собирался; поискав Лио, я его не увидел. Я сразу же послал людей на поиски собаки, и они быстро вернулись, неся на руках бедное животное.

К своему горю, я обнаружил, что пес был почти мертв; у него достало сил только, чтобы лизнуть мне руку и попытаться вильнуть хвостом, когда он лежал и умирал у моих ног. Я думаю, его, должно быть, укусила змея, ибо совсем незадолго до того, как я его потерял из виду, он бегал вокруг меня веселый и полный жизни. Немногие могут вообразить, сколь тяжела была для меня в моем одиночестве потеря верного пса, та печальная пустота, которую его смерть оставила в повседневной моей жизни.

Одна из мньямвезийских ослиц родила здесь ослика, и малыша несли несколько дней, пока он не окреп достаточно для того, чтобы идти с караваном.

Через пять часов пути мы достигли Русуги, которая течет к Малагараси по долине, обрамленной с обеих сторон скалистыми холмами. Примечательно, что, протекая по почве, пропитанной солью, вода, однако, остается совершенно пресной на вкус. На обоих берегах Русуги мы увидели временные поселения, ныне совсем покинутые, бесчисленные разбитые горшки, каменные очаги и небольшие ямы, где люди производят соль во время сезона.

Ночью нас потревожил большой шум среди ослов, и мы обнаружили, что одного из них укусил в нос какой-то дикий зверь, но, к счастью, без большого ущерба: ослу было более страшно, нежели больно.

Следующие три перехода были по местности, где перемежались джунгли, участки высокой травы и отдельные выходы гранита. На первом переходе пересекли десять речек помимо Ругуву, которая была 20 футов шириной при 4 футах 6 дюймах глубины, на втором переходе — еще одну, а на третьем — Масунгве.

Мы часто видели следы буйволов и слонов и несколько раз слышали, как последние грубят в джунглях. В иных местах трава была очень высока, намного выше наших голов, и проливной дождь делал работу по пробивке дороги через эту мокрую и густую траву в высшей степени трудоемкой и неприятной.

По приходе в лагерь на третий день я произвел генеральный досмотр личных тюков моих людей и нашел, что десятеро повинны в краже моего бисера. Я давно это подозревал, но Бомбей всегда настаивал, что ничего подобного не происходит.

Я твердо верю, что весь караван систематически меня обкрадывал, и те, кого я выловил, на самом-то деле были не более виновны, чем остальные, но им меньше повезло. Я забрал найденные таким образом бусы, а воров арестовал.

Отсюда я отправил двух человек — вперед, в Уджиджи, с рекомендательными письмами, которые дал мне в Уньяньембе Саид бен Салим. Я также велел им просить по возможности обеспечить нас лодками, пригнав их в устье реки Рухе, дабы доставить нас в Кавеле, главный город Уджиджи.

Поблизости от лагеря я заметил несколько мускат пых деревьев и набрал очень хороших мускатных орехов. Местность была сильно пересеченная, с множеством небольших потоков и ручьев и чащами бамбука.

На следующее утро я двинулся в Ниамтагу в области Укаранга[123], довольно крупное поселение, окруженное палисадом с множеством черепов, белевших на шестах рядом со входом, и толями, аккуратно огороженными бамбуком. Жители оказались негостеприимны и не допустили бы нас внутрь селения, так что мы расположились лагерем около большой бамбуковой рощи, которая обеспечивала восхитительный материал для хижин.

Как ни рвался я в Уджиджи, теперь такое близкое, и понял, что людей никакими правдами или неправдами не сдвинуть с места. Все я испробовал — даже разрушение их хижин; по все оказалось бесполезно, а Бомбей и аскари были столь же недисциплинированны, как и пагази.

И все же 18 февраля, спустя 15 лет и 5 дней с момента, как ее открыл Бертон, — моему взору предстала безбрежная Танганьика. Поначалу я едва смог это попять. У подножия крутого спуска лежало широкое синее пятно около мили длиной, затем — какие-то деревья, а за ними — большая серая поверхность, имевшая вид неба с плавающими тучами.

«Это — озеро? — презрительно спросил я, глядя на маленькое пятно внизу. — Чепуха!». — «Это озеро, хо зяин!» — настаивали мои люди.

И тут меня осенило, что обширное серое пространство — это Танганьика, а то, что я принял было за тучи, — далекие торы Угома[124], тогда как синее пятно было только заливом, освещенным солнечным лучом.

Сбежав по склону и миновав низину у подножия, которая была покрыта камышом и бамбуком и пересечена тропами, протоптанными бегемотами, мы достигли берега и обнаружили два больших каноэ, посланные за нами арабами из Уджиджи. Оба быстро были заполнены грузами и людьми, и после часа хода на веслах мы добрались в Кавеле.

Вид был великолепный. На западе возвышались гигантские горы Угома, а на восточном берегу ярко зеленела густая поросль тростника. В немногих открытых местах виднелись желтые песчаные пляжи, ярко-красные миниатюрные утесы с пальмами и деревни у самого уреза воды. Взад и вперед двигались многочисленные каноэ, а чайки, гагары и анхинги[125] еще более оживляли этот вид. Далекие же плавающие острова из травы сильно напоминали по виду лодки под парусом.

В Кавеле меня самым теплым образом приветствовали купцы, вышедшие меня встретить, и я в торжественной обстановке просидел с ними, пока дом, отданный в мое распоряжение, не был готов меня принять. Это церемонное сидение состоялось на веранде у Мухаммеда бен Салиба, который вместе со своими соотечественниками был полон желания услышать любые новости из Уньяньембе и с побережья, так как долгое время до моего приезда в Уджиджи вообще не получали никаких вестей.

Особенно они желали узнать подробности о делах Мирамбо и были очень огорчены и раздосадованы, услышав о его продолжающейся деятельности. Видимо, ими владело не столько чувство страха перед возможностью быть ограбленными Мирамбо на пути в Уньяньембе, сколько опасение, как бы Саид бен Салим не заставил их остаться там (вместо того чтобы отпустить на Занзибар) в расчете увеличить численность сил, находившихся в его распоряжении. Они, однако, рады были услышать, что наше путешествие завершено, и почти сразу же принялись обсуждать способы отправки своих людей в Уньяньембе.

Эти долгие ожидания и разговоры были для меня пыткой, ибо мне в этот день ничего не удалось поесть и был я очень голоден. Да к тому же отчаянно устал и промок при переходе вброд болота, добираясь к лодкам. Однако терпение мое было вознаграждено, так как после того, как я с наслаждением умылся и переоделся в сухое, я нашел приготовленным для меня такое пиршество, какого не видел с того времени, как пользовался гостеприимством Саида бен Садима,

Глава 14

Возвращение бумаг Ливингстона. — Кража моих товаров. — Наказание вора. — Трудности с отправкой дневников на Восточное побережье. — Торговцы в Кавеле, — Туземные одежда и украшения. — Их рынки. — Раскраска тела у варунди. — Произведения округа. — Местные деньги. — Нанимаю лодки. — Любопытный способ оплаты. — Снаряжаю суда. — Меня считают «невезучим». — Мои проводники сбежали. — «Негритянские певцы». — Отплытие по Танганьике. — Жилища дьявола. — Умиротворение духов. — Охотники за рабами

Я обнаружил, что оставаться в доме, который арабы мне предоставили в Кавеле, невозможно. Был он никуда не годен, а единственное место, где я мог поставить свою кровать, находилось на веранде, выходившей на рыночную площадь и открытой для обозрения всего населения. Поэтому я перебрался в другой дом, который снял за два доти в месяц. Дом этот, хоть и не такой большой, как тот, что я занимал в Уньяньембе, был гораздо более удобен, а стол, поставленный на веранде, позволял работать в свое удовольствие.

Первые мои расспросы касались бумаг д-ра Ливингстона. И я был очень обрадован, найдя их в сохранности у Мухаммеда бен Салиба, которого торговцы — практически считали своим главой, хоть он и не имел полномочий от Сейида Баргаша, и к которому всегда обращались по любому спорному делу.

Теперь я воспользовался возможностью произвести ревизию своих грузов, дабы установить, что я потерял от воровства. И обнаружил, что украдено не менее 32 фрасил[126] бус, по 35 фунтов каждая, что равноценно было 16 тюкам. Нетронутым остался только один груз; его всю дорогу нес пагази по имени Солиман — хороший и честный малый.

Из-за неоднократных побегов носильщиков и своих частых заболеваний я не смог закрепить людей за определенными грузами на все время путешествия и потому уличал воров лишь тогда, когда действительно находил у них краденое имущество. Но у меня почти не было (или даже совсем не было) сомнения в том, что едва ли полудюжина людей в караване не успела в то или иное время меня обворовать.

Я уволил тех, кого уличил в воровстве, и предупредил, что следующего преступника велю высечь. И едва я произнес эти слова, как обнаружил человека, выходившего из склада (который Бомбей с обычной своей беззаботностью оставил открытым) с несколькими нитками самых ценных моих бус и тремя кусками цветного сукна, частично спрятанными под набедренной повязкой. Я немедленно велел его схватить и выпороть, как обещал. Тут же я его уволил с предостережением: если он или любой другой пойманный вор подойдет близко к моему дому, он подвергнется такому же наказанию.

Результаты расспросов о перспективах продолжения путешествия по другую сторону озера и относительно лучшего способа безопасной доставки бумаг Ливингстона на побережье были неутешительны. Меня уверяли, будто путешествие к западу от Танганьики невозможно по меньшей мере еще три месяца и что было бы в высшей степени небезопасно небольшому отряду, несущему ящик с бумагами, идти из Уджиджи к восточному побережью из-за беспорядков на дороге в Уньяньембе. Поэтому казалось лучше подождать, пока можно будет получить конвой для каравана.

Тогда мысли мои обратились к идее плавания по Танганьике, и я немедля приступил к приготовлениям.

Прежде чем продолжить свой рассказ, я попытаюсь описать Кавеле и его обитателей, как местных, так и иностранцев.

Если начинать с купцов, то здесь прежде всего следует назвать Мухаммеда бен Салиба — утонченного и представительного, весьма достойной внешности, старого араба-метиса, который с 1842 г. не бывал восточнее Уджиджи. В то время, торгуя в стране Ма Казембе, он был схвачен и провел пленником больше 20 лет, из которых большую часть пробыл либо в цепях, либо же с рабской рогаткой на шее. Теперь он постоянно живет в Уджиджи.

Следующими по значению были: Муиньи Хери — богатый купец-мрима, который во время моего пребывания женился на дочери вождя Уджиджи, Мухаммед бен Гариб — большой друг Ливингстона, которому он часто помогал (тот в знак дружбы подарил ему ружье), и его брат Хасани.

Это были самые богатые купцы. Но были также Саид Мезруи — метис и, как позднее выяснилось, нищий; Абдаллах бен Хабиб — купец-мрима; еще несколько человек, действовавших в качестве агентов крупных купцов, а кроме того — кузнецы, плотники и сапожники.

Местные жители, пожалуй, красивое племя, но имеют репутацию пьяниц и воров. Думаю, однако, что они в этом отношении ничем не хуже низших сословий на побережье. Здешние люди — хорошие кузнецы и носильщики, опытные рыбаки и лодочники. Одежда их состоит обычно из одного куска лубяной ткани; два его угла завязывают узлом на одном плече и пропускают ткань под мышкой с противоположной стороны таким образом, что она оставляет одну сторону тела совершенно обнаженной. На ветру ткань полощется, обнажая тело так, что это едва ли соответствует элементарным требованиям приличия. Это платье часто раскрашено полосами и пятнами и скроено так, чтобы имитировать форму леопардовой шкуры.

Особые их украшения делаются из красивых и восхитительно отполированных белых зубов гиппопотама. По форме и по размеру это лезвие серпа, и носят его подвешенным на шее. Жители носят также в изобилии самбо, маленькие колокольцы и проволочные браслеты. Мужчины обычно ходят с копьем.

Волосы свои туземцы подстригают и бреют самыми необычными узорами: спиралями, зигзагами, пучками, оставляемыми на голом черепе, или же круглыми пятнами, выбритыми на самой макушке.

Вождей среди них можно отличить по тому, что они носят покупные крашеные ткани — в той же манере, в какой их более бедные земляки носят свою лубяную ткань, — и имеют тяжелые полукруглые браслеты с выступами на тыльной стороне.

Главный вождь Уджиджи, или мтеми, живет в деревне в горах на некотором расстоянии от озера. Но каждым небольшим округом управляет мутвале, или староста, с помощью трех или четырех ватеко, или старейшин; должность старосты передается по наследству. Эти люди улаживают споры, собирают все подати и отдают собранное мтеми за вычетом некоторой суммы за свои труды.

Одна из достопримечательностей Кавеле — рынок, торгующий ежедневно, с половины восьмого до десяти утра и после полудня, в городе, на открытой площади у самого берега. Более всего интересен и живописен рынок в утренние часы. На нем бывают жители Угуххи, Увиры, Урунди и многие племена, живущие по берегам озера.

Вагухха[127] легко отличить по тщательности, с которой оба пола причесывают волосы, и по замысловатой и полной фантазии татуировке у женщин. В то же время варунди[128] можно узнать по тому, что тела их обмазаны красной глиной и маслом, что придает им яркий бронзовый цвет. Арабские торговцы, имея в виду цвет их кожи. называют варунди «красными людьми».

Женщины из Кавеле и окружающих поселков приносят корзины с мукой, сладким картофелем, ямсом, плодами масличной пальмы (которая здесь уже встречается), бананами, табаком, томатами, огурцами и разнообразнейшими овощами, а также гончарные изделия и громадные тыквенные бутыли с помбе и пальмовым вином. Мужчины продают рыбу — сушеную и свежую, — мясо, коз, сахарный тростник, сети, корзины, заготовки для копий и луков и лубяную ткань.

Варунди торгуют главным образом зерном и веслами для каноэ. С острова Убвари привозят разновидность конопли, используемую вагого при изготовлении сетей; Увира поставляет гончарные и железные изделия, Увинза — соль, а из других местностей везут большие тыквенные бутыли пальмового масла.

У продавцов обычно есть постоянные места на рынке. Многие из них возводят небольшие навесы из пальмовых ветвей, чтобы укрываться от обжигающих лучей солнца.

В толпе покупающих и продающих бродят взад и вперед группки, прибывшие на это центральное торжище издалека, чтобы торговать рабами и слоновой костью. А так как торгующиеся орут во весь голос, галдеж стоит оглушительный.

Здесь в ходу любопытная валюта: все оценивается в бусинах, именуемых софи. Это нечто напоминающее по виду небольшие кусочки сломанного трубочного чубука. В начале базарного дня мужчины с кошелями, полными этих бус, раздают их за определенную — плату людям, желающим совершить покупки. А когда торжище закрывается, они вновь получают плату, теперь уже от базарных торговцев, и извлекают прибыль из обеих операций по методе, принятой у менял.

Первой моей заботой было добыть лодки, чтобы отправиться в плавание по Танганьике. Но владельцы двух лодок, обещанных мне в Уньяньембе Саидом бен Салимом, были в отъезде, а потому получить эти лодки я не смог. Однако же я нашел хорошую лодку, принадлежавшую Саиду бен Хабибу (который встречая Ливингстона как в стране вождя Секелету[129], так и в Маньеме), и сумел ее нанять у его агента, хоть и за грабительскую цену.

Наем этот был организован довольно занятно. Агент Саида пожелал, чтобы ему уплатили слоновой костью, каковой у меня не было. Но я узнал, что у Мухаммеда бен Салиба слоновая кость имеется, а он нуждается в ткани. Но и ткани у меня не было, так что это не слишком мне помогло, пока я не узнал, что ткань есть у Мухаммеда бен Гариба, которому нужна была проволока. К счастью, она у меня была.

Итак, я передал Мухаммеду бен Гарибу требуемую сумму в проволоке, после чего он передал ткань Мухаммеду бен Салибу, который, в свою очередь, передал агенту Саида бен Хабиба запрошенную им слоновую кость. После этого агент разрешил мне взять лодку.

Уговор был таков, что лодку мне должны предоставить готовой к плаванию. Но, пробыв долгое время на берегу, она требовала конопачения, что оказалось делом утомительным. Предполагалось, что появится и парус, но все, что мне передали, — это несколько в клочья изорванных тряпок, каковых, как мне сообщили, будет вполне достаточно для всех парусных дел. Ничего лучшего не смог я выбить из этого агента, который, не удовлетворись тем, что в виде платы за наем получил столько, сколько хватило бы на покупку двух, а то и трех каноэ при честной сделке, теперь хотел надуть меня на любой мелочи. Мало того, что у него хватило наглости называть это тряпье парусом, он еще заявил, будто весла в сделку не включались и за них я должен-де заплатить особо. Я апеллировал по этому поводу к Мухаммеду бен Салибу, и тот решил, что весла я должен получить без оплаты; вопрос же о парусе был им решен не в мою пользу.

Поэтому я занялся изготовлением латинского паруса, размеры которого потрясли местных жителей чуть ли не до потери рассудка: он представлялся им неимоверной величины. Но ложа была большим неуклюжим судном, и ей требовался большой парус, так что я остался при своем мнении.

Пока продвигались эти дела, я узнал, что в Уньяньембе отправляется небольшая группа совместно с караваном вагухха, собиравшимся идти по ночам через незаселенные районы. Я решился воспользоваться этой оказией, дабы отрядить к Саиду бен Салиму трех человек с письмами на побережье и для того, чтобы убедить его в срочной необходимости при первой же возможности отправить мне бисер, который я оставил в ставке Мри-мы Нгомбе. Я не рискнул доверить им бумаги д-ра Ливингстона, так как было мало вероятности, что они попадут в Уньяньембе.

Первый мой маршрут лежал к Бангве — небольшому острову, который представляет самую северную часть суши у восточного берега, видимую из Кавеле, хотя благодаря очертаниям озера он находится всего на норд-вест-тен-вест — 3/4 к весту от этого города. Здесь я взял несколько пеленгов и, тщательно вычислив расстояние от другой точки наблюдения в Кавеле, оказался в состоянии по азимутам нанести на план видимые с обеих точек основные пункты со значительной точностью, так чтобы они могли послужить базой для исследования мною озера.

Незадолго до выхода в плавание для обследования озера я случайно узнал, что в Уджиджи находится жена одного из тех людей, которые, по словам Саида бен Салима, охотно одолжили бы мне лодку. Когда ей сообщили о моей просьбе, она сразу же согласилась, передав мне лодку в хорошем состоянии, хотя и без паруса. Первую лодку я назвал «Бетси», а вторую, которая должна была служить посыльным судном, — «Пикль».

Теперь пришла пора нанимать людей, от которых я мог бы узнавать названия разных пунктов в окрестностях озера и которые указывали бы места для ночных лагерей и служили бы переводчиками. Ко мне привели двоих, ходивших с Ливингстоном и Стэнли к северной оконечности озера. Но к важному делу найма, конечно же, приложили руку мутвале и ватеко и запросили в качестве вознаграждения больше, чем люди получили в оплату. Вследствие случившегося у меня приступа лихорадки, который длился два или три дня, эти парни, уверовав, что я — неудачник, отреклись от своих обязательств и отказались сопровождать меня.

Их жалованье и вознаграждение старейшин были мне возвращены по принципу «нет работы, нет оплаты». А три дня спустя я приобрел услуги очень приличных людей — Парлы и Регве, из коих последний был главным, но отнюдь не лучшим.

Сумма, которую они должны были получить за путешествие, составляла 17 с половиной долларов каждому, тогда как взнос старейшинам — 34. Цена, пожалуй, была слишком высока за услуги двух голых парней в течение двух месяцев. Ио следует помнить, что нецивилизованные страны всегда оказываются самыми дорогими для путешественника (хотя они могут и не быть таковыми для поселенца).

Во время моего пребывания в Уджиджи ко мне проявляли большую любезность купцы, которые часто присылали мне готовую еду; а Мухаммед бен Салиб подарил быка и полдюжины овец. Я, конечно, в свою очередь, отдаривал их и тем более был склонен это делать, что слышал об их дружеском отношении к д-ру Ливингстону.

Саид Мезруи ожидал из Уньяньембе караван с товарами, вымененными на слоновую кость. Но вне зависимости от того, прибудет этот караван или нет к моменту моего возвращения из плавания, он любезно согласился показать мне дорогу в Ньянгве.

Я должен упомянуть, что меня здесь посетили трое шутов (или менестрелей), которые ходили по стране вроде того, как ходят по Англии итальянские шарманщики, выискивая, кого бы они смогли истерзать своим шумом. У шутов были огромные погремушки, изготовленные из тыкв, наполненных галькой; ими они аккомпанировали своим песням и пляскам. Шум стоял оглушительный, когда такими погремушками гремели разом все трое. Ибо эти инструменты куда более громки, чем погремушки, которыми пользуются у нас в Англии загримированные неграми исполнители негритянских песен. Менестрели эти угостили меня бурными танцами и хороводами, которые вполне могли бы послужить оригиналами для нашего мюзик-холльного стиля. А песни — соло с хором — имели тот же самый аккомпанемент «Иа-йа!», каким пользуются наши «сценические негры».

Наконец 13 марта мне удалось выбраться с Бомбеем и 37 людьми, оставив на попечение Билаля остальных и некоторое количество товаров. Но поскольку командам были выданы бусы для покупки пяти пайков вперед, весь экипаж воспользовался случаем напиться с утра пораньше, так что только после полудня я смог их собрать или они смогли прийти в себя.

Своим флагманским судном я избрал «Бетси». Над неким подобием полуюта, которым лодка могла похвалиться, я соорудил плоский навес в надежде, что он послужит мне каютой. Навес, однако, оказался каким угодно, но только не водонепроницаемым, и счастье еще было, что я взял на борт палатку.

Легкий попутный ветер позволил нам поставить парус, и вечером мы пошли на юг мимо поселения Джумы Мерикани (о котором мне еще придется говорить дальше) в Укаранге и стали лагерем у мыса Мфомдо.

На следующий день, пройдя короткое расстояние вдоль красивой местности — небольших отвесных скал с нависшим над водой лесом (очень напоминавших мне Маунт-Эджкем[130]), я направился к берегу, дабы вытащить на сушу «Бетси»: через большую щель в ее корме проникала вода и портила груз. Когда дефекты были устранены, мы вновь двинулись в путь и разбили лагерь близ Угуньи.

Красоту берегов озера надо увидеть, чтобы в нее поверить. Живая зелень разных оттенков, яркий красный песчаник утесов и синяя вода образовывали сочетание цветов, в описании кажущееся безвкусным, но в действительности предельно гармоничное.

Здесь во множестве встречаются птицы: белые чайки с серой спинкой и красными лапками и клювом; черные, с длинными шеями анхинги, гагары, серые и белые зимородки, шоколадного цвета скопы[131] с белыми головой и шеей. А время от времени фырканье бегемота, длинная крокодилья спина, похожая на полузатопленную скалу, и играющие рыбы напоминают тебе, что вода столь же густо населена, как и воздух.

Ночью меня свалил сильный приступ лихорадки, однако на следующий день я попробовал продолжить путь. Тем не менее вскоре я обнаружил, что голова моя и стрелка компаса вращаются в противоположных направлениях, так что пришлось сдаться и разбить лагерь в Кабонго, на небольшом расстоянии от устья Малагараси к югу, где я и пробыл два дня, прежде чем достаточно окреп для того, чтобы взять пеленги. Лежа с этим приступом, я испытал весьма любопытные ощущения. Ночью мне показалось, будто я — это по меньшей мере 20 человек; все они больны, и все чувствуют то же, что и я. На другую ночь галлюцинации были более отчетливы, и я испытал полное ощущение раздвоенности. Мне казалось, что кто-то другой, второй я, лежит на другом борту лодки, и я отчетливо ощущал каждый пароксизм озноба и каждую вспышку головной боли, которые испытывает он. Я думал также, что чайник, полный холодного чая, который стоит на той стороне лодки, предназначен только для него. И когда в своих метаниях я перекатился к тому борту, схватил чайник и выпил его залпом, то захихикал при мысли, что другого жаждущего смертного лишил его части напитка. Несмотря на то что мысли мои путались, когда меня оставляли одного, тем не менее, стоило моему слуге подойти ко мне, я ухитрялся собраться и разговаривать с ним до некоторой степени разумно, хотя и чувствовал себя невыносимо.

Когда я начал поправляться, мы двинулись дальше и устроили лагерь у мыса Кебве. Команды моих лодок были не храброго десятка: гроза и небольшой шквал, случившийся утром, до того их напугали, что они отказывались плыть дальше, пока шквал не пройдет. Затем после часа хода на веслах мы добрались до глубокой бухты Мачачези. Тут струсили и лоцманы; они заставили меня разбить лагерь, потому что не хотели обходить мыс Кабого до следующего дня. Ведь они считали, что там обитает дьявол с женой! А люди, будучи суеверными в равной с ними степени, верили каждому слову этой истории.

Здесь примкнули к нам три небольших каноэ с какими-то ваджиджи[132], шедшими на юг, чтобы обменять рабов на коз. И когда — я узнал, что в этой группе находится и отец нашего Регве, то пришел к заключению, что наша остановка могла быть настолько же вызвана семейными привязанностями, насколько и суеверием.

На следующий день прошли Рас Кабого, не встретив Дьяволов — ни его, ни ее. Но лоцманы стояли рядом на носу каноэ, дабы сделать подношение этим злым духам.

Один держал протянутым весло, на лопасти которого были положены несколько обычных бусин, и оба вместе приговаривали примерно так (насколько точно это можно перевести): «Ты большой человек, ты большой дьявол, ты большой король, ты забираешь всех людей, ты убиваешь всех людей, ты теперь дай нам пройти невредимыми!» И после нескольких поклонов и жестикуляции бусы были брошены в воду, а страшный дьявол умилостивлен.

Тут находится как бы двойной мыс — одну вершину считают обиталищем дьявола мужского пола, другую — резиденцией его жены и поэтому верят, что это место вдвойне опасно.

Обогнув Рас Кабого, мы пошли по краю широкого залива, лежащего между ним и мысом Кунгве (самой южной точкой, видимой из Кавеле), затем прошли мимо основания высоких крутых холмов, спускающихся к воде, и остановились на ночь в великолепной небольшой гавани, в которую впадали две реки.

Ко мне начал возвращаться аппетит, и я распорядился, чтобы Самбо зарезал и сварил мне курицу. Однако, к моему удивлению, вдруг оказалось, что в лодке нет ни одной, хотя я сам давал Самбо бусы и ткань, чтобы он сделал запас продовольствия. Выяснилось, что, для того чтобы избавить себя от хлопот, он вместо кур купил двух коз, поскольку их легче было найти на базаре, тогда как кур можно было приобрести, только походив по деревне от дома к дому.

Едва ли кто-нибудь подумал бы, что бестолковость повара приведет его к дальнейшим глупостям. Но из его объяснения обнаружилось, что одну козу зарезали в тот день, когда у меня произошел приступ лихорадки. Когда же мясо испортилось, Самбо зарезал вторую козу на тот случай, чтобы иметь под рукой что-то приготовленное, ежели я почувствую себя лучше. Но, коль скоро это мясо тоже сделалось слишком «пахучим», чтобы его можно было есть, стало ясно, что на мою долю не выпадет ни единого кусочка от этих двух коз. По счастью, удалось уговорить ваджиджи продать мне хорошую дойную козу; а ее молоко в то время было для меня столь же питательно и нужно, как было бы мясо.

1, 3 — стрелы (ньямвези); 2 — отравленные наконечники стрел (ньямвези); 4 — нож-секач (Уджиджи); 5 — нож (Маньема)

В следующие два дня мы почти что обошли залив кругом. В первый вечер мы разбили лагерь у устья реки, рядом с тем местом, где высадился Стэнли, когда шел вместе с Ливингстоном к югу от Уджиджи на обратном шути в Уньяньембе. Здесь мы встретили несколько жалких туземцев, заявивших, что они в большом страхе перед отрядом ваньямвези — охотников за рабами, которые построили на берегу селение, откуда имеют обыкновение делать вылазки и тревожить всю окружающую область.

На второй день мне нанес визит глава этих работорговцев; он казался очень огорчен тем, что я не привез зерна и коз для продажи их в обмен на рабов. Туземцы, находившиеся в тот момент в моем лагере, убежали прочь в малодушном страхе, едва завидев приближающиеся каноэ работорговца, хотя я и заверял их, что, пока я здесь, им не будет нанесено вреда.

Я не упомянул многочисленные реки, мимо которых мы прошли во время этого плавания; описывать их — значило бы сделать данный отчет скучным до крайности. Реки эти приносят в озеро огромное количество воды и множество плавучих островов, в основном состоящих из растительности, подобных тому, по которому мы перешли Синди; но на некоторых были кусты и даже деревья. Облик этих островов самый необычный; их иной раз можно увидеть одновременно от 50 до 60. А на расстоянии они имеют поразительное сходство с кораблями под парусом.

23 марта мы обогнули Рас Кунгве и вступили в ту часть озера, которую до того не обследовал (да и не видел) ни один белый человек.

Глава 15

Выгодная покупка рабов. — Уличные акробаты. — Воинственная раскраска. — Плохая ночь. — Трусливые судовые команды. — Кабого. — Общественные развлечения. — «Краду» разум вождя. — Уголь. — Медовый демон. — Бедствие от лягушек. — Озеро расширяется. — Маси Камби. — Оптическая иллюзия. — Множество дьяволов. — Один из моих людей ранит себя. — Различия в лечении. — Забавная смазка для волос. — Вождь Макукиры. — Его одежда, — Жены. — Куклы. — Детское пристрастие к выпивке, — Изготовление тканей из хлопка. — Распространение работорговли. — Ватута. — Обычаи и одежда. — Близнецы

Рас Кунгве расположен — поблизости от самой узкой части озера, где оно не более 15 миль в поперечнике, и, обогнув этот пункт, мы пошли мимо огромных холмов, одетых деревьями, с хрустальными потоками и водопадами, сверкавшими по склонам. У подошвы этих холмов, особенно возле устьев потоков, есть множество небольших пляжей; некоторые из них — мелкий песок, а другие — угловатая галька, гранитная, кварцевая или из железной руды.

Пятна полей зерновых посреди джунглей обозначали убежища несчастных беглецов от охотников за рабами. Эти бедняги обречены на жалкое существование из-за того, что немногие сильные селения охотятся на своих более слабых соседей, дабы обменять их у купцов из Уджиджи на продовольствие, которое они слишком ленивы производить сами.

На ночь мы остались стоять в реке Луулуга близ деревни Киньяри, где ваджиджи, спускавшиеся вдоль берега к югу вместе с нами, продали свое зерно, масло и коз за рабов — единственный продукт этих мест — и повернули к дому.

Цена раба составляла от четырех до шести доти или две козы, и, так как в Уджиджи, где рабы стоили 20 доти, козу можно было купить за шукку — прибыли ваджиджи должны были быть огромны.

Я воспользовался случаем посетить деревню и обнаружил, что она среднего размера и состоит из конических хижин, окруженных тяжелым палисадом и рвом, через который к единственному входу вела одна-единственная скользкая доска. Над входом и на каждом углу палисада — тяжелые «вороньи гнезда» с добрым запасом крупных камней, готовых для швыряния во врага. А палисад был обит изнутри горизонтальными бревнами до высоты семи футов над землей, что делало его почти непробиваемым из мушкета.

Здесь в небольших количествах выращивается табак— это единственная попытка обрабатывать землю; иногда, когда им приходит фантазия, мужчины отправляются на рыбную ловлю. Но в том, что касается торговли и снабжения, деревня зависит единственно от торговли рабами.

В момент моего посещения деревни двое мужчин исполняли танец с разнообразными пантомимическими действиями, прыжками и перекувыркиванием, но в целом их старания выглядели очень вялыми и были лишены воодушевления и энергии. Когда они нашли, что достаточно поупражнялись для развлечения стоящих вокруг, то растянулись на земле, как будто совсем изнеможенные, и, делая вид, что умирают от голода, бросились к нотам какого-то человека, который, как ожидалось, дал бы им горсть или две зерна. Получив вознаграждение, они продолжили представление. Им аккомпанировали полдюжины мужчин, бивших в барабаны, и еще один, который бубнил нечто вроде речитатива.

Один туземец явился в боевой раскраске, дабы я мог им полюбоваться. На нем были надеты колпак и отвратительная маска из шкуры зебры; в руках он держал два копья и щит. Последний был пяти футов шести дюймов длиной и шириной в десять дюймов, с тростниковой ручкой в центре, и сделан был из пальмовой древесины, и, хоть хозяин и заявлял, что щит достаточно крепок, чтобы выдержать что угодно, он отказался его подвергнуть испытанию винтовочной пулей.

Ночью начался сильный шквал с громом и молниями, и я вышел удостовериться, надежно ли закреплена моя лодка. Все люди, за исключением Бомбея, устроились на берегу и использовали весла как каркасы для своих хижин; и я не предполагал выйти в плавание такой ночью и без людей и без весел. Пока я был занят проверкой швартовки, пошел сильнейший дождь, наполовину залив лодки водой; так что я поднял людей, чтобы вычерпать ее, и затем вернулся в свою хижину на корме «Бетси».

Но какая же грустная картина открылась моему взору! Мой навес почти что сдуло, и кровать, чертежи, книги и ружья — все было насквозь мокрое. Понаблюдав несколько мгновений эти унылые развалины, я собрал, что сумел, под свое непромокаемое пальто и, положив голову на колени, сидел как наседка над выводком цыплят.

Молния и гром были устрашающими. Одна молния ударила в воду рядом с лодкой, и за ней так быстро последовал удар грома, что они показались одновременными. Я был совсем оглушен грохотом и поначалу подумал, что молния попала в меня, ибо был настолько ослеплен ярким светом, что зрение не возвращалось ко мне больше получаса.

Как можно предположить, утро было весьма неприятное. И люди, лишившись присутствия духа, отказались двинуться из-за небольшого волнения озера. Но позднее, после полудня, мы отчалили и, пройдя рядом с холмами, с которых в озеро стекало много ручьев, стали лагерем в устье реки Лубугве.

Рано утром 26-го мы уже были в пути и прошли небольшой остров Килило, реку Луфунгу и мыс Катимба, где сделали привал, намереваясь двинуться дальше после полудня, если погода прояснится. Но легкая зыбь напугала моих доблестных матросов. Они сказали: «Озеро плохо, и каноэ снова ломаться» — и убедить их продолжать путь я не смог. Даже ваджиджи, которые всю свою жизнь прожили у озера, были так же плохи, потому что они принесли мне назад свою плату за наем, говоря: «Пусти нас обратно! Мы не хотим умирать». Чего бы только я не отдал за вельбот с командой с военного корабля на шесть недель! Тогда я был бы в состоянии что-то делать вполне удовлетворительно, вместо того чтобы ползать из залива в залив, не получая встречных пеленгов.

Лагерь на косе

Вся опасность, угрожавшая нам, проистекала из привычки здешних жителей ходить вдоль берега, почти касаясь скал. Туземцы настаивают на следовании этим курсом, а ежели налетает внезапный шквал, уходят под берег. Такая крайняя робость на самом-то деле ведет к опасности, хотя туземцы и не могут этого понять. Но ведь часто замечалось, что трусы в действительности рискуют больше и чаще попадают в беду, нежели те, кто мужественно смотрит фактам в лицо.

Холмы теперь становятся ниже и отходят дальше от озера. А 28-го мы прошли между островом Кабого и материком. Пролив длиной в две с половиной мили имеет у входа, где расположены песчаные мели, 300 ярдов ширины, а в середине он расширяется до полутора миль.

Мы высадились на остррове и от Жителей получили немного |рыбы в обмен на пальмовое масло, которое те очень любят. Остров густо заселен, (плодороден и хорошо обработан. А хижины, стоящие по одной на своих участках с посевами, в тени сикоморы или какого-нибудь другого лесного гиганта, вызывали ощущение мира и безопасности, чего нам недоставало со времени выхода из Кавеле. Напротив, на материке, находилась только деревня вождя. Как на острове, так и на материке много веерных пальм.

Здесь была масса птиц самых различных видов. По плавающим листьям лилий (ими была покрыта значительная часть поверхности воды) расхаживал красивый, тонко очерченный коричневый водяной пастушок с белой головой и шеей, разыскивая среди цветов насекомых для своего обеда.

В конце пролива песчаная коса почти соединяет остров с основной сушей, и здесь, среди массы тростника, была пристань. Несколько узких проток пропускали малые каноэ туземцев, множество которых быстро и бесшумно двигалось от одного пункта к другому. Наши же тяжелые лодки могли подойти к берегу лишь с большим трудом: их пришлось толкать и тащить волоком, ломая тростник с обеих сторон. А он рос настолько густо, что люди могли вылезать и толкать ложу, стоя на сломанном тростнике.

Вождя звали Понда, а название деревни — Карьян Гвина. Понда был одним из двух сыновей вождя, который раньше управлял (или претендовал на то, чтобы управлять) всем округом Кавенди. Но по смерти старика он распался на множество частей, и сыновья удовлетворились тем, что поселились на берегах озера. Через какое-то время они рассорились, и Понда, как слабейший, оставил брата владетелем 'прежнего селения и основал эту деревню — большую и хорошо укрепленную рвами и палисадами.

Жители весьма подозрительно относятся к тому, чтобы допускать чужих внутрь деревни. В самом деле, группа ваньямвези, посланных Мкасивой, вождем Уньяньембе, со скотом в подарок его дочери, вышедшей замуж за Понду, вынуждена была расположиться лагерем снаружи.

Отчасти, может быть, это произошло из-за того, что, к несчастью, по дороге варори украли у ваньямвези подарок Мкасивы.

Получив разрешение войти, я отправился в деревню и нашел, что она хорошо защищена и разделена на несколько частей внутренними (палисадами, расходящимися по радиусам от открытого пространства в центре.

По обе стороны от ворот, ведущих в жилище вождя, положены два бревна в виде скамеек для людей, ожидающих приема, а над ними — около 40 человеческих и полдюжины звериных черепов.

В деревне собралась толпа, смотревшая на двух безобразно уродливых старых ведьм, танцевавших под звуки больших барабанов, в которые били мужчины. Одежда старух состояла из весьма скудных поясов из луба, — пучков длинных волос (зебровых хвостов), привязанных к коленям и локтям, и колец с колокольцами вокруг лодыжек.

Вождь прислал мне немного кислого молока и муки, а я сделал ему небольшой ответный подарок, выразив надежду, что либо он меня посетит, либо я нанесу ему визит. Но вождь отказался от всякого общения, ибо, как я услышал позднее, полагал, что я — колдун, способный украсть его малый ум и оставить его полным идиотом, если получу возможность на него взглянуть.

Я повстречал здесь молодого мсуахили, с которым познакомился в Уньяньембе. Он явился торговать, так как слоновая кость была очень дешева: можно было купить фрасилу за 12 доти, но, хорошо поторговавшись, он получил две фрасилы за 18. Он горько жаловался на высокую цену рабов — 12 доти за девушку и 5 или 6 за ребенка были, но его мнению, непомерной ценой.

Не желая здесь оставаться до тех пор, пока он не избавится от всех своих товаров, мой знакомец хотел, чтобы я купил его ткань и прочие товары и перевез его в Уджиджи: его люди боялись дороги на Уньяньембе (по которой он пришел) из-за обилия на ней разбойников. Я в его ткани не нуждался, но сказал, что буду рад перевезти его в своей лодке. Но когда на следующий день мы ушли, то оставили этого мсуахили на берегу, ибо его носильщики-ваньямвези больше боялись опасностей озера, нежели угрозы подвергнуться нападению бандитов на суше.

Расчистив камыши, мы пошли вдоль пляжа под Карьян Гвиной, заполненного народом — купающимся, набирающим воду, следящим за своими рыболовными снастями или глазеющим на проходящие мимо лодки. Мы подошли затем к низким утесам, состоящим из гранита, порфира, песчаника и выветренной глины, со множеством оползней и гротов, образованных ударами волн, и вошли в Лугуву — под еще одни утесы, созданные линией больших холмов.

Ужас моих людей перед слабым ветром и волнением задержал нас здесь на целый день. Если же заставлять их идти дальше, они настроены бывали сделать все, что в их силах, для создания трудностей, дабы доказать, что они-де были оравы, возражая против похода.

Здесь было обилие бегемотов, крокодилов и обезьян, и, если бы не моя хромота, эта стоянка не была бы так утомительна. Но мои ступни и голени были покрыты нарывами, которые не давали мне пойти на охоту или даже покинуть лодку.

Выбравшись отсюда, мы прошли под почти отвесными скалами из песчаника и черного мрамора с белыми прожилками, а через некоторое время — мимо огромного пятна, которое, как я думаю, судя по слоистости, было углем.

Когда люди с Восточного побережья увидели это, они воскликнули: «Макаа марикебу!» («Судовой уголь!»). Толщина главного пласта, который лежал на вершине синклинальных кривых породы, у которой антиклинали были размыты, была от 15 до 18 футов. Хоть я и не мог получить образец угля именно из этого места, мне впоследствии дали некоторое количество его, происходившее из Итавы — на той же широте и на небольшом расстоянии к западу от озера. Это, несомненно, был легкий битуминозный уголь[133].

Пройдя несколько речек и потоков, мы дошли до оконечности скал у реки Макапьязи. Здесь, сказали проводники, есть большое количество меда, но, так как мед находится под защитой злого духа, ничего собирать нельзя, иначе дух причинит нам какой-нибудь вред. И ни одного из людей не удалось уговорить собрать хоть сколько-нибудь.

Едва мы причалили, я заметил в траве чешуйчатую спину крокодила и, схватив винтовку, всадил в него две пули, убив на месте. Когда вокруг него расчистили траву, оказалось, что это лишь маленький крокодил — длиной около четырех футов.

Бегемоты не давали нам спать всю ночь, храпя и фыркая; но наши костры не позволили им набраться смелости, чтобы войти в лагерь. Судя по количеству следов их копыт, мы, должно быть, стали на их излюбленном мосте выхода из воды: следы вели вверх прямо по крутому склону, по которому, казалось бы, таким неуклюжим животным пс вскарабкаться.

Помимо беспокойства, причиняемого «речными лошадьми», нам досаждали еще и лягушки, непрерывно квакавшие всю ночь напролет. Кваканье некоторых из них напоминает шум, производимый конопатчиками или клепальщиками, тогда как другие — побольше или поближе — издают звуки, более похожие на шум ковки, а еще одни трещат как дрель с трещоткой; при небольшой доле воображения нетрудно себе представить, что находишься на верфи.

На следующее утро мы прошли деревню брата Понды и, так как сзади надвигался сильный шквал, спаслись за небольшой песчаной косой с полудюжиной хижин на ней. Жители разбежались со своим добром и пожитками, когда увидели, что мы подходим. Ибо, хотя поперек косы и был построен мощный палисад для защиты с суши, со стороны озера деревня была полностью открыта.

После шквала начался долгий проливной дождь, и мы пришвартовались на ночь. Кое-кто из людей отправился в соседнюю деревню в поисках продовольствия, и там они обнаружили жителей, напуганных нашим приближением, так как приняли нас за (рабов арабов, используемых для охоты за рабами.

Ни тогда, ни на протяжении еще нескольких дней продовольствия мы не получили, а так как запас зерна, закупленный в Уджиджи, испортили непрерывные дожди, мы начали испытывать голод. В устье реки Мусам-вира (через которую сбрасываются в Танганьику воды Ликвы) мы сделали следующую остановку посреди группы песчаных островов, покрытых травой. Какие-то люди, занятые здесь рыбной ловлей, завидев нас, попытались убежать. На сей раз нас приняли за сторонников Мирамбо, чье грозное имя дошло и до этих далеких мест.

Несколько лет назад эти острова были частью обширной возделанной и обитаемой равнины. И в течение дня мы плыли между пнями и над местами расположения многих старых селений. В соответствии со сведениями, какие мне дали проводники, озеро постоянно наступает на берега и увеличивается в размере[134]. И в Кавеле я заметил, что со времени пребывания Бертона полоса шириной более 600 ярдов оказалась смыта на протяжении трех или четырех миль.

Хотя здесь и валялось множество больших вершей, никакой пищи мы не смогли добыть. Немногие рыбаки рассказали нам, что все население ушло в другие места из-за — постоянного смыва берегов озера. И действительно, поручение, которое их сейчас привело на остров, заключалось просто в том, чтобы собрать рыболовную снасть, которую бросили, когда состоялся переезд.

Во время плавания на следующий день прошли еще одно обиталище дьявола. Проводники произнесли речи и сделали обычные подношения, с той лишь разницей, что помимо бросания в воду некоторого количества соли посыпали ею и свои головы. Имя дьявола — Мусамвира; на мой вопрос, почему же он не обитает на реке с таким названием, мне ответили, что иногда он туда отправляется, но обычное место его обитания находится как раз позади холма, где состоялись приношения.

На следующее утро мы подняли было парус, чтобы идти на юг, к Маси Камби, где мы надеялись достать какого-нибудь продовольствия. Но поскольку ветер был довольно шквалистый, мои люди стали так нервничать, что мне пришлось позволить спустить парус. Тогда они настояли на том, чтобы идти под самым берегом, и в конечном счете должны были грести против ветра, вместо того чтобы с хорошим бризом идти напрямую.

Все входы в Маси Камби были закрыты, а «вороньи гнезда» при нашем приближении заняли воины. Поэтому мы устроили лагерь на небольшой песчаной косе, где было несколько рыбачьих хижин на сваях. Но ветер и волнение впоследствии настолько усилились, что нам пришлось перебраться на материк.

Здесь мы пробыли день, чтобы достать продовольствия; но единственной нашей наградой было небольшое количество сладкого картофеля и бобов. После обеда я застрелил большую лепидосирену, которую туземцы называют «синга»[135]; но она была столь отвратительна на вид, что никто не пожелал до нее дотронуться, а жители сказали, будто она ядовита.

Оставив эту деревню, мы обогнули Рас Млимбве — мыс, образованный огромными массами гранита, нагроможденными друг на друга в самом диком беспорядке и выглядящими так, будто какое-то племя титанов начало строить волнолом.

Рано утром сразу же после выхода наблюдалась в высшей степени любопытная оптическая иллюзия. Вершины гор к западу от озера выглядели совершенно так, как будто покрыты снегом. Но, пока я удивлялся и упорно смотрел на них в бинокль, белизна начала исчезать, и тут я обнаружил источник иллюзии.

Почти горизонтальные лучи восходящего солнца отражаются нижней поверхностью облаков вниз — на верхушки тор, которые вследствие этого выглядят совсем белыми по контрасту с нижними частями, которые все еще остаются в глубокой тени. Возможно, что многие сообщения о горах со снежными вершинами могут быть отнесены за счет этой причины.

За мысом Мпимбве во всех направлениях много скал как раз на уровне воды, и проходить через них — опасное предприятие.

Около полудня мы разбили лагерь на северной стороне мыса Камбемба (неподалеку от которого лежит маленький остров того же названия), и вскоре после размещения я услышал крик, будто в лагере находится какое-то дикое животное. Выйдя со своей винтовкой, я обнаружил, что поблизости был какой-то буйвол, но его сразу же спугнул шум.

Ставя винтовку на место около центрального шеста палатки, я случайно разрядил свой дробовик, который тоже висел на шесте. Голова моя была рядом с дулом, и, естественно, пламя и звук выстрела заставили меня отскочить назад, причем я упал, споткнувшись о кровать, сильно поранил голову и был оглушен. Признаюсь, я, пожалуй, подумал, что застрелен, но, услышав, как слуга крикнул: «Бвана амепигва!» («Хозяин застрелился!»), поднялся и обнаружил лишь содранную во время падения кожу на голове. Слуга, увидев меня лежащим в оглушенном состоянии, с кровью, текущей из головы, был уверен, что я убит. Но единственным ущербом была дыра в вершине палатки, где Заряд Проделал себе выход.

Местность здесь состояла из больших масс гранита и затвердевшего песчаника, внедренных главным образом в очень мягкий красный песчаник, который, легко поддаваясь водной эрозии, оставляет твердые породы стоять сами по себе.

Танганьика, видно, располагает более чем только своей собственной долей дьяволов, ибо в Камасанге мы прибыли к жилищу еще одного. Ваджиджи, как обычно, засвидетельствовали свое почтение, приговаривая: «О дьявол, дай нам доброе озеро, мало ветра, мало дождя; дай каноэ идти легко, идти быстро!»

Встречалось много островов, вынесенных реками: они напоминали больше острова на Миссисипи, нежели обычные массы плавающей растительности, а на одном (около четверти мили в диаметре) было несколько маленьких деревьев.

На месте нашего лагеря были заметны признаки недавнего земледелия и отметины там, где стояло несколько хижин. Я спросил, где же люди; ответом было, как обычно, «убиты, в рабстве или разбежались».

Когда пройдешь Рас Катанки с небольшими скалистыми вершинами на нем и деревню Масаига, восточный и западный берега озера сближаются. Это, я думаю, и есть сужение Ливингстонова «озера Лиемба»[136].

Всю команду охватила трусливая паника из-за того, что я поднял парус на ветре перед началом грозы, чтобы добраться до Чакуолы, дабы стать лагерем, прежде чем начнется дождь.

Туземцы на двух каноэ при пашем прибытии пришли в ужасный испуг, и, в то время как немногие остановились и изготовились к бою, большинство разбежалось. Но мы быстро восстановили доверие и купили у них немного рыбы. Теперь проводники-ваджиджи попросили ткани на одежду, что они рассматривали как обычный подарок. И хотя им уже было хорошо заплачено, я подчинился их требованию, так как они были весьма полезные люди.

Пройдя 9 апреля мыс Чакуола — вблизи него породы образованы чем-то вроде швейцарского песчаника, выглядящего так, как будто сначала это была жидкая глина, перемешанная с мелкими камнями, — мы пришли к реке Чакуола и островам Макакомо, которые, как мне сообщили проводники, еще на их памяти были частью материка. Капупиа, султан этих островов, — вождь довольно значительный.

Селение Китата на оз. Танганьика

У мыса Макурунгве скалы состояли из массивов гранита в 70–80 футов высотой с отвесными краями. А на острове Ковенга кругом были разбросаны в совершенном беспорядке здоровенные глыбы.

Когда мы причалили, женщины и дети убежали в джунгли, а мужчины приготовились к бою; каждый держал наготове свой лук и полдюжины стрел и еще около 20 стрел в колчане.

Шквалы и дождь на протяжении ночи и штормовое утро задержали наш отход. А в начале сборов один из аскари, садясь в лодку, случайно выстрелил в себя. Пуля вошла под правой рукой и, пройдя где-то рядом с лопаткой, перед нею или позади, вышла наружу у нижнего внутреннего угла этой лопатки. Аскари был так тучен, что трудно было определить, как пошла пуля; но легкое не было задето, так как воздух из раны не выходил.

Я сделал два тампона из батистового носового платка и перевязал раненого, прибинтовав руку так, что он не мог ею шевелить; и хотя он потерял много крови, вся она была венозная и скоро остановилась. После того как я дал ему немного морфия, чтобы заставить уснуть, приятели раненого не согласились с моим лечением и дали ему попить горячей воды, дабы, как они оказали, удалить из его желудка дурную кровь. После этого его начало сильнейшим образом рвать, и снова началось кровотечение.

Я постоянно предостерегал людей против ношения своих ружей заряженными. Но тем не менее этот дурень вдобавок еще пользовался своей винтовкой как отпорным крюком, держа ее за дульную часть и зацепляя планшир лодки курком!

В селении Китата, должно быть, не было привозной ткани: жители носят шкуры, ткань из луба или хлопка собственного производства. Люди подвязывают свою одежду у пояса веревкой толщиной в мизинец, аккуратно (переплетенной латунной проволокой. Волосы их иногда смазаны маслом, к которому примешана красная земля, что придает им такой вид, как будто они окунали головы в кровь.

Следующий наш лагерь был в Макукире, на реке того же названия; тогда я страдал от сильной боли в глазах и был слишком болен, чтобы брать пеленги. Макукира — большое селение со рвом, частоколом и наружной насыпью.

Вождь был сильно смазан жиром, на груди у него — полоса сажи, и носил он тиару из леопардовых когтей, корни которых покрашены красным, а позади нее — пучок жестких беловатых волос. Наряд его завершали пара передников из леопардовых шкур, несколько колец желтой травы под коленями, кольцо из софи на каждой лодыжке и мухобойка с ручкой, покрытой бисером. А кроме того, во все рубцы его татуировки была втерта сажа.

Жены вождя (одна из которых выглядела очень мило) заняты были заготовкой для него помбе; налив немного помбе в калебасу и долив в нее горячей воды, одна из них села на табурет рядом с мужем. Затем она поставила калебасу себе на колени и держала ее, в то время как супруг сосал содержимое через камышину. Вождь любезно прислал мне немного этого напитка, но я был слишком нездоров, чтобы его отведать.

Девушки, не имеющие детей, часто делают кукол из калебасы, украшенной бисером, и привязывают их за спиной тем же манером, как в их стране обычно носят детей.

Детей кормят грудью до возраста двух-трех лет, и я видел одного младенца, сосавшего попеременно то естественный источник пищи, то камышину с помбе. Так что можно сказать, они буквально впитывают вкус к помбе с молоком матери.

Вождь и его жены пользуются посохами с набалдашником; бисер и проволока — общепринятые украшения.

Далее мы отправились в Кирумби на реке Мивито; здесь вырабатывают ткань из хлопка — почти треть населения носит платье из тканей туземного производства. Это грубая материя, чем-то похожая на рогожку высшего качества, а узоры — клетка в стиле больших пастушьих пледов с черными полосами около края; все ткани с бахромой.

Поскольку я заметил берег у оконечности озера, то надеялся, что грести еще один день — это все, что было бы необходимо до поворота. Но мы нуждались в продовольствии, так как мелкие селения давали недостаточно, и даже Макукира «вычерпана» была полностью. Став в этот вечер лагерем у деревни на реке Кисунги, мы еще раз разочаровались, обнаружив, что продовольствие скудно и дорого. Когда во время своего последнего путешествия здесь был д-р Ливингстон — всего 15 или 16 месяцами раньше! — провианта, как мне рассказали, было в избытке, и жители имели много коз. Однако отряды ваньямвези и прочих угнали не только коз, но также и множество людей.

Работорговля во внутренних областях расширяется и будет продолжаться, пока либо не будет подавлена твердой рукой, либо не умрет естественной смертью из-за полного уничтожения населения. В настоящее время события идут, скорее, к депопуляции, так как арабы, всего несколько лет как проникшие в Маньему, уже располагают рядом с Ньянгве поселением, откуда отряды для охоты за рабами могут продвигаться дальше.

Главный вождь этих мест живет в четырех днях пути в глубь страны; но в Микисунги есть вождь по имени Мпара Гвина, которому я нанес визит. Был он стар и совершенно беловолос; должность его, видимо, не была доходной, потому что одевался он определенно хуже остальных жителей. Лоб и волосы он вымазал ярко-красным, желтым и белым порошком — пыльцой цветов. Племенной знак из рельефных разрезов образовывал пятно на каждом виске, а на лбу у вождя была повязка из бисера.

Когда я явился в гости, вождь вместе с еще одним мужчиной деловито прял хлопок, в то время как их жены и дочери сидели неподалеку, выбирая семена из только что собранных коробочек. Волокно лежало кучами возле вождя и его приятеля, которые с веретенами в руках выделывали из него пряжу.

Их деревянные веретена имели примерно 14 дюймов в длину и около полудюйма в диаметре; грузом служил кусочек изогнутого дерева, помещенный в полудюйме от верхушки, где был укреплен маленький проволочный крючок.

Сначала большим и указательным пальцами из хлопка формуют своего рода грубую ленту длиной примерно в пол-ярда, а затем зацепляют за веретено, которое для придания ему быстрого вращательного движения катают по правому бедру. Пряжу держат в левой руке (веретено свисает с нее), а правые указательный и большой пальцы используют для предотвращения каких-либо неправильностей в толщине нити. Когда вся длина ленты спрядена, нить отцепляют и наматывают на веретено, заготовляют новую партию хлопка, закрепляют и прядут тем же способом. Пряжа, ссученная таким путем, хоть и груба, но весьма прочна и поразительно правильной толщины. Впоследствии ее наматывают на палки около четырех футов длины, используемые при тканье как челнок.

Профиль жителей красив; нос — почти римский, но крылья носа у всех вывернутые. У некоторых голова целиком покрыта софи, или глиняными бусами из обломков трубочных чубуков: каждый обломок нанизан на отдельный пучок волос — устройство, которое, должно быть, очень неудобно и вовсе не располагает к себе зрителя, будучи слишком похоже на чешую.

Те, кто не может себе позволить бусы, имитирует моду, собирая свою шевелюру в шарики и смазывая их жиром до такой степени, что отдельные волоски различить невозможно.

Прически вагухха и других народов

Довольно широко распространено ношение на ногах и руках колец из травы, сделанных при помощи аккуратно окрученной или заплетенной упинза (коры пальмиры). Их луки — с бахромой из длинного волоса на одном или на обоих концах и обшиты поверху, а помимо того вокруг них обмотана запасная тетива. Стрелы разной длины, они без перьев и неотравленные, а все ножи именит фирму Острия копья.

Некогда здешние жители выращивали много зерна. Но ватута перебили у них большую часть мужчин, и незначительная часть этого племени, которая ®се еще оставалась в окрестных джунглях, существовала теперь целиком за счет охоты и грабежа, не обрабатывая землю и не строя жилищ. Мотыги, какие я у них видел, очень широки, превосходя размерами обычные садовые лопаты.

Могу сказать, что здесь различные племена употребляют префикс «ба-» вместо «ва-» — например, бафипа, батута[137].

Изредка в глубину страны «проходят арабы, но больших лодок здесь не бывало много лет, а паруса жители никогда не видели до прихода «Бетси».

Выйдя рано утром 15 апреля и пройдя реки Мундевли и Муомеса и селения Касангалова и Мамбема, мы начали терять из виду страну скал. С наружной стороны острова Полунго были огромные массы породы, разбросанные и нагроможденные самым фантастическим образом большие нависающие глыбы, качающиеся камни, обелиски, пирамиды и вообще камни любой формы, какую только можно придумать. Все заросло деревьями, выступающими из каждой трещины или любого места, где застряла почва; а с них свисали лианы в 50 или 60 футов длиной, и через эту бахрому порой виднелись гроты и пещеры.

Великолепное озеро с его вздымающейся грудью купалось в сиянии тропического солнца, и трудно было представить себе, что сцена эта реальна. Она казалась предназначена для какого-то великого превращения в пантомиме, и ты почти что ждал, как раскроются скалы и появятся эльфы и феи.

Когда я перестал любоваться чудным видом — все было тихо, без признаков жизни, — вдруг длинные лианы начали шевелиться и стали видны какие-то коричневые предметы, следующие один за другим. Это была стая обезьян, качавшихся на лианах и превзошедших бы на летающей трапеции Леотара[138]. Тут они остановились и, вися на одной лапе, затрещали и затараторили при виде странного зрелища — лодки. Вскрик — и они исчезли быстрей, чем появились, а катящееся эхо по своей громкости почти равно было грому.

В иных местах малейший толчок землетрясения заставил бы тысячетонные массы низринуться с высоты, неся с собой разрушение.

На месте лагеря росли большие кусты хлопчатника, по видимости дикие, но, возможно, раньше это была росчисть. Утесы были из мела или очень белого известняка, расколотого вертикально: линии раскола были такими острыми, как будто их прорезали ножом.

Исключительно трудно оказалось содержать в порядке карту, потому что проводники самым ошеломляющим образом изменяли названия и то именовали остров мысом, то мыс островом. Мои же мысли были не самыми ясными после стольких приступов лихорадки и приема такого количества хинина.

Мы подошли теперь к спорным землям между Уфиной и Улунгу. Отчалив 16 апреля, обогнули низкий мыс с утесами, которые выглядели точно так, как если бы их построил человек. Эта особенность присуща именно только мысу — дальше от берега скалы были совсем другими. Пласты тоже были столь правильной формы, сколь это возможно; и там, где они оголены, они дают совершенно гладкую неразорванную поверхность, так что, я полагаю, они состоят из бесчисленных мелких слоев.

Здесь находилась брошенная деревня, и я видел несколько других, которые были оставлены из-за того, что в них кто-то умирал[139].

Ремесленные поселения по образцу французской миссии в Багамойо — обучающие ремеслам и земледелию — были бы, видимо, правильной линией миссионерской деятельности в этой стране.

После полудня, когда мы стояли лагерем в Лунгу, началось затмение. Солнце скрылось в облаках, а когда вновь стало светло, шел дождь и образовались две радуги самой законченной формы. Они на три минуты поблекли из-за затмения, а перед заходом солнца снова появились на несколько минут.

Уменьшение освещенности было весьма ощутимо, и кое-кто из моих людей воспользовался этим случаем, чтобы украсть семь коз, принадлежавших людям, живущим поблизости. В краже были замешаны слишком многие, чтобы можно было найти действительных виновников, но я отослал коз обратно вместе с подарком из бисера для хозяев. Если бы украли только одну, ее, вероятно, зарезали бы и съели вне лагеря. Я ничего бы об этом не узнал, и в умах жителей осталось бы не очень лестное мнение о белых людях.

Теперь напротив нас на западном берегу лежала земля, и мы явно находились у южной оконечности озера.

Но здесь был узкий рукав, поднимающийся примерно на 20 миль и оканчивающийся массой травы, через которую не могут пройти лодки; в этом месте в озеро впадает река под названием Кирумбве.

Завидев селение, вся команда немедля захотела остановиться ради продовольствия, хотя два дня назад был заложен недельный запас провианта. Мы всего два дня как вышли, и лодки были основательно загромождены мешками зерна, сладкого картофеля и бананов, так что я не поддался этой лености и пустым отговоркам.

Мы прошли мыс Ямини с высокими скалами, имеющими вид разрушенных укреплений. Нет сомнения, что это естественные образования, так как время от времени показывались огромные неправильные глыбы. Но разрушенные города Центральной Америки имеют во многом такой же вид, поскольку они вовсе не велики и сменяются массами скал.

Мы должны были бы в этот день добраться до большого селения прямо перед нами. Но люди упорно гребли так скверно, что я не смог больше оставаться в лодке и стал лагерем.

Мелкие заботы неимоверно усугубляют тяготы путешествия. Настоящие хлопоты и трудности встречаешь как нечто само собой разумеющееся. Но ленивые люди, желающие остановиться, когда есть все для хорошего рабочего дня, повар, который говорит, что обеда нет, когда ты голоден, и постоянные помехи — все это тебя раздражает и испытывает характер более чем достаточно.

Большим утешением, однако, была трубка, и я велел своему слуге приносить мне ее всякий раз, как он услышит, что я на кого-то набрасываюсь.

С момента выхода из Уджиджи работа была очень утомительна из-ea постоянного, непрерывного внимания, которое требовалось, чтобы избежать ошибок, нанося на карту различные пункты, и заставить людей понять мои вопросы. А после всего я вынужден был все подтверждать собственным наблюдением: мне так часто говорили что острова — это мысы, а мысы — острова! Как пример смутности представлений этих людей могу упомянуть, что, увидев впервые высокую землю у южной оконечности, я получил сведения, будто это — большой остров под названием Кахапионто, и попытался его закрепить счислением. Подойдя к нему, я обнаружил, что он Сонсом маленький, с примерно полудюжиной человек на нем.

Проводники никогда не были в состоянии назвать место, не подойдя к нему вплотную, и имели весьма слабое представление о положении земли, к которой множество раз причаливали. Знания локальные великолепны, но туземцы, видимо, не способны схватить общую картину. Проводники таращились на мою карту и считали ее чудеснейшим произведением; когда же я сказал, что люди в Англии будут знать форму и — размер Танганьики, названия и местоположение рек и селений при (посредстве этой карты, проводники, я склонен полагать, посчитали меня волшебником. То, что я рассказал о затмении до того, как оно случилось, произвело на них большое впечатление.

Я обнаружил, что предполагавшийся «длинный рукав» — это миф; но полагаю, что в озеро в нижней его части впадает река значительных размеров с густо заросшим травой устьем[140]. Тинги-тинги — это название поросших травой мест в устьях рек и иных, если трава слишком густа для прохода через нее лодок, но недостаточно плотна, чтобы люди могли по ней идти. Синди называют эти места, когда орава выдерживает вес человека. По этой причине река близ Угаги называется Синди; но они также и о других реках говорят как о синди. Например, о Кирумбве говорят, что она тинги-тинги с небольшим числом синди.

Вскоре после отправления мы пришли в другую Касангалову на реке Кова (имя здешнего султана — Конгоно) и здесь впервые после выхода из Уджиджи увидели мичикичи, или масличные пальмы[141].

Деревней владели ватута, а законные обитатели бежали в холмы. Все мужчины-ватута носят луки и стрелы, короткие копья для бросания или для рукопашной, палицы, небольшие топоры и овальные щиты из шкуры размером четыре фута на два фута шесть дюймов. Даже маленькие мальчишки носят тяжелую палицу.

Многочисленные ватута, очень черные и нагие, вышли узнать, что нам нужно, но казались по отношению к нам очень дружелюбными, невзирая на то что по характеру они совершенные разбойники.

Ватута растягивают мочки ушей подобно вагого, втыкая в них кусочки тыквы и дерева, иногда украшенные бисером. Женщины носят маленький кожаный передник, а вторую кожу помещают сзади, в манере скорее причудливой, нежели приличной, ибо, закрывая верхнюю часть ног, она оставляет другую часть тела вполне открытой. Эти задние фартуки скроены так, чтобы лоскут, иногда украшенный бисером, отворачивался вниз, дабы полностью оставить открытым вид сзади. Стало быть, показывать эту часть модно. Быть может, их цель — доказать, что у них нет хвостов.

Те, кто может себе это позволить, носят вокруг головы широкую повязку из разноцветного бисера, а другую — вокруг пояса. В некоторых случаях волосы выбривают ниже бисерной повязки, носимой вокруг головы, в то время как им позволяют густо расти выше ее, что имеет такой же вид, как меховая шапка или килмарнокская шотландская шапочка.

Туземцы стачивают два верхних передних резца, — а некоторые и все резцы — и вырывают два центральных нижних. Племенной знак, видимо, вертикальная линия посреди лба и две на висках, иной раз продолженные до подбородка.

У кое-кого из мужчин есть огромные тяжелые копья, обычно используемые при охоте на слонов. Комель толще остальной части древка и делается из черного или эбенового дерева — для большего веса.

Вапимбве[142] и ватонгве[143] живут в Уфипе, перемешавшись с бафипа. Ватута[144] и вапимбве живут в Улунгу как дикие народы, с разными вождями, но все эти вожди — союзники ватута. Китимба — вождь всех ватута.

Ватута добывают средства к жизни охотой и поселяются в любой деревне (как они сделали в этой), пока не съедят у своих жертв все продовольствие, а хижины их не сожгут как топливо. Затем они совершают набег на другую и повторяют эту игру. Никто из законных обитателей не пытается сопротивляться; спасения ищут в бегстве, ибо война с ватута означает истребление всех без разбору.

Здесь впервые в Африке я увидел женщину с близнецами[145].

Глава 16

Гончарное искусство. — Мои люди смелеют. — Акалунга. — Вождь. — Туземные представления о Португалии. — Зернохранилища. — Странное уродование женщин. — Украшения. — Лувазива. — Гориллы. — Земледелие на склонах холмов. — Пауки. — Москиты, нарывы и сбитые ноги. — Забастовка. — Горячий ключ — Прически вагухха. — Идолы. — Луку го. — Возвращение в Уджиджи. — Письма из дома. — Мои люди наслаждаются свободой. — Мнение арабов о Луалабе. — Боязнь купцов-конкурентов. — Ревность Бомбея. — Стоимость вырубки дерна в Лукуге. — Я устраиваю публичные чтения. — Поджог. — Домашние ссоры. — Снова оргии. — В путь!

Покидая Касангалову 19 апреля с целью пересечь озеро и пойти на север вдоль другого берега, я с удовольствием узнал, что поблизости нет места для лагеря. Поэтому людям придется хорошенько грести весь день, хотят они того или нет.

Уходить пришлось с хлопотами из-за тинги-тинги, так как лодки застряли в сотне ярдов от берега на глубокой воде. Нам пришлось ходить взад-вперед на малых каноэ, из коих некоторые перевернулись, причинив более развлечения, нежели вреда, а потом какое-то расстояние отталкиваться шестами.

Горы на юго-западе столь обрывисты, что выглядят почти утесами; среди холмов много ущелий, образованных оползнями и водопадами.

Мы расположились лагерем на очень пересеченном участке, который явно заливался в паводок. Но место, где катаются бегемоты, обеспечило ровную площадку для моей палатки. Утесы состояли из красного песчаника наверху и светлоокрашенного гранита у основания.

Дожди теперь, казалось, прошли, хотя я все еще видел ливни среди холмов и слышал порой гром, а ночи были облачными, не дававшими возможности делать наблюдения.

В Кисунги я очень заинтересовался работой горшечницы. Сначала она растолкла пестом, какие они употребляют для толчения зерна, достаточно глины с водой для изготовления одного горшка, пока не образовалась совершенно однородная масса. Затем, выложив ее на плоский камень, ударила по ней кулаком, дабы сделать углубление в середине, и придала массе грубую форму руками, держа их все время мокрыми. Потом женщина загладила следы пальцев соломой, отполировала горшок кусками тыквы и дерева (тыква придала ему надлежащую кривизну) и, наконец, нанесла на него орнамент остро заточенной палочкой[146].

Я подошел посмотреть это изделие, желая узнать, как его снимут с камня и отформуют днище, и обнаружил, что днище еще не отформовано. Но после того как посудина сохла в тени четыре-пять часов, она стала достаточно затвердевшей для того, чтобы ее можно было осторожно обрабатывать — тогда-то в нее и вделали днище. С начала замешивания глины до того, как горшок (вместимостью около трех галлонов) был отставлен в сторону для сушки, прошло 35 минут, а снабдить его дном заняло, быть может, еще 10.

Очертания горшка очень изящны и удивительно правильны; они напоминают амфору из Виллы Диомеда в Помпеях.

Вскоре после отхода из лагеря мы прошли устье Лугуву, довольно значительной реки с хорошим течением, обесцвечивающим воду на заметном расстоянии от устья. Много небольших оползней и сочащейся из склонов холмов воды.

Добавочная работа в течение дня, по словам людей, совсем их обессилила. Итак, я рано разбил лагерь в месте, явно часто посещаемом слонами: некоторые деревья были совсем отполированы от трения слонов об них после купания. Во время движения под парусом у самого берега мы заметили на пляже слона, очевидно спустившегося искупаться. Я зарядил винтовку пулями с твердым наконечником и велел всем людям убраться под планшир и молчать, оставив одного спать на баке (так как я опасался, что он наделает шума, будучи разбужен). Но прежде чем мы подошли на дистанцию, малый этот самым досадным образом проснулся и, завидев слона, завопил во весь голос: «Тембо, бзана!» («Слон, хозяин!») — и тембо ушел в джунгли, хлопая своими большими ушами, как кролик, удирающий в свою нору.

Ночью был очень сильный гром, и эхо превзошло все, что я когда-либо слышал.

Мне удалось дойти до Кипимбве, хотя волнение и прибой были сильнее, чем я видел раньше, так как ветер дул прямо на берег — открытый пляж без травы. К счастью, люди больше не обращали внимания на то, что вначале вызвало бы у них отчаянный страх.

Посетив Акалунгу[147], я обнаружил, что это одно из самых крупных селений, какие я видывал в Африке. Вождь Мириро был очень старый человек с большой белой бородой, но со сбритыми усами и бакенбардами. Здесь находилось некоторое число арабских рабов и вангвана[148], приехавших для торговли, а также один мрима, который покинул Багамойо вскоре после нас, а Уньяньембе — одновременно с нами. Он отправился прямо сюда, переправившись через озеро в ставке вождя Макакомо, и прибыл около месяца назад.

Многие женщины здесь одеваются по той же моде, что и женщины в Касангалове; но купцы привозят сюда и некоторое количество ткани. Часть жителей носит небольшие шапочки из бисера.

Старый Мириро нанес мне визит, надевши феску (вместо грязного носового платка, который он обычно носит) и мантию из красной и черной индийской ткани. Его очень удивили казнозарядные ружья и револьверы, он пожелал получить от меня в подарок ружье, а также чтобы я остался починить музыкальный ящик. Хоть он и король, но поступил не по-королевски, не отдарив меня за очень хорошее сукно, какое я ему послал. Однако он казался дружественным и заверял меня, что тот год, в котором к ним пришел первый белый человек, всегда будут вспоминать как великий год.

Продовольствия для людей было много, но я не смог получить яиц, кур, молока или спелых бананов; последние варят и едят, когда они зелены.

Один из ваньямвези начал говорить о португальцах, сказав, что это народ, подобный вазунгу[149], он живет на побережье и у него два короля. Главный король — женщина по имени Мария (явно Пресвятая дева), и у португальцев есть дома с ее изображением. Второй король — Мвенепуто (африканское название португальского короля).

Заслуживают упоминания местные зернохранилища. Их строят на столбах, поднимая полы на высоту около трех футов от земли. Они имеют в диаметре от 4 до 12 футов, а некоторые из более крупных могут быть 20 футов высотой, не считая коническую крышу. Хранилища для старого зерна оштукатурены и под свесом крыши имеют маленькое отверстие для доступа внутрь, к которому добираются по стволу с зарубками, используемому в качестве лестницы. Те же, что служат для свежего зерна, делаются из камышин длиной футов в 11, расположенных на расстоянии в два дюйма одна от другой, и опоясаны обручами из того же материала через каждые два или три фута; таким образом, создается свободный сквозной поток воздуха и предотвращается напрев зерна.

У многих женщин здесь и в Касангалове нет сосков на грудях, а только углубление. Я был несколько удивлен, но мне сказали, что такими рубцами они покрывают себя ради украшения. Я все же полагаю, что эта операция слишком болезненна, чтобы калечить себя добровольно, и предположил, что это могло бы быть наказание; у меня все еще есть сомнения по сему поводу. Могу заметить, что таким способом обычно бывают изуродованы те, что лучше всего на вид.

За небольшую плату в четыре нитки бисера здесь изготовляют прелестные маленькие гребешки из слоновой кости. Когда ими не пользуются, их носят в волосах как украшение, и они хорошо смотрятся.

Наряду с обычным бисером и самбо всеобщее распространение получили массивные ручные и ножные кольца из железа и латуни вроде индийских. А многие обвязывают ноги ниже колена маленькими кольцами из плетеной травы, которая заменяет проволоку и иные украшения у тех, кто последние не может себе позволить. Веревки для подвязывания набедренных повязок часто вместо проволоки покрыты бисером разных цветов, а многие мужчины носят широкие кожаные пояса.

Поскольку на следующий день ветер нам благоприятствовал, мы подняли паруса (на «Пикле» использовали циновку и набедренные повязки). Я вошел в реку Лувазива, дабы определить направление ее течения, и нашел, что река течет в озеро[150]. Говорят, будто исток ее — в стране Мамбембе и что она очень петляет: караванам из Касени на их пути в Акалунгу приходится пересечь ее три раза. Я поначалу думал, что Лувазива вытекает из озера — она так напоминала свободный исток, — но, когда мы прошли в нее поглубже, снова перед нами были обычное, заросшее травой устье и песчаные косы.

Я думаю, что озеро питается ключами на его дне в дополнение к многочисленным (рекам и потокам, поскольку в тех местах, где случились оползни, вода пробивается среди камней и тонкой струйкой стекает в озеро. Местность похожа на огромную губку, полную воды[151].

Дичи было очень много. Но я был настолько хром, что приходилось меня вносить в лодку и выносить из нее; соответственно выйти пострелять я не мог. Нарыв, который сделал меня хромым на пути в Уджиджи, образовал большую незаживающую язву, а вдобавок у меня была скверная потница.

По мере того как мы шли дальше, можно было видеть многочисленные мелкие ручьи и потоки; а холмы были круты, но невысоки — от 400 до 600 футов. Деревень не было видно, так как все население жило внутри страны, за холмами. Но в одном или двух местах на берегу лежали вытащенные каноэ, и хозяева их не могли быть далеко.

24 апреля нам снова помог добрый бриз, хотя в соседстве с холмами он был скорее порывист. Час мы потеряли из-за людей, задержавшихся на суше, когда они разграбили рыбацкую хижину, и мне стоило величайшего труда заставить их возвратить вещи. Бомбей был среди них, поедая ворованную рыбу.

Прошли мыс Рунангва и реку того же названия (намного меньшую, чем Малагараси), впадающую в озеро; очень скалистые высокие — 1000 футов и более! — холмы по самые вершины были покрыты деревьями. Скалы — пранит и светлый песчаник.

Здесь я видел несколько горилл — черные фигуры, выглядевшие крупнее людей. Прежде чем я смог выстрелить, лодка скользнула вокруг мыса, прикрывшего их; а когда мы вернулись назад, чтобы еще раз на них взглянуть, гориллы исчезли. Туземцы говорят, что каждый день гориллы строят новый дом.

Три часа мы искали место для лагеря, но испытывали постоянное разочарование ввиду множества скал и отсутствия пляжа или места, куда можно было бы пришвартовать лодки. Меня сильно утешало сознание того, что мы продвигались быстрее, чем было бы, если бы места для стоянок легко было найти, хотя час дневного времени был бы для меня ценен для работы с картой после причаливания на ночь.

На следующий день мы стали лагерем у деревни Катуни, где слоновая кость стоила десять доти фрасила, а хорошие рабы — по пяти доти. Торгующий здесь мнгвана рассказал мне, что из Чакуолы они попадают в Уньяньембе за 20 дней. Отсюда мы прошли мимо многих небольших селений и хуторов с возделанными полями на склонах холмов, таких же крутых, как швейцарские террасы. Только вместо правильного террасирования здесь были неправильные подпорные стены из свободных камней с промежутками, а земля оставлена почти с естественным уклоном. Люди, работавшие там, выглядели как мухи на стене.

Доложили о пяти крупных каноэ из Уджиджи прямо впереди, и люди эти, казалось, менее боялись вступить с нами в общение, нежели раньше. Большое и набитое людьми каноэ отделилось от прочих, дабы на нас посмотреть, а некое важное лицо, плывшее в противоположном направлении в каноэ с 12 гребцами, тоже оказалось достаточно смелым, чтобы решиться отойти на несколько сотен ярдов от берега, ради того чтобы поглазеть.

Так как во всех направлениях виднелись обработанные участки и маленькие деревни без частокола, я сделал вывод, что мы вошли в более мирные места.

Поскольку мы скользили вперед с хорошим попутным юго-восточным бризом, я взял рифы, завернув галсовый угол паруса фута на два и подвязав его концом, а второй угол — найтовом вокруг нокрея. На основательном волнении и с ветром в корму лодка рыскала как дельфин, не давая мне брать пеленги. Да к тому же я стал подумывать, как бы найти удобное место для лагеря, ибо при таком бризе и волнении лодки потерпели бы крушение, едва только коснувшись скал. Поэтому мы выгребли к самой Каненде и расположились на ночь близ деревни Мона Калумве.

Ночью какие-то местные жители устроили большую суматоху, поссорившись с моими людьми из-за украденной теми ткани, каковую теперь требовал обратно законный хозяин. Ткань по обнаружении вернули, но вор удрал в джунгли. Это, впрочем, его не спасло, так как наутро я устроил публичное наказание. И молодой Билаль, замешанный в этом деле, получил то же самое. Выдать возмещение человеку, у которого украли ткань, я оказался не в состоянии, ибо он не стал дожидаться моего маленького подарка за хлопоты и неприятности, которые испытал, а исчез из лагеря сразу же, как только вновь обрел свою собственность.

Теперь бриз как будто начал ослабевать, хотя и была еще значительная волна; но мы обогнули Рас Миррумби и прошли мимо нескольких потоков и деревень. Здесь я заметил огромную густую паутину на некоторых деревьях; иные из них были почти полностью покрыты ею.

«Пикль» нас этим вечером не нагнал, и я стал тревожиться за его безопасность. А когда и на следующее утро (28 апреля) его не было видно, начал подумывать о том, чтобы вернуться назад поискать его. Но после полудня «Пикль» показался на горизонте, и выяснилось, что его команда, напуганная волнением, остановилась лагерем перед Капоппо.

В глубоком заливе близ устья реки Ловума я обнаружил остатки большого арабского лагеря, а также вытащенные на берег под навес две очень большие лодки — одну двадцати-, а другую восемнадцативесельную, снабженные мачтами. Принадлежали они Джуме Мерикани, который отправился торговать в страну вождя Мсамы.

Джума Мерикани впервые начал торговать на этой стороне, когда Бертон был в Уджиджи, и теперь уже занимается этим 15 лет. Говорят, он держит постоянную артель носильщиков-ваньямвези и в Уджиджи остается лишь столько времени, сколько требуется для того, чтобы продать и отправить свою слоновую кость и создать новый запас товаров для торговли.

Жители казались очень дружественными; и веселого вида старик, который исполнял обязанности вождя, пока тот находился в инспекционной поездке, пришел и приветствовал меня самым почтительным образом — натер пылью грудь и руки, что служит обычным способом выразить уважение. Головы и зады здесь украшают приблизительно так же, как рассказано раньше.

В дневное время нас постоянно кусали большие москиты, и спина моя была — покрыта нарывами. Ни сидеть, ни лежать с удобствами я не мог, а болезненное состояние ног не очень-то позволяло ими пользоваться. Стоянка моя была не вполне приятной.

Следовало бы упомянуть, что здесь в первый раз за время путешествия я встретил дикий виноград.

Ночь на 29 апреля обещала быть так хороша, что я решил в маленькой закрытой бухте спать в лодке, вместо того чтобы расположиться под брезентом, а люди легли на открытом воздухе, не строя хижин. Внезапная перемена к дождю, естественно, принесла с собой несколько часов неудобства и невзгод. Лодки до половины заполнились «водой, а все сохраняемые в них пожитки людей вымокли. Я дал им два часа для сушки одежды и приготовления пищи и, не видя никаких признаков движения по истечении этого времени, закричал: «Пака, пака!» («Собирайтесь!»). В ответ я услышал: «Кешо!» («Завтра!»). Поискав Бомбея, чтобы выяснить, что сие значит, я обнаружил, что он спокойно сидит в другой лодке под тентом, ничего не делая.

В свое оправдание он сказал: «Что я могу сделать? Люди говорят, они не пойдут. Они боятся!» Я возразил: Приведи мне того, кто сказал «Нет», и я его накажу!» Но ответ Бомбея был: «Не могу: они все говорят, что не пойдут…»

Это было уже слишком, и, не обращая внимания на свои больные ноги, я быстро вылез из лодки и, схватив первый кусок дерева, какой увидел, велел людям паковаться. Покуда я около них стоял, они начинали работать, но едва я отходил к другим, останавливались снова… От Бомбея было не больше пользы, чем от деревянной колоды; более того, он был едва ли наполовину столь полезен, насколько оказалась убедительна палка, которую я схватил.

Позже в этот день я выяснил причину нежелания людей двигаться. Они прослышали об отряде торговцев по другую сторону перешейка между мысом Тембве и материком и желали обменяться визитами. Мы видели каноэ торговцев, а также и маленький отряд, отправившийся из Уджиджи около шести месяцев назад ради охоты на слонов.

Суша здесь была низкая, и пеленги, которые я брал, не имели большой ценности. Теперь мои ожидания и надежды весьма возросли, оттого что проводники пообещали на следующий день показать сток озера.

Оказывается, что Спик не добрался достаточно далеко к югу. Ливингстон же, идя из города вождя Ма Казембе, прошел это устье в каноэ, не заметив его, а по пути в Маньему не продвинулся достаточно на юг. Ни один араб в Уджиджи, видимо, не знал ничего о стоке, который, как выходит, лежит между двумя их путями, по вне пределов обоих. Думаю, однако, что ваджиджи не ошибались относительно моих вопросов, так как они заметили, сколь тщателен я бывал в том, чтобы установить направление, в котором течет поток, всякий раз, когда по этому поводу у меня имелось какое-либо сомнение.

Мы (прошли теперь Рас Каломве и реку Кавагве шириной 200 ярдов, а глубиной посередине в два фатома[152], с почти незаметным течением в сторону озера.

Майский день начался прекрасно; окружающая местность тоже была очень красива — небольшие скалы и кое-где открытые лужайки, похожие на парковые, с кушами красивых деревьев. Обогнув Рас Нионго, мы убрали парус и вышли на берег посмотреть на горячий источник, о котором мне рассказывали. После получаса трудного перехода через очень высокую и густую траву (что для меня означало боль и страдание) мы подошли к заболоченному краю озера, где из воды поднимались редкие пузыри. Термометр показал у этой воды ту же температуру, что и снаружи в тени, — 96°[153], и я пришел к заключению, что рассказы о горячем источнике имеют лишь слабое основание в реальности. Но позднее я слышал от других, посещавших его, что в пору полной активности источник достаточно горяч, чтобы ошпарить человека. У него был, пожалуй, слабый запах содовой воды.

Человек, который нас провел к этой пузырившейся воде, попросил немного бисера, дабы он смог сделать приношение духу этого места. Он явно полагал, что духа легко удовлетворить, так как бросил в воду лишь одну или две бусины, а остаток придержал в качестве собственного вознаграждения.

На проводников никак нельзя было положиться: услыхав от людей, что близ Касенге в озеро впадает большая река под названием Лукуга, они сразу же стали говорить то же самое. Хотя до сего времени они заявляли, что это — сток. Вождь Лулики (который, кстати, был до того невероятно жирен, что при первом взгляде я принял его из-за свисавших грудей за особу противоположного пола) утешил меня во время визита ж нему, заверив, что Лукуга вытекает из озера.

Ватухха весьма тщательно убирают голову: разделяя волосы на четыре части, они их натягивают на мягкие подкладки, заплетая концы в четыре косы с добавлением, если необходимо, фальшивого волоса. Эти косы (располагаются крестообразно, и в волосы втыкаются многочисленные шпильки или булавки из блестящего железа, а иные носят двойной >ряд каури.

Они также носят в волосах ножи, используемые для татуирования, и гладкие железные полосы, соединенные так, что образуют дугу — как в королевской короне. К кончикам кос привязывают небольшие украшения в форме колпачка для тушения свечей; используются полосовое железо, слоновая кость и булавки с головкой из ракушки.

Косы обмазывают и лощат красной глиной и маслом; но, хоть эффект и поразителен, мода грязновата. Некоторые закручивают свои волосы в форме четырех бараньих (рогов; тот, что спереди, загибают назад.

Здесь я впервые увидел некое подобие идолов. И здесь же некоторые мужчины носили на шее небольшую фигурку с резной головой (тело — нечто вроде конуса с кольцами и двумя-тремя ногами) и отверстием для бечевки, на которой эта фигурка подвешивается.

3 мая с востока подул свежий бриз, и я поставил паруса в большой надежде на то, что через несколько часов смогу оказаться на вытекающей из озера Лукуге.

Незадолго до полудня мы подошли к входу в нее шириной больше мили, но закрытому поросшей травою песчаной косой, за исключением канала шириной в три или четыре сотни ярдов. Поперек него идет порог, о который временами сильно бьет прибой, хотя здесь в самом мелком месте больше фатома воды.

Меня посетил вождь и сообщил, что река хорошо известна его людям, которые часто путешествуют вдоль нее больше чем на месяц пути, пока она не впадает в крупную реку Луалабу, и что в своем течении она принимает Лулумбиджи и много мелких речек. Ни один араб, сказал вождь, не ходил вниз по реке, а торговцы не посещают его селение — необходимые бисер и ткань получают, посылая за ними в Уджиджи.

Утром был очень сильный дождь, но я в обществе вождя «прошел по реке четыре или пять — миль вниз, пока плавание не стало невозможно из-за масс плавающей «растительности. Однако, может быть, возможно проделать проходы для каноэ? Глубина здесь была 3 фатома, ширина — 600 ярдов, скорость течения — полтора узла, и достаточной силы, чтобы вогнать нас в край растительности.

Вход в р. Лукуга

Как говорили, первый ее массив тянется на четыре-пять миль, а дальше можно найти открытую протоку примерно такой же длины. И так на очень большом расстоянии существуют чередующиеся забитые и свободные участки.

Я заметил, что устья нескольких малых ручьев, впадающих в реку, несомненно, повернуты от озера и что трава идет в том же направлении. Вдоль реки густо росли дикие финиковые пальмы.

Следующим утром я продолжил свои наблюдения над входом в реку. Внутри уже упоминавшегося бара, или порога, были получены глубины в три, четыре и пять фатомов, а вдоль самой травы, что преградила нам путь, — в три фатома.

Я хотел, чтобы вождь велел прорубать проход через траву, предлагая оставить ему бисера для оплаты людей. Он не пожелал, чтобы ему что бы то ни было оставляли, ибо, заметил он, его люди сказали бы: «Ты все это берешь у белого человека, а нам даешь только малость и заставляешь за нее работать!» Вождь предлагал, чтобы я, когда вернусь, платил бы людям, которые работают, поденно — тогда-де они пойдут. Он сказал, что хотел бы, чтобы через его деревню прошел торговый путь и привел сюда купцов.

Мы шли полтора часа на веслах, когда ветер посвежел и стал дуть нам почти прямо в лицо; поэтому нам пришлось войти в подходящий маленький заливчик, каковой, как обнаружилось, был частью русла другой реки. Крутом были только болото, топь или низкая плоская равнина за длинной косой с несколькими небольшими промоинами; местами — глубокая вода, мелководье, песчаные мели, высокая трава и т. д. Я предполагаю, что медленное течение из озера, тяготеющее к этому стоку, образует мели и трясины.

Хороший пример тому был дан на протяжении семи или восьми часов, какие мы здесь пробыли: большое количество дрейфующего леса вошло в реку и прошло далее в траву, не оставив никакого следа своего прохождения. Залив, где мы стояли, был лишь разрывом в косе, и вода сквозь траву проходит в Лукугу.

Я лелеял большие надежды на то, что смогу предпринять труд проследить течение Лукуги, чего так желал. Но в Уджиджи не получить было проводника или переводчика для этой дороги, и никто не последовал бы за мною одним. А когда я начал оценивать стоимость прорубания канала через траву и покупки каноэ, то нашел необходимые затраты настолько большими, что, признаюсь, не счел себя вправе на них пойти. Я твердо верил в то, что поток этот слишком значителен, чтобы затеряться в топях или оказаться просто заводью. Я также располагал сообщением вождя, который меня сопровождал при входе в реку, о том, что его люди месяцами путешествовали вдоль ее берегов.

Вход расположен в единственном разрыве в холмах, которые окружают озеро; торы Угома резко обрываются в 10–12 милях севернее Касенге, в то время как те, что окружают южную оконечность озера, отклоняются к западу от мыса Миррумби, оставляя между обеими грядами широкую холмистую долину. Когда мы шли на юг вдоль восточного берега, возле мыса Кунгве проводники указали на этот разрыв в горах и утверждали, что там следует искать сток из озера[154].

В различных пунктах своего путешествия я получал последствии свидетельства — о которых окажу далее, — подтверждающие, что река соединяется с Луалабой, получал их от людей, которые утверждали, что путешествовали вдоль нее на большие расстояния.

Покинув залив, мы пошли к мысу Муланго и там стали лагерем, а на следующий день, зайдя в Касенге, причалили к материку. Затем мы пошли дальше к глубокой бухте на восточной стороне острова Кивира, чтобы подготовиться к пересечению озера. Это мы и проделали на следующий день и прибыли в Мачачези, где обнаружили большую партию рабов, направлявшуюся в Маньему под началом Муиньи Хасани, мрима, и раба Саида бен Хабиба. Еще день потребовался, чтобы пройти за поселение Джумы Мерикани, а на следующий день, 9 мая, достичь Уджиджи.

По прибытии я был порадован получением писем из дома, написанных почти год назад. А когда Мёрфи 12 января вскрыл пакет в Мпанга Санге, он вложил в него послание, сообщавшее, что с ним все хорошо. Эти письма спаслись любопытным образом. Караван, с которым Саид бен Салим отправил Их из Уньяньембе, был рассеян шайкой разбойников. После этого разбойники напали на другой, более сильный караван и были отражены, потеряв несколько человек. На теле одного из убитых нашли пакет с письмами и доставили его ко мне в Уджиджи.

Вся команда ухитрилась напиться — по возвращении, и ко мне поступила жалоба, что они проникли в дом какой-то женщины и отобрали ее помбе. Билаль-младший перед моей верандой вел себя особенно агрессивно. Когда же я послал за Бомбеем наутро, он ответствовал, что болен; истина заключалась в том, что у него ужасно болела голова от чрезмерного потребления помбе. Как они доводили себя до опьянения этим напитком, я так никогда и не мог понять.

Среди известий, — какие я получил, было и то, что люди, которых я посылал в Уньяньембе, находились в окрестностях Увинзы вместе с арабским караваном. Они подверглись нападению людей Мирамбо (или слышали о них) по пути в Уньяньембе и пошли кружным путем через Кавенди вместо того, чтобы идти прямой дорогой.

За время моего отсутствия число ослов уменьшилось до четырех; мой верховой осел, к несчастью, оказался среди издохших.

У меня было много разговоров с арабами, знающими эти области, — Мухаммедом бен Салибом, Мухаммедом бен Гарибом, Саидом Меэруи, Абдаллахом бен Хабибом и Хасаном бен Гарибом. Я узнал, что, по их мнению, Луалаба — это Конго, хотя откуда они взяли это мнение, я установить не смог. Один человек рассказал, что шел 55 переходов точно на север и добрался до места, где вода была соленая, с моря приходили суда и жили белые люди, много торговавшие пальмовым маслом и имевшие большие дома. 55 переходов, скажем — 500 миль, плюс 300 до Ньянгве составят 800: это дает примерное расстояние до порогов Иеллала[155]. Похоже было, что речь шла о купцах с Конго и Западного побережья, хотя направление указывали явно неверное.

Абдаллах бен Хабиб и Саид Мезруи сказали, что пальмовое масло и каури упоминались в числе статей торговли вместе со слоновой костью, латунной проволокой и бисером.

Я попытался составить по их рассказам карту; но в несколько минут север и юг, восток и запад и все расстояния были безнадежно перепутаны.

Вода Лукуги имеет тот же вкус, что и вода Танганьики, — не соленый, но особенный — не такой пресный и чистый, как вода других рек. Но, чем дальше я расспрашивал, тем противоречивее становились ответы.

Я думаю, что в сухой сезон, или же когда озеро пребывает на самом низком своем уровне, через Лукугу уходит очень мало воды. От арабов я слышал, будто Лукута соединяется с Луалабой между Моеро и Камалон-до. Ниже Ньянгве Луалаба называется Угаровва и местами «столь же широка, как Танганьика», и имеет много островов; на некоторых из них живут по 500–600 мужчин со своими семьями.

Арабы говорили, что не желают-де давать здесь какие-либо сведения о реке, а те, что я получил, неправильны и преднамеренно вводят в заблуждение. Ибо, обнаружив, что у меня есть представления о предмете, они старались, чтобы я не узнал слишком много.

Они пообещали все рассказать по пути, но опасаются, что появятся конкурирующие купцы. Уже сейчас дорога делается-де слишком многолюдной, а они не знают, где представятся новые благоприятные возможности. Им известно об египтянах (они их называют «турками») на севере, и они желают избежать столкновения с ними.

Хасан бен Гариб рассказал, что он предлагал взять Ливингстона с собой из Ньянгве в то место, куда приходят корабли (поскольку собирался сам — проделать это путешествие), за тысячу долларов, но тот отказался. Арабы также сказали мне, что около Ньянгве можно получить большое каноэ и проделать весь путь водой. Этого было довольно, чтобы озадачить самый ясный ум.

Так как Бомбей и мой слуга никак не могли поладить, последний пожелал теперь из-за этого меня покинуть. Бомбей был очень хорош в своем особом роде, но он не был ни «ангелом», по полковнику Гранту, ни «дьяволом», по г-ну Стэнли. Обычно я обнаруживал, после того как поддавался ему, что сделал бы куда лучше, последовав — первоначальному своему намерению. Ему не нравилось, чтобы я прислушивался к кому бы то ни было, кроме него самого. И ревнив он был, как само зеленоглазое чудовище[156]. Он клеветал на Ису и обвинял Мухаммеда Малима, что, как я установил, было ложно. Однако мне — приходилось мириться с его недостатками, так как, отослав его прочь, я бы лишился определенного числа людей.

В обследованной мной части озера я обнаружил 96 впадающих в него рек, помимо ручьев и ключей, и одну вытекающую — Лукуту.

Чем более я изучал проблему, тем более трудоемкой и дорогой представлялась работа по вырубке растительности на Лукуте. Ибо в иных — местах плавающий дерн имеет, как говорят, шесть — футов толщины; и едва лишь поверхность очищена, как всплывают новые массы.

Теперь я только дожидался людей из Уньяньембе. И каждый вечер тратил несколько часов, читая арабам «Суахилийские сказки»[157], ибо, не подумавши, показал однажды книгу Саиду Мезруи. Меня всегда ожидала многочисленная аудитория. И так как мое чтение доставляло им большое удовольствие, я чувствовал, что хоть как-то отплачиваю им за любезность, какую они ко мне выказывали, а потому рад был это делать, хоть то и была очень утомительная работа.

Ночью 15 мая кто-то из развлечения или же, что более вероятно, с целью украсть что-нибудь в суматохе поджег дом Билаля, причем дверь заперли снаружи, но, к счастью, люди, обыкновенно спавшие в доме, в ту ночь там не находились. Я не в состоянии был разыскать совершивших это насилие.

На следующий день я устроил распродажу отдельных штук и целых тюков ткани, и более рядовые сорта разошлись очень хорошо. Чтобы снабдить своих людей какой-то одеждой, я затем купил 15 штук другой ткани, каждая по 9 доти, за 22 доллара штука. А чтобы предотвратить непременную смерть от голода и заплатить ваджиджи за доставку каноэ назад с другого берега, купил 20 фрасил бисера по 15 долларов фрасила — цена огромная, но это был тот случай, когда «либо отдай, либо откажись от дела». Если бы меня не обокрали, этих закупок можно было бы избежать; но кражи и неприбытие оставленных позади товаров заставили меня их произвести. Оказавшись на другой стороне, я намеревался, в метафорическом смысле, «сжечь свои корабли», так чтобы не было отступления или оглядки назад.

Несколько человек утверждали, будто слишком больны, чтобы отправиться со мной; в действительности же они просто боялись, и этих робких пришлось уволить.

Все мои люди, казалось, склонны были отпраздновать свои последние дни в Уджиджи серией пьяных оргий. И Бомбей, возвратясь однажды ночью домой с какого-то торжества и обнаружив, что г-жа Бомбей только что вернулась с чаепития, пришел в раздражение и попытался «поучить ее», но приблизительно с тем же результатом, какого достиг Артемус Уорд[158]. Во время семейной баталии они опрокинули ящик бус синго-мацци из опалового стекла величиной с голубиное яйцо и большую их часть разломали вдребезги.

Какие-то пьяные негодяи повыдергали из лодок всю конопатку, чтобы вызвать задержку с отплытием, и четыре дня было потрачено на то, чтобы проконопатить их заново, хотя закончить эту работу можно было бы за день. А когда каноэ были готовы, ваджиджи, которые должны были вернуть их из Касенге, не явились. Таким образом, только 22 мая мы двинулись. И даже тогда мне пришлось причалить у первого же мыса и послать назад за несколькими недостающими людьми и винтовками, а также чтобы собрать перегонную команду из ваджиджи.

Слуга мой Мухаммед Малим и Бомбей систематически ссорились, а потому, спокойствия ради, я поручил Мухаммеду заботу о ящике, содержавшем дневники Ливингстона и мои собственные, избрав на должность слуги и доверенного лица Джуму Вади Насиба. Он оказался совершенно неоценимым.

Люди были столь отчаянно ленивы и ненадежны вследствие своих дебошей и Уджиджи, что до мыса Кабого мы добирались четыре дня. Тут они стали жаловаться, что для долгой гребли поперек озера в дневное время солнце слишком сильно, и мне пришлось ждать до захода солнца.

Когда занялся день, мы находились далеко на подветренной стороне от островов. С юго-востока дул сильный ветер с тяжелой зыбью, но мы на «Бетси» достигли Кивиры до полудня. Однако «Пикля» не было видно, так что на следующее утро я разбил лагерь на материке, чтобы дождаться его прибытия. Здесь команды из ваджиджи дезертировали вместе с «Бетси» и лодкой Саида, а когда вечером 29-го пришел «Пикль», его перегонная команда тоже удрала, и я должен был нанять команду вагухха, чтобы доставить его назад.

Отлучки, — подготовка к распределению грузов и тому подобное задержали меня здесь до воскресенья, 31 мая.

Глава 17

Обнадеживающие перспективы. — Руанда, — Медь. — Изобретательность Бомбея. — Происшествие. — Последний взгляд на Танганьику. — Бесчестные попутчики. — Мекето. — Жестокий работорговец. — Одежда и украшения. — Оружие. — Торговцы рыбой. — Сцена на берегу реки. — Дичь. — Увиливающие от работы носильщики. — Изготовление чаш. — Каучук. — Тяжкий переход — Хижины фетишей. — Добрый самаритянин. — Мои люди хотят вернутсья обратно. — Побратимство. — Живопись маслом. — Страшные проклятия. — Музыкальные инструменты. — Г-жа Пакванива. — Продырявливание верхней губы. — Одежда. — Татуировка. — Амулеты. — Горячий ручей. — Смешанный караван

Радостная надежда добыть в Ньянгве лодки и спуститься по неведомым водам Конго к Западному побережью за два-три месяца поддерживала мое настроение на самом высоком уровне, когда я выступил в первое свое путешествие к западу от Танганьики.

Саид Мезруи уверял меня, что сможет достать каноэ сразу же по — моем прибытии в Ньянгве, так как он в дружеских отношениях с вождями, у которых лодок много. Это, как я считал, когда нанимал его в проводники, был сильный довод в его пользу, поскольку ни один из моих людей не последовал бы за мной на запад, если бы меня не сопровождало какое-то лицо, хорошо знающее дорогу.

Пройдя по очень крутым холмам — последним отрогам гор Угома, которые резко обрываются над озером, — и через несколько небольших потоков, мы достигли Руанды, столицы Угуххи[159]. Это значительный город, расположенный на очень плодородной плоской аллювиальной равнине, простирающейся от гор Угома до реки Лукуга и пересекаемой Лугумбой и более мелкими речками, стекающими в озеро.

Простой народ высыпал на меня поглазеть. Когда я проходил через город, толпа образовала проход между двумя рядами зрителей, а какая-то несчастная овца, попавшая в окружение прямо передо мной, возвещала о моем приближении неистовым блеянием, что придавало этой сцене комический вид. Покинув город, я присел, чтобы позволить каравану меня обогнать, а затем, продолжив движение на небольшое расстояние после переправы через речку, которая в дожди должна быть значительных размеров, пошел к лагерю.

После полудня гонец сообщил мне, что меня посетит вождь. Но вскоре я с некоторым сожалением узнал, что и он, и его «сенат»[160] настолько пребывали под влиянием румяного бога[161], что любая попытка добраться до моего лагеря сопровождалась бы весьма серьезными затруднениями. Поэтому визит не состоялся.

Моим усилиям получить медь в обмен на стеклянные бусы синто-мацци отчасти воспрепятствовало открытие, что в ходе вольной борьбы между господином и госпожой Бомбей (при попытке «поучить» эту леди) большая часть бус стала негодной для продажи. Но за те, что остались неповрежденными, дали четыре или пять кусков меди и несколько коз.

Медная отливка «ханда»

Медь эта поступает из Уруа[162] в слитках, называемых «ханда», вес которых варьируется от двух с половиной до трех фунтов. Они отлиты в форме грубого андреевского креста, и диагональный размер составляет 15–16 дюймов, тогда как концы имеют около двух дюймов в ширину и полдюйма в толщину. На многих из них есть выдающееся ребро вдоль середины ветвей креста. Говорили, будто на них большой спрос в Маньеме, а синго-мацци бесполезны за пределами Угуххи.

Чтобы избежать необходимости использовать дополнительных людей, дабы помочь в дальнейшей транспортировке наших товаров, как это было на пути из Касенге, я авансом распределил в качестве месячной платы тюк бисера, открыл и раздал ящик патронов.

Трудно было понять, что люди делают со своими боеприпасами. В Багамойо я выдал 130 боевых патронов да в Уньяньембе по 25 на ружье, помимо холостых; но сейчас у многих не было даже одного патрона. Они, по-видимому, казались себе очень умными, избавившись от них, и с улыбкой на физиономии приходили ко мне, говоря: «Хапана, бвана!» («Ни одного нет, хозяин!»).

С таким уменьшением числа мест, полагал я, возможно будет идти без дальнейших забот, но Бомбей проявил почти дьявольскую изобретательность, придумывая работу и опрокидывая мои планы.

Дробь, пыжи и патроны к моим собственным ружьям, находившиеся в раскомплектованных тюках, я поместил в более легкие тюки, чтобы выравнять вес их всех. А Бомбей извлек их обратно и сделал дополнительные тюки. И когда утром я приказал выступать, он доложил, что четыре места не обеспечены носильщиками!

Устройство дел заново задержало наше движение, и следующего своего лагеря мы достигли лишь около 2 часов пополудни после тяжелого перехода под паи-более сильным солнцем. Термометр в частичной тени под деревом зарегистрировал 131°[163]. Переход был очень трудным еще из-за того, что в некоторых заболоченных местах мы должны были идти через зловонную грязь.

В полдень мы перешли вброд Лугумбу шириной в 40 ярдов, а глубиной — до — половины бедра, бегущую со скоростью двух с половиной узлов; вода сверкала на солнце от большого количества взвешенных частиц кварца.

До этого места мы шли вдоль — края — подошвы выступающих отрогов южной оконечности гор Угома. Но теперь мы их оставили, и перед нами была небольшая гряда самостоятельных холмов, образующая водораздел между Лугумбой и Лукутой.

Во время перехода через глубокое, но узкое сухое русло с одним из пагази произошел тягостный несчастный случай. Он неудачно споткнулся, и, когда падал вперед, одна из палок, образующих раму его тюка, воткнулась ему в глаз, полностью уничтожив глазное яблоко и разорвав веко. Я хотел было приложить повязку с холодной водой, но пострадавший сказал, что нуждается в «более сильном лекарстве», нежели вода. Так что я препоручил его заботам туземного доктора в деревне близ лагеря. Лечение состояло из грязе-глиняной повязки, а гонорар — из 40 ниток бисера.

Так как этот бедный малый — был совсем не способен нести груз, а несколько других страдали от последствий излишеств в Уджиджи, я попробовал воспользоваться услугами нескольких вагухха как носильщиков до Мекето, где должна была быть следующая наша остановка. Кое-кто вызвался идти, но позднее они изменили свои намерения; итак, я выдал в виде пайка еще бисера, выплатив аванс до конца июля, и перераспределил тюки, дав больным легкие по весу, в соответствии с их силами.

Тяжелый приступ лихорадки, вызванный пребыванием на солнце при переходе из Руанды, весьма умножил заботы и тревоги, которые я испытывал, улаживая дела.

5 июня мы двинулись к Мекето. На протяжении двухдневного пути мы прошли через много холмов и пересекли речушки, текущие в Лугумбу и Лукугу, долину которой — можно было ясно видеть уходящей к западу-юго-западу. С самого высокого из этих холмов, накануне прихода в Мекето, я в последний раз увидел Танганьику — пятно яркой синевы на фоне темной массы гор возле мыса Кунгве.

Мы видели много следов крупной дичи, а там, где прошло большое стадо слонов, картина разрушения была поразительна.

Маленькая, но вороватая группа варуа[164], несших к озеру масло для обмена на соль Увинзы, расположилась лагерем поблизости. Наутро все мои козы, исключая Дайну и ту, что мне подарили в Уджиджи, отсутствовали. Варуа тоже ушли.

Мекето лежит в широкой и глубокой долине, по которой протекает Каса, приток Лукуги. Если смотреть с холма, расположенного на восточной стороне долины, Мекето выглядит почти совершенством в своей деревенской красоте. Множество полей зеленой мата мы и кассавы, контрастирующих с уже высушенной солнцем желтой травой; крошечные поселки из крытых соломой хижин, теснящихся у подножия — рощиц изящных деревьев, с кольцами бледно-голубого дыма, вьющегося над кострами; и на переднем плане — линия густой растительности вдоль Касы, которая то там, то тут отражала солнечные лучи поверхностью из полированного серебра, — все это в сочетании создавало — красивейшую картину.

Здесь мы оставались три дня, — чтобы получить запас пищи и носильщиков для движения к Квамрора Касеа (в пяти переходах отсюда), поскольку несколько человек жаловались на болезнь, чтобы избежать несения своих грузов.

Во время нашего пребывания здесь вождь присылал любезные послания с извинениями в том, что не является меня повидать — по причине расстояния. Я также получил от него жирную козу, за каковую, конечно, отправил ответный подарок, и наградил его гонцов. Вождь и далее оказал мне добрую услугу, предоставив носильщиков.

Местный работорговец привел в лагерь мальчика лет 10–11 с рогаткой на шее и хотел его продать. С бедным ребенком явно жестоко обращались, и он так горько плакал, что первым моим помышлением было освободить мальчика, а хозяину его дать хорошего хлыста. Но, зная, что, как только я отвернусь, любое наказание будет с процентами вымещено на ребенке, должен был удовольствоваться тем, что велел жестокому продавцу убираться.

В лагере толпился народ, — приносивший на продажу арахис, зерно, сладкий картофель и прочие виды продовольствия. Были это главным образом женщины — мужчины находились в путешествиях, ибо, подобно варуа, одно из колен которых эти люди составляют, они племя торговое и странствующее. Волосы женщины носили по уже описанной моде жителей истока Лукуги. Украшения их — спиральные браслеты из латунной проволоки, кольца из железа, латуни и меди на лодыжках, нитки крупных синто-мацци на шее и поясе и повязка из каури или мелких бус, завязанная вокруг — головы. Верхняя часть лба часто раскрашена ярко-красными и черными полосами, которые вовсе не производят того неприятного впечатления, какое можно было бы предположить.

Вокруг пояса надевают кусок бахромчатой травяной ткани длиной около 18 дюймов, расходящийся спереди. Но в разрезе они носят узкий передник, доходящий до колен и часто украшенный посередине ниткой каури или бисера.

Мотыги, употребляемые в этом округе, большие и тяжелые, но их лезвия — самые маленькие и самые бесполезные, какие я когда-либо видывал: они имеют ширину режущей части всего полтора дюйма. Однако у местных стрел широкие, глубоко зазубренные наконечники, и стрелы отравлены.

Все мужчины носят свистки, которыми в пути подают друг другу сигналы.

Пока мы были здесь, явились какие-то варуа, имевшие на продажу сушеную рыбу и пахучее масло дерева мпафу[165]. И мне показалось любопытным, что, хотя Танганьика изобилует рыбой, люди сушат только мелкую, похожую на гольяна «дагаа» и всегда готовы покупать рыбу, доставляемую варуа на расстояние 150 миль или более.

Покинув Мекето, мы не делали больше дневок до 16 июня, когда достигли деревни Пакванивы, вождя Убуджвы, в одном длинном переходе за Квамрора Касеа. Во время этого перехода мы пересекли водных потоков без числа. Главный — Рубумбу, один из самых важных притоков Луамы, часто смешиваемый с Лугум-бой, — мы переходили дважды. Река оказалась настолько широка и глубока, что необходимо было перебросить через нее канат из лиан, дабы за него держались люди во избежание быть снесенными потоком.

Многие из водотоков были особенно красивы — в частности, Лугунгва, немного ниже брода, где она пробила в мягком песчанике канал глубиной в целых 50 футов, а шириной поверху не более 8. На выступах ее обрывистых берегов росли прекраснейшие папоротники и мхи; крупные деревья на обоих берегах переплели свои ветви и образовали над рекой подлинную арку из зелени.

Холмы, вдоль которых мы теперь шли, соединялись с горами Угома, будучи до сих пор отделены от них долиной Лугумбы. Здесь очень многочисленны следы всех видов крупной дичи (за исключением жираф, которых к западу от Уньяньембе немного). А на одном песчаном острове мы увидели столько следов буйволов, что это выглядело так, как будто здесь было согнано крупное стадо. Трава по обеим сторонам тропы оказалась настолько толстой и густой, что проникнуть в нее в поисках дичи было почти невозможно.

А к тому же мне нужно было идти в хвосте каравана, чтобы не давать своим людям отставать. При всем моем внимании они часто от меня ускользали и лежали, спрятавшись в джунглях, чтобы уклониться от работы. Особенно склонны были к этой привычке люди, несшие мои палатку и ванну, хотя их тюки были легкими; и я частенько ждал долгое время после того, как добирался до лагеря, пока эти необходимые приспособления появятся.

На этом переходе я впервые увидел мпафу — источник пахучего масла. Это великолепное дерево, часто 30 и более футов в обхвате, возвышающееся на 80 или на 100 футов, прежде чем распуститься и образовать крону с огромными ветвями. Масло получают, вымачивая плод, который несколько схож с оливой, в течение нескольких дней в больших ямах с водой; и когда масло собирается на поверхности, его снимают. Обычно оно красноватого цвета, очень чистое и прозрачное, с приторным запахом. Под корой дерева много ароматической смолы, которую туземцы используют для воскурения благовоний.

Переправа через р. Лугунгва

Помимо мпафу здесь есть несколько других деревьев, совершенно для меня новых; одно из них имеет мягкую плотную древесину, из которой местные жители делают красиво отделанные чаши. Человек, которого я наблюдал за этой работой, свалил два или три дерева и разделал их на колоды примерно той же длины, что диаметр ствола, то есть от одного до двух футов. Их он расколол на половинки и очень острым маленьким одноручным скобелем превратил в чаши столь правильной формы, как если бы он был квалифицированным токарем. На этой стадии изготовления чаши протирают грубым листом, который отвечает назначению наждачной бумаги, пока совершенно не загладятся следы скобеля. Во многих случаях края закругляются ножом, а иногда на чаше вырезают также узоры. Завершающий штрих — окраска внешней стороны темно-красным цветом; когда чаша новая, это эффектно контрастирует с белизной внутренней стороны. Но по мере употребления они становятся совершенно черны от грязи и жира.

Я видел также особой формы деревянный барабан, выдолбленный из солидной глыбы дерева; внешняя сторона была отформована скобелями вроде тех, что употребляются при изготовлении чаш, а внутренняя — долотообразными кусками железа с деревянными рукоятками в три фута длиной.

Мы прошли через много участков густых, с переплетенными растениями джунглей. Лианы — это в основном каучуковые лозы со стеблями толщиной в бедро[166]. Вырубая их, чтобы расчистить проход, мы основательно измазывались соком, которого очень много. Пожалуй, здесь легко собрать достаточно каучука, чтобы обеспечить потребности цивилизованного мира.

Все деревни имеют хижины фетишей с маленькими резными идолами, под чьим покровительством, как считается, находятся деревни, а на полях помещены более грубые идолы, чтобы присматривать за посевами. Идолам часто делают подношения из помбе и зерна. По случаю же жатвы или посева для них иногда расщедриваются на козу или курицу.

Последний переход перед прибытием в деревню Пакванивы был одним из самых изматывающих и трудных, какие я до того времени испытал. Дорога шла по сменявшим друг друга небольшим холмам, а солнце палило с безоблачного неба. Жар иссушенной земли обжигал мне ступни через ботинки, вязаные чулки и носки. Каждый вдох напоминал вдыхание дыма из раскаленной печи. При входе в селение я был в полнейшем изнеможении от жары и жажды, и страдания еще увеличивались из-за людей, толпившихся, чтобы на меня поглазеть.

Вода казалась недоступной. Но в конечном счете через толпу протолкался какой-то сердобольный старик и вручил мне полную калебасу; если я когда-нибудь благословлял человека, то именно его. Одним глотком я осушил калебасу, какой она ни была большой, и дружественный старый туземец послал за добавкой. А когда я ему предложил за его внимание и заботу небольшой подарок бисером, старик отказался принять какое бы то ни было вознаграждение.

В селении Пакванивы я услышал, что крупный караван под предводительством Муиньи Хасани дожидался нас в нескольких днях пути впереди. И хоть я не имел желания к ним присоединяться, лучше было подчиниться, дабы избежать противодействия с их стороны.

Люди, нанятые в Мекето, отказались идти с нами дальше, прочие же туземцы не проявляли желания помочь. Так что я раздал в виде платы еще два тюка с бисером, лишь бы только их не бросать из-за отсутствия носильщиков. Другие мои спутники симулировали нездоровье, а Бомбей с Билалем, вместо того чтобы хоть самую малость помочь мне, всегда готовы были ставить преграды на моем пути в тщетной надежде заставить меня повернуть обратно и отказаться от экспедиции.

Саид Мезруи «побратался» с Пакванивой, и я пошел в селение, чтобы быть свидетелем интересной церемонии.

Пакваниву я нашел сидящим снаружи дома и наблюдающим за раскраской лба своей жены; и было сие, по-видимому, серьезным делом. Художник, приготовив на масле разные краски (каждую на отдельном листе), наносил их ножом, а затем тщательно соскабливал края пятен разных тонсхв, пока цвета не становились совсем «верными» и не образовывали требующийся узор.

Покончив с этим, Пакванива пригласил меня в свою хижину, которая имела около 20 футов на 20 и была гладко оштукатурена внутри до высоты 4 футов. Стены были украшены квадратами красного, белого и желтого цветов, окаймленными черными и белыми полосами; некоторые из них оставались одноцветными, а другие были обильно усеяны белыми отпечатками пальцев. Вдоль двух стен постройки приподнятая земляная скамья шириной три фута, покрытая циновкой, служила диваном. В одном углу помещался штабель больших колод (из каких делаются чаши), уложенных для выдерживания, в другом же был врытый в землю очаг для использования ночью или в дождливую погоду. Единственный путь получения света, воздуха и вентиляции — через дверь; соответственно внутренняя сторона кровли, где выдерживались луки и древки копий, была черна и лоснилась от копоти. Пол был глинобитный и совершенно гладкий.

Войдя, я с трудом мог что-либо разглядеть, но, когда глаза мои привыкли к отсутствию света, я заметил висящие наверху тыквы и кухонные горшки, и все было на своем месте, показывая, что г-жа Пакванива — «выдающаяся домохозяйка».

После болтовни в течение определенного времени Саид и Пакванива обменялись подарками, к немалой выгоде первого — особенно ввиду того, что он у меня занял бисера и впоследствии забыл вернуть. Пакванива затем сыграл мелодию на своей фисгармонии (или как еще можно назвать этот инструмент), и тогда приступили к делу о побратимстве.

Староста Пакванивы действовал в качестве его поручителя, а один из моих аскари выполнял ту же роль при Саиде.

Первая операция заключалась в том, что на правом запястье каждого был сделан надрез, как раз достаточный, чтобы — взять немного крови, которая была собрана и втерта в надрез у второго участника, после чего туда был втерт порох.

Заключительную часть церемонии исполнил поручитель Пакванивы, державший меч на плече последнего, тогда как выступавший за Саида изображал заточку ножа на этом мече. Оба поручителя тем временем держали (речь, призывая проклятия на Пакваниву и всех его сородичей — прошлых, нынешних и будущих — и молясь, чтобы их могилы были осквернены свиньями, ежели он нарушит братство словом, помыслом или деянием. Те же самые формальности были проделаны в отношении Саида — поручители поменялись ролями, и обряд побратимства был завершен.

Я считаю, что этот обычай побратимства на самом деле семитского происхождения и был принесен в Африку арабами-язычниками, торговавшими там до времен Магомета. Это представление подкрепляется тем фактом, что, когда первые торговцы с Занзибара пересекли Танганьику, церемония эта была неизвестна к западу от озера[167].

То, что я обозначил «фисгармонией» Пакванивы за неимением лучшего названия, состояло из доски, к которой прикреплено несколько пружинящих железных клавиш различной длины и ширины (чтобы придать разнообразие их тону), а позади помещена тыква, служащая резонатором. На клавишах играют большими пальцами, и умелый исполнитель может извлечь из инструмента немало музыки. Туземцы именуют эту вещь «кинанда», но кинанда — родовое обозначение для всех почти музыкальных инструментов.

Ниже следует описание г-жи Пакванива, как я его составил во время своего визита.

«Она особа веселого характера и в своих манерах действительно похожа на леди. Очень забавно было показать ей зеркало; она никогда до того его не видела, была полуиспугана им, но стыдилась показать, что испугана. Она любит нарядно одеваться: двойной ряд каури вокруг головы, помимо натыканных в волосы украшений — медных, железных и из слоновой кости, а перед каждым ухом — маленькая кисточка из красных и белых бисеринок. На шее у нее большое ожерелье из раковин (вионгва), а вокруг пояса — нить стеклянных бус опалового цвета и свиток (или веревка), сделанный из нитей тусклых красного цвета бус. Передний фартук на ней — из леопардовой шкуры, а задний — из крашеной травяной ткани, с бахромой из нанизанных бус и нашитыми узором каури. На лодыжках у нее широкие железные кольца, а на руках — браслеты, медные и из слоновой кости. Волосы слегка выбриты надо лбом, и ниже волос нарисованы три линии шириной каждая около четверти дюйма. Верхняя, ближайшая к волосам, — красная, следующая — черная, потом — белая. И для увенчания всего она заново умастилась маслом мпафу, лоснилась и блестела».

Высшие сословия в Убуджве носят платье, украшения и вытатуированные знаки, похожие на платье, украшения и татуировку вагухха и варуа; они, по-видимому, принадлежат к тому же племени. Низшие же сословия, которые, как я полагаю, суть здешние коренные жители, совсем отличны от них внешними чертами и одеждой[168].

Женщины низших классов протыкают верхнюю губу и вставляют кусок камня или дерева, который постепенно увеличивают так, что губа часто выступает вперед на полтора или на два дюйма, придавая им особенно страшный вид и делая очень неразборчивой их речь.

Их одежда состоит из одной-трех кожаных подушек, очень похожих формой на рог буйвола; более толстые части их помещают сзади, а суживающиеся концы — впереди. Маленький кусок лубяной ткани — около шести дюймов в ширину на восемь или десять длины — подтыкается под передние части подушек, дабы служить в качестве передника. Мужчины же, которые смазывают нестриженые волосы красной глиной и жиром, носят кожаные передники.

Эти низшие слои тоже татуируют лицо, но втирают в надрезы сажу, что придает надрезам вид шрамов от кошачьих когтей.

Оба пола во всех классах носят маленькие резные изображения — на шее или привязанными к верхней части руки — как амулет против злых духов. Обычно эти амулеты полые, и колдун наполняет их грязью.

19 июня мы покинули ставку Пакванивы, направившись в Пахунди. Сразу же по выходе переправились через ручей, восходящий к горячему ключу: там, где мы переправились, вода была 107° по Фаренгейту, а воздух — только 70°[169]. У ключа вода бурлила как фонтан, и там вода должна быть много горячее, но добраться до него было невозможно по причине грязи и сорной травы. Невзирая на температуру воды, в ней пышно разрослись деревья и кусты и благоденствуют лягушки.

Путь в Пахунди лежал через совсем плоскую местность, частью джунгли, частью росчисти, и песчаную равнину со множеством пальм. Там есть несколько небольших речек, текущих к Рубумбе, за исключением последней — Катамбы, которая течет к тогу, в сторону долины Лукуги.

Близ некоторых деревень были маленькие плавильные печи для железа, а в опасной близости к тропе находилось много ям, из которых получают руду — разновидность красного гематита.

Караван, дожидавшийся нас в Пахунди, состоял из Муиньи Хасани и его людей, отряда под началом одного из рабов Саида бен Хабиба и двух мелких торговцев— Муиньи Брахима и Муиньи Бухари. Оба последних имели каждый всего около дюжины человек, тогда как остальные люди — числом около 250 — делились поровну между группами Муиньи Хасани и раба Саида бен Хабиба. Было там также несколько вольноотпущенников, кузнецов и плотников, путешествовавших за свой счет с одним или двумя рабами.

Глава 18

Пахунди. — Литейные мастерские. — Пыль и зола. — Кляпы для рабов. — Вольноотпущенники — самые жестокие хозяева. — Приветствия, — Нелюбезные жители. — Волосы, одежда, татуировка. — Нагие люди. — Строительные работы. — Нет вентиляции. — Увинза. — Глиняные идолы. — Резьба по дереву. — Оружие. — Кирангози арабов, его наглость. — Меня демонстрируют. — Горы Бамбарре. — Великолепные деревья. — Темный овраг, — Маньема. — Одежда и оружие. — Женщины. — Экономия на одежде. — Влияние Ливингстона. — Просвещенный вождь. — Карлики. — Музыкальные инструменты. — Танцы. — Стрелять нельзя!

Когда мы присоединились к каравану, нас приветствовали внешне любезно, но не более того. Естественно, купцы были довольны, что через Маньему их будет сопровождать хорошо вооруженный отряд, так как у них едва набиралось 60 ружей, большинство которых составляли бесполезные тауэровские мушкеты и другие кремневые ружья, а лучшими были просто французские пистонные одностволки.

Конечно, мы не могли надеяться, что отправимся из Пахунди, не потеряв денек на то, чтобы люди из обоих караванов насладились болтовней друг с другом. Но 22 июня мы вышли и, пройдя по холмистой местности с разнообразной растительностью, орошаемой несколькими речками — одни из них текут в Рубумбу, которая была теперь примерно в 20 милях к северу от нас, а другие стекают в Лукугу, — прибыли в Квасере.

Здесь некогда стояло процветающее селение, но оно явно было уничтожено в какой-то недавней битве вместе с другими, лежавшими поблизости. Вокруг табуреты, горшки, ступы и прочие предметы домашнего обихода валялись в беспорядке вместо того, чтобы быть убранными, как это произошло бы в случае, если бы смена места жительства была преднамеренной; а созревающий урожай был брошен на корню.

Я твердо убежден, что купцы имели какое-то отношение к этой разрушительной работе, потому что теперь в виде предосторожности они построили вокруг своего лагеря очень прочную ограду, хотя раньше, с момента ухода с Танганьики, они этого не делали. Но в ответ на мои расспросы они утверждали, будто здесь вовсе не возникало никакого беспорядка.

В Квасере находились две или три небольшие, около 12 футов на 12, плавильные мастерские, с высокой насыпью вокруг каждой; в центре пол имел уклон к глубокому желобу, который был устроен для приема расплавленного металла. В одном из углов лежали остатки горна, и всюду были разбросаны глиняные наконечники для деревянных труб дутьевых мехов. Весь пол в этих плавильнях был добротно обмазан гладкой и хорошо промешанной глиной, во многих местах обожженной до кирпично-красного цвета.

В этот день термометр в половине второго зафиксировал 100° в полной тени и 142° — на солнце[170]. Трава, через которую мы пробивались, выросла настолько, что стала почти непроходимой. Во многих местах она была выше 12 футов и настолько густа, что стену травы едва можно было пошевелить. Прислонившись к ней всем телом: черенки главных стеблей часто бывали толще моего большого пальца. Даже там, где трава сгорела, стебли оставались четырех-пяти футов высоты и ужасно царапали лицо и руки. А в дополнение к этому пепел, разносимый вокруг легчайшим ветерком, наполнял глаза, нос, забивался в волосы и уши. После часа или двух движения по выжженной местности имеешь такой вид и чувствуешь себя так, как будто побывал в угольной копи.

Несколько дней мы шли в компании арабов через хорошо орошаемую, плодородную и довольно заселенную местность. Всюду созревали богатые посевы матамы. Но вдоль всего маршрута, кажется, царил весьма шаткий мир, и купцы своей безопасностью были обязаны страху, который их ружья внушали жителям. И все же эти жители постоянно являлись в лагерь с рабами и слоновой костью на продажу, равно как и с мукой и иным продовольствием.

У рабов обычно бывал вставлен в рот кляп в виде куска дерева, привязанный как бы уздой. На шее у них надеты тяжелые рогатки, а руки завязаны за спиной. Кроме того, длинная веревка, опоясывавшая раба, была привязана к поясу продавца.

Я полагаю, что, как общее правило, рабы подвергаются гораздо лучшему обращению, будучи куплены работорговцами, нежели оставаясь в руках своих туземных хозяев. По большей части это пленники, захваченные врасплох в лесу недалеко от своих селений; конечно, хозяева должны их держать в цепях, чтобы предотвратить побеги. В остальном же они не слишком тяжело эксплуатируются; их прилично кормят и не перегружают работой. В тех случаях дурного обращения, какие мне пришлось заметить, хозяева были либо сами рабы, либо отпущенники, которые, вкусив наслаждение свободой, как будто стремились не дать кому-либо низшему по положению достигнуть такого же счастливого состояния.

Многие из селений, через которые мы прошли, имеют как бы свои «общественные парки» — обширные открытые пространства, сохраняемые в центре застройки и затененные высокими деревьями. На землю укладывают большие стволы срубленных веерных пальм, и на них мы обычно заставали сидящим все мужское население. Они глазели на нас, когда мы проходили мимо; женщины и дети, хоть их и не подпускали близко, соперничали в любопытстве с мужчинами. Последние приветствовали главных лиц в караване, когда те проходили мимо, напевая хором «Маджи муко!» и хлопая в ладоши. Когда им отвечали в той же манере, они возглашали: «Э, хан!» Несмотря на такую вежливость, были они скупы и нелюбезны. Если у жителей просишь глоток воды или огня для трубки, они отвечают, что река неподалеку, а огонь — их собственность. Хотя, будь они услужливы, получили бы в подарок немного бисера или щепотку соли, до которой они чрезмерно жадны, ибо в их стране соли нет.

Теперь мы шли через Ухийю, и народ существенно отличался от своих соседей одеждой и обычаями.

Многие приняли ужасную практику стачивания всех зубов до толщины иглы, что придает им зверский облик, а прически их как отвратительны, так и любопытны. Некоторые носят огромные кожаные шиньоны в форме чаши с отверстием в центре, из которого свисает своего рода кожаный язык. Другие обмазывают волосы илом и маслом и так их завивают и направляют, что волосы являют определенное сходство с судейским париком. Третьи же разделяют их на гребни и грядки.

Татуирование имеет всеобщее распространение у обоих полов, но в узорах нет красоты или замысла, как среди вагухха. Более того, вид страшных шрамов, оставшихся от некоторых надрезов, в высшей степени отвратителен. Среди любимейших отметин — грубые попытки воспроизведения полумесяца, мальтийского креста и сетчатый узор, образованный глубокими надрезами, беспорядочно расположенными по всему телу.

Одежда мужчин обычно состоит из короткой юбочки из шкур или лубяной ткани. Женщины носят разделенный на две или три полосы кожаный пояс, который поддерживает небольшой квадрат ткани сзади и совсем крохотный фартучек спереди. Некоторые наряжаются даже скуднее, имея вокруг пояса лишь бечевку с маленьким кожаным передником шириной около трех дюймов и длиной в четыре-пять, разрезанным на полоски не шире шнурка для ботинок.

Я слышал, будто неподалеку отсюда, дальше к западу, люди ходят совершенно нагими, но ухитряются постоянными манипуляциями, когда дети еще очень малы, заставить жировые покровы нижней части их живота свисать вниз наподобие передника почти до середины бедер. И это считается отвечающим потребности в одежде. Когда по прибытии своем в Луанду я сказал об этом адмиралу Андради, генерал-губернатору Анголы, он сообщил мне, что сам видел подобную особенность среди племен внутренних областей близ Мозамбика[171].

Вместо того чтобы толочь зерно в ступах, здешний народ пользуется древесными стволами, вкопанными в хорошо утрамбованную площадку, и вследствие того что углубления в таких пнях малы, мука, которую в них получают, даже еще более смешана с песком, чем приготовленная в деревянных ступах.

Рядом с западной оконечностью Ухийи мы перешли Лувику, значительный водоток, впадающий в Лукугу, о чем нам сообщил путешествовавший мгухха, который поселился в Ухийе и стал деревенским вождем. Эта последняя река якобы была им прослежена до ее слияния с Луалабой.

Как раз перед тем, как покинуть Ухийю, мы стояли лагерем в брошенном селении, прежние обитатели которого в соответствии с очень распространенным обычаем перебрались из него по причине смерти своего вождя, а теперь деловито занимались строительством новой деревни недалеко от своего прежнего местожительства. Они посадили вокруг своего нового поселения молодые деревья, из которых делают лубяную ткань, и воздвигли каркасы хижин и зернохранилищ. Сейчас они обмазывали их красной глиной, полученной из больших муравейников. Эту глину используют также для изготовления гончарной посуды.

Хижины были квадратные и строились из кольев четырехфутовой высоты, воткнутых в землю и скрепленных между собой парой оплетающих их связей. К верхушке каждого из этих кольев, отстоявших один от другого на восемь дюймов, привязывался длинный тонкий и гибкий прут. Прутья эти связывали вместе у верхушки, и через каждые три фута к ним крепились горизонтальные кольца из тонких веток. На этой стадии хижины выглядели точно так, как громадные птичьи клетки.

Затем стены обмазали глиной, а крышу покрыли длинной травой, так что карниз почти достигает земли. Пара крепких бревен была установлена по сторонам дверного прохода, и с несколькими дополнительно вделанными палками и подрезанной кровлей они образовали своего рода крыльцо.

Изнутри пол, стены и нижнюю часть кровли гладко обмазали глиной, остальная же часть кровли была выложена по спирали травяным жгутом вроде того, как в соломенном улье. Единственное отверстие, через которое может выходить дым и поступать свет, — это дверь. Но ночью ее самым ревностным образом запирают, и вся семья из шести или восьми человек вместе с курами, козами, собаками и овцами, да еще с горящим в центре огнем остается герметически закупоренной до самого утра. Как они ухитряются существовать без доступа кислорода, для меня осталось тайной.

Африканские жилища в Ухийе

Зернохранилища — круглые в плане, из плетня, обмазанного глиной, — имеют в высоту восемь футов, а в диаметре — четыре и устанавливаются на небольших помостах на два фута от земли. Крыши у них съемные, конической формы, сделанные из соломы.

В брошенном селении было много красивых деревьев, из — которых изготовляют лубяную ткань, и прежние обитатели прислали людей, чтобы не дать нам их повредить при устройстве нашего лагеря.

Выйдя отсюда, мы пересекли плоскую равнину (вдоль которой протекает Лувика), лежащую меж двух почти отвесных гряд холмов. Но когда мы дошли до селения, дорога вдруг повернула вправо, и нам пришлось карабкаться вверх по такому крутому склону, что, пожалуй, руками и коленями мы пользовались едва ли не чаще, чем ногами. На вершине нам выпало около десяти ярдов ходьбы по ровному месту, а затеям — такой же крутой спуск в богатую и плодородную долину, полную селений.

Это было начало второй Увинзы, которую не следует смешивать с Увинзой, через которую мы проходили к востоку от Танганьики.

За пределами некоторых деревень находились большие глиняные идолы в различных лозах — сидящие, стоящие и лежащие; все они помещались под небольшими навесами и были окружены горшками помбе и початками кукурузы.

Мы стали лагерем на берегу Лулумбидже, которая сливается с Лувикой после того, как прорывается через узкую гряду, которую мы как раз пересекли. Соединившиеся реки известны под обоими названиями — Лулумбидже или Лувика — безразлично! — до слияния с Лукугой. Это в точности совпадает со сведениями, какие дал мне вождь у входа в Лукуту, относительно притока, впадающего в эту реку в одном месяце пути от озера.

Жители Увинзы обнаруживают более умения в резьбе, нежели кто-либо, кого я до того времени встречал; многие из их посохов — образцы этого искусства, весьма достойные восхищения.

Некоторые лица обоего пола носят кусочки тростника или кольца из бисера пропущенными через хрящ носа; волосы их искусно собраны в конусы и гребни, заканчивающиеся косицами.

Через Лулумбидже переправились на следующий день и после тяжелого перехода по холмам, во время которого миновали несколько притоков этой реки, достигли селения Коломамба, расположенного на вершине высокой гряды холмов. Отсюда мы увидели вдалеке большую рощу масличных пальм, окружающих Рохомбо — первую деревню Маньемы.

В Коломам бе народ готовился выступить в поход: недавно здешние жители оказались побежденными в одной из бесчисленных стычек, которые происходят постоянно.

Оружие жителей Ухийи — легкие копья и большие луки с тетивой из тростниковых полос, бросающие тяжелые стрелы. Оружие же жителей Маньемы — только тяжелые копья и большие деревянные щиты.

Тут кирангози арабского каравана держал речь. смысл которой состоял в том, что мы-де вот-вот войдем 41 опасную страну Маньема, туземцы которой более жестоки и вероломны, чем любые, с какими мы уже встречались. Следовательно, отставших определенно отрежут от каравана, перебьют, и, вероятно, съедят. Я утешился мыслью, что до такой степени тощ, что меня не сочтут стоящим хлопот, связанных с поеданием: на костях у меня едва ли сохранился обед для одного человека.

Хотя Рохомбо можно было видеть из Коломамбы, потребовалось несколько часов утомительного перехода, чтобы его достигнуть.

Открытые, поросшие травой поляны чередовались по обе стороны от нас с участками джунглей. Пока мы приближались к Рохомбо, толпы людей стояли вдоль дороги, желая поглазеть на наш караван.

Я прибыл в голове каравана и, когда мне показали место для лагеря — открытое пространство с тремя маленькими деревнями, окруженными частоколом, — распорядился поставить свою палатку под большим деревом. Вскоре затем я обнаружил, что палатка переставлена на полный солнцепек, и, полюбопытствовав о причине, узнал, что так велел кирангози арабов, поскольку-де место под деревом нужно ему для себя.

Я, конечно, такого обращения не потерпел и приказал свою палатку поставить обратно. Тогда кирангози заявил, что не станет здесь располагаться лагерем, если только не получит место, которое желает. Чтобы закончить спор, я сказал, что, ежели ему угодно, он может отправляться к черту. И кирангози со своими людьми перебрался на милю дальше, я же со своими остался. А позднее арабы принесли мне извинения за его наглость.

Эти кирангози напускают на себя важный вид и во многом делают со своими хозяевами все, что хотят. Полагаю, этот малый думал, что и я поддамся такому же обращению.

Люди здесь грубы и имеют грязный вид: волосы свои, обмазанные грязью, они носят беспорядочной массой.

Продовольствия было много — мы получили бананы, кур, яйца, муку и пальмовое вино.

На масличную пальму взбираются при помощи куска жилы пальмового листа, разглаженной и сделавшейся мягкой, и веревки из лиан. Жилу пропускают вокруг дерева, веревку заводят за спину человеку, и концы их связывают вместе. Затем на дерево лезут тем же способом, как лазают на кокосовые пальмы в Вест-Индии.

Во время нашей двухдневной стоянки один из туземцев назначил сам себя балаганщиком при мне. Каждому посетителю лагеря он демонстрировал мои книги, ящики и прочее, а когда мне приносили еду, поднимал крик, который мигом собирал большую толпу желающих посмотреть, как я ем. Могу добавить, что это представление, по-видимому, вызывало всеобщее удовольствие.

Прирученная коза возбуждала здесь огромное удивление, как, впрочем, это бывало везде в других местах. Народ явно считал меня великим (Волшебником, раз я сумел заставить козу приходить ко мне, когда ее позову.

Покинув Рохомбо, мы прошли через широкую, хорошо обводненную долину с речками, текущими в озеро Ланджи[172], и начали подъем на горы Бамбарре. Час за часом мы с трудом лезли вверх по их крутым склонам; зачастую приходилось помогать ногам, цепляясь за деревья. и лианы, растущие на лесистом склоне. А вечером мы стали лагерем в селении Коана Мина, сейчас покинутом жителями, построившими другой поселок, пожалуй, более чем на милю дальше.

Возобновив свой подъем ранним утром, мы на протяжении часа следовали по извилистой тропе, а затем свернули в густую чащу леса — и сразу же начали спускаться.

Северный склон гор Бамбарре сильно отличается от южного, так как вместо простого ската горы здесь изборождены огромными лощинами и оврагами. Порой наша тропа была на самом их дне, затем — снова поверху, а иной раз — вдоль их обрывистых склонов. В эти мрачные глубины никогда не проникает солнечный свет или ветерок, потому что масса чудовищных деревьев с распустившимися кронами закрывает даже малейший вид неба.

А что это за деревья! Эти гиганты лесного мира, казалось, вырастали из оврага в полтораста футов глубины. И на такой же высоте стволы терялись среди густой листвы над нашими головами. Деревья увешаны вели-коленными лианами, и то тут, то там какого-нибудь мертвого лесного монарха удерживают от падения цепкие объятия этих паразитов, которые связывают падающее дерево с его живыми собратьями.

Почва сырая и прохладная, пышно растут мхи и папоротники. И все же, несмотря на прохладу, отсутствие циркуляции воздуха вызывает ощущение ужасной угнетенности; так что я с чувством облегчения увидел вновь синее небо и солнечный свет, сиявший меж стволами деревьев, менее многочисленных и менее высоких по мере приближения к подножию холмов.

Выйдя из этого поистине первобытного леса, мы вступили в приятную местность с зелеными равнинами, бегущими ручьями, лесистыми холмами, со множеством полей и селений. Первое из них, которого мы достигли, находилось в получасе ходьбы от джунглей.

Здесь мы, по-видимому, оказались в совершенно новой стране, ибо, хотя Рохомбо условно и считается началом Маньемы, нет сомнения, что собственно граница ее, как этнологическая, так и географическая, — это горная гряда Бамбарре[173].

Хижины располагаются длинными улицами, иногда параллельными, иногда расходящимися радиально от большой центральной площади. Их яркие красные стены и покатые крыши отличны от тех, что я (встречал до того времени. А посередине улицы находятся общественные хижины[174], пальмовые деревья и зернохранилища.

Народ своей одеждой отличается от всех, кого я раньше видел. Мужчины носят передники из выделанной оленьей кожи шириной около восьми дюймов, доходящие до колен. Они ходят с единственным тяжелым копьем и маленьким ножом, при помощи которого едят пищу. Вожди вооружены короткими обоюдоострыми мечами с расширенными в виде полумесяца концами; ножны украшают железными и медными бубенцами. А вместо кожаных передников они носят широкие юбки из ярко выкрашенной травяной ткани.

Головы мужчин обычно обмазаны глиной; ее втирают в волосы так, чтобы потом образовать конусы и пластины. Глиняные длинные чешуйки свисают на шею, и в них сделаны отверстия для железных и медных колец. Между отдельными глиняными пластинами голова выбрита наголо.

Женщины, которым по нашем прибытии мужчины не позволяли толпиться вокруг нас, имеют лучшие фигуры и лучшую внешность (за исключением отвисшей нижней губы), чем любые, каких я видел за долгое время. Во многих случаях их волосы причесаны в форме старомодного капора, затеняющего лицо, а вдоль спины висят длинные локоны. Но некоторые, презирающие капор или же более уверенные в своем очаровании, убирают волосы со лба и связывают их на затылке, предоставляя им спадать вниз распущенными.

Одежда их особенно простая, состоит она всего лишь из веревки вокруг талии (более богатые нанизывают на нее бусы) и двух маленьких фартучков из травы. Передний имеет размер примерно полулиста обычной нотной бумаги, а задний — чуть побольше. Несмотря на свои малые размеры, эти фартуки часто тщательно расшиты бисером и каури. А когда женщины идут работать в поле или ловить рыбу в реке, они снимают эти яркие одежды, боясь их испортить, и заменяют маленькой связкой листьев.

Овцы и козы (как и люди) отличны от тех, что встречаются по другую сторону гор, будучи в точности схожи с той породой, которую описывает д-р Швейнфурт[175] в стране динка[176]. Порода эта распространена по всей Маньеме и Уруа. При сытном корме овцы жирны, а особенно крупны и хороши холощеные козлы. Самки поразительно плодовиты, принося по три козленка зараз. Я слышал о случаях, когда рождалось пять и шесть, и был свидетелем нескольких случаев рождения четырех.

Скоро мы дошли до более крупного селения, где стали лагерем. И люди из окружающей местности приходили поглядеть на белого человека, хоть они и видели Ливингстона, который несколько месяцев пробыл у соседнего вождя — Мвене Кусу. Вождь умер, ему наследуют его сыновья Мвене Бугга и Мвене Гохе. Последний нас посетил и предложил от своего имени и от имени брата любое гостеприимство соотечественнику Ливингстона, чье мирное и безобидное продвижение через эту землю склонило местных жителей к тому, чтобы уважать англичанина.

Здесь нас задержала болезнь Муиньи Бухари — одного из мелких торговцев в составе каравана, каковой, считая себя слишком бедным, чтобы позволить себе настоящую пищу, вознамерился просуществовать на особой диете — из травы и земли. Соответственно (и очень естественно) что-то разладилось в его внутренностях.

Снова двигаясь 1 июля через густонаселенную и хорошо обработанную местность со множеством рек, богатых водой и стекающих все к Луаме, мы достигли селения Мвене Бугги и были тепло приняты вождем, которого почитают в окружающих деревнях. В этой части Маньемы нет бесконечных мелких войн, как в других округах, где каждая деревня в ссоре со своими соседями.

Мвене Бугга продолжает отцовскую политику поддержания сердечных отношений с торговцами, больше того, он желает, чтобы они основали в его деревне постоянное поселение. Мвене Бугга тепло говорил о Ливингстоне, которого явно очень любили, когда он здесь был.

Нам нанесли визиты многие вожди в сопровождении своих музыкантов и оруженосцев. А двое из вождей привели каждый по карлику, несшему погремушку и выкрикивавшему имя своего господина в таком вот стиле: «Ойе, Мвене Бооте, ойе, ойе!», треща в это время погремушкой. Карлик вождя Мвене Бооге был покрыт прыщами, имел изуродованное колено и вообще выглядел отталкивающе[177].

Музыканты играли на инструменте, именуемом «маримба» и образованном из двух рядов пустых тыкв разного размера, собранных на раме. Над каждой парой тыкв находится клавиша из твердого дерева, которая, если по ней ударяют палочками с каучуковой головкой, издает металлический звук. Палочки эти бывают разных размеров, и играющий ловко заменяет одну другой, когда требуется более звонкий или же более глухой звук.

Мвене Бооте подходил ко мне, волоча ноги, каким-то скользящим, полутанцующим шагом, который подвигал его вперед не намного больше, чем на ярд за минуту; и каждые две-три минуты он останавливался, в то время как игрок на маримбе и карлик превозносили его величие.

Люди здесь, видимо, очень привязаны друг к другу и определенно более плодовиты, нежели любое другое племя, какое я видел в Африке.

Танцы в Маньеме составляют прерогативу вождей. Когда вождь ощущает склонность к — представлению искусства Терпсихоры, он выбирает в толпе хорошенькую женщину, и оба проделывают множество извивающихся движений и любопытных жестов, стоя друг против друга. Приносят деревенские барабаны, сильно бьют в них, а барабанщики тем временем выкрикивают: «Гамелло! Гамелло!» Если женщина не замужем, то сам факт приглашения ее вождем на танец равнозначен предложению жениться на ней, и вследствие этого часто возникают многие осложнения.

В этом селении Муиньи Хасани почел себя нездоровым и задержал нас на два дня. Бедный старый Муиньи Бухари был очень болен, и ему сказали, что, ежели он не согласится расстаться с частью своих нежно оберегаемых каури и бус, дабы заплатить людям, чтобы те его несли, его оставят в этом селении. Я пытался лечить старика, но лечение мое оказалось не очень успешным.

Покинув ставку Мвене Бугги, мы шли мимо деревень и обработанных полей, а затем — через разрыв в низкой гряде холмов, на которых росли огромные деревья вроде тех, что мы видели на северных склонах гор Бамбарре.

Здесь у меня были неприятности из-за охоты на голубей. Я спокойно шел в середине каравана и посчитал за благо воспользоваться случаем подстрелить что-нибудь на ужин. Тут же поднялся страшный гам, и все бросились ко мне — из головы и из хвоста каравана, — расспрашивая, по какой причине раздался ружейный выстрел, и говоря, что в Маньеме никогда нельзя разряжать ружье, если только караван не подвергается нападению. Незнание мной этого — правила нагнало на них страх.

После этого мы стали лагерем в селении, принадлежащем еще одному Мвене Бооте, хозяину перевоза через Луаму, и пробыли там два дня, торгуясь из-за платы, а также потому, что Муиньи Хасани был слишком ленив, чтобы продолжать движение.

Глава 19

Луама. — Женщины-рыболовы. — Стреляю по бегемотам. — Открытые зернохранилища. — Железо. — Горящая местность. — Постыдное поведение торговцев. — Подвесной мост. — Туземцы обращаются против торговцев, — Наблюдаю нападение на караван. — Двое вождей изменнически застрелены. — Сжигают деревни. — Захватывают женщин и детей. — Я предлагаю замирение. — Влияние англичанина. — Переговоры. — Пленники освобождены. — Мои взгляды не одобряются. — Литейные мастерские. — Кузницы. — Одежда жителей Маньяры. — Тамбурмажор. — Система рабства. — Могучая Луалаба. — Плыву по реке. — Достиг Ньянгве

Луама — крупный и важный приток Луалабы. Она берет начало в горах Угома, недалеко от Танганьики и неподалеку от истоков Лугумбы и Лубумбы. Последняя, проделав значительный крюк, соединяется с Луамой примерно в 30 милях выше места, где мы переправлялись. У реки очень петляющее русло с множеством притоков и заводей, в которых женщины вылавливают большое количество рыбы. В это время — в середине сухого сезона — река была вполне судоходной для крупных паровых катеров.

На каждом мелком ручье или заводи построены плетневые плотины, имеющие конические отверстия, что-то вроде входа в проволочную крысоловку. Когда вода начинает спадать, рыба стремится пройти через эти плотины к постоянным водотокам. Тут-то женщины и отправляются ловить рыбу следующим образом.

Сняв свои травяные передники и заменив их листьями, они берут огромные корзины — некоторые семи футов длины, двух футов шести дюймов глубины и двух футов ширины в середине, — сделанные из плотной циновки из расщепленного тростника. Корзины эти они устанавливают под отверстиями в плотинах, которые затем открываются, в то время как несколько женщин-рыболовов входят в поток и гонят перепуганную рыбу к плотине. Рыба, не видя иного шанса спастись, кроме как через эти отверстия, прыгает через них в готовые для ее приема корзины. Рыбачки, видимо, находят это очень веселым занятием и невероятно радуются, крича, визжа и хохоча все время.

Оставив берег Луамы, мы перешли вброд ее приток Лулву — 30 ярдов в ширину и четыре фута в глубину — и, пройдя две мили дальше, достигли излучины Луамы, где мы условились через нее переправляться. Каноэ здесь были в готовности, но, поскольку было их только ври, работа по перевозу каравана заняла некоторое время, так как река была в ширину добрых сто ярдов, а глубиной от восьми до десяти футов посередине и с крутыми берегами.

Переправа через р. Луама

Пока мы были таким образом заняты, в 9 часов 10 минут по местному времени случился легкий подземный толчок — низкий грохочущий звук и слабое, хотя и отчетливо ощутимое дрожание почвы, шедшее с востока-северо-востока к западу-юго-западу.

Множество бегемотов пыхтело посреди реки, когда мы к ней подошли, так что я занялся стрельбой по ним. Один, получив пулю и картечь в голову, утонул, остальные же убрались, что было весьма желательным результатом, потому что бегемоты часто выгибают спину под каноэ на глубокой воде и поднимают лодку, скидывая в воду ее пассажиров. На каноэ были следы клыков этих животных: они смотрят на лодки как на непрошеных гостей и часто, резвясь, на них нападают.

Когда караван был перевезен, солнце стояло уже высоко, и было слишком поздно двигаться дальше. Поэтому мы стали лагерем — в небольшой, привольно раскинувшейся деревушке приблизительно в миле от реки.

Здесь я впервые увидел (хотя впоследствии они стали обычными) большие помосты, на которых хранились огромные вязанки соломы, подготовленной для покрытия хижин перед дождливым сезоном. Два средних столба помоста, которые примерно на 20 футов выше других, соединены квадратной сетью из полос коры. К каждому пересечению этих полос привязывают охапку матамы и кукурузы; зерно таким образом хранится без возможности нагрева, что с ним иной раз случается, если его поместить в тесные зернохранилища не полностью еще созревшим. Но зато птицы уносят огромное его количество из этих складов на открытом воздухе.

Следующий наш лагерь был в Кисимбике; дорога — к этому селению шла вдоль правого берега Луамы и через множество сухих русел, берега и дно которых образованы очень тонким слоем какой-то разновидности сланца с отдельными выходами железняка (гематита).

Вся местность вокруг либо была уже выжжена, либо горела. А по ночам шум огромных травяных пожаров можно было слышать за три-четыре мили, и все небо освещалось заревом. Эти огромные пожары часто вызывают небольшие локальные ливни: восходящий поток горячего воздуха врывается на более прохладный уровень, где влага конденсируется и выпадает в виде дождя.

До 17 июля мы шли от Кисимбики вперед без каких-либо длительных остановок. Вечерами располагались лагерем в деревнях, к немалому возмущению местных жителей, с которыми купцы и их люди обходились весьма бесцеремонно. Полагаясь на силу своих ружей, торговцы не давали носильщикам ничего на покупку продовольствия, но приказывали им красть все, в чем они нуждаются сами, да еще и доставлять провиант для хозяев.

Туземцы стояли поодаль и угрюмо смотрели, как эти мерзавцы грабят их зернохранилища, крадут их ступки и прочую домашнюю утварь, чтобы разжечь костры и приготовить пищу из ворованного продовольствия. Единственная попытка вступить с нами в общение заключалась в предложении о совместном нападении на другие деревни с целью добыть рабов.

Я выдал своим людям дополнительные пайки, чтобы удержать их от воровства, в двух или трех случаях заплатил туземцам, которые на них пожаловались, а виновным устроил хорошую порку, дабы показать, что, как англичанин, я не имею намерения прокладывать себе дорогу через страну силой и грабежом. Боюсь, однако, что, когда я отворачивался, мои пагази и аскари были так же плохи, как и все прочие. Бомбей всегда говорил, что они вообще никогда ничего не крадут. Но порой я слышал от Джумы, что и сам Бомбей был не совсем безгрешен.

18 июля мы переправились через Лулинди, широкую реку, которая в паводок должна быть непереходимой вброд. На высоте 20 футов здесь висел очень умно построенный подвесной мост. Четыре больших каната из лиан закреплены на стволах деревьев — одна пара примерно на четыре фута выше другой. К этим канатам прикреплены другие лианы, протянутые от вершин самых высоких деревьев на каждом берегу, а горизонтальные оттяжки не дают мосту качаться. Поперек нижней пары канатов уложены палки, образующие дорожку. Они привязаны к своим местам и переплетены лианами, в то же время большая сетка из таких же палок соединяет верхний и нижний канаты на обеих сторонах моста.

В общем это очень изобретательная и эффективная конструкция; она, пожалуй, меня удивила, ибо я никогда не видел в Африке ни одного подобного сооружения (как, впрочем, не встречался и с другими).

Карунгу, где мы остановились, — большой город (или, скорее, группа деревень, лежащая на склоне холма); было условлено, что мы простоим здесь день, прежде чем отправиться прямо в Квакасонго — арабское поселение на пути в Ньянгве.

Когда следующим утром я спокойно читал и писал, послышались мушкетная пальба и большой шум в арабском лагере, и я увидел, как во все стороны разбегаются жители, преследуемые слугами купцов. Дело явно дошло до столкновения, поэтому я собрал своих людей и под страхом немедленной и суровой кары запретил им покидать лагерь и стрелять в туземцев, если только те их к тому не вынудят. Затем я пошел к Муиньи Хасани, чтобы разузнать о причине столкновения, и нашел его ужасно возбужденным и в великом страхе. Вот как обстояло дело.

Туземцы селений, в которых мы стояли после Луамы, следовали за нами в надежде дождаться случая напасть на нас в отместку за обиды, которые они потерпели от каравана. Чтобы поменяться с нами ролями и изменить положение, двое вождей распорядились, чтобы у арабов что-нибудь украли, зная, что те не преминут потребовать возврата украденного и тогда состоятся переговоры. Как и ожидалось, арабы отправили вождям несколько посланий по поводу кражи, после чего те явились в лагерь и, полагаясь на численность туземцев, скрывающихся в засаде в соседних лесах, отказались вернуть украденное имущество — маленькую лубяную коробку, полную бисера, — если только не будет заплачено за все, что было украдено и разрушено в их деревнях.

Муиньи Хасани отказался дать на это согласие и потребовал, чтобы коробка была возвращена без всяких условий. Вожди ответили, что, ежели Муиньи Хасани и его люди этого хотят, им бы лучше — попробовать получить коробку силой. Затем вожди поднялись, чтобы уйти, — и тут их вероломно застрелили какие-то вооруженные ваньямвези.

Я ответил Муиньи Хасани, что в случае нападения должен буду защищаться, но, поскольку он целиком не прав, я не позволю ни единому человеку выйти за пределы моего лагеря, чтобы помочь арабам в каких бы то ни было агрессивных действиях против туземцев.

К этому времени многие окружающие деревни были в огне, а пагази возвращались после их разрушения, гоня перед собой стада коз и овец и ведя в качестве пленных несчастных женщин и детей. Ибо туземцы, несмотря на их превосходящую численность, не устояли бы против арабских мушкетов.

Однако после полудня они начали собираться в больших количествах, и я попробовал уговорить Муиньи Хасани заключить мир. Но попытка кончилась лишь еще одной стычкой.

В течение дня в наш лагерь явился Камваса, сын Маньяры — дружественного арабам вождя, — и я вознамерился воспользоваться его влиянием, дабы убедить туземцев прислушаться к мирным предложениям. Но в тот момент ничего нельзя было сделать для достижения столь желанного результата.

За ночь было несколько тревог и неоднократно стреляли, но боевых действий не было. А наутро, когда вокруг лагеря с криками и воплями собрались толпы людей, Камваса призвал их прислушаться к мирным предложениям.

Я думаю, арабы продолжали бы драться, не будь там меня. Но они говорили: «В лагере с нами англичанин, он создаст нам дурную славу у своего консула в Занзибаре!» А так как все они испытывают большое почтение к нашему консулу — они смотрят на него как на стоящего выше любого, кроме их собственного султана, с каковым считают его почти равным, — мое присутствие имело некоторый вес в пресечении дальнейших насилий и враждебных действий.

Переговоры открыли делегаты туземцев и торговцев, вышедшие на противоположные берега маленького ручья близ лагеря, а затем встретившиеся на его середине, омыв друг другу лица. Потом туземцы перешли на нашу сторону ручья и кое-кто из вожаков «побратался» с выбранными в караване людьми. Когда с побратимством было покончено, на куске бумаги сделали какие-то чернильные пометки и вместе с зарядом пороха положили бумажку в чайник, полный воды. Все участники затем выпили этого отвара; туземцам сказали, что это-де очень сильное снадобье.

Когда мир был заключен, дальнейшие свои усилия я направил на то, чтобы добиться освобождения пленников. Этому очень сильно противились, но я настаивал, и в конечном счете было условлено, что за них заплатят выкуп. В случае освобождения без выкупа туземцы могли бы подумать, будто мы их боимся, и напасть на нас дальше по дороге.

Уйдя оттуда, мы проделали долгий и томительный переход через множество селений, причем караван очень стесняли козы (полученные в качестве выкупа за несчастных пленников), постоянно убегавшие в джунгли. Когда мы стали лагерем, я обнаружил, что часть рабов, захваченных в Карунту, все еще в караване, после чего потребовал, чтобы они были отпущены на свободу.

Это привело к бурной дискуссии с Муиньи Хасани, который теперь, когда мы прошли через худшую часть Маньемы, уже не так заботился о присутствии моих людей. Но я пригрозил ему всяческими карами со стороны султана и английского консула и, наконец, сказал, что, если будет необходимо, освобожу пленных силой. Я прямо заявил ему, что не вмешивался и не могу вмешиваться, когда он и его друзья покупают и продают рабов или же когда они, будучи предоставлены самим себе, захватывают рабов силой. Но я полон решимости не позволять позорить <в центре континента английский флаг, который столь большому числу людей на обоих побережьях Африки принес свободу.

В конце концов невольников освободили, и между нами установился ненадежный, но кое-как поддерживаемый мир. Однако я решил впредь, как только достигну Ньянгве, не иметь с Муиньи Хасани никаких дел.

На следующий день мы прибыли в деревню вождя Маньяры, находящуюся среди многих других деревень, в которых Маньяра был реальным вождем, хоть таковым и не считался.

Все деревни имеют по две или три литейные мастерские, больше 30 футов в длину на 20 ширины, с низкими стенами и неимоверно высокой крышей. В центре находится яма 6 футов ширины, 4 — глубины и 20 — в длину, более заглубленная с одного конца. Поперек ямы, примерно в 6 футах от мелкого конца, строят глиняный горн шириной в 4 фута. Меньшее из двух отделений ямы используют как кочегарку, плавка же и шлак стекают в другое, а по бокам находятся маленькие отделения, где держат древесный уголь и руду.

Иной раз жители применяют целую дюжину пар мехов, чтобы создать достаточное дутье. Эти мехи образованы двумя вертикальными и параллельно стоящими невысокими деревянными цилиндрами с выходными отверстиями, ведущими в одну форсунку, защищенную от действия огня глиняным наконечником. Цилиндры закрыты травяной тканью, в центре которой закреплена трехфутовой длины палка, и приводятся в действие столь быстрым, как только возможно, попеременным подъемом и опусканием этих палок обеими руками. Таким способом достигается хорошее и устойчивое дутье.

После выплавки железо отковывается кузнецами в маленькие изделия, весящие около двух фунтов и имеющие форму двух сложенных основаниями конусов; с обоих концов торчат куски, или стержни, размером с большую вязальную спицу. В этой форме металл продается вразнос.

Небольшие открытые навесы используются как кузницы, причем наковальни и более крупные молоты сделаны из камня, а малые молотки — железные. Те, что из камня, снабжены двумя веревочными петлями, служащими ручками, тогда как железные молотки просто держат в руке, они без рукояток.

Одежда жителей теперь несколько изменилась: мужчины большей частью носят юбки. Голову все еще обмазывают глиной, но не столь тщательно, как у первых жителей, которых я видел в Маньеме. Женщины носят вокруг талии небольшую полоску кожи, украшенную железными и медными бусами; под нее просовывают и пропускают между ног кусок грубой лубяной ткани, концы которого остаются свисать спереди и сзади. Макушку головы выбривают, оставляя лишь очень короткие волосы, образующие нечто вроде узора в «решетку», а сзади на шею вешают связку колечек.

Друг Саида и несколько туземных вождей встретили нас здесь и потчевали таким множеством необычайных историй, что невозможно было верить чему-либо из того, что они рассказывали.

Один из вождей был весьма тщательно разукрашен — юбка, шапочка и шарф из разноцветной травяной ткани. Его сопровождали мужчины, несшие щиты и копья, тогда как двое других образовали арьергард — с огромным барабаном, — подвешенным к шесту. Самый задний из сопровождавших сильно колотил по этому инструменту, когда — приближался к деревне.

Два перехода от Маньяры привели нас в Квакасонго. По пути мы прошли мимо холма, почти целиком образованного черной гематитовой рудой, и мимо интересной горы, одна из сторон которой отвесно поднималась над равниной обрывистыми утесами.

В Квакасонго находится довольно крупное арабское поселение: здесь пребывают три белых араба помимо множества вамрима и людей смешанной крови. У этих купцов хорошие дома, и живут они с комфортом, отправляя свои караваны, составленные из рабов и пагази-ваньямвези. Только у одного из арабов работают 600 ваньямвези, все вооруженные ружьями.

Эти молодцы получают небольшую плату или же вовсе не получают никакой, но им дозволяется грабить местность вокруг в поисках рабов и средств пропитания. Некоторую часть рабов они оставляют себе, отдавая своим нанимателям достаточное их число в обмен на порох, которым их снабжают для того, чтобы обеспечить им возможность притеснять туземцев.

Араб, у которого было 600 ваньямвези, имел в своих складах больше 15 тонн хорошей слоновой кости и ждал, пока сообщат, что дорога между Уджиджи и Уньяньембе свободна, прежде чем отправлять товар на побережье. У некоторых других тоже было немалое количество слоновой кости, но я обнаружил, что мой, так сказать, «друг» Саид — нищий попрошайка, а рассказы его, будто он здесь обладает большим влиянием, оказались мифом.

Как обычно, арабы были очень милы, и мы около недели не могли отделаться от их гостеприимства.

Тем временем Муиньи Хасани оставался в лагере в соседней деревне, лечась от тяжелого приступа лихорадки. Я считал себя обязанным его пользовать, невзирая на нашу стычку из-за рабов, и каждые утро и вечер ходил две мили туда и две обратно, чтобы за ним ухаживать. Но за свои хлопоты я ни разу не услышал от него ни слова благодарности, и, я думаю, пациент мой не забыл и не простил моего вмешательства в вопрос о рабах.

1 августа мы покинули Квакасонго и через два перехода увидели могучую Луалабу. С обрыва, нависшего над рекой, я впервые смотрел на сильный, стремительный поток мутной, желтой воды в добрую милю шириной, движущийся со скоростью трех или четырех узлов, со множеством лежащих в русле островов, очень похожих на островки на Темзе. Более крупные лесисты и населены вагенья[178] — племенем, владеющим всеми островами и длинной полосой левого берега и, как единственные собственники каноэ, держащим в своих руках все торговые перевозки по реке.

Каноэ на реке было — много, а стаи водяных птиц, перелетавшие в поисках корма с отмели на отмель, очень оживляли картину. Дабы напоминать нам об опасностях потока, здесь были огромные стада бегемотов, пыхтевших и фыркавших; то тут, то там виднелась длинная чешуйчатая спина крокодила, плывущего почти заподлицо с поверхностью воды.

Как раз перед тем, как выйти на реку, мы проходили мимо деревень, где хижины снова приобрели форму построек Угуххи и Убуджвы. Около них находятся правильно посаженные рощи масличных пальм, окруженные изгородями из колючего кактуса, а у входа с каждой стороны были построены хижины для сторожащих плантацию людей. Эти рощи также защищены от слонов и прочих диких зверей бесчисленными глубокими ямами-ловушками, выкопанными вокруг них, что требует от прохожих большой осторожности.

Вечером в день своего прибытия я договорился с несколькими местными жителями, что они перевезут меня на лодках в Ньянгве вместе с частью моих товаров и людей, тогда как остальные мои люди пойдут берегом.

Муиньи Бухари, бедный, питавшийся травой старик, умер ночью и был без особых церемоний сразу же похоронен при свете костров.

Когда рано утром я пришел на берег реки, ни одного каноэ не было видно. Вскоре они начали ходить от одного острова к другому — люди вытаскивали и ставили ловушки для рыбы. Но ни одно не приблизилось к нам до 10 часов, когда наконец после множества моих призывных жестов и окликов несколько мужчин поддались на уговоры и подошли к берегу от острова посреди реки; после долгих переговоров они пригнали три каноэ. Я их нанял, тут же заплатил и сразу отплыл в Ньянгве.

Переход вниз по реке был скор и приятен из-за быстроты течения и красоты пейзажа. На левой стороне берег постепенно повышался, заканчиваясь грядой лесистых холмов в 10–12 милях от нас. Правый же берег круто вздымался небольшими утесами, поросшими лесом, там и тут прерываемыми устьями многочисленных притоков гигантской реки. Один за другим проходили мы населенные и лесистые острова.

Из уток, кормившихся стаями на многочисленных песчаных отмелях, мне удалось подстрелить две или три пары. Я нашел, что они почти точно такие же, как английские дикие утки, за исключением окраски: туловище было белое с коричневыми крапинками, крылья, голова и хвост — черные с зеленовато-синим отливом.

После полудня лодочники причалили к рыбацкой деревне и объявили о своем намерении сделать привал. Я сказал им, что они могут остановиться, если хотят, но я на каноэ пойду дальше, к Ньянгве. Ибо я хорошо знал, что, если мы расположимся лагерем, на следующее утро не будет ни каноэ, ни людей. Видя, что я полон решимости, люди согласились продолжить путь.

На закате я заметил на обрыве над рекой какие-то большие хижины. Это начиналось арабское поселение Ньянгве, и пристань находилась как раз аюд этим обрывом.

Выпрыгнув на берег, я пошел в поселок, и появление мое, видимо, поразило жителей: ведь они ничего не слышали о нашем приближении и не могли себе представить, откуда взялся одинокий белый человек.

Весть о моем прибытии сразу же сообщили Хабеду бен Салиму, статному седоголовому старому арабу, всем известному по прозванию «Танганьика», и он выбежал из своего дома, где предавался вечерней молитве, дабы узнать, что бы это могло значить. Немногие слова разъяснили дело, и мы очень скоро стали большими друзьями.

Мою палатку поставили рядом с его домом, и в мое распоряжение была отдана веранда большого нового строения. Безотлагательно предоставили и складское помещение для моих товаров, и жилье для моих спутников. Вскоре мне подали и блюдо дымящегося горячего кэрри; и это оказалось очень кстати, потому что в тот день я не ел ничего, выпив лишь чашку кофе перед отплытием.

Наконец-то я был в Ньянгве! И сейчас меня занимал вопрос: не увенчается ли успехом попытка проследить течение реки до самого моря?