Пересекая Африку

Глава 1

Ньянгве. — Гарем вождя. — Саид Мезруи — пустышка. — Тенденция к медлительности. — Рынки. — Слабый пол. — Его барственные повелители. — Трудно получить каноэ. — Туземное мнение о белом человеке. — Какими мы видимся другим. — Лекция против рабовладения. — Деловой человек с ясной головой. — Старый мошенник. — Проводников нет. — Военные действия на дороге. — Улегга. — Луалаба и Нил. — Озеро Санкорра. — Типпу-Тип. — Переправляюсь через Луалабу. — Логово лихорадки. — Плохие квартиры. — Рыболовные запруды. — Русуна. — Стычка с туземцами. — Плата за кровь. — Ограничение грабежей. — Жены Русуны. — Не застенчивы, но любознательны. — Торжественный визит. — Собственная деревня Русуны. — Заботы свекрови

Занзибарские торговцы удачно выбрали Ньянгве в качестве постоянного поселения на Луалабе. Оно имеет вид двух деревень, стоящих каждая на возвышении над рекой; их разделяет небольшая долина, орошаемая маленьким заболоченным ручьем и предоставляющая превосходные участки для рисовых полей.

Из-за того что правый берег реки, где расположено Ньянгве, высоко поднят, он не подвержен малярии и лихорадке. Левый же берег низкий и заливается ежегодными паводками, оставляющими застойные, гниющие заводи. Это, пожалуй, самое заразное место, какое только можно вообразить, и тем не менее вагенья там живут и процветают, не ощущая, очевидно, вредного действия испарений.

Из двух селений западное целиком занимают вамрима из Багамойо и соседней округи. Старостой у них Муиньи Дугумби; сделавшись здесь куда более крупной фигурой, чем он когда-либо мог бы рассчитывать стать у себя на родине, Муиньи Дугумби оставил всякую мысль о возвращении на побережье и обратил внимание и энергию на создание гарема. Он собрал у себя больше 300 женщин-невольниц, и пагубные результаты таких развлечений и злоупотребления гашишем и ломбе были явственно видны по быстрому впадению его в идиотизм.

Восточная часть, где я остановился, — это место обитания суахили и арабов. Но в то время Танганьика был здесь единственным арабом, а фактории Саида бен Хабиба и прочих находились на попечении их доверенных рабов.

Танганьика показал мне дом, который он сдавал Ливингстону; дом этот принадлежал (и сейчас был занят) одной из жен хозяина, которую Танганьика тогда выставил из ее дома, чтобы устроить доктора.

Та часть моего каравана, что двигалась — по суше, прибыла двумя днями позднее меня, и я немедленно предпринял усилия собрать каноэ, чтобы попытаться спуститься по реке до моря. Саид Мезруи, несмотря на свою похвальбу по поводу знакомств с вождями, оказался весьма маловлиятелен и только и делал, что постоянно выпрашивал у меня бисер. Когда я отказывал, Бомбей с Билалем, невзирая на мое категорическое запрещение, давали ему то, чего он хотел, пока я не раскрыл эту игру и не запер бисер на складе у Танганьики.

Танганьика «предложил мне помочь всем, что будет в его силах, но сказал, что туземцы считают старостой Муиньи Дугумби и потому надо посоветоваться с ним. Этот субъект, однако, совершенно не понял сути дела, а именно его срочности. Так как я прибыл всего несколько дней назад, Муиньи Дугумби, безусловно, считал, что месяц или около того — подходящее время, чтобы начать думать о каноэ. Лучше «всего было бы не отставать от пего, покуда он не пообещает, что попробует уговорить местных жителей продать мне несколько каноэ в первый же базарный день.

Другие высказывали какое-то желание помочь, но всегда приговаривали: «Помедленней, помедленней! Не спеши — завтрашний день так же хорош, как и сегодняшний!» Так дело и тянулось.

Каждые четыре дня в обеих частях поселения происходят большие базары. И поскольку на них появляются соседние вожди и хозяева каноэ, я питал большие надежды добиться того, что мне требовалось.

В первый же базар, состоявшийся по моем прибытии, я обнаружил, что единственная форма денег в крупных сделках — это каури, козы и рабы, и, будучи их лишен, я никакой сделки заключить не мог. Танганьика уговорил несколько человек пообещать, что они подумают о продаже своих каноэ, ежели я достану каури. Условились также, что они переправят за реку Бомбея и проводят его через полосу, населенную вагенья, до лесов, где каноэ изготовляют.

Рано утром в базарный день на реке со всех направлений появляются каноэ с людьми, везущими горшки, пальмовое масло, рыбу, кур, муку, соль, травяную ткань, рабов и все, что можно найти в округе. Лодки набиты людьми и загружены настолько, что присутствие черного мистера Плимсолла[179] оказалось бы весьма выгодным для пассажиров и груза. Но так как команда и хозяева судов зачастую одни и те же лица, они стали бы, вероятно, возражать против этого бдительного глаза.

В местах причаливания каноэ вытаскивают на берег, мужчины берут весла на плечи и медленно, фланирующей «походкой идут к рыночной площади, предоставляя женщинам нести товар. Женщины носят его в больших корзинах, повешенных за спиной на ремне, накинутом через лоб, наподобие того, как носят рыбные корзины шотландские рыбачки.

Мужчины разгуливают по базарной площади, ничего не делая, с безразличным видом, разве только случится нечто существенное, что привлечет их внимание, — как, окажем, продажа раба. Женщины, напротив, всю свою энергию направляют на важную работу — торгуются и спорят; и как только они выбрали точку, где намерены разместиться, корзина снимается со спины, а товары раскладываются для продажи на земле. Тут же торговки залезают в корзину и, сидя в ней на корточках, выглядят как какие-то небывалые существа, имеющие раковину. Функции раковины выполняет корзина, предохраняя деликатную особу торговки от соприкосновения с сырой землей.

Все покупатели и продавцы сбиваются в плотную толпу. Никто не держится хотя бы за ярд от основной массы, хотя для того, чтобы присутствующие могли передвигаться с удобствами, полно пространства. Но люди как будто исполнены решимости сжаться всем вместе в кричащую потную толпу, запах которой (замечу — зловонный) распространяется весьма быстро. Внезапно кто-то, видимо, делает какой-то знак — и за следующие 20 минут две тысячи собравшихся рассеиваются.

Каждый день такие рынки происходят в каком-нибудь нейтральном месте, и междоусобицы, в которые люди втянуты постоянно, прекращаются на время, пока происходит базар и пока покупатели и продавцы идут из своих деревень на базар и возвращаются обратно.

Исключая Ньянгве, места рынков находятся в ненаселенных пунктах; здесь же, в Ньянгве, есть лишь дома купцов и хижины их рабов и носильщиков, которые все поселились тут главным образом ради рынка. В базарные дни всегда видишь соседних вождей, а в Ньянгве они расхаживают около веранд арабских домов, беседуя о ценах на слоновую кость, коз и рабов.

Я испробовал все средства, чтобы уговорить жителей продать мне каноэ, но безуспешно. Один седобородый старец ответил, что приход чужестранцев никогда не приносил вагенья добра и он должен бы был посоветовать всем и каждому из своих земляков отказаться продавать и сдавать внаем белому человеку даже одно-единственное каноэ. Ибо, если тот будет поступать подобно чужестранцам, проходившим до него, он окажется лишь новым притеснителем туземцев или же откроет новую дорогу разбойникам и работорговцам.

Другие говорили, что доставили бы каноэ, заплати я за них рабами, но я отвечал, что, как англичанин, не могу оплачивать свои покупки рабами. Англичане не признают рабского состояния: по нашему мнению, все люди должны быть свободными. Я добавил, что, конечно, бессилен изменить обычаи или законы страны, где рабство допускается. Но если моя королева узнала бы, что я в малейшей степени замешан в сделке, которая может иметь вид работорговой, го по возвращении в свою страну меня ожидали бы крупные неприятности, так как все представления нашего правительства противоречат любой форме рабства вообще.

Тогда некоторые вожди согласились было принять эквивалентную рабам цену в каури, но лишь один из них пришел снова по поводу этой сделки. Когда я выложил перед ним нужное количество каури, которые купил примерно по три или четыре пенса за штуку, он спокойно их осмотрел, а затем — вернул, заметив, что, ежели возьмет домой такое количество каури, их только присвоят его жены в качестве украшений, а он станет на одно каноэ беднее. А жены его, носящие большое количество каури, не снабдят его ни лучшей нищей, ни лучшей одеждой.

Мне до того хотелось успешно завершить этот торг, что я предложил за его каноэ двойную цену в каури, сказав, что наверняка его жены не смогут носить такую их массу.

Но у вождя было исключительно ясное представление о торговле: он ответил, что каури будут лежать без движения, не принося ничего, — пока ему не удастся купить на них рабов. Если же он — получит в уплату рабов, то сможет их поставить на работу сразу же — грести на каноэ при плавании между рынками, ловить рыбу, изготовлять глиняную посуду, обрабатывать его поля. И в самом деле, он не хочет, чтобы капитал его лежал втуне.

Муиньи Дугумби обычно надувал меня, когда в базарный день я приходил просить его содействия. Ответом его всегда было: «Оставайся на веранде; я схожу и посмотрю, есть ли там люди, у которых имеются каноэ на продажу!» — и он покидал меня как бы ради этого поручения. Но — позднее я обнаружил, что он обычно проскальзывал в один из домов своего гарема и оставался там, — пока народ не разойдется с рынка.

Танганьика как мог старался найти людей, согласных расстаться с каноэ. Но даже сами судостроители не могут распоряжаться своими лодками. Двое или трое пообещали было и — получили плату вперед, но позже вернули каури.

Что делать дальше, Танганьика не знал, но заверил меня, что я — могу располагать тем единственным каноэ, которое он имеет. И в качестве некоторого утешения он считал, что у меня есть возможность получить каноэ по возвращении крупного отряда, занятого в то время войной против туземцев на другом берегу. У них были каноэ, и представлялось похожим, что, когда туземцы увидят, что какие-то лодки у меня имеются, они не станут возражать против того, чтобы я добыл еще.

Ожидание было утомительным занятием, но я жил в надежде и потратил много скучных часов, беседуя с Танганьикой о различных его путешествиях. От него я услышал, будто от Ньянгве (река течет на запад-юго-запад и впадает в крупное озеро, куда люди, доставляющие для продажи каури и ткань, приходят на больших судах, способных вместить 200 человек.

На некотором расстоянии к западу от Ньянгве находится Мегинна, и люди, имеющие лодки, торгуют до этого селения — так рассказали мне арабы, которые там бывали. Я попробовал нанять проводников и людей, чтобы меня эскортировать до Мегинны по суше; наш отряд в глазах моих людей был слишком мал, чтобы это путешествие проделать самостоятельно. Ведь своевольная манера, в которой путешествовали большие вооруженные партии купцов, восстановила против них всех туземцев. Но поселенцы в Ньянгве заявили, что у них слишком мало пороха и ружей, чтобы можно было выделить достаточные силы для моего сопровождения, притом такие, которые могли бы потом сами возвратиться невредимыми; так что добровольцев не оказалось. В дополнение к этому они весьма боялись ходить по дорогам к северу от Луалабы, ввиду того что несколько сильных и хорошо вооруженных отрядов на этом направлении встретили враждебное отношение туземцев и вернулись в Ньянгве с потерей более чем половины своего состава.

Особенно пострадал один из них, бывший далеко на северо-северо-востоке и достигший Улегги. Он потерял больше 200 человек из 300. Вернувшиеся описывали туземцев весьма свирепыми и воинственными, использующими отравленные стрелы, простая царапина от которых приводит к смерти через четыре-пять минут, если только к ране не будет приложено противоядие, известное лишь туземцам.

Улегга, рассказывали они, — это страна больших гор, до вершин поросших лесом, и долин, тоже заполненных такими густыми лесами, что купцы шли по четыре, по пять дней, не видя солнца. От туземцев они слышали, будто люди, носящие длинные белые одежды и использующие вьючных животных, приходят торговать далеко к северу от самой дальней точки, которой достигали рассказчики. Это, без сомнения, были египетские купцы в Судане.

Все реки, виденные ими в этих путешествиях, текли к Луалабе, которая западнее Ньянгве принимает с севера три больших притока — Лилву, Линди и Лову. Последняя, которую я считаю Уэле д-ра Швейнфурта, По рассказам, так же широка, как и Луалаба (Угаровва у арабов) около Ньянгве, и ее питают два притока, оба именуемые Лулу, — один с востока, другой с запада[180].

Высоты, которые я получил в Ньянгве, убедительно доказывают, что Луалаба вообще не может иметь никакой связи с системой Нила: у Ньянгве река лежит ниже, нежели Нил у Гондокоро, когда он уже принял все свои притоки. К тому же у Ньянгве в сухой сезон объем протекающей воды составляет 123 тысячи кубических футов в секунду, или больше чем впятеро превышает сток Нила у Гондокоро, где он равен 21 500 кубическим футам. Великая река должна быть одним из истоков Конго, ибо откуда же еще эта гигантская река, уступающая то объему лишь Амазонке, может получить те два миллиона кубических футов воды, которые она непрерывно, каждую секунду сбрасывает в океан? Наличие крупных притоков с севера могло бы объяснить сравнительно малые размеры паводка Конго у побережья, ведь, поскольку огромный ее бассейн простирается по обе стороны экватора, какая-то его часть всегда находится в зоне дождей. И потому сток в главную реку почти один и тот же во всякое время, вместо того чтобы изменяться по сезонам, как то бывает с тропическими реками, бассейны которых лежат целиком по одну или по другую сторону экватора[181].

Когда я пробыл в Ньянгве уже более двух недель, возвратилась одна из экспедиций, которая захватывала к югу от реки рабов, коз и все, что попадало ей в руки, а с нею пришли люди, у которых были каноэ. Я предлагал что угодно за несколько лодок, но они даже и с одной не расстались бы, и надежды мои быстро угасли. Но 17 августа я услышал приближающуюся стрельбу, и мне сообщили, будто возвращается еще одна группа таких грабителей. Это, однако, оказался авангард Типпу-Типа (Хамеда бен Хамеда)[182]. Он шел в Ньянгве из своего постоянного лагеря в десяти переходах отсюда, чтобы уладить спор между здешними купцами-грабителями и одним из своих друзей, вождем по имени Русуна, который его умолял вмешаться, когда жители Ньянгве на него, Русуну, напали.

В беседе с начальником этого авангарда я установил, что лагерь Типпу-Типа расположен у берега Ломами, важного южного притока Луалабы[183], и что озеро, куда эта река течет, находится в пределах 14 или 15 переходов от лагеря. Этот начальник сказал, что у Типпу-Тип а есть люди, побывавшие на озере Санкорра и встречавшие там купцов с большими лодками.

Двумя днями позже прибыл Типпу-Тип и пришел ко мне в гости. Это мужчина приятной внешности и величайший денди, какого я видел среди купцов. И невзирая на то что он совершенно черен, он целиком араб, ибо — что достаточно интересно — примесь негрской крови не сделала его меньше арабом в мыслях и манерах.

В свой нынешний лагерь Типпу-Тип пришел из Катанги и, хотя и жил, в нем почти два года, не имел никакого представления о близости поселения в Ньянгве. Он посоветовал мне, что лучшим способом добраться к озеру Санкорра было бы возвратиться с ним, Типпу-Типом, в его лагерь, а там, раздобыв проводников и переправившись через Ломами, пойти прямо к озеру. Местные жители постоянно-де ходят туда и обратно небольшими группами, и он не думает, что путешествие оказалось бы трудным. С ним были двое туземцев из страны к западу от Ломами, которые подтвердили его взгляд, а также сообщили мне кое-какие детали об озере под названием Ики, расположенном на Лувемби — притоке Ломами; это, вероятно, озеро Линкольн Ливингстона[184].

Типпу-Типа сопровождали несколько вождей, подчиненных Русуне, и переговоры относительно попытки набега на этого вождя быстро были улажены заявлением Типпу-Типа о том, что, ежели на Русуну снова нападут, он будет на его стороне. Поскольку его караван и караваны пяти или шести — купцов, что его признавали своим главой, могли выставить в поле больше ружей, чем жители Ньянгве, и поскольку торговцы в Квакасонго, вероятно, тоже бы приняли сторону Типпу-Типа (он и его отец — двое из самых влиятельных странствующих занзибарских купцов), местные купцы сочли благоразумным пообещать на будущее оставить Русуну в покое.

26 августа, простившись с Муиньи Дугумби, я взялся за переправу своих людей через реку, готовый на следующий день рано поутру выступить с Типпу-Типом. Танганьика достал каноэ и много мне помог, но после полудня его свалил сильный приступ лихорадки, и я был предоставлен своим собственным силам. Я увидел, что на берегу у Ньянгве почти все разошлись и, очень устав за день, решил переправиться сам. Я оставил Бомбея с каноэ, содержавшим часть моего снаряжения, с тем чтобы он перевез оставшихся людей.

Высадившись на другом берегу, я обнаружил, что деревня, где мы должны были стать лагерем, расположена на берегу стоячей грязной заводи, испаряющейся под лучами солнца. Устойчивые к лихорадке вагенья живут здесь лишь в сухой сезон, так как четыре или пять месяцев в году деревенька затоплена.

В этот вечер я тщетно высматривал на берегу Бомбея с оставшимися товарами и людьми. Когда же в следующий полдень он ко мне присоединился, выяснилось, что Асмани, его дружок Мабруки и еще один пагази дезертировали, захватив с собой ружья и боеприпасы. До меня дошло, что, как только я скрылся из виду, Бомбей разгрузил каноэ и хладнокровно возвратился в поселок, дабы предаться великому пьянству. Моя кровать, кухонная утварь, провиант и аптечка — все было в этом каноэ, и нужде в них можно в большей мере приписать тяжелый приступ лихорадки, который я имел, проспав ночь на болотистом берегу реки.

С лихорадкой или без нее, но я полон был решимости продолжать путь. И в час дня выступил, чтобы встретиться с Типпу-Типом, который пересек реку несколько ниже по течению. Дорога наша вела через множество деревень, жители которых заняты либо ловлей рыбы в заводях, либо же изготовлением больших яйцеобразных горшков, используемых для хранения пальмового масла. Почти у каждой хижины к дверям была привязана свинья, и запах свиней в сочетании с запахами тины, гниющей рыбы и тому подобными создавал невообразимый «африканский букет».

Вскоре после соединения с Типпу-Типом мы отошли от реки и начали подниматься по пологому склону. Пройдя мимо базара в полном разгаре, мы после четырех часов хода добрались до реки Ровубу, широкого потока, который перешли по мосту в виде гигантской рыболовной запруды.

Запруду образовывали колья, во многих случаях более 40 футов длиной; количество использованных кольев делало очевидным, что для сооружения запруды потребовалась большая и хорошо направляемая работа.

Переход по плотине через р. Ровубу

Здесь мы сделали привал, и большинство людей воспользовалось случаем, чтобы искупаться, но мне, совершенно измученному лихорадкой, пришлось лечь и отдыхать. Через какое-то время мы двинулись дальше, прошли много брошенных селений, разоренных недавно грабителями из Ньянгве, и около 9 вечера разбили лагерь.

За последнюю часть перехода приступ лихорадки настолько усилился, что я шатался как пьяный и едва таскал ноги. Моему лихорадочному воображению многочисленные белые пирамидальные муравейники часто представлялись палаткой. Когда же я обнаруживал, что ошибся, надежда на то, что каждый следующий муравейник действительно мот бы ею оказаться, меня поддерживала, хоть я и был совсем истощен. На следующий день я почувствовал себя лучше и мог идти, но это было очень трудно, а ноги мои настолько покрылись волдырями, что пришлось разрезать ботинки.

Ставки Русуны мы достигли 29 августа. Местность, по которой шли, была очень плодородна со множеством высоких деревьев — мпафу, камедных, африканских дубов, тиковых и прочих. В одном месте была большая роща мускатных деревьев, и на протяжении 40–50 ярдов земля была буквально усеяна мускатными орехами.

На этом переходе случился весьма неприятный скандал из-за того, что туземцы опознали как старых врагов нескольких жителей Ньянгве, которые шли вместе с нами в лагерь Типпу-Типа купить меди. Туземцы выпустили в них град стрел. Наступило замешательство, и двух или трех туземцев застрелили до того, как смогли начаться переговоры. Но когда появился Типпу-Тип, туземцы его узнали и успокоились. Некоторые, однако, никак не могли оправиться от испуга, и мне пришлось усадить их вокруг себя и гарантировать им безопасность, пока дела не будут улажены.

Типпу-Тип заставил людей из Ньянгве уплатить «цену крови» за убитых туземцев, мотивируя это тем, что неприятности возникли из-за глупости жителей Ньянгве, пошедших перед его, Типпу-Типа, людьми, каковых туземцы хорошо знали как друзей. Я получил удовольствие, видя, как его начальники устраивают заслуженную порку нескольким носильщикам-ваньямвези из Ньянгве, воспользовавшимся стычкой, чтобы грабить деревню.

Мы стали лагерем примерно в двух милях от деревни Русуны, однако последний вместе с братом и полудюжиной жен явился побыть с нами во время нашей двухдневной стоянки. Он часто меня навещал, каждый раз приводя новую жену. Это были самые хорошенькие женщины, каких я видывал в Африке; в дополнение к своим юбочкам из травяной ткани они носили на груди шарфы из того же материала. На второй день весь страх передо мной и вся робость исчезли, и они пришли посмотреть на меня все вместе. Скоро все они сидели вокруг меня, рассматривая картинки и прочие любопытные вещи; а некоторое время спустя настолько освоились, что засучили штанины и рукава моей пижамы, которую я всегда носил в лагере, дабы узнать, только ли лицо у меня белое. Больше того, они стали в конце концов настолько любознательны, что я начал бояться, как бы они меня совсем не раздели. Чтобы этого избежать, я велел принести бисер и каури, вызвав среди них свалку, и таким образом отвлек их внимание от своего тела.

Когда Русуна приходил меня повидать, он приносил большой и красивый резной табурет, на котором сидел, используя в качестве скамеечки для ног колени одной из своих жен, расположившейся на земле. Пока Русуна пребывал здесь, его с «помпой посетил некий подчиненный вождь, сопровождаемый людьми, которые несли щиты, украшенные каури и «бисером, с бахромой из черного обезьяньего меха; одна женщина держала на копье как штандарт шкуру хвостатой мартышки. Русуна с равной пышностью вышел на короткое расстояние от лагеря, дабы того встретить и приветствовать.

Этот вождь и Русуна затем имели переговоры с Типпу-Типом и арабами из Ньянгве; и, давши клятву в вечной дружбе, караван был свободен «продолжать свой путь в лагерь Типпу-Типа, какового и достиг без каких-либо дальнейших приключений 3 сентября.

По дороге прошли мимо личной деревни Русуны, где живут только он и его жены. Она состоит из приблизительно 40 удобных квадратных хижин, расположенных в два ряда, с большой хижиной для самого вождя в центре. В каждой хижине живут примерно четыре жены, и матери Русуны досталась приятная задача — поддерживать среди снох порядок.

Глава 2

Лагерь Типпу-Типа. — Нас с помпой посещает Касонго. — Церемония. — Готовность Касонго помочь. — Я становлюсь оружейником, костоправом и мыловаром. — Касонго у себя дома. — Торговцы с Санкорры. — Мне запрещено двигаться дальше. — Доводы против применения силы. — Я выбираю другую дорогу. — Проводники-варуа. — Вывоз рабов из Маньемы. — Их продажа. — Причина роста рабовладения. — Муравьи как деликатес. — Способ их ловли. — Ленивый руководитель. — Гостеприимство в Кифуме. — Желанная резиденция. — Резные дверные столбы. — Украли винтовку. — Страк перед последствиями. — Благодарность. — Предоставляю «проводника» его собственным заботам. — Мои люди не желают следовать за мной. — Я не возвращусь. — Их колебания преодолены. — Нападение на караван. — Кулаки против стрельбы из лука. — Мир. — Касенге. — Сотни желающих меня видеть. — Кварумба

Лагерь Типпу-Типа был хорошо устроен и расположен на небольшой возвышенности. Но поскольку это не настоящее постоянное поселение, больших домов не строили, хотя Типпу-Тип и другие торговцы имеют хорошие хижины. Они меня обеспечили очень удобной хижиной из двух небольших помещений и ванной, наряду с навесами для моих слуг и кухней.

Прежде чем переправляться через Ломами, мы должны были получить визит Касонго — вождя этого округа; визит состоялся через два дня после нашего прибытия.

Этим утром, в 8 часов, Типпу-Тип, я сам и каждый начальник в его отряде и в отряде из Ньянгве нарядились в лучшие свои костюмы (хотя, должен признаться, мой был далеко не щегольским) и собрались под навесом, который служит общим местом сбора в поселке в течение дня, а часто и до глубокой ночи.

Лицо, уполномоченное вождем выполнять функции церемониймейстера, появилось, неся длинный резной посох как знак своей должности. Это стало сигналом для всех носильщиков и рабов в лагере и для народа в окружающих селениях — сигналом к тому, чтобы столпиться вокруг и любоваться зрелищем. Церемониймейстер оттеснил назад беспокойных зевак и образовал свободное пространство возле зала приемов, как можно назвать эту хижину.

Тут стали прибывать различные младшие вожди, каждый в сопровождении копейщиков и щитоносцев, чье число меняется в соответствии с рангом вождей, из которых немногих более важных сопровождали также барабанщики.

Каждого новоприбывшего подводили к входу, где сидели арабы и я, и церемониймейстер объявлял его имя и ранг, а после этого сообщал тому место, которое он должен занять, дабы быть готовым приветствовать Касонго.

Когда какое-то время прошло таким образом, множество криков и громкий барабанный бой возвестили о приближении самого великого человека. Первыми в процессии были полдюжины барабанщиков, потом шли 30–40 копейщиков и шесть женщин со щитами, а затем — Касонго в сопровождении своих братьев, старшего сына, двух дочерей и нескольких должностных лиц. Арьергард образовывали копейщики, барабанщики и играющие на маримбах.

Когда вождь достиг входа в хижину, был образован круг, и Касонго, одетый в куртку и юбочку из красной и желтой шерстяной ткани, отороченные длинным обезьяньим мехом, и с просаленным носовым платком, повязанным вокруг головы, исполнил со своими двумя дочерьми быстрый танец вроде джиги.

Примерно через четверть часа балетное представление было закончено, вождь вошел в хижину, и у нас состоялась долгая беседа.

Я поведал ему о своем желании пересечь Ломами и двинуться дальше — к озеру Санкорра. Оказалось, что местность и дорога не представляют серьезных затруднений и что мы почти наверное встретим у озера людей, у которых есть большие лодки. Но будет необходимо получить от вождя на противоположном берегу Ломами разрешение, прежде чем мы пойдем через его территорию.

В первый момент Касонго любезно предложил лично поговорить с вождем об этом деле. Но позднее, придя к заключению, что он слишком стар для путешествия, «решил послать кого-нибудь из своих людей с отрядом Типпу-Типа и моим, чтобы получить необходимое позволение.

Он задал множество вопросов о моем происхождении и делах, и я ему сообщил, что это из моей страны присылаются ткань и прочие товары, какими обычно торгуют в Африке. Моя же цель — посетить людей, покупающих эти вещи, и посмотреть их страны, так чтобы я смог рассказать своему султану, в чем они нуждаются, и увеличить торговлю к выгоде обеих сторон.

Когда Касонго уходил, что было проделано во многом с теми же церемониями, какие соблюдались при приходе, я попросил Типпу-Типа отправить несколько человек и отрядил такое же число своих людей, чтобы проводить людей Касонго к Ломами. Следующим утром отряд вышел, а я расположился для двух- или трехдневного отдыха.

Однако я был занят выполнением множества полезных для лагеря дел: все сломанные замки мушкетов принесли мне на починку; меня просили полечить людей от лихорадки и дизентерии, а в одном случае и сделать хирургическую операцию человеку, который стрелял медными пулями и всадил заряд себе в кисть руки. Я вынул пули, наложил лубки на сломанные пальцы, сделал перевязку с карболовым маслом и перед своим отправлением с удовлетворением убедился, что несчастный малый находится на пути к выздоровлению. Я не мог его заставить держать руку на месте, когда извлекал пули, и (потому пришлось принять, пожалуй, грубый, но быстрый способ, привязав запястье на время операции к вертикальному столбу.

Не довольствуясь тем, что сделали меня оружейником и хирургом, обитатели лагеря упрашивали меня попытать счастья в изготовлении мыла из пальмового масла, прослышав, что англичане его используют для этой цели. Не будучи уверен в результате, я не стремился делать такую попытку. Но на меня так нажимали, что я согласился. И после многих хлопот мне удалось изготовить из пальмового масла и щелока, сделанного из золы стеблей кукурузы, своего рода жидкое мыло, которым можно было стирать одежду.

Через два дня после посещения нас Касонго я отдал ему визит, найдя вождя сидящим на открытом, поросшем травой пространстве посреди его деревни, состоящей из удобных хижин значительного размера. Касонго был одет только в туземную ткань из травы, но выглядел он гораздо чище и более респектабельно, чем когда был выряжен в свой кричащий, безвкусный наряд.

Несколько человек, находившихся в то время у Касонго, как раз возвратились с озера Санкорра и говорили, будто торговцы там были совсем недавно. Чтобы подтвердить мне истинность своих слов, они показали мне ткань и бисер, которые они-де там купили и которые резко отличались по характеру и качеству от любых, поступающих с Занзибара. Другим доказательством — малоприятного свойства! — было то, что стоимость каури, которые я купил в Ньянгве по очень высокой цене, упала значительно ниже номинала по отношению к бисеру. Произошло это из-за большого количества каури, ввезенного в страну купцами с озера[185]; последних мне описали как людей, носящих шляпы и брюки и имеющих лодки с двумя «деревьями» (мачтами) на них.

Все мои надежды на легкое путешествие к этому таинственному озеру оказались разбиты вдребезги по получении ответа от вождя, чью территорию я желал пересечь. «Никакие чужеземцы с ружьями, — заявил он, — никогда не проходили через его страну. И ни один не пройдет, не пробив себе дорогу силой!»

Хоть я и мог получить в Ньянгве и у Типпу-Типа достаточно людей, чтобы легко прорваться через страну, я почел своим долгом не рисковать бесполезно ни одной жизнью. Ибо полагал, что честь любого географического открытия потерпела бы тяжкий урон в случае пролития даже единой капли туземной крови (исключая случаи самозащиты).

Поскольку прямой путь мне был, таким образом, закрыт, я занялся расспросами, нет ли возможности попасть туда каким-нибудь кружным путем.

Типпу-Тип слышал, будто португальцы находятся рядом со столицей вождя страны Уруа, которая лежит в месяце пути на юго-юго-запад от нас. Он показал мне португальский солдатский мундир, купленный у туземца, который утверждал, что получил его от белого человека, каковой находился у вождя Уруа. После совещания с Типпу-Типом и тщательно взвесив все «за» и «против», я решил двинуться к вождю Уруа в поисках белых купцов (которые, я полагал, вероятнее всего, приходят с озера) и оттуда пойти назад, к озеру Санкорра, по дороге, лежащей к западу от страны, проход через которую был мне запрещен.

Когда я решил избрать этот маршрут, Типпу-Тип предложил мне услуги троих пришедших с ним с юга проводников-варуа. Это были: Мона Касанга — староста и сын вождя на озере Ковамба; М’Нчкулла — один из начальников селения под названием Мукаломбо; и Конгве, не имевший особенного ранга или статуса. Жалованье и пайки для всех троих были установлены и в соответствии с обычаем выплачены мной вперед Мона Касанге.

От проводников я собрал информацию об озере Ики; еще об одном, именуемом Мохрийя, где, как говорили, хижины строят на сваях в воде; и о третьем, под названием Касали, где есть плавающие острова. Поначалу я не больно-то мог воспользоваться этими сведениями из-за недостаточного знания проводниками языка кисуахили. Но впоследствии, когда я составил разговорник, эти данные оказались для меня в высшей степени ценными.

Кроме того, Типпу-Тип также послал одного из своих начальствующих людей пройти со мной по этой дороге в течение десяти дней.

Единственной помехой комфорту в лагере Типпу-Типа, какую я испытывал, было большое число рабов в цепях; эти рабы бросаются в глаза на каждом шагу. Но, за исключением того, что они были лишены свободы и заперты, чтобы помешать им сбежать, у них была довольно терпимая жизнь, и их хорошо кормили. Типпу-Тип и многие арабские купцы утверждают, что они рады бы были найти иное средство транспорта для своего имущества, вместо того чтобы доверяться рабам. Но, не считая грехом работорговлю, как таковую, они-де пользуются средствами, какие есть в их распоряжении.

Очень немногих рабов арабы вывозят из Маньемы ради прибыли; обычно же их добывают для пополнения гаремов, для работы на фермах, что всегда окружают постоянные лагеря, и в качестве носильщиков. Ко времени, когда караван приходит к Танганьике, около 50 процентов сбегают, а большинство остается в распоряжении арабов в Уджиджи и Уньяньембе, зачастую для найма вместо свободных носильщиков, так что сравнительно немногие достигают побережья. Тем не менее рабство расширяется из-за тех жителей побережья, что поселяются во внутренних областях, воображая, будто обладание большим числом рабов прибавляет им достоинства.

Мы покинули лагерь 12 сентября с обычными хлопотами, какие причиняли уклонявшиеся от работы люди, утверждавшие, будто нести ничего не в состоянии. И, остановившись для привала после очень короткого перехода, я должен был посылать за оставшимися в лагере людьми и грузами.

Ночью сбежали двое, но я продолжил движение без них, лишь впоследствии обнаружив, что они украли большое количество снайдеровских патронов. На это их подбил Саид Мезруи, который тоже «случайно» оставил в Ньянгве винтовку, что я ему одолжил во время путешествия из Уджиджи.

Несколько дней мы шли по довольно населенной стране с большими деревнями из хорошо построенных и чистых хижин, расположенных длинными улицами, обсаженными с обеих сторон деревьями, луб которых идет на ткань. Все улицы идут с востока на запад, но причину этого я не в состоянии был установить. Жители казались дружественными, а вожди обыкновенно приносили небольшие подарки зерном или сушеными белыми муравьями, которых здесь едят как приправу с кашей из-за скудости животной пищи[186], и бывали совершенно удовлетворены очень маленькими ответными подарками.

Муравьев ловят довольно изобретательно. Над большим муравейником строят легкий каркас из тростника или веток и покрывают его листьями, остроумно скрепленными вместе — черенок каждого из них втыкают в лист, расположенный выше. Внизу оставляют очень маленький вход, а под ним роют круглую яму — фут в поперечнике, два — глубины. Когда крылатые муравьи выходят из муравейника, готовые мигрировать, они направляются к этому входу — и сталкивают друг друга в яму, где теряют крылья; выбраться оттуда они уже не могут. Наутро их собирают туземцы и, чтобы сохранить, коптят на медленном огне.

Местность была поразительно богата масличными пальмами, которые в отдельных местах росли в исключительном изобилии.

Каждый день после двух или трех часов движения человек Типпу-Типа объявлял, что следующее место для стоянки слишком далеко, чтобы дойти к нему дотемна, а потому нам лучше остаться, где мы есть. У него был приказ сопровождать меня просто в течение десяти дней, а не до какого-то определенного места; и, конечно же, ему выгодно было дневные переходы сделать столь короткими, сколь это возможно.

Каждый из притоков Ломами, пересекавших местность, вырыл себе небольшую узкую долину в почти ровном плато, через которое мы шли. И темные глубины таких долин, затененные высокими деревьями, богаты прекраснейшими мхами и папоротниками, какие только возможно вообразить. Порой одна сторона долины бывает крута и обрывиста, обнаруживая различные слои; наверху тонкий пласт растительной почвы, затем около 14 футов песка и от 50 до 70 футов обкатанной водой гранитной и кварцевой гальки, покоящейся на гранитном массиве. Галька в отдельных случаях разделена на две части слоем мягкого желтого песчаника толщиной 10–12 футов. Но все они лежат ровно, за исключением гранита, который размещается очень неправильно.

Через два дня после того, как нас покинул человек Типпу-Типа, мы пришли к деревне под названием Кифума, из которой народ при нашем приближении разбежался. Но, когда мирный характер наших намерений стал очевиден, вождь пришел ко мне и даже предложил под жилье свою хижину — восхитительно чистую. Она была размером 10 футов на 10, и значительную часть пространства занимала кровать, сделанная из расщепленных черенков листа пальмы рафии[187]. Две двери — но особенно передняя — были чудесными образцами плотницкого искусства; каждая имела две створки, поворачивающиеся на осях, вделанных в отверстия в перемычке и в пороге. Там, где створки сходятся, они друг друга перекрывают и соединены вполдерева. Передняя дверь к тому же украшена с наружной стороны резьбой с узорами, раскрашенными красным, белым и черным, а по обе стороны — по три резных столба.

Африканская хижина в Кифуме

Пол был глинобитный, поднятый над грунтом на 18 дюймов и скользкий от полировки. Стены семи футов высоты и построены из кольев, отстоящих один от другого на фут; между кольями закреплены рейками вытесанные из бревен крепкие плахи. Потолок уходит вверх в форме купола 20 футов высотой изнутри и выполнен из тонких стержней, вделанных у вершины в круглый кусок дерева, украшенный резьбой в виде концентрических кругов и раскрашенный черным и белым. А два-три ряда горизонтальных стержней придают сооружению прочность и жесткость. Этот каркас покрыт тонкой длинной травой, совсем ровно уложенной горизонтальными поясами, а по ней — тяжелая травяная кровля толщиной около двух футов, спускающаяся до земли и ровно подрезанная. Над дверями кровля подрезана и наклонена так, чтобы образовать крыльцо.

Ночью украли винтовку с подсумком; я заговорил с вождем по поводу кражи. Он заявил, что ничего об этом не знает, умолял и упрашивал меня не разорять из-за этого его деревню. Конечно же, я не намеревался это делать; так я ему и сказал, но вождь едва мог поверить, что с моей стороны возможна такая снисходительность. Когда же он увидел, что мы уходим, не принеся никакого вреда, радость его не знала границ, и, чтобы выказать свою признательность за то, что он явно считал моей необычайной терпимостью, он в виде дара пригнал в наш следующий лагерь несколько коз. Я взял лишь одну, а вождю дал ответный подарок, после чего он стал на колени и основательно посыпал себя грязью в знак благодарности.

Я сказал ему, что англичане не карают за воровство всех без разбору, и даже если бы я поймал вора, то потребовал бы только, чтобы он вернул украденную винтовку, да дал бы ему добрую порку.

Вождь раньше никогда не слыхивал о столь милосердном обхождении. Ведь единственными чужеземцами, которых жители деревень до того знали, были те, что приходят, охотясь за рабами, и хватаются за малейший предлог, чтобы затеять войну и разорять деревни ради захвата рабов и грабежа. Вот жители и разбегаются при приближении каравана.

В течение еще нескольких дней мы шли вдоль Ломами, но тут мои проводники стали сомневаться по поводу маршрута и попытались двинуться на восток. В один прекрасный день, после того как объявили, что дорога потеряна и снова нашлась трижды на протяжении часа, терпение мое лопнуло, и я решил идти в том направлении, — в каком мне нужно, будут этим довольны проводники или нет. Какое-то время за мной не следовал ни один человек, но я все шел и шел вперед сам по себе, а потом присел и закурил трубку, спокойно ожидая, какой оборот примут события.

Вскоре за мной прибежали четыре человека без груза, говоря, что я иду неверной дорогой. Я отвечал, что единственно верная дорога — та, по которой мне нужно двигаться, а это — в том направлении, в каком я иду. Услышав это и видя мою решимость, они ушли, а я продолжал свой путь.

Тогда пришел Бомбей и попробовал меня напутать, заявляя, будто все убегут, если я буду упорствовать в движении по этой дороге. Но я ответил только: «Куда они побегут, старый дурень?» Он старался любыми средствами, какие были в его силах, заставить меня вернуться, но я упрямо отказывался. И через какое-то время весь отряд последовал за мной, и вечером мы дошли до деревни на берегу Лукази — рукава Ломами.

Теперь проводники настаивали на том, что мы — в тупике, образованном изгибом реки, и должны вернуться назад, а когда я послал их вперед — выяснить, не ведет ли тропа к мосту, они доложили, будто это только дорога к месту водонабора.

Утверждение сие было до того явно лживо, что я отказался хоть сколько-нибудь поверить своим «проводникам» и, пройдя 20 минут по тропе, вышел к мосту в виде рыболовной запруды. На следующий день, когда мы переправились, я заметил туземцев, передвигавшихся вокруг каравана среди высокой травы; все попытки убедить их подойти ближе не удались.

Очень скоро, когда я находился впереди с двумя или тремя людьми, разыскивая дорогу, я был неприятно удивлен несколькими стрелами, выпущенными в нас через узкую полосу джунглей. Одна из них скользнула по моему плечу, и я, заприметив малого, который по мне выстрелил, прячась за деревом, окинул винтовку и отправился в погоню. Судьба мне благоприятствовала, ибо враг мой споткнулся и упал. И прежде чем он смог встать на ноги, я его схватил и, устроив ему такую здоровую взбучку, какую он никогда не получал в своей жизни, разломал его лук и стрелы. Покончив с этим, я показал на нескольких его друзей, стоявших на виду, и основательно помог ему к ним присоединиться посредством пинка в зад — а пинок был дан от всего сердца!

Большая труппа туземцев, занявшая тропу впереди, видимо, склонна была на нас напасть. Но я делал им знаки, которые должны были выглядеть как предложение мира, и показал несколько ниток бисера. После некоторого колебания они подошли в самом дружественном расположении и проводили нас в Касенге, деревню своего вождя, перед каковым они, приведя меня, исполнили своего рода военный танец.

Из расспросов я узнал, что мы находимся на острове, образованном развилкой Ломами: мы переправились через Лукази — один из двух рукавов, который немного дальше вниз соединяется с Ломами.

Деревня Кварумбы, младшего вождя великого короля Уруа, которую называли в качестве одного из пунктов на нашем пути, была очень недалеко отсюда. Так что, прими я совет Мона Касанги по поводу дороги, я непременно был бы введен в заблуждение.

Этот смышленый субъект, не довольствуясь тем, что устроил неприятности в дороге, ныне начал напускать на себя важный вид и на следующий день отказался идти ввиду того, что сам-де он и его жена устали и им требуется отдых. Я возражал, на что он заявил, что, будучи сыном вождя, привык поступать так, как ему нравится, и что, когда он путешествует с арабами, они всегда устраивают стоянку, ежели он того желает.

Будучи в зависимости от него, главным образом в отношении связей с туземцами, я вынужден был подчиниться его требованиям. А когда наступил следующий день, я не огорчился тем, что побуду в покое, так как у меня начался приступ лихорадки.

27 сентября мы двинулись снова и, по еще одной рыболовной запруде перейдя Лукази, проделали длинный переход до большого и многолюдного селения. Народ никогда прежде не видывал белого человека и толпами собирался вокруг меня, глазея и свободно позволяя себе замечания о моем виде, манере есть и прочем. Когда я ел свой ужин, собралось, должно быть, больше пяти сотен человек, стоявших вокруг тесным кольцом; несомненно, какие-то из их высказываний были прямо противоположны комплиментам. Но я не смущался этой вольной — критикой, не будучи в состоянии ее понять.

Через собственную деревню Кварумбы мы прошли на следующий день и, поскольку никаким чужестранцам не разрешается спать поблизости от вождя, стали лагерем в поросшей лесом лощине сразу же за деревней.

После полудня меня посетил вождь, который показался мне грязным пьяным стариком, не больно разумным. Он мог сообщить мало, а то и вовсе ничего; но от некоторых его спутников я услышал, что люди с ружьями и зонтами, известные под названием «вазунгу», хоть они и не белые, воевали недалеко отсюда два месяца назад, а теперь возвратились в город великого вождя Уруа; в эту страну мы теперь основательно углубились.

Покинув ставку Кварумбы, я обнаружил, что Мона Касанга по-прежнему странным образом старается уклониться к востоку. Тут я снова настоял на выбранном мной направлении и, простояв одну ночь лагерем в джунглях, прибыл в крупное селение под названием Камвави. Народ здесь одет, татуирован и носит прически точно такие, как у вагухха. Хоть нам и пришлось стать лагерем недалеко от деревни, женщины и дети, продававшие продовольствие, целый день ходили взад и вперед. Мужчины приходили тоже, разговаривали с нами, а один вызвался показать дорогу к столице Уруа, каковая, сказал он, отстоит отсюда всего на три-четыре дня пути.

Все представлялось в розовом цвете, и я радостно и искренне принялся готовиться к выступлению, надеясь с утра проделать хороший переход по прямой дороге. Но всем этим надеждам не суждено было сбыться.

Глава 3

Украли мою козу — Туземцы делаются враждебны. — В нас стреляют. — Готовлюсь к худшему. — Обмен выстрелами, — Ранено важное лицо. — Переговоры. — Переговоры прерваны. — Возобновление военных действии. — Нам позволяют уйти с миром. — Снова измена. — Штурмуем деревню. — Жители бегут. — Мое доблестное войско. — Форт Дайна. — Баррикады. — Военнопленные. — Захватываем ангела мира. — Она заключает мир. — Мы оставляем Форт Дайна. — Объясняю свои намерения. — Причины нападения. — Траурная трапеза. — Раскрашенные лица. — Хитрость моего проводника. — Нет воды. — Зеленая вода освежает нас. — Мой проводник встречает свою мать и меня покидает. — Прием старосты. — Еще один странный проводник. — Он также сбежал. — Приготовление соли. — Переход по болоту

Когда мы готовились к выступлению, я хватился своей козы, которая обычно спала у моих ног или же первой свидетельствовала свое уважение по утрам. Расспросивши, где она, я обнаружил, что поздно вечером козу видели между деревней и лагерем. После этого я с двумя аскари и проводником пошел в деревню поискать ее; я был настолько уверен в дружелюбии туземцев, что мы не взяли оружия. Нескольким мужчинам, которых мы увидели, я рассказал о пропаже и сообщил о своей готовности выплатить вознаграждение, если козу доставят обратно, но от них мы вообще не получили никакого ответа.

Скоро стало очевидно, что мы вот-вот ввяжемся в стычку, ибо все женщины исчезли, а вооруженных мужчин было намного больше, нежели можно было бы объяснить размером селения. Те, с кем я пытался как-то поговорить, внезапно разбежались, и сразу же другие начали с близкого расстояния стрелять в нас из луков. В этот момент, к счастью, прибежало несколько моих людей с винтовками, и Джума, подойдя ко мне сзади, вложил мне в руку верную мою винтовку двенадцатого калибра.

В этой предварительной стычке ни в кого из моих людей не было попаданий, но я отправил приказ, чтобы и прочие вместе с товарами сразу же присоединились ко мне, так чтобы образовать единый отряд. Едва они оставили лагерь, как туземцы его подожгли.

Большинство своих людей я поместил под прикрытие хижин, а других расставил как пикеты, чтобы не дать напасть на нас с тыла или с флангов, а затем пошел с проводниками на центральную площадь деревни, дабы объявить о наших мирных намерениях и выяснить причину нападения. Но единственным ответом, какого нас удостоили, была падающая туча стрел. Меня очень удивило, что ни в кого из нас они не попали, потому что по меньшей мере полдюжины стрел за несколько минут упало в ярде от меня.

Не будучи в состоянии получить сколько-нибудь удовлетворительный ответ, я возвратился к каравану — и в тот же момент отряд человек в 500, размещавшийся в засаде на дороге, которой мы бы пошли, присоединился к туземцам. Ободренные этим подкреплением и нашим мирным поведением, туземцы приблизились и начали метать в нас копья. Так как дело теперь становилось, пожалуй, серьезным, я неохотно позволил произвести несколько выстрелов.

К счастью, один из них лопал в ногу туземцу, который оказался важной особой и стоял там, где, как он воображал, было безопасно. Это обстоятельство произвело такое впечатление, что вождь деревни предложил переговоры, и я с радостью согласился.

После некоторого разговора мы заключили соглашение, а именно: козу должны найти и возвратить; я должен сделать вождю презент в виде куска алого сукна; Бомбей и Билаль с ним побратаются, и нас снабдят проводниками и позволят уйти с миром.

Я сразу же приступил к выполнению своей части соглашения и, достав сукно, возвращался с ним к вождю Камвави, когда к нему явился другой вождь с вооруженными мужчинами и сказал: «Не будь так глуп, чтобы замириться с этими людьми ради одного куска сукна! Мы достаточно сильны, чтобы их съесть, и легко сможем получить каждый клочок сукна и каждую бусину, им принадлежащие, а их самих мы можем убить или сделать из них рабов. Сколько их десятков? Эти их десятки ты можешь сосчитать на одной руке, а наши сосчитать — потребовалось бы больше рук для счета, чем мы сможем набрать!»

Совет новоприбывшего вождя, к несчастью, возобладал, переговоры были прерваны, и снова стрелы начали летать вокруг. Тут я решился на легкое возмездие — сжег одну хижину, пригрозив в то же время, что, если мне не дадут мирно уйти, запалю все селение и познакомлю их с пулями по-настоящему.

Эта решительная акция привела к тому, что было дано позволение на наш уход, но только по дороге, ведущей в направлении, противоположном тому, в каком мы собирались идти. Мои проводники сказали, что на дороге, которой нам велели следовать, расположено селение под управлением отдельного вождя, где нас-де гостеприимно примут. Я решил идти туда, дабы избежать каких бы то ни было дальнейших споров или неприятностей с этим вероломным народом, и приказал выступать.

Дорога шла по спутанной траве, по кустарникам, участкам густых джунглей и открытой равнине. И когда мы шли, нас окружали толпы вопящих дикарей, которые держались вне дальности наших ружей на открытых местах, но приближались и стреляли в нас всякий раз, как имели прикрытие. «Фьють! Фьють», издаваемое длинными стрелами, летящими между деревьями, создавало весьма неприятное — впечатление. Но, невзирая на количество летавших кругом стрел, ни один из нас не был ранен. Поэтому я не позволил выстрелить ни одному ружью, полный решимости не проливать кровь — разве что нас заставят сделать это при самозащите.

Около 5 часов туземцы отстали, а к закату мы подошли к участку джунглей с протекающим через них ручьем. На противоположном берегу была деревня, которая, мы надеялись, станет приютом мира и покоя. Вместе с проводниками я пошел окликнуть жителей деревни и спросить, примут ли нас. И здесь вновь единственным ответом был град стрел.

Тогда я крикнул своим людям следовать за мной — призыв, на который откликнулись Джума, Самбо и один-два других, — и, стреляя из ружей, мы бросились сквозь джунгли, через реку, и вступили в деревню с одного конца, в то время как туземцы исчезали с другого.

Остальная часть моего доблестного войска, исключая четверых или пятерых, оставшихся с Бомбеем присматривать за товарами, разбежалась. И за то, что они обратили спины к неприятелю, карающая справедливость снабдила двоих из их числа «искусственными хвостами», весьма напоминавшими по виду стрелы.

Я знал, что ни минуты нельзя терять, готовясь к возвращению враждебных туземцев, и потому распорядился, чтобы грузы немедленно принесли в деревню.

Мои беглецы поспешно последовали за нами и теперь начали наподобие Фальстафа[188] хвастаться своими великими деяниями и еще большими подвигами, каковые они намерены совершить в будущем. Но было не время для разговоров, и я как трусов, так и героев приставил к работе по укреплению нашей позиции.

В четырех хижинах, стоявших в центре деревни, образуя неправильный прямоугольник, я проделал бойницы, как в блокгаузах, а между хижинами построил баррикаду из дверей и кольев от остальных хижин; последние либо срыли, либо сожгли, чтобы не дать им стать прикрытием для наших врагов. Построив баррикаду, с внутренней стороны вырыли траншею и перекрыли ее. И, несмотря на то что нас побеспокоила туча стрел, утро нас застало достаточно защищенными.

Было ясно, что дело серьезное и что, для того чтобы выбраться из нашего теперешнего положений, мы должны будем отвечать на огонь туземцев.

На протяжении двух следующих дней по нас постоянно стреляли, и около полудюжины моих людей были ранены, когда доставали воду из реки. Но туземцы стали бояться наших ружей, так как двое или трое были убиты и несколько человек ранены, и не приближались к форту, который я наименовал Форт Дайна в память бедной моей козы.

После этого я выслал рекогносцировочные отряды, и они вскоре вернулись, разрушив несколько баррикад, построенных туземцами поперек троп, но незанятых, когда мои люди их обнаружили. На третий день партия, вышедшая дальше в поле, захватила двоих мужчин и женщину и доставила их в лагерь. Женщина оказалась родственницей Мона Касанги, и мы с радостью отправили ее с одним из мужчин сказать туземцам, что мы хотим мира, а не войны; другого мужчину мы задержали заложником. Женщина возвратилась на следующее утро вместе с соседним вождем, который тоже был родственником Мона Касанги, и вскоре мир был заключен.

Форт Дайна был оставлен 6 октября, а в деревнях, мимо которых мы шли, еще сохранялось много временных хижин для устройства воинов, которые были собраны, дабы принять участие в нашем ограблении. Теперь эти мужчины возвратились по домам, а женщины и дети бежали по сторонам каравана, болтая и смеясь.

Когда мы стали лагерем, вождь округа доставил мне большой рулон травяной ткани и несколько коз в качестве платы за неспровоцированное нападение на нас. Я принял одну козу и дал вождю немного бисера в знак дружбы, заметив, что, не в пример другим путешествующим, мы не ищем рабов и не стараемся разжигать ссоры, но желаем лишь увидеть страну и быть в дружбе с народом. Однако я воспользовался случаем, чтобы сообщить ему, что мы всегда будем защищаться, если нас атакуют, а, как они могли уже узнать, мы достаточно сильны, чтобы о себе позаботиться.

Позднее я обнаружил, что Мона Касанга, хоть и служил переводчиком во время этих переговоров и выслушивал мои замечания, но пытался что-то вымогать у вождя для себя. К счастью, я раскрыл эту игру, иначе вождь пришел бы к заключению, что белый человек, предаваясь разговорам о дружбе и стараясь быть щедрым, в то же время (позволяет своим людям брать подношения окольным путем.

Действительной причиной нападения на нас было то, что в пяти милях от Камвави находился отряд из состава португальского каравана, разорявший деревни, убивавший мужчин, а женщин и детей угонявший как рабов. Естественно, туземцы связали меня в своих представлениях с охотниками за рабами, тем более что я настойчиво расспрашивал о них и о том, откуда они приходят. И нет сомнения, что их считали нашими друзьями, к которым >мы хотим присоединиться, чтобы вместе продолжать эти варварские действия.

Теперь мы шли — через округа Мункулла и Мшанга Санга, по ровной местности с отдельными долинами, через пряду Килимачио — полукруг гранитных холмов самого разного облика и формы, — переправились через несколько значительных водотоков, которые текли на восток, к Луалабе (не — к тому рукаву реки, что — видел д-р Ливингстон, покидая озеро Мверу, но к тому, источники которого прошли помбейруш[189] в начале этого века, во время своего путешествия из Касанси в Тете[190]).

В главном селении Мпанга Санги я повстречал весьма разумного малого, который предложил за два-три дня пути провести меня к главной ставке Касонго, вождя всей страны Уруа[191]. По каким-то частным причинам Мона Касанга отговорил его от выполнения обещания, а меня заверил, что тот рассказывает неправду, потому что в указанном им направлении народ-де беспокойный и выбор этого маршрута привел бы к дальнейшим боям.

Посему мы продолжили свое движение — под водительством Мона Касанги и на следующий день прибыли в деревню, вождь которой М’Нчкулла был другом Мона Касанги. Здесь мы остановились и пребывали, пока эти достойные люди и их друзья напивались в память какого-то общего знакомого, — покинувшего сей мир тремя месяцами ранее.

Староста меня посетил в весьма сентиментальном настроении и настоял на рукопожатиях бесчисленное множество раз. У него я выяснил, что лагерь, который мы занимаем, построен был отрядом грабителей, о котором мы слышали возле Камвави, и что столица Касонго — всего в трех или четырех днях пути отсюда.

Когда их застольный обряд оплакивания своего покойного друга пришел к завершению и Мона Касанга был готов идти, он снова отказался пойти прямой дорогой, но повел нас в направлении на восток-юго-восток. И лагерем мы стали около деревни, которая была расположена на берегу Лувиджо, большой реки, текущей к Луалабе.

Близ истока этой реки находят большое количество киновари, используемой туземцами для раскраски тела. Лица свои они разрисовывают самым смехотворным образом, любимое украшение — красная точка на кончике носа. А некоторые, те, кто также пользуется разновидностью трубочной глины как белой краской, придают своему лицу очень близкое сходство с лицом циркового клоуна.

Убор их — главным образом бусы, в большом количестве носимые на руках и ногах, а также в виде двух связок из нескольких ниток каждая, располагающихся на груди и спине крест-накрест, как ремни портупеи, а также немногие медные и железные кольца на руках и лодыжках.

Мода причесывать волосы здесь, пожалуй, иная, нежели за пределами Уруа, но и здесь они тщательно причесаны и убраны железными украшениями.

Еще один переходе неверном направлении, вдоль северного подножия холмов Ньока, пришлось проделать на следующий день. А так как все колодцы оказались сухи, мы были вынуждены — продолжать движение долгое время после полудня, испытывая муки жажды. Мы так привыкли к постоянным водотокам, с тех пор как покинули Танганьику, что даже не взяли с собой запаса воды на всякий случай.

Наконец мы добрались до Ханьоки — деревни, где единственная вода, какую можно получить, была темно-зеленого цвета и густа, как — гороховый суп. Но мы рады были пить ее, невзирая на неприятный вид и еще более отвратительный вкус.

Тайна поведения Мона Касанги, тянувшего нас к востоку, теперь прояснилась. Он, несомненно, слышал, что его отец — пренебрег уплатой дани Касонго, а тот в соответствии со своим обыкновением в подобных случаях разграбил селение и перебил большинство жителей. Отец и братья Мона Касанги были в числе убитых, но его мать, которая спаслась, встретилась с сыном в этой деревне вскоре то нашем прибытии.

Мона Касанга отказался идти дальше, а М’Нчкулла, который был старостой в Мукаломбо, сказал, что должен сначала побывать в этой деревне, в трех или четырех милях от Ханьоки.

По прибытии нашем на ее окраины все жители высыпали наружу, и несколько человек из них подняли М’Нчкуллу на плечи и с воплями понесли его вокруг деревни; он же имел очень глупый и неловкий вид. Когда это представление окончилось, нас отвели к месту стоянки — лишенному всякой тени, возле лужи заиленной воды; и на следующий день мы с удовольствием перебрались на более подходящий участок.

Мона Касанга вместе с матерью поспешил прочь, стараясь оставить сколь возможно большее расстояние между собой и Касонго. Обязанность вести нас в ставку Касонго перешла теперь к М’Нчкулле, который вместе с вождем деревни потребовал увеличения платы. Они заявили, что Мона Касанга, как главный проводник, получил львиную долю того, что я выдал в ставке Типпу-Типа. А поскольку М’Нчкулла теперь стал его преемником в должности главного проводника, ему полагается получить ту же сумму, что и его предшественнику. Далее было заявлено, что, раз это новое назначение состоялось в деревне его вождя, тот имеет право на пошлину. А помимо этого, М’Нчкулла отказывался идти без полудюжины своих деревенских приятелей, которые тоже ожидали платы за свои услуги.

Конгве охотно взялся бы показать дорогу, но боялся своих земляков, потому что, будучи ниже рангом, чем М’Нчкулла, был бы наказан, посмей он оттеснить того.

Как только все было улажено, к удовлетворению М’Нчкуллы, он вернулся в деревню и предался ликованию с употреблением помбе. Следующий день он также посвятил поклонению африканскому Бахусу, а доставленный в лагерь на третий день, оказался весьма убогим образцом проводника, будучи настолько пьян при выступлении, что двум приятелям приходилось помогать ему идти.

21 октября мы достигли селения Мунза, пройдя по пути через скалистые холмы Килвала и по равнине, частью поросшей лесом, а в иных местах более похожей На парк с открытыми лужайками и множеством речек. Здесь есть и небольшие гнейсовые и гранитные холмы, сильно выветренные: под воздействием солнца и дождя крупные блоки раскололись на обломки, которые лежат скорее так, как если бы их свалили в кучу, а не составляли они вначале часть некогда монолитной массы.

Нередко мы видели костры углежогов, а в отдельных деревнях были и плавильни; гематитовую руду добывают, копая шахты иной раз в 20–30 футов глубиной.

В Мунзе мы нашли отряд, принадлежавший Джуме Мерикани, который имеет в ставке Касонго постоянный лагерь. Эти люди сказали, что там находится также и португальский купец с Западного побережья. О нашем приближении они ничего не слышали и очень удивились, завидев нас.

Эта встреча была счастливой, так как М’Нчкулла и его друзья воспользовались случаем, чтобы удрать. Но люди Джумы пообещали мне проводника до его лагеря, куда я и отправился, задержавшись на день, чтобы достать продовольствия, так как ставка Касонго — Квинхата — была, как говорили, местом голодным. Проводником был мруа по имени Нгеени, которого Касонго одолжил Джуме на время пребывания того в ставке; Нгеени весьма недурно выучился говорить на кисуахили.

Мы проделали два перехода через плодородную открытую местность со множеством деревень, недавно разрушенных отрядами, принадлежащими, как говорили, Касонго и португальцам. Людей угнали в рабство, страна опустошена, бананы и масличные пальмы вырублены.

Мы видели расположенные посреди обширной равнины немногие хижины, обитатели которых занимались производством соли. Мне было сообщено, что эта равнина — личная исключительная собственность Касонго и обрабатывают ее принадлежащие ему рабы и слуги. В окрестности находится много других полей, которыми владеет вождь, платящий Касонго тяжелую дань за право производить соль. На этих полях едва ли есть какая-либо растительность: почва, источники, ил и пруды —.все сплошная соль. В одном случае оказался соленым и небольшой ручеек, но он вскоре впадает в реку с пресной водой.

Способ, каким здесь добывают соль, несколько отличается от уже описанного. К четырем или пяти крепким Столбам, вкопанным в землю, прикрепляют каркас в форме перевернутого конуса, который изготовлен из палок, соединенных через небольшой интервал ободьями. Внутреннюю сторону этого конуса тщательно выкладывают большими листьями, а в вершине помещают траву, служащую фильтром; конус заполняют землей. Затем в него заливают кипящую воду, и соль, растворяясь, сочится через траву и капает из вершины конуса в калебасу или глиняный горшок. Воду потом выпаривают, а соль, которая грязна и содержит обычно много селитры, формуется в небольшие конусы средним весом в три фунта. Эту соль несут на большие расстояния в торговых целях, и ее жадно добиваются племена, у которых в стране нет никакой.

Солеварня в Уруа (Луба)

После трудного послеполуденного перехода по обширному болоту с водой и тиной по грудь в единственном проходе через густую растительность, которой это болото поросло, мы пришли на берег маленького ручья, затененный высокими деревьями, на другой стороне была Килемба — поселок Джумы Мерикани.

В соответствии с арабским этикетом мы отправили гонца сообщить Джуме Мерикани о нашем прибытии и остановились на время его миссии. Когда же гонец возвратился, мы переправились через ручей.

Когда я достиг другого берега, руку мою схватил и тепло пожал стройный, осанистый араб с легким оттенком черноты, обратившийся ко мне с теми двумя английскими словами, какие он знал: «Доброе утро!»

Это был Джума Мерикани, который оказался самым любезным и самым гостеприимным из многих друзей, каких я приобрел среди арабских купцов в Африке. Он повел меня в свой просторный и основательно построенный дом, расположенный посреди деревни и окруженный обширными посадками риса и прочих зерновых, и, устроив меня со всеми удобствами, сделал все, что в его силах, чтобы заставить — меня чувствовать себя совсем как дома.

Глава 4

Джума Мерикани. — Уголь. — Португальский торговец. — Его спутники. — Главная жена Касонго. — Жозе Антониу Алеши. — Его история. — Меня предостерегают против мата яфа. — Озеро Мохрийя. — Любознательная дама. — Особенности местных имен. — Жилище Алвиша. — Сбиваю спесь с Билаля. — Хорошо укрепленные селения. — Вид озера Мохрийя. — Хижины на сваях. — Племя, живущее на воде. — Визитеров не допускают. — Спиритический медиум. — Черепа старых врагов. — Уруа. — Владения Касонго. — Управление ими. — Социальная лестница среди варуа. — Калечат за малые проступки. — Касонго объявляет себя богом. — Его мораль. — Его гарем. — Неверные жены, — Меблировка опочивальни Касонго. — Правила относительно огня и приготовления пищи. — Хижины духов и идолы. — Жрецы великого идола. — Жена идола. — Одежда и татуировка

Джума Мерикани пробыл в этих местах почти два года, покупая главным образом слоновую кость, которой здесь — было очень много, и притом по дешевой цене. Так как он — умный человек и немало путешествовал с того времени, как покинул Танганьику, он сам и некоторые из его людей смогли мне сообщить множество географических сведений и — разгадку того, что рассказывали мне во время перехода из лагеря Типпу-Типа Мона Касанга и прочие. Джума Мерикани бывал на золотых и медных рудниках в Катанге; в стране Мсамы, где он обнаружил уголь, образчик которого дал мне; хаживал по дороге между озерами Мверу и Танганьика, пересекая Лукугу, а в Уруа создал постоянный лагерь на озере Ланджи (Ливингстоново «озеро Уленге, или Каморандо»), откуда и пришел сюда.

Португальцы, которые здесь находились немного менее года и занимались в основном — работорговлей, были осведомлены о моем прибытии и прислали гонца сказать, что начальник каравана посетит меня на следующий день.

Появились несколько его людей; это оказалась кучка необузданных, грубых, почти голых дикарей со старыми португальскими кремневыми ружьями — их непомерно длинные стволы были украшены огромным количеством латунных колец. Они были весьма любознательны, пожелали увидеть все, что у меня есть, и выражали большое удовольствие, узнавая любой предмет, похожий на который они видели близ Западного побережья, такой, как чашки, книги или что угодно европейское. На подобные предметы они указывали варуа, присоединившимся к ним, дабы поглазеть на меня и мои вещи, как на нечто совсем обычное у себя в стране. На этом основании они заявляли о своем превосходстве.

Касонго находился в отсутствии в сопровождении множества людей из караванов как Джумы Мерикани, так и португальцев. Он занят был путешествиями по своему королевству, собирая дань и карая те деревни, которые не выплачивали ее. На время отсутствия его представляла главная жена, жившая в значительного размера четырехугольной усадьбе, включавшей просторную хижину для Касонго, другую — для нее самой и множество более мелких хижин для жительниц гарема.

Джума Мерикани, когда услышал, что неподалеку находится англичанин, решил, что это должен быть Ливингстон, с которым он однажды встречался (он ничего не слыхал ни о его смерти, ни о путешествии Стэнли ему на выручку). Он также встречал в Уджиджи Спика и Бертона, и они ему дали несколько пистонов, которые все еще были вполне хороши, хотя французские пистоны, что Джума получил с Занзибара за последние пять лет, были совсем негодны из-за воздействия климата.

Кенделе, как туземцы называли португальского купца, хотя настоящее его имя — Жозе Антониу Алвиш, нанес мне визит на следующий день. Явился он с помпой, несомый в гамаке под тентом двумя носильщиками, чьи пояса были покрыты латунными колокольцами, в сопровождении мужчин с кремневыми мушкетами и мальчика, несшего его ружье — дрянную бирмингемскую двустволку — и скамейку.

Я был почти уверен — по манере, в какой Алвиш явился, и поскольку до того времени слышал о нем только как о мзунгу, — что это белый, который смог бы мне сообщить какие-то сведения. Велико же, однако, было мое разочарование, когда из гамака вылез старый и безобразный негр. Конечно же, он был одет по-европейски и говорил. no-португальски, но большею цивилизованностью похвалиться не мог, невзирая на неоднократные категорические заявления, будто он вполне цивилизован и таков же, как англичанин или любой другой белый человек. На чем он особенно настаивал, так это на том, что он-де никогда не лжет, что слово его — его вексель и, более того, он вообще самый честный человек на земле.

Когда мы обменялись приветствиями и я ему сообщил свое имя, подданство и цель своего путешествия, я расспросил Алвиша о его истории и узнал, что родом он из Донду на реке Кванза, в провинции Ангола. Он ушел оттуда более 20 лет назад и большую часть этого времени провел в странствиях, торгуя во внутренних областях — сначала как агент белых купцов, но позже самостоятельно. Он дал мне понять, что штаб-квартира его находится в Каса ней и что он намерен отправиться в путешествие домой по возвращении своих людей, ушедших г Касонго, ибо товары-де его почти израсходованы.

Я спросил, знает ли он что-либо об озере Санкорра, но Алвиш только слышал о нем и сообщил мне, что торгующие там люди следуют по очень опасной дороге через страну мата яфа.

Мата яфа — это туземное произношение титула вождя мвата-ямво[192], именуемого так пишущими о Центральной Африке. Я испытывал большую склонность посетить столицу мата яфа, относительно коего имеется несколько странных сообщений, но мне ответили, что, раз начались дожди, дороги будут почти непроходимы. И если бы даже я достиг столицы, предостерегали меня, то никогда бы не вернулся. Ибо последний белый, о ком известно, что он-де посетил его черное величество, был задержан насильно, дабы обучать народ европейскому военному искусству, и после четырех лет тоскливого плена там и умер, не имев случая убежать.

Расспрашивая, есть ли более прямая дорога к озеру, я услышал, что люди Джумы Мерикани и Алвиша бывали в нескольких днях пути от его берегов, но, не найдя слоновой кости, возвращались назад. Дорога, какой они шли, проходима лишь в сухой сезон, так как ведет по обширным безлесным равнинам со множеством рек, а в дождливый сезон равнины превращаются в болота.

Ставка (мусумба) Касонго Каломбо

Алвиш предложил проводить меня до Луанды или Бенгелы, так как отряд мой был, по ею мнению, слишком уж мал, чтобы безопасно путешествовать в одиночку через пространства, отделяющие нас от побережья. И было условлено, что по прибытии на побережье я сделаю Алвишу подарок, соответствующий ценности его услуг.

Поскольку, как он заявил, невероятно было, чтобы мы выступили в течение по меньшей мере месяца, я решил обследовать за это время такую часть окрестностей, какую окажется возможно, двинувшись в первую очередь к озеру Мохрийя, чтобы посмотреть его свайные жилища. Прежде чем отправиться в эту экскурсию, мне надлежало нанести визит фуме а кенна[193] и отдать визит Алвишу.

На следующий день вместе с Джумой Мерикани и несколькими своими людьми я направился сначала к поселку Касонго, или Мусумбе[194], который имеет 600 футов длины на 200 ширины и окружен аккуратной оградой из жердей пятифутовой высоты, обсаженной травой. Войдя — в единственную дверь, мы обнаружили просторное открытое пространство, в центре которого стоит жилище Касонго, а немного дальше — три небольшие усадьбы, включающие хижины, в которых живут фуме а кенна и несколько других главных жен. По каждой из сторон четырехугольника идет тройной ряд меньших хижин — резиденции прелестниц гарема.

Когда нас пригласили войти в усадьбу фуме а кенны, ее фрейлины вошли в хижину, чтобы доложить о нашем прибытии, и расстелили на земле красивую львиную шкуру, дабы она могла на нее сесть. Вскоре появилась королева, одетая в нарядную клетчатую шаль, и, усевшись на шкуру, сразу же начала беседу.

Она осведомилась, откуда я пришел, — куда иду, и задавала разные вопросы, а затем полюбопытствовала, целиком ли я белый. Она со смехом настояла на том, чтобы я снял ботинки и чулки, дабы она смогла осмотреть мои ноги. Удовлетворившись таким осмотром, заставила дать объяснения по поводу моих пистолетов и ружья.

Через какое-то время я спросил, как ее зовут, не зная, что тем самым нарушаю правила этикета. Она ответила: «Мке Касонго», что можно перевести как «г-жа Касонго»[195], ибо ни один варуа не осмеливается назвать свое собственное имя[196]. Они также очень боятся назвать имя любого лица, какое при сем присутствует, но не имеют ни малейших возражений против того, чтобы называть имена отсутствующих. Но в отличие от некоторых племен Южной Америки они не возражают, если к ним обращаются по имени.

Я попросил королеву обеспечить меня проводниками к различным местам в округе, которые я желаю посетить. Но она ответила, что я должен задержаться до возвращения Касонго, ибо, хоть в его отсутствие она и облечена верховной властью, но Касонго могло бы не понравиться, что я ушел, не повидавшись с ним. В конечном счете я преодолел ее опасения, и она пообещала дать мне проводника до Мохрийи.

Позже я посетил Алвиша и нашел его лагерь омерзительно грязным местом. Его собственная хижина была единственной, построенной более основательно, нежели те времянки, что строят на каждый день во время путешествия. У нее были обмазанные глиной стены и высокая соломенная крыша; это делало ее более безопасной на случай пожара, чем обычные травяные хижины. Вну-при было грязно и тесно, свет и воздух проникали единственно через дверь. Можете вообразить себе температуру этого жилья при горящем в центре костре, когда термометр показывает в тени от 90 до 100°.

Алвиш был щедр на предложения о содействии и уверял меня, что желает сколь возможно скорее попасть в Касанси, что составило бы около двух месяцев пути; а оттуда можно достигнуть Луанды за 30 дней или менее того, если попасть на пароход, ходящий по Кванзе.

30 октября я с маленьким отрядом выступил к озеру Мохрийя. У проводника, данного мне фуме а кенной, одна рука была ампутирована по локоть, и он позаботился мне сообщить, что операцию эту проделали по поводу ранения отравленной стрелой, а не в виде наказания.

Хотя мне нужно было всего-то восемь или десять человек, достать их стоило многих хлопот. Правда, Бомбей немного помогал, но Билаль, важно разгуливающий в высоких сандалиях, похожих на башмаки с деревянной подошвой, ничего не делал, а, когда с ним говорили, даже смеялся надо мной. Так что мне пришлось сбить с него спесь, вышибив его из башмаков и запустив их ему в голову. Бомбей уверял, что люди хотят распустить караван и не идти дальше, и беспокоила в этом случае их пробная попытка заставить меня отказаться от похода к Мохрийе. Если бы им это удалось, они бы постарались воспрепятствовать мне провести какую бы то ни было другую экскурсию, пока я дожидаюсь Алвиша, а также и заставить меня вообще отказаться от мысли о путешествии к Западному побережью.

Мы шли по холмистой и сильно заросшей лесом местности с несколькими крупными деревнями, расположенными на участках густых джунглей; подойти к ним можно лишь по узким и извилистым тропинкам, запертым воротами, построенными из рядов бревен, установленных в виде перевернутого V. Бревна эти образуют такой низкий туннель, что приходится почти ползти по нему на четвереньках, чтобы войти в ворота. В случае же нападения они могут быть перегорожены падающими бревнами, поставленными у внутреннего конца прохода наподобие висячего моста, и никакому врагу нечего надеяться попасть в деревню.

Однако нередко деревни эти захватывают врасплох какие-нибудь соседи в отсутствие мужчин, потому что, хотя вся Уруа и зависимые от нее области состоят под номинальным управлением Касонго, между селениями и округами зачастую бывают внутренние несогласия и войны.

Озеро Мохрийя, расположенное в небольшой впадине, окруженной низкими и лесистыми холмами, мы увидели 1 ноября. На озере были три селения, построенные на сваях, да еще несколько отдельных хижин рассыпано по его поверхности.

Здесь мой проводник задал хлопот, считая, что принадлежность ко двору позволяет ему брать у местных жителей все, что заблагорассудится. Я дал ему бисера на покупку еды, чтобы не допустить его до воровства, покуда он при мне. Но едва появилась маленькая группа людей, несших большие корзины с провиантом, как проводник тут же начал их грабить и ничего бы не вернул, не заплати я ему за награбленное. Он заявил, что обычай в стране таков, чтобы Касонго и его непосредственные слуги брали у деревенских жителей все, что им требуется, и он, находясь при мне, не откажется-де от своих прав.

Уладив это дело, я прошел далее, к большому селению близ западной оконечности озера, и стал там лагерем. Я попросил вождя снабдить меня каноэ, и он пообещал — попробовать получить несколько лодок у жителей свайных деревень, так как ни у него, ни у его людей, живущих на берегу, каноэ нет. Вождь сказал, что, вероятно, это будет немалой трудностью, ибо обитатели селений на озере весьма неохотно позволяют чужим посещать свои дома.

В своем предположении вождь оказался прав, ибо никакие каноэ на следующий день не появились, и я должен был удовольствоваться хорошим обзором в бинокль и набрасыванием эскиза.

Озеро было невелико: открытая поверхность воды образовывала овал в две мили длины на милю ширины, с длинной осью восток-северо-восток — запад-юго-запад, а вокруг края располагался пояс плавающей растительности. Я легко мог различить хижины и заметил, что они построены на платформах, поднятых над поверхностью воды примерно на шесть футов и поддерживаемых крепкими сваями, вбитыми в дно озера. Некоторые хижины были продолговатые, а другие — круглые; первые обычно имеют над дверью выдающуюся вперед крышу. Стены и крыши, кажется, построены в точности таким же образом, что и у хижин на берегу. Под платформами были причалены каноэ и висели для просушки сети.

От хижины к хижине плавали мужчины, хотя я слышал рассказы об обитающих в озере огромных змеях, чей укус смертелен. Люди живут в этих хижинах постоянно, вместе с курами и козами, а на берег выходят лишь для обработки полей с продовольственными культурами и выпаса коз. Их каноэ — простые долбленки длиной 20–25 футов, а весла подобны большим круглым и — мелким ложкам с длинными прямыми рукоятками.

Не имея шансов получить каноэ, мы на следующее утро выступили в обратный путь к Килембе. Завидев нескольких жителей озерной деревни, работавших в поле, я попытался с ними поговорить, но они стремглав кинулись к своим каноэ, стоявшим поблизости, и стали грести прочь. Мы последовали за ними через отвратительный кусок тинги-тинги к самому урезу озера, где были пришвартованы их каноэ, не раз проваливаясь в дыры в предательской растительности из-за незнания верной тропы. Но окликать этих людей и показывать ткань и бусы, чтобы их подманить к нам, оказалось бесполезно, и мне пришлось с сожалением оставить всякую мысль о том, чтобы более близко познакомиться с их нравами и привычками.

Килембы мы достигли в два перехода. Второй был под проливным дождем, который начался через десять минут после нашего выступления и ни на момент не прекращался, пока мы не дошли до Килембы.

Предыдущую ночь мы простояли лагерем в том месте, что раньше было ставкой Бамбарре — отца Касонго. В старой ограде, предназначавшейся для его гарема, еще живет его главная жена; ей не позволено принимать никаких посетителей, за исключением одного из колдунов Касонго, каковой с нею советуется во всех важных случаях. Считается, что она — спиритический медиум, поддерживающий связь со своим умершим супругом, и, следовательно, обладает пророческими способностями.

Вокруг ее обиталища свободно бродят куры и козы, ибо смелым человеком должен быть тот из варуа, кто решится тронуть что бы то ни было, что считается принадлежащим ей. Немногие люди, живущие поблизости, — это рабы ее покойного мужа, которые ночью кладут ей еду и затем удаляются.

По пути мы прошли мимо особой маленькой хижины, очень хорошо построенной и отделанной, с кусками травяной ткани, повешенной на крыше, дабы скрыть от любопытных глаз ее содержимое. Я преисполнился решимости раскрыть, что же в ней находится, так как говорили, будто бы это — великий «талисман». Итак, я приподнял ткань и заглянул внутрь, где мой взор встретил множество черепов, украшенных бисером и расположенных кругами. Впоследствии я слышал, что это черепа братьев и вождей Бамбарре, которые, возмутившись против него, были завоеваны и убиты.

Когда я вернулся, Касонго все еще не было, и никто не знал точно его обстоятельств. Поэтому я попросил у фуме а кенны проводников до Касали[197], большого озера на Луалабе, а также до Ковамбы — первого в цепи небольших озер на Каморондо[198], или настоящей Луалабе (та, которую д-р Ливингстон видел к северу от Мверу, в действительности называется Лувуа[199], хотя арабы и прочие люди с Восточного побережья обычно называют Луалабой оба рукава).

Прежде чем продолжить, неплохо будет дать описание протяженности Уруа и некоторых обычаев ее жителей.

Собственно Уруа начинается прямо к югу от лагеря Типпу-Типа и простирается до девятого градуса южной широты. На западе ее ограничивает Ломами, а на востоке— племена, живущие по берегу Танганьики. В центре этой страны лежит территория вождя Ма Казембе, который состоит данником мата яфа, вождя Улунды[200]. Касонго претендует также на господство над некоторыми племенами на Танганьике, включая вагухха, самых северных его подданных, живущих на этом озере. Мириро и Мсама, вожди Итавы, — его данники, равно как Касонго в лагере Тиипу-Типа и Русуна. Усамби, лежащая к западу от Ломами, — точно так же часть владений Касонго, но многие васамби платят дань и мата яфа, поскольку, находясь рядом с владениями того, они подвергаются набегам его людей, если отказываются подчиниться его требованиям.

Обширная территория, на какую претендует Касонго, разделена на много округов, каждым из которых управляет (вернее, дурно управляет) килоло, или капитан. 11екоторые из килоло — наследственные правители, а другие назначаются Касонго на четырехлетний срок. По истечении этого времени они могут быть либо назначены вновь, либо же переведены в иной округ — если они удовлетворили вождя, либо же бывают возвращены к частной жизни. Но ежели Касонго недоволен, он лишает их носа, ушей или рук.

Ранги у варуа четко определены, и высшие требуют великого почтения от тех, кто стоит ниже их на общественной лестнице. Один из примеров этого, который я заметил, особенно запечатлелся в моей памяти. Некое лицо, само имеющее какой-то ранг, осмелилось сесть во время «беседы со мной, позабыв, что рядом стоит одни из более высоких чинов. Его тотчас же отозвали в сторону и отчитали за огромный его проступок. Позднее я слышал, что, если бы не мое присутствие, это, вероятно, стоило бы виновному ушей.

Наказания, налагаемые Касонго и высокими чинами среди вождей, — это смерть и калечение. Палец, губу, пол-уха или ухо целиком отрезают за самые пустяки. За серьезные же проступки лишают кистей рук, ступней, ушей, носа и всего прочего, чего только можно лишить.

Касонго или любой вождь в данное время требует для себя божественных почестей и власти, утверждая, будто может воздерживаться от еды много дней, не ощущая в ней потребности. Больше того, он заявляет, что как бог он вообще выше того, чтобы требовать пищи, и ест, пьет и курит лишь ради удовольствия, какое это ему доставляет.

В дополнение к главной жене и гарему, содержащемуся в его личной усадьбе, Касонго похваляется тем, что имеет право на любую женщину, которая может ему приглянуться во время его путешествий по стране. И ежели какая-нибудь забеременеет, он дает ей обезьянью шкуру, чтобы — ребенок ее носил, если он мужского пола, ибо это даст право жить, отбирая у лиц некоролевской норови еду, одежду и прочее.

Между закатом и восходом солнца ни одному мужчине, кроме самого вождя, не дозволяется под страхом смерти или калечения находиться внутри ограды его гарема. И даже если одна из женщин гарема рожает в течение ночи ребенка мужского пола, мать и дитя немедленно изгоняются из ограды.

Главная жена и четыре-пять следующих за ней по рангу — все королевской крови; они либо сестры вождя, либо его кузины. А в его гареме можно встретить приемных матерей, теток, сестер, племянниц и, что еще более ужасно, собственных его дочерей[201].

Как и следовало бы ожидать после такого примера, моральные нормы по всей стране весьма распущенные, и женщинам не ставят в укор неверность. Худшее, чего они могут ожидать, — это суровое наказание от оскорбленного (мужа. Но он никогда не применяет крайних мер, опасаясь повредить ценный предмет домашней обстановки.

Когда Касонго почивает дома, мебель в его спальне состоит из членов его гарема. Одни, сидя на четвереньках, образуют спинами кушетку, а другие, лежа на земле, обеспечивают — мягкий ковер.

Для всех варуа действует правило: самим зажигать костры и варить свою пищу. Касонго — единственный, кто освобожден от соблюдения его. Но если по какой-то случайности кто-либо из людей, назначенных выполнять эту службу при вожде, отсутствует, тот сам выполняет эту функцию.

Ни один варуа не позволяет другим быть свидетелем того, как он ест или пьет; вдвойне это относится к лицам противоположного пола. И когда я предлагал им помбе, то часто видел, как они просят, чтобы кто-нибудь подержал ткань, которая бы их скрывала, пока они пьют.

Религия их — главным образом смесь фетишизма и идолопоклонства. Во всех деревнях есть хижины духов и идолы, перед которыми кладут приношения из помбе, зерна и мяса, и почти каждый мужчина носит маленькое изображение на шее или на руке. Бродит также множество колдунов, носящих при себе фигурки идолов, с каковыми они, как сами утверждают, советуются для блага своих клиентов. А некоторые, будучи ловкими чревовещателями, ухитряются вести процветающее дело.

Но главным центром их религии служит идол, именуемый Кунгве а Банза, который, как считается, представляет основателя семейства Касонго и всемогущ в добре и зле. Этот идол содержится в хижине, расположенной на (поляне среди густых джунглей, и всегда имеет женой сестру правящего вождя, носящую титул мвали а панга.

Вокруг этих джунглей живет большое число жрецов, охраняющих священную рощу от непосвященных пришельцев и (принимающих подношения идолу, а также и значительную долю дани, уплачиваемой Касонго. Но, хоть жрецы и занимают это официальное положение и, таким образом, тесно связаны со всеми обрядами и церемониями, относящимися к божеству, им не разрешается видеть самого идола. Эта привилегия резервируется для жены божества и правящего государя, который с ним советуется в важных случаях и делает ему приношения при своем приходе к власти и при одержании любой большой победы над своими противниками.

Несмотря на свои усилия, я не смог открыть точное местоположение жилища идола, но я совершенно убежден в его существовании, так как все рассказы, какие я получил, точно сходятся во всех основных пунктах. Как средство проверить их истинность я не раз испробовал опыт: произносил позади человека слова «Кунгве а Банза». И тот подскакивал как подстреленный и оглядывался со всеми внешними признаками страха, как будто испугавшись, что страшное божество находится совсем близко сзади, готовое его утащить. Из-за естества туземцев им невозможно было побледнеть, а их волосам — стать дыбом от ужаса, но они делали такую попытку. Вне всякого сомнения, они настолько боятся этого великого идола, что не осмеливаются даже тихо произнести имя Кунгве а Банзы без страха и дрожи.

Народ этот одевается сходно с вагухха и делает татуировку по той же моде, но волосы носит по-другому: большинство оттягивает их назад от лица и завязывает сзади любопытным образом, очень напоминающим ручку кастриали. Мужчины носят плюмажи, часто сделанные из красных хвостовых перьев серого попугая. У них также есть передники, сделанные из одной шкуры; и стоит заметить, что у каждого клана или семьи есть отличительная шкура, каковую, по обычаю, носят в присутствии вождя.

Глава 5

Честный обманщик. — Свадебная церемония. — Юная, но не смущающаяся невеста. — Проход в горах. — Большая гроза. — Озеро Касали. — Мне не дают его посетить. — Возвращение вождя. — Колдуны. — Их одеяние. — Чревовещание. — Они воздействуют на публику. — Меня подозревают в способности осушить озеро. — Мои посланцы едва ускользнули. — Производство плавучих островов. — Любезность Джумы Мерикани. — Странные рассказы. — Укротители львов. — Смертельная сень. — Скульптуры. — Пещерные жилища. — Отравленная вода. — Племя прокаженных. — Мои занятия. — Жены Касонго. — Их неприличное поведение. — Фокусник. — Касонго возвращается. — Послеполуденный визит. — Его внешность. — Его оркестр сопровождает меня домой. — Их терзающее исполнение. — Они сне пойдут». — Мое намерение двинуться дальше

Так как не было надежды на возвращение Касонго и нельзя было получить никаких сведений о нем, я день за днем настойчиво просил у его жены проводников до озера, о котором слышал. Она постоянно давала добрые обещания, но никогда не держала своего слова. И в конечном счете, устав от задержек и разочарования, я убедил Джуму Мерикани дать мне людей, которые знают дорогу, и 14 ноября выступил к озеру Касали.

Идя через соляную равнину немного южнее дороги, по которой мы се пересекли раньше, мы на следующий день пришли в Кибайели, селение значительных размеров, с многочисленными масличными пальмами, пересеченное ручьем с чистой водой.

К несчастью для моего отдыха и комфорта, как раз когда я появился, достигли высшей точки церемонии по случаю туземной свадьбы. Поскольку невеста была племянницей вождя, а жених — старостой, это было необычайно большое дело, и крики и шум, с которыми оно праздновалось, продолжались день и ночь и делали сон невозможным.

Дюжина мужчин все время ходила по кругу около еще двоих, игравших на барабанах. Танцоры были снабжены грубыми свирелями, издававшими нестройные звуки, а любующаяся ими толпа помогала воплями и хлопаньем в ладоши. И продолжалось это беспрерывно, ибо едва один уставал, как другой занимал его место.

После полудня на второй день появился жених и исполнил сольную партию, каковая длилась около получаса, а по ее окончании на плечах одной женщины, которую поддерживала другая, была доставлена к месту, где собрались танцоры, и невеста — девочка девяти или десяти лет, одетая в такое пышное убранство, какое только могла произвести эта деревня.

Теперь образовался круг, и женщины, несущие невесту, заняв позицию в центре, самым энергичным образом подбрасывали ее вверх и вниз, она же позволяла своему телу и рукам свободно раскачиваться. Жених давал ей куски табачных листьев и небольшие количества бус, которые она с закрытыми глазами без разбору разбрасывала среди танцоров, а те усердно дрались из-за них, ибо считается, что тем, кто их получает, эти вещи приносят удачу. После того как этот церемониал завершился, невесту спустили на землю и она стала танцевать с женихом, около десяти минут проделывая непристойнейшие жесты, а затем он ее поднял и, взяв под мышку, унес в свою хижину.

Танцы, вопли и барабанный бой все продолжались; больше того, они не кончились и на следующий день, когда мы уходили.

Женщина, несшая невесту, должно быть, тяжко поработала, потому что я заметил, что на спине и на плечах у нее была содрана кожа.

Выйдя отсюда, мы пересекли равнину с многочисленными полями, переправились через реку Чанкоджи, крупный водоток, идущий на юг, к Ловои, и подошли к каким-то скалистым холмам, покрытым деревьями и лианами. Через эту гряду мы прошли по проходу шириной около 400 ярдов, с обрывистыми — краями, образованными огромными массами гнейса, выглядящими подобно гигантским стенам. В многочисленных расселинах и трещинах укоренились лианы и кусты, одевшие массивные скалы сетью зелени. По другую сторону шла пересеченная местность, а затем — крупная гряда, что примыкает к холмам Килвала.

Лагерем мы стали в Мвеху, где немногие уцелевшие обитатели нескольких разоренных деревень начинали расчищать землю и строить временные хижины.

Вскоре после прибытия мы увидели роскошное зрелище прозы, сопровождаемой сильными шквалами и потоками дождя. Хоть и среди дня, но света было совсем мало, за исключением того, который давали яркие и почти непрерывные молнии, синие и красные, зачастую разветвляющиеся на три или четыре. Некоторые вспышки длились значительное время — они были широки и имели вид покрытого рябью бегущего ручья. Гром грохотал и ревел без перерыва, деревья сгибались под ветром, который угрожал вырвать их в любой момент, а ветер гнал перед собой дождь сплошными полотнищами воды.

Эта борьба стихий продолжалась два часа и вдруг утихла, небо очистилось, и солнце с запада ярко засияло на мокрых деревьях и траве, которые засверкали как будто осыпанные бриллиантами.

Следующая наша стоянка была в Кисиме, частично заброшенной деревне. И здесь у меня неожиданно случился сильнейший приступ лихорадки; по счастью, прекратился он почти так же внезапно, как и наступил, благодаря обильным дозам английской соли и хинина. Приступ так меня ослабил, однако, что на следующий день я с большим трудом протащился короткий переход (при 100° на термометре в тени) и добрался до нового поселения, основанного вождем и большинством жителей Кисимы.

Повернув круто к югу после выхода оттуда, переночевав раз в джунглях и другой — в Ясуки, мы 22 ноября пришли в Коведи на берегу Ловои, переправившись через несколько притоков этой реки и пройдя через какие-то холмы из гранита с частицами слюды, сверкавшими на солнце как алмазы.

С высотки рядом с этим селением я мог различить озеро Касали (часто называемое Киконджа по имени местного вождя), лежащее примерно в 20 милях на восток-юго-восток оттуда. Другая часть озера находилась в восьми милях, но она отделена от Коведи рекой Ловои и грядой холмов.

Я очень хотел побывать на озере на следующий день, но радостные эти ожидания были обмануты, и мне не суждено было стоять на его берегах или увидеть плавающие острова, населенные людьми.

Вождь Коведи находился при Касонго, который, как сообщали, располагался лагерем на большом холме в каких-нибудь 16 милях к западу-юго-западу. Касонго направился туда, дабы попытаться забрать в плен своего брата Даийи; последний после неудачной попытки захватить престол нашел убежище у вождя Киконджи. Из нескольких братьев Касонго, претендовавших на царство после смерти отца, один Дании продолжал открытое сопротивление. Несколько человек были побеждены и преданы смерти, а двое вошли в милость, заявив о своей покорности Касонго.

В отсутствие своего мужа жена вождя в Коведи заявила, что не располагает властью разрешить мне пройти, и поэтому я не мог двигаться дальше. Я сразу же послал и к Касонго, и к фуме а кенне, прося у них разрешения переправиться через Ловои и пройти к озеру и заверяя, что не стану оказывать содействия Даийи. Ничего теперь не оставалось, как терпеливо ждать возвращения своих гонцов. И через несколько дней они мне принесли неблагоприятные известия о том, что Касонго снял свой лагерь и движется к Квинхате, своему собственному поселению. Тогда я отправил других гонцов, убеждая Джуму Мерикани настоять, чтобы Касонго дал мне людей для путешествия к Касали.

«Квинхата» означает в Уруа резиденцию вождя; это слово всегда прилагается к его главному жилищу. Но любое место, где вождь или его главная жена случайно пробудут даже одну-единственную ночь, становится на это время Квинхатой.

Заметив большое возбуждение в народе — многие мазались грязью и золой и устремлялись на дорогу, ведшую в лагерь Касонго, — я расспросил о причине этого и узнал, что прибывает вождь деревни. И вскоре после этого он появился, приветствуемый криками и воплями всех обитателей деревни.

Я употребил все свои старания, чтобы уговорить его дать мне разрешение переправиться через Ловои и пройти к озеру. Но вождь отвечал, что Касонго отдал ему строгие распоряжения: никому не позволять туда идти по причине присутствия там Даийи. Если он ослушается, деревню его разрушат, а всех людей перебьют. Поэтому было очевидно, что шансов на содействие с этой стороны нет.

Однажды утром мое внимание привлекло позвякивание, похожее на звон большого числа надтреснутых овечьих колокольцев. Выглянув наружу, я увидел мган-гу, или колдуна, мелкими шажками обходившего деревню вокруг в сопровождении своей свиты.

Он был одет в широкую юбку из травяной ткани, а на шее у него висело громадное ожерелье, состоящее из тыкв, птичьих черепов и имитаций их, грубо вырезанных из дерева. Головной убор составляла широкая повязка из разноцветных бус, над которой возвышался большой султан из перьев. Его лицо, руки и ноги были вымазаны белой глиной. На спине мганга нес большую связку грубых конических железных колокольцев, которые побрякивали, когда он шествовал по деревне приплясывающими, прыгающими шагами.

Его сопровождали женщина, несшая в большой калебасе идола мганги, еще одна женщина с циновкой, на которую мганга садится, и двое мальчиков, тащивших его разнообразное имущество.

Когда колдун появился, все женщины высыпали из своих жилищ, а многие собрались вокруг деревенской хижины духа и как будто совершали моления, кланяясь, хлопая в ладоши и издавая любопытные нечленораздельные стенания.

Вскоре за ним последовали другие ваганта, пока их не собралось пятеро, сходным образом одетых и с такой же свитой. Тогда они совершили общий обход и, выбрав в деревне открытое пространство, уселись в ряд, разложили циновки и вынули своих идолов и прочие орудия обмана. Главный мганга, увидев меня сидящим на стуле в качестве зрителя, явно подумал, что его достоинство подвергается угрозе, и решил также иметь высокое почетное сиденье. Итак, послав за ступой, употребляемой для размола зерна, он поставил ее на землю вверх дном и уселся на нее. Но ступа оказалась весьма неустойчивой, и после двух-трех падений мганга предпочел безопасность достоинству и вновь уселся на корточки на земле.

«Консультацию» открыла жена вождя, которая в виде подношения дала колдунам полдюжины кур. Скоро она ушла совсем счастливая: главный мганга оказал ей Почет, плюнув. В лицо и дав клубок какой-то мерзости и качестве амулета. Она — поспешила поместить последний — в безопасное место в своей хижине.

Теперь ваганга были готовы выслушивать задаваемые публикой вопросы и отвечать на них; кое-кто из вопрошавших оказался быстро удовлетворен, но другие явно ставили сложные задачи, приводившие к оживленной жестикуляции и множеству восклицаний. Когда ваганга будто бы не могли найти ответ, они советовались с идолами, и один из колдунов, бывший ловким чревовещателем, давал нужный ответ, а бедные простофили верили, что с ними говорит идол.

Я подметил, что крупные взносы обычно обеспечивали благоприятные ответы; и результат их колдовства в течение дня, должно быть, весьма и весьма удовлетворил ваганга. Двоим из них здесь так понравилось, что они вновь явились на следующий день, но бизнес был вялым, ибо народ явно не мог себе позволить сколько-нибудь продолжительно предаваться роскоши узнавания своих судеб.

День за днем я оставался здесь, ожидая гонцов от Касонго или фуме а кенны, но, поскольку никто не возвращался, я послал к озеру несколько человек, на что вождь согласился, хоть мне идти и не позволил.

Сразу же после их отправления прибыло послание от Киконджи, извещавшее, что он-де весьма хочет меня повидать. Но почти немедленно после того явились другие посланные с известием, что Киконджа принять меня не может: его предсказатели предостерегли вождя, что, если я взгляну на озеро, его воды высохнут.

В ответ я указал на озеро, говоря им, что уже видел его, не произведя на его воды никакого дурного действия. Но меня заверили, что ежели я близко подойду к его берегам, то либо высохнет озеро, либо подохнет рыба, лишив тем самым Киконджу и его народ большой части их пищи и многих их богатств, ибо рыбу, которой очень много, они сушат и продают людям, живущим вдали от озера.

До меня дошли слухи, будто люди, которых я послал к Кикондже, задержаны им и Даийи, но страхи мои по поводу их безопасности вскоре были успокоены возращением посланных. Однако они рассказали мне, что некая женщина предостерегла их, будто Даийи намеревается их убить. И они-де избежали этой участи, взявши каноэ ночью, когда люди спали, и уйдя с плавучего острова, на котором Даийи и Киконджа тогда жили, на материк, а оттуда нехожеными тропами — обратно в Коведн.

Киконджу они видели лишь несколько мгновений, так как во время их пребывания он оставался в своей хижине в пьяном состоянии. Даийи, с которым гонцы имели больше общения, — высокий, изящный мужчина, тщательно разодетый в бисер и цветные ткани; он, по-видимому, полностью контролирует парод Кикопджи.

Плавающие острова, на которых живут люди, образованы большими кусками тинги-тинги, отделившимися от тех ее масс, которыми обрамлены берега. На них укладывают бревна и хворост и покрывают землей. После этого строят хижины, сажают бананы и разводят на островах коз и домашнюю птицу[202].

Обычно острова пришвартованы к кольям, вбитым в ложе озера, но, когда их обитатели желают изменить положение островов, колья вытаскивают и острова верпуют за концы, закрепленные на других кольях. Тинги-тинги между берегом и островами, которые лежат вдоль ее края, неизменно пересечена малыми протоками, так что пешком она совершенно непроходима, и доступ к островам возможен лишь на каноэ.

Главные поля по необходимости лежат на берегу, и, в то время как женщины заняты их обработкой, мужчины располагаются сторожевыми заставами, чтобы дать знать о приближении каких-либо врагов.

Во время своего пребывания в Коведи я тяжко страдал от дизентерии, но успешно вылечился сам, невзирая на один-два рецидива, вызванные пристрастием Самбо к приготовлению пищи на касторовом масле. А ко времени, когда мои люди возвратились, я уже совсем устал от Коведи.

По-прежнему не было никакой перспективы появления проводников ни от Касонго, ни от фуме а кенны, так что 11 декабря я решился отправиться к лагерю Джумы Мерикани. В Кибайели, на обратном пути, находилось много варуа, которые утверждали, что они состоят при Касонго; он в то время был в Мунзе, вновь покинув Квинхату. А в десяти минутах хода от дома Джумы Мерикани меня встретили гонцы, которых я отправлял к фуме а кенне. С ними шел проводник, которому она этим утром повелела отправиться ко мне. Но это была с ее стороны лишь внешняя любезность, ибо, когда на следующее утро я захотел воспользоваться услугами проводника, он не появился.

Дом Джумы Мерикани

Тут я узнал, что Касонго отдал распоряжение, чтобы, если я возвращусь во время его отсутствия, мне не позволяли уходить, а ему немедленно дали бы знать о моем прибытии.

Джума Мерикани с величайшей внимательностью послал мне с моими людьми риса и табака, зная, что первый неоткуда взять, кроме как с его плантаций, а второй выращен из уджиджийских семян, которые заслуженно имеют репутацию лучших в Африке.

Сразу же по прибытии я посетил Алвиша, дабы выяснить наши шансы на отправление в путь. Он сообщил мне, что все готово, слоновая кость упакована, рабы собраны и он, Алвиш, весьма желает отправляться, так как товары его исчерпаны. Поэтому сразу же, как только вернется Касонго и мы с ним простимся, на что могло бы потребоваться два-три дня, мы должны будем выйти в дорогу. Далее Алвиш меня заверил, что через 60 дней по выступлении мы-де достигнем Бие (куда, как я Теперь узнал, он направлялся вместо Касапси), а две или три недели шуги от этого селения приведут меня либо в Бенгелу, либо в Луанду[203].

Но вновь мне было суждено испытать горестное разочарование. Касонго не возвращался до конца января 1875 года, и даже после этого происходили бесчисленные задержки, главным образом из-за не имеющих себе равных лживости и трусости Алвиша.

На протяжении многих скучных часов, что истекли до прибытия Касонго, я часто расспрашивал Джуму Мерикани и его людей о различных их путешествиях, а среди его 600 пагази помимо рабов было очень много представителей разных племен, и некоторые из них были с берегов озера Санкорра. Поэтому я смог составить достаточное представление о положении разнообразных озер и рек в Центральной Африке и об их соотношении.

От этих людей слышал я также много любопытных историй, которые, хоть они и могут показаться «сказками путешественников», подтверждались независимыми друг от друга свидетелями. И, я убежден, в эти истории целиком верили те, кто их пересказывал.

Среди таких рассказов пальму первенства, наверное, можно отдать тому, который принадлежал некоему туземцу из Укаранги. Он уверял, будто в следующей деревне за той, откуда он родом, жители находятся в самых дружеских отношениях со львами, которые имеют обыкновение входить в деревню и бродить по ней, не пытаясь никому причинить ущерб. По большим торжествам их угощают медом, козами, овцами и угали, и иной раз на эти послеполуденные праздники собираются целые две сотни львов. Каждого льва люди знают по имени, а львы на них откликаются, когда их позовут. Когда же умирает лев, деревня предается трауру «по нем, как по одному из своих жителей.

Деревня эта, как говорят, расположена на берегах озера Танганьика неподалеку от дома Джумы Мерикани. Тот тоже мне рассказывал, что все говорят о дружбе между туземцами и львами, но сам он никогда не присутствовал ни на одном из сборищ. Однако макаранга этот уверял, что сам он часто бывал свидетелем таких дружеских сношений между человеком и зверем, и привел несколько своих соплеменников, дабы они подтвердили истинность его утверждения. Определенно, если это правда, то самым знаменитым нашим укротителям львов есть чему поучиться у туземцев Африки.

Другая история имеет любопытное сходство с рассказом об анчаре[204]. В определенном месте в стране Ургуру, области Уньямвези, есть три больших дерева с темно-зеленой листвой; листья их велики и гладки. Путешествовавшая группа варори, завидев их, подумала о том, сколь великолепное укрытие эти деревья могут предоставить, и расположилась под ними лагерем. Но наутро все были мертвы; и говорят, будто их скелеты и слоновая кость, (которую они несли, остаются там и по сей день, подтверждая грустную участь этих варори.

Джума меня уверял, будто он видел эти деревья и будто ни птицы никогда не сидели на их ветвях, ни трава не растет в их смертоносной тени. Несколько человек, которые были с Джумой, когда он проходил мимо деревьев, подтвердили каждую подробность его утверждения.

Джума мне также рассказал, что в окрестностях Мфуто, городка близ Таборы, высечены из цельной скалы фигуры человека, сидящего на скамье со своим барабаном, собаки и козы. Арабы же ему сообщали-де, что в Увинзе, к востоку от Танганьики, есть обширный водоем с совершенными резными арками. Туземцы приписывают это творение прежнему племени вазунгу, но арабы полагают, что его исполнили Сулейман ибн Дауд и джинны[205].

Конечно, я не поручусь за абсолютную истинность этих историй, но просто их передаю такими, какими услышал.

Нижеследующее сообщение о подземных жилищах в Мканне у берегов Луфиры я получил от Джумы. Он, правда, не входил в них сам, страшась дьявола, который, как говорили, обитает в пещерах, но араб, бывший с ним, оказался более смелым.

Этот араб рассказал, что пещеры очень высокие и сухие, с протекающими по ним маленькими ручейками, а некоторые на самом деле находятся под ложем реки, в том месте, где в русле порог. Жители построили внутри этих пещер хижины и держат своих коз и прочий скот. Многочисленные отверстия дают выход дыму от их костров.

Есть там несколько проходов, соединяющихся с внутренним пространством пещер, и, подвергнувшись нападению, жители часто высылают через выходы в различных пунктах отряды, чтобы внезапно напасть на врагов с тылу и поставить их между двух огней.

Подземные жилища есть также в Мквамбе, на небольшом расстоянии дальше вверх по Луфире, но главные пещеры находятся в Мканне.

Во время одного из своих плаваний по Танганьике Джума прошел высокий скалистый остров Нгоманза, расположенный севернее островов Касенге и отделенный от материка очень узкой протокой, в которую впадает река Нгоманза. Предполагается, что пить ее воду в течение недели или десяти дней достаточно для того, чтобы вызвать проказу. Обитатели острова — определенно прокаженные, большая их часть лишилась руки или ноги, в то время как почти все утратили зрение на один глаз, а многие и на оба; здесь большая редкость — встретить человека, не страдающего какой-то степенью слепоты[206].

Ни одно из соседних племен не вступает в браки с этими людьми, а когда приходится путешествовать через их страшную страну, люди спешат так, как только это возможно. Несчастным прокаженным фактически запрещено уезжать с острова. Возможно, что они поражены заразной проказой, а инфекция нуждается в каком-то определенном времени, чтобы поразить здорового человека.

Помимо выслушивания этих рассказов о путешествиях я занимался тем, что дополнял свои карты и дневники, изготовил пару домашних туфель и заново переплел папку для карт. Я также построил новую двускатную палатку из травяной ткани; эту ткань я сделал водонепроницаемой, намочив ее в пальмовом масле (старая моя палатка совсем износилась), и изготовил пару новых флагов для перехода к побережью — те, что использовались до сего времени, были до того изодраны и покрыты пятнами, что стали почти неузнаваемы.

Еще одной важной работой было штопанье чулок, а поскольку все мои штопальные иглы украли из-за того, что у них такие удобные широкие ушки, мне пришлось использовать парусную иглу, что сделало процесс еще более утомительным.

Время от времени мы оживляли вечера стрельбой по бесчисленным мухоловкам и «козодоям, которые после жаркого дня стремительно носились вокруг: изменчивость и быстрота их полета обеспечивали очень хорошую стрелковую практику.

Я также постоянно наносил визиты фуме а кенне, убеждая ее отправить гонцов к Касонго, дабы ускорить сто возвращение, и Алвишу, умоляя его оставаться готовым к выступлению, чтобы отправиться в путь сразу же, как только явится Касонго.

Нас часто посещали жены Касонго, а так как обычно они свободно пили, манеры их и разговор были какими угодно, но только не нравственными и примерными. Иногда женщины танцевали; при этом жесты их были настолько вольными, а движения рук и ног настолько резкими, что я никогда ничего подобного не видывал.

Один из рабов Джумы порой развлекал нас, показывая необычные трюки. Особенно интересно представление, устраиваемое при помощи куска тяжелого дерева и двух палок по футу длиной каждая. Взявши в руки по палке, он заставлял деревяшку быстро вращаться и самым необычным образом кататься взад-вперед между палками по бечевке, привязанной к их концам. Затем специфическим, резким движением посылал деревяшку вверх — выше, чем можно зашвырнуть крикетный мяч, — и, поймав ее на бечевку, вновь заставлял кататься.

Несмотря на эти мои занятия, Рождество 1874 года и день Нового — 1875 — года прошли очень тоскливо, и я весьма обрадовался, когда в середине января услышал, что Касонго действительно возвращается, вняв моим многочисленным просьбам. А 21 января он и в самом деле прибыл, о чем возвестили громкий барабанный бой и крик.

После полудня я вместе с Джумой Мерикани отправился нанести ему визит и, войдя в огражденное пространство, предназначенное для его гарема, тщетно высматривал кого-нибудь, имеющего облик столь великого вождя, каким, как рассказывали, является Касонго. Но когда собравшаяся толпа расступилась, чтобы дать мне пройти, я увидел перед главной хижиной молодого мужчину, почти на голову выше любого стоявшего поблизости.

Это был знаменитый Касонго, а позади него стояли несколько женщин, державших его щиты, тогда как он в одной руке держал копье. Принимались все предосторожности, дабы никакой незваный или нежелательный пришелец не имел возможности оказаться здесь незамеченным.

Вход в Мусумбу, или ограду, теперь тщательно охраняли часовые, а привратник, одетый в огромный передник из леопардовой шкуры, с большущей крючковатой палкой в руке, каждого пришедшего изучал пристальным, внимательным взором, прежде чем допустить его в присутствие короля.

Касонго провел нас к себе в хижину, сопровождаемый колдунами и несколькими своими женами. Тут мы ему поднесли небольшой презент и удалились, ибо это была лишь формальная встреча. Но Касонго повелел своим музыкантам в знак почета проводить меня домой.

Оркестр состоял из деревянных барабанов, маримб и шарообразных тыкв, на которых играли как на духовых инструментах, извлекая звук, напоминающий звук рожка. Конечно, внимание Касонго, выраженное в столь высоком знаке уважения, как марш к дому под напевы его собственного оркестра, было в высшей степени лестно.

Но адский шум почти непереносим. Я выслал музыкантам немного бус в надежде, что, подобно шарманщику в цивилизованном мире, они поймут намек и уйдут. Но бесхитростные туземцы восприняли этот акт как знак моего одобрения или же вообразили, что я их нанял на остаток дня, потому что продолжали до самого захода солнца играть перед верандой Джумы — единственным местом, где я мог проводить свои дни.

Теперь я верил, что время отправления близко, и послал к Алвишу, предлагая, чтобы он попрощался с Касонго и двинулся так скоро, как возможно, ибо каждый день задержки уменьшал запас бисера, который я должен был иметь, дабы совершить свое путешествие к побережью.

Глава 6

Орда негодяев. — Совершенный мерзавец. — Король среди нищих. — Меня посещают жены и семьи. — Изувеченные люди. — Тщеславие Касонго. — Его послание ее величеству. — Он принимает меня за привидение. — Проводников или эскорта не будет. — Оставлена сокровеннейшая моя надежда. — Честный Алвиш. — Он лжет правдоподобно, — Заговор. — Прием. — Предупрежден и вооружаюсь. — Церемония. — Саламы вождей. — Поедание пыли. — Речи. — Обман. — Спит с умершими женами. — Меня вынуждают строить Касонго дом. — Жестокость португальских работорговцев. — Задержки. — Дезертирство. — Джума Мерикани предостерегает беглецов. — Погребальные обряды по вождю. — С ним заживо погребают жен. — Могилу его окропляют кровью. — Крутое правление Касонго. — Его демонические безумства. — Пожар в лагере. — Отличное поведение моего слуги. — Деликатное внимание г-жи Касонго

С Касонго возвратилась орда негодяев, что сопровождали вождя, в его грабительских рейдах. И Лоренсу да Соза Коимбре, сыну майора Коимбры из Бие, должна быть присуждена пальма первенства за достижение наивысшей степени негодяйства среди них.

Он не терял времени, явившись ко мне в попытке что-нибудь у меня выклянчить. И начал с предъявления претензии на оплату его, Коимбры, как проводника под тем предлогом, что это-де он показал Алвишу дорогу, по которой мы намерены достигнуть побережья. Прослышав же, что я пообещал Алвишу ружье, когда мы наконец все же выступим, он заявил, что равным образом имеет право на ружье.

В этом требовании я самым решительным образом отказал, и тогда Коимбра, которого туземцы знали под именем Кварумба, стал постоянно приставать ко мне со своими назойливыми просьбами о картоне для гильз, порохе, бисере — фактически же обо всем, что, как он воображал, мог бы из меня вытянуть.

Наряд и общий вид Коимбры стоили его характера. Его выдающуюся особу увенчивала засаленная, грязная и изодранная широкополая шляпа, изношенная до бесформенности и такая измятая, что и тряпичник бы прошел мимо нее, как не имеющей ценности. Рубаха его была столь же грязна, а повязанный вокруг пояса кусок травяной ткани волочился концом по земле. Волосы Коимбры были короткими и курчавыми, а почти безбородое его лицо в тех местах, где его не покрывала грязь, было грязно-желтого цвета. Даже не будь он постоянно полупьян, его налитые кровью глаза рассказали бы о разврате. Короче говоря, верный своей внешности, это был отъявленный мерзавец.

Алвиш, его наниматель, не отставал от него, выпрашивая всякие мелочи помимо обещанной винтовки, каковую, говорил он, ему особенно нужно получить во владение сразу же, дабы доказать существование соглашения между нами. После постоянных упрашиваний по этому поводу я разрешил ему взять винтовку, надеясь, что его можно будет заставить быстро уладить дела с Касонго и отправиться без дальнейшей оттяжки, когда он увидит, что я склонен щедро его оплачивать.

Прибытие Касонго не стало сигналом к быстрому нашему выступлению, как я надеялся. Повидав меня и мои чудеса, он начал клянчить все, что у меня было, — мои собственные ружья, шляпу, ботинки, пистолеты, книги; фактически все, что для него было новым, ему нравилось, и он это просил. И был столь назойливым и трудным попрошайкой, что избавиться от него было бы непросто даже агенту Общества по борьбе с нищенством[207].

Возвращая мне визит, он привел толпу жен и сопровождающих и почти три часа просидел на веранде Джумы Мерикани. Многие из женщин были с грудными детьми, и, так как костюмы кормилиц в Уруа весьма скудны, некоторую часть этой сцены, наверно, лучше оставить без описания.

Я поразился, видя, в свите Касонго большое число искалеченных людей, и еще больше был поражен, узнав, что многие были таким образом изувечены просто по прихоти или в виде примера его могущества. Его верный Ахат[208] лишился рук, носа, ушей и губ в результате припадков ярости у Касонго, но, невзирая на то что испытал столь жестокое обращение со стороны своего господина, казалось, боготворил землю, на которой тот стоит. Несколько других, столь же тяжко изуродованных, были не меньше приметны своей преданностью.

Касонго надувался от гордости и утверждал, что он-де величайший вождь во всем мире. Единственный, кто, по его мнению, может в какой-то мере с ним сравниться, — это мата яфа, вождь Улунды; тот тоже мруа и принадлежит к той же семье, что и Касонго[209]. Касонго любезно сообщил мне, что, если бы не препятствие, какое образует лежащее на пути великое озеро Танганьика, он посетил бы Англию, дабы посмотреть, что это за страна. Я подумал, что, возможно, наношу удар его тщеславию, когда говорю ему, что Танганьика — ничто в сравнении с морями, которые лежат между Африкой и моим домом. Но вождь просто заметил, что в настоящее время отложит свой визит, и велел мне сказать моему вождю, чтобы тот платил ему, Касонго, дань и прислал меня обратно с винтовками, пушкой (о которой он слышал от португальцев), лодками для плавания по его рекам и людьми, которые бы обучили его и его подданных пользоваться этими вещами.

Тут я сообщил важничавшему вождю, что те, кто знает, как делать вещи, которые ему, Касонго, требуются, — не тот народ, который станет платить ему дань, что, больше того, он, Касонго, не имеет никакого представления об их могуществе. Я опросил, сколько бойцов он может набрать и сколько их может посадить в самое крупное из своих каноэ. Вождь сказал, что не в состоянии сосчитать своих воинов, но для одного каноэ пятеро или шестеро будут самым подходящим числом. Я со смехом ответил, что составил хорошее представление о силе его войска и что очень малый начальник в моей стране часто командует большим числом людей, вооруженных винтовками. А вместо шести человек, которые могут плавать в одном каноэ, мы располагаем кораблями размером с остров, и, хотя каждый из них несет больше тысячи человек, они многие месяцы могут находиться вдали от земли.

Даже после этой беседы, допуская, что оказанное мной могло быть правдой, Касонго держался мнения, будто он — очень большой человек и я по-прежнему должен передать его послания моему вождю.

Однако после этого разговора распространяемые моими людьми чудесные рассказы относительно могущества англичан достигли его ушей, и я слышал, будто Касонго пришел к заключению, что я — привидение, которое явилось из страны духов, дабы нанести ему визит.

Я нажимал на Касонго, чтобы он разрешил Алвишу отправиться в путь, говоря ему, что долго не был дома, а так как мне нужно пройти большое расстояние, то я и стремлюсь выступить так скоро, как возможно. Вождь пообещал, что, как только он проведет общий сбор своих начальников (он желал, чтобы я на нем присутствовал, дабы прочувствовать его величие), мы вольны будем уйти; более того, он, Касонго, обеспечит нас проводниками до границы своих владений.

Мои попытки убедить его дать мне проводников до Санкорры были безуспешны, так как он всегда отговаривался, что у меня слишком мало людей для путешествия в одиночку и что единственные мои шансы — либо идти с Алвишем, либо оставаться с Джумой Мерикани, пока тот не возвратится к Танганьике. У обоих, и Алвиша и Джумы Мерикани, я попробовал получить эскорт до озера. Но они отвечали, что недостаточно сильны, чтобы обойтись без кого-либо из своих спутников. Таким-то образом, с величайшим сожалением должен был я оставить давно вынашиваемую мысль проследить течение Конго до устья.

Королевский прием, который, как я считал, наконец приведет долгий период моего бездействия к завершению, день ото дня откладывался и не состоялся до 10.февраля. До этого Алвиш потребовал письменного договора относительно суммы, подлежащей выплате ему за показ мне дороги к побережью.

Переговоры велись через посредство одного из моих людей, который служил на борту португальского торгового судна и хорошо говорил на этом языке, но, к несчастью, ничего не смыслил в деньгах. Алвиш не колеблясь воспользовался этим и возмутительно ободрал меня.

Едва лишь договор был подписан, он переменил тон с почти раболепно любезного на наглый, и с моей стороны потребовалось значительное самообладание, чтобы избежать многочисленных столкновений. Алвиш обещал не дожидаться приема вождей, но выступить через два дня после подписания нашего договора. Однако, как только он решил, что я в его власти, он заявил, невзирая на мои протесты, что отправится только после приема.

Наконец этот важный день настал. К Джуме и ко мне явился в 7 утра посланец Касонго, говоря, что тот надеется на наше присутствие без (промедления, поскольку Алвиш уже находится в Мусумбе.

Джума меня предупредил: быть готовым к вероломству, ибо он слышал, что Касонго предлагал Алвишу объединиться, дабы на нас напасть и ограбить, и что, хоть Алвиш и отказался, большое число его людей по главе с Коимброй согласилось помочь в этом заговоре.

«Раз предупрежден — вдвойне вооружен». Итак, мы расставили в разных частях поселка Джумы 50 его людей с ружьями и, взяв еще 60 его слуг и моих аскари, направились к Мусумбе.

Там мы нашли Касонго и фуме а кенну, почти одних во всем их великолепии, хотя снаружи собрано было большое число вождей и сопровождающих их. Сперва стали возражать против входа нашего вооруженного отряда, но я с этим оправился, заверив, что люди приведены просто в честь Касонго, поскольку было бы непочтительным наносить визит столь могущественному вождю по торжественному поводу без подобающего эскорта.

Я был без винтовки, удовольствовавшись тем, что держал свой револьвер готовым к действию, если потребуется. Но Джума Мерикани в противоположность обычной своей привычке обошелся без услуг оруженосца и из предосторожности нес свое ружье сам.

Вскоре после нашего прихода бряцание колокольцев возвестило о приближении Алвиша в своем гамаке, и тогда мы приступили к делу. Алвиш и его люди — все они были с ружьями — выстроились в линию вдоль одной стороны открытого пространства поблизости от входа в Мусумбу, а Джума Мерикани и я с нашими спутниками сидели напротив. В середине между этими рядами, ближе к одному концу, стоял Касонго.

Лицом к нему находился мужчина, держащий интересной формы топор, а сразу же позади вождя — четыре женщины, у одной из которых тоже был топор, похожий по форме на тот, что держал мужчина впереди. Далее следовали двое ваганга и женщины, несшие щиты Касонго, а за ними — группа мужчин со всеми ружьями Касонго, выстроенная в шеренгу, с палачами и прочими чинами на обоих флангах. Позади всех находились жены и дети вождя.

На противоположной от Касонго стороне рядом со входом в Мусумбу стояли со своими спутниками вожди, которых пригласили присутствовать, все (разряженные как только могли.

Следующая стадия заседания состояла из монотонного оглашения перечня титулов Касонго и описания его величия женщинами, находившимися непосредственно позади него; иногда им хором помогали присутствующие.

Когда длинная преамбула закончилась, вожди, начиная с низших по рангу, стали по очереди выходить вперед и исполнять свой салам[210]. Каждого сопровождал мальчик, несший коробку истолченной в порошок белой глины или киновари. Оказавшись прямо перед Касонго на расстоянии примерно в 20 ярдов, вождь брал коробку у мальчика и натирал ее содержимым себе руки и грудь; в это же время, переминаясь с ноги на ногу, он выкрикивал во весь голос титулы Касонго — Калунга Касонго, Калунга, Мвене Мунза, Мвене Банза, Мвене Танда и множество других[211]. Достаточно вымазавшись, вождь возвращал коробку мальчику и, вытащив меч, бросался к Касонго, как бы намереваясь его зарубить; но как раз в момент, когда вождь почти достигал Касонго, он вдруг падал на колени, втыкая меч в землю и касаясь лбом пыли. После того как Касонго немногими словами отвечал на приветствие, вождь вставал и отходил назад, где к нему присоединялись его слуги.

Когда все вожди принесли приветствия, Касонго произнес длинную речь о себе, своих божественных правах, величии и могуществе, заявив, что единственное лицо, какое с ним можно сравнить, — это его родственник мата яфа.

Засим последовали речь Коимбры и еще одна речь — некоего человека с нашей стороны, говорившего на кируа. В речах этих было много взаимных обвинений и самовосхваления; раз или два дело становилось угрожающим, но все обошлось без всяких беспорядков.

В заключение Касонго официально вверил меня заботам Алвиша, сказав тому, что, случись со мной что-нибудь на пути к побережью, он, Касонго, определенно потом узнает, и, следовательно, Алвиш должен хорошенько соблюдать мои интересы или же никогда более не показываться в Уруа.

Несмотря на эти предотъездные инструкции, Алвиш был полон решимости не отправляться, пока не завершится траур по одной из жен Касонго, которая как раз умерла. Это заняло неделю, в конце которой я увидел Касонго, выглядевшего очень потрепанным и грязным; и каким ему было быть, если в соответствии с обычаем он еженощно спал вместе со своей умершей женой. Он выразил надежду, что мы теперь сможем уйти, но Касонго ответил, что Алвиш-де пообещал построить ему дом и что я должен последовать его примеру и сделать так же. Я, однако, отговорился тем, что невозможно достать строительные материалы, подходящие для европейского дома.

Алвиш решительно отрицал, что давал когда-то такое обещание, но через несколько дней я удостоверился, что он сам вызвался оказать эту услугу. А когда я его упрекнул за ложь, он заявил, что дом будет воздвигнут за четыре-пять дней и что Коимбра с группой людей уже к этому приставлен. Вскоре после того вернулся Коимбра, и я установил, что он ничего не знает о доме, но занят был какой-то грабительской или истребительной экспедицией в компании с отрядом людей Касонго.

Теперь мне сообщили, что весь караван должен двинуться в Тотелу, где будет осуществляться строительство; она расположена в двух или трех переходах на нашей дороге к побережью. Там мы вынуждены будем ждать, пока Касонго выберет и расчистит площадку и приготовит необходимые деревья для строительства.

Пропадал день за днем, приводились детские отговорки всякого рода, спрашивали совета у колдунов, у жен идола Кунгве а Банзы и покойного Бамбарре — они давали ответы столь же двусмысленные, как ответы дельфийского оракула. Касонго не мог или не хотел решиться на выступление, пока в конце концов я не пообещал ему винтовку (которую он клянчил почти ежедневно), как только начнется наше движение; и, убежденный таким образом, он 21 февраля отправился в Тотелу.

Столь же трудно было вытолкнуть в дорогу Алвиша, но 25-го мы все же в самом деле сдвинулись с места и после шести страшно медленных переходов с тремя днями стоянки прибыли в Тотелу, где и нашли Касонго с большим числом варуа. Но для начала строительных работ ничего не было сделано.

В этом переходе с Алвишем меня сверх всякой меры возмутили те способы обращения с несчастными рабами, какие я увидел. Я не колеблясь утверждаю, что в этом отношении наихудшие из арабов — ангелы в сравнении с португальцами и теми, кто ходит с ними. Если бы я не видел этого лично, то едва ли поверил бы, что какие-нибудь люди могут быть так бессмысленно и зверски жестоки.

Вся организация каравана Алвиша была плоха — с начала и до конца. Ядро состояло из небольшого числа его собственных рабов и носильщиков, нанятых им в Бие. Основную же часть составляли независимые отряды из Бие, и было также несколько человек из Ловале[212] и Кибокве[213], присоединившихся к каравану по дороге, с тем чтобы идти в Уруа захватывать рабов. Этих чужаков, которые все были с ружьями, поощряли к нам присоединиться, дабы увеличить внешнюю силу каравана. Среди них не было дисциплины, а над ними — власти, и они постоянно мешали каравану, когда на совещании о том, идти или стоять, их иной раз присутствовало до сотни. При отправлении из ставки Касонго караван насчитывал сотен семь человек, но до выхода из пределов Уруа эти люди набрали больше полутора тысяч рабов, главным образом насилием и грабежом.

Как раз перед маршем к Килембе я совсем случайно услышал, что в Каньоку на границе с Улундой отправился отряд и что нам придется задержаться, пока они не вернутся. Я решительно требовал послать гонцов, дабы тех отозвать обратно, но сделано это было лишь после нашего прибытия в Тотелу.

Когда я покидал дом Джумы Мерикани, где за время своего долгого пребывания испытал величайшее гостеприимство, он дал мне в подарок бисера, два козьей кожи мешка доброй муки и один — риса, дополнив таким образом те многие благодеяния, которыми меня одарил. И пока я был в Тотеле, Джума постоянно присылал мне рис — так много риса, что мне его хватило до Бие.

Скоро сделалось очевидно, что, ежели строительные работы предоставить Алвишу и его пестрой ораве, пройдут годы, прежде чем дом будет завершен. Итак, я поставил на работу своих людей и закончил его в три недели (исключая штукатурку и украшение стен, что было сделано женщинами Касонго под руководством фуме а копны). В начале апреля дом достроили, но о каньокском отряде ничего не было известно. Поэтому я послал небольшое число своих людей с несколькими из Алвишевых попытаться установить, что с ним случилось.

Касонго скоро устал от — пребывания на одном месте и стал уходить в разбойные экспедиции, сопровождаемый Коимброй и головорезами, принадлежавшими к каравану Алвиша, которые надеялись таким путем набрать рабов. Я настойчиво уговаривал его дать мне каноэ, чтобы я смог спуститься по Ломами и таким образом попасть снова к Конго. Но мои попытки не имели успеха, и я должен был день за днем оставаться в бездействии.

Апрель миновал без — всяких признаков возвращения отряда из Каньоки и каких бы то ни было событий, о которых стоило бы рассказывать.

Кое-кто из моих людей, страшась предстоящей дороги, дезертировал и нашел было спасение в лагере Джумы Мерикани. Однако он прислал их обратно ко мне, сообщив для сведения прочих, столь же малодушных, что всех дезертиров немедленно станет возвращать мне, если это будет возможно, либо же содержать их в цепях, пока он, Джума, не вернется на Занзибар, где передаст их для наказания английскому консулу. Но, я полагаю, ради такой перспективы очень многие дезертировали бы.

Время на протяжении этой долгой задержки шло самым тягостным образом, и я счел необходимым найти себе занятие, чтобы не впасть в отчаяние от раздражения и скуки. Многие, в противном бы случае тоскливые, часы были заняты писанием, рисованием, наблюдениями луны и их обработкой, переписыванием из дневников маршрутов и метеорологических наблюдений. Вечерами я частенько выходил с — ружьем, и цесарки с лесными голубями, которых я приносил, были желанным добавлением к запасам моей кладовой. А случайное посещение фуме а кенны тоже как-то разнообразило монотонность моей жизни.

Я занялся также сбором словаря — кируа и расспросами о нравах и обычаях народа. И таким-то путем познакомился с церемониалом, соблюдаемым при погребении вождя Уруа, церемониалом, который, вероятно, не имеет себе равных — по жестокости.

Первое дело — это отвести течение ручья и в ложе его выкопать огромную яму, дно которой затем покрывают живыми женщинами. У одного края ставят на четвереньки женщину, а на ее спину усаживают мертвого вождя, покрытого своими бусами и прочими сокровищами; с обеих сторон его поддерживает по жене, у ног же сидит его вторая жена. Затем их забрасывают землей, и всех женщин погребают заживо, исключая вторую жену. К ней обычай более милосерден, нежели к ее товаркам, и дарует ей привилегию быть убитой до того, как будет засыпана огромная могила.

По завершении этого убивают некоторое число мужчин-рабов — иногда 40 или 50 — и кровью их орошают могилу. После этого реке позволяют вновь пойти по прежнему руслу.

Распространены рассказы, будто вместе с Бамбарре, отцом Касонго, было похоронено заживо не меньше 100 женщин. Но будем надеяться, что это, может быть, преувеличение.

Вождей помельче погребают вместе с двумя-тремя женами, и только нескольких рабов убивают, чтобы можно было их кровь пролить на могиле. В то же время человек из простонародья должен довольствоваться одиноким погребением: его хоронят в сидячем положении, а указательный палец правой руки направлен в небо и поднят как раз до уровня вершины холмика над его могилой.

В начале мая я выслал еще одну поисковую партию на два-три перехода вдоль дороги на Каньону, чтобы получить какие-нибудь сведения о людях, которых мы ждем. Но они возвратились без успеха и сообщили, что вся местность, через которую они прошли, разорена Касонго, Коимброй и теми, кто с ними.

Ни одно селение не гарантировано от разрушения, находясь под властью Касонго, как доказывает это следующий пример. Некий вождь явился и уплатил обычную дань; Касонго признал себя совершенно удовлетворенным и сказал, что вернется вместе с ним и посетит его деревню. Но едва только они к ней приблизились, как ее окружили кордоном, группа вооруженных мужчин схватила вождя и заставила его собственными руками поджечь деревню, когда наступила темнота, после чего его убили жестоким образом. Несчастные беглецы, кинувшиеся от пламени в джунгли в надежде найти безопасность, были схвачены людьми, лежавшими в засаде.

Мужчин перебили, а женщин отправили пополнить ряды гарема Касонго.

Под совокупным влиянием неумеренного пьянства и курения гашиша Касонго (поступает как демон, без разбору приказывая убивать и калечить, ведя себя в отношении тех, кому случится быть поблизости, самым варварским образом.

Вскоре после того, как вернулась моя поисковая партия, в лагерь прибыли какие-то люди из Ловале, занимавшиеся грабежом продовольствия на дороге в Каньоку, с сообщением, что те люди, которых я в это селение послал сначала, добрались до него и пребывают там, вместо того чтобы выступить в обратное путешествие. Этот первый отряд отсутствовал уже больше двух месяцев, а второй — больше месяца, и с каждым днем я со все возрастающим нетерпением рвался в дорогу.

Я не осмеливался совершать никаких экскурсий из лагеря, потому что, оставь я на момент свои товары, меня бы обокрали. И даже теперь их едва хватало на путешествие до Бие, а ведь Алвиш, я это знал, в качестве средства довольствовать своих людей в пути уповал почти целиком на воровство и продажу рабов.

Наконец я его уговорил послать Мвенути, главного из его непосредственных сподвижников, доставить назад парней, что нас задерживают. На сей раз к нашим призывам прислушались, и 26 мая появился первый отряд. Коимбра, который ходил с Касонго взад-вперед, теперь оставил караван, чтобы пограбить и добыть партию рабов, дабы их захватить с собой в Бие. Я протестовал против этого, но Алвиш объявил, что ежели тот не вернется вовремя, мы отправимся без него, и я должен был удовольствоваться этим ответом.

Однако, прежде чем мы выступили, случилось ужасное несчастье по вине одного из моих людей, разжегшего костер внутри своей хижины и до одурения накурившегося гашиша. Вечером 28 мая я услышал сигнал пожарной тревоги и обнаружил хижину этого человека в огне, а поскольку находилась она прямо с наветренной стороны от нашего лагеря, волна огня катилась вперед как молния. Во время дождей все хижины были покрыты тяжелыми соломенными крышами, и, как всегда, когда люди какое-то время находятся в лагере, они выстроили кухни и навесы для курения, которые сейчас, когда дожди прекратились, были все сухие, как трут, — все это прибавляло огню силы.

Джума, мой слуга, который стоял возле меня, когда поднялся крик, побежал к своей хижине, которая уже горела, находясь всего в нескольких ярдах от той, где начинался пожар. Он прежде всего схватил свою винтовку и патроны, а потом, видя быстро распространяющееся пламя, предоставил уничтожению все, что имел, и бросился к моей палатке спасать то, что возможно.

Книги завязали в мои одеяла, и хоть палатка и загорелась, прежде чем все мы оказались снаружи, но содержимое ее было спасено. Сама палатка сгорела, но драгоценные мои дневники, книги и инструменты были спасены благодаря присутствию духа и усилиям Джумы, Хамиса Ферхана и еще одного-двух человек. Когда мы выносили вещи из палатки, я спросил у Джумы, цело ли его имущество. Он ответил: «Потелеа мбали, понья мабуку!» («К черту его, спасать книги!»).

Все кончилось за 20 минут, и тут возник Бомбей с жалостным рассказом о том, что его винтовка и пистолет сгорели. Старый грешник заботился только о своем добре и ничего не делал сам, но фактически использовал для услужения себе людей, которые должны были бы помогать в спасении моей палатки и ее содержимого.

Люди Алвиша воспользовались сумятицей, чтобы совершить множество краж, за которые не предлагалось и не было получено возмещение, в то время как за гибель нескольких из их хижин я должен был оплатить громадный счет; и, несомненно, множества вещей, относительно которых утверждалось, будто они сгорели в этих хижинах, никогда не существовало.

Фуме а кенна наутро прислала выразить мне сочувствие и, поскольку некоторые мои люди лишились одежды, любезно подарила мне для них тюк травяной ткани.

Касонго, прослышав о возвращении отряда из Каньоки, прибыл обратно, чтобы возобновить свои выпрашивания, прежде чем мы выйдем. И Алвиш продал ему снайдер, который получил от меня, а также, как я слышал впоследствии, большое количество патронов, украденных при пожаре. Для меня Касонго не сделал ничего, хотя я делал ему подарки и построил дом, так что я отказался дать ему что-либо еще.

Пожар нас основательно задержал, так как нужно было урегулировать последовавшие за ним претензии ко мне. Но в конце концов 10 июня выступление состоялось.

Глава 7

Изготовляют «средство против пожара». — Тщательно отработанная операция. — Докучливое попрошайничество Касонго. — Постыдное поведение людей Алвиша. — Нет милосердия к слабым. — Раболепие перед сильным. — Щедрость Джумы Мерикани. — «Чертов ручей». — Странные деревья. — Мои люди принимают помбе за воду. — Болота и трясины. — Множество скользких мест. — «Болота отчаяния». — Огромные муравейники. — Монарх, коего страшится его народ. — Превзошел своих предшественников в жестокости. — Обманутый обманщик. — Желанный презент. — Играю с огнестрельным оружием — Пугаю вождя так, что он бежит из деревни. — Тактика Алвиша. — Новоприбывший. — Попытки заполучить союзников. — Доведенный до отчаяния, решаюсь двинуться один. — Результат твердости

Прежде чем Алвиш и его люди согласились идти, они заявили, что из предосторожности на случай пожара должен быть проделан магический обряд, ибо сейчас-де сухой сезон и по этой причине опасность велика, как мы имели серьезное основание помнить.

Алвиш, хоть номинально и христианин, как оказалось, твердо верил в ведовство и заклинания и нанял в Бие колдуна для исполнения этих служб в течение всего путешествия за такую же плату, что и носильщиков, но с дополнительным приработком и гонорарами.

Церемония началась перед самым заходом солнца, и я тщательно следил за всеми действиями и записывал их, по мере того как они происходили. В первый момент меня очень развлекли услышанные распоряжения о покупке самой дешевой и самой маленькой козы, которую удастся найти: это животное и курица были необходимы для действа.

Выбранное место находилось совсем близко к тому, где вспыхнул недавний пожар. Тут появились на сцене мганга и его мальчик со своими атрибутами, каковые состояли из козы с курицей, большого горшка воды, лубяного корыта с прикрепленной поперек него палкой, корзины с глиной, мяча, сделанного из кусков коры, тины и навоза, деревянной чаши, каких-то корней, маленьких палочек, ветки без листьев, мотыги, ножей, топора и некоторого количества белой глины из Уруа.

Мальчик был украшен полоской из трубочной глины вдоль носа, посередине груди и поперек верхней губы. Он сел на корыто, спиной к северу, а мужчина уселся напротив него. Затем они стали тереть друг другу руки — вверх и вниз, — .в то время как мужчина бормотал какие-то заклинания. После этого мальчик встал и положил на корыто ветку без листьев. Содрав кору с корней и палочек, они положили ее в деревянную чашу и растолкли в порошок, а палочки разломали на очень мелкие кусочки.

Указуя одной рукой на садящееся солнце, мужчина ногой нарисовал на земле крест, а затем поднял пригоршню растолченной коры и часть ее сдунул в сторону солнца, а остаток — в противоположном направлении. Там, где был нарисован крест, теперь сделали яму, в которую поместили корыто, а в него налили немного воды. Несколько капель также разбрызгали по земле — сначала к северу, потом к югу.

После этого мганга взял два ободранных корня и, поплевав на них, поместил по одному у обоих концов корыта. Стоя к югу от корыта, он подобрал несколько кусочков палочек и бросил в него. Во время этой операции он скрестил руки таким образом, чтобы кусочки из левой руки упали к востоку от палки, закрепленной посередине корыта, а из правой — по другую сторону. Эти движения в точности повторял мальчик, который стоял у северного края корыта.

Оба уселись снова, мужчина на сей раз у восточного края, а мальчик напротив него. Теперь они схватили курицу — мальчик держал ее за крылья и за ноги, мужчина же ухватил ее голову левой рукой и перерезал глотку, предварительно натерев ее трубочной глиной и внимательно следя, чтобы кровь попала в корыто и на палку, что поперек него. Когда курица издохла, ее уложили головой на восток на то место в южном конце корыта, куда наливали воду.

Затем то же самое действо произвели с козой. Несколько зрителей помогали ее держать, пока она билась в судорогах, а тушу ее уложили в противоположном конце корыта, головой к западу.

Омыв лицо водой с кровью, мужчина взял в рот немного этой смеси и дунул ею сначала в сторону солнца, а потом на восток. После этого он взял немного толченой коры из чаши и натер себе руки и грудь ею и водой с кровью; мальчик опять повторял его движения.

Когда в корыто подлили еще воды, Алвиш и множество его людей вымыли в ней лица и натерли руки толченой корой; несколько моих людей последовали их примеру, хоть и считались мусульманами. Затем часть воды выплеснули в нашу, а остаток вместе с комками грязной глины и кусочками палки — в яму, где находилось раньше корыто; яму окончательно накрыли корытом, а ветку воткнули у ее восточного конца.

Мганга завершил действо, обнеся чашу с водой вокруг хижин и обрызгав их. А останки козы и курицы он получил в виде чаевых.

На протяжении всей церемонии явно преобладала идея, что нужно задобрить солнце — возможно, по той причине, что его признают источником света и тепла.

Я льстил себя надеждой, что отказом своим выслушивать попрошайничество Касонго совсем от него отделался. Но среди ночи меня подняли, и я обнаружил Касонго в лагере торгующимся с Алвишем, который за два слоновых бивня продал ему полученную от меня винтовку. Когда Касонго меня увидел, то попросил патронов, но я, не обращая внимания на его требования, вошел снова в свою хижину и лег спать. Вскоре я услышал, как он выкрикивает снаружи: «Бвана Камероны, виссонги, виссонги!» («Г-н Камерон, патроны, патроны!»). Я смеялся над ним и отвечал: «Касонго, Касонго, виссонги, виссонги», но он продолжал клянчить вплоть до того, что под конец выпрашивал только один-единственный.

Утром 10-го мы выступили своевременно и направились к деревне Лунги Манди — килоло, или губернатора Касонго. Деревня эта, как говорили, находится в десяти переходах, рядом с западной границей Уруа; там нужно было набрать запас продовольствия для прохода через Усамби.

Первые четыре дня мы шли по холмистой и лесистой местности с большим числом селений, как правило укрепленных. Во многие из них нам не позволили войти, ибо жители были в дружбе с Даийи и боялись, что мы пришли от Касонго, чтобы на них напасть.

Поведение людей Алвиша в дороге было постыдным. Они нападали на любую маленькую группу туземцев, какую им случалось встретить, и грабили их ношу, хоть она и состояла главным образом из сушеной рыбы и зерна, доставляемых Касонго в качестве дани. На любой возделанный клочок земли они сразу же набрасывались как стая саранчи, вырывая с корнем арахис и сладкий картофель, а несозревшие зерновые поля опустошали из чистого буйства. В деревнях, где останавливались лагерем, они срубали бананы и обрывали листья с масличных пальм на постройку своих хижин, нанося этим невосполнимый ущерб несчастным жителям.

На мои протесты мне сообщили, что у них есть разрешение Касонго брать все, что им потребуется. Но, не будь они вооружены ружьями, они никогда бы не осмелились поступать таким образом, ибо, вступая в такие местности, где население носило огнестрельное оружие, эти свирепые негодяи становились кротки, как голубки, и подчинялись любым требованиям, какие им предъявляли местные жители.

Последствия этой манеры — жить за счет местности, через какую проходят, — видны были в полном отсутствии в неукрепленных деревнях женщин и детей, коз, свиней и домашней птицы. Лишь немногие мужчины оставались в этих селениях в надежде предохранить свои хижины от разграбления, но от их присутствия пользы было мало.

В то время как на открытой местности производились эти грабежи и хищения, ни один из грабителей не решался отделиться от каравана, когда шли через джунгли, потому что рассказывали, будто заросли полны вооруженных людей, которые отрежут от каравана отставших, убьют их и съедят.

Я держал своих людей в руках, насколько это было возможно, и не давал им следовать дурному примеру остальной части каравана. Это, однако, привело лишь к тому, что им приходилось покупать еду у Алвишевых воров. И сам бы я бесчисленное количество раз страдал от голода, если бы не рис и мука, так щедро предоставленные мне Джумой Мерикани. Даже в самый момент выхода моего из Тотелы он меня снабдил ими: пришли четыре человека с мешками риса и муки и со связкой табаку, когда мы уже совсем выступали в дорогу.

За эти четыре дня мы переправились через большое число рек, а некоторое расстояние прошли по берегам Килуилуи, или «Дьявольской реки», каковое название она вполне заслужила. Килуилуи мчится по дну глубокого ущелья в песчаниковых скалах, шириной всего около 20 ярдов. Переплетающиеся ветви деревьев, растущих на обоих берегах, не пропускают туда свет, образуя долог, непроницаемый для солнечных лучей. При взгляде сверху вниз все казалось темным, как Эреб[214]. Стены ущелья в самом начале покрыты папоротниками, а затем идут прямо вниз футов на 50, к темному ревущему потоку, помеченному сверкающей пеной там, где скалы ограничивают его стремительный бег к Ловои.

В лесах многочисленны очень высокие деревья, среди которых выделяется своими размерами и красотой мпафу. У некоторых деревьев по четыре-пять больших, похожих на контрфорсы выступав, имеющих у основания около 6 футов и постепенно исчезающих на высоте примерно 20 футов от земли; а дальше вздымается на высоту 70 или 80 футов, прежде чем начать ветвиться, ствол чистой цилиндрической формы.

Из-за нашей продолжительной стоянки мои люди были совершенно негодны для (больших переходов. Скоро они сделались неспособными нести свои грузы, а один настолько заболел, что его пришлось нести. Свое заболевание они приписывали нечистой воде в Тотеле. Я, однако, думаю, что, находясь там, они очень мало пили воды; ибо помбе и пальмового вина было полно, и почти каждый имел друзей среди местных жителей, которые давали ему любое количество напитка. Достаточно интересно и то, что в числе больных были все, кого я посылал в Каньоку.

Покинув холмистую область, мы подошли к следовавшим одна за другой плоским равнинам, которые в дождливый сезон должны быть почти непреодолимыми болотами: они все еще были сырые и заиленные, с большими ямами от проходивших стад слонов. В некоторых местах их следы были совсем свежие, и, если судить по ущербу, причиненному деревьям и кустарникам, и по тому, как вытоптана была местность — уничтожены все пешеходные тропы, — стада должны иной раз насчитывать больше 500 голов.

Нам (приходилось переправляться через много ручьев, пересекающих небольшие волнообразные холмы между равнинами и часто окаймленных болотами в милю шириной. Из этих ручьев особенно труден оказался Ндживи. На обеих сторонах рос лес, и берега ручья были обрамлены упавшими стволами деревьев, между которыми мы пробирались по грязи глубиной часто по грудь. Бесполезно было доверяться обманчивой помощи скользкой опоры, которую давали эти стволы. Потому что при попытке удержать равновесие на каком-нибудь из них ствол медленно поворачивался и сбрасывал неудачника в стоячую воду, полную гниющей растительности. Один-два таких неловких опыта научили нас, что разумнее брести по болотистому грунту и быть наказанным тем, что вымокнешь по грудь, нежели покупать временную неприкосновенность за риск окунуться с головы до ног. Позади деревьев была довольно сухая полоска травы, а дальше — сущая топь. Тропа была покрыта липкой грязью глубиной по колено, и с обеих сторон лежало трясущееся болото.

Кое-кто попытался избежать залитой грязью тропы, прыгая с пучка на пучок длинной жесткой травы, что росла в изобилии.

Но они скоро раскаялись, ибо пучки эти попросту плавают в смеси слизи и ила и тонут, как только на них ступишь, сбрасывая несчастного, обманутого их внешней устойчивостью, в предательскую трясину, откуда его должны извлекать более осторожные товарищи, терпеливо пробирающиеся вдоль по тропе, вместо того чтобы искать легкости, рискуя безопасностью. Говорят, что в подобных трясинах погибло много людей.

Посередине топи был ручей десяти футов ширины и шести глубины, с прекрасной чистой водой, с, казалось бы, твердым дном из желтого песка. Но песок имел лишь несколько дюймов толщины, а под ним лежал трясущийся ил.

Через определенные промежутки на пространстве болота находятся похожие на острова купы высоких стройных деревьев, растущих так тесно, как только возможно, и вздымающихся от зеленой поверхности без какой бы то ни было бахромы кустарника или подлеска. Они образуют сплошную массу из-за пышного разрастания разнообразных лиан, которые их соединяют в непроходимую чащобу.

На близком расстоянии эти болота выглядят как зеленеющие луга, а купы деревьев намного увеличивают их красоту. И лишь когда к ним подходишь, грустный опыт этих настоящих «болот отчаяния» рассеивает приятный обман. Картина идущего гуськом каравана, извиняющегося как огромная черная змея, если бы посмотреть на нее, была бы самая восхитительная.

Примерно за 15 миль до селения Лунги Манди мне показали место, где поставил свой лагерь первый белый торговец из Бие, пришедший в Уруа. По рассказам местных жителей, караван свой он вел, руководствуясь теми же принципами, что и Алвиш, и, я полагаю, люди не остались в восторге от его посещения.

По мере того как мы продвигались дальше, здоровье моих инвалидов начало восстанавливаться, а по прибытии в ставку Лунги Манди все выздоровели.

Селение это расположено в долине среди песчаниковых холмов с плоскими вершинами, очень лесистой и со множеством широких ручьев. Здесь я впервые увидел муравейники, похожие на муравейники Южной Африки. Раньше мне встречались высотой лишь в 10 футов, но теперь вдруг я наткнулся на несколько гигантов, имевших в высоту от 40 до 50 футов. Если сравнивать средства с результатами, то эти муравейники — большее чудо, чем пирамиды; кажется, будто целая нация взялась за работу и построила гору Эверест.

Став лагерем неподалеку от ставки Лунги Манди, мы вскоре были окружены туземцами. Кто пришел поглазеть, кто — продать свой товар, а иные высматривали, не найдется ли случая для какой-нибудь мелкой кражи. Первыми нашими визитерами были только мужчины: женщин и скот отправили за Ловои по причине дошедшего до них слуха, будто с нами находятся Касонго и Коимбра. Люди явно рассматривали визит своего государя как величайшее бедствие, какое только может выпасть на их долю.

При упоминании имени Касонго немедля началась оживленная пантомима, изображавшая отрезание ушей, носа и рук, и все заявили, что в случае его приближения спрячутся в джунглях. Лунга Манди или его заместитель периодически доставляют государю установленную обычаем дань, чтобы избежать катастрофы, какую являют собой его посещения; возвращение свое в целости они рассматривают как особое везение.

Вскоре после того, как мы устроились в лагере, нас посетил Лунта Манди. Был он очень стар, но, за исключением того, что наполовину ослеп из-за возраста, не обнаруживал никаких признаков упадка, а шел таким же легким и пружинистым шагом, как любой из молодых мужчин, которые его окружали. Во времена деда Касонго Лунга Манди был вождем этого округа, и он говорил, что жестокостью и варварством Касонго превосходит всех своих предшественников. Лунга Манди заметил, что уверен в том, что я — очень хороший человек, ибо он слышал, что своим людям я не позволял ни воровать, ни захватывать рабов, но заставлял их платить за провиант.

Теперь Ал-виш испытал неприятное положение обманутого обманщика, ибо обнаружил, что племянник, которого он оставил в этом месте 1Присматривать за тремя мешками бисера, предназначенного для закупки продовольствия на обратную дорогу, присвоил большую его часть. Громкими и горькими были его причитания и отчаянными— его проклятия по поводу этих «Тrе saccos — per gustare caminho!»[215]. Но я, пожалуй, обрадовался, услыхав, что из-за этого непорядочнейшего поведения его родственника мы вынуждены будем спешить в пути.

На следующий день после остановки здесь, к великому моему удивлению, явились несколько людей Джумы Мерикани, доставившие мне палатку из травяной ткани, посланную им сразу же по получении известия, что моя сгорела; таким образом, он увеличил долг благодарности, которой я ему был обязан за многие и великие его любезности. Люди сказали, что им было велено следовать за мной, пока не догонят, ибо где же это слыхано, чтобы англичанин путешествовал без палатки.

Лунга Манди, видимо, склонен был быть весьма дружественным; он подарил мне хорошую овцу, а я в ответ сделал ему подарки, каковыми, как он заявил, он был вполне удовлетворен. Через какое-то время он стал упрашивать, чтобы ему позволили увидеть действие огнестрельного оружия, и я выстрелил по мишени, дабы дать ему представление о точности боя винтовки, которая его очень удивила. К сожалению, кто-то ему рассказал о чудесных разрушительных свойствах разрывных пуль, и он не удовлетворился, пока я не выпустил один заряд в дерево. Тут результат так его испугал, что он поспешно покинул лагерь, и ничто не могло убедить его вернуться. Позже я слышал, будто он спрятался в джунглях в твердом убеждении, что Касонго поручил мне лишить его жизни.

Алвиш и его люди поддерживали у вождя это представление, завидуя, пожалуй, прежнему его дружественному отношению ко мне, и я больше вождя не видел, хотя сыновья его частенько приходили ко мне в хижину. Они говорили, что отца их легко испугать из-за его возраста, но заверили меня, что, когда караван уйдет, они убедят Лунгу Манди в том, что у меня не было ни малейшего намерения ему повредить.

Накануне назначенного отправления я услышал, что несколько человек, оставленных позади, не вернутся до следующего дня; тогда еще один день был отведен на закупку продовольствия. По истечении этого срока Алвиш сказал мне, что все готово для выхода и мы отправимся на рассвете.

Но когда настало утро, множество людей отказалось двинуться без Коимбры, который вместе с Касонго все еще был в походе за рабами. Я тщетно напоминал Алвишу, что, когда Коимбра уходил из Тотелы на это предприятие, его предостерегали, что караван не станет из-за него задерживаться. Однако единственным объяснением (или отговоркой), какое Алвиш дал тому, что нарушил данное мне слово этими продолжающимися задержками, было, будто дожидается он не Коимбру, а тех людей, которые с ним, поскольку их приятели отказываются идти без них. Если он будет настаивать на продолжении марша, заявил Алвиш, они разграбят его слоновую кость и рабов.

Прослышав про только что пришедший отряд, якобы независимый от Алвиша, я попытался уговорить его начальника пойти вперед вместе со мной. Обнаружилось, что этот начальник — раб португальского купца Фран-сишку Сима да Розы, живущего в Мандонге, неподалеку от Донду, на реке Кванза. Звали его Баштиан Жозе Переш, и он говорил по-португальски. Он не был дома три года, отправившись с несколькими людьми из Ловале добывать слоновую кость, и постепенно дошел до Уруа.

Когда он сюда добрался, то, не имея достаточно сил, чтобы возвращаться самостоятельно, должен был дождаться каравана Алвиша, прежде чем пытаться пройти через Усамби и Улунду. Баштиан оказал, что угрозы Алвиша, который опасался, как бы я его не выбрал в проводники, удержали его от того, чтобы прийти ко мне раньше, и заверил меня в своем желании идти со мной вместе. Но поскольку Алвиш-де выступит почти немедленно, он, Баштиан, думает, что лучше пересечь Усамби в его обществе.

Я убеждал Баштиана не ждать более ни минуты. Но он остался при своем мнении по сему поводу, и ничего не оставалось, как снова пытаться уговорить Алвиша отправиться в путь.

Я знал, что в караване есть большая группа лиц, совсем уставших от ожидания, но боящихся выступить самостоятельно. Я неоднократно подстрекал их выражать недовольство. Из этого воспоследовали палабр за палабром[216], дни проходили, но никакого движения не было сделано.

Тогда я решился идти сам по себе во что бы то ни стало, услышав, что Баштиан и недовольная часть людей Алвиша обещают последовать за мной. Это подняло множество бурных споров, ибо Алвиш приходил в ярость при мысли, что я ускользну у него между пальцев. Он тянул время, заявляя, что, если только я подожду еще три — дня, он определенно выступит, придут оставленные люди или нет; вновь он уверял, будто задерживает караван не ради Коимбры, но из-за туземцев из Бие, так как их родичи в этом селении захватят его слоновую кость, если-де он возвратится без этих людей. Однако я держался твердо и, верный своему решению, отправился в путь 7 июля. Алвиш и Баштиан вышли вместе со мной.

Глава 8

Еще один пожар. — Обманчивый амулет. — Разрушение и запустение. — Пленники Коимбры. — Безжалостное обращение с женщинами. — И он себя называет христианином! — Несчастья и смерть. — Злоупотребление португальским флагом. — Алвиш получает свою долю плоти и крови. — Ловои. — Граница произрастания масличной пальмы. — Состав каравана. — Снова пожар. — Укрепления Мсоа. — Мшири. — сОчень дурной человек». — Его могущество. — Его последователи. — Торговля рабами растет. — Ее результаты. — Судьба женщин-рабынь, — Возможный вывоз. — Боги войны. — Чрезмерная жара. — Самая холодная наша ночь. — Алвиш теряет рабов. — Его причитания. — Меня принимали за дьявола. — Горестная процессия рабов. — Таинственная роща. — Мата яфа. — Упражнения в вивисекции на женщине. — Восстание сестры-жены. — Болотистые равнины. — Роскошная трапеза. — Выжигаем себе дорогу. — Лагуны. — Разведение пчел

По окончании первого перехода мы стали лагерем около купы деревьев невдалеке от деревни. Но едва были построены хижины и поставлены палатки, как поблизости от нас вспыхнул пожар, и потребовались вся наша бдительность и энергия, чтобы не дать сгореть лагерю. Так что, не прими мы действенных мер к тому, чтобы не дать пламени до нас добраться, сложный церемониал, соблюдаемый при магическом обряде против пожара, немного бы стоил.

Переход был приятным — в том, что касалось местности, но изводила необходимость быть свидетелем опустошения и разорения, чинимых вороватыми и вредоносными мерзавцами из состава каравана.

Когда следующим утром я готов был паковаться, мне сообщили, что движения не будет, так как ночью сбежало много рабов (что им не в укор!) и их хозяева отправились их преследовать. Это меня весьма огорчило, но я обрадовался, услышав, что ни одного беглого не поймали и дальнейших розысков не будет.

Ночью попытались удрать некоторые другие, но хозяева их, став более бдительными из-за своих прежних потерь, не спали и обнаружили рабов, готовящихся к побегу, прежде чем они смогли его осуществить. Несколько часов лагерь оглашали страдальческие вопли этих бедных созданий, которых жестоко избивали их хозяева.

Наутро я получил от Алвиша наглое послание, гласившее, что должен к нему (прийти; и, хоть оно меня и взбесило, я почел за лучшее сразу же пойти и выяснить смысл столь странного (поведения. При встрече он благодушно сообщил мне, будто получил известие, что Коимбра находится по соседству, поэтому нам придется его ждать. Мои протесты и возражения по поводу того, что мы уже потратили впустую слишком много времени, а такой маленький отряд легко сможет нас догнать, были оставлены без внимания. Алвиш просто отвернулся, сказавши, что хозяин каравана — он и люди будут идти или стоять, как ему заблагорассудится.

Я почувствовал сильное желание вытряхнуть этого грязного старого прохвоста из его тряпок, но нашел, что лучше не пачкать об него руки.

Коимбра явился после полудня с партией, которая состояла из 52 (!) женщин, связанных группами по 17 и 18. У некоторых на руках были дети, другие находились на поздних месяцах беременности — и все нагружены огромными связками травяной ткани и прочего награбленного добра. Эти бедные создания, усталые, со стертыми в кровь ногами, были покрыты рубцами и шрамами, показывавшими, сколь безжалостно жестоким было обращение с ними дикаря, который себя именовал их собственником.

Помимо этих несчастных женщин партия (которую эскортировали из Тотелы несколько людей Касонго) включала только двух мужчин, принадлежащих Коимбре; двух жен, подаренных ему Касонго и оказавшихся вполне равными Коимбре в «надзоре» за рабами; и троих детей, из которых один нес идола, подаренного Касонго Коимбре; последний почтительно считал этого идола таким же богом, как любой другой, хотя и утверждал, что он — христианин.

Христианство Коимбры, как и большинства людей смешанной крови в Бие, состояло в том, что его крестил какой-нибудь мошенник, именующий себя священником. Будучи слишком плох для того, чтобы его терпели в Луанде или в Бенгеле, он убрался во внутренние области и сумел просуществовать на гонорары, которые ему уплачивают за исполнение внешней формы крещения любых детей, каких ему приносят.

Несчастья и потери человеческих жизней, которые били следствием захвата этих женщин, намного более тех, какие можно себе вообразить, если только не быть свидетелем нескольких таких душераздирающих сцен. Польше того, <в акты жестокости, совершаемые в сердце Африки под португальским флагом людьми, называющими себя христианами, едва ли смогут поверить те, кто живет в цивилизованной стране. А правительство Португалии не может быть осведомлено о зверствах, какие творят люди, утверждающие, будто они его подданные[217].

Чтобы захватить 52 женщины, было уничтожено по меньшей мере 10 деревень, каждая с населением от 100 до 200 человек, а всего около полутора тысяч. Возможно, некоторые смогли случайно спастись в соседних деревнях, но большая часть, несомненно, сгорела, когда на их селения напали врасплох, была застрелена при попытках спасти своих жен и семьи или же обречена на голодную смерть, если только какой-нибудь дикий зверь не положит более скорый конец их страданиям.

Когда Коимбра прибыл с такой богатой добычей, Алвиш оказался достоин обстоятельств и потребовал много рабов в оплату издержек, понесенных из-за того, что его задержали.

С этим дополнительным грузом несчастий, привнесенным в караван, мы шли следующий день и переправились через Ловои — кто по рыболовной запруде, а кто вброд, там, где река была глубиной до середины бедра при 120 футах ширины. Вода явно значительно спала со времени прекращения дождей, так как виднелись признаки того, что река была втрое шире теперешнего при полных 12 футах глубины. Берега обрамляют прекрасные перистые финиковые пальмы, растущие на полосе травы., а фон из высоких деревьев придает всему пейзажу очаровательный вид.

Ловои образует здесь рубеж между Уруа и Усамби. За ней я не встречал масличных пальм: высота над уровнем моря составляет теперь больше 2600 футов, которые мне представляются общей границей их произрастания. В немногих случаях их можно увидеть на высоте 2800 футов, а, по словам д-ра Ливингстона, в ставке Ма Казембе они растут на высоте 3000 футов над уровнем моря, что составляет, несомненно, весьма исключительное явление.

Три мили крутого подъема от реки привели нас к месту лагеря возле укрепленного тяжелым палисадом селения Мсоа.

Различные группы, из которых состоял караван, были следующими: один лагерь образовал мой собственный отряд, другой — Алвиш и его люди со своими рабами, третий — Коимбра, его жены и его партия рабынь. Помимо этого были еще две стоянки самостоятельных отрядов из Бие, еще одна — жителей Кибокве и даже еще одна — лагерь людей из Ловале, или, как их обычно называли по имени вождя той страны, людей Киньямы.

Вскоре после того, как мы пришли, на нас вновь обрушился пожар. Один из этих небольших лагерей сгорел, и всю местность, которая была покрыта высокой травой, охватило пламя. К счастью, другие лагеря были разбиты там, где трава была короткой, и таким образом уцелели. Некоторые рабы благоразумно воспользовались суматохой и вернули себе свободу.

Местность вокруг Мсоа была приятная и процветающая; округа многолюдна, а селения защищены частоколом и окружавшими их широкими сухими рвами. Канавы имеют 12 футов глубины и такую же ширину, а вынутая земля использована для вала с наружной стороны частокола, так чтобы сделать его неуязвимым для мушкетов. Эти необычные укрепления предназначены для защиты от набегов Мшири — вождя Катанги[218].

О Мшири я слышал раньше; он известен как «очень плохой человек» (мту мбайя сана). Но я не имел представления о том, что он распространяет свои грабежи и на Усамби. Мшири — один из вакалаганза, главного племени ваньямвези; много лет назад в поисках слоновой кости он с сильным отрядом проник в Катангу. Оказавшись там, он увидел, что его отряд, обладающий преимуществом огнестрельного оружия, легко сможет отвоевать власть у туземного правителя. Этим Мшири немедленно занялся и утвердился в качестве независимого вождя, хотя Катанга, собственно, находится во владениях Касонго. Как ее правители, Касонго и его отец, Бамбарре, часто посылали отряды требовать с Мшири дань; однако те всегда возвращались как угодно, но только не с успехом, а ни Касонго, ни отец его не считали разумным рисковать своим престижем, двинувшись против Мшири лично.

Мшири собрал вокруг себя большое число ваньямвези и недовольных из низших слоев торговцев с Восточного побережья. Порохом и ружьями он снабжается, торгуя как с Бенгелой, так и с Уньяньембе. Больше 20 лет его посещают караваны, руководимые португальцами-метисами или рабами португальцев, и поставляют в его ряды многочисленных рекрутов. Так как слоновой кости мало, Мшири торгует главным образом рабами и медью. Последнюю добывают на месте, из рудников Катанги, по за рабами Мшири приходится посылать во все стороны.

За небольшую плату он позволяет отрядам своих приверженцев сопровождать работорговые караваны в их набегах, а по возвращении в ставку рабов делят между купцами и Мшири пропорционально числу ружей, предоставленных его людьми. Торговля Мшири с Бие и Западным побережьем быстро расширяется и, как следствие, обширные пространства страны обезлюдели.

Лишь немногие рабы, принадлежащие торговцам из Бие и с Западного побережья, достигают Бенгелы. Большинство их, в особенности женщин, отправляют в страну Секелету[219] в обмен на слоновую кость. И вовсе не невозможно, что некоторые из них в дальнейшем оказываются на пути к алмазным роосыпям в артелях работников, которых берут туда кафры[220].

Тем не менее я убежден, что к побережью близ Бенгелы забирают больше невольников, чем там возможно использовать, и что должен существовать рынок сбыта для них. Я весьма склонен держаться мнения, что, несмотря на неустанную бдительность командиров наших военных кораблей, несмотря на людские жизни и денежные средства, какие Англия потратила на подавление этой бесчеловечной торговли, многих рабов все еще вывозят тайком, возможно — в Южную Америку или в Вест-Индию[221].

За частоколом снаружи селения перед маленькими хижинами фетишей помещают в качестве приношений большие коллекции рогов и челюстей диких зверей, дабы заставить африканских богов войны и охоты и дальше быть благосклонными к их почитателям.

От этих селений дорога идет через леса и открытые саванны, пересекая широкое болото, воды которого собирает Лувуа, текущая несколькими небольшими протоками на юг и в конечном счете «падающая в Лубури, приток Луфупы.

Мы стали лагерем на обширной открытой равнине, лишенной деревьев и тени. Там недавно выгорела трава, и чрезмерный жар от спекшегося грунта в сочетании с жаром лучей не прикрытого облаками солнца был почти непереносим. А за этим обжигающим днем последовала самая холодная ночь, какую мы испытали в Африке: из-за ясности неба и, следовательно, чрезмерной теплоотдачи термометр наутро показал в моей палатке всего 46,5° по Фаренгейту[222].

В этом лагере племянник Алвиша и рабы, которые присвоили Алвишев бисер в ставке Лунги Манти, воспользовались случаем, чтобы сбежать. Всех их выпороли и держали в цепях до выступления каравана. А тут их выпустили и дали грузы для переноски со многими ужасными угрозами насчет того, что с ними произойдет в Бие. Обнаружив, что за ними здесь не следят, они сочли более благоразумным удрать.

Алвиш, сильно этим расстроенный, сделал дневку, дабы отыскать объекты своего гнева. Поскольку Коимбра уходил на розыски продовольствия в деревне, которая должна была быть нашей очередной стоянкой, я воспользовался случаем сопроводить его и поискать лучшего места, нежели та обжигающая площадка, где мы в то время находились.

По пути мы встретили несколько ручьев и небольшие болотистые места — «худые шаги», как сказал бы ирландец, — но в конце перехода были вознаграждены тем, что нашли восхитительное место для лагеря рядом с Кавалой. Это была еще одна окопавшаяся деревня, а Попорла, — местный вождь, сказал, что некоторое число людей Мшири недавно прошли мимо, оставив деревню в покое из-за мощи ее укреплений.

Продовольствия было не достать, за исключением небольшого количества зерна. Но жители были так обрадованы тем обстоятельством, что караван готов платить за то, что ему потребуется, что дали нам возможность покупать еду по самым умеренным ценам.

У жены Попорлы, которая сопровождала мужа в лагерь, мне удалось получить полдюжины яиц, которые были исключительным деликатесом. Но Попорла пришел в ужас, что «великому человеку» придется ограничиться яйцами, и доставил мне корзину бобов и кусок обугленного мяса. Это было, я полагаю, единственное мясо, какое нашлось у них в деревне; при ближайшем рассмотрении оно оказалось дыхательным горлом какого-то дикого животного. Не без некоторого труда я избежал того, чтобы съесть его перед глазами вождя: тому так хотелось, чтобы я начал есть, не смущаясь его присутствием! И меня почти заставили это сделать. Но под предлогом предельной застенчивости я отделывался от лакомого куска. Когда вождь ушел, мой слуга выменял за это мясо у одного из людей Коимбры початок маиса.

Алвиш прибыл на следующий день, не только не найдя беглецов, но и потеряв еще двух или трех рабов. Со многими причитаниями по поводу суровости своей участи он явился ко мне выразит-ь надежду, что я вспомню о нем и его утратах. Это я смог ему пообещать с чистой совестью, ибо до моего смертного часа он всегда пребудет в моих мыслях как один из самых отвратительных продуктов поддельной «цивилизации».

Мне приятно было услышать, что, по его мнению, рабы убегали из-за тех шансов, какие им предоставляют короткие переходы и многочисленные привалы, а потому-де он будет спешить, насколько это в его силах. Я был достаточно эгоистичен, чтобы понадеяться на то, что в результате мы сможем идти вперед без дальнейших раздражающих стоянок.

Из Кавалы мы прошли через Анголо, и жители приходили к нам, стремясь продать муку и зерно за бисер. Теперь я обнаружил, что Алвиш и его люди основательно позаботились о том, чтобы обеспечить себя товарами для путешествия к побережью, добыв особую разновидность бус. Такие бусы не ввозят с Западного побережья, но люди Алвиша украли большое их количество у варуа, которые особенно любят эти бусы и покупают их у арабов.

Разбив на ночь лагерь в джунглях, мы далее пошли к Лупанде; путь занял три дня. Дорога хорошо обеспечена водой, а селения обнесены валом и частоколом. И хотя жители некоторых из них вообще не желали иметь с караваном никакого дела, другие свободно являлись в лагерь с зерном на продажу. Урожай матамы только что убрали, она была дешева и в большом количестве.

Около какого-то селения я увидел дохлого питона 13 футов 8 дюймов длины, но небольшого в обхвате.

Ни в одну из этих деревень нам не позволили войти. Но когда я возле одной из них дожидался, пока меня догонит караван, двоим из моих людей удалось попасть внутрь с намерением попытаться купить для меня такую редкость, как курица или коза. Едва только их обнаружили, поднялся крик, и все жители укрылись за внутренним палисадом, а входы заперли. Затем жители принялись из этого внутреннего укрепления грозить моим людям копьями, и те рассудили, что разумнее убраться.

Но спустя какое-то время к обитателям деревни возвратилась уверенность, и, видя только меня и троих моих спутников, они решились выйти наружу, чтобы удовлетворить свое любопытство, разглядывая нас на расстоянии.

В конце концов я уговорил одного из туземцев приблизиться ко мне. Но, рассмотрев меня хорошенько, он закрыл лицо руками и с воплем бросился прочь. Никогда раньше он не видел белого человека и, как полагаю, подумал, что я и в самом деле — дьявол.

Затем ко мне подошел мальчик лет десяти, и я ему дал несколько бусин и немного табаку. Увидев, что малышу не причинено никакого ущерба, другие жители окружили меня, смеясь и любопытствуя, а одна добродушная старуха даже согласилась продать мне курицу.

В то время как мы были заняты оживленной беседой — жестами, — появился караван Алвиша, и туземцы немедля убежали в деревню и закрыли входы.

Место, что я выбрал для своей стоянки, было возле тропы, и весь караван прошел передо мной; грустное шествие продолжалось более двух часов. Женщины и дети со стертыми ногами, перегруженные, были безжалостно подгоняемы своими варварами-хозяевами. И даже когда они достигали своего лагеря, он не был для бедных созданий приютом отдохновения. Их заставляли строить хижины и собирать дрова, носить воду и готовить для тех, кто ими владеет; им еще сравнительно везло, если они ухитрялись устроить себе какой-то кров до наступления ночи.

Вид лагеря экспедиции в Лупанде

Потери труда, вызываемые тем, что невольники в работающих артелях связаны вместе, чудовищны! Ибо, если нужен один горшок воды, достают его из реки двадцать человек, а ради одной охапки травы для покрытия хижины используется вся связка. На дороге тоже, если одному в связке надобно остановиться, вся она должна следовать его движениям, а когда падает один, он тянет вниз пятерых-шестерых.

Вся страна довольно лесиста, а ручьям почти что нет числа. Гигантские деревья вздымаются ввысь целыми рощами без подлеска. И непонятное чувство благоговения постепенно охватывало меня, когда я одиноко шел среди их огромных стволов и смотрел вверх, на высоко поднятые вершины, чьи раскинувшиеся ветви закрывали свет полуденного солнца.

В Лупанде вождь принес для продажи слоновий бивень; и караван простоял день, дабы Алвиш смог поторговаться из-за цены. Но даже после этого он его не купил.

Я немного потолковал с этими людьми, а также с вождем по имени Мазоцда, чью деревню мы прошли накануне. Они мне рассказали, что мата яфа, которого низложила его сестра, (крадучись пробирался через область, лежащую примерно в восьми милях к северу от нас, направляясь просить поддержки своего друга и родственника Касонго в деле восстановления у власти.

В дополнение к отрезыванию носов, губ и ушей нездоровое любопытство этого гнусного субъекта побудило его распространить однажды свои упражнения в вивисекции настолько, чтобы даже принести в жертву несчастную женщину, которая вот-вот должна была стать матерью. Против этого выступила его сестра — которая является также и его главной женой[223], — побуждаемая инстинктом самосохранения. Ибо она была уверена, что, будучи сама женщиной, могла бы быть в один «прекрасный» день избрана мата яфой в виде объекта при удовлетворении его любознательности. Итак, собравши сильную партию, она попыталась захватить его ночью врасплох в его хижине и убить. Слухи об этих намерениях дошли до мата яфы, и он сбежал всего лишь с горсткой людей, а сестра провозгласила правителем вместо него его брата.

В качестве средства обмена на рабов здесь в лагерь доставляли большое количество меди, получаемой главным образом из рудников примерно в 50 милях от этого места. Она отлита в форме андреевского креста, как было описано раньше, и переносится связками по 9-10 таких крестов, подвешенными с обоих концов шеста и весящими в целом от 50 до 60 фунтов. Когда я поднял половину такого груза, состоящую из десяти отливок, и подержал ее на вытянутой руке, окружающие были поражены и заявили, что я совершил «большой магический обряд», раз способен это сделать. Кое-кто из жителей деревни и некоторые люди Алвиша и мои собственные попытали свои силы: одному из моих удалось удержать шесть штук, но в среднем держали четыре-пять. Нужно помнить, что никто из этих людей никогда раньше не пробовал это проделывать, и многие из них, несомненно, могли бы намного превзойти меня в иных испытаниях силы. Но я того мнения, что средняя мускульная сила туземца решительно меньше силы белого человека[224].

По уходе из Лупавды целый день заняло пересечение болота с глубокой грязью и частых ручьев, покрытых тинги-тинги, по которой мы пробирались от островка к островку, а в конечном счете и заночевали на одном из них, покрытом красивыми деревьями. В этом болоте лежат истоки как Ломами, так и Лувемби; и реки эти соединяются после того, как Лувемби пройдет озеро Ики.

На болоте я увидел стадо маленьких антилоп и, после того как долго подкрадывался к ним, сумел подстрелить одну. Я велел своим людям освежевать ее и разделать, сам же пошел за оставшимся стадом в надежде на еще один выстрел. Когда я вернулся, между моими людьми и какими-то жителями Бие вспыхнула ссора, поскольку последние предъявили претензию на половину козла, так как стадо первым заметил один из них. Я разрешил спор, сказав, что тот, кто первый увидел стадо, получит небольшую долю мяса, но что касается прочих, то они могут убираться к черту.

Алвишу я послал немного мяса в виде подарка, но неблагодарный старый прохвост немедленно потребовал больше под тем предлогом, что караван-де его, а потому вся подстреленная дичь должна для распределения доставляться ему. Вероятно, послание, какое я отправил в ответ, и не вполне его удовлетворило, и было определенно невежливым, но я сразу же занялся тем, что, оставив себе бедро и почки, остальное поделил между своими людьми.

Помимо козла я подстрелил нескольких голубей и в результате устроил себе роскошный пир; меню включало жаркое из оленьего бедра, жареного голубя и нежные побеги молодого папоротника, сваренные вместо спаржи.

Следующий переход был по некогда очень плодородной, но ныне покинутой людьми местности, а через семь миль нас и вовсе остановила высокая трава. Вследствие этого пришлось вернуться на противоположный берег реки, через которую мы только что переправились, и поджечь траву впереди, дабы расчистить путь. Когда пламя немного отодвинулось, я пошел за ним, рассчитывая подстрелить какую-нибудь дичь, но увидел лишь маленьких птичек да многочисленных ястребов с коршунами, которые бросались вниз в дыму и огне, гоняясь за добычей, и зачастую сами оказывались жертвой огня.

Теперь мы, видимо, находились точно на водоразделе между реками, текущими к Луалабе ниже Ньянгве, и теми, что в нее впадают выше Ньянгве и озера Касали. Мы проходили мимо заросших травой лагун, дающих начало множеству ручьев; близ одной из них мы стали лагерем.

Нас посетил вождь соседней деревни, и от него я узнал названия рек, через которые мы переправились. Но когда я поинтересовался его именем и названием его деревни, вождь сразу же ушел прочь, опасаясь, что я совершу магический обряд — против него.

Отсюда мы прошли к селению Фундаланга, близ последних областей Усамби, и — простояли там три дня, чтобы закупить — провиант. По дороге располагались огромные чащи бамбука, тянувшиеся на расстояние около восьми миль.

В Фундаланге держат — пчел в ульях, а воск собирают для торговли, так как возвращающиеся из Катанги караваны обычно проходят через этот пункт и покупают большое количество воска за медь, которую они получили в — Катанге.

Еще один переход привел нас к Лубиранзи[225]; 27 июля 1875 года мы переправились через нее и вступили в пределы Улунды.

Глава 9

Улунда. — Рожденные в рабстве. — Рагу из слона. — Алвиш хитрит со мной. — Я вынужден следовать за ним. — Валунда. — Грязное племя. — Ответная благодарность. — Необычайно маленькие хижины. — Я падаю в волчью яму. — Моя винтовка вызывает удовлетворение. — Зебра. — Холодное купание. — Лед в августе. — Жители Лавале продвигаются на восток. — Трусливое поведение жителей Бие. — Кафунданго. — Бегство артели рабов, — Жестокое обращение с ними. — Материнская привязанность. — Дикие манеры жителей Ловале. — Вымогательство. — Грубость одежды. — Умелая обработка железа. — Наконечники стрел и топорики. — Еще раз говядина, но не для меня. — Многочисленные фетиши. — Замбези и Касабе. — Взаимопроникновение их систем. — Доступны для торговли. — Способ рыбной ловли. — Катенде в парадном наряде. — Воспоминания о Ливингстоне. — Легенда об озере Дилоло

Улунда — длинная и узкая полоса земли (около ста миль шириной — в том месте, где мы в нее вступили), лежащая между 5 и 12 градусами южной широты. Основная часть ее жителей — это валунда; но мата яфа, его ближайшие слуги и некоторые губернаторы округов принадлежат к варуа[226]. Деревни их невелики, их мало, к они далеко отстоят одна от другой, а большая часть страны — все еще первобытный лес.

После одного перехода мы остановились из-за нескольких женщин, которые собирались немедля увеличить численность каравана. Я вышел с ружьем, но возвратился без успеха, не видав ни копытных, ни пернатых. Кое-кто из людей Алвиша оказался более удачлив: они застрелили двух небольших слонов, по каковой причине мы задержались еще на день, чтобы можно было разделить мясо.

Я добыл кусок хобота, ибо, зная, что он считается большим лакомством, хотел (в основном из любопытства) его попробовать. Но либо поварское искусство Самбо не соответствовало этому отборному кусочку, либо мясо требовало кого-нибудь более посвященного в гастрономию, чем я, для того, чтобы его оценить, но я определенно никогда более не решался взять в рот рагу из слонятины.

Процесс разделки слоновых туш являл взору картину омерзительной суматохи. Все люди Алвиша были на них и около них, разрубая и разрывая эти туши на части, ссорясь и дерясь между собой, подобно стае бродячих собак.

Вдохновленный видом этой крупной дичи, я на следующий день ходил почти что 6 часов и прошел через все укрытия, какие мне встречались; и как раз перед моим возвращением из чащи выскочила большая антилопа. Я положил ее картечью, но она вскочила на ноги, и тогда я послал в нее пулю из второго ствола. Оказалось, что пуля прошла через сердце и легкие, но картечь, ударившись в толстую часть плечевой кости, расплющилась, не проникнув глубоко; основание гильзы сделалось плоским, как таблетка.

Один из моих людей тоже принес антилопу, и отряд мой теперь был так же хорошо обеспечен мясом, как и люди Алвиша, которые целиком оставили себе слонов. Они ничего нам не дали, хотя я и пытался купить для своих людей какую-то часть, и даже за маленький кусок хобота, который я достал, чтобы удовлетворить свое любопытство, я дорого заплатил.

Когда мясо упаковали, мы продолжили движение, но всего после двухчасового марша через джунгли наткнулись на селения, из которых бежали жители. Люди Алвиша сразу же остановились и объявили, что они устроят здесь лагерь, раз любое количество еды можно получить задаром. Совершенно возмущенный, я пошел дальше в нужном направлении с несколькими своими спутниками, оставив Бомбею распоряжение идти вслед за мной с остальными людьми и их грузом. Пройдя час, я уселся под деревом ждать Бомбея. Вскоре он появился с полудюжиной человек и без тюков, так как Алвиш пошел другой дорогой, а мои люди отправились вместе с ним. Посылать вдогонку было бесполезно, так что ничего не оставалось, как вернуться и спешить за ними.

Проходя через деревню, которая была разграблена, я вспугнул большую стаю цесарок, кормившихся зерном, что рассыпали вокруг грабители, и подстрелил отличную птицу; это привело меня в лучшее расположение духа перед приходом в лагерь.

Еще задолго до того, как мы нагнали Алвиша, зловоние, исходящее из вьюков гниющего мяса, которое уже испортилось, будучи приготовлено наспех, давало нам обильные доказательства того, что мы движемся по следу каравана.

Я заговорил с Алвишем относительно направления его пути и спросил, с какой целью идет он на юго-юго-восток, когда Бие лежит примерно к западу-юго-западу. Он ответил, что это — очень хорошая дорога и единственная, какую он знает. Мои люди слишком страшились лежащей впереди страны, чтобы последовать за мной одним, и говорили, что ни один из них не знает, где найти продовольствие или воду, и не сможет говорить на языках людей, которые бы нам встретились. В этом, конечно, было много правды; и, зная, что, если я — покину Алвиша, большая часть моих людей меня бросит и последует за ним, я вынужден был подчиниться его руководству.

Немногие люди, какие посетили наш лагерь, были первыми валунда, которых я увидел; они казались грязным, диким племенем. Одежда мужчин состояла из кожаных передников, тогда как женщины довольствовались тем, что носили несколько клочков лубяной ткани. Волосы их не были убраны по какой-либо моде, но просто покрыты грязью и жиром; эти люди были примечательны и полным отсутствием украшений.

Ничто не показывало, что валунда когда-нибудь имели дело с караваном, ибо ни у кого не было бус или куска ткани. Я дал несколько бусин мужчине, из которого безуспешно пытался извлечь немного информации, и он был очень обрадован подарком.

Следующий наш переход был утомительным и хлопотным, ибо все тропы «стали мертвые», как говорили люди. Единственные хижины, какие мы видели, были орошенные, и мы часто теряли дорогу. Поздно во второй половине дня мы все же добрались до места, к которому направлялись; здесь я получил сомнительное удовлетворение, узнав, что дорога, по которой я желал пойти накануне, прямо привела бы нас сюда.

Теперь мы были рядом с деревней Мвене Кулы — младшего вождя Улунды — и на главной дороге между столицей мата яфы и медными рудниками и соляными июлями около Квиджилы. Мимо них проходили помбейруш Педру Жуан Баптиста и Анастасиу Жозе, когда путешествовали из столицы мата яфы к Ма Казембе[227]. Пустыня в 40 дней пути, которая, как им рассказали, лежит между этими двумя местами, явно была страной предшественника Касонго. Нет сомнения, что мата яфа завидовал тому и по этой причине послал путешественников вокруг владений соседа, а не через них. Однако уже некоторое время мимо не ходили отряды купцов по причине расстроенного состояния дел в ставке мата яфы.

От здешних людей я узнал, что прежний мата яфа умер около года назад и ему наследовал тот, про которого мы слышали в Усамби. Но, будучи даже более жесток, чем это обычно бывало, он был заменен одним из своих братьев, которому помогла их сестра; о ней нам уже рассказывали.

Несколько человек от Мвене Кулы принесли Алвишу и мне маленький горшок помбе, немного обжаренного мяса буйвола и заднюю ногу буйвола в состоянии, близком к гниению. И хоть мясо это и невозможно было есть, мы употребили его с пользой, обменяв на зерно.

Когда мы отдарили посланных бисером, старший из них натер землей грудь и руки, а затем вся группа стала на колени и трижды хлопнула в ладоши, сначала очень громко, потом потише. Это повторилось три раза.

Рано утром следующего дня мы прошли поблизости от деревни Мвене Кулы — беспорядочного собрания маленьких хуторов; некоторые окружены грубыми оградами из колючих кустов, другие открыты. Хижины построены аккуратно, но на удивление малы: стены поднимаются не выше трех футов.

Позади деревни находятся (поля; считается, что их защищают фетиши, состоящие из воткнутых в землю мертвых деревьев с многочисленными тыквенными и глиняными горшками, которые висят на ветвях; деревья окружены небольшими оградами.

Во время этого перехода я имел несчастье растянуть связку у щиколотки так сильно, что вынужден был наспех сделать гамак, и несколько дней меня несли.

Извилистая дорога шла мимо множества метких поселков, состоявших лишь из нескольких хижин в центре участка расчищенной и обработанной земли. Они были окружены загородками около четырех футов высоты, которые построены из древесных стволов, уложенных друг на друга; в этом положении их удерживают столбы, установленные через определенные промежутки. Все хижины невелики; в то время как одни из них — круглые, с коническими крышами, другие продолговатые, с двускатными крышами, и обшиты циновками.

Немногие открытые пространства посреди лесов, из которых главным образом состоит местность, даже сейчас еще были заилены, хотя уже давно начался сухой сезон. Во время дождей они должны превращаться в болота.

5 августа мы переправились через Лукоджи — главный восточный приток реки Лулуа — большую реку, принимающую большинство более мелких речек[228], которые мы недавно переходили. В нескольких милях отсюда находится селение казембе, второго правителя Улунды, но он отсутствовал, отправившись выразить почтение новому мата яфе[229].

Двумя днями позднее мы достигли деревни, которая состояла приблизительно из 20 хижин и была окружена большим ограждением. Перелезая через ограду там, где, казалось, находится настоящий вход, я услышал, как люди кричат: «Осторожно, там яма!» Я очень внимательно осмотрел землю и, обойдя небольшое отверстие, поставил ногу туда, где было, как мне показалось, твердое место. Сразу же поверхность поддалась, и я совершил быстрый полет в яму-ловушку для диких зверей. От падения на дно я спасся, раскинув руки, когда падал и таким образом, выбрался без более серьезного ущерба, нежели сильное сотрясение.

На следующий день мы дошли до Кисенги, лежащей между истоками Лулуа и рекой Лиамбаи, или Замбези. Гак как это последняя остановка в Улунде, мы пробыли здесь несколько дней, чтобы раздобыть зерна и намолоть муки для предстоявшего, как — говорили, пятидневного перехода отсюда до Ловале.

Луна очень хорошо послужила для наблюдений; за три ночи мне удалось получить 187 расстояний и таким образом точно зафиксировать положение этого важного места.

Здесь мы встретили небольшую группу людей из Ловале, искавших слоновую кость и воск. Они были — вооружены ружьями, и, как это всегда бывало, те, у кого они есть, проявили большее любопытство в отношении моих ружей, нежели люди, которые никогда не видели никакого огнестрельного оружия. Мою тяжелую винтовку осматривали с большим восхищением, но сочли ее недостаточно длинной, так как собственное их вооружение — длинноствольные португальские кремневые ружья. Но когда один из зрителей согласился выстрелить в дерево на расстоянии около 50 ярдов, я последовал за ним и, выстрелив картечью, всадил пулю из второго ствола в дыру от первого попадания. Тут их вполне удовлетворили и мощь, и точность боя моего оружия.

После ухода из Кисенги трехдневный переход по чередующимся с джунглями обширным равнинам привел нас к селению Сона Баж, недавно построенному какими-то людьми из Ловале. По пути мы видели много следов крупной дичи, а также стадо зебр. Прелестные животные играли и паслись, совершенно не подозревая, что мы так близко, а я на них смотрел в свой полевой бинокль.

Из Сона Баж можно видеть густые деревья, окаймляющие берега Замбези, — в 10–12 милях от нас; река в этом — пункте течет на запад-юго-запад. Мы были теперь на водоразделе между этой рекой и Касабе[230] и постоянно переходили речки, текущие то к одной, то к другой из этих рек. Дорога сначала вела во впадину, через которую река Лувуа течет к Замбези. В моей палатке минимальное показание термометра было 38° Фаренгейта[231], но, (когда мы спустились во впадину, земля была промерзшей, а лужи покрыты льдом. Мне доставляло наслаждение ощущать, как под ногами у меня похрустывает твердый грунт. Но, возможно, мои необутые и полуголые спутники вовсе не смотрели на перемену температуры с тем же удовольствием.

До 18 августа мы продолжали идти через множество болот, переправляясь через реки, текущие в основном к Замбези. Немногие селения по пути недавно основаны людьми из Ловале, которые быстро продвигаются к востоку. Жители носят ружья, и люди из Бие, столь храбрые и дерзкие среди туземцев Уруа, у которых нет лучшего оружия, нежели луки, стрелы и копья, здесь были предельно смирными и боялись сказать или сделать что-нибудь, что могло бы обидеть местных жителей; они подчинялись безропотно самым бессмысленным требованиям.

В одном переходе от Кафунданто, первого округа собственно Ловале, нас, к большой моей досаде, задержал побег целой артели рабов. У меня были из еды только бобы и рис, а мне рассказывали, что в Кафунданго продовольствия очень много, и это означало причинять голодному человеку танталовы муки.

Мы прибыли в Кафунданго на следующий день. Это оказался округ со множеством мелких деревень. Хижины хорошо построены и имеют разнообразную форму; полоски коры, связывающие пучки травы, из которых состоят стены, расположены так, что образуют узоры.

За кусок соли я получил курицу. Но жители не хотели даже смотреть на остававшийся у меня бисер, желая получить ткань, а ее у меня для продажи не было. Единственными моими товарами были небольшое количество бисера и семь или восемь вионгва — украшений из ракушек с Восточного побережья. Но последние я должен был сохранять для покупки рыбы, которой надо будет оплачивать дорогу до Бие.

Во время этой стоянки сбежала еще одна связка из 20 рабов, принадлежавшая Коимбре, и, пока он их искал, день был потерян. Но, я рад это оказать, поиски были безрезультатны. Несколько раз — в пути я замечал плохое состояние этой партии; несчастные были измучены дорогой, полумертвы от голода и покрыты большими язвами, причиняемыми их грузами, ударами и ранами, которые они получили. Веревки, что их удерживали, в некоторых случаях также врезались им в тело. А одна женщина все еще несла ребенка, который умер от голода у нее на руках. Легко можно вообразить, как ясно я ощущал посреди этих душераздирающих сцен свое полнейшее бессилие хотя бы в малейшей степени помочь этим бедным страждущим созданиям.

Для меня было облегчением, что так много рабов сбежало, хотя были основания для опасений: многие из них умрут от голода в своих попытках добраться домой или же попадут в руки людей из Лавале, которые славятся как жестокие хозяева.

В своих обычаях и нравах жители Лавале очень дики, а так как вооружены они ружьями, то проходящие караваны весьма их боятся. Дани, как в Угого, они не требуют (кроме одного или двух вождей), но придумывают множество претензий как средство для вымогания имущества у тех, кто проходит через их деревни.

Всем в их образе жизни заправляют колдуны, или жрецы фетишей, а они ловко ставят ловушки неосторожному путешественнику. Так, если чужеземец случайно прислонит ружье или копье к стене хижины в их деревне, оружие тут же хватают и возвращают только после уплаты тяжелого штрафа. Обоснованием служит взгляд, что это — магический акт, направленный на то, чтобы вызвать смерть хозяина хижины. Если срезают обгорелое дерево для строительства лагеря, выдвигаются подобные же требования, и так далее, без всяких ограничений.

Одежда людей Ловале крайне примитивна: мужчины носят кожаные передники, а женщины — несколько ремешков наподобие нубийской одежды или же лоскут ткани. Волосы их заплетены в своего рода узор и обмазаны глиной и маслом; и выглядят они так, как будто прическа вырезана из дерева.

Эти люди ввозят из Кибокве железо в больших количествах и искусно вырабатывают из него наконечники стрел разнообразных фантастических форм и очень приятно украшенные топорики. Топоры тоже довольно изобретательно придуманы: верхняя часть лезвия, или хвост, круглая и может быть посажена на рукоятку так, чтобы использоваться либо в качестве тесла, либо как топор.

В момент выступления из Кафунданто я услышал от Баштиана, что он намерен оставить караван и двинуться на Касанси. К тому времени мы так далеко ушли к югу, что сопровождать Баштиана означало бы намного удлинить маршрут, а из-за нехватки товаров я не решался рискнуть на это без крайней необходимости. Поэтому я удовольствовался тем, что дал Баштиану письма, адресованные британскому консулу в Луанде, с описанием (подробностей моих передвижений, на тот случай, если Бапгтиан сможет их туда отправить. Письма эти никогда не были доставлены — либо Баштиану не удалось добраться до своего хозяина, либо же хозяин его почел благоразумным пресечь связи англичанина из внутренних областей с побережьем.

На этом переходе мы еще раз имели удовольствие увидеть несколько коров — первые немногие экземпляры рогатого скота, какие мы встретили с момента выхода из Уджиджи. Но и мои люди, и сам я часто тяжко страдали от голода: жители соглашались продавать провиант лишь за рабов, ткань и порох, а я не мог им дать ничего из этих вещей.

В первых районах Ловале местность представляла чередование больших открытых равнин, участков джунглей и множества аккуратно построенных селений. Хижины квадратные, круглые и овальные, с высокими крышами, в некоторых случаях имеющими два и три острия.

Наш способ движения был лишен какого-либо разнообразия. Иной раз нас задерживали — розыски сбежавших рабов; в других случаях — вожди, которые желали, чтобы Алвиш сделал дневку, что тот послушнейшим образом и исполнял, хотя обычно это стоило ему нескольких рабов, а потребности одного — вождя он даже удовлетворил за счет изъятий из своего собственного гарема.

Бесчисленные старые лагеря вдоль дороги доставляли свидетельства обширной торговли, главным образом рабами, которая ныне существует между Бие и центром континента.

Во всех селениях множество фетишей. Обычно это глиняные фигурки, раскрашенные красным и белым и долженствующие изображать леопардов и прочих диких зверей, или же грубые деревянные фигуры мужчин и женщин.

Некоторые равнины, которые мы пересекали, в дождливый сезон заливает на глубину в два-три фута; в это время вода простирается по всему водоразделу между Замбези и Касабе. В самом деле, системы Конго и Замбези переплетены таким образом, что посредством некоторого направления существующего состояния рек, прорыв на равнине канал длиной около 20 миль, их можно бы было соединить и начать внутреннюю навигацию с Западного побережья к Восточному. Конечно, было бы необходимо устроить для прохода некоторых более важных порогов легкие волоки или же в дальнейшем — шлюзы.

Когда эти равнины затоплены, на них разводится множество рыбы, главным образом какая-то разновидность гольца и мелочь, напоминающая гольяна.

Используя неровности почвы, туземцы запруживают большие пространства, которые, когда сходит паводок, становятся мелкими прудами. Тогда в запрудах проделывают отверстия и спускают воду через помещенные в проемах плетенки, а поверхность земли, образовавшая дно пруда, оказывается покрыта рыбой. Рыбу эту сушат и вывозят в соседние страны или продают проходящим караванам.

28 августа мы пришли в деревню Катенде — главного вождя большой части Ловале, которая состоит сейчас из двух или трех областей, хотя ранее находилась под властью одного правителя.

Говорили, что здесь, а особенно на Замбези, в 14 милях южнее нашего лагеря, полно сушеной рыбы. Поэтому мы решили остановиться, а людей отправили раздобыть достаточное количество рыбы, чтобы оплатить свою дорогу через Кибокве. С этим поручением я послал отряд со всеми моими долго сберегавшимися вионгва, за исключением двух. А эти оставались теперь единственным товаром, от которого мне предстояло зависеть, после того как будет истрачена рыба.

Вместе с Алвингам я нанес визит Катенде; мы нашли его торжественно сидящим под большим деревом в окружении советников. С обеих сторон находились хижины фетишей — одна содержала две неописуемые фигуры животных, а другая — карикатуры на божества человеческого облика; с ветви дерева свисал в качестве амулета козий рог на веревке из лиан и покачивался в нескольких футах от носа черного государя. Для такого случая Катенде был одет в цветную рубаху, фетровую шляпу и в длинную юбку, сделанную из цветных носовых платков. Все время он курил, не (переставая, ибо он — страстный почитатель табака-утешителя. Поскольку случилось так, что его запас табака оказался почти исчерпан, я завоевал его уважение, поднесши немного в подарок; в виде ответного дара я получил курицу и несколько яиц.

Я расспросил его о Ливингстоне, о котором вождь помнил, что тот прошел через его деревню. Но сведений о великом путешественнике получить почти не удалось, за исключением того, что он ехал верхом на быке, — видимо, это обстоятельство неизгладимо запечатлелось в памяти Катенде. Со времен Ливингстона он дважды менял местоположение своей деревни.

После полудня в лагерь явилось много туземцев, и от одного из них я узнал следующую историю или легенду об озере Дилоло; она заслуживает того, чтобы быть здесь рассказанной, как я ее услышал.

Некогда там, где сейчас находится озеро Дилоло, стояло крупное и процветающее селение. Все жители были зажиточны, имели большие стада коз, много кур и свиней, поля зерна и кассавы, намного превосходящие что-либо, чем ныне располагают смертные. Они весело проводили время за едой и питьем и никогда не думали о завтрашнем дне.

Однажды в это счастливое селение пришел старый и дряхлый человек и попросил жителей сжалиться над ним, так как он-де устал и голоден, а ему предстоит долгое путешествие. Никто не внял его просьбам; вместо того его преследовали насмешками и глумлениями, а детей поощряли бросать глину и грязь в несчастного нищего и гнать его из деревни. Голодный, со стертыми ногами, старик шел своей дорогой, когда один человек, более милосердный, чем его соседи, подошел к нему и опросил, в чем он нуждается. Старик ответил, что все, что ему нужно, — это глоток воды, немного пищи и место, где бы приклонить усталую голову. Тот взял его к себе в хижину, дал напиться воды, зарезал козу и вскоре поставил перед ним обильную трапезу из мяса и каши, а когда старик насытился, дал ему свою собственную хижину, чтобы поспать.

Хижина в Улунде

Среди ночи несчастный бедняк встал, поднял милосердного человека и оказал ему: «Ты хорошо со мной обошелся, а теперь я сделаю для тебя то же. Но того, что я тебе расскажу, никто из твоих соседей не должен знать!» Милосердный пообещал быть нем как могила, и старик ему сообщил, что через несколько ночей он услышит сильную бурю с ветром и дождем, и, когда она начнется, должен будет подняться и бежать со всеми своими пожитками. Произнеся это предостережение, нищий удалился.

Два дня спустя милосердный человек услышал такие дождь и ветер, каких раньше никогда не слыхивал, и сказал: «Речь, что держал старик, правдива!» Он поспешно поднялся и со своими женами, козами, рабами, птицей и всем своим имуществом благополучно покинул обреченное селение.

Наутро там, где стояла раньше деревня, было озеро Дилоло. И до сего дня люди, расположившиеся лагерем на его берегах или переплывающие его на каноэ, могут в тихие ночи слышать удары пестов, толкущих зерно, песни женщин, кукареканье петухов и блеяние коз. Такова истинная и правдивая легенда об озере Дилоло.

Глава 10

Жуан, белый торговец. — Гнилая рыба, — Нечестность благородного дикаря». — Веселые туземцы, — Скудный убор. — Изысканные прически. — Водопады. — Ша Келембе. — Алвиш оказывается непостоянен. — Обмен жены на корову. — Попытка ограбления. — Ей воспрепятствовали. — Жалоба вора. — Неслыханная дерзость. — Угрозы отомстить. — Плавильная печь. — «Благоухающий» провиант. — Самбо вышучивает вождя. — Лес. — Благополучный караван. — Требуется доярка. — Дружелюбие Моны Пео. — Хорошо проветриваемые одежды. — «Дьявол-пугало». — Кузнецы. — Меня сочли безумным. — Репутация Алвиша среди торговцев. — Продаю свои рубашки за продовольствие. — Деревня, съеденная змеей. — Затмение. — Любезность Каньюмбы. — Алвиш пытается обобрать умирающих с голоду. — Естественные шляпы. — Ложные слухи о военных действиях на дороге

Во время нашего (пребывания в ставке Катенде Алвиш получил сообщение, будто Жуан, белый купец, который находился в Уруа, недавно возвратился из Джендже; сейчас он снаряжает в Бие новую экспедицию, и потому мы можем рассчитывать встретиться с ним.

Джендже, насколько мне удалось узнать, — это страна кафров, королем над которыми, когда там проходил Ливингстон, был Секелету.

Люди, которых мы послали достать рыбы, вернулись лишь с несколькими корзинами, и с этим малым запасом мы должны были продолжать путь, надеясь, что представится случай получить больше по мере нашего продвижения. К счастью, мы не испытали разочарования и смогли купить столько, сколько нам требовалось. Мои платежные средства на дорогу состояли теперь из двух вионгва и около дюжины корзин рыбы.

То, что эту рыбу должны использовать в качестве статьи меню, в высшей степени примечательно. Ибо, будучи лишь частично высушена на солнце, а затем упакована в корзины весом около 40 или 50 фунтов, она скоро становится сплошной гниющей массой. Не может быть двух мнений относительно того, что для питания людей она непригодна, однако, по-видимому, она все же пользуется немалым спросом.

Туземные торговцы рыбой очень хорошо владеют искусством надувательства, ибо в середине нескольких корзин я обнаруживал землю, камни, битую керамику и тыквы, так уложенные, чтобы создать надлежащий вес и объем. Более того, насколько я могу судить по своему опыту, «благородный дикарь» ничуть не отстает от своих цивилизованных собратий в подделке продовольствия и в обмеривании; единственная разница состоит в неуклюжести его методов[232].

Мы обошлись без каких-либо дальнейших остановок до 7 сентября, когда прибыли в деревню Ша Келембе — вождя последнего округа в Ловале. Наш путь лежал через огромные равнины (они в дожди затопляются), пересекаемые реками, вдоль берегов которых растут деревья. Но в последние два дня движения мы вступили в местность с более густым лесом на небольших холмах. Здесь мы впервые увидели Лумежи[233] — величественную реку шириной больше 50 ярдов и более 10 футов глубины, с быстрым течением, бегущую по очень извилистому руслу через широкую долину, ограниченную с обеих сторон лесистыми холмами.

На этом участке пути жители свободно приходили в лагерь и непрерывно танцевали ночь напролет, били в барабаны и пели, весьма успешно прогоняя таким образом мой сон. А наутро к этому беспокойству добавляли еще и свою наглость, ожидая платы за свои непрошеные серенады. Запросы их, однако, не были чрезмерными, коль скоро удовлетворялись они горстью рыбы.

Здесь используют корзины для рыбной ловли, очень похожие на корзины из Маньемы, а женщины носят свои грузы тем же способом, что женщины в Ньянгве, а именно в корзине, закрепленной на спине повязкой, накинутой на лоб.

Женщины одеты столь скудно, что кусок ленты был бы достаточен, чтобы одеть женское население полудюжины деревень. Но, хоть они и пренебрегают одеянием, они много времени посвящают своим волосам, которые явно считаются важнейшей частью их туалета. Они самым тщательным образом их укладывают, а когда укладка закончена, обмазывают жиром и глиной, делая гладкими и блестящими. Некоторые придают волосам форму множества маленьких комочков, похожих на ягоды, другие — закрученных петель, которые располагают по-разному: иногда они отделены друг от друга, а изредка перепутаны в сложном беспорядке. В некоторых случаях волосы разделяют на массу толстых косиц, торчащих на один-два дюйма позади головы, а их концы убирают в своего рода высокий узор. Как правило, волосы опущены до бровей и вокруг головы на заднюю часть шеи, так что полностью скрывают уши.

Многие, далее, украшают голову куском листовой жести или <меди, который изрезан пробитыми в нем отверстиями, образующими причудливые узоры, а некоторые носят два >маленьких локона, свисающих по обе стороны лица. Существуют многочисленные разновидности в применении этих <мод в зависимости от индивидуальных вкусов, но все они имеют определенное сходство с описанными здесь.

При приближении к деревне Ша Келембе слышен был рев воды на порогах Лумежи, но я не имел случая увидеть их, так как дорога вела прочь от берегов реки.

Чтобы добраться до селения, мы прошли мимо зарослей, которые в Англии вполне могли бы по ошибке принять за декоративные кустарники, — с чем-то вроде лавров и лавроподобных, с жасмином, другими растениями, обладающими сладким запахом, и лианами, которые наполняли воздух своим тяжелым ароматом. Мне показалось, что я различаю запах ванили, но я не смог установить, от какого растения он исходит.

Алвиш, очевидно, был в хороших отношениях с Ша Келембе и сумел под разными предлогами задержать нас здесь до 12 сентября. Но, невзирая на эту дружбу, Ша Келембе здорово его обжулил и заставил уплатить двух рабов и ружье мата яфе — верховному вождю западной части Ловале, которого не следует смешивать с мата яфой в Улунде. Одной из рабынь, переданных таким путем, стала женщина, которая, как я имел основание полагать, была любимой наложницей Алвиша. А еще одну женщину из своего гарема он обменял на бычка — настолько он был непостоянен в своих привязанностях и совершенно бессердечен и бесчувствен.

В числе прочих предлогов для задержки здесь Алвиш выдвинул и такой: караван Жуана будто бы прямо перед нами, и, выступив сразу, мы должны будем с ним разминуться.

Пока мы подобным образам задерживались, обнаружился заговор с целью меня ограбить. И не сорвись он, я остался бы вообще лишенным средств на закупку рыбы, от чего нам сейчас приходилось зависеть: она была предметом обмена на продовольствие. Выяснилось, что Коимбра и еще несколько человек, включая и двоих Алвишевых рабов, прослышав, что у меня есть несколько вионгва, решили сделать попытку их украсть. Они уговорили одного из моих людей вступить в заговор и вознаградили его за сообщничество, выплатив ему около трети стоимости вионгва бисером при условии, что он совершит кражу.

К счастью, мой верный Джума, хорошо зная, как ценны эти вионгва, надежно запер их в ящик вместе с моими книгами и тем предотвратил их похищение.

Коимбра и его закадычные приятели прознали теперь, что у меня остаются только две штуки. А когда они увидели, что одна из них потрачена на покупку козы, это сделало для них очевидной несостоятельность всей затеи и убедило в том, что мало шансов получить какую-то компенсацию за бисер, который они израсходовали на подкуп моего человека.

Совершенно не чувствуя стыда за то, что провозглашают себя ворами, и подстрекаемые Алвишем, они предъявили претензию не только на стоимость бус, использованных на то, чтобы воодушевить моего человека меня же и обокрасть, но — с почти немыслимой наглостью — также и на стоимость рыбы, какую они бы купили на вионгва, удайся им замысленная кража. Конечно же, я с возмущением возражал против этой несообразной претензии, но Коимбра и прочие открыто заявили, что, ежели их требование не будет удовлетворено, они захватят как раба человека, которого подкупали.

Я в недвусмысленных выражениях сообщил Алвишу свое мнение о тех, кто эту неслыханную претензию выдвигает, равно как о тех, кто их поддерживает, помогая и поощряя таким образом откровенное воровство. Он отвечал, что, если требование не удовлетворить, его, Алвиша, вероятно, ограбят, и внушал мне, что мы не в цивилизованной стране. Коимбра и остальные, сказал он, — это «gentes bravos»[234], и они либо убьют, либо похитят моего человека, если грабеж, на который рассчитывают, не удастся.

Чтобы спасти парня (хоть он и проявил себя бесстыднейшим вором, но в остальном стоил полдюжины этих ничтожеств из каравана Алвиша), я согласился удовлетворить требование; но, так как у меня не было средств заплатить мерзавцам самому, вынужден был допросить Алвиша уладить дело, пообещав возместить ему затраты как-нибудь в будущем. Может быть, кто-то, кто не взвесил все обстоятельства и обстановку этого дела, подумает, что я сделал ошибку, подчинившись. Но я не мог не видеть, как сильно это меня ни огорчало, что такое поведение было абсолютно необходимым, дабы предотвратить крушение экспедиции.

Мысль о том, что людям следует платить, так как им не удалась попытка тебя ограбить, была настолько оригинальной, что, признаюсь, мне в ней почудилось нечто почти смешное. Я полагаю, они, пожалуй, единственные люди в мире, которые бы выставили такую претензию и всерьез настаивали на ней, не обнаруживая ни малейшего стыда!

Поблизости от лагеря находилась маленькая, особой формы печь для плавки железа, и мне сообщили, что большую часть железа, обрабатываемого в Ловале, плавят в этом месте. Руду находят в руслах рек в форме крупных окатышей, оттуда ее вычерпывают в конце сухого сезона.

Ставку Ша Келембе мы покинули 12 сентября; немалую долю рыбы истратили во время стоянки. А так как столь благоухающий товар невозможно было держать в палатке по причине испарений, часть остатка украли, бросив меня с одной только вионгва на покрытие издержек по путешествию в Бие. Перспектива была крайне обескураживающая, и я уже начал пороть и расходовать вещи из моего скудного гардероба, без которых, возможно, смогу обойтись.

Идя вверх по долине Лумежи, мы по совету Алвиша свернули направо, дабы обойти Мона Пео — вождя одного из трех округов, на какие разделяется Кибокве. Мы прошли мимо множества деревень и стали лагерем в устье долины, по которой протекает один из многочисленных притоков Лумежи.

В мой лагерь, бывший в часе ходьбы впереди лагеря Алвиша, пришло много туземцев; и мне уже удалось начать беседу, когда я услышал, что вдруг поднялся какой-то беспорядок, и обнаружил, что повар Самбо, который всегда развлекался всякого рода невинными проделками, вызвал этот беспорядок, поддразнивая некоего старого вождя, каковой утверждал, будто его тяжко оскорбили.

Я сразу же с должной серьезностью расследовал дело, хотя трудно было удержаться от откровенного смеха, слушая комичный отчет Самбо. Но старик не мог уловить шутку и был так глубоко обижен, что, прежде чем замирение смогло состояться, мне пришлось расстаться с моей вионгва, отданной в виде подарка. У меня был маленький личный запас муки, достаточный лишь на три-четыре дня, да еще на два дня риса. Люди были так же хорошо (или худо) обеспечены, как я сам, а потому казалось в высшей степени вероятным, что, тока мы достигнем Бие, нам придется провести немало голодных часов.

Движение на следующий день происходило через лес, прорезанный длинными полянами с ручьями, текущими но ним. Те речки, что мы пересекали на завершающей стадии марша, впадают в Касабе. Леса были очень хороши — со скудным подлеском из жасмина и других цветущих кустов с приятным запахом; папоротники и мхи были исключительно красивы.

После устройства лагеря нас вскоре окружили люди из стоявшего здесь каравана из Бие. Они, по-видимому, смотрели с презрением на нас — измученных путешествием, отощавших и одетых по большей части в тряпье из травяной ткани, тогда как они были жирные и гладкие, одетые в набивные рубахи, куртки и красные ночные колпаки или фетровые шляпы. Этот караван вышел закупать воск, так что я занял немного воска у Алвиша, чтобы выменять его у них на ткань. Они сообщили, что Жуан находится в Бие, готовясь к еще одному путешествию в страну Касонго; он побывал в Джендже, когда Алвиша не было. Я попытался собрать у этих людей какие-нибудь известия о внешнем мире, но они ничего о нем не знали, редко бывая на морском побережье. Носильщики на этапе между Бие и Бенгелой — это баилунда[235], которые никогда не ходят восточнее Бие, а жители этого селения нанимаются только во внутренние районы.

Еще три перехода, завершающая часть которых прошла по холмистой местности, привели нас в долину Лумежи. Мы переправились через реку по шаткому мостику там, где она шириной в 14 футов, а глубиной — в 6, и стали лагерем в деревне Чикумби — младшего вождя при Мона Пео. Мы оставались здесь день, дабы караван Алвиша смог добыть себе провианта. Для моих людей и — меня самого это повлекло испытание некоторым дополнительным голоданием.

Здесь кругом много скота, главным образом черного и белого, безгорбого и умеренной величины. И хотя люди владеют им давно, искусство доения сумело остаться для них тайной. Коз и птицы было (полно, но я, будучи слишком беден, чтобы купить хоть одну, удовольствовался медом и фариньей — блюдом, приготовляемым из кассавы.

Чикумби сообщил нам в (высшей степени удивительные сведения о дороге между Бие и побережьем. Он заявил, будто она закрыта, так же как и дорога на Луанду. Утверждают-де, что шесть тысяч человек под началом четверых купцов соединились, чтобы попробовать прорваться, но не имели успеха. Алвиш уверял, что ту же историю слышал от каравана из Бие, который мы повстречали; по его словам, это была совершеннейшая правда. По категоричности такого заявления я сразу же сделал заключение о его лживости, в особенности же потому, что между Бие и Бенгелой существует крупная торговля воском, а где есть торговля, там должны быть и дороги.

Ставка Моны Пео была близко отсюда, но Алвиш решил его не навещать, так как он наверняка бы нас задержал на два-три дня. Там, кроме того, находились в качестве пленников некоторые жители Бие, и, если бы стало известно, что Алвиш посещал Пео, не добиваясь их освобождения, их друзья, как он сказал, в отместку за это разграбили бы его поселок. Однако после такого заявления мы пошли прямо к деревне Моны Пео.

Когда мы уже два часа были в пути, нас остановил в крупном селении вождь по имени Мона Ламба, каковой нам сообщил, что мы должны там остановиться и не выступать дальше, пока он не известит о нашем приближении своего сюзерена — Мону Пео.

Мона Ламба был приятного вида молодой парень, одетый в хлопчатобумажный сюртук с капральскими нашивками на рукаве и в юбку из красного тонкого сукна. И хоть он и вмешался в наше продвижение, однако же был очень любезен и пригласил меня и еще некоторых в свою хижину освежиться. Когда мы уселись, он достал огромную калебасу медовухи и наполнил мне кружку в пинту[236] объемом. Я очень хотел лить и осушил ее одним глотком, не зная крепости напитка. Я слышал, что Мона Ламба испытал великое восхищение по моему поводу ввиду того, что я не ощутил никакого опьяняющего эффекта, поскольку пинты обычно бывает довольно, чтобы напоить туземца допьяна. Эта медовуха — смесь меда с водой, сбраживаемая зерновым солодом. Она совсем прозрачна и обладает вкусом крепкого сладкого пива.

После полудня Мона Ламба доставил в наш лагерь дополнительный запас этого напитка, но я не поддался его настойчивым предложениям выпить, не желая портить сложившееся у вождя высокое мнение о моей трезвости.

Мона Ламба очень хотел получить мое австрийское одеяло, но я определил его цену в пять быков, поскольку, возможно, не смог бы без него обойтись. Тогда вождь пожелал в знак дружбы обменяться сюртуками, по я, хоть и оказался бы в выигрыше, не склонен был носить капральские нашивки, а потому, чтобы дать вождю понять, что разделяю его дружеские чувства, сделал ему небольшой подарок. На следующий день, прежде чем мы выступили, Мона Ламба снова был в лагере с еще одной порцией медовухи, которую он подогрел над костром. А так как утро было прохладное, я нашел этот прощальный кубок весьма приятным.

Короткий переход привел нас в долину, по которой бежал маленький ручей. По одну его сторону была скрытая среди деревьев деревня Моны Пео, а на другой мы устроили свой лагерь. Пришлось проявить величайшую осмотрительность, чтобы, рубя деревья для строительства, не тронуть какое-нибудь с ульями на нем.

Очень крупный отряд людей из Бие находился здесь, занятый сбором меда, и я обнаружил, что рассказы Алвиша о том, будто их удерживают насильно, были неуместной и беспричинной ложью. Алвиш закупил у этих людей сукно, и я попытался получить от него немного. Он пообещал мне его в обмен на долговую расписку, но потом снабдил меня примерно дюжиной ярдов вместо 40–50, о которых мы договаривались.

Во второй половине дня нас посетил Мона Пео в сопровождении эскорта из примерно 20 человек, стрелявших из ружей и громко оравших при своем приближении. Он был облачен в старый форменный сюртук, широкую юбку из набивной ткани и просаленный ночной колпак, а непосредственно за ним несколько мужчин несли громадные калебасы с медовухой. Вождь настоял, чтобы я вместе с ним принял участие в выпивке, но, поскольку вокруг были мои люди и они присоединились к нам в дегустации этого напитка, его потребили весь без каких-либо бедственных результатов. В виде презента Мона Пео принес мне немного муки и свинью, бывшую при последнем издыхании и скончавшуюся естественной смертью сразу же по прибытии в лагерь. Но, извинившись за столь малое подношение продовольствием, вождь дал мне ткани, чтобы что-нибудь купить для моих людей.

Когда пришлось делать ему ответный подарок, я был сильно озадачен, но вождя удалось удовлетворить фланелевой ночной рубашкой. Имея его ткань в дополнение к той, что выпросил у Алвиша, я оказался в состоянии снабдить своих людей (каким-то количеством рационов, но меня это оставило без средств. Мона Пео просил у Алвиша раба, с которым тому очень не хотелось расставаться, так как он утверждал, что сможет получить за него в Бенгеле 50–60 долларов. Возникший таким образом спор задержал нас на день, хотя и закончился передачей раба.

Пока мы находились здесь, в лагерь явился человек, одетый в костюм из плетенки туземного изготовления, покрывавший все его тело, за исключением головы, на которой он носил вырезанную из дерева и раскрашенную маску. Рогожное одеяние расписано было горизонтальными черными и белыми полосами, рукавицы и обувь пришнурованы к рукавам и штанинам, а соединение между курткой и штанами скрыто травяной юбкой. Маска была расписана так, что напоминала лицо старика с огромными очками; заднюю ее часть покрывал какой-то серый мех. В одной руке этот человек держал длинный посох, а в другой — колокольчик, в который непрерывно звонил. Его сопровождал маленький мальчик с мешком для сбора подаяний.

Как мне сообщили, эта странная личность — «дьявол-пугало». Позднее я установил, что функция его — отпугивать злых духов, обитающих в лесах. Те, что живут в лесах Кибокве, известны как многочисленностью, так и могуществом; у каждого есть свой особый округ. Они весьма ревниво относятся друг к другу, поэтому, случись одному из них встретить в своем округе демона-соперника, раздражение его будет столь велико, что он уйдет прочь — искать место, над которым сможет властвовать безраздельно. «Дьяволы-пугала» считаются очень похожими на дьяволов реальных и, появляясь в их предполагаемых обиталищах, заставляют тех уходить в какую-нибудь другую местность. Жители хорошо им платят, а так как «пугала» еще и колдуны в своем племени, они имеют приличный доход.

21 сентября мы покинули ставку Моны Пео, а перед выходом мне сообщили, что по пути мы должны встретить европейца-купца, но, кто он, никто не знал. Конечно же, я очень хотел увидеть этого странного торговца или путешественника и раскрыть его тайну.

Мы прошли через джунгли со множеством деревень — в одной из них кузнецы-пользуются молотами с рукояткой (я впервые видел в Африке молоты, если не считать колотушек для изготовления ткани из луба). А затем двинулись вдоль долины мимо истока Лумежи, которая бьет ключом в круглом бассейне диаметром около 60 футов и образует в месте своего зарождения ручей в целых шесть футов шириной при четырех футах глубины.

Вскарабкавшись на крутой холм, мы оказались на обширной равнине, а вскоре затем увидели приближавшийся караван. Я заторопился вперед, стремясь установить, не отряд ли это белого купца, о котором сообщалось. но обнаружил, что это караван, направляющийся в Катангу под началом некоего раба Силвы Порту — купца из Бенгелы, который известен географам своими путешествиями вместе с Саидом бен Хабибом в 1852–1854 годах[237].

Раб-начальник говорил по-португальски, но никаких новостей сообщить мне не мог. Он был крайне удивлен, увидев меня, и спросил, откуда я пришел. Кто-то из людей Алвиша ответил, что они-де обнаружили меня «разгуливающим по Уруа». Торца начальник каравана поинтересовался, что я делаю. Торгую слоновой костью? Нет!

Рабами? Нет! Воскам? Нет! Каучуком? Нет! Так какого же черта я делаю?! Собираю сведения о стране… Он мгновение смотрел на меня так, как будто был вполне убежден, что я — сумасшедший, затем, изумленный, пошел своей дорогой.

Из следующего лагеря Алвиш отрядил людей в свой поселок в Бие — достать ткани для оплаты перевоза через Кванзу, а я воспользовался возможностью отправить карты и письма, надеясь, что они могли бы достигнуть побережья раньше меня.

У нас было пять очень тяжелых переходов, прежде чем мы добрались до деревни Каньюмбы — вождя Кимбанди, небольшой страны, лежащей между Кибокве и Бие. По пути нам встретилось много мелких партий жителей Бие, собиравших воск, и крупный караван, руководимый еще двумя рабами. Силвы Порту и направляющийся в Катангу закупать рабов. Главным из двоих был дородный старый негр лет 50, одетый в длинный синий сюртук с латунными пуговицами, синие панталоны и широкополую соломенную шляпу. Он и его товарищ охотно сообщили мне, что я не смог бы путешествовать с худшим караваном, нежели караван Алвиша, — мнение, с которым я полностью согласен.

Видя респектабельную внешность руководителя этого каравана, я было понадеялся, что смогу достать у него немного чаю и сухарей. Но я не сумел получить ничего, и пришлось продать свои рубашки, чтобы спасти нас от настоящей голодной смерти, а также разорвать свою шинель и распродавать ее по кусочкам.

За эти пять дней марша мы вступили в бассейн Кванзы и переправились через два из ее притоков — Виндику и Куибу; оба они — довольно значительные реки.

На склоне холма рядом с источником маленького ручья я заметил интереснейшее отверстие и, полагая, что увидел открытое пространство в джунглях, оставил тропу, чтобы к нему пойти. Пройдя несколько ярдов, я с великим удивлением обнаружил, что стою на краю обрыва тридцатифутовой высоты, поднимающегося над впадиной площадью около 40 акров; вся она, за исключением разрыва в примерно 20 ярдов, окружена этими обрывистыми склонами. Дно впадины ровное, с красной почвой, с высохшими руслами, полными белого песка, и многочисленными любопытного вида холмиками красной глины, рассыпанными по его поверхности.

Казалось, будто эта выемка была врезана в холм, а и нее поместили многочисленные модели гор. Какие-то туземцы рассказали мне, что некогда тут стояла деревня, но жители были очень злы, и однажды ночью явилась большая змея и уничтожила их в наказание, оставив место таким, каким я его увидел. Они явно верили в это.

В ставке Каныомбы я воспользовался наблюдениями затмения солнца, чтобы определить долготу. Я насадил темное стекло своего секстанта на одну трубку бинокля, а на другую положил носовой платок, и мне удалось засечь во времени все четыре касания[238]. Единственно как проявили внимание к затмению жители, так это разбежавшись по своим хижинам. Не было охваченных ужасом групп туземцев, ожидающих увидеть змею, поедающую солнце, или полагающих, что настал конец света, хотя уменьшение освещенности было весьма значительное.

Каныомба был очень любезен и прислал мне теленка в качестве «просто дара», так как у меня вообще не было ничего, чем бы я мог его отдарить. Это было первое мясо, какое я ел с момента оставления ставки Ша Келембе, если не считать голубя, которого подстрелил. Когда старик узнал, что я иду с другой стороны континента и собираюсь отправиться домой морем, он всерьез попробовал меня отговорить, пообещав, ежели я вернусь через его землю, сделать все возможное, чтобы мне помочь. Если я отправлюсь водным путем, говорил он, я наверняка заблужусь, так как там вообще не будет знаков, которые бы меня вели.

Алвиш, всегда готовый к любому бесчестному поступку, попробовал обманом выманить у меня теленка, что дал Каныомба, утверждая, будто заплатил за него. Но от некоторых его спутников, которые с ним были в каких угодно, но только не добрых отношениях, я узнал, что это совершенная ложь, и потому отказался отдать теленка.

Жители Кимбанди с очень большим вкусом убирают свои волосы. Иногда они их носят на одной стороне в форме маленькой треугольной шляпы, украшенной каури, тогда как на другой стороне головы волосы свисают длинными колечками. Некоторые сооружают прическу в виде шляпы с низкой тульей, с полями, отделанными бисером или каури.

30 сентября мы покинули нашего гостеприимного друга Каньюмбу и стали лагерем рядом с берегом Кванзы, где к нам присоединились люди, которые ходили в поселок Алвиша для получения ткани на оплату нашей переправы через реку. От них я услышал, что Жуан — его звали, как я теперь узнал, Жуан Баптиста Феррейра — все еще находится в Бие вместе с другим белым, Гильерме Гонсалвишем, который недавно приехал из Европы. Мне также сообщили, что посланное мной письмо отправлено к Жуану для доставки на побережье. Попытки мои добыть какие-либо новости о европейских делах были безуспешны, ибо никто не имел представления о чем-либо дальше Бие и Бенгелы. Они были целиком погружены в дела своего собственного маленького мирка, хотя, судя по сенсационным и лживым историям об опасностях пути, так часто циркулирующим среди них, явно существует опрос на какие-нибудь новости.

На следующий день мы переправились через Кванзу и были теперь всего в одном переходе от поселка Алвиша. Поэтому ясно было, что сообщения о военных действиях на дороге совсем не обоснованы. Эти истории, пока они переходили из уст в уста, колоссально разрастались: говорили, будто не меньше шести тысяч человек, направлявшихся в Бие с побережья, были отброшены — после четырехдневных тяжелых боев; сообщали, будто руководитель некоего каравана потерял в сражении все свои товары и около 200 человек.

Эта и ей подобные утки пересказывались мне со всеми деталями; рассказчики явно одарены были самым богатым воображением, и невозможно были прийти к какому-либо определенному суждению в том, что касалось правдивости этих рассказов (или их лживости). Едва ли стоит говорить, что им вполне верили мои люди, которые сделались весьма мрачны от перспективы продолжительной задержки в Бие. Но теперь они повеселели, и все были в отличном настроении.

Глава 11

Кванза. — Навигация по ней. — Аккуратные селения. — Сбор сотрапезников. — Мор скота. — Кокема. — Грязные деревни. — Оживленная погоня. — Прием, оказанный Алвишу. — Оплата его носильщиков. — Мыло и лук. — Моя оборванная команда. — Алвиш надувает меня при расставании. — Человек в слезах. — Собрание стрелков из лука. — Смерч. — Городок вождя Каньомбе. — Его размеры. — Чиновники Каньомбе. — Секретарь, не умеющий писать. — Люди Мшири. — Их путешествия от побережья к побережью. — Прием у Каньомбе. — Мое почетное сиденье. — Лучшие одежды Каньомбе. — Его полные имя и титул. — Крепкий напиток. — Место фетишей. — Черепа. — Могилы. — Его стража. — Его шляпа. — Сеньор Гонсалвиш. — Его дом. — Завтрак. — Он рассказывает мне свою историю. — Его любезность и гостеприимство

Рано утром 2 октября мы сняли свой лагерь и, опустившись с откоса в 25 футов высотой, оказались на плоской равнине шириной в полторы мили. На дальнем ее краю текла К'ванза, которая в дождливый сезон затопляет вою эту равнину.

Прежде чем достигнуть реки, мы прошли мимо нескольких небольших луж и заболоченных мест, где резвилась многочисленная водоплавающая птица, и я подстрелил маленькую, но очень красивую белоснежную цаплю. Река была 60 ярдов в ширину и глубиной посередине более трех фатомов, со скоростью течения, едва достигающей трех четвертей узла.

На противоположном берегу находились два селения, расположенные на косе, похожей на ту, что была возле последнего нашего лагеря. В них жили перевозчики, у которых было множество каноэ, но были это весьма жалкие, неустойчивые сооружения от 16 до 18 футов длиной и только 18 дюймов шириной.

Вместо того чтобы доверить этим лодкам свой ящик с книгами и инструментами, я привел в рабочее состояние свою резиновую лодку и переправил на ней людей и грузы, к немалому удивлению туземцев. Это было счастье, что я избрал такой способ, ибо несколько каноэ перевернулось и некоторые рабы едва не утонули. Двое, связанные вместе и неспособные плыть, без сомнения, утонули бы, не окажись несколько моих людей и меня достаточно близко, для того чтобы оказать помощь.

Насколько я смог узнать, Кванза в верхнем течении доступна для плавания даже на некотором расстоянии выше того места, где мы переправились. И так как суда «Кванза стимшип компани» регулярно ходят до водопадов как раз выше Донду, умеренные затраты капитала и труда, видимо, дали бы возможность небольшим пароходам быть пущенными по ее верхнему течению, дабы таким образом перехватить большую часть торговли между Бенгелой и внутренними районами и существенно помочь в открытии страны для европейского предпринимательства.

Покинув реку, мы вскоре 'Вступили в лесистую и всхолмленную местность со многими деревнями, расположенными в обширных рощах и в некоторых случаях окруженными частоколом. Хижины велики и хорошо построены, обычно они квадратные, со стенами около восьми футов высоты и остроконечными соломенными крышами. Стены оштукатурены белой или светло-красной глиной и часто расписаны грубыми рисунками, изображающими несущих гамаки людей, свиней, лошадей и т. п. Есть также многочисленные зернохранилища, построенные на помостах, поднятых на три фута над землей; они имеют в высоту от восьми до десяти футов, круглой формы и диаметром в шесть-семь футов, а покрыты съемной конической травяной крышей; единственный способ доступа в хранилище — снять эту крышу.

Свиней и кур было великое обилие, но жители, «насытившиеся» тканью из-за постоянных своих сношений с побережьем, ничего не хотели нам продавать либо же требовали более высокую цену, чем мы могли дать.

После нескольких часов марша мы пришли в деревню, которая казалась намного более процветающей и цивилизованной, чем остальные. При вступлении в нее к нам подошли двое респектабельного вида мулатов — хозяева деревни. Они меня приглашали задержаться и выпить с ними, но я, услышав, что Кокема[239] находится совсем близко впереди, поспешил дальше и рано во второй половине дня пришел в деревню под названием Капека, около этой реки.

Здесь я сделал привал под несколькими большими деревьями, чтобы дождаться прибытия Алвиша, но он не показывался почти до самого заката. А когда явился, его сопровождали оба мулата и множество их жен, все одетые в лучшие свои костюмы; некоторые несли маленькие бочонки помбе. Вождь Капеки тоже пришел с большим горшком пива в качестве своей доли в пире — и тут началась «всеобщая попойка.

Волосы старшей жены главного из мулатов были запиты до такого огромного объема, что голова ее едва ли поместилась бы в корзине емкостью в бушель. Она, как и муж ее — Франсишку Домингу Камойн, — была светлая мулатка.

В деревне было стадо из примерно 40 коров, принадлежащих вождю. Но хоть их и импортировали из стран кафров, где коров всегда доили, здесь от них не получали молока, так как туземцы заявляли, будто коровы эти слишком свирепы, чтобы позволить любую попытку доения. Ранее стада вокруг Бие были более многочисленны, но несколько лет назад их полностью смела коровья чума, или ящур, и те, что в стране есть сейчас, доставляются из Джендже.

На следующее утро около двух часов заняла перевозка каравана через Кокему, имеющую в этом месте примерно 40 ярдов ширины и 2 фатома глубины. Вскоре после этого вспыхнула ссора между некоторыми моими людьми и местными жителями из-за того, что один из моих, устроившись по нужде на возделанном участке, был там обнаружен его хозяином. Тот потребовал возмещения за осквернение своей земли, и пришлось его ублажить подарком в виде куска ткани. Ежели бы туземцы в отношении своих жилищ были хоть вполовину столь щепетильны, как в отношении полей, это было бы доброе дело; ибо деревни их грязны до крайности и были бы еще хуже, если бы не присутствие большого количества свиней, которые действуют как уборщики мусора.

Дорога наша шла через очаровательную местность с крутыми холмами, с расселинами и оползнями, обнажающими красный песчаник в живом контрасте с яркой зеленью травы и листьев. Кое-кто из Алвишевых носильщиков попробовал здесь сбежать вместе со своим грузом слоновой кости; это вызвало оживленную погоню, закончившуюся захватом беглецов после трудной гонки.

У Алвиша в нескольких деревнях были друзья, и соответственно он останавливался с ними выпить, что очень задерживало наше движение. Но во второй половине дня мы подошли близко к его поселку и остановились, чтобы дать нас догнать отставшим, дабы вступление наше в «поселок совершилось в надлежащей форме. Выдали и порох, чтобы, когда мы войдем, мог состояться салют.

Затем мы вошли в селение и немедленно были окружены ордой орущих женщин и детей, которые собрались отовсюду приветствовать возвращение носильщиков. Перед домом Алвиша полдюжины мужчин отвечали беглым огнем на звуки ружей нашего отряда. Среди них были двое помощников Алвиша: один — цивилизованный черный по имени Мануэл, который, как и его хозяин, уроженец Донду, другой — белый, известный всем как Шику, который бежал из каторжного поселения на побережье. Мануэл сразу же вышел вперед и отвел меня в весьма приличную хижину, каковая, сообщил он мне, должна быть моей резиденцией на время пребывания здесь.

При вступлении в поселок Алвиша окружила толпа женщин, которые визжали и вопили в честь этого события и посыпали его мукой. Тут мы узнали, что долгое отсутствие Алвиша почти убедило его людей в том, что он погиб, и если бы они смогли набрать достаточно людей и товаров, то отправили бы отряд на розыски.

В неограниченном количестве было выдано помбе, а когда восстановилось сравнительное спокойствие, те, кто тащил слоновую кость, сдали свои тюки, а те, кто отвечал за рабов, предоставили их попечению женщин. Носильщикам выплатили каждому от 8 до 12 ярдов ткани и несколько зарядов пороха. Вместе с 12 ярдами, полученными каждым до отправления, это составило в итоге около 24 ярдов ткани в качестве оплаты и несколько зарядов пороха в виде дара за более чем двухлетнюю службу. Конечно, люди не стали бы наниматься за такие смехотворные ставки, если бы они не промышляли воровством и грабежом, проходя через местности, где жители не имеют ружей. Они, однако, были вполне удовлетворены результатами своего путешествия и объявили о своем намерении, когда пройдут приближавшиеся дожди, вновь выступить в дорогу, взяв с собой своих приятелей, дабы опять посетить Касонго с целью получить от сего просвещенного правителя еще рабов.

Для меня это был день блаженства, ибо Алвиш за вознаграждение снабдил меня некоторым количеством кофе, лука и мыла. Последнего у меня не было почти что год, если исключить кусочек примерно в два дюйма на два, что дал мне Джума Мерикани; и я теперь полностью насладился щедрым его употреблением.

Поселок Алвиша отличается от Комананте — туземной деревни, примыкающей к нему, — лишь большими размерами некоторых своих хижин. И хотя Алвиш, по собственным его рассказам, поселился в Бие больше 30 лет назад, он не делал никаких попыток обрабатывать землю и создать себе удобства.

Здесь меня задержали на неделю; занять свое время мне было почти нечем. Первой моей заботой было нанять проводников для путешествия к побережью и добыть ткани на покупку провианта в пути, а также немного дополнительной ткани, чтобы в нее мало-мальски прилично одеть своих людей для вступления в португальские поселения. С особ моих спутников исчезли последние остатки европейского сукна: они были теперь облачены в лохмотья травяной ткани из Уруа. Больше того, иные были настолько голыми, что, возможно, не смогли бы появиться ни в каком месте, претендующем на цивилизованность.

Дабы раздобыть эту одежду, необходимо было закутить у Алвиша слоновую кость и воск для обмена, поскольку он меня уверял, что получить какой бы то ни было кредит мне будет совершенно невозможно. Но впоследствии я обнаружил, что он меня вводил в заблуждение, назначая высокую цену за воск и слоновую кость. Потому что «при встрече с сеньором Гонсалвишем тот сказал, что с готовностью продал бы мне сукно по бенгельской цене, добавив лишь стоимость переноски.

Дальнейшая задержка возникла из-за ожидания проводника. Алвиш хотел послать Шику, но тот отказался, боясь быть узнанным, и для этого поручения был отряжен Мануэл. Мне также следовало дождаться прибытия нескольких баилунда — они работают в качестве носильщиков между Бие и побережьем, — которые должны были доставить туда какое-то количество воска от Алвиша; воск этот надлежало обменять на товары, которые позволили бы Алвишу отправиться в Джендже, чтобы продать своих рабов.

В конечном счете 10 октября я выступил. Я отобрал небольшое число людей сопровождать меня во время визита к Каньомбе, вождю Бие[240], и сеньору Гонсалвишу, велев остальным следовать за нами и присоединиться ко мне в поселке Жуана Баптисты Феррейры. В момент отправления один из тех, кому я приказал двинуться позднее, начал рыдать, потому что его дружок уходил со мной. Он заявлял, будто я его продал как раба Алвишу, и вообще устроил по этому поводу такой гвалт, что я почувствовал себя вынужденным позволить ему присоединиться к моему маленькому отряду. Этот человек был образчиком некоторых из тех, кого Бомбей нанял на Занзибаре, а я должен был тащить его за собой через всю Африку.

После этого мы пошли по плодородной и основательно поросшей лесом местности, пересеченной множеством ручьев. Деревни окружены полями, в маленьких загородках у каждой хижины выращивают табак, и я заметил также выглядевшую весьма хилой европейскую капусту. В лесах я часто ощущал запах, похожий на ванильный, но не смог найти растение, которое его издает. В большом изобилии росли дикие гуавы.

На открытом пространстве за пределами одной из деревень несколько мужчин обучали юношей стрельбе. Мишень изготовили из найденного в джунглях корня, вырезав из него круг около фута в диаметре. Ее медленно катили через поляну примерно в 40 ярдах от стрелков, и в среднем в нее попадала одна стрела из десяти. Это был единственный случай, когда я видел в Африке занятия стрельбой ради развлечения.

Три или четыре раза сбившись с дороги, мы дошли до селения значительных размеров, принадлежащего сеньору Гонсалвишу, и меня поселили в большой хижине, в которой он живет во время своих посещений этого поселка. Все население составляли рабы Гонсалвиша, но большая часть их сейчас отсутствовала, находясь в пути в Джендже под началом одного из его сыновей. Гонсалвиш владеет примерно полудюжиной таких селений; жители каждого образуют ядро каравана, а остальная его часть состоит из нанятых по соседству туземцев.

Нам повезло, что мы добрались до деревни как раз в это время, ибо почти сразу же, как только мы получили кров, примчался сильный смерч, сопровождаемый потоками дождя. Ему предшествовал какой-то особенный мертвенно-бледный свет; поскольку солнце село незадолго до того, свет этот должен был быть электрического происхождения.

В трех часах хода отсюда находится городок Каньомбе — самый крупный, какой я встречал за все время путешествия; он имеет свыше трех миль в окружности. Большое число отдельных отгороженных кварталов здесь принадлежит разным вождям, которые ими пользуются, когда посещают город, чтобы засвидетельствовать Каньомбе свое почтение. Много места занимают коровники и свинарники и посадки табака, помимо которых есть еще три больших оврага — источники речек, текущих к Кокеме. Так что население, хоть оно и велико, и близко не находится к той численности, которой я ожидал, судя по размерам города.

По прибытии меня встретили секретарь Каньомбе, его шамбеллан[241] и капитан стражи, носящие в знак своего достоинства красные жилетки. Секретарь был скорее декоративен, нежели полезен, ибо не умел писать, но его подчиненный, черный уроженец Донду, более образован и ведет торговлю Каньомбе с побережьем.

Эти чины отвели меня в хижину, что была приготовлена для моего приема, и сразу же, не дав нисколько времени, чтобы освежиться, начали докучать мне вопросами по поводу того, что я намерен предложить их вождю в качестве презента. Снайдеровокая винтовка и немного сукна, которое я для такой цели приобрел в Комананте, — вот было все, что я мог дать спокойно. Но чины меня заверили, что Каньомбе это никак не удовлетворит, и пришлось мне расстаться с большой леопардовой шкурой, подаренной Джумой Мерикани и бывшей в высшей степени полезной в качестве ковра.

Весь день напролет глазеть на меня приходили толпы людей. Когда же, гонимый сильным ливнем, я вынужден бывал искать убежища в своей хижине, люди не стеснялись следовать за мной без приглашения. И нужно было зорко следить за этими мелкими жуликами.

Среди толпы было несколько мужчин, относившихся к каравану, который принадлежал Мшири и находился на обратном пути из Бенгелы. У всех у них были племенные знаки ваньямвези, и большинство могло говорить на киньямвези. Один уверял, будто он мньямвези, но при перекрестном опросе я обнаружил, что в действительности он уроженец Катанги, но однажды был в Уньяньембе.

У меня нет сомнений в том, что многие из людей Мшири бывали на обоих побережьях и что через посредство этих людей можно переправить послание из Бенгелы в Занзибар.

Мшири издал указ, повелевающий всем его подданным принять племенные знаки ваньямвези, и многие уроженцы Бие, посещающие Катангу, тоже подчинились этому повелению, для того чтобы снискать его благоволение.

Около 9 часов следующего утра гонец сообщил мне, что Каньомбе готов меня принять. Нарядившись столь чисто и презентабельно, сколь позволил мне мой скудный гардероб, и взявши полдюжины своих людей, я отправился к одному из оврагов, на краю которого располагается личная усадьба Каньомбе. Ворота охраняли люди, носившие красные жилетки, с копьями и ножами; войдя, я обнаружил двойной ряд небольших скамеечек, предназначенных для размещения присутствующих. А в дальнем конце стояло большое кресло самого великого человека, поставленное на мою леопардовую шкуру.

Не видя специально предназначенного мне места и не чувствуя расположения сидеть на скамейке наравне со своими людьми, я послал за своим стулом. Поначалу сановники самым горячим образом воспротивились такому акту по той причине, что никому никогда не дозволялось сидеть на стуле в присутствии Каньомбе. Поэтому не должно было бы разрешать мне вводить такую моду. В ответ я заявил, что в противном случае просто уйду с приема и не буду дожидаться того, чтобы увидеть Каньомбе. После этого мой стул был допущен в усадьбу, и я сел.

Когда все было готово, дверь во внутренней перегородке открылась, и появился вождь. Носил он кое-как напяленный старый черный костюм и наброшенный на плечи большой серый плед, концы которого — поддерживал сзади голый мальчонка. На голове вождя была грязная старая широкополая шляпа, и, невзирая на ранний час, он был уже на три четверти пьян.

Едва усевшись, он принялся информировать нас о своем могуществе, говоря, что он более велик, нежели любой другой король в Африке, ибо помимо своего африканского имени имеет еще и европейское. Полные его имя и титул суть «король Антониу Каньомбе», и его портрет, портрет Антониу Каньомбе, отправили в Лиссабон. Далее он нам сообщил, что мы не должны судить о ого могуществе по жалкому виду его нынешнего убранства, поскольку, когда он был в Луанде, португальские власти выдали ему весьма пышные одежды.

В этом городе он провел несколько лет и считается получившим образование, но единственным результатом образования, видимо, было смешение пороков полуцивилизованности с пороками, свойственными дикарю.

Услышав, что я долгое время нахожусь в дороге, он милостиво соблаговолил выразить свое удовлетворение теми подарками, какие я ему поднес, но пожелал, чтобы я помнил, что если когда-нибудь еще буду проходить через его город, то должен буду принести дары, более подобающие его величию.

Когда тронная речь закончилась, мы прошли во внутреннюю усадьбу, затененную громадным баньяновым деревом, где росли огромные женские бананы, которые дают семена, но не дают плодов. Когда вновь были расставлены сиденья, Каньомбе вошел в одну из хижин внутри изгороди и скоро появился снова с бутылкой агуардиенте (водки) и жестяной кружкой.

Он пустил по кругу «глоток», а затем приложил бутылку к губам и так основательно из нее хлебнул, что мне казалось, он упадет без чувств. Но единственным результатом стала большая его оживленность, и он начал важно расхаживать и приплясывать самым необычайным образом, заполняя промежутки в своем представлении дальнейшими глотками из бутылки. Когда бутылка кончилась, мы смогли удалиться.

Я бродил по городу и окрестностям и посетил великую резиденцию фетишей. Здесь содержатся насаженные на шесты черепа вождей, которых завоевал Каньомбе, окруженные головами леопардов, собак и шакалов. Неподалеку отсюда находится кладбище семьи Каньомбе, на котором все могилы расположены с востока на запад. Битые горшки и посуда были разбросаны на каждой могиле, а в центре находится хижина фетишей, куда помещают подношения для духов покойных в виде еды и питья.

Снаружи усадьбы Каньомбе мне указали на большое дерево как на обычное место приема португальцев. Сюда приносят кресло вождя и ставят на вершину небольшой насыпи, а посетители должны сидеть у ее подошвы на камнях или корнях. Меня заверили, что то, что я допущен в личные покои Каньомбе, есть высокая честь, ибо до сего времени ни одного белого сюда не «пускали.

Из двух изгородей внешняя на самом деле служит в качестве главной ограды, и всю ночь напролет там выставлены часовые. Эта стража используется для службы в авангарде три выступлении Каньомбе на войну, а функция несения его шляпы, играющей в деле важную роль, выпадает капитану стражи. Когда приближаются к деревне, которую намерены захватить, шляпу перебрасывают через палисады, и происходит ужасающая свалка ради того, чтобы ее подобрать. Ибо тот, кому повезет в этой попытке и кто доставит шляпу обратно, считается героем дня и вознаграждается дарами в виде наложниц и напитков.

На следующее утро, отправив Мануэла с прощальным посланием к Каньомбе, я вышел к поселку сеньора Гонсалвиша и прибыл туда после нескольких часов приятной прогулки.

Достигнув поселка, я испытал большое впечатление от его вида — вида чистоты и содержащегося в добром порядке селения. Войдя, я оказался в хорошо прибранном дворе. В нем находятся просторные товарные оклады и два небольших жилых дома, а палисад впереди отгораживает их от главного дома, который с одной стороны окаймлен великолепной рощей апельсиновых деревьев, покрытых плодами.

Меня встретил испанский мулат и правел в гостиную, где сидели двое сыновей сеньора Гонсалвиша и белый, который раньше был боцманом на португальском военном корабле. Комната меня поразила: пол дощатый, зеленые жалюзи на окнах, потолок из белой ткани, а стены оштукатурены и расписаны аккуратными узорами. А на столе, который был покрыт чистой белой скатертью, были расставлены все виды прекрасных яств.

Сеньор Гонсалвиш, старый джентльмен с очаровательными манерами, тепло меня приветствовал и, предложив мне не церемониться, пригласил к столу. Я не заставил себя уговаривать и вполне насладился наилучшей трапезой, какую вкусил за многие-многие дни. Все ныло отлично приготовлено, а хорошие сухари, масло и прочие «деликатесы из банок» дополнили плотный завтрак, который запивался vinho tinto[242], а затем — кофе.

После завтрака сеньор Гонсалвиш рассказал мне о себе и о своих делах здесь и провел меня по своему хозяйству. Некогда он был капитаном на корабле, но, устав от моря, поселился в Бие 33 года назад. Пробыв и Африке 30 лет, он возвратился в Лиссабон, собираясь мирно окончить там свои дни. Но его друзья прежних лет умерли, а он слишком стар, чтобы заводить новых; он никогда не чувствовал себя там хорошо и после трехлетнего отсутствия решил вернуться в Бие. Когда я нанес ему визит, он всего три недели как приехал.

Перед отъездом в Лиссабон у него был большой огород с европейскими овощами, и он выращивал виноград и пшеницу, которые росли чудесно. Но за время его отсутствия все было заброшено, и единственное, что оставалось, — это его апельсины, которые прекраснее, чем когда-либо виденные мной, и изгородь из роз высотой в 30 футов, бывшая сейчас в полном цвету.

Главную торговлю сеньор Гонсалвиш ведет слониной костью — с Джендже и воском — с Кибокве; и в целом торговля вполне прибыльна. Дважды он горел, все терял и бывал вынужден начинать дело заново на заемные средства, высокие проценты с которых одно время поглощали почти все его прибыли. Но теперь он свободен и не обременен долгами.

Каждая из шести деревень, которые ему принадлежат, выставляет караван. Один караван сейчас находился в пути под началом сына, другой — под руководством слуги. А еще два собирались вот-вот выступить. Сыновья Гонсалвиша недавно вернулись из Джендже и рассказали, что встречали английских торговцев с повозками, запряженными быками, и были с ними в самых дружественных отношениях[243].

Мы просидели после обеда долго, болтая и куря хороший английский табак. А затем мне предоставили комфортабельную спальню, и в первый раз после ночи, проведенной на борту «Пенджаба», я испытал удовольствие спать на простынях.

Как ни соблазнительны были здешние гостеприимство и удобства, я не мог себе позволить мысли о том, чтобы задерживаться, и решил выступить на следующее утро к поселку Жуана Феррейры, где я условился встретиться с основной группой своих людей.

Сеньор Гонсалвиш дал мне в дорогу бутылку бренди и несколько банок мяса, и мы расстались после двадцатичетырехчасового знакомства так, как будто были старыми друзьями.

Глава 12

Поселок Жуана. — Его официальное положение. — Открытая торговля рабами. — Дурной образец белого человека. — Колдун. — Предсказание судеб. — Амулеты. — Безотказное лекарство. — Оружие для Касонго. — Вероятные результаты. — Белмонт. — Жалкая работа. — Стадо буйволов. — Противодействие людей из Бие. — Любезность вождей. — Кутато. — Необыкновенная река. — Опасная переправа. — Подземные ручьи. — Лунги. — Я заподозрен в дурном глазе. — Колдун освобождает меня от подозрения. — Не заслуживающие доверия почтальоны. — Изготовление и починка одежды. — Португалец в закладе. — Празднество. — Попойка и буйство. — Высший вождь. — Ревматизм. — Взгляд на рай. — Визит к королю Конго. — Меня приютила и кормит жена премьер-министра. — Собственная хижина короля. — Его одеяние. — Под сильной охраной. — Пьяное совещание. — Размол зерна. — Моя борода возбуждает любопытство. — Голодные времена. — Гусеницы как деликатес

Простившись с сеньором Гонсалвишем, который высказал множество любезных пожеланий успеха, мы пересекли открытую саванну, по виду великолепно пригодную для выращивания пшеницы, и достигли поселка Жуана Баптисты Феррейры.

Он был полным контрастом тому поселению, которое мы только что покинули, будучи лишь самую малость получше, нежели поселок Алвиша. Но Жуан оказал мне самый сердечный прием, и я не замедлил оценить его любезность. Люди, которых я оставил в Комананте, дожидались здесь моего прихода, и я сразу же выдал им часть сукна, которое получил, чтобы они могли одеться для вступления в Бенгелу. А остаток я выдал им для покупки пайков на дорогу к побережью.

Жуан — это тот самый белый торговец, о котором я слышал, что он находился в стране Касонго и готовится к еще одному путешествию туда; ибо с того времени, как Жуан вернулся из Уруа, он посетил Джендже и обменял на слоновую кость тех рабов, каких получил от Касонго. В Джендже он (повстречал некоего англичанина, которого называл Джорджем, и подружился с ним самым тесным образом. В знак дружбы тот подарил ему винтовку и компас.

Из Джендже Жуан привел верхового быка, а из Бенгелы — осла; оба они хорошо его знали и ходили за ним как собаки. Это я воспринял как свидетельство того, что в натуре Жуана должно быть и что-то доброе. Я должен также признать, что ко мне и моим людям он выказывал большую любезность, и мне было бы жаль указывать на темные стороны его характера, если бы того не требовали интересы Африки.

Но — будь что будет, исполняй свой долг! Я принужден заявить, что он — кто угодно, но только не того сорта человек, какой должен, торгуя в Африке, производить хорошее впечатление. Он открыто занимается работорговлей, несмотря на то что исправляет по поручению португальского правительства должность окружного судьи; и рабов в цепях можно увидеть в его поселке. С моим знанием способов, какими добывают рабов, я мог лишь пожалеть, что среди первых европейцев, каких видят непросвещенные жители внутри континента, оказываются белые люди, которые могут таким образом пренебрегать чувствами себе подобных. Жуан мне рассказал «веселую» историю, как Касонго в честь его визита велел отрезать рабам руки и уши, и выразил намерение захватить к этому вождю около сотни кремневых мушкетов для обмена на рабов, совсем оставив мысль ходить туда за слоновой костью. Ее, говорил он, намного легче получить в Джендже, куда дорога сравнительно легкая и здоровая.

Пока я находился в поселке, Жуана посетил колдун. Его занятием служит предсказывать людям будущее по случаю путешествия в ставку Касонго; он также утверждал, что излечивает недуги и изгоняет злых духов. Колдуна сопровождали несколько приятелей, несших железные колокольцы, в которые бремя от времени ударяли маленькими кусками железа.

Явившись, колдун уселся на землю в окружении своих приятелей и затем начал монотонный речитатив. Он аккомпанировал себе, потряхивая погремушкой, сделанной из прутьев и имеющей форму (гантели, тогда как круг зрителей подпевал хором, ударяя в свои колокольцы или же, для разнообразия, ритмично хлопая в ладоши. Когда это кончилось, предсказатель был готов давать советы при условии, что те, кто к нему придут, согласны оплатить его предсказания вперед.

Главный инструмент для прочтения велений рока состоял из корзины, отделанной небольшими шкурками, с дном, образованным куском тыквы. Она была наполнена раковинами, маленькими фигурками людей, маленькими корзинами и пакетиками, содержащими амулеты, и набором разнообразной чепухи.

Метод гадания в чем-то следовал за манерой, принятой старыми дамами в более цивилизованных частях земного шара — теми, что воображают, будто могут увидеть будущее, напряженно глядя на осадок на дне чайной чашки. Когда требовался совет, корзину освобождали от ее содержимого, затем, услышав вопрос, колдун отбирал и клал обратно в корзину такие вещи, какие считал необходимыми. Затем он ловко вращал корзину и, тщательно осмотрев, как разместилось ее содержимое, выдавал самый важный ответ жаждущему этого ответа простаку.

Помимо предсказания судеб колдун также провел недурную торговлю талисманами и амулетами, без которых никакой африканец не считал бы себя в безопасности в дороге. на один талисман, как я заметил, был весьма широкий спрос, так как считается, что он предотвращает побеги рабов. Он состоит из большого рога, наполненного илом и корой, с тремя очень маленькими рожками, выступающими из открытого конца большого.

Я часто видел такие амулеты, принадлежащие людям Алвиша, которые помещали их в земле, рядом с жилищем хозяина в лагере, и постоянно умащали красной землей и маслом, дабы умилостивить духа, каковой, они полагают, существует внутри амулетов. Алвиш один из этих рогов привязал к своему флагштоку, но, я думаю, он масло для умащивания более употреблял на свои собственные нужды, нежели на нужды дьявола.

Когда колдун более не обнаружил «покупателей на амулеты, он предложил излечить всякий недуг, от которого только могло бы пострадать любое присутствовавшее лицо. Некоторым он в виде лекарства давал амулеты, но большинству предписывал отвары из различных корней и трав. Колдун также выказал себя сторонником массажа.

Основную статью торговли Жуана с Касонго составляют кремневые мушкеты и порох. И если у Касонго будет достаточное количество огнестрельного оружия, он, я не сомневаюсь, попробует пограбить караваны. Ибо, когда я шел через страну Касонго, он весьма склонен был заняться грабежом на большой дороге, но не располагал необходимой силой.

После дневной стоянки в поселке Жуана мы выступили к побережью в сопровождении артели баилунда, несших добро, принадлежавшее Алвишу и предназначавшееся для «продажи в Бенгеле. Было условлено, что староста этой партии будет моим проводником, а Мануэл — переводчиком между ним и мной.

Мы прошли Белмонт — несколько несоответствующим образом названный, ибо расположена эта «прекрасная тора» в ложбине, — а затем пошли по большим, похожим на меловые плато Англии холмам с очень малым количеством леса, исключая лишь окрестности деревень, которые все находятся в рощах высоких деревьев. Белмонт — это поселок Силвы Порту, чье имя хорошо известно занимающимся географией Африки; некогда Белмонт был равен размерами поселку сеньора Гонсалвиша, если не превосходил его. Но хозяин перестал путешествовать и поселился в Бенгеле, а поселок поручил присмотру рабов, и он соответственно пришел в большой упадок. Апельсиновые деревья одичали и не подрезаны, а то, что ранее было тщательно ухоженным садом, выглядело не лучше, чем дикая чаща перепутанных растений.

Дожди теперь начали идти регулярно, и в первом нашем лагере мы провели самую скверную ночь. Там почти не было травы и кустарника, из которых люди могли бы себе построить хижины, и в результате они оказались под непрекращавшимися потоками холодного дождя. Я провел ночь так же худо: моя палатка из травиной ткани настолько износилась и полна была дыр, что вода свободно проникала через нее. В палатке не было сухого угла, где я мог бы спать, так что скорчился на пространстве в два фута на два с куском прорезиненной ткани над головой.

Когда забрезжил день, дождь — прекратился, и мы смогли зажечь костер; тут я дал каждому по маленькому глоточку бренди, что мне подарил Гонсалвиш. После этого мы «выступили, и люди мои, пусть даже промокшие и жалко выглядевшие, «шли с легким сердцем.

Постепенно мы вошли в более пересеченную и лесистую местность с выступающими тут и там каменистыми холмами. На них построены деревни с каменными стенами и палисадами. Деревни на безлесных высотках, окруженные густыми рощами деревьев, сильно напоминали мне фермы на уилтширских холмах. Пересекая ровное плато, я увидел огромные стаи птиц, и мне указали на то, что сочли необыкновенно большой и быстро движущейся стаей. Я воспользовался биноклем, чтобы рассмотреть получше этот интересный объект, и тогда выяснил, что темное облако вызвано пылью и паром, поднимавшимися от большого стада буйволов, бешеным галопом мчавшегося на восток.

По дороге мы встречали много идущих от побережья групп жителей Бие, которые торговали с баилунда. Обычно они бывали пьяны и распущенны, а в некоторых случаях пытались грабить моих отстающих, так что от меня требовались большая предусмотрительность и известный такт, чтобы не ввязаться в серьезное столкновение с ними. Они утверждали, будто мы не имели права путешествовать по их стране, поскольку откроем дорогу для других чужаков и торговцев, а их лишим монополии.

Хотя эти люди выказывали свое недружелюбие, вожди деревень были любезны и вежливы, неизменно поднося нам горшки помбе. Отказываться от их гостеприимства было бы опасной политикой, и она бы уменьшила добрые чувства к нам. Но иной раз много времени терялось впустую из-за этих остановок, чтобы «освежиться».

Ночи теперь постоянно стояли дождливые, и мы испытали немало горестных ощущений. Но, будучи близок к окончанию своего маршрута, я склонялся к тому, что-бы легко смотреть на любые заботы. А в дополнение к тому, что мы постоянно оставались мокрыми, у нас плохо было с продовольствием. Ибо жители из-за регулярных своих сношений с побережьем завалены тканью, и и обмен на провиант им нужны только порох или агуардиенте. Ни одной из этих статей торговли мы не имели и потому частенько вынуждены бывали оставаться голодными.

18 октября мы переправились через Кутато, необычнейшую реку, образующую границу между страной баилунда и Бие. Мы перешли по мосту, в то время находившемуся под водой, а сила течения была так велика, что несколько человек смыло, и они спаслись, лишь уцепившись за кусты на берегу. Добравшись до другого берега, мы, однако, очутились на острове, расположенном посреди многочисленных стремнин и водопадов, бьющих из скалистого склона холма. На первый взгляд трудности переправы казались почти непреодолимыми. Но через какое-то время мы все же обнаружили места, где можно перепрыгивать со скалы на скалу, а дальше перебраться (вброд через стремнины по узким карнизам, держась за веревки из лиан, протянутые для этой цели с берега на берег. Один неверный шаг или обрыв лиановой веревки были бы роковыми, так как ничто не могло бы спасти человека: его бы растерзало в клочья среди скал ниже по течению. Поток внизу был около 60 ярдов шириной, очень глубок и мчался как в шлюзе. Впоследствии я услышал, что нас считают величайшими счастливчиками из-за того, что мы переправились без потерь, потому что в это время года люди часто гибнут при попытке переправы. И нередко необходимо бывает ждать неделю или две, пока переход станет доступен.

При взгляде назад с другого берега открывается самое восхитительное зрелище. Масса воды вырывается из отвесного склона холма; скалы и маленькие, поросшие кустами островки дробят ее на пенящиеся каскады.

Мы прошли множество мелких ручьев, какое-то расстояние текущих в подземных каналах. Они бегут среди свободно лежащих камней, которые покрыты землей и растительностью; подземная часть их течения иногда имеет в длину каких-нибудь 40 ярдов. Но в некоторых случаях они, видимо, вовсе исчезают и, вне сомнения, способствуют «притоку той воды, что образует «взрыв у Кутато».

На следующий день мы пришли в деревню Лузги — место жительства главы тех баилунда, которые были вместе со мной, — и остановились, дабы дать им возможность заготовить продовольствие для дороги в Бенгелу. Мне сказали, что это займет три дня, так что я решил распорядиться построить хижину, вместо того чтобы оставаться в своей протекающей палатке. Люди также устроились с удобствами: дерева и травы для постройки лагеря было достаточно.

Теперь заболела жена старосты моих баилунда, и он с весьма достойной уважения супружеской привязанностью, слышать не хотел о том, чтобы ее покинуть до того, как она поправится. Поскольку такое устройство дел было особенно неудобным, я попробовал было убедить старосту не придерживаться этого решения, но, к своему удивлению, обнаружил, что меня подозревают в «дурном глазе»; и меня обвинили в том, что я околдовал женщину, посмотрев на ее мужа.

Хотя столь ужасное бедствие, казалось бы, вызывается косвенным методом, в это вполне поверили, и был доставлен колдун, дабы высказать свое мнение о моем «глазе». По счастью, тот заявил, что во взгляде моих глаз нет ничего недоброго и старосте надлежит во всем мне помогать, а по прибытии в Бенгелу он увидит, что у меня щедрая рука. Этому скрытому призыву к моей щедрости нельзя было противиться, да я и не мог ощутить ничего, кроме благодарности к колдуну за его благоприятное суждение обо мне, когда я состоял под подозрением. Итак, я дал ему кусок сукна из скудного своего запаса, который сократился теперь до четырех ярдов.

Тогда брат проводника, выразившего решимость остаться для ухода за больной, вызвался провести нас к Бенгеле, но ему нужно было приготовить себе продовольствие.

Вождь Лунги по имени Меньи Хомбо был в свое время помбейру у сеньора Гонсалвиша. И хоть он прекрасно знал о моей неспособности как-то отдарить его за выказанную любезность, он был очень гостеприимен» ежедневно принося нам пиво и подарив мне козу помимо еще одной для моих людей.

Здесь я получил неприятное известие, что письма и карта, которые я отправил вперед, не доходя Бие, сейчас были недалеко от меня. Оказалось, что, когда документы прибыли в Комананте, Мануэл сразу же отослал их Жуану, который поручил их двум скороходам для доставки на побережье. Эти достойные люди прибыли в деревню рядом с Лунги примерно за две недели до меня, но, повстречав нескольких дружков, только что возвратившихся из Бенгелы с большим запасом агуардиенте, остались там с ними. По их мнению, таким случаем не следовало пренебрегать; и с момента своего прибытия они проводили время в состоянии непрерывного опьянения. Я немедленно послал за письмами, и мне посчастливилось получить их назад. После этого опыта я заключил, что лучше будет быть самому себе почтальоном.

За время пребывания в Лунги случилась мало достойного упоминания. Главным занятием людей было изготовление одежды сколько-нибудь единообразной формы для вступления в Бенгелу, и мне приходилось зорко следить за ними, так как они весьма склонны были к тому, чтобы увильнуть от своей работы, а материал, что я им выдал, пустить на выпивку.

В один прекрасный день, когда я писал у себя в хижине, я с удивлением услышал, что в лагерь явился белый человек и желает меня видеть. Я не мог себе представить, кто бы это мог (быть, так как мне рассказывали, что в стране нет белых торговцев, за исключением Жуана и Гонсалвиша.

Оказалось, что посетитель мой — молодой португалец, который вместе с двумя компаньонами прибыл сюда торговать, получив в Бенгеле немного товаров в кредит. Однако его партнеры столь жестоко поссорились, что от слов перешли к делу, и один из них, ударив ножом и убив другого, сбежал со всеми товарами, а этого парня оставил ни с чем.

Теперь тот находился «в закладе» у вождя деревни, где он оставался, и ему не разрешалось уйти, поскольку купец, который авансировал товары для первой попытки, отказался предоставить ему что бы то ни было еще, пока должник ему не заплатит. Это насильственное задержание не очень беспокоило португальца, ибо туземцы его содержали с удобствами и хорошо за ним присматривали, и не заметно было, чтобы он имел какое-то желание быть извлеченным из заклада.

Наконец баилунда заготовили свое «продовольствие» но, так как вождь Лунги сказал им, что на следующий день состоится важное празднество, они отказались выйти, стремясь получить свою долю в обусловленном обычаем круге потребления помбе.

Я пошел посмотреть это действо и под огромным баньяновым деревом во внешней части деревни обнаружил в полном разгаре пение, танцы и выпивку. Мужчины и женщины танцевали вместе, их неприличные движения сопровождали непристойные песни, и вся сцена была вольна почти до невероятия.

Вождь, который был сравнительно трезв, пребывал во внутренней усадьбе, затененной большими деревьями и бесплодными бананами вроде тех, что были в ставке Каньомбе. Одна сторона усадьбы доходит до вершины почти отвесного спуска, откуда открывается очаровательный вид. Вождь сообщил мне, что, вследствие того что побывал на службе у Гонсалвиша, он не имеет желания присоединяться к оргиям — таким, как те, которой я был свидетелем; но добавил, что бессилен их предотвратить, потому что, если людей лишить их выпивки и танцев, они бы взбунтовались и убили своих правителей.

У меня было много хлопот с выходом отсюда, поскольку многие мои люди страдали от ревматизма и опухших рук и ног, что вызвано было сыростью и холодом. Бедный малыш Джеко и мужчина по имени Якути не в состоянии были ходить, и пришлось устраивать носилки для их переноски.

Почти сразу же после выхода мы попали на скалистые холмы, среди которых мчались по своим неровным руслам бурные ручьи с водопадами высотой от 20 до 30 футов; хрустальная вода сверкала в солнечных лучах, падая со скалы на скалу. Большие древовидные папоротники росли по берегам, а среди кустов встречались мирт и жасмин; в сырых же расселинах скал расцветали разнообразные красивые папоротники, похожие на адиантум[244] и прочие нежные сорта.

По мере того как мы продвигались дальше, пейзаж делался все красивее, и в конечном счете мне пришлось остановиться и предаться наслаждению тем видом, который открылся передо мной. Я ограничусь тем, что окажу: ничто не может быть более прекрасным, чем эта зачаровывавшая картина, этот взгляд на рай. Описать его было бы невозможно. Ни поэт со всем богатством словесной образности, ни художник, даже сверхъестественно гениальный, не смогли бы пером или карандашом воздать должное стране баилунда.

На переднем плане лежали поляны — в лесистой чаще их сменяли небольшие холмы, увенчанные рощами и крупных деревьев «английского» вида, которые дают приют деревням с желтыми соломенными крышами; виднелись шамбы, или поля, со свежей зеленью молодых растений и живо контрастирующим с ней красным цветом свежевзрыхленной почвы, сверкающие на солнце быстро бегущие ручьи. А дальше — горы с бесконечным и приятным разнообразием форм, постепенно исчезающие вдали, пока не сольются с голубизной неба. Наверху плыли кудрявые белые облака. В воздухе раздавались, нарушая тишину, жужжание пчел, блеяние коз и крики петухов.

Когда я лежал под деревом в беспечном созерцании красот природы в этом излюбленнейшем ею месте, всякие мысли об еще предстоявших трудах исчезли у меня из головы. Но от моих прекрасных грез меня грубо пробудило появление груженого каравана с ворчащими, орущими и сгибающимися под своей ношей людьми. Так мечты о волшебной стране были рассеяны, и возвратились реальности моего труда с его усилиями и заботами.

Этим вечером мы устроили лагерь в лесу. Свободное пространство пришлось буквально вырубать из массы сладко пахнущих лиан, которые увешивают деревья.

Здесь я вновь разделил караваи на две части, поскольку необходимо было нанести визит Конго, вождю баилунда, в Камбале, а мне сообщили, что было бы неполитично явиться в сопровождении всех своих людей. Поэтому я отобрал четверых моих, включая Джуму и Мануэла, и начальника носильщиков-баилунда с тремя его ближайшими помощниками, а остальному отряду предоставил идти по прямой дороге к следующему лагерю, давая таким образом инвалидам, число которых упорно возрастало, два коротких перехода и хороший отдых.

Камбала расположена на скалистом холме посреди лесистой равнины, окруженной грядами холмов. Вход в селение находится на гладкой гранитной плите, затем через два или три палисада нас «провели в огороженное место, где стояли четыре хижины, каковыми нам и предложили воспользоваться.

Хижины прилепились к скалам самым диковинным способом: используется любой выступ, на котором можно строить. Таким образом, ближайший сосед обычно оказывается либо у вас над головой, либо под ногами. Из трещин растут довольно крупные деревья, рядом с хижинами посажен табак, а палисады покрыты цветущими лианами.

Несколько главных советников Конго приветствовали нас по прибытии, но задача развлекать легла главным образом на плечи жены премьер-министра; сам он отсутствовал по важному делу. Хозяйка наша принесла для моих людей много каши и сушеной саранчи, а несколько жителей, придя к нам с визитами, доставили каждый по горшку помбе.

Я стремился получить у короля Конго аудиенцию пораньше, а также и уладить дело подходящим подарком. Я принес было для него винтовку, но люди короля благоразумно предпочли бывшую у Мануэла старую кремневку; за нее я и отдал тому снайдер. Дворцовые служащие устроили так, что я должен был бы увидеть короля на следующий день, но мне удалось отклонить эту задержку, и свидание наше было назначено на послеполуденное время.

Когда настал час приема, нас отвели на самую вершину холма, где на небольшой ровной площадке располагаются хижины короля и его главной жены. Позиция эта неприступна со всех сторон, кроме той, с которой мы подходили, и окружена тяжелым палисадом. По пути туда мы прошли не меньше 13 рядов палисада, а тропа в некоторых местах была так крута, что нам пришлось воспользоваться руками, чтобы по ней вскарабкаться.

Непосредственно перед тем, как подойти к королевской усадьбе, мы остановились около открытой хижины с большим колоколом, в который люди, стоявшие на страже, позвонили, дабы дать знать о нашем прибытии; там мы подождали, пока от Конго не было получено разрешение идти дальше. На этом посту караул несут днем и ночью, чтобы не дать кому бы то ни было приблизиться без надлежащего предупреждения. И этот же пост — арена, избранная для казней, каковые раньше, как я слышал, были довольно часты, хотя варварская практика калечения здесь и неизвестна.

Спустя некоторое время мы получили разрешение войти в королевскую резиденцию и обнаружили несколько скамеек, размещенных вокруг древнего кресла, которое служит троном короля Конго; в эту группу поместили и мой стул.

Затем вошел Конго, одетый в поношенную и сильно вылинявшую униформу, с огромной потрепанной треуголкой на голове; так как был он весьма стар и находился под сильным воздействием напитков, ему помогали идти и усаживали на трон. Я вышел вперед и обменялся с ним рукопожатием, но очень сильно сомневаюсь в том, чтобы он имел ясное представление, кто бы мог быть этот посетитель.

Несколько сановников начали беседу со мной, заметив, что все, что они говорят, надлежит понимать как собственные слова короля; но в действительности его голос имеет весьма мало веса в делах. Как обычно, они утверждали, что Конго — величайший вождь в мире. Подведя меня к проему в палисаде, чины двора заявили: окружающая страна пребывает-де под властью Конго. Они указали на несколько деревень, рассыпанных по лежавшей у наших ног равнине, как на те деревни, которые снабжают жителей Камбалы продовольствием. Ружье было затем преподнесено в надлежащей форме, и мы распрощались.

Возвращаясь к себе в хижину, я прошел мимо группы женщин, которые толкли зерно. Они не употребляют пестов и ступок, а толкут зерно на отполированной поверхности гранитной скалы, стоя во время работы на коленях и используя небольшие колотушки в виде изогнутого куска твердого дерева.

Когда мы добрались до своих жилищ, там уже была жена премьер-министра с дополнительными порциями каши и саранчи для моих людей и с курицей для меня. После захода солнца нас предоставили самим себе, и мы провели, несмотря на сильный дождь, приятную ночь, ввиду того что хижины оказались непроницаемыми для воды и ветра.

Наутро наша хозяйка вновь ожидала нас с завтраком и пожелала всем нам доброго пути. За свое гостеприимство она меня попросила прислать из Бенгелы маленький латунный колокольчик — скромная просьба, которую я удовлетворил, выслав полдюжины вместе с кускам хорошего сукна, достаточным для того, чтобы надолго ее осчастливить. Исходя из ее внешности, которая решительно располагает к себе, я думаю, что в жилах ее есть какое-то количество белой крови; к тому же она и светлая, как мулатка.

Много любопытства возникало здесь по поводу моей бороды; несколько странных историй распространяли те, кто меня видел и считал эту растительность на лице заслуживающей упоминания особенностью.

Мы оставили Камбалу через те же ворота, в какие вошли (я полагаю, это единственный способ попасть в селение или выйти из него, настолько ревниво охраняется скалистая крепость короля Конго), и вскоре затем заметили необычный пик, выступающий вверх посреди холмов, более неприступный, нежели гора Питер Бот на Маврикии. Он имеет форму огромной гранитной призмы, и его туземное название Темба Луи, означающее «чертов палец», соответствует его виду.

Близ нескольких селений на дороге пасся скот, а жители выглядели благополучными. Всем нам предлагали выпить, но муки было не достать иначе как в обмен, и нужда в необходимом продовольствии заставила меня начать потуже затягивать пояс.

После полудня мы встретились с остальной частью нашего отряда и нашли Джеко и Якути снова способными ходить, хотя заболели несколько других. По словам Бомбея, Якути умер было во время перехода, а его в виде погребения выбросили в джунгли, после чего он ожил и сразу же смог идти.

В этом лагере к нам присоединилось много баилунда, направлявшихся в Бенгелу с мукой для обмена на агуардиенте. У одного ив них я заметил в корзине множество крупных коконов; когда я его спросил, зачем они, юн разрезал один, показал гусеницу, все еще шевелившуюся внутри, и, положив ее в рот, проглотил, смачно причмокнув губами. Гусеницы в этой стадии развития, как мне рассказали, считаются деликатесом.

Теперь, когда весь караван был собран целиком, я нерил, что мы сможем достичь побережья без дальнейших задержек. Ибо вследствие нашей стоянки в Лунги люди уже истратили много своей ткани; и, если только мы не рванемся вперед, было вероятно, что в пути нам придется пережить голодную лору. Я надеялся, что в этих условиях люди сами увидят необходимость движения, пусть даже только ради себя же самих, но был обречен на разочарование.

Глава 13

Моя павшая духом команда. — Туземные мосты. — Плохая погода. — Упадок сил у моих людей. — Пропажа человека. — Остался на обочине дороги, — Страшная ночь. — Поиски отставшего. — Задержка опасна. — Отставший пришел. — Он безнадежен. — Его смерть и погребение. — Саранча. — Работорговля на побережье. — Способ погрузки. — Мои носильщики ослабели. — Я оставляю палатку, лодку, кровать и прочее. — Бросок к побережью. — Самый высокий наш лагерь. — Пестрые зонты. — Поселок мулатов. — Водопады. — Многочисленные караваны с побережья. — Их торговля. — Продовольствия не осталось. — Поиски лагеря. — Смертельно измучен — Томительный переход. — Скелеты жертв работорговцев. — Голод и истощение. — Океан. — Оставляю позади измотанных людей. — Завершающее усилие. — Заболеваю цингой. — Помощь! — Добрый самаритянин. — Приют отдохновения

Еще одна горестно сырая и дождливая ночь, по-видимому, лишила моих спутников той энергии, какая у них оставалась, а сверх того тащиться на переходе и впрямь было тяжело. Вместо того чтобы держаться как мужчины, которые почти выполнили трудную задачу, они выглядели и двигались подобно похоронной процессии. Расстояние было невелико, но времени переход занял ужасно много, а добравшись до места стоянки, люди были слишком упавшими духом, чтобы как следует построить себе хижины, хотя собирался дождь. Прочие, те, кто отстал, достигли лагеря лишь после наступления темноты.

По пути мы прошли Кукеви[245] — большую реку, впадающую в океан у Нову-Донду, а также один из ее притоков — Кулели, помимо многочисленных ручейков и ручьев. Через обе эти реки мы переправились по мостам, построенным на сваях, вбитых в дно потока; на других столбах, привязанных поверху, уложены более мелкие шесты и ветки, образующие пешеходную дорожку. Когда их впервые укладывали, то крепили к поперечинам завязками, но завязки сгнили, и вследствие этого мосты предоставляли ногам весьма ненадежную опору. Мост через Кукеви имеет больше 100 футов длины и 12 футов ширины, являясь наиболее заслуживающим одобрения образчиком постройки необразованных туземцев.

Угроза дурной погоды оправдалась ночью, и наутро новые люди заявили, что не в состоянии нести свои грузы. Один был слишком болен, чтобы идти, и с большим трудом удалось мне найти для него носильщиков. Значительная доля этой болезни вызвана была, несомненно, нуждой в укрытии, и я решил остаться в хвосте каравана, дабы помешать людям отставать и задерживаться в пути, вместо того чтобы торопиться к лагерю. И тягостное же у меня было время на этом переходе, длившемся девять с половиной часов, потому что больше четырех часов было потрачено впустую, чтобы погонять людей!

Мы проходили через разрыв в гряде лесистых гор с деревнями, громоздящимися на их вершинах или угнездившимися среди деревьев на крутейших склонах — так, чтобы их легко было оборонять; в долинах же находились большие плантации каосавы и маиса. Туземцы, видимо, очень трудолюбивы и вкладывают в свою работу больше энергии, нежели мне случалось видеть долгое время. Мужчины и женщины деловито готовили поля для нового урожая, а другие попарно бодрой рысью таскали в деревни огромные корзины с кассавой, подвешенные к шестам. Среди них оказался мужчина, говорящий по-португальски. Он подошел осведомиться, кто мы такие, и дал людям несколько корней сладкой кассавы.

Теперь прямо перед нами виднелись другие холмы всех вообразимых видов и форм, справа же от нашей дороги резко обрывалась часть той гряды, что мы прошли. Ее вид напомнил мне северную сторону Гибралтарской скалы; на вершине — находится деревня начальника округа, в которую никогда не допускался ни один чужой.

У подножия этого холма, называемого Хумби, несшие больного стали и заявили, что они совершенно не в состоянии нести его дальше, хотя для этой работы я отрядил семерых, с тем чтобы они могли все время сменять друг друга. К счастью, лагерь был рядом, так что я позволил носильщикам и их ноше оставаться здесь и, поспешив вперед, послал им на помощь других, более свежих людей.

Несмотря на все мои старания подогнать хвост каравана, пропал человек по имени Маджуто. Выяснилось, что он предложил еще одному оставить дорогу и спрятаться в джунглях, чтобы отдохнуть и выспаться, заметив при этом, что ежели я их увижу лежащими на дороге, то заставлю идти вперед. Второй парень отказался, но отпустил Маджуто, никому об этом не рассказав, пока не добрались до лагеря.

Когда я услышал об отсутствии Маджуто, начинало темнеть и пошел сильный дождь, что делало бесполезными мысли о посылке людей на розыски. Но я решил устроить дневку и выслать поисковую партию, если Маджуто не появится до утра.

Из всех грустных ночей, какие я правел, эта была наихудшая. Шел такой сильный дождь, что почва превратилась в полужидкую грязь, а моя палатка, казалось, даже и не пробовала задерживать влагу. К тому же я сильно беспокоился о несчастном Маджуто, ибо, зная, что он болен, я очень боялся, что такая ночь — без пищи, огня и крова — его погубит.

Как только забрезжил день, я уговорил некоторых баилунда и самых свежих своих людей выйти на поиски бедного малого, в то время как прочие пошли добывать еду. Опыт этой ночи заставил меня принять решение о том, что, если возможно, всем нам перед сном нужно обеспечить себе больший комфорт; соответственно я построил себе хижину и проследил, чтобы люди укрылись надлежащим образом. Появление солнца также дало нам возможность просушить немногие наши пожитки, и скоро мы смогли придать лагерю сколько-нибудь жилой вид.

В течение дня пролетело несколько стай саранчи; отдельные были настолько густы, что закрывали солнце; мои люди радостно ухватились за возможность оберечь какое-то количество ее для еды.

Обе партии, высланные утром, вернулись во второй половине дня. Фуражиры добыли немного продовольствия, включая курицу, за которую отдали два ярда сук на из четырех, что у меня были. Но те, кто разыскивал Маджуто, (пришли, не увидев его следов и не услышан о нем ничего, хоть они и дошли назад до места, где он покинул дорогу, и расспрашивали каждого (местного жителя, которого встречали.

Было 4 часа, и снова пошел сильный дождь; в этот день никакие дальнейшие поиски не были возможны. Но я принял решение, что, если за это время о Маджуто ничего не будет слышно, я сам с теми людьми, что отдыхали в лагере, предприму тщательный поиск. Если же он окажется безуспешен, я намеревался договориться с вождем соседней деревни, чтобы Маджуто, если он найдется, отправили на побережье. Дальнейшая задержка движения угрожала закончиться катастрофой, ибо с каждым днем люди слабели и я боялся потерять многих, если буду мешкать в пути.

Все страхи по поводу участи отставшего утихли с его приходом в 7 часов; был он мокр, жалок и более похож на мертвого, чем на живого, ничего не евши с момента, как оставил караван. Я поручил его заботам нескольких его дружков и увидел после массажа высохшим и устроенным настолько комфортабельно, насколько обстоятельства это позволяли в нашем случае. Но бедняга был уже неизлечим и умер несколько часов спустя.

Мануэл мне сказал, что если баилунда услышат о смерти Маджуто (они, к счастью, были в другом лагере), то с нас потребуют уплатить вождям крупный штраф, прежде чем мы его похороним. Поэтому мы осторожно и тихо принялись за работу при свете костра и, выкопав могилу в одной из хижин, рассыпали землю вокруг горстями. Затем мы похоронили бедного малого по магометанскому обряду; один из его единоверцев прочитал молитвы, и землю насыпали над могилой так, чтобы изобразить лежанку, покрытую травой. А один из носильщиков лег на нее на час-два, дабы придать лежанке использованный вид.

Хорошо, что мы приняли эти предосторожности, потому что до того, как мы выступили, в наш лагерь явились посетители, и, будь там какие-нибудь заметные признаки могилы, у нас были бы неприятности.

Вскоре после выхода из лагеря мы обнаружили стаю саранчи, которая села ночью накануне и была теперь настолько вялой от холода, что ее можно было стряхивать с деревьев и собирать в любых количествах, каковым обстоятельством — мои голодные люди и не замедлили воспользоваться.

Саранча покрыла деревья необычнейшим образом: каждый сучок и каждая ветка, ствол невысоко над землей — все было целиком завернуто в нее. Во многих местах толщина слоя была в два и даже в три насекомых. Когда солнце начало пригревать сильнее, саранча принялась шевелить крыльями, не покидая деревьев и издавая звук, похожий на журчание воды. Затем более сильные начали двигаться, и меньше чем через полчаса все они улетели.

Много туземцев деловито занимались сбором насекомых и даже срубали приличного размера деревья, покрытые ими, чтобы обеспечить себя этим деликатесом.

В этот день на движение потрачено было лишь два с половиной часа, хотя в пути мы пробыли шесть часов: но один из людей, не задумываясь о грустной судьбе Маджуто, отстал, скрылся и находился в отсутствии до вечера.

Теперь, пожалуй, часто встречались караваны с побережья. Но поскольку состояли они главным образом из туземцев и им же принадлежали, от них нельзя было узнать новостей. Утром нам встретился небольшой отряд людей сеньора Гонсалвиша; они утверждали, будто в Бенгелу не позволяют — более пригонять рабов и что всех, недавно туда доставленных, освободили, а импортеров наказали. Это была неожиданная и неприятная весть для Мануэла и сопровождавших меня баилунда; их лица сразу же заметно вытянулись.

Мануэл только накануне сообщил мне, что рабов все еще вывозят с побережья, особенно из Мосамедиша. Он сказал, что рабов содержат в готовности к погрузке, хотя и рассеянными по городу малыми партиями, вместо того чтобы их держать в бараках, как прежде; пароход заходит на час-два, грузит рабов и сразу же уходит. Я стал расспрашивать о порте назначения, но Мануэл не мог мне дать никаких сведений по этому поводу[246]; да он, впрочем, был слишком невежествен для того, чтобы много знать о внешнем мире.

После того, что показал этот день, я увидел, что способность моих людей совершать переходы становится все хуже и хуже и что надобно предпринять какие-то решительные шаги, или же караван никогда не достигнет побережья, отстоявшего теперь всего на 126 географических миль[247]. Более 20 человек жаловались, что не могут идти на дальние расстояния или же нести что-либо. Все кричали об опухших ногах, неповорачивающихся шеях, ноющих спинах и пустых желудках.

Прибегнув к помощи своей трубки, я просидел в размышлении полчаса, а затем принял решение о мерах, какие надлежит принять. Оно сводилось вот к чему: бросить палатку, лодку, кровать и все прочее, за исключением инструментов, дневников и книг, и затем, взяв несколько отобранных людей, совершить форсированный марш к побережью, а оттуда выслать подмогу главному отряду. И едва решение было принято, как я стал действовать в соответствии с ним, ибо время нельзя было терять.

Мануэл забрал мои брошенные палатку и лодку и пристроил их у своего приятеля в близлежащей деревне. А наутро я выступил, дабы совершить бросок к побережью — с пятью своими людьми, Мануэлом и двумя из его людей, а также с баилунда, которые сказали, что могут идти в любом темпе; троих людей Мануэла я оставил проводниками для каравана. Сопровождать меня вызвались Джума, Самбо, Хамис Ферхан, Мариджани и Али бен Мшангама.

Снаряжение мое состояло из того, что было надето на мне, запасной рубахи, лары домашних туфель, одеяла, сковороды, оловянной кружки, секстанта, искусственного горизонта[248] и письменных принадлежностей. В целом это составило груз в 20 фунтов, который в пути передавался от человека к человеку. Личные мои запасы продовольствия и товаров на дорогу состояли из половины курицы, полученной в Лунги, небольшого количества муки и последних двух ярдов ткани.

Люди, пожалуй, были обеспечены получше, так как сукно, которое я выдал им при выходе из Бие, еще не было израсходовано, а Мариджани, — который, говоря по-португальски, выступал как переводчик, получил в подарок три куска ткани. Два из них я купил у него, чтобы оставить Бомбею на нужды каравана.

Мы двинулись с хорошей скоростью через пересеченную местность, но около полудня баилунда, которые похвалялись своим темпом, выдохлись, говоря, что не рассчитывали идти в таком ритме. Около 3 часов пополудни мы остановились в маленьком лагере, располагавшемся на обширном открытом плато, и устроились так удобно, как смогли, воспользовавшись текущим у подножия холмов ручьем для того, чтобы насладиться кушанием. После напряженного марша у меня ныло все тело, но Джума был знатоком массажа и снял с моих мышц какую-то долю судорог.

Этот лагерь был наивысшей точкой на всем нашем маршруте, находясь на 5800 футов над морем, а прилегающие холмы имели, должно быть, футов на 800 больше.

Здесь мимо нас прошел большой караван баилунда с побережья. У многих из них были зонты, которые смогли бы соперничать с рубищем Иосифа Прекрасного в разнообразии цветов: каждый клин имел различный оттенок. В одном зонте порой можно было найти красный, розовый, зеленый, желтый, синий, лиловый и белый цвета. Большое число носильщиков тащило пустые жестянки из-под парафина, и для меня было большой загадкой, как их используют.

На следующий день мы встали чуть свет. Я был так голоден, что не смог удержаться и прикончил остатки своей курицы, хоть и хорошо сознавал, что едва ли могу надеяться еще раз попробовать вкус мяса между этим лагерем и побережьем. Оставив стоянку, мы проделали постепенный подъем и, пройдя через разрыв в холмах, обнаружили перед собой крутой и почти отвесный спуск, по которому опускались наподобие коз, прыгая с камня на камень. Теперь начал жаловаться на усталость Хамис Ферхан, мой оруженосец, и мне пришлось избавить его от своей винтовки и патронов, дав дробовик.

Внизу этого спуска нас встретил еще один караван с яркими зонтами и пустыми парафиновыми банками; его вожатые выразили великое удивление, обнаружив белого человека со столь немногими спутниками, да еще пешего. Изумление их еще более возросло, когда им рассказали, откуда мы вышли накануне, и они заявили, что никогда раньше не слыхивали, чтобы люди за день покрывали такое расстояние. Но нам еще предстояли более трудные переходы.

Не успели мы достигнуть этой долины, как нужно было начинать подъем на новые холмы. Дойдя до их вершины, мы оказались выше других гряд, лежавших перед нами. Их гребни пронзали облака, висевшие у нас под ногами.

Южнее в стороне находился расположенный на небольшой горке поселок; это было обиталище колонии мулатов, рожденных от сожительства белых с туземками. Обычно эти мулаты имеют какую-то небольшую собственность; но, будучи не в состоянии сохранить сколько-нибудь видное положение в среде белых на побережье и слишком гордые, чтобы свободно смешиваться с черными, они поселились здесь. Мне сообщили, что живут они в мире и комфорте и, располагая большим количеством рабов, время от времени отправляют торговые караваны.

Вновь спустившись, мы прошли через глубокое ущелье со склонами, покрытыми деревьями. Изящные формы и легкая листва диких финиковых пальм хорошо контрастировали с более темной и тяжелой сенью акаций. Из середины этой массы спутанных деревьев вырывался водопад и сплошной скатертью ниспадал в скалистый бассейн в 70 или 80 футах внизу, осыпая тучей брызг деревья и папоротники кругом. А оттуда вода серией более мелких водопадиков соединялась с рекой, мчащейся посередине ущелья.

Теперь мы были на плоской равнине, покрытой лесом без подлеска. И когда мы собирались войти в этот лес, я заметил могилу, состоящую из кучи свободно лежащих глыб гранита с воздвигнутым в головах грубым и массивным деревянным крестом. Мне сказали, что это могила дочери майора Коимбры (отца Коимбры), которая вышла за Саида бен Хабиба и умерла здесь при родах. После ее смерти Саид бен Хабиб вернулся в поселок ее отца в Боа Вишта и женился на ее сестре, явно решив иметь свою лучшую половину с неким количеством европейской крови в жилах.

На этом переходе мы повстречали не меньше десяти караванов с побережья, насчитывавших от 70 до 80 человек каждый. Натружены они были главным образом небольшими мешками соли и бутылками и бочонками агуардиенте, которые купили в Бенгеле.

Ручей, текущий через илистое болото, к которому мы подошли около полудня, предоставлял возможность искупаться. И мы сделали привал, чтобы насладиться купанием, отдыхом и куском пресной лепешки, дабы утолить свой голод. Возобновив движение, мы вступили в довольно лесистую пересеченную местность с многочисленными потоками и ручейками, с обнажениями и обширными плитами гранита. С высокого холма мы увидели гряды гор, по-прежнему лежавшие перед нами, тогда как у наших ног находилось приличное место для лагеря, где мы решили остановиться. Перед нами была река Баломба 80 футов шириной и глубиной по грудь, быстро текущая на северо-запад и в конечном счете впадающая в океан самостоятельно на небольшом расстоянии к северу от Бенгелы.

Мимо нас продолжали идти караваны, направлявшиеся от побережья, и почти все, какие мы видели в течение дня, торговали только между страной баилунда и побережьем. Из Баилунды они доставляют кукурузную муку и кассаву, которыми кормят рабов в Бенгеле, а в обмен получают соль, агуардиенте и иногда сукно. Тюки у них легкие, и идут они быстро, бывая в отсутствии из дома в Баилунде не более чем примерно три недели. Во время этих переходов люди почти полностью живут на выпивке: они никогда не едят больше горсти-двух каши в день. Тем не менее работают они, видимо, хорошо и вполне процветают. С этими караванами женщины не ходят, ибо благодаря краткости срока пребывания каравана в пути хозяйственные дела удается устраивать и без них.

В этот день мы совершили трудный одиннадцатичасовой переход и были весьма рады расположиться лагерем. Высота лагеря была 3870 футов над уровнем моря, почти на 2000 футов ниже места предыдущей нашей стоянки и более чем на 2000 ниже самой высокой точки, какую мы прошли во время марша в этот день. После доброго массажа Джумы — «Пятница», звал я его, так как «джума» на суахили значит «пятница», — я улегся, чтобы насладиться честно заработанным сном.

В 5 часов на следующее утро мы снова были в пути. Переправившись через Баломбу, проходили мимо каких-то (возделанных полей и деревень, взгромоздившихся на небольших скалистых холмах. Хижины столь точно соответствовали цвету красных песчаниковых скал, что я бы их не заметил, если бы не завитки дыма, поднимавшиеся в утреннем воздухе. Мы шли дальше, вверх и вниз, пока не достигли ровного пространства между двумя горами.

Здесь было много полей, так как низина очень плодородна, и сахарный тростник, кукуруза и табак росли в изобилии. Мы попытались уговорить несколько человек, работавших на полях, снабдить нас продовольствием, но они отказались вступать с нами в какие бы то ни было коммерческие сделки.

Уйдя от этих необщительных туземцев с пустыми руками, мы вскоре затем встретили крупный караван с двумя подобиями флагов; его арьергард образовывали несколько человек в шляпах и сюртуках. У них был большой запас агуардиенте, и кое-кто явно занимался этим утром облегчением своих запасов, сделавшись весьма нахальным и склочным. Поначалу они попытались нас оттеснить с дороги, а после этого вообще держали себя по отношению к нам очень скверно. Один малый намеренно налетел на меня, тогда я столь же намеренно, хотя внешне и случайно, подставил ножку и заставил его растянуться со своей ношей, чтобы дать понять: ему нечего надеяться, что все будет так, как ему хочется.

Мы продолжали движение примерно до 2 часов, когда Мануэл заявил, что, раз мы находимся рядом с деревней, вождя которой он знает, нам нужно остановиться, чтобы достать муки — наш запас почти исчерпался. Так как точное местоположение этой деревни было неизвестно, я подумывал о рассылке во всех направлениях поисковых групп, чтобы ее разыскать, когда примерно в сотне ярдов раздался плач ребенка, и при движении на звук деревня была обнаружена. Хотя она находилась прямо рядом с нами, ее полностью скрывали деревья и скалы.

Нам удалось добыть немножко муки, а вождь принес мне в виде презента немного маиса и калебасу с помбе — самым кислым, какое только возможно. Вождь выразил сожаление, что не слышал о моем ожидавшемся визите, так как тогда он бы преподнес мне что-нибудь подобающее, но сейчас у него нет ничего приготовленного.

Двигаясь снова вперед и пройдя несколько огромных глыб гранита, мы достигли более ровной местности, довольно лесистой и хорошо обводненной. Мы догнали два каравана, шедших в сторону побережья, и даже сумели их обойти после довольно долгого движения бегом, ибо им вовсе не нравилось быть побитыми белым человеком в своей профессиональной сфере.

Как раз перед закатом мы оказались посреди стаи саранчи, которая садилась, и мои люди хотели ее собирать. Но стоянка все еще была на некотором расстоянии впереди, и я знал, что мы слишком устали и утомлены, для того чтобы тронуться еще раз этим вечером, если только остановимся. Лагерь, который мы решили занять, был расположен на обширной открытой равнине с отдельными гранитными глыбами — их называют Кутве я омбва — «собачья голова», но, когда мы пришли, он оказался уже занят каким-то караваном. Таким образом, мы вынуждены были искать в темноте другой лагерь.

Через какое-то время мы наткнулись на жалкое местечко, которым уже склонны были удовлетвориться, будучи совсем вымотанными. Но случилось так, что один из людей, занятый сбором дров для нашего костра, обнаружил место лучшее и более просторное, куда мы тут же перебрались.

Я смертельно устал за этот день, потому что, включая все остановки, мы 13 часов шли по неровной и трудной местности. Но я знал, что первые же признаки усталости, обнаруженные мной, стали бы сигналом для того, чтобы «сломался» весь отряд; поэтому я держался, чтобы сохранить внешнее благополучие. Мне удалось провести свои наблюдения звезд и вскипятить термометр[249], чтобы установить нашу высоту над уровнем моря.

Когда забрезжил день, я увидел по другую сторону равнины гряду выглядевших бесплодными гор, которых мы достигли после двухчасового перехода через пересеченную равнину. Справа от входа в ущелье поднимался отвесный обрыв с большими скальными массами, взгромоздившимися на его вершину и уравновешенными, подобно качающимся камням Корнуолла[250]. Слева же, на противоположной стороне глубокого оврага с быстрым потоком, протекающим по нему, находились огромные куполообразные горы, по виду образованные единой массой гладкого гранита. Поверхность их чисто вымыта дождями, и они лишены растительности, если исключить немногие кактусы, что укоренились в маленьких трещинах возле вершины. Дальше по проходу располагались другие массивы, многие из которых имеют вид бастионов, построенных какими-то титанами.

Наша тропа шла вдоль северной стороны этого ущелья по плитам крутого и скользкого гранита, отделенным одна от другой полосами колючего кустарника, с ручейками, стекающими вниз к потоку, ворчание которого мы слышали в глубинах ущелья в сотнях футов под нами. Временами приходилось карабкаться на громадные массы камней на четвереньках, в других случаях — спускаться в ущелье, чтобы обойти какую-нибудь гигантскую глыбу, выступающую на тропу, а затем снова взбираться на прежний уровень с помощью лиан, что растут в расселинах.

Могилы и многочисленные скелеты свидетельствовали о множестве тех, чьей жизнью пожертвовали на этом тяжком переходе. А рабские колодки и рогатки, все еще прикрепленные к каким-нибудь побелевшим костям или лежащие рядом с ними, служили слишком убедительным подтверждением того, что демон работорговли по-прежнему имеет большое влияние в этой части Африки.

Рогатки и колодки висели также на деревьях; некоторые так мало подверглись воздействию погоды, что очевидно было: они здесь не больше одного-двух месяцев. Без сомнения, их сняли с каких-нибудь ослабевших несчастных, полагая, что слабость тела погасила всякую мысль о побеге, и надеясь на то, что сил, которых недостаточно, чтобы нести колодку, окажется все еще довольно, чтобы дотащить несчастное человеческое создание к побережью.

Мы остановились здесь, чтобы искупаться в ручье и набраться свежих сил для послеполуденного перехода. Страшно тяжелый труд начинал теперь серьезно на мне сказываться, но меня чудесно взбадривало сознание того, что каждый шаг приближает меня к побережью и к отдыху. Сильно болели голова и ноги, особенно лодыжка, которую я растянул в Улунде.

После дальнейших часов утомительного карабканья по скалам мы вступили на открытую равнину, и, к огорчению своему, я заметил, что она окружена горами, которые обещали назавтра трудную работу.

Незадолго до захода солнца мы были близ какой-то деревни в небольшом округе Кисанджи и здесь устроились слать под баобабами, первый из которых увидели и ущелье. Я был до того измотан, что, когда люди воспользовались случаем выкупаться еще раз, я не в силах был сделать то же самое, будучи годен лишь на то, чтобы лежать в тени под баобабом. Вскоре после того, как мы устроились, вокруг собралось несколько мужчин и женщин поглазеть на нас, и я был поражен тем, сколь далеки они от чего-либо, напоминающего цивилизованный вид, хотя находятся недалеко от побережья. Их одеяния составляли маленькая засаленная тряпка на поясе и масса ниток бисера, выглядящих почти как валик, на шее. Одна женщина носила в дополнение маленький квадратный кусок ткани, долженствовавший прикрыть грудь, но это была попытка с негодными средствами.

Я попробовал убедить женщин дать мне немного молока за сукно, которое тщательно сберегал до этого времени. Но они невысоко оценили мой небольшой запас, и пришлось мне занять еще сукна у Мариджани, прежде чем я смог добыть около кварты[251] молока. И было оно очень кислое — свежего молока вообще не достать.

На следующее утро мы вышли в половине пятого и вскоре наткнулись на несколько караванов с побережья, как раз начинавших переход. Теперь раскрылась тайна пустых жестянок из-под парафина: на них отбивали ужасающе шумную побудку, и они определенно превосходно служили в качестве литавр.

Карабкаясь вдоль крутой и скалистой гряды холмов, рассеченных несколькими водотоками и оврагами с почти отвесными краями, а затем вверх по тропе, напоминающей обрушившийся лестничный марш с крутыми ступенями, мы добрались до вершины хребта.

Что там за далекая линия на небе? Все мы глядели на нее со странной смесью надежды и страха, едва осмеливаясь верить, что это море. Но более внимательный взгляд на ту полоску, к счастью, не оставлял места сомнению. Это было море, и Ксенофонт со своими десятью тысячами воинов не смог бы более радостно приветствовать это зрелище, восклицая: «Таласса! Таласса!»[252], чем делали это я и горстка моих измученных дорогой спутников.

Во мне сейчас оставалось мало «хода». Я был почти сломлен, потому что, хоть голова и ноги перестали так сильно болеть, я страдал от нестерпимой боли в спине. Почти на каждом шагу я боялся, что мне придется лечь и дожидаться какой-то «помощи с побережья. Но я думал о бедных, измотанных людях позади нас, верящих, что я вышлю к ним поддержку с побережья, и, поддерживаемый мыслью о близком конце своего маршрута, сумел еще удержаться на ногах.

Остаток этого дня был потрачен на лазание через скалы и переход вброд луж глубиной по грудь, образовавшихся во впадинах со времени последних дождей и теперь стоячих и вязких. Признаюсь, было облегчением, когда около 4 часов я услышал, как некоторые мои люди заявляют, что не могут идти дальше. Ибо хоть я и вполне сознавал жизненную важность дальнейшего движения и поколебался бы, предлагать ли остановку, однако я был очень слаб, да к тому же рад отдохнуть. Одного из моих людей и другого — из числа Мануэловых, еще способных идти, мы отправили с письмами, которые я выручил в Лунги, и с запиской, умоляющей любое милосердно настроенное лицо выслать навстречу нам на дорогу немного продовольствия. Затем я съел последний кусочек лепешки и улегся спать, надеясь на следующий день сделать завершающее усилие.

Немного освеженные ночным отдыхом, мы продолжали свой путь через проход до полудня (лучи солнца, отражаясь от окал, заставляли нас «чувствовать себя как в печи), а выйдя из прохода, сделали полуденный привал у излучины Супы, которая протекает по проходу и впадает в океан у Катумбелы.

Подойдя к этой реке для купания, я был удивлен своей любопытной внешностью — я весь был покрыт пурпурными пятнами. Я заметил также, что небольшой синяк на лодыжке превратился в обширное и скверного вида пятно. Зажегши трубку вместо завтрака — ибо трубка была сейчас единственной моей пищей, — я еще более удивился, когда обнаружил, что рот мой кровоточит. Причины я не ведал, ибо не знал тогда, что заболел цингой.

От нескольких проходящих караванов мы услышали, но наших двух посланцев видели этим утром и что теперь они, должно быть, достигли уже Катумбелы.

Снова вперед — через неприветливую и безводную равнину, лежащую между нами и холмами позади Катумбелы и Бенгелы, а затем «о крутым холмам, состоящим из известняка со множеством огромных аммонитов[253] и прочих ископаемых, холмам, имеющим облик утесов, которые могли некогда смотреть на океан. Они пересечены оврагами и сухими руслами, вверх и вниз по склонам которых мы карабкались в темноте, скользя и обдираясь об них. Но какое это имело значение? Наутро мы будем в Катумбеле!

На дне оврага мы нашли воду, и для меня это было божьим даром, потому что рот мой по-прежнему кровоточил, а воду, что мы принесли с полуденного привала, я уже израсходовал.

Еще один крутой подъем привел нас почти на вершину последней гряды, где она была более или менее ровной. И многочисленные огни костров, рассеянные вокруг, обозначали лагеря караванов, которые этим вечером вышли из Катумбелы и сделали здесь привал, готовые рано утром начать свой марш, не задерживаясь из-за соблазнов винных лавок.

Один из моих людей, шедший немного впереди меня, вдруг крикнул: «Вон наш староста!» И, поспешив вперед, я увидел гонца Мануэла. Он нес корзину с вином, хлебом, байками сардин и колбасой, и, хоть рот и не давал мне есть безболезненно, я сумел как-то поужинать, — потому что не ел ни крошки с предшествовавшего вечера. Из написанной по-английски записки г-на Серуйа, торговца из Катумбелы, который любезно выслал вперед этот провиант, я узнал, что мои письма переправили в Бенгелу. Выяснилось, что мой посланный слишком устал, чтобы возвратиться, так что г-н Серуйа выслал вместе с человеком Мануэла одного из своих людей.

Это была последняя моя ночь вне черты цивилизации, и я был слишком возбужден, чтобы уснуть, хоть и очень устал.

Задолго до восхода солнца все мы были в движении и, быстро покончив с остатками ужина, выступили в последний наш переход. Через 20 минут мы были в виду океана, и тут я заметил положение Катумбелы и Бенгелы относительно друг друга. Меня озадачивало то, что первую, как я слышал, проходят прежде, чем до стичь Бенгелы, и я не мог понять маршрут нашего последнего перехода. Но теперь обнаружилось, что Катумбела расположена на океанском берегу, а не в 10–12 милях в глубь страны, как я представлял себе но описаниям, которые слышал.

Встречный человек, занятый розыском беглых рабов, рассказал мне, что слухи об англичанине, идущем из внутренних областей, распространялись уже некоторое время, но никто им не верил.

Я сбежал по склону к Катумбеле, крутя винтовку над головой, которая, я думаю, закружилась от истинной радости. И люди, движимые тем же чувством облегчения, тоже побежали. Когда мы подошли поближе к городу, я развернул свой флаг и пошел вперед поспокойнее.

Я увидел приближающуюся к нам пару гамаков с тентами; за ними следовали трое мужчин с корзинами. Когда мы встретились с этой группой, из одного гамака выпрыгнул маленький веселого вида француз, схватил корзины и мгновенно открыл бутылку, дабы выпить «в честь первого европейца, который добился успеха в пересечении Тропической Африки с востока на запад».

Оказалось, что этим сердечным приемом я обязан г-ну Кошуа, отставному офицеру французского флота, который поселился в Бенгеле в качестве торговца. Прослышав о моем приближении накануне вечером между 10 и 11 часами, он немедля выступил, чтобы меня встретить. Остальные его корзины тоже были полны провианта, который он раздал моим людям, подав краюху хлеба голодающим смертным. После этого мы двинулись дальше и за несколько минут прибыли в дом, принадлежавший г-ну Кошуа в Катумбеле.

Нет нужды говорить, сколь я был опечален, получив на пути домой в Европу горестную весть о кончине этого добросердечного француза! Он намеревался посетить Англию, и я предвкушал удовольствие возобновить знакомство с человеком, который с такой готовностью выказал по отношению ко мне величайшие любезность и внимание, когда я отчаянно нуждался в поддержке.

Глава 14

Мир и изобилие. — Катумбела. — Болезнь моя усиливается. — Перенесен в Бенгелу. — Медицинская помощь и добрый уход. — Мое выздоровление. — Прибытие отставших. — Смерть еще одного человека. — Дурное поведение Бомбея. — Оригинальная личность. — Бенгела. — Ее развалившийся форт. — Солдаты-каторжники, — Их преданность. — Мои люди ведут себя чересчур вольно. — Приезд в Луанду. — Принят консулом. — Внимание губернатора. — Забавный инцидент. — Мои люди возражают против расквартирования. — Подготовка к отправке их домой. — Щедрые предложения — Покупка шхуны. — Ее снаряжение. — Визит в Кинсембо. — Карт не достать. — Неожиданная удача. — Отплытие моей команды на «Френсис Камерон». — Покидаю своих луандских друзей. — Плавание к дому. — Благополучное возвращение

В даме г-на Кошуа моих людей обеспечили жильем и неограниченным количеством еды, меня же провели в удобную спальню и снабдили кое-какой новой одеждой. И хорошо было, что я «получил это свежее снаряжение, ибо старая — моя фланелевая рубаха настолько истлела, что, когда я несколько поспешно стал ее стягивать, голова моя прошла сквозь спинку рубахи.

Я не терял времени, (попросив, чтобы были сделаны распоряжения относительно «посылки людей и продовольствия на выручку моим людям, оставшимся позади. И Кошуа любезно взялся все для них устроить. Он посоветовался с «шефе» — так называется португальский офицер, возглавляющий небольшое поселение, — и с туземным вождем. И в этот же вечер 20 человек с гамаками, овощами и прочей едой и с тканью на покупку быка в Кисанджи были отправлены встречать мой измученный арьергард.

Рот «мой болел все больше, и Кошуа, осмотрев его, сразу же сказал, что я болен цингой, но заверил меня, что ври хорошей диете я скоро поправлюсь.

Люди мои вполне наслаждались. Конечно, вели они себя несколько вольно, хотя у них было некоторое извинение такому «поведению, но я не готов был к тому, чтобы через час после нашего прибытия найти их всех (за исключением Джумы) пьяными.

Во второй половине дня я обошел Катумбелу. Это небольшой «поселок, который состоит примерно из дюжины домов, принадлежащих бенгельским купцам, квадратного форта о несколькими плохо отлитыми душками, установленными на камнях, рыночной площади и некоторого числа более мелких строений, таких, как винные лавки. Единственный каменный дом — тот, в который меня поместили; во время недавнего восстания туземцем все европейцы нашли убежище в нем. Остальные постройки из адоба (сырцового кирпича) и побелены.

Хоть Кошуа и промыл мне рот карболовой кислотой, пока мы наносили визит шефе, я ничего не смог есть, когда мы вернулись к себе. С этого времени мне быстро становилось хуже. Язык распух настолько, что выступал за зубы, изо рта шла кровь. Около 2 часов ночи Кошуа, который спал в той же комнате, видя, насколько я болен, и понимая, что нельзя терять время с применением надлежащих лекарств, поднял своих людей и, уложив меня в гамак, срочно отправился со мной в Бенгелу, дабы получить совет тамошнего санитарного инспектора. Когда мы прибыли, я не мог говорить и глотать, тело было покрыто пятнами разных оттенков пурпурного, синего, черного и зеленого цветов, а остальная часть кожи была мертвенно-бледной. Д-р Калассу, руководитель госпиталя, сразу же пришел меня осмотреть и распорядился, чтобы на горло мне ставили припарки и каждые 10 минут впрыскивали в рот какой-то раствор; свернувшуюся кровь, которая грозила меня задушить, удалили пинцетом.

Доктор и г-н Кошуа, любезный мой хозяин, сидели около меня, не оставляя меня одного на протяжении 48 часов. К концу этого срока благодаря тем, кто так умело и заботливо меня лечил, я мог проглотить немного молока — и недуг был побежден. Заболей я им днем или двумя раньше, вне пределов досягаемости медицинской помощи, ничто бы не смогло спасти мою жизнь. Теперь же, когда я мог глотать, я начал восстанавливать силы и стал выздоравливать настолько быстро, что на четвертый день был в состоянии совершить прогулку в машилле и нанес визит губернатору, майору Бриту, который постоянна меня навещал.

Губернатор также самым любезным образом расквартировал моих людей в здании администрации и распорядился, чтобы комиссариатский отдел[254] снабжал их пайками.

На следующий день, 11 ноября, пришли остальные мои люди, за исключением Ферхана Мхехе, который умер уже после того, как я с ними расстался. Нескольких отставших от каравана ограбили туземцы, отобрав у них одежду.

Бомбей отпраздновал свое возвращение к цивилизации, отчаянно напившись, и вел себя самым наглым и оскорбительным образом по отношению ко многим, включая и добросердечного г-на Кошуа, когда тот был занят тем, что следил, чтобы людей надлежащим образом разместили, а больных отправили в госпиталь. Я бы наказал Бомбея за его безобразное поведение, если бы те, кого он оскорбил, не попросили, чтобы на это не обращалось внимания.

У Кошуа работала несколько оригинальная личность, которая меня очень позабавила. Этот американец служил на английском бриге, но, позволив себе основательно избить капитана и его помощника, был высажен здесь на берег и отправлен в тюрьму. Он полюбопытствовал, действую ли я «на свой страх и риск» или «работаю на компанию», и заметил, что хотел бы быть вместе со мной, да вот только «ни к чему эта проклятая ходьба пешком». Помимо всего прочего, он был капитаном американского барка и торговал змеями, которых получал в верховьях какой-то африканской реки. Этот вид бизнеса до того ему нравился, что он расспрашивал, не смогу ли я сообщить о каких-нибудь крупных змеях, виденных — мной, потому-де, что если так, то он сразу же отправится их искать.

Бенгела — второй по важности из португальских городков на Западном побережье; она ведет значительную торговлю пчелиным воском и слоновой костью с внутренними областями. Некоторые купцы владеют и рыболовецкими хозяйствами вдоль побережья. Город спланирован с широкими улицами и, так как дома побелены, а двери и окна выкрашены в яркие цвета, имеет весьма чистый вид. В центральной части города находится со вкусом устроенный общественный сад, где по воскресным вечерам играет оркестр. Единственные общественные здания — это удачно построенная таможня, очень хороший госпиталь, дом губернатора, суд и церковь (которая никогда не бывает открыта, кроме случаев крещений и похорон). Есть также и крупный форт, построенный в форме (параллелограмма и имеющий с моря достаточно внушительный вид. Но вооружение его состоит из скверных старых пушек разного калибра, либо установленных на гнилых и поломанных деревянных станках, либо отирающихся на кучи камней, так чтобы видны были поверх парапетов их дула.

Гарнизон насчитывает около 30 белых солдат, главным образом каторжников, и двух рот черных. Строгая дисциплина не поддерживается; часового с поста перед домом губернатора я обнаружил сидящим посреди дороги без сапог и курящим трубку. Помимо каторжников, служащих в качестве солдат, есть и другие, используемые на общественных работах; они тогда были заняты на строительстве дамбы через часть лежащей между Бенгелой и Катумбелой равнины, затопляемой в дождливый сезон.

Я не ждал, что найду у солдат очень уж выраженную верность своему знамени, но все же не был подготовлен к предложению, какое сделал мне белый унтер-офицер: если я пожелаю захватить город, то он и его товарищи будут к моим услугам и сдадут мне форт с условием, что я буду им выдавать мясо трижды в неделю вместо одного раза, каковое довольствие они получают от португальцев.

Есть много хороших садов, где выращивают европейские овощи и фрукты; для того чтобы сделать плодородной легкую песчаную почву, требуется лишь вода. А ее всегда можно получить в пределах шести футов от поверхности, хотя поблизости от океана она и слепка солоновата.

Здесь держат несколько лошадей, и городок гордится одним экипажем. Но обычное средство передвижения, поскольку ни один белый не ходит пешком в дневное время, — это машилла, подвешенная на длинных шестах, над которыми натягивают тенты, и несомая двумя людьми. Носильщики идут особым шагом и избегают тряски, и в целом это весьма комфортабельный способ передвижения.

С сожалением должен сказать, что люди мои вели себя не очень хорошо из-за дешевизны отвратительных спиртных напитков. Оказалось необходимым отобрать у них оружие, чтобы предотвратить кровопролитие при пьяных ссорах. Один малый ударил другого по голове ножевым штыком; за этот проступок я посадил его в камеру в форте и держал на хлебе и воде весь остаток времени нашего пребывания здесь.

По возвращении почтового парохода из Мосамедиша, самого южного португальского поселения, губернатор распорядился доставить меня и моих людей в Сан-Паулу-ди-Луанда. Провожать нас пришел почти весь город, а так как ночь наступила до нашего отплытия, в честь этого события состоялся фейерверк.

Пароход этот был «Бенго» из Халла, но плавал под португальским флагом с португальскими офицерами; единственным англичанином на борту был главный механик г-н Линдсей.

Утром 21 ноября, через две недели после моего прихода в Катумбелу, мы стали на якорь в гавани Луанды. Я поначалу был озадачен тем, как попасть на берег, поскольку к борту подходили лишь частные лодки. Но, услышав, как какой-то прибывший на борт джентльмен говорит по-английски, я ему представился, и он немедленно предложил мне воспользоваться его лодкой и добавил, что машилла… дожидающаяся его на причале, в моем распоряжении, дабы доставить меня в консульство. Этой дружеской услугой я обязан м-ру Эдварду Уорбергу.

Когда я пришел в консульство, на стук мне открыл маленький слуга-мулат, который, увидев посетителя, убежал, оставив меня стоять в дверях в некотором удивлении. Но вскоре справа открылась еще одна дверь, и появился сам консул. Он посмотрел на меня несколько сурово, как бы недоумевая, кем бы могла быть стоящая перед ним болезненного вида личность. Тут я сказал: «Я пришел доложить о себе с Занзибара — по суше!»

При упоминании Занзибара консул уставился на меня, но при словах «по суше» отступил на шаг, а потом, бросившись вперед, положил руки мне на плечи и воскликнул: «Бог мой! Камерон!» Тон, каким сказаны были эти слова, заставил меня ощутить, что в лице консула Дэвида Хопкинса я нашел настоящего друга. Принеся несколько дожидавшихся меня здесь писем годичной давности, он рассказал, что как раз этим утром он и вице-консул Карнеджи смотрели на них и думали, что я уже никогда не появлюсь, чтобы их забрать. А через несколько часов я стоял у его двери. Хопкинс не теряя времени с удобствами устраивал меня в консульстве.

Нанеся визит адмиралу Андради, генерал-губернатору Анголы, я встречен был самым теплым образом. Адмиралу я весьма обязан за любезность и внимание, оказанные мне (во время моего (пребывания. Мы справились, могут ли мои спутники быть (расквартированы в каких-либо (правительственных казармах. И по распоряжению генерал-губернатора его адъютант лейтенант Мелу сделал (все необходимое, освободив меня от всяких хлопот; будучи все еще слишком слаб, я был очень благодарен ему за это. Лейтенант несколько лет прослужил на борту одного из кораблей ее величества и считался принадлежащим к английской колонии в Луанде.

Несколько забавный инцидент произошел после полудня, когда пришел корабль ее величества «Сигнет». Его командир лейтенант Хэммик был нездоров и отправил с официальным визитом к консулу младшего лейтенанта Томаса. Случилось так, что тот высадился одновременно с моими людьми. И простонародье Луанды, вообразив, что этот щеголеватого вида офицер пришел пешком через континент с Занзибара, последовало за ним, проявляя большое любопытство и отпуская всяческие реплики, когда он появился вместе с моими людьми, которые маршировали строем при знамени.

Придя к форту, где им предоставлялись квартиры, люди отказались войти, говоря, что не понимают, почему их надо сажать в тюрьму после того, как они пересекли со мной Африку; ибо, по занзибарским представлениям, форт и тюрьма — одно и то же. Но после уговоров и заверений, что ворота останутся открыты, они там поселились.

Несколько дней спустя пришел «Спайтфул», направлявшийся к эскадре коммодора Хьюитта, и капитан Медликотт (взял у меня письмо к коммодору с просьбой о любом содействии, какое тот сможет оказать в отношении отправки моих людей на Занзибар. Однако, поскольку ни в коей мере не было уверенности, что какой-либо из находящихся в его распоряжении кораблей сможет быть выделен для помощи мне, я предпринимал всяческие усилия, чтобы найти способ немедленно отправить людей обратно.

Г-да Папе и Пастер, руководители голландской Западноафриканской торговой компании и одновременно консул и вице-консул короля Нидерландов, предложили одолжить мне пароход, чтобы отвезти моих спутников, на о-в Святой Елены (оттуда есть сообщение с Капом и Занзибаром), с условием, что я оплачу уголь, припасы и портовые сборы; судно и команду они предоставят бесплатно. Хоть это и было в высшей степени любезно и щедро, я вынужден был отклонить предложение, так как, подсчитав расходы, обнаружил, что принять его-обойдется дороже, чем купить и снарядить судно. Итак, я решил либо зафрахтовать, либо купить какое-то маленькое суденышко, которое сгодилось бы для этой работы.

Первое предложение, какое я получил, было зафрахтовать шхуну за 1700 фунтов, притом я должен был бы снарядить и снабдить ее продовольствием для путешествия. Я счел, что это слишком много; и короткое время спустя, когда такое же судно, «Сан-Жуан ди Уллоа», было предложено к продаже, мы с консулом его купили за 1000 фунтов и снарядили для плавания. В то время казалось, что нет шансов найти кого-либо, кто пробел бы судно вокруг мыса Доброй Надежды, и потому я собрался сделать это сам. К счастью, меня избавил от необходимости выполнить эту обязанность капитан Карл Александерсон (хорошо известный Королевскому географическому обществу своим обзором нижнего течения реки Кванза), вызвавшийся принять командование. Зная капитана как настоящего, хорошего моряка, я вверил ему командование шхуной — каковую при переходе ее под английский флаг я переименовал в «Фрэнсис Камерон» по имени своей матери — в совершенной уверенности, что она не могла бы находиться в лучших руках.

В переоснащении шхуны нам помогали люди с португальского сторожевого корабля, любезно предоставленные адмиралом Андради. Я также получал подмогу с «Сигнета», когда он находился в гавани.

В нескольких случаях возникали кое-какие мелкие неприятности между моими людьми и туземной полицией. Забавно было видеть, как мои парни приносят в консульство фуражку или саблю полицейского, жалуясь на-поведение человека, которому они принадлежат. Они правильно рассуждали, что владелец должен востребовать свою собственность, и тогда они смогут его опознать и заявить свои жалобы. Благодаря большому вниманию и любезности генерал-губернатора и лейтенанта Мелу эти ссоры не привели ни к чему серьезному.

Поскольку какое-то время шхуна не готова была к выходу из Луанды, я отправился на север, в Кинсембо[255], с г-ном Тэйтом, торговцем, у которого там дом, чтобы взглянуть «изнутри» на жизнь торговца, когда он находится вне какого-либо поселения. Мы проделали утомительный и малоприятный переход на парусной лодке, обычно используемой под груз; трюмы были не такие чистые, какими могли бы быть.

Кинсембо состоит из полудюжины усадеб, принадлежащих разным фирмам; а так как оно находится севернее португальской границы, то и торговля ведется без формальностей в смысле таможни и тому подобного. Мне очень хотелось посетить знаменитую скалу, называемую «колонной Кинсембо», на которой, как сообщают, есть надписи Васко да Гамы и других ранних португальских исследователей. Но после того, как я посетил вождя, чей фетиш не позволял ему созерцать океан, было уже время уезжать в Амбриш, чтобы поспеть к идущему на юг португальскому почтовому пароходу и возвращаться в Луанду.

Амбриш находится примерно в 12 милях южнее Кинсембо, и как раз к северу от него есть ручей, через который туземцы не пускают португальцев, хотя прочие европейцы могут проходить свободно. Эту реку можно рассматривать как действительную северную границу провинции Ангола[256], хотя наше — правительство признает власть португальцев лишь до 8° южной широты, тогда как эта река находится около 7°48′ южной широты. В Амбрише у португальцев есть таможня и прочие правительственные постройки я стоит небольшой гарнизон.

По возвращении в Луанду я нашел, что все продвигается удовлетворительно. Мы, однако, не знали, что делать с картами и лоциями для шхуны, ибо, несмотря на то что Мелу дал мне все, что можно было найти в правительственных складах, я не смог достать ни одной карты берегов Мозамбика. Но фортуна оказалась к нам благосклонна самым неожиданным образам, приняв облик изящной шхуны с вымпелом Королевского яхт-клуба и военно-морским флагом. Это оказалась «Линда», принадлежащая г-ну Ф. Ли, британскому академику, который возвращался <в Англию с Каша. За год до того он посетил Занзибар и был обеспечен последними тамошними картами и лоциями, которые весьма любезно отдал нам.

Наконец 8 февраля все было готово, и капитан Александерсон отправился в плавание с командой из четырех человек помимо моих занзибарцев, сопровождаемый на небольшое расстояние лодками — местных англичан и шлюпками с «Сигнета», который в тот момент находился в гавани. На следующий день пришел «Сириус», получивший от коммодора Хьюитта приказ оказать мне всяческое содействие, а если будет необходимо, то и взять меня и моих людей и доставить в Кейптаун, откуда их можно будет отправить на Занзибар почтовым пароходом. Поскольку люди уже отплыли, мне не о чем было просить, разве что, если корабль догонит шхуну, взять ее на буксир.

Вскоре после того, как шхуна ушла, прибыл пароход «Конго» капитана Кинга, и на нем я отправился в Ливерпуль. Путешествие наше домой было долгим и томительным из-за большого числа заходов в порты, которых было почти 70. В любом месте, куда бы мы ни пришли, меня встречали самым теплым образом.

А 2 апреля мы вошли в Мерси, и, всем сердцем благодаря бога за его доброту и покровительство мне среди столь многих опасностей, я увидел свою мать в числе тех, — кто ждал меня, чтобы приветствовать при возвращении в Англию после отсутствия, длившегося три года и четыре месяца.