Перевал Подумай

Глава II

Александр Ильич вспомнил, что ему надо зайти за расчетами к Туганову. Это был один из молодых архитекторов, работавших в институте недавно. Знал его Ремезов мало и потому, поднимаясь на верхний этаж, внутренне корил себя: «Наговорил я ему лишнего в командировке. Дернул же черт…»

Ездили они на днях выбирать место для будущего поселка нового золото-серебряного рудника «Карстовый». Дорога дальняя и глухая. «Козлик» не столько ехал по дороге, сколько «плыл» против течения ручьев и речек. Вокруг стояла редкостная в здешних местах могучая тайга: иную лиственницу и двое руками не обхватят. Сердито шипела и пенилась вода, скворчала галька под днищем машины. И Александру Ильичу вспомнилась давняя, казалось, напрочь забытая история его первого проекта. Перед торжественным покоем дикой тайги город, институт — все привычное отступило. Мысли словно бы освободились от тягостных пут будничности, и Александр Ильич заговорил с Тугановым раскованно, увлеченно.

Тогда ему казалось, что Туганов не только с интересом слушает, но и понимает его. А как-то встретит он его сейчас?

Возле дверей проектной он невольно приостановился: оттуда доносились взрывы неудержимого смеха. «Уж не над моими ли откровениями потешаются?» — невольно подумал он, но сейчас же одернул себя. Глупо. Излишняя мнительность. Он открыл дверь.

Все обитатели комнаты столпились возле стола Туганова. Александр Ильич поздоровался и поинтересовался:

— Что это так развеселило вас?

Туганов поднял живое насмешливое лицо:

— Да вот пытаемся угадать, чей это девиз «Анива». Помните, проводился у нас закрытый конкурс проектов на решение транспортной магистрали в приморском районе?

— Помню, конечно, — кивнул Александр Ильич, — только я-то сам не принимал участия в этом.

— А у нас ребята делали кое-что, но не в этом суть. Тут вот один чудак под девизом «Анива» предлагает, ни много ни мало, подземный туннель под сопкой проложить! Вот это, я понимаю, размах! Знать бы только, кто он этот новоявленный гений?

Александр Ильич подумал, что подобная грандиозность замысла может быть свойственна их главному архитектору Лунину, но счел за лучшее промолчать: он ведь мог и ошибаться…

— Бывают и не такие ляпсусы. Поработаете в институте подольше — сами увидите. И хорошо, если только на бумаге.

Телефонный звонок отвлек Туганова.

Александр Ильич присел возле его стола, вполуха прислушиваясь к тому, о чем говорил Туганов. Архитекторы разошлись по местам: у каждого своя работа. Вон свисают небрежно со стола кальки с эскизами домов для «Карстового», двое склонились над чертежным столом и негромко спорят о «недопустимых масштабах». (Скорее всего дом надо «посадить» в узком месте. Что ж, дело знакомое!). А еще один со скучным лицом строчит очередную «исходящую» — то ли заказчику, то ли начальству. Обычное рабочее утро в проектной…

— Да вы понимаете, что вы хотите сделать?! — спросил кого-то Туганов с сердцем. Ремезов даже улыбнулся: горячий парень!

— Учтите, я в любых инстанциях буду отстаивать свою точку зрения, — продолжал Туганов уже спокойнее, — и меня поддержат. Кто? Да все, кому не до лампочки, что именно и как строится в городе! Нет… не оскорбление, я вам лично ничего не сказал… Пожалуйста… да, да, пишите, ничего не имею против. До свидания! — Туганов почти швырнул трубку на рычаг.

— С кем это вы так? — по-прежнему улыбаясь, дружелюбно поинтересовался Александр Ильич.

— С Синяевым…

— И чем же досадил вам сей «муж, упорный в своих намерениях», если не секрет?

Туганов свернул и снова расправил тугой рулон кальки, лежавший на столе.

— Не мне лично. Речь шла о торговом центре. Площадка отведена явно недостаточная для такого объекта, так вот Синяев спокойно решил поставить возле стадиона обычный магазин «Дом одежды» и этим ограничиться. А я понять не могу, как вообще могла родиться нелепая идея соединения спортивного комплекса с магазином? И как можно так легко и бездумно отказаться от уникального объекта? Ведь то, что разрешила нам построить Москва, — подарок городу. Современный торговый центр, подумайте сами, что это такое, а мы…

— Поставим на пятачке очередной магазин, который будет мал еще до своего открытия.

— Ну нет уж! Докажем!.. Кстати, очень хорошо, что вы к нам заглянули, я много думал о нашем дорожном разговоре, вот и с ребятами толковал, — проговорил Туганов.

Александр Ильич посмотрел на него удивленно:

— Стоило ли? Ведь тот проект не реален…

— Да, конечно, если брать его в целом. Бог мой, да кто из нас не сочинял такого же, хотя бы просто для себя? Но есть там одна изюминка, которая за душу цепляет. Вы не очень спешите? Тогда давайте поговорим.

Александр Ильич чувствовал, как недавнее напряжение спадает. Ему стало легко. Может быть, просто оттого, что комната эта была одной из самых светлых в институте? Потоки солнечного света врывались в широкие окна, ложились на пол дорожками. И лица молодых людей чем-то отвечали этому ясному, не терпящему тени свету.

— Ведь вы хотели в своем проекте прежде всего дать северному городу солнце и для этого увести его от моря, — продолжал Туганов. — Примерно за семьдесят вторым километром основной трассы климат совсем иной. Так ведь?

Сегодня социология вплотную подошла к проблеме функционального назначения города, и она — за вас, за то ваше решение, хотя и давнее. Уже тогда вы кое-что предвидели.

Александр Ильич оперся на стол, даже забыв на время о цели своего прихода сюда. Его все более интересовал и сам разговор и его собеседник. А Туганов продолжал, все более увлекаясь:

— Нельзя, невозможно разумно спланировать город, который соединял бы различные функции: порта, мастерской и административной столицы края. Все равно сама природа поставила рубеж: больше ста пятидесяти тысяч жителей на имеющейся возле моря строительной площадке не разместить. Значит, в дальнейшем это будет город-порт, за который мы должны бороться сегодня, и другой город — северная столица, за который мы вместе с вами будем бороться завтра. Не такая уж, выходит, все это беспочвенная мечта, как полагают некоторые.

Ремезов протянул Туганову руку:

— Спасибо! Оказывается, мы единомышленники. Очень рад, что судьба свела нас. Что ж, будем вместе бороться. И сегодня… и завтра. А сейчас дайте мне, пожалуйста, расчеты по «Карстовому». Да я, собственно, за ними пришел. И… хотите добрый совет? Оставьте в покое неудачливого автора «Анивы». Не стоит раньше времени наживать врагов. Это только Лунин утверждает, что, «когда больше врагов — легче жить». Я на этот счет придерживаюсь прямо обратного мнения!

…К концу рабочего дня всегда накапливалось много дел, и Александр Ильич не любил, чтобы его отвлекали.

За окном медленно стихал городской шум. Казалось, гаснущие краски вечера приглушали звуки. Небо меркло по краям, зато море, видимое из окна, наливалось вечерним прозрачным светом. На волнах четко белели тонкие гребни пены.

В такие минуты забывались неприятности, забывалась и очередная волокита с его последним проектом. Он мысленно видел, как на склоне приморской сопки вырастали дома. Сплошные ленты домов, как крепости против мороза и ветра. Они выглядели непривычно, а он знал: в институте есть люди, которые больше всего боятся непривычного.

Как раз один из таких вот уже около часа говорил о разных разностях, уютно устроившись на старом, обжитом диване, и Александр Ильич никак не мог понять, что ему нужно? Архитектора Синяева он знал давно. Точно так же знал и то, что на будущее города они смотрят разными глазами. У Синяева был свой проект. Но это ничего не значило: мало ли какие мнения существовали в институте насчет застройки портового района? Александр Ильич отнюдь не считал врагами всех, кто думал не так, как он, и ясно высказал это на недавнем архитектурном совете… Там же, на совете, выяснилось, что сторонники имеются у обоих проектов, как Синяева, так и его, Ремезова, и что, в сущности, состоявшийся в институте разговор еще ничего не решил окончательно. Следующая инстанция — градостроительный совет, куда входят представители от самых разных организаций.

Правда, совет такой давно уже не собирался. В институте много говорили о том, что он должен работать постоянно, но на деле это не получалось.

Александр Ильич ничего не имел против такой широкой аудитории. В конце концов, в домах, которые строят архитекторы, жить-то придется другим людям. Пусть высказываются. Синяева эта сторона вопроса, кажется, не интересовала, но это ведь его личное дело. Непонятно только, чего ради он пришел сейчас?

А Синяев говорил и говорил — о чем угодно, кроме дела. Рассказывал институтские сплетни, аппетитно похохатывал над своими же остротами.

Александр Ильич почувствовал, что еще минута — и он сорвется. Приближался один из тех приступов мгновенного гнева, который столько раз уже ссорил его с людьми.

— Простите, Аркадий Викторович, — заговорил он, сдерживаясь, — но мне совсем неинтересно знать, что говорят об отношениях того-то и той-то. Я думаю, вас ко мне привело более серьезное дело?

Аркадий Викторович изумился.

— Дело? Да что вы, батенька, при чем тут дела? Время уже к дому собираться, да и день такой нелегкий выдался — устали все до чертиков. Вот я и подумал: зайду к коллеге поболтать. Что это мы, все ссоримся и ссоримся… А чего делить?

— Делить нам и верно, нечего, — холодно согласился Ремезов, — но и болтать не о чем. Кажется, позиция моя достаточно ясна? Ваша — не менее. Так о чем же нам толковать?

Синяев сморщился и даже рукой отмахнулся.

— Господи, вы все о том же! Будет вам! А что до позиции… так нужно ли спор наш выносить на люди, подумайте все-таки, батенька, а? Ну, шум поднимется, а толку? Да и что люди-то эти в архитектуре смыслят? Кто говорит красно — тот у них и прав. Подумайте, еще ведь и отказаться не поздно.

Александр Ильич поднялся и встал у окна, чтобы Синяев не видел его лица.

— Думать мне не о чем, вопрос о совете решен, — сказал он как мог спокойно, — и если вы только за этим и пришли, то напрасно. Вас что-нибудь еще интересует?

Синяев тоже поднялся, сокрушенно развел руками.

— Ну, просто невозможно с вами говорить! Честное слово. Это же надо иметь такой несчастный характер!

— Желаю вам быть счастливее со своим, — не оборачиваясь, ответил Александр Ильич. Он даже не посмотрел вслед уходившему, только слышал, как хлопнула дверь.

Оставшись один, Александр Ильич посидел за столом, перебирая цветные карандаши. Потом встал, прислушался. Везде было тихо. Сослуживцы уже ушли. Уборщица тетя Варя гремела ведрами в длинном и гулком коридоре. Он кивнул ей и пошел к выходу.

По бокам тротуара из бетонного плитняка колосился сизый от избытка соков овес, медленно переползал по тротуару пух отцветавшего иван-чая, кружились, поблескивая, желтые хвоинки лиственниц. В пылающем свете заката особенно четко проступали пятна сырости на стенах домов, темнели выбоины в тротуаре. И над всем этим висело низкое северное небо, разрезанное пополам тяжелой от дождя, а может и от снега, тучей…

Все это Александр Ильич видел много раз. Он помнил и другое время, когда вместо улиц бежали через сопку верткие тропы, а вместо домов парусил под ветром «ситцевый» палаточный городок.

Тогда люди покорно уступали природе место: обходили камни, деревья, коряги, столетние пни. Даже за водой к речке отправлялись гуртом, и, бывало, за поворотом тропы видели мельком линялую медвежью спину. Но в те далекие годы он верил: здесь будет город. Особенный и непохожий, единственный на земле.

Сегодня город есть. И он по-своему хорош. Стремительно сбегает с сопки, и издали дома его кажутся красивыми, а улицы — прямыми и аккуратными. А вблизи теряется перспектива — и город исчезает. Остаются кварталы одинаковых пятиэтажных домов. Таких же, что и в Туле, Ташкенте, Норильске. Не приспособленных ни к климату, ни к пейзажу, но каким-то чудом пригодных для жилья.

Александр Ильич немало повидал их за последние годы, и этот город ничем бы не разнился от других, если бы не главная улица.

На главной улице дома иные: просторно расположились поодаль друг от друга, и каждый отмечен непохожестью. Особенно тот, самый высокий, с башенкой на крыше, просторными этажами и гулким порталом главного входа. В нем стройность и гордое желание увидеть с высоты и синие волны далеких сопок, и зеленоватую гладь моря. А если нужно, то и поспорить с осенним сокрушительным штормом. Глядя на этот дом, Александр Ильич видел, каким мог быть, но из-за строительной спешки не стал этот город. Главная улица утверждала его в собственной правоте.

Сегодня он не пошел на главную улицу. Он делал это не всегда и не во всяком настроении.

Сумерки кончились, в город тихо входил вечер. Одно за другим вспыхивали окна — словно открывались двери в чужую жизнь. Вечерние огни разогнали сумеречные тени. Город наполнился ночным пронзительным бризом и в мерцании разлива огней весь стал удивительно прекрасным.

Александру Ильичу вовсе расхотелось идти домой. Но он знал, у города свой закон: все его улицы ведут к дому. И он тоже должен подчиниться этому.

Он остановился на перекрестке. В широкую реку улицы вливалась другая, поуже, а еще дальше и эта улица дробилась на ручьи переулков, они десятками рукавов обтекали сопку, исчезали где-то в порту.

Там, где один ручеек поднялся выше других, живет Наташа.

Они дружили с юности: Наташа, он и Лена. Наташа училась с Леной в одном классе. И все, что бы ни придумала Ленина буйная голова, повторяла и подруга. В девятом классе Лена поспорила с мальчишками, что под Новый год пробежит по снегу босиком вокруг квартала. И пробежала, даже не простудившись. Все восхищались ею, а больше других — Наташа, с распухшим от насморка носом: ведь бежали-то девочки вместе. Но о Наташе как-то все сразу забыли.

Словно бы само собой получилось и то, что, когда Александр с Леной поженились и поехали работать на Колыму, вместе с ними оказалась и Наташа. Она вышла замуж за тихого бухгалтера. Сама тоже стала бухгалтером. Эта профессия очень ей подходила, но оторвала от старых друзей. На время они потеряли друг друга из виду.

А потом… Гибель Лениной геологической партии в горящей от летней суши тайге. Напрасные мучительные поиски.

Он сам выехал на место пожара и впервые увидел колымскую тайгу. Необъятный, равнодушный к любым человеческим страстям простор. Даже гарь, безразлично проглотившая горсточку людей, и то тянулась дальше, чем мог охватить глаз. Торчали заостренные, как пики, лиственничные пни, в олений рог скрутился обгорелый стланик, тонким седым пеплом рассыпался под ногами мох. Ни следа, ни намека на трагедию. Отживший покой.

Ремезов долго горевал о Лене. Тогда-то у него появилась мысль, что именно он должен дать бой безжалостной тайге. Его сокрушительным ударом станет город, который он построит в этом краю. Небывалый, неслыханный по красоте. Металл и бетон, стекло и мрамор засверкают среди бурой таежной глухомани. Слава города позовет людей со всех концов страны — и рухнет равнодушное безмолвие, оживет тайга.

Омут работы. Год, другой… Обсуждение представленного проекта. Слова, ударившие наотмашь: «Признать проект полностью не отвечающим поставленной цели…» Такого безоговорочного поражения он не ожидал. Александр Ильич заранее готовился к тому, что непривычность многих архитектурных решений вызовет недоумение, а может быть, и протест. Он готов был доказывать, спорить… А оказалось, что спорить — не с кем. Проект просто не приняли всерьез.

Зимним вечером, вскоре после обсуждения проекта, он брел по одной из улиц. Деревянные дома, деревянные обледенелые тротуары. Временное подобие города. Проживет такой поселок положенный короткий срок, и о нем забудут. Смешно и нелепо мечтать об ином, вечном городе на вечной мерзлоте. Или срок ему еще придет, а он просто поторопился, в неоправданной спешке обогнал время, забыв о насущных задачах сегодняшнего дня?

Студеные январские сумерки все ниже стлались по земле, путали тропы и очертания домов. Еще не было поздно, а на улице — ни души. Шум доносился только из дверей длинного придорожного барака с надписью известкой поперек стены: «Северный». Спиртной, вечерний, недобрый шум. Не зайти ли? Нет, идти туда не хотелось.

Сумерки сгущались, в город спешила ночь. Шахматным, черно-желтым полем легли на дорогу отражения окон. Он шагал, пытаясь ступать только на желтое, сбивался и безразлично думал, что идти ему некуда и незачем. Все кончено. Нет Лены. Проект рухнул. Никаких надежд на будущее.

Кто-то несмело потянул его за рукав.

— Сашка, ты? Это ты?

Александр Ильич очнулся. Перед ним, вся круглая, в большом пуховом платке и мохнатой шубе, стояла женщина и не отпускала, трясла за рукав.

— Са-а-ашка! — повторила она протяжно, уже окончательно его узнав. — Вот так встреча!

Не отпущу, и не надейся, пока не зайдешь ко мне. Я ведь тут рядом живу.

А он только молча кивнул и так и не проронил ни слова за весь вечер у Наташи. Она без умолку рассказывала о себе, объясняла, почему разошлась с мужем (…всю зарплату пропивал, и вообще от него только грязь в доме), говорила что-то об общих знакомых…

Он слышал ее, но почти ничего не понимал. Окружающее воспринималось не через слова, через ощущения: свет от лампы на лице, теплая и нежная женская кожа под озябшими от мороза пальцами…

Постепенно беда отступила. Стихла боль от потери любимого человека. Напряженная работа над новым проектом заставила забыть о неудаче. А Наташа осталась рядом, но мужем и женой они так и не стали. Со временем их отношения все больше запутывались: он мучился в ненужных оправданиях, она — в неутолимой ревности к прошлому. Как костер, забытый в торфянике, уходит такая ревность вглубь и изнутри дотла выжигает душу. Он понимал, что словами ее не погасить, а большой, стирающей прошлое любви — он в себе не находил. Это чувство осталось позади — вместе с молодостью и мечтами. Но голубые глаза Наташи в частых тихих слезах тревожили, просили невозможного. Как будто он прятал от нее заветное…

…Александр Ильич нахмурился и остановился, оглядываясь. Как бывало и прежде, задумавшись, он забрел далеко, совсем в другой конец города. Ржавый пустырь, перекопанный под картошку, и невидимая, но слышная речка впереди. За ней — громада ремонтного завода.

— Господи, как это меня сюда занесло? — проговорил он вслух и окончательно пришел в себя. И, как всегда, почему-то стало неловко от своих мыслей. Сию минуту захотелось сделать для Наташи что-нибудь очень хорошее, загладить вину.

Он зашел в дощатый фургон заводского магазинчика. Бутылка шампанского, шоколадка со смешной рожицей на обертке — больше ничего там не нашлось. Завернув все в газету, он быстро зашагал по склону — дворами, пугая собак, — к порту.

Там, на взгорье, стояли три двухэтажных деревянных дома. Дома снисходительно поглядывали и на город, и на порт: ведь они были старше всех. Горожане окрестили их «фаршированными кабачками». Последнее время вспоминали о них часто: стоял вопрос о новом жилом районе вблизи порта, и эти дома доживали последние дни.

Окно Наташи встретило Александра Ильича неизменным розовым светом и ажурной тенью тюлевой занавески, упавшей на землю.

Он прошел по коридору и тихонько постучал в дверь.

— Кто-о-о там? — певуче протянул женский голос.

— Я, Ната, открой…

Дверь отворилась.

— Ты, Саша? А я уже и ждать перестала. Еще минута и ушла бы. Ведь ты же обещал позвонить, — говорила она принужденно, не глядя в глаза. Он молчал, так как только сейчас вспомнил, что действительно обещал позвонить…

— А это что, шампанское? С чего бы? Сегодня не праздник, а я, по-моему, не из тех, к кому ходят с бутылкой!

Она слишком долго его ждала и, стараясь хоть чем-то восполнить мучительное ожидание, намеренно накаляла себя обидой.

Александр Ильич знал, что произойдет дальше, и сердце тяжелело от тоскливой неотвратимости ненужной сцены. Он поставил на стол шампанское и обнял ее за плечи:

— Натка, только не сегодня! Ладно?

Она притихла, слегка высвободившись, посмотрела на него снизу вверх.

— Ты болен? Тебе плохо? Что случилось?

— Нет, ничего. Просто мне захотелось чем-то порадовать тебя. Прости, если получилось невпопад, я вовсе не хотел тебя обидеть.

— Я и не обиделась, но ведь должен ты понять: человек верит тебе, ждет звонка, время свое рассчитывает, а тебя, как ветер, носит неизвестно где…

То, что она говорила, было правдой. Но правильные Наташины слова, как осенний холодный дождь, постепенно затопляли и гасили в нем все, даже желание остаться здесь, у нее, в этой уютной комнате. Зачем все это? Все равно их отношения омрачены непониманием, сотней всяких недоговоренностей и мелочных обид.

Но по многолетней привычке он не ушел, а снял плащ и уселся на диване, чуть прикрыв тяжелые веки.

Платье на Наташе, как всегда, сидело в обтяжку. Как многие полные женщины, она верила, что это «стройнит». В юности Наташа отличалась той нежной полнотой, когда тронешь — и ощущаешь, как тело пружинит в ответ. Но с годами оно опало и утратило былую упругость. А с недавних пор у Наташи появилась привычка одеваться кричаще, по самой последней моде, что очень ей не шло. Но спорить с этим было бесполезно.

Посуда быстро заняла на столе привычные места. И горчица, как всегда, стояла возле его тарелки. (Наташа не выносила ее запаха, но упорно покупала ради него, хотя он и просил не делать этого). На широком блюде плавала в маринаде розовая кета, на сковородке постреливала салом молодая свинина, чуть румянились ломтики тепличных помидоров. Он подумал, что Наташа опять спозаранок бегала на базар, хотя и не была уверена, придет ли он… «Ну почему я не могу радоваться ее заботе, тому, что она помнит обо всем, что мне нравится?» — с раскаянием подумал он. Но заговорил о другом.

— Знаешь, Ната, я сегодня интересную вещь видел в журнале: болгарская цветная кладка из кирпича разных сортов. Просто — и до чего эффектно! А главное, никаких внешних отделочных работ. Если бы нам попробовать такое!

— Где, ты сказал, это придумали? В Болгарии? — с неожиданным интересом переспросила Наташа. — Болгария — чудесная страна. Ты знаешь, наша машинистка только что оттуда вернулась, с курорта. «Златни-Пясыци» называется, «Золотые Пески» по-нашему. Костюм джерсовый привезла — умереть можно! Говорит, муж все свои левы ей отдал… А я думаю, сказки рассказывает, что я его не знаю? Уж нашла, видно, где взять… Ой, она у нас, ты знаешь, какая? Рассказать — не поверишь. Помнишь, у нас экономистом работал лысоватый такой, мы его как-то с вашей чертежницей видели? Так вот, она…

— Ната, но при чем тут Болгария?

— Ах, да я же не про Болгарию — откуда ты взял? Впрочем, если не интересно, можешь не слушать, никто не заставляет, — она пошла к буфету, сердито стуча каблуками.

Но через минуту успокоилась. Он молчал, словно и не начинал разговора, но она не обратила на это внимания, ее мысли текли по своим маленьким руслам.

— А я точно слышала, что с Нового года никаких северных надбавок не будет, — журчала Наташа, расставляя на столе бокалы из мыльно-радужного стекла. — Начальству все равно — накопили, а мы что делать будем? Работаешь, а потом хоть по миру иди!

— Да брось, Ната, ну кто и зачем станет отменять надбавки? Это же просто невыгодно, должна и сама понимать. А болтают об этом лет десять… — сказал он устало.

— Болтают! Точно не знаешь, что с болтовни все и начинается! — Она неловко задела салатницу с помидорами, соус запачкал платье. — Ну вот, теперь еще и платье испортила, что за жизнь такая: ни в чем мне не везет! Да не смотри на меня, я сейчас… — И она убежала переодеваться.

Он остался один на один с ее вещами. Мерцал в полумраке хрусталь в серванте, на ковре юноша с неразличимым лицом протягивал руку венецианке, ледяной глыбой высился в углу холодильник. И каждая вещь упрекала безмолвно: «Посмотри на нас, мы же куплены для семейного гнезда. Сколько еще ты будешь ходить сюда просто так?»

Наташа появилась в еще более узкой, чем платье, юбке. Присела возле него на диван, потерлась щекой о плечо.

— Не соскучился? — спросила с многозначительной протяжностью и странно скосила глаза. Он не удивился, только улыбнулся чуть заметно. Все это означало, что Наташе опять понравился какой-то заграничный кинофильм, она посмотрела его раз пять и сейчас воображает себя его сокрушительной героиней. Эта ее детская черта обычно трогала Александра Ильича, но сегодня раздражала.

— Я не просто соскучился. Я устал, — ответил он вполне искренне. — Сам не знаю отчего. Как-то все смутно, Натка…

Но она уже встала и зачем-то опять побежала к буфету, потом на кухню.

Он подошел к окну и распахнул форточку. Запах большой воды, рыбы и ветра сейчас же наполнил комнату, взбудоражил нервы. Если бы можно было распахнуть окно и пустить море сюда, под тихий розовый свет торшера! Но окно летом и зимой закрыто наглухо.

Наташа вернулась из кухни сияющая:

— Уговорила-таки. Завтра едем с Марьей Семеновной. Будет и у меня нерпа, не только вашим девочкам форсить!

— Это ты все о шубе? — равнодушно осведомился Александр Ильич, берясь за бутылку.

— А о чем же еще?! Что ж я — хуже людей?! Я, слава богу, не нищая!

Пробка заупрямилась, он сделал вид, что занят только ею, и промолчал. Наташа в пятнистой нерпичьей шубке! Бочонок, на котором сию минуту лопнут обручи, — вот что это такое. Но все аргументы были давно исчерпаны, ведь этого требовала мода.

— Осторожно, не попади на обои! — успела таки предупредить Наташа, и пробка полетела в потолок. Он налил шампанское в бокалы.

— Цепочка, цепочка, это на счастье! — ахнула Наташа, разглядывая свой бокал на свет.

— Конечно, на счастье, — согласился Александр Ильич.

В доме Синяевых было два рода вещей. Одни хранились, другие служили хозяевам. Первые преобладали. Всегда казалось, что люди в этом доме или только что приехали, или собираются уезжать. Стояли в углах вперемешку с лыжами свернутые в трубку ковры. В первой комнате возле двери прятался в ящике холодильник, громоздились сундуки, до одышки объевшиеся отрезами и посудой… А людям служили совсем другие вещи — колченогие столы, липучие табуретки, кровати, где провисшая сетка касалась пола… По стенам лепились коврики с джунглями и лебедями, обрывки выцветшей декоративной ткани. С кухонного стола никогда не исчезала горка немытой посуды, которую брезгливо обнюхивала серая кошка с обмороженными ушами. Возле пыльного окна пытался расти столетник, но и у него вместо листьев торчали только мясистые обрубки.

Утром Аркадий Викторович проснулся от едкого запаха сбежавшего молока. За окном холодело лишенное красок небо. На его фоне четко выделялись черные крыши домов, шагающих вверх по склону. Новых и старых. Дальше — сломанные ветром столбы дыма над трубами электростанции. Все до того привычно, что глаза перестали замечать, что там, за окном…

— Туся! Молоко!

Сейчас же в другой комнате завозились, зашуршали и, наконец, ноги в шлепанцах протопали к двери. Жена пошла на кухню.

Она так и не стала взрослой. В детстве за нее все делали другие. В юности — тоже.

Все это кончилось после замужества. Она осталась одна среди вещей, которые ее не слушались. Она боялась их, и на лице у нее навсегда застыло растерянное, молящее о помощи выражение. Но муж ничего не замечал, ему было не до того, а дочь Нина, такая же, как мать в молодости, голубоглазая и хрупкая, или часами валялась на диване с книгой, или без конца накручивала и расчесывала свои тонкие пепельные волосы.

Туся остановилась возле постели. Рваный халат накинут на скомканную ночную рубашку. Ноги сунуты в мужнины шлепанцы. На оплывшем лице медленно моргают слинявшие голубые глаза.

— Ты что-то спросить меня хотел, да?

— Ничего. Форточку открой. Дышать нечем.

Он сел на постели. Лицо его начало наливаться кирпичным румянцем, на виске задрожала синяя вена.

Туся, как всегда, торопливо засновала по комнате, что-то переставляя, спугивая пыль… Потом молча, боком выбралась в дверь.

За стеной включили магнитофон. Сначала послышалось что-то трескучее, громкое, потом полился медленный, вкрадчивый голос модного сочинителя песенок. Это значило, что проснулась дочь. Со злости, чтобы хоть что-то сделать, Аркадий Викторович бухнул кулаком в стену:

— Нинка! Сколько раз тебе говорить — не включай при мне своего кошкодава!

Музыка продолжала играть. Босой, в пижаме, он рванулся в другую комнату — вдребезги разнести проклятую коробку! И споткнулся о глаза дочери. Равнодушные, словно налитые голубой прохладной водицей. На сонных губах размазана помада.

— Ну чего ты пришел? Вот бестолковый, папка! Сто раз тебе повторяла: мне это нравится. Иди лучше маме помоги, а то на работу уйдешь без завтрака.

Аркадий Викторович тихо побрел из комнаты.

Здание проектного института, где работал Синяев, напоминало историю самого города. В первом, так сказать, черновом наброске родилось оно давно и назначение тогда имело скромное: обслуживать несложное строительство северного портового поселка. Сегодня вместе с растущим на месте поселка городом выросло и оно, но надстроенные этажи и новый фасад выпирали из прежнего каркаса здания, как руки и ноги подростка из старой одежды.

Глядя на это странное, но отнюдь не единственное в городе подобное сооружение, Аркадий Викторович тихо злорадствовал:

— Вот так и ваш новый жилой район вылезает из общего плана города, как из тесной кацавейки, милейший Александр Ильич!

Но сколько бы ни твердил Синяев эту успокоительную истину, на деле она вовсе его не успокаивала.

В проектной группе среди примелькавшихся калек нового района за чертежными досками работали «ремезовцы». То есть на деле-то они вовсе не составляли никакой определенной группы, эти молодые ребята. И с Ремезовым внешне никак не были связаны, но по духу… Да, они были единомышленниками, на архитектурном совете Аркадий Викторович почувствовал это ясно.

Когда Синяев заговорил о своем проекте, один из них, коротко остриженный, очкастый парень, ехидно улыбнулся:

— Непыльная работенка, ничего не скажешь! С севера и юга — сопки, посреди — овраг, а слева — вода. А вы типовые дома привязывать здесь хотите.

Аркадий Викторович не сразу даже вспомнил его фамилию. Туманов, кажется… Или Туганов? Но промолчать, конечно, не смог.

— Первые поселенцы тоже выбрали именно этот приморский склон, не забывайте!

— А что им оставалось делать? — сейчас же вмешался Ремезов. — Где сел, там и осел. Выбора не было — бездорожье.

Очкастый заулыбался еще ехиднее:

— У них не было выбора. Но мы-то почему цепляемся за вчерашний день? Послушать Аркадия Викторовича, так мы до того в нем глубоко «осели», что век не выбраться…

Ремезов кивнул ему дружески — поблагодарил за неожиданную поддержку. Каждому ясно: поняли друг друга.

Сейчас, зайдя в комнату, Синяев покосился на очкастого и его приятелей с опаской, но они то ли на самом деле не увидели его, то ли сделали вид, что заняты. Зато подчеркнуто дружелюбно обернулся к нему бледный чернобородый парень, работавший как бы на особицу, чуть в стороне от остальных.

— Ба… Это вы, Аркадий Викторович! Каким ветром к нам занесло? Здравствуйте.

— Здравствуйте, — сухо, официально кивнул головой Синяев». Человек этот ему не нравился, хотя почему именно, он и сам не знал.

Виталий Гольцев появился в их институте недавно. Никто толком не знал, где он работал до этого и почему приехал на Колыму. Институтские дамы не могли разузнать даже самого главного: женат он или холост? Почему-то преобладало мнение, что Виталий Гольцев — разведенец.

Он ничем не привлекал к себе внимания: невыгодного роста, с бледным лицом, состоящим словно бы из одних прямых линий, с темными редеющими волосами и модной бородкой. Таких сотни в любой толпе. Запоминался лишь его мгновенный острый взгляд. Но глаза он обычно прятал.

Аркадий Викторович тоже не знал о нем ничего, даже того, чьим, в сущности, сторонником является Гольцев: его или Ремезова? Но не однажды, поймав на себе его внимательный, как бы приценивающийся взгляд, старался поскорее выйти из комнаты.

На этот раз помогла случайность. В комнату заглянула секретарша с лиловой прической:

— Аркадий Викторович, вас к главному…

Солидно поклонившись, в основном спинам присутствующих, Синяев вышел из комнаты, благодаря судьбу за то, что она не втянула его в дальнейший разговор с Гольцевым. С него вполне хватало и неудачно начавшегося утра. А главного архитектора он знал давно. Разговор с ним не помешает.

Про Зину с детства говорили: «Вся золотая: что душа, что руки, что волосы». И жилось ей легко и радостно, несмотря на то, что выросла она в многодетной семье без особых достатков. Но только до тех пор, пока не встретила Диму.

Дима не ладил с отцом и с семнадцати лет решил сам устраивать свою жизнь. Впрочем, теперь Зина знала, что устройство это шло не гладко и выбирался Дима из передряг чаще всего благодаря родительским хлопотам и деньгам.

На Север Дима собрался внезапно и вовсе не из-за денег, это Зина понимала. Просто он вдруг увидел себя покорителем тайги и тундры и уже не мог отвязаться от этого соблазнительного видения. Ему были свойственны внезапные порывы и необдуманные решения.

Перед отъездом Зина еще колебалась:

— Слушай, Дим, да ты подумай хорошенько. Стыдно же будет, если мы там не к месту придемся. А у тебя и здесь, помнишь, как вышло?

— Что — здесь? Разве это работа? И разве я виноват, что меня ставят в ряд с какими-то кретинами? А там, мне Леопольд Казимирович говорил…

— Ах, да оставь ты, что он тебе говорил! Дай бог, если он вообще не проходимец какой-нибудь!

Они крепко повздорили в тот раз, но на Колыму все-таки поехали вместе.

…Нет, проходимцем Леопольд Казимирович Вержбловский не был. Занимал он в Синегорске очень скромную должность клубного киномеханика, хотя им в Москве показалось, что он — чуть ли не главный на Севере человек. Он знал все: о северных льготах и как закреплять фундамент на вечной мерзлоте, как брать в озерах планктонные пробы и даже как очистить якутского осетра от ядовитой пленки «хытыс-бууга»… Своей «эрудицией» он и покорил Диму, а в городе его царство сузилось до размеров тесной и душной каморки за сценой старого клуба и единственной комнаты тоже в старом деревянном доме.

Сразу выяснилось: на то, чтобы у него остановиться на первое время, рассчитывать не приходится.

Однако Леопольд Казимирович развил бурную деятельность, и вот Дима оказался временно в общежитии шоферов, а Зину он устроил в какой-то «транзитке» — большом бараке, где временно жили веселые, чаще всего хмельные бабы, едущие работать на непонятную «трассу».

Здесь, еще не зная почти ничего о городе, Зина зато скоро разузнала, что в начале осени никого в старатели не берут — на это есть свое время, в марте. Узнала и то, что маляры и штукатуры в городе нужны позарез, значит, работу найти можно. Но Дима как одержимый и слышать ни о чем не хотел, рассказы Вержбловского вскружили ему голову. Он целыми днями бегал по городу с поручениями своего нового друга и от всех реальных предложений отмахивался: «Потом, успею…»

Виделись они не каждый день. Как-то утром женщины в «транзитке» сказали Зине, что сегодня праздник — город справляет свой юбилей. Зина решила, что уж сегодня-то под предлогом праздника она непременно задержит Диму у себя и как следует поговорит с ним. Но пришлось по телефону пригрозить немедленным отъездом, чтобы он посвятил ей этот день. Такого в их отношениях еще не бывало.

…Она издали увидела Диму. Он стоял возле афишной тумбы. На густых черных кудрях серебрилась туманная изморось.

— Зайдем к Лео? Он обещал сегодня придумать что-то интересное, — предложил Дима.

— Но ведь неловко бывать у него каждый день, — возразила Зина. — Вот, скажет, навязались, дурачки невоспитанные.

Она нарочно задела больную струну в сердце Димы. Он нахмурился, потом вздернул голову:

— Можем и не ходить! Я — сам себе хозяин. Только куда деваться в этой дыре?

— А если бы ты в тайгу попал? Тогда что?

— А что? Что тогда? Там я бы дело делал, уж не беспокойся! Впрочем, что с тобой говорить об этом…

— Можешь вообще ни о чем не говорить, не навязываюсь! — Зина опередила его на несколько шагов. Он сейчас же догнал ее:

— Ты что? Брось… Я так… Слушай, давай в здешний ресторан пойдем, а?

— А на какие деньги? — Зина тревожно заглянула в его лицо.

— Да мне… Ну, понимаешь, родители прислали… Я не просил… я так просто отцу написал. Ну, честное слово, не просил. Не веришь?!

— Верю, — грустно кивнула Зина, — ты не просил. Ты только написал, как ты погибаешь в «этой дыре» без копейки денег, вот и все. Ох, Димка, ну сколько же так может продолжаться? — Она уткнулась ему в плечо, бессознательно стараясь не видеть его глаза. В этом движении таилось отчаяние.

Он обнял ее, взъерошил жесткие рыжие волосы.

— Зина… Зинка моя! Последний раз, честное-пречестное! Больше никогда не стану просить денег. А сегодня… пусть все будет по-твоему: куда захочешь, туда и пойдем.

Несколько шагов они прошли молча.

— Так ресторан отпадает? — безнадежно спросил Дима.

— Ну какой еще ресторан? Я хочу видеть город, ведь праздник сегодня, будет интересно.

Дима нехотя согласился.

Сначала по главной улице проехала колонна сосредоточенных мотоциклистов с пружинящими под ветром знаменами, затем из улицы в улицу прокатилась дробь пионерского барабана, и подножье памятника Ленину захлестнула волна цветов и душистых стланиковых ветвей. Переговаривались и пели не в лад близкие и дальние репродукторы, и в парке на всех углах продавали мороженое в стаканчиках. А на стадионе по привычке свистели болельщики, хотя сегодня там шел физкультурный парад молодежи и отправлять «на мыло» было некого.

В наступающих сумерках летели по небу обрывки облаков и, перегоняя их, перекинулась с крыши на крышу брызжущая огнем дуга ракеты. Ей навстречу полетела вторая. Вскоре всю главную улицу перекрыла многоцветная арка, осветившая дома и лица необычным светом.

Люди покинули панели, шли группами и порознь вверх и вниз по улице, не выбирая пути. Сегодня вся улица от края до края принадлежала им, а не машинам. Лица людей казались прекрасными от бесконечно возобновляющегося света. Небо потеряло привычную синеву. Вместо него над головами людей расцвел диковинный сад из белых, зеленых и красных огней на ломких дымных стеблях. Едва успев расцвести, они тут же увядали, рассыпаясь искрами. Дольше всех жили красные. Даже умирая, они надолго окрашивали облака, как выпущенный в воду сок граната.

Зина и Дима влились в толпу на одном из перекрестков, и она сейчас же впитала их в себя, растворила среди сотен сияющих, радостных лиц. Зине захотелось жить каждой секундой окружающей жизни, не вспоминая о том, что привело ее сюда.

— Какой красивый город, Димка! Вот нам повезло, что мы будем здесь жить, верно?

Он кивнул.

Зина шла, прижавшись к Диминому плечу. На них никто не обращал внимания. Каждый принадлежал празднику и самому себе.

Навстречу им попалось несколько парней с гитарами. Один, носатый и веселый, запел, глядя на Зину:

Зина только — улыбнулась и еще крепче прижалась к Диминому широкому плечу. На секунду прикрыла глаза.

«Подольше, подольше бы так, — молил ее неслышный голос. — Быть вместе, быть рядом. Так трудно жить, не доверяя. Ну, почему ты не можешь быть таким близким всегда?!»

Но Дима был глух. Мысли его бродили далеко. И Зина это почувствовала. — Резко отстранилась.

— Нам поговорить надо, Дима.

— Давай поговорим. А о чем? — ответил он небрежно.

— Как это — о чем? Да ты что, не понимаешь, что так дальше жить нельзя?! Ясно же, ничего у тебя со старателями не вышло. Так что же ты думаешь делать дальше? Я тебя почти не вижу, ничего не знаю о твоих планах.

Дима поежился:

— Какая ты… Сразу уж и упреки… Сказал же Лео: все не так просто, но он обещал…

— Не верю! Ни одному его слову не верю! — выкрикнула Зина гневно. — А ты о том подумал, где я живу? Это проходной двор! Тебе хоть бы что, а мне каждый раз туда возвращаться страшно!

— А что там такое? Что случилось? — в голосе Димы послышалась искренняя тревога. Но Зине уже было все равно.

— Оставайся со своим Лео и делай, что хочешь. Я буду устраиваться сама. Только у меня помощи не проси, если худо придется!

Она оттолкнула его руку, не слушая ничего, свернула в переулок. Теперь только небо, словно бы залитое гранатовым соком, напоминало о празднике. Широкая радость улицы осталась позади.

Дима догнал ее через несколько шагов, но она словно и не замечала его. Ах, как легко было сказать той, случайной попутчице, что Дима все сделает, как захочет она, Зина! И как все трудно на самом деле… А может, он и не любит ее вовсе? Все время пропадает у Вержбловского… И что только тянет его туда?

…На повороте к «транзитке» Дима несмело коснулся ее плеча, попытался заглянуть в глаза:

— Зин, ну перестань, ну не надо. Ладно? Как скажешь, так и сделаю. Не веришь? Честное слово!

Она обернулась, посмотрела на него долгим взглядом, но в сумерках скудно освещенной улочки он не мог рассмотреть выражения ее лица.

— А ведь ты и Лео своему пообещаешь то же самое, горе ты мое, — проговорила она грустно. — Ладно уж, проводил, теперь можешь идти. А завтра пойдем искать работу, больше так жить я не стану.

— Но ты не сердишься?

— Не знаю… Иди. — Она решительно свернула в темный зев двора, ведущего к «транзитке». Дима понял, что ждать больше нечего, и, вздохнув, поплелся к себе. В душе он жалел, что они не зашли к Лео, — что хорошего было ходить по улице и ссориться? Нет, он больше не пойдет к Зине. Хватит без конца выслушивать упреки.

А Зина уже подошла к длинному, светившемуся всеми латаными окнами бараку. Около дверей старик с черными густыми бровями и седым ежиком волос проводил ее цепким взглядом. Из комнаты неслась уже привычная вечерняя разноголосица: кто-то пел, кто-то ругался, кого-то звали и не могли дозваться хмельные, бесшабашные транзитные приятели. «Нет, еще раз подумала Зина, так больше нельзя. Но к кому обратиться? Кто поможет в чужом городе?» И тут же неслышный голос подсказал ей номер телефона, записанного просто так, на всякий случай.

Вспомнилась дорога сюда, вынужденная посадка, тихий, заросший травой аэродром… И высокий человек с невеселыми, но твердыми глазами.

Тогда, заговорив с ним, Зина даже и не предполагала, что придется когда-нибудь просить его о помощи. Просто заинтересовало то, что он — ветеран Синегорска, хорошо знает и город и людей. Она расспрашивала о жизни на Севере, поинтересовалась, правда ли такой там климат ужасный, как говорили в дороге попутчики…

Он ничем не был похож на Вержбловского. Может быть, именно это и утвердило Зину в решении позвонить ему. Будь что будет. От принятого решения стало легче, и она уже почти весело перешагнула порог «транзитки».