Перевал Подумай

Глава VII

Машу провожали под Новый год. Узнать ее было невозможно: щеки расцвели румянцем, глаза горели. Все вдруг увидели то, чего не замечали прежде: у Маши длинные густые ресницы и белые веселые зубы. Счастье словно выпустило в ней на волю вторую, никому до сих пор неизвестную женщину со звонким голосом и неугасающей улыбкой.

Валя помогла Маше собрать вещи. Остальные девчата больше судачили, чем дело делали. Как раз, когда Валя последний раз окинула взглядом комнату — не забыто ли что? — пришел и Машин Николай. Маша еще больше засуетилась и, видно, совсем перестала понимать, что делать, за что браться?

Валя распределила мелкие вещи между всеми, тяжелый чемодан с неловкой улыбкой взял Николай — его явно стесняло такое шумное и многочисленное женское окружение.

Маша на ходу поцеловала комендантшу тетю Полю, смахнула слезу со щеки. Та перекрестила ее вслед, но этого Маша уже не заметила. Кроме своего Николая, она все сегодня видела словно вскользь.

На улице немного поспорили — каким путем ближе идти? Нужно было отнести вещи к Николаю, в те же дома, где жил Виктор. Решили, что через сопку напрямик ближе, и скоро вся компания уже прыгала и скользила по обледенелым тропинкам.

День выдался необычный. Хоть и была середина зимы, самый канун Нового года, но всех не оставляло чувство, что там, за зубчатой грядой сопок, откуда растекался по небу мягкий золотистый свет, прячется весна. Совсем не зимний — влажный и теплый ветер шел им навстречу с моря, и совсем не зимние тени быстрых белых облаков скользили по земле. Казалось даже, что и низкое солнце вдруг набрало силу и лучи его греют, а не только светят.

Валя откинула с головы шарф. Волосы ее засветились на солнце, глаза лучились. Рядом с ней, держа за другую ручку сумку с посудой, шагал Виктор. Он тоже был радостно возбужден, шутил, смеялся.

И не они одни чувствовали необычность этого дня. Когда все вернулись в город, чтобы взять оставшиеся вещи, толпа на главной улице почти не уступала московской. Плыли над головами запоздалые «елки», сделанные из сизых тугих веток стланика, в сумках, сетках и просто в руках празднично светились игрушки, а малыши уже обновляли зверушечьи маски, полученные на утренниках в детских садах и школах.

Напротив театра рабочие срочно подключали к сети бесчисленные гирлянды лампочек огромной городской «елки», тоже сооруженной из стланика. Лапы стланика прочно и густо крепились на полой металлической мачте. Рядом поливали из шланга огромную «спящую голову» и трех ледяных коней, везущих деда-мороза. Из открытого рта головы сбегала вниз горка, на которую, пока что издали, зарились мальчишки с санками и фанерными листами в руках. Один держал даже жестяной поднос, из тех, на которые уличные продавцы выкладывает пирожки.

Во всем чувствовалось приближение Нового года.

Теперь уже Николай прокладывал дорогу в толпе, текущей им навстречу. Маша шла рядом, чуть отступив и как бы прячась за его плечом, словно это не она раньше всегда и везде выступала впереди и водила за собой девчат.

Пока остальные ходили за вещами, в комнате у Николая хлопотала Зина — сама вызвалась. Возле дома они издали увидели ее огненные волосы — Зина вышла их встречать. Рядом с ней стоял и немного смущенно переминался с ноги на ногу Дима — он еще не всех знал из окружающих.

Как всегда, из беды выручила его опять Зина. Деньги Танцюре отдали, решив с ним не связываться. А встретив как-то на улице Вержбловского, Зина высказала ему все, что о нем думала.

— Так и знайте: за Димку есть теперь кому заступиться! Не оставите его в покое — вам же будет хуже!

Леопольд Казимирович выслушал все это молча, с обычной непонятной усмешечкой и так же молча удалился.

Вот тогда-то Дима окончательно понял, что в его жизни значит Зина, хоть и не сказал ей ничего. Просто старался быть послушным, внимательным, ласковым, как только мог.

В комнате Николая было совсем мало мебели, и от этого она выглядела очень просторной.

— Ой, как красиво! Спасибо, Зиночка! — простодушно восхитилась Маша, глянув на празднично накрытый стол.

— Можно рассаживаться, — пригласила Зина. — Все готово.

— Молодых — на почетное место, а кто с хозяйкой сядет рядом, скорее всех замуж выйдет, — пошутил кто-то из гостей.

Возникли шум и толкотня. Никто из девчат не хотел первой занимать оговоренное место, уверяя, что замуж им вообще ни к чему. В конце концов рядом с Машей оказалась Зина, а Валя села рядом с Виктором.

Валя продолжала смотреть на все как бы сквозь призму сегодняшнего, предновогоднего дня. Ей все нравилось: и колючий радостный холодок шампанского, и Машино расцветшее лицо, и красиво убранный стол. Заботливые руки Виктора подкладывали ей то одно, то другое на тарелку, она отмахивалась, шутя:

— Ты что, думаешь, я слон?

Свет за окном погас, еще некоторое время его отблеск хранили стены, потом вспыхнула маленькая люстра под потолком. Включили проигрыватель, принесенный из общежития, и Маша закружилась в вальсе. Потом танцевали шейк, летку-енку, а потом все подряд — по настроению. Было весело, шумно.

Маленькая елка в углу ожила от тепла, и всю комнату наполнил свежий запах хвои и тающего снега. Валя остановилась возле елки, потрогала податливые, совсем не колючие иглы стланика — вот и не ель, а все равно хорошо пахнет. От одного этого запаха в дом приходит праздник. «Если бы я выходила замуж, — подумала она, — я бы тоже хотела, чтобы это случилось на Новый год. Счастливая Маша!»

Виктор подошел к Вале, о чем-то спросил ее. Валя подняла руку:

— Внимание! Есть предложение: взять с собой шампанское и пойти к большой елке встречать там Новый год. Чтобы все сегодня было необычным. Кто — за?

Валино предложение поддержали дружно.

Улица встретила их синим и алым светом. Синело так и не похолодевшее небо, как бы окутавшее собой и улицу, и людей. Радостно алели гирлянды лампочек, протянутые через улицу. Игра синего и алого света до неузнаваемости меняла лица: стало еще веселее и беззаботней. Люди словно вернулись в детство.

Все это сделала елка. Огромная, выросшая вдвое от окутавшего ее звездного облака огней. В ее лучах все принадлежало празднику. Дома люди могли чинно сидеть возле столов, подгоняя последние, старчески медлительные минуты уходящего года. Здесь праздник давно уже вступил в свои права: одни провожали старый год, другие уже встречали новый, и всем было одинаково хорошо.

Обдав площадь дрожащими всплесками света, взлетел фейерверк. Захлопали пробки от шампанского.

Дима протянул Зине пенящийся стакан:

— С Новым годом! За счастье!

Оглянувшись и ища своих, Зина увидела, что рядом с Валей и Виктором вдруг появился Александр Ильич. Валя что-то говорила ему, протягивая стакан.

Подошли Николай и Маша. Вместе с ними Зина еще раз выпила за счастье в новом году. Слегка кружилась голова. Валю и ее спутников Зина больше не видела.

Дима взял ее за руку:

— Пойдем кататься на горку? Все наши уже там.

— Конечно, — весело согласилась Зина.

А людей вокруг становилось все больше и больше, словно улицы потекли вдруг, как реки, в одно море — площадь, где стояла елка. И скоро совсем невозможно стало кого-либо различить в прибое смеющихся лиц.

В город пришел Новый год.

Дом, где жил Александр Ильич, стоял под самой сопкой. Из своего окна он до последнего штриха изучил пологий склон и напоминающую вогнутое зеркало широкую седловину. И все-таки каждый день она выглядела иной, чем вчера. В пасмурные дни сопка напоминала спустившееся на землю облако — так ярко и чисто светилась ее белизна. Под солнцем она цвела, как летний луг, голубыми, синими и алыми красками и льдисто зеленела и серебрилась в полнолунье.

Сегодня все обещало погожий воскресный день. Улицы города еще тонули в сплошной мгле, а иззубренный край седловины уже начал наливаться светом… Потом словно кто-то обвел каждую иззубрину огненным карандашом.

Александр Ильич стоял у окна и смотрел на тысячу раз виденную и никогда не повторяющуюся картину. Вот уже и небо порозовело от близкого солнца, и гребень сопки пылает нестерпимым светом плавящегося золота. День наступает, и победа всегда за ним.

Он улыбнулся, тряхнул головой, откидывая упавшие на лоб волосы, и отошел от окна.

У Наташи он бывал сейчас чаще, чем прежде. Но каждый раз он шел с одной и той же мыслью: нужно сделать одно из двух — или сказать, что они должны пожениться, или расстаться. И ни того, ни другого но говорил и не делал.

Его мысли все больше занимала Валя. Он видел ее то на улице, то в кино, то на стройке. И всегда, раньше чем глаза его успевали ее увидеть, он уже знал: она здесь. Да и в самом повторении этих случайных встреч была своя закономерность: ведь даже в маленьком городе можно не встречать человека годами. Он чувствовал, что и она тоже ждет этих встреч, видел это… Но сколько так может продолжаться?

В это погожее утро он старался просто ни о чем не думать. Неторопливо вышел на почти еще безлюдную, розовую от морозного утренника улицу.

Александр Ильич издавна знал секрет красоты этого города: он словно расцветает по утрам, но особенно преображается летними белыми ночами, когда негреющее полуночное солнце заново рождает невиданно широкие улицы, а дома превращает в дворцы. Зимой эта красота недолговечна. Лишь час-два пятнистые от сырости стены домов залиты волшебным светом зари. Кажется, что и нет неукладистых бетонных плит, а светится и живет розовый, изнутри освещенный мрамор. Улица, перечеркнутая синими тенями молодых лиственниц, широка и бесконечна, как проспект.

Город медленно просыпался, не подозревая о преобразившем его чуде. Только несколько рыбаков в негнущихся дохах спешили в бухту — ловить нежную, пахнущую свежим огурцом корюшку, да возле газетного киоска толпились самые заядлые любители свежих новостей.

Александр Ильич на ходу взял несколько газет, пробежал глазами заголовки. Что это? Бросающаяся в глаза шапка: «Каким быть тебе, северный город?» Он начал читать, и улица померкла. Речь шла о проектах, его и Синяева, причем именно от его проекта не оставалось камня на камне. Это был удар.

Александр Ильич по-прежнему шел по улице, направляясь к дому Наташи.

Утренние краски незаметно поблекли. Розовый цвет остался, но стал иным — обычным. И улица сразу сузилась, запетляла между серых от копоти сугробов и оставшихся еще с лета ремонтных колдобин. Только на причудливой башенке дома на главной улице все еще горел отблеск прежнего, алого цвета.

Александр Ильич свернул в знакомый переулок. Со стороны бухты потянул ледяной ветер, он поднял воротник.

Наташа встретила его приветливо и слишком спокойно. Он сразу понял: «Знает. Кто-то успел позвонить». Против ожидания, на ней было простое и скромное платье — синее, в белый горошек, которое очень молодило ее.

— Завтракать будешь? Я вчера такой хорошей колбасы достала — материковской, — сказала она, как ни в чем не бывало, подчеркивая: все, как всегда.

— Ну что ж? Посмотрим, что это за редкость, — в тон ей беспечно ответил он, подумав, однако, что от привычки «доставать» Наташа не отучится никогда.

Завтрак, конечно, был приготовлен на славу, но Александр Ильич заметил, что у нее есть еще какой-то сюрприз: голубые глаза ее блестели, как камешки в сережках, — неглубоким, но ярким блеском. Она чему-то заранее радовалась. Наконец она сказала:

— А теперь отвернись и не поворачивайся, пока не сосчитаю до трех. Ну!

— Зачем это? Что ты еще придумала? — резковато спросил он.

— Вот ты какой;., весь сюрприз испортил… Хорошо, вот смотри: я тебе дубленку достала — прелесть!

— Но я не просил, и мне ничего не надо. Я одет вполне прилично, даже хорошо. И терпеть не могу эти твои доставания!

— Но как же… ведь нигде не купишь… а это так модно, — глаза у Наташи мигом налились слезами, губы обиженно задрожали.

Он на секунду прикрыл глаза: все одно и то же…

— Извини меня. Но мне сейчас не до моды.

— Ты об этой статье? — сразу оживилась она. — А знаешь, я даже рада, что она появилась. Когда мне позвонили…

— Ты… рада?!

— Да, рада, и не смотри на меня так, Пожалуйста. Ну сколько еще можно работать впустую? Ведь у тебя виски седые, а какой ты архитектор? Что у тебя есть? Люди хоть дачи, машины имеют, деньги на книжке, а ты что? Били тебя за твои проекты и будут бить, потому что не умеешь с людьми ладить как надо — и все тут. Может, хоть теперь чему-нибудь научишься…

Он изо всех сил вцепился в спинку стула, пальцы побелели. Нет, так нельзя, еще слово — и он сорвется.

— Давай прекратим этот разговор.

— Что ж, могу и помолчать, — с легкостью согласилась она, — только ты подумай все-таки о себе, пока не поздно.

— Подумаю, не беспокойся.

Наташа искоса глянула, и он сразу понял: сейчас попросит о неприятном.

— Лебедевы нас звали… Да, да, я знаю, ты их не любишь, — опередила она его ответ, — но ведь она — моя начальница, неудобно отказаться…

— Знаешь, я и им и себе буду только в тягость. Пить я не собираюсь.

— Ну, рюмку-то, другую выпьешь, ничего с тобой не сделается, да мы и не будем сидеть долго… А пока, если хочешь, можно к морю прогуляться, погода хорошая, ты же любишь море, и мне полезно. Правда, у моря холодновато сейчас, но все равно… — щебетала Наташа.

— Да, все равно, все — все равно, — машинально повторил он.

— Что ты сказал?

— Ничего. Пойдем к морю.

…То, что он увидел с берега бухты, заставило его мигом забыть обо всем на свете. За ночь то ли ветер, то ли течение оторвало и унесло в открытое море огромное ледяное поле. Только вдоль берега громоздились неровные, выщербленные на стыках торосы. Свободное море синело и серебрилось. Довольно сильный ветер даже ряби не мог поднять на этой, уже как бы и не водяной, а металлической глади. Металл напоминали и сопки, словно выкованные из черненого серебра. Все вокруг холодно сияло и жило своей медлительной, почти неподвластной быстрому человеческому времени жизнью…

Ремезов застыл в благоговении.

— А вот нарисуй такое — не поверят, — буднично сказала Наташа. — Но я уже замерзла, пойдем отсюда.

Уходя, он приостановился и еще раз окинул взглядом ледяной простор. На высоком торосе, словно огонек, горела яркая шапочка. Издали ему показалось, что это Валя. Но уже через секунду он понял, что ошибся. Девушка была не одна, рядом с ней стоял высокий парень, да и еще кто-то лез по торосу следом за ними.

«Вот и Валя, может быть, так же…» — подумал он и тут же почувствовал, что все в нем до последней клеточки протестует против этого. Но тогда какая же сила заставляет его каждый раз уходить от нее? В другую сторону, к другой женщине?

— Пошли быстрей, я совсем замерзла, — торопила Наташа, — у Лебедевых, наверное, уже ждут. Только переоденусь…

— Я все-таки думаю, лучше не идти…

— Так и знала! — Она остановилась, — Да ты что, издеваешься надо мной?! Да иди куда хочешь, иди! Хоть к своей этой потаскушке! — Лицо ее мгновенно исказилось. — Что я, слепая? Да мне тысячу раз уже женщины говорили, что ты с ней встречаешься!

— Наталья, замолчи! — крикнул он, не узнавая своего голоса.

И бросился прочь, почти бегом, ничего уже не слыша и не видя…

Он где-то бродил, зашел в парк — почти безлюдный, занесенный белым, нетоптаным снегом. Лишь следы лыж пересекали его там и тут. А дальше поднимались вдвое выросшие от снега вершины сопок. Сейчас бы туда — высоко, высоко…

Александр Ильич бывал на Кавказе, видел горы куда выше этих. Казалось бы, что особенного в сглаженных ветрами сопках? Даже и сейчас, зимой, им далеко до величавых горных вершин. Но в них таилась сила, которая открывалась не всем и не сразу. Сила, рожденная их непрерывностью и однообразием. Именно сейчас он чувствовал это как никогда прежде.

Поднимись на одну — и до горизонта лягут одинаковые снежные увалы, словно медлительные волны, толкающие друг друга к морю, к свободе. И что такое горсточка домов перед их слепым движением к цели?

Ощущение недолговечности всех человеческих свершений было таким сильным, что захотелось немедленно окунуться в привычную уличную суету, сбросить с себя колдовской морок белого безмолвия, вернуться к людям.

И та же неподвластная ему сила повела Александра Ильича к знакомому до последней щербинки крыльцу.

— Здравствуйте, а я узнала ваш адрес и к вам домой ходила, — произнес рядом с ним женский голос.

— Вы! — он обернулся. В раннем зимнем сумраке Валино лицо было смутным, встревоженным.

— Да, я прочла статью. Показала ее и нашим ребятам в общежитии. И о вашем проекте рассказала то, что знала сама. Завтра соберем комитет комсомола, но уже и сегодня ясно: статья эта касается нас всех. Она неправильная. Ведь мы все строим город, все в нем живем. И мы должны доказать, что нашему городу — жить долго и быть красивым. Разве не так? Мы вот что придумали. В нашем клубе строителей организуем выставку о сегодняшнем и завтрашнем дне города. Энтузиасты найдутся. Как вы на это смотрите?

Говорила Валя подчеркнуто деловым тоном, но каждое ее слово отогревало душу. И хотелось ему только одного — чтобы она подольше была рядом.

— Это было бы замечательно, но это не так легко осуществить.

— Не беспокойтесь! Нам нужна ваша помощь только в получении макетов, рисунков, фотографий.

Валя подняла глаза:

— Только… вы поймите меня правильно. Это не я одна… и не потому, что я…

Она убежала, не попрощавшись, а он стоял, не веря себе и всему случившемуся. Потом опомнился и тихо пошел к дому.

Уже совсем стемнело, но фонари еще не зажглись. Рассмотреть что-либо было трудно, но Александр Ильич не увидел, а почувствовал — он не один, за ним следят. Неожиданно резко свернул во двор, под арку, и оглянулся.

Наташа стояла невдалеке, посреди панели, недоуменно оглядываясь по сторонам. Растерянная полная женщина в пушистом платке. Под ногами — черно-желтые отражения окон. Темный зимний вечер. Все почти так, как в далеком, связавшем их прошлом.

— Зачем ты так? — подойдя к ней, сказал он с болью. — Все это совсем не то, что ты думаешь… Все сложнее, труднее. Если бы ты не сказала тех слов… впрочем, нет, все равно.

— Тебе все равно! А я?! — Ее сдавленный шепот звучал громче крика.

— Наташа, ну разве это жизнь то, что у нас было? — Он ждал от нее ответа, какого-то решения, но она только махнула рукой:

— Подлец! Все вы — подлецы! Все! — И по шла прочь, жалко съежив плечи.

Он долго стоял один в раздумье: что же дальше?

Но теперь он знал: надо переступить через все — через жалость, через привычку, через унизительную зависимость. Он сам виноват, что для него не осталось иного пути. И если новая, нелегкой ценой доставшаяся любовь не окажется той единственной, настоящей, ему тоже некого будет винить. Но все равно, отступиться он уже не в состоянии.

Кабинет директора института больше напоминал минералогический музей. Пожилой человек, когда-то мечтавший стать геологом, питал слабость к камням. Сиреневый аметист, расцветший, как цветок, на голубоватом обсидиановом основании, стрельчатая друза хрусталя, изысканный агат-змеевик не имели прямого отношения к архитектуре, но по-своему тоже рассказывали о прекрасном, и Ремезов не осуждал директора за эту страсть к коллекционированию камней. Он понимал его.

Сегодня утром архитекторы собрались здесь, чтобы обсудить статью в газете. Последним пришел солидный и непроницаемый Лунин.

— Так что же, товарищи, — негромко начал директор, — все та же старая история получается: два архитектора — три мнения. Разговор о застройке приморского района ведется давно, можно бы уже, кажется, прийти к единому решению, время было. На градостроительном совете рекомендовали проект Ремезова — очень хорошо. Но если верить этой статье, проект никуда не годится. Где же истина?

Лунин словно только и ждал этого вопроса.

— Разрешите? К сожалению, истина заключается в том, что с положительной оценкой проекта Ремезова, как единственно возможного, мы несколько поторопились. Проект, безусловно, не лишен достоинств, но…

И покатились слова-шарики:

— …Общее решение скучно… пространственно не просматривается… коммуникационно недовыявлено… не гарантирует…

— Короче говоря, — перебил Лунина незаметно вошедший в кабинет секретарь парторганизации института Берг, — проект Ремезова перестал для вас существовать. Внезапно и бесповоротно. А ведь только что признавался вполне реальным. Завидная твердость мнения, ничего не скажешь!

Жгучие южные глаза Берга казались огромными и неестественно яркими от сильных очков. Взгляд их в упор не всякий мог выдержать. Берг в последнее время часто болел, и его появления в кабинете директора Лунин не ожидал. Однако не растерялся.

— К тому же, — закончил он после секундной паузы, — с застройкой приморского района мы можем еще и повременить. В нашем портфеле, сорок объектов первоочередной важности, и мы должны им уделить преимущественное внимание. Что же касается приморского района, то ведь не надо забывать, что им занимается не один Ремезов. Есть еще группа Синяева — Гольцева, они недавно обращались ко мне за консультацией, и я должен сказать, что проект их отнюдь не бесперспективен. Отнюдь. В конце концов, нам нужна архитектура, а не пропаганда ее возможностей.

— Иными словами — безликость! — не выдержал Александр Ильич. — Ведь все, что мы строили за последние годы, основано на том, что берется один-единственный дом и ставится, ставится… Сколько это может продолжаться?! Райт говорил, что «стандартизация — не более, чем средство для достижения цели». Так какую же цель преследуем мы?

— Экономию и сокращение очереди на жилье хотя бы. Разве этого недостаточно? — На лице Лунина не дрогнул ни один мускул.

— Простите, но это чистой воды демагогия! Экономия за счет качества, за счет красоты, за счет удобств… Вы обманываете тех, кто ждет очереди на жилье, потому что вместо прекрасного современного жилища подсунете им в конце концов жалкий суррогат!

— Дело не только в эстетике, — вмешался Туганов. — Мне кажется, автор статьи был информирован неверно: задачи вчерашнего дня он принял за сегодняшние. Мы как-то забываем, что речь идет же об отдельном квартале, а о целом районе, застроенном заново и по единому плану. Что греха таить? Пока большинство из нас специалисты лишь по затыканию дыр: осталось свободное пространство между двумя уже существующими строениями — быстренько сажаем туда дом.

Аркадий Викторович, сам того не замечая, этот же принцип — количество вопреки качеству перенес в свой проект. Он решал не строительный комплекс, а всего-навсего максимально экономично привязал к рельефу жилые дома…

— А что, по-вашему, должен делать архитектор? — перебил его Гольцев, — Архитекторы не могут рассуждать как скульпторы: этот объем красив, он смотрится на данной площади, поэтому я его здесь ставлю. Экономика…

Экономика ничего не выиграет от того, что вы навяжете городу застройку целого района домами тех серий, которые уже сегодня устарели морально! — не дал ему договорить Берг.

Директор постучал по столу карандашом:

— Тише, товарищи! Я вижу, что разговор у нас явно ушел в сторону, а положение таково, что спорить мы можем до бесконечности. Считаю рациональным привлечь к решению этого затянувшегося конфликта специалистов из нашего зонального института. Пусть рассмотрят оба проекта и дадут свое заключение. Если же и тот и другой будут признаны недостаточно обоснованными, придется, видимо, прибегнуть к их практической помощи в более широком смысле. Иного выхода я не вижу. Думаю, что с нашей стороны это будет самым правильным ответом на статью в газете.

— Совершенно с вами согласен, — подхватил Лунин.

Ремезов вышел из кабинета первым. В длинном коридоре надстроенного здания курила молодежь. Коридор был нелеп и бесконечен, и среди местных остряков бытовал анекдот о заблудившемся здесь и съеденном тараканами ревизоре.

К Ремезову подошли Туганов с Бергом.

— Ситуация снова становится острой? — спросил Туганов, закурив сигарету.

— Ну, не в большей степени, чем бывало прежде. Я, знаете, привык уже ко всему…

— Зачем же так, Александр Ильич? Я как раз хотел сказать вам, что если где-то и как-то потребуется моя помощь, я всегда буду с вами. И не я один.

Ремезов окинул его быстрым взглядом, улыбнулся:

— Что ж? Будем считать, что мы — коллектив. Я не против. Только не ждите, что после этого дни ваши будут наполнены одобрением начальства, а вечера — радостью открытий.

— А мы согласны, мы не гордые. И начальства не боимся. Я от бабушки ушел, я от волка ушел… и от тебя, Лунин, уйду… Так? Или не так?

Берг слегка поморщился:

— Вечно вы шутите, Туганов, и, к сожалению, не всегда удачно. Но главная мысль ваша верна — с отшельничеством этим пора кончать. Я сам хотел поговорить с вами, Александр Ильич. Не возражаете?

— Отчего же? Я к вашим услугам.

…В продолжение всего разговора в кабинете директора Синяев словно бы отсутствовал. Выступать ему не пришлось, за него все сказал Лунин. Как, впрочем, и предугадал Гольцев. С тех пор, как после вечера в ресторане они стали соавторами, Гольцев вообще всем командовал сам. Это он и предложил отдать Лунину «на откуп» дорожную магистраль в проекте.

— Уступите вы ему этот кусок, Аркадий Викторович, не пожалеете! Нагородит он там, вероятнее всего, чушь, но что не так — можно будет исправить в процессе доводки, а зато мы за ним будем как за каменной стеной.

Все верно: огородил-таки их Яков Никанорович круглыми и ладными словами. Отсиделись без урона. Одного только не мог понять Аркадий Викторович: какую роль играет он сам во всей этой истории? Имя его упоминается, правда, а дело уплыло из рук и не заметил как. Сразу после совещания у директора Гольцев надолго засел в кабинете Лунина. Ясно, говорили о проекте, о чем же еще? А его даже и не подумали позвать.

Теперь Аркадию Викторовичу все время казалось, что жизнь в институте словно бы отгорожена от него прозрачной, но непроницаемой стеной. Все люди по одну сторону, а он — по другую. И что бы он ни говорил и ни делал, это никого не коснется по-настоящему, никого не взволнует. Это чувство особенно усилилось после совещания, как и чувство зависти к упорству Ремезова, его убежденности, умению заглянуть в завтрашний день. Все чаще и чаще свою горечь и досаду на себя он топил в вине…

Как занесло его после работы в темноватую и довольно непривлекательную забегаловку с пышным наименованием «Хризантема», он и сам не знал. Так получилось.

Он не помнил, когда именно покинул безразлично-гостеприимный кров этого заведения. Обломки мыслей ворочались тяжело, как испорченный часовой механизм. Он словно проваливался временами в небытие, и эти провалы вызывали у него неизъяснимый ужас, который был страшен тем, что не находил себе выражения вовне, а гнездился в неподвластных воле глубинах мозга.

Синяев карабкался по знакомой лестнице, машинально отирая рукавом холодный пот с лица. Вот и дверь. Знакомые шаркающие шаги жены, лязг замков и цепочек. Перед этими привычными звуками ужас отступил, но что-то раздражающее, тревожное еще осталось, и оно требовало разрядки.

— Какого черта ты еще там возишься?! Заснула?! — с порога обрушился он на жену, и сразу стало легче. — Запирается на десять замков, точно кому-то нужна!

— Но ты же сам говорил… вещи, — запинаясь, начала Туся.

— Вещи, вещи! На то и без дела сидишь, чтобы их стеречь! Все равно ни на что другое не годишься… Нинка дома? Дома, я спрашиваю?!

— Дома. Голова у нее болит. Упала, говорит, на катке, а я вот думаю…

— Ты думаешь! Новое дело: век не думавши жила, а теперь она, видите ли, думает! А эта тоже хороша — в техникуме учиться пороху не хватает, а по каткам бегать — пожалуйста! Ну, погоди, я с тобой поговорю!

Аркадий Викторович стремительно влетел в комнату дочери и не сразу понял, что остановило его на пороге. Комната ослепила чистотой. Исчезли рваные чулки и тряпки из углов, исчез и нелепый коврик с розовой девой. Нина сидела возле окна и штопала белье. Голова по-старушечьи повязана материным пуховым платком. Одни глаза смотрят.

— Это ты что же? Что все это означает?! — начал он сначала недоуменно, потом привычно переходя на крик.

— Не ори. Надоело, — сказала Нина немного невнятно из-под платка, но с такой презрительной твердостью, что он, как это бывало и прежде, смолк. — Ты уже и на человека-то не похож, а тоже еще, требуешь чего-то… Алкоголик несчастный!

Она сорвала платок с головы, швырнула на стул. По лицу растекся багровый синяк, но ей, видимо, и дела не было, какое это производит впечатление.

— Что… что это? — уже совсем ошеломленно пролепетал Аркадий Викторович.

— Это лучше, чем многое, что бывало со мной прежде, — ответила она с болью. — А тебе и дела не было ни до чего. Ты думал что? Если у дочери есть тряпки и деньги, так это и все, что ей нужно от отца? Да я человеком не была, понимаешь?! Чуть не погибла, а ты… Да что там говорить? Как бы я хотела начать другую жизнь! Но не знаю, как и выйдет ли… Это я не для тебя говорю, ты и этого не поймешь.

Аркадий Викторович задыхался. Ему казалось, что он нырнул на страшную глубину и нет сил вынырнуть, хотя легкие теряют последние капли воздуха. Комната сначала медленно, потом быстрее закрутилась перед глазами.

Нина успела подставить стул, иначе он рухнул бы на пол. Молча вышла, принесла смоченное холодной водой полотенце, положила на лоб. В комнату опасливо заглянула Туся:

— Что это с ним? Господи, а вдруг инфаркт…

— Никакой не инфаркт, просто перебрал, как всегда, а тут еще и выкричаться не дали, — с усталой злостью ответила Нина. — До чего же мне все это надоело, если бы только кто знал!

Она снова вернулась к окну и, не обращая больше внимания на отца, принялась за прерванную штопку.

Видя, что поле деятельности свободно, а Аркадий Викторович по-прежнему тихо сидит на стуле, откинув голову и закрыв глаза, Туся бочком подобралась к нему, поправила полотенце, покрутилась по комнате, вышла, вернулась с пледом и остановилась в недоумении — как бы его пристроить? Но тут Аркадий Викторович открыл глаза, молча сбросил с головы полотенце и вполне твердо направился в свою комнату.

— Ты бы еще ноги ему облобызала, — горько сказала Нина.

— Ну как же? — пряча глаза, почти прошептала Туся. — Ведь я никогда не работала, а он мне муж, он нас кормит, как же я могу иначе? Вот ты… Тебе он отец, а ты грубишь…

Нина ничего не ответила, только внимательно посмотрела на мать. Туся поняла ее по-своему, закивала согласно:

— Да, да, ты другая, я знаю… Ты и живи по-своему, я ведь ничего… я не против. Я глупая, конечно, но я уж с ним останусь. Ведь он только хорохорится, что сильный, а удача-то от него давно ушла… давно. И никому он, кроме меня, не нужен такой. Поймет — не поймет, а я все рядом буду, вдвоем и в беде легче.