Перевал Подумай

Глава IX

Как ни уговаривала Валя подругу, Маша все-таки ушла с работы: Николай настоял на своем. Замужество разбудило в Маше вулкан домовитости. Забегая по старой привычке в общежитие, она только и говорила, что о стряпне и разных покупках «в дом».

На работе Машу незаметно заменила Зина — такая же умелая, быстрая на руку и ровная с людьми.

Валина новая бригада постепенно создавалась, превращалась в единый слаженный коллектив. Но не всегда процесс этот шел гладко, поэтому за работой Вале некогда было особенно много раздумывать о своих чувствах, об извечных проблемах любви и дружбы.

Но пример Маши нет-нет да и заставлял поразмыслить и о себе, и об остальных девчатах: как-то сложится их жизнь? Неужели любимая работа так мало значит, что ее можно бросить, как сношенную обувь после покупки новой? Внутреннее ее убеждение не мирилось с этим, и Вале казалось, что и Маша со дня на день поймет свою ошибку и вернется. Но время шло, а Маша по-прежнему варила борщи и бегала по магазинам.

Мысли не подвластны человеку. Совсем они не покидают его никогда, но гаснут, отступают перед отупляющей усталостью. И Валя вся ушла в работу, думая, что в чем-то сумела одержать над собой победу.

Победа над собой… Но что это за победа, если она приносит человеку страдание? Валю терзали сомнения.

В институт она ходила по-прежнему. Одно время она совсем было забросила занятия. Но стоило ей подумать однажды, что Александр Ильич наверняка не похвалил бы ее за это, как учеба сразу приобрела новый смысл: в один месяц Валя отделалась от «хвостов» и догнала свой курс. Девчата смотрели на то, как «убивается» Валя и на работе, и в институте как на причуду. Одна Зина, кажется, догадывалась о Валиных чувствах и сомнениях. Но ее отличала редкая деликатность и ненавязчивость: сама она ни о чем не спрашивала.

Валя всегда выбирала самую дальнюю дорогу в институт — просто для того, чтобы не ходить мимо одних и тех же домов. На этот раз она пошла через парк, а дальше переулками выбралась на бульвар возле агентства Аэрофлота.

На углу возле нового дома толпился народ. Коричневый человек в тюбетейке и овчинном тулупе доставал из ящика тонкие бессильные ветви цветущей сирени. Земля вокруг него словно бы заново покрылась голубоватым чистым снегом. Сирень пахла вянущей зеленью и влагой и лишь чуть-чуть сама собой. Валя остановилась, удивленная: откуда взялся этот продавец сирени, как сумел довезти ее с юга? Мимо нее спешили прохожие с ветками сирени в руках, и невесомые белые и голубоватые крестики отмечали их путь. Одна такая дорожка вела к высокому крыльцу агентства. Там всегда толпился народ. Даже в явно нелетную погоду это место притягивало людей обещанием сказочно быстрой дороги к теплому, незамерзающему морю или неоглядному разливу столичных огней.

Валя всегда задерживалась на минуту-другую, провожая глазами отъезжающих. Так же случайно глянув на крыльцо и в этот раз, она вдруг почувствовала, как у нее на секунду остановилось сердце: на крыльце стоял Александр Ильич и рядом с ним — «та» женщина.

Все это было так неожиданно, что до нее не сразу дошел смысл происходящего. Они уезжают? Куда? Город, улица, лица людей — все исчезло у нее из глаз. Она видела только этих двоих. Но именно поэтому она сумела быстро приметить многое: и то, что он не держал в руках никаких вещей, и то, что женщина лишь стояла рядом с ним, но даже на расстоянии чувствовалось ее отчуждение. Уезжала она.

Они стояли так, пока не подошел автобус. Валя видела, как он протянул ей руку, чтобы помочь подняться в машину. Но она словно и не заметила его руки. Автобус тронулся, разбрызгивая снежную кашу. Брызги попали ему на пальто, на руки, но он, видимо, не почувствовал этого. Говорят, в любой разлуке три четверти боли достается оставшемуся. Вале показалось, что именно таким было состояние и Александра Ильича.

Она тихо пошла своей дорогой.

Оба проекта ушли в Москву. Страсти вокруг них временно стихли. Ремезов ничем не выдавал своего волнения по поводу их дальнейшей судьбы. Кажется, его вообще занимали совсем иные мысли. А злая и нетерпеливая натура Гольцева искала хоть какой-то объект для разрядки. Одним из них стал не оправдавший его расчетов, опостылевший ему соавтор проекта.

Гольцев свел знакомство с Синяевым в момент его временного, как казалось, поражения. Расчет его был прост: в такую минуту никто от помощи не откажется, а ведь для работы над собственным проектом нужны годы. Времени же Виталию Гольцеву не хватало всю жизнь… И главное — ему показалось, что в институте пока не до ремезовских новшеств, а сейчас похоже, что он и тут просчитался. Ремезовский проект с некоторыми поправками может проскочить. Синяев, конечно, не знал о его прошлых поражениях, Но оттого Гольцев ненавидел его ничуть не меньше.

Предвидя неудачу, он стал вмешиваться буквально во все, что касалось Синяева. Даже в семейные дела Аркадия Викторовича.

— Слушайте, коллега, у вас скверная привычка ни в чем не идти до конца… кроме начатой бутылки. Если уж вы сделали из дочери билетершу, почему бы не послать ее в ресторан водку подавать? Великолепная реклама, сразу поднимет ваши шансы в среде алкоголиков. Чего еще и желать?

Они стояли в неутвержденной институтской «курилке» — возле дальнего коридорного окна.

Синяев медленно разминал пальцами папиросу, сыпля табак себе на костюм. Гольцев одну за другой гасил недокуренные сигареты.

— Во-вторых, кто вас просил говорить Лунину, что корреспондента газеты к вам привел я? Нет, на меня просто затмение нашло, когда я связался с вами!

— Да оставьте меня в покое. Надоело… — вяло отмахнулся Синяев.

— С удовольствием бы, коллега, с истинным удовольствием. Одна беда — отступать некуда. Поневоле придется теперь ждать, что скажет Москва.

— Ну и ждите… Только не ходите вы за мной по пятам. Что вы ко мне привязались в самом деле?

— Потому что не доверяю. Вам-то на все наплевать, а мне — нет. Фамилии наши рядом стоят, так что уж извольте терпеть!

К окну подошли незнакомые люди, и Синяев, с облегчением глянув на них, немедленно удрал от своего назойливого и язвительного компаньона. Его давно уже ждал проект клуба, но он и не собирался над ним работать. Один вид тугих ватманских листов и кальки вызывал у него в последнее время тоскливое раздражение. Он давно уже лишь притворялся, что чем-то занимается, и сам дивился, как это сходит ему с рук. Аркадий Викторович знал, что архитектор в нем умер скучной канцелярской смертью и вряд ли воскреснет вновь. Но это тревожило его не больше, чем явная травля со стороны Гольцева. Ныло что-то внутри, как приглушенная лекарством боль, но так и не могло вырваться наружу. Отвертевшись от Гольцева, он еще часа два слонялся по отделам, создавая видимость деловой озабоченности, потом курил и, так ничего и не сделав за весь рабочий день, пошел домой.

Возле магазина Аркадий Викторович привычно сунул руку в карман, но денег там не оказалось. А он точно помнил, что в кармане еще утром лежала заветная сумма. Выпить захотелось вдвое против прежнёго.

Он встал возле освещенной витрины, всматриваясь в лица прохожих — хоть бы одно знакомое! Но вместо кого-либо из сослуживцев увидел дочь. Она вышла из магазина.

Нина сама узнала отца.

— Ты что здесь делаешь, папка? Неужели ты… Нет, не может быть, — заговорила она, смятенно всматриваясь в его лицо.

— Что-что! — буркнул он. — Просто… жду знакомого. Уж и этого не могу, по-твоему?

— В таком месте добрых знакомых не ждут.

— Не твое дело — отрезал Аркадий Викторович. Повернулся и зашагал в другую сторону. Без всякой цели. Куда-нибудь.

Он знал, что сейчас-то и начнется главная мука: одно дело привычно купить бутылку, другое — знать, что купить ее не на что. Куда девались деньги, он вспомнил: перед уходом отдал Тусе. Жаловалась, что могут за злостную неуплату отключить электричество. А вчера то же самое говорила про телефон. Давняя течь все сильнее кренила их семейный корабль, того и гляди, ему не подняться на следующую жизненную волну. Но что с того, если сейчас, сию минуту, нестерпимо хочется лишь одного: сунуть в портфель заветную бутылку.

Аркадий Викторович снова вернулся к магазину, но поток идущих с работы людей уже схлынул. Теперь у него и вовсе не оставалось надежды на встречу с добрым знакомым. А случайно увиденная в толпе соседка его никак не устраивала: он знал, что она не понимает в этом; даже своего мужа.

На улицу уже давно должен был прийти вечер, но он задержался в пути. Как первый вестник летних белых ночей, разливалось по небу неуловимое бледное сияние, гасившее фонари и звезды. Еще по-зимнему неподатлива была оледенелая земля, но с крыш уже свисали серебристые гривы сосулек и ветви ивы в скверике возле магазина густо облепил иней. В город, крадучись, замирая ночами, входила пугливая северная весна.

Но Аркадий Викторович не приметил ее наступления, как не замечал и смены других времен года. Поскользнувшись на замерзшей лужице, он чуть не упал и невольно схватился за плечо поравнявшегося с ним прохожего.

— Финансовый кризис, не так ли? — доверительным тоном заговорил прохожий. — Не удивляйтесь и не сердитесь. Я вас знаю, хотя мы и не знакомы. В общем, я близко знаю вашу дочь. Моя фамилия — Вержбловский. Ничего вам не говорит? Я так и думал. Но право же, это не помешает нам выпить за более близкое знакомство.

Синяев и опомниться не успел, как рука этого человека уже властно взяла его под локоть, и они пошли. Со стороны — как давние закадычные друзья. Вержбловский говорил не переставая, как будто всю жизнь ждал этой минуты. Витиевато и туманно. Аркадий Викторович поначалу ворохнулся раз-другой, пытаясь освободиться или хоть вставить слово. Но скоро понял бесполезность сопротивления и целиком отдал себя на волю случая: не ограбит же его этот тип? В конце концов лучше уж пойти с ним, чем «страивать». Кроме того, должен же он знать, с кем его дочь водит знакомство?

Эта мысль окончательно его успокоила, и он даже начал краем уха вслушиваться в то, что говорил его спутник. Сначала о Нинке… Неопределенно, но вроде бы ничего плохого. Потом о его положении в институте, о какой-то срочной командировке на трассу, которую он, Синяев, может попросить, о небольшом поручении, о внезапно заболевшем друге… Чепуха… Но лучше слушать, молчать и соглашаться. Дальше будет видно.

Немеркнущий вечер по-прежнему светил городу и людям, таинственно красил лица девушек, спешащих в парк на каток или на берег моря. Весенними первоцветами вспыхивали то там, то здесь легкие вязаные шапочки, сменившие пуховые серые, как сумерки, шали. И отчаянно весело прозвенели по плитам каблучки девчат, бегущих в одних туфельках на концерт.

Вержбловский с Синяевым свернули с просторной светлой улицы и погрузились в глухой сумрак каменной арки. За нею их поджидала никому не радующаяся распахнутая дверь старого дома. Синяев с удивлением всмотрелся: он даже и не думал, что этот дом жив до сих пор. Когда-то город им гордился, и он сам строил его. Торопливо, но в заданный жесткий срок. «Сегодня мы с тобой равны, — подумал Аркадий Викторович, — обоим нам пришел Конец, хоть мы еще и числимся в живых. Но ты хорошо послужил людям, сделал все, что мог, а я… Ладно. Тяпнуть бы скорее, что ли…»

Труд архитектора сходен с трудом садовника, и там и тут лишь потомки познают истинную цену созданного. Сколько погибает недолговечных хилых саженцев, сколько исчезает и непродуманных, вычурных сооружений, не нужных уже к концу жизни одного поколения. Но как долог век того, чему сейчас отдана твоя душа? Этого не знают ни садовники, ни строители Но сады поднимаются и растут дома. И обо всем судит Время.

Александр Ильич стоял на самой высокой точке склона, возле покосившейся хатки, упрямо не признававшей морских далей. Даже огород возле нее тянулся к городу, а не к морю, внизу на большой расчищенной площади сновали бульдозеры. Огромный морской амфитеатр словно стряхивал с себя надоевшую шелуху временных жилищ и заборов. И оттого еще свободнее и шире просматривалась ослепительно синяя бухта и далекие, замыкающие ее склоны в блестках снега. Природа требовала от людей созидания, равного себе по совершенству.

Эта мысль возникла у него давно, еще зимой, и только теперь окончательно созрела, нашла словесное выражение. Да, это главное: единство природы с тем, что строит человек на земле……..

«Лет через пятнадцать этот склон станет таким, каким он должен стать», — думал Александр Ильич. Пусть почти столько же лет он отдал своему проекту, но он готов отдать всю жизнь, чтобы увидеть свое дело осуществленным.

Непонятно почему вспомнилась болтовня Наташи о том, что «нарисовать — так не поверят». Бедная, она так и не поняла ничего… Кричала о его неудачливости, изо всех своих слабых силенок тащила его к надежному, обжитому берегу. Опять возникло чувство вины перед нею, слишком долго позволял себе не замечать, что берег — чужой. А как-то сложится ее жизнь теперь?

Приземленные, надоедливые заботы нарушили недавний высокий мысленный настрой.

Собственно говоря, ведь еще неизвестно, чей проект утвердит Москва?

На солнце набежало быстрое весеннее облако, и бухта померкла; стали видны мелкое ледяное крошево возле берегов и куча хлама, натасканная прибоем и людьми. И домики портового поселка смотрели на мир с непобедимой уверенностью, что сегодняшний день принадлежит им наверняка, а там еще посмотрим…

Александр Ильич повернулся и пошел к институту. Перед ним лежали две дороги: магистраль главной улицы и неприметная тропка через парк. Он выбрал вторую, потому что она вела мимо строящегося нового Дворца спорта. Там Валина бригада. Он знал, что Валю не увидит, она работает внутри здания, и все-таки хотелось пройти хотя бы поблизости.

Который уж раз, проходя мимо стройки, Александр Ильич думал, что зданию чего-то не хватает, чтобы быть современным, чем-то поразить воображение и привлечь сердца молодых. Валя, наверное, тоже понимает это и, может быть, как-то постарается восполнить этот просчет внутри здания? Впрочем, и от нее тут не все зависит, да и неизвестно, чувствует ли она то же, что и он? Александр Ильич не знал, на чем основывается его убеждение, что она смотрит на мир его глазами, и в то же время верил в это.

…В институтском коридоре к Александру Ильичу всегдашней деловитой походкой подошел Гольцев. Александр Ильич весь внутренне подобрался, ожидая очередного язвительного выпада. Узкие губы Гольцева раздвинула совсем не идущая к ним улыбка.

— Поздравляю, коллега! От души поздравляю! А кто старое помянет, тому и глаз вон, не так ли?

— С чем же вы поздравляете меня? Не понимаю…

— Ну как же! В центральной прессе получил одобрение Вильнюсский проект. Вы не читали сегодня «Правду»? А ведь это значит, что и вы со своим решением попали в точку. Принцип тот же… Теперь уж Москва наверняка одобрит ваш вариант. Да я так и говорил Синяеву, он совершенно напрасно втравил меня в эту авантюру. К сожалению, я был новичком в ваших краях и недостаточно ясно представлял местные условия, иначе…

— Разрешите пройти, — сказал Ремезов ледяным тоном. — Я не заменю вам Синяева.

Гольцев молча посторонился.