Перевёртыш

Закат

Может быть, я слишком много уделяю внимания особе Уракова, но без этого трудно понять весь ход событий, так как в таком закрытом городке, как Оболенск, от людей, подобных Уракову тогда зависело все (изменилось ли что-либо сейчас, я просто не знаю). Ведь каждый из них был "царь, Бог и воинский начальник". Без них не решался ни один вопрос, будь — то бытовой (квартиры, распределение машин, дачных участков и пр.)), научный, режимный и даже партийный. Пока наверху они кому-нибудь не насолили, а это случалось редко, справиться с ними никто не мог, включая местное партийное начальство. Интересно поэтому, как Ураков решал свои вопросы на партийных собраниях. Поскольку допущенных к секретным делам на них было мало (из 500 с лишним присутствующих примерно десятка три) и среди коммунистов преобладали строители и работяги, все говорилось эзоповским языком, особенно, если речь шла об итогах научной работы. Например, о якобы разработанных новых вакцинах или методах лечения опасных болезней, о чём я уже писал. Поэтому директор всегда имел большой численный перевес. То же было на всяких "партийных активах", общих собраниях коллектива. Споры и скандалы, если и возникали, то в основном по бытовым, чаще квартирным вопросам.

Если кто-то подумал, что история с Анисимовым была забыта, то глубоко ошибается. Несмотря на то, что вроде бы правда восторжествовала и работа стала налаживаться, обстановка не разрядилась. Мелочные придирки и интриги продолжались. Теперь уже все события привязывались к новому корпусу (основному), для сдачи которого требовалась масса всяких инструкций. Стремясь ускорить события, Ураков не брезговал никакими средствами, сплошь да рядом заставляя составлять "липовые" документы для Саннадзора. В Организации п/я А-1063 об этом знали, но смотрели "сквозь пальцы", так как окончание строительства первой очереди ВНИИ МП сильно затянулось, а наверху требовали рапорт о его завершении. Возражать или спорить было бесполезно, хотя спешка в таком важном деле грозила неприятностями. И они не заставили себя долго ждать: появились случаи внутри лабораторных заражений, к счастью не имевшие серьезных последствий, и не связанные с моими "подразделениями".

Так в трудах и заботах с событий, связанных с Анисимовым, прошло больше года. И тут неожиданно снова грянул гром. Непосредственным поводом для этого послужили очередные выборы в АМН. Моими постоянными конкурентами на выборах были Огарков и Воробьев, хотя членами корреспондентами они оба стали совсем недавно (последний лишь за два года до этого). К тому же у обоих почти не было открытых работ. Ставка делалась на огромные связи, укреплению которых помогало их высокое номенклатурное положение. Замечу, что в это время "специальных" мест по линии Проблемы при выборах членов АМН и не давали (или я не знал об этом).

Вернувшись как-то во вторник из Москвы, я узнал, что накануне состоялось заседание НТС, на котором по предложению директора на вакансии действительных членов АМН единогласно были выдвинуты Огарков и Воробьев (обо мне и речь не поднималась). Однако выдвижение нужно было и мне. Поэтому вопрос был включен в повестку дня очередного НТС, в чем отказать мне не могли, но Ураков воспользовался этим, чтобы свести со мной счеты и избавить своих собратьев по "оружию" от конкурента. Зачитав "коллегам" мое заявление, он высказал сомнения в моих научных заслугах, напомнил о "деле со штаммами" и без обсуждения поставил вопрос на голосование. Вопреки здравому смыслу и несмотря на явную подтасовку фактов, решение "коллегии в этом случае оказалось единодушным: выдвижения я не заслужил. Была состряпана и соответствующая характеристика, подписанная "треугольником" — директором, секретарем партийного бюро и председателем месткома (тогда без этого дела в Академии не рассматривались). В ней, наряду утверждением, что "за четыре с половиной года работы во ВНИИ ПМ т. Домарадский не проявил необходимых для руководителя такого ранга организационных способностей", указывалось также, что "в деятельности т. Домарадского имели случаи преувеличения и искажения результатов научных исследований.

Абсурдность действий Уракова была настолько очевидна, что Начальник Организации п/я А-1063, кстати недолюбливавший моих конкурентов, выдал мне новую характеристику, последовавшую в АМН вслед за первой.

Вскоре состоялись выборы, на которых никто из нас троих в академики не прошёл и место пропало!

Все это переполнило чашу терпения и я решил пойти "ва-банк".

Тогда по линии Политбюро нас курировал Зайков, к которому я обратился с пространным заявлением. В этом заявлении я попытался дать объективную картину положения во ВНИИ ПМ и обращал внимание на неудовлетворительный ход работ по выполнению соответствующих заданий, что во многом зависело, как я считал, от неблаговидной роли директора института. Подавая заявление, я в общем знал на что иду, поскольку обращение такого рода в столь высокие инстанции всегда затрагивало большой круг людей, включавший и непосредственное начальство лица, на которого была направлена жалоба. Тем самым, косвенно жалоба затрагивали и начальников. В то же время я прекрасно знал ход подобных бумаг; обычно они возвращались в соответствующие ведомства с требованием "тщательно разобраться в существе, принять меры и доложить". Однако где-то внутри теплилась надежда, что может быть дело примет другой оборот. Эта надежда зиждилась на наивной вере в силу моих научных, административных и общественных заслуг, которых действительно было не мало, а также того, что я стоял у истоков Проблемы и назначался на ряд должностей именно Политбюро. Так или иначе, но в начале я чуть было не поверил в чудо. Со мной пожелал встретиться помощник Зайкова. Как это тогда практиковалось, прием был назначен на поздний вечер. Помощник Зайкова довольно внимательно выслушал меня, но по отдельным репликам я понял, что он успел уже навести кое-какие справки. Поэтому разговор закончился ничем. "Зачем нам беспокоить по этому вопросу Льва Николаевича? (т. е. Зайкова, И. Д.) Если Вы не настаиваете, пусть в этом деле сначала разберется Ваш министр" — сказал он.

В конце 1984 года Рычкова сняли, и он исчез с горизонта. Вместо него назначили В. А. Быкова, который был сначала директором завода БВК в Киришах (с этим заводом было связано нашумевшее несколько лет назад дело с аллергизацией жителей города), а затем секретарем ГК КПСС. Работая в Киришах, Быков каким-то образом умудрился защитить кандидатскую диссертацию. Потом его взяли в ЦК. Став начальником Главмикробиопрома, в 1985 году Быков добился превращения его в Министерство микробиологической и медицинской промышленности, а Калинин занял место одного из заместителей Министра.

К Быкову меня вызвали буквально через день-другой после беседы с помощником Зайкова и разговор начался с упреков по поводу обращения в ЦК. Пришлось все рассказывать заново. Но выяснилось, что и Быков был подготовлен к встрече со мной. По его мнению, большая доля вины за происходившее во ВНИИ ПМ лежала на мне; оказывается, я слишком много времени уделял московской лаборатории и мало помогал директору! Поскольку с этим согласиться я никак не мог, Быков решил, что без комиссии не обойтись. и в качестве её председателя предложил Бургасова, который к тому времени уже потерял пост заместителя министра МЗ СССР и стал консультантом Организации п/я А-1063, т. е. лицом целиком зависимым от Быкова и Калинина.

Комиссия, составленная преимущественно из сотрудников Организации п/я А-1063, появилась во ВНИИ ПМ неожиданно, когда рабочий день уже закончился. Вместо Бургасова, председательствовал некий Барков, ранее бывший одной из пешек в ВПК. В противовес сторонникам Уракова (а о приезде Комиссии он не мог не знать заранее) из числа преданных мне людей в тот вечер осталось лишь несколько человек. [Из их числа я помню Г. Н. Митрофанову, Б. Н. Сокова, О. В. Дорожко, А. Никитина, И. Шемякина]. В общем все было обставлено так, что сразу стало ясно: на Комиссию рассчитывать бесполезно. Сначала приступили к опросам сторонников директора, а затем уже, поздно вечером, моих. Поэтому для разговоров с каждым их них пришлось по несколько минут. Меня вызывали последним. По реакции членов Комиссии трудно было что-либо понять, но все прояснилось через день или два. Приехал кто-то из Комиссии, не помню точно кто, и Ураков срочно собрал заседание НТС, на котором вкратце была изложена сущность моего письма в ЦК. После этого членам НТС раздали заранее отпечатанные вопросы. Из них я помню такие: "Известны ли Вам случаи преувеличения полученных результатов со стороны Домарадского?" и "Как Вы оцениваете роль Домарадского в организации научных исследований во ВНИИИ ПМ?". Для придания большей "объективности" устроили тайное голосование", в результате которого почти на все вопросы были получены нужные ответы (в мою пользу из 26 человек высказалось 7).

Однако решения Комиссии я так и не узнал. Лишь значительно позднее ко мне попали две бумаги, По ним можно было судить о том, какое решение готовилось. Ради интереса привожу содержание одной из этих бумаг полностью:

Вторая бумага представляет собой выписку из проекта решения, подписанного секретарем Комиссии: В. А. Сизовым

Как говорится, комментарии излишни. Фактически члены Комиссии поддеражали меня, но кого-то акт не устроил и он не был утвержден, Поэтому все сложилось иначе.

Через несколько дней Ураков, все его заместители, секретарь партийного бюро и я были вызваны к Быкову, на заседании у которого присутствовали также Бургасов, Калинин и Воробьев. Быков пожелал еще раз всех послушать и после этого принять решение. Сначала он предложил выступить оболенцам. При этом повторилось то, что много раз бывало на НТС во ВНИИ ПМ: в мой адрес посыпались упреки и обвинения. Но особенно меня поразил Тарумов, от которого я ждал как раз поддержки. Дело в том, что к этому времени Ураков умудрился поссориться и с ним. Одной из причин ссоры было то, что, приглашая Тарумова во ВНИИ ПМ, он посулил ему "золотые горы" и, в частности, квартиру в Протвино. Но прошло уже несколько лет, а Тарумов продолжал жить в служебной квартире с женой, не имевшей даже прописки. Кроме того, в конце — концов его также стало возмущать самодурство и мелочные придирки. В общем Тарумов решил жаловаться на Уракова и в тот день ему представился хороший случай. Если бы мы держались друг за друга, ситуация могла бы сложиться не в пользу Уракова, Однако в последний момент Тарумов передумал или испугался и стал поддакивать директору. Позднее жена Тарумова пыталась оправдать мужа привычкой, привитой ему еще с детских лет, не спорить с начальством. Что касается Боровика, то ждать от него чего-нибудь другого было просто смешно.

Затем выступил я и высказал все, что накопилось во мне за все годы работы во ВНИИ ПМ. При этом я особо отметил ефрейторские замашки Уракова, его стремление превратить институт в казарму и некомпетентность во многих вопросах. Мое заключение было таково, что пока он директор, хорошего в институте ничего не будет. Услышив это, Ураков просто подскочил на месте (очевидно, с ним никто так никогда не разговаривал, тем более при начальстве), а остальные притихли, ожидая реакции Быкова. Что — то невнятное промямлили Воробьев и Бургасов, хотя последний как председатель Комиссии должен был бы высказаться более определенно. Калинин, как уже бывало, стал призывать нас найти пути к согласию, пожурил Уракова, но меня не поддержал. Последовало решение Быкова: "Их надо разводить. Вместе им не работать". На этом все и кончилось.

Я продолжал работать во ВНИИ ПМ. Снять меня не могли, а найти для меня подходящую работу было не легко. Но не таков был Ураков. После всего случившегося, уйти в кусты он не мог и, твердо решив избавиться от меня, "принял новые решения". Первое, что он предпринял, это поставил вопрос о неправомерности той зарплаты, которую я получал (она была больше директорской). Второй шаг был направлен на то, чтобы вынудить меня переехать в недостроенный еще Оболенск, откуда добираться до Москвы было очень трудно. Обоснование в общем-то он выбрал правильное: все, работающие с возбудителями опасных инфекций, должны жить вблизи от института. Против этого возражать было трудно, особенно после того, как он подал личный пример. Однако жить в лесу без семьи, на два дома без тех денег, которые я имел раньше, да еще без московской лаборатории, было выше моих сил.

Обстановка в институте накалялась, что мешало работать и затрагивало не только меня, но и моих сотрудников. Тут нужно сделать небольшое отступление и сказать о том, что за время работы во ВНИИ ПМ я подготовил около 20 кандидатов наук, намного больше, чем все остальные доктора. Но у моих диссертантов была нелегкая жизнь: им трепали нервы, задерживая утверждение диссертационных тем, высказывали сомнения в научной ценности их работ, и порой пугали даже осложнениями при защите.

По режимным соображениям защищать диссертации сотрудникам ВНИИ ПМ можно было только в его совете, который после защиты пересылал диссертации в Межведомственный совет, выполнявший, помимо всего, также функции экспертного совета ВАКа. Последний же представлял ВАКу лишь свои решения по диссертациям, без указания названия работы и раскрытия её содержания. В подобной ситуации от директора зависело очень многое. Впрочем, то же было и в других институтах, так или иначе связанных с Проблемой. Во ВНИИ ПМ защищались даже некоторые сотрудники противочумной системы.

От председателя совета по защитам зависело (и сейчас зависит) единоличное решение вопроса о приеме диссертации к защите, причем поводов для отказа может быть очень много и при отказе в приеме диссертации помочь практически никто не может. Для иллюстрации приведу случай с Э. Амировым из моей лаборатории во ВНИИсинтезбелке. Ему первому удалось осуществить передачу чумному микробу генов с помощью чужеродных фагов. Это важно потому, что собственных трансдуцирующих фагов микроб не имеет. По этим материалам Амиров писал докторскую диссертацию, что по требованию режима ему пришлось делать во ВНИИ ПМ, добираясь туда из Москвы почти ежедневно на "перекладных". Окончание диссертации совпало с приходом в институт Уракова. Полистав рукопись, Ураков заявил, что "на диссертацию материал не тянет, даже на кандидатскую". Как я не старался, но переубедить его я не смог. Уракову кто-то вбил в голову, что в основе кандидатской диссертации обязательно должен лежать лабораторный регламент, а в основе докторской — производственный, хотя всем известно, как трудно в наше время утвердить даже лабораторный регламент и что обычно в регламентах науки вообще не бывает!

Жизнь и так не баловала Амирова, а после отказа Уракова принять работу к защите он совсем опустил руки и ко всему утратил интерес. Его диссертация была погребена в недрах архивов ВНИИ ПМ, а теперь, по-видимому, уже уничтожена. Жаль и Амирова, и утраченного приоритета. Впрочем на совести Уракова не только это!

Последний год моей работы во ВНИИ ПМ походил на кошмарный сон. Как я уже говорил в предыдущей главе, усиленно форсировалось затянувшееся на несколько лет строительство первой очереди гигантского комплекса, а переселение из ВЛГ лабораторий и развертывание новых требовало огромной бумажной работы. Поскольку в то время Ураков поручил мне отдел Специальной техники безопасности, заниматься этим приходилось и мне. В это же время поползли слухи о возможности приезда во ВНИИ ПМ международных комиссий по контролю за прекращением разработки и испытания биологического оружия, что вызывало активизацию режимной службы. Судя по разговорам и газетным статьям, комиссии действительно приезжали в Оболенск, но, слава Богу, когда меня там уже не было. Представляя себе, что перед приездами комиссий творилось и какой камуфляж надо было наводить, я не завидую тем, кому пришлось готовиться к инспекциям! Думаю, что если бы я не уехал, то вспомнив о моей известности в "нормальных" научных кругах, Ураков взвалил бы всю эту работу на меня.

В общем мне все это надоело и вынудило самого торопить Калинина с переводом в Москву. Калинин предложил мне два варианта устройства, ни один из которых нельзя было считать блестящим. Один — ВНИИсинтез-белок, моя лаборатория, которой все годы я руководил, как тогда говорили, на общественных началах, т. е. бесплатно. Вторым был Всесоюзный институт биологического приборостроения (ВНИИ БП), созданный в 70-х годах Калининым. Сам он отдавал предпочтение второму варианту, мотивируя это тем, что с приходом Быкова он утратил влияние на ВНИИсинтезбелок, а ВНИИ БП — его "вотчина" и он сможет помочь мне лучше устроиться, не порывая окончательно с Проблемой. Подумав, я с ним согласился и, после очередного отпуска, летом 1987 года расстался с Оболенском. Больше я там никогда не бывал.

Как я неоднократно указывал, помимо ВНИИ ПМ, в системе Организации п/я А-1063 был еще ряд крупных НИИ. С работой некоторых из них я был знаком по документам, попадавшим в отдел Совета (планы, отчеты и пр.) или непосредственно, когда мне приходилось участвовать в их проверке. Были у меня и знакомые среди их сотрудников, с которыми проводились совместные исследования. Конечно, там тоже не все шло гладко, а общая атмосфера во многом напоминала Оболенскую. Но были и принципиальные отличия, в частности, то, что такие институты, как НИИособо чистых препаратов в Ленинграде и ВНИИ прикладной вирусологии в Кольцово возглавляли не военные, а штатские лица, молодые люди с академической подготовкой. В методическом отношении (я имею в виду фундаментальные вопросы) оба института намного превосходили ВНИИ ПМ и обладали обширными связями с "внешним миром". Если же говорить об успехах в решении "специальных" задач, то пальма первенства принадлежала не им, а Оболенску, хотя и в той части, которая касалась технологических разработок, в значительной мере импортированных Ураковым и его "коллегами" из системы МО. Так или иначе, но в теперешних условиях всеобщей конверсии предприятий ВПК ВНИИ ПМ приходится не легко, во всяком случае труднее, чем некоторым другим институтам, которые не пренебрегали исследованиями в области фундаментальных знаний. Я не считаю себя провидцем, но на основе анализа складывавшейся обстановки о возможности подобного исхода предупреждал члена Политбюро КПСС Зайкова (27. 10. 86 и 8. 05. 87) и Министра Минмедмикробиопрома Быкова (16. 01. 87.), не говоря уже о Калинине, представителях Заказчика и ВПК (кстати, бывших моих подчиненных по Организации п/я А-3092).

Беря на себя смелость судить об эффективности работ по Проблеме в целом, я должен сказать, что она не оправдала ни надежд, ни колоссальных материальных вложений. По существу ничего примечательного сделано не было, если не считать отдельных, непринципиальных результатов. И вина за это лежит на бездарном руководстве, на отношении к Проблеме лиц, возглавлявших привлеченные ведомства, которые стремились урвать от неё как можно больше и думали только о собственных амбициях.

Уже к концу моего пребывания в Оболенске было принято решение прекратить работы по туляремии, так что мои труды пропали напрасно. Что касается других направлений, то об их истинной судьбе я ничего не знаю. Правда, потом кое-что было опубликовано и предано гласности, чтобы хоть как-то объяснить широкой научной общественности особый статус институтов Организации п/я А-1063 и работу с особо опасными инфекциями. В изменившейся политической ситуации в стране дальше скрывать все это стало невозможно. Однако подавляющая часть полученных результатов и разработанных методик, которые могли бы теперь оказаться полезными и послужить основой для дальнейших исследований, так и осталась недоступной даже для авторов, а многие работы были уничтожены при подготовке к международным инспекциям.