Переводы

Сигурда больше нет, Сигурда покрывает

От ног до головы из шерсти тяжкий плат,

И хладен исполин среди своих палат,

Но кровь горячая палаты заливает.

И тут же, на земле, подруги трех царей:

И безутешная вдова его Гудруна,

И с пленною женой кочующего гунна

Царица дряхлая норманских рыбарей.

И, к телу хладному героя припадая,

Осиротевшие мятутся и вопят,

Но сух и воспален Брингильды тяжкий взгляд,

И на мятущихся глядит она, немая.

Вот косы черные на плечи отвела

Герборга пленная, и молвит: «О царица,

Горька печаль твоя, но с нашей не сравнится:

Еще ребенком я измучена была…

Огни костров лицо мое лизали,

И трупы братние у вражеских стремян

При мне кровавый след вели среди полян,

А свевы черепа их к седлам привязали.

Рабыней горькою я шесть ужасных лет

У свева чистила кровавые доспехи:

На мне горят еще господские утехи

Рубцы его кнута и цепи подлый след».

Герборга кончила. И слышен плач норманки:

«Увы! тоска моя больней твоих оков…

Нет, не узреть очам норманских берегов,

Чужбина горькая пожрет мои останки.

Давно ли сыновей шум моря веселил…

Чуть закипит прибой, как ветер, встрепенутся,

Но кос моих седых уста их не коснутся,

И моет трупы их морей соленый ил…

О жены! Я стара, а в ком моя опора?

В дугу свело меня и ропот сердца стих…

И внуки нежные — мозг из костей моих

Не усладят — увы — слабеющего взора»…

Умолкла старая. И властною рукой

Брингильда тяжкий плат с почившего срывает.

И десять уст она багровых открывает

И стана гордого чарующий покой.

Пускай насытят взор тоскующей царицы

Те десять пылких ран, те жаркие пути,

Которыми душе Сигурдовой уйти

Судил кинжал его сокрытого убийцы.

И, трижды возопив, усопшего зовет

Гудруна: «Горе мне, — взывает, — бесталанной,

Возьми меня с собой в могилу, мой желанный,

Тебя ли, голубь мой, любовь переживет?

Когда на брачный пир, стыдливую, в уборе

Из камней радужных Гудруну привели,

Какой безумный день мы вместе провели…

Смеясь, твердила я: „О! с ним не страшно горе!“

Был долог дивный день, но вечер не погас

Вернулся бранный конь — измученный и в мыле,

Слоями кровь и грязь бока ему покрыли,

И слезы падали из помутневших глаз.

А я ему: „Скажи, зачем один из сечи

Ушел, без короля?“ Но грузно он упал

И спутанным хвостом печально замахал,

И стон почудился тогда мне человечий.

Но Гаген подошел, с усмешкой говоря:

— „Царица, ворон твой, с орлом когда-то схожий,

Тебе прийти велел на горестное ложе,

Где волки лижут кровь убитого царя“.

— „О будь же проклят ты! И, если уцелею,

Ты мне преступною заплатишь головой…

А вы, безумные, покиньте тяжкий вой,

Что значит ваша скорбь пред мукою моею?“

Но в гневе крикнула Брингильда: „Все молчать!

Чего вы хнычете, болтливые созданья?

Когда бы волю я дала теперь рыданью,

Как мыши за стеной, вы стали бы пищать…

Гудруна! К королю терзалась я любовью,

Но только ты ему казалась хороша,

И злобою с тех пор горит во мне душа,

И десять ран ее залить не могут кровью…

Убить разлучницу я не жалела — знай!

Но он бы плакать стал над мертвою подругой.

Так лучше: будь теперь покинутой супругой,

Терзайся, но живи, старей и проклинай!“

Тут из-под платья нож Брингильда вынимает,

Немых от ужаса расталкивает жен,

И десять раз клинок ей в горло погружен,

На франка падает она и — умирает.

Над синим мраком ночи длинной

Не властны горние огни,

Но белы скаты и долина.

— Не плачь, не плачь, моя Кристина,

Дитя мое, усни.

— Завален глыбой ледяною,

Во сне меня ласкает он.

Родная, сжалься надо мною.

Отраден лунною порою

Больному сердцу стон.

И мать легла — одна девица,

Очаг, дымя, давно погас.

Уж полночь бьет. Кристине мнится,

Что у порога гость стучится.

— Откуда в поздний час?

— О, отвори мне поскорее

И до зари побудь со мной.

Из-под креста и мавзолея

Несу к тебе, моя лилея,

Я саван ледяной.

Уста сливались, и лобзанья,

Как вечность, долгие, росли,

Рождая жаркие желанья.

Но близко время расставанья.

Петуший крик вдали.

Умолк в тумане золотистом

Кудрявый сад, и птичьим свистом

Он до зари не зазвучит;

Певуний утомили хоры,

И солнца луч, лаская взоры,

Струею тонкой им журчит.

Уж на лимонные леса

Теплом дохнули небеса.

Невнятный шепот пробегает

Меж белых роз, и на газон

Сквозная тень и мирный сон

С ветвей поникших упадает.

За кисеею сень чертога

Царевну охраняла строго,

Но от завистливых очей

Эмир таить не видел нужды

Те звезды ясные очей,

Которым слезы мира чужды.

Аишу-дочь эмир ласкал,

Но в сад душистый выпускал

Лишь в час, когда закат кровавый

Холмов вершины золотит,

А над Кордовой среброглавой

Уж тень вечерняя лежит.

И вот от мирты до жасмина

Однажды ходит дочь Эддина,

Она то розовую ножку

В густых запутает цветах,

То туфлю скинет на дорожку,

И смех сверкает на устах.

Но в чащу розовых кустов

Спустилась ночь… как шум листов,

Зовет Лишу голос нежный,

Дрожа, назад она глядит:

Пред ней, в одежде белоснежной

И бледный, юноша стоит.

Он статен был, как Гавриил,

Когда пророка возводил

К седьмому небу. Как сиянье,

Клубились светлые власы,

И чисто было обаянье

Его божественной красы.

В восторге дева замирает:

„О гость, чело твое играет,

И глаз лучиста глубина;

Скажи свои мне имена.

Халиф ли ты? И где царишь?

Иль в сонме ангелов паришь?“

И ей с улыбкой — гость высокий:

— „Я — царский сын, иду с востока,

Где на соломе свет узрел…

Но миром я теперь владею,

И, если хочешь быть моею,

Я царство дам тебе в удел“.

— „О, быть с тобою — сон любимый,

Но как без крыльев улетим мы?

Отец сады свои хранит:

Он их стеной обгородил,

Железом стену усадил,

И стража верная не спит“.

— „Дитя, любовь сильнее стали:

Куда орлы не возлетали,

Трудом любовь проложит след,

И для нее преграды нет.

Что не любовь — то суета,

То сном рожденная мечта“.

И вот во мраке пропадают

Дворцы, и тени сада тают.

Вокруг поля. Они вдвоем.

Но долог путь, тяжел подъем…

И камни в кожу ей впились,

И кровью ноги облились.

— „О, видит Бог: тебя люблю я,

И боль, и жажду, все стерплю я…

Но далеко ль идти нам, милый?

Боюсь — меня покинут силы“.

И вырос дом — черней земли,

Жених ей говорит: „Пришли.

Дитя, перед тобой ловец

Открытых истине сердец.

И ты — моя! Зачем тревога?

Смотри — для брачного чертога

Рубины крови я сберег

И слез алмазы для серег;

Твои глаза и сердце снова

Меня увидят, и всегда

Среди сиянья неземного

Мы будем вместе… Там…“ — „О, да“,

Ему сказала дочь эмира

И в келье умерла для мира.

Пускай избитый зверь, влачася на цепочке,

Покорно топчет ваш презренный макадам,

Сердечных ран своих на суд ваш не отдам,

Принарядивши их в рифмованные строчки.

Чтоб оживить на миг огонь заплывших глаз,

Чтоб смех ваш вымолить, добиться сожаленья,

Я ризы светлые стыда и вдохновенья

Пред вами раздирать не стану напоказ.

В цепях молчания, в заброшенной могиле

Мне легче будет стать забвенной горстью пыли»,

Чем вдохновением и мукой торговать.

Мне даже дальний гул восторгов ваших жуток,

Ужель заставите меня вы танцевать

Средь размалеванных шутов и проституток?

Глаза открыты и не видят… Я — мертвец…

Я жил… Теперь я только падаю… Паденье,

Как мука, медленно и тяжко, как свинец.

Воронка черная без жалоб, без боренья

Вбирает мертвого. Проходят дни… года,

И ночь, и только ночь, без звука, без движенья.

Я понимаю все… Но сердце? И сюда

Схожу ли стариком иль пору молодую

Покинул… и любви сияла мне звезда?..

Я — груз, и медленно сползаю в ночь немую;

Растет, сгущается забвенье надо мной…

Но если это сон?.. О нет, и гробовую

Я помню тень и крик, и язву раны злой…

Все это было… и давно… Иль нет? Не знаю…

О ночь небытия! Возьми меня… я твой…

Там… сердце на куски… Припоминаю.

С душой печальною три тени неразлучны,

Они всегда со мной, и вечно их полет

Пронзает жизни сон, унылый и докучный.

С тоской гляжу на них, и страх меня берет,

Когда чредой скользят они безгласны,

И сердце точит кровь, когда их узнает;

Когда ж зеницы их в меня вольются властно,

Терзает плоть мою их погребальный пыл,

Мне кости леденит их пламень неугасный.

Беззвучно горький смех на их устах застыл,

Они влекут меня меж сорных трав и терний,

Туда, под тяжкий свод, где тесен ряд могил…

Три тени вижу я в часы тоски вечерней.

Уста землистые и длани ледяные,

Но не считайте их за мертвецов.

Увы! Они живут, укоры сердца злые!

О, если бы я мог развеять тучи снов,

О, если б унесла скорее месть забвенья

Цветы последние торжественных венцов!

Я расточил давно мне данные куренья,

Мой факел догорел, и сам алтарь, увы!

В пыли и копоти лежит добычей тленья.

В саду божественном душистой головы

Лилее не поднять — без страсти, без желаний

Там влагу выпили, там корни выжгли вы,

Уста землистые и ледяные длани.

Но что со мной? О нет… Теней светлеют вежды!

Я солнце, я мечту за ними увидал:

В какой блаженный хор слились вокруг Надежды!

О вы, которых я безумно так желал!

Кого я так любил, коль это ваши тени,

Отдайте счастья мне нетронутый фиал!

За робкую любовь, за детский жар молений,

О, засияйте мне, лучи любимых глаз,

Вы, косы нежные, обвейте мне колени!

Нет! Ночь… Все та же ночь. Мираж любви погас,

И так же, с сумраком таинственно сливаясь,

Три тени белые в немой и долгий час

Мне сердце леденят, тоской в него впиваясь…

С тех пор, как истины прияли люди свет,

Свершилось 1618 лет.

На небе знойный день. У пышного примаса

Гостей по городу толпится с ночи масса;

Слились и яркий звон и гул колоколов,

И море зыблется на площади голов.

По скатам красных крыш и в волны злато льется,

И солнце городу нарядному смеется,

На стены черные обители глядит,

Мосты горбатые улыбкой золотит,

И блещет меж зубцов кривых и старых башен,

Где только что мятеж вставал и зол, и страшен.

Протяжным рокотом, как гулом вешних вод,

Тупик, и улицу, и площадь, и проход,

Сливаясь, голоса и шумы заливают,

И руки движутся, и плечи напирают.

Все в белом иноки: то черный, то седой,

То гладко выбритый, то с длинной бородой,

Тонсуры, лысины, шлыки и капюшоны,

На кровных скакунах надменные бароны,

Попоны, шитые девизами гербов,

И ведьмы старые с огрызками зубов…

И дамы пышные на креслах и в рыдванах,

И белые брыжжи на розовых мещанах,

И винный блеск в глазах, и винный аромат

Меж пестрой челяди гайдучьей и солдат.

Шуты и нищие, ханжи и проститутки,

И кантов пение, и площадные шутки,

И с ночи, кажется, все эти люди тут,

Чтоб видеть, как живым еретика сожгут.

А с высоты костра, по горло цепью скручен,

К столбу дубовому привязан и измучен,

На море зыбкое взирает еретик,

И мрачной горечью подернут строгий лик.

Он видит у костра безумных изуверов,

Он слышит вопли их и гимны лицемеров.

В горячке диких снов воздев себе венцы,

Вот злые двинулись попарно чернецы;

Дрожат уста у них от бешеных хулений,

Их руки грязные бичуют светлый гений,

Из глаз завистливых струится темный яд:

Они пожрать его, а не казнить хотят.

И стыдно за людей прикованному стало…

Вдруг занялся огонь, береста затрещала,

Вот пурпурный язык ступни ему лизнул

И быстро по пояс змеею обогнул.

Надулись волдыри и лопнули, и точно

Назревшей мякотью плода кто брызнул сочной.

Когда ж огонь ему под сердце подступил,

«О Боже, Боже мой!» — он в муках возопил.

А с площади монах кричит с усмешкой зверской:

«Что, дьявольская снедь, отступник богомерзкий?

О Боге вспомнил ты, да поздно на беду.

Ну, здесь не догоришь — дожаришься в аду».

И муки еретик гордыней подавляя

И страшное лицо из пламени являя,

Где кожу черную кипящий пот багрил,

На жалком выродке глаза остановил

И словом из огня стегнул его, как плетью:

«Холоп, не радуйся напрасно… междометью!»

Тут бешеный огонь слова его прервал,

Но гнев и меж костей там долго бушевал…

Над светлым озером Норвегии своей

Она идет, мечту задумчиво лелея,

И шею тонкую кровь розовая ей

Луча зари златит среди снегов алее.

Берез лепечущих еще прозрачна сень,

И дня отрадного еще мерцает пламя,

И бледных вод лазурь ее качает тень,

Беззвучно бабочек колеблема крылами.

Эфир обвеет ли волос душистых лен,

Он зыбью пепельной плечо ей одевает,

И занавес ресниц дрожит, осеребрен

Полярной ночью глаз, когда их закрывает.

Ни тени, ни страстей им не оставят дни,

Из мира дольнего умчались их надежды:

Не улыбалися, не плакали они,

И в голубую даль глядят спокойно вежды.

И страж задумчивый мистических садов

С балкона алого следит с улыбкой нежной

За легким призраком норвежских берегов

Среди бессмертных волн одежды белоснежной.

Если на розу полей

Солнце Лагора сияло,

Душу ее перелей

В узкое горло фиала.

Глину ль насытит бальзам

Или обвеет хрусталь,

С влагой божественной нам

Больше расстаться не жаль:

Пусть, орошая утес,

Жаркий песок она поит,

Розой оставленных слез

Море потом не отмоет.

Если ж фиалу в кусках

Выпадет жребий лежать,

Будет, блаженствуя, прах

Розой Лагора дышать.

Сердце мое как фиал,

Не пощаженный судьбою,

Пусть он недолго дышал,

Дивная влага, тобою;

Той, перед кем пламенел

Чистый светильник любви,

Благословляя удел,

Муки простил я свои.

Сердцу любви не дано,

Но, и меж атомов атом,

Будет бессмертно оно

Нежным твоим ароматом.

О ты, чей светлый взор на крыльях горней рати

Цветов неведомых за радугой искал

И тонких профилей в изгибах туч и скал,

Лежишь недвижим ты — и на глазах печати.

Дышать — глядеть — внимать — лишь ветер, пыль и гарь…

Любить? Фиал златой, увы! но желчи полный.

Как Бог скучающий покинул ты алтарь,

Чтобы волной войти туда, где только волны.

На безответный гроб и тронутый скелет

Слеза обрядная прольется или нет,

И будет ли тобой банальный век гордиться,

Но я твоей, поэт, завидую судьбе:

Твой тих далекий дом, и не грозит тебе

Позора — понимать, и ужаса — родиться.

О Майя, о поток химер неуловимых,

Из сердца мечешь ты фонтан живых чудес!

Там наслажденья миг, там горечь слез незримых,

И темный мир души, и яркий блеск небес.

И самые сердца рожденных на мгновенье

В цепи теней твоих, о Майя, только звенья.

Миг — и гигантская твоя хоронит тень

В веках прошедшего едва рожденный день

С слезами, воплями и кровью в нежных венах…

Ты молния? Ты сон? Иль ты бессмертья ложь?

О, что ж ты, ветхий мир? Иль то, на что похож,

Ты вихорь призраков, в мелькании забвенных?

О ты, которая на миг мне воротила

Цветы весенние, благословенна будь.

Люблю я, лучший сон вздымает сладко грудь,

И не страшит меня холодная могила.

Вы, милые глаза, что сердцу утро дней

Вернули, — чарами объятого поныне

Забыть вы можете — вам не отнять святыни:

В могиле вечности я неразлучен с ней.