ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ


В этот вечер Аспасия не стремилась вовлечь всех гостей в общую беседу, хотя такая беседа время от времени завязывалась сама: гости собрались такие разговорчивые, что и вино-то пили не ради удовольствия и веселья, а ради непринуждённой и шумной словесной перепалки. Вновь, как и в прошлый раз, когда Перикл впервые навестил дом Аспасии, её гостями были — тут, надо думать, Сократ постарался — Софокл, Анаксагор, Фидий, Протагор, Полигнот, Продик, Калликрат. Приехал с Саламина Эврипид, приглашённый Протагором, с которым его связывала многолетняя дружба и который в своих речах любил цитировать его трагедии, — Протагор ставил их выше трагедий Софокла, что, однако, не мешало Софоклу любить Эврипида, а Эврипиду — любить Софокла и радоваться тому, что дельфийская пифия соединила их имена в своём оракуле. Были ещё человек пять или шесть, которых Перикл не знал, но о которых ему потом рассказала Аспасия, — все молодые люди: два поэта, скульптор Иктин, которого пригласил себе в помощники Фидий, скототорговец из Пирея, его звали Лисиклом, и ученик Полиглота Парасий.

Когда пир был уже в разгаре, пришёл старик Дамон, некогда обучавший Перикла игре на музыкальных инструментах. Перикл встал, чтобы обнять Дамона и уверить его в том, что помнит и чтит его — много лет назад, когда Перикл был ещё совсем юн, Дамона изгнали из Афин за то, что он был сторонником тирании. Он прожил все годы изгнания в Коринфе, а недавно, когда Перикл был в Египте, получил разрешение Экклесии вернуться в Афины. Теперь они встретились.

— Не разучился ли играть на кифаре? — спросил Перикла Дамон, утирая слезу — внимание, проявленное к нему Периклом, растрогало старика.

— Нет, не забыл, — ответил Перикл, хотя уже много лет не брал в руки кифару.

Дамон не стал требовать доказательств, боясь, вероятно, узнать вдруг, что его ученик забыл всё, чему он усердно учил его: для старого сердца это сильный, невыносимый удар.

— Тебе приятно, что я пригласила Дамона? — спросила Перикла Аспасия.

— Приятно? Конечно, — после долгой паузы ответил Перикл: он молчал, словно прислушивался к своим чувствам, желая узнать, действительно ли ему приятно было повстречаться с Дамоном, который — этого Перикл не забыл — всякий раз, давая ему урок, твердил: «Красивая музыка облагораживает нравы». Перикл не знал, облагородила ли его нрав музыка, но он очень любил игру Дамона и так высоко ставил его искусство игры на струнных инструментах, считал его столь недостижимым для себя, что совсем не усердствовал в учении. «Музыку полезнее слушать, чем исполнять», — сказал он однажды Дамону, чем, кажется, очень огорчил его. Дамон, конечно, уже забыл об этом. Многое забыл и Перикл. Но встреча с Дамоном ему была приятна. Он чуть было не сказал Аспасии, что счастлив от встречи с Дамоном, но промолчал, понимая, что сегодня он счастлив каждому слову Аспасии, каждому её движению, каждому взгляду её прекрасных глаз, больших и продолговатых, как чёрные финикийские сливы. Любимая пригласила на пир его друзей — он счастлив, она пригласила незнакомых молодых поэтов — он счастлив, она пригласила скототорговца Лисикла — он счастлив... Перикл счастлив, потому что его солнце рядом с ним, потому что может вдыхать её божественный аромат, прикасаться к ней, слушать её и тайно желать...

Она сказала:

— Ты покоришь Народное собрание, если скажешь, как советовал тебе Сократ — он признался мне в этом, — отныне называть Делосский союз Афинским союзом: афиняне любят, чтобы всё значительное освящалось именем богини-покровительницы вашего города. Так ты нанесёшь первый удар Фукидиду, который намерен предать тебя суду остракизма.

— Хорошо, — согласился Перикл, ещё не зная, действительно ли он согласен с Аспасией, следует ли ему прислушаться к её совету, а вернее, к совету Сократа. Сейчас он просто не мог возразить Аспасии — так он любил её, сидящую рядом с ним на зависть всем гостям, и особенно этому красавцу Геродоту: он, видите ли, знает историю всех земель и народов...

— Далее, — продолжала Аспасия, нежно улыбаясь Периклу — не ему ли хотелось, чтобы Аспасия утешала его в эту ночь, не в этом ли он признался Сократу, когда шёл сюда? — Далее, как только Собрание проголосует за твоё предложение именовать Делосский союз Афинским, ты скажешь, что и деньги Афинского союза отныне должны находиться в Афинах и что афиняне будут тратить их по своему решению, потому что они, Афины, афинский флот, афинские воины, продолжают героическую борьбу с Персидским царством, о чём свидетельствует война в Египте. Да, неудавшаяся война, потому что враг ещё силён и, стало быть, нужны новые усилия для полной победы над ним, новый могучий флот, новая армия. Казна союза, ведь это так понятно, должна находиться в Афинах.

— Это союзные деньги, а не афинские, — сказал Перикл, боясь, как бы его возражение не обидело Аспасию. Но такое возражение он уже высказывал своим друзьям, в частности Софоклу и Анаксагору.

Аспасия не обиделась, заговорила, кажется, ещё нежнее, прислонившись плечом к его плечу, обжигая его этим прикосновением:

— Тот, кто отдал добровольно деньги другому, уже не считает их своими, нё может считать их своими. Деньги принадлежат тому, кому он их отдал. Так и с союзниками Афин: они отдают деньги для того, чтобы Афины защищали их от персов. Стало быть, деньги принадлежат Афинам. Не только флот, не только афинская армия должны быть могучими перед лицом врага. Афины — ты, кажется, сам был с этим согласен — должны являть собой миру образец свободы, богатства и совершенства.

— Я помню, во время прошлой встречи ты говорила об этом.

— А я помню, что ты был согласен со мной.

— Да?

— Призовём в свидетели других? Сократа? Геродота, Софокла? Анаксагора? Фидия?

— Нет, не надо, — сказал Перикл. — Я действительно был тогда согласен с тобой. И сейчас согласен. Да я и сам так считаю. И раньше так считал. И мои друзья тоже. Ведь это они постарались внушить тебе все эти мысли?

Разговор, который тем временем увлёк пирующих, был о том, надо ли восстанавливать святыни и храмы, разрушенные персами, в том виде, в каком они существовали раньше, или строить на прежних местах новые, более величественные сооружения и не будет ли этим нарушена их святость. Разговор затеяли Фидий и Калликрат, приступившие к строительству Парфенона и Пропилеи, величественного входа на Акрополь с могучими колоннами, широкой лестницей и храмом Ники Аптерос.

— Чаша может быть любой, было бы хорошим вино, — сказал Протагор. — Свято место, а не сооружение — место освящено богами, там обитает божественный дух. А храм — только оболочка, как тело для души, большая или маленькая, красивая, не очень красивая — всё равно.

— Я согласен, что храм — только оболочка, — ответил Протагору Фидий. — Но нельзя согласиться с твоим вторым утверждением. Не всё равно, какова эта оболочка. Степень величия и красоты святилища, храма — степень нашего почитания божества, нашего постижения этого божества, его совершенства и красоты.

— Этому разговору не будет конца, — сказал Аспасии Перикл, чтобы вернуть её внимание к себе, отвлечь от спорящих. — Теперь Протагор скажет, что не все божества совершенны, красивы, что есть среди них уродливые и злые, но люди всё равно сооружают им святилища, и Фидий возразит, что уродливость и злоба иных божеств — только в представлении людей, отягощённых пороками, за которые божества преследуют их. Потом в спор вступит Продик и заявит, что нужно сооружать храмы солнцу, земле, воде, воздуху и разным стихиям, которые суть божества...

Всё так и было, как сказал Перикл. Это очень веселило Аспасию. А когда Продик, соскочив со своего ложа, закричал, потрясая над головой руками, что следует сооружать храмы свинцу, земле, воде и так далее — всё в точности, как предсказал Перикл, — Аспасия зашлась от смеха, потом стала хлопать в ладоши и поцеловала Перикла в щёку. Её хлопанье в ладоши музыканты, стоявшие за ширмой, приняли как приказ: заиграла музыка, зазвенели бубны, и девушки закружились в танце — все красавицы, все обольстительницы, все источали дивный аромат.

Теперь, кажется, Аспасия решила отвлечь внимание Перикла от танцовщиц: почти касаясь губами его уха — говорить мешала громкая музыка, — она сказала, всё ещё продолжая разговор, начатый Фидием и Калликратом:

— В Афинах должны быть самые красивые, самые величественные храмы. И на это есть деньги — делосская казна, которая отныне, надеюсь, станет афинской. Восстанавливая по всей Элладе разрушенные персами храмы на средства союза — таково, кажется, решение союза, — ты построишь Афины, которые затмят своим великолепием все другие города...

Тут Аспасия перестаралась, давая советы Периклу: он вдруг тряхнул головой, отгоняя любовное наваждение — он прежде всего был Периклом, вождём, главным стратегом, и уже давно, а не любовником, зачастившим в дом гетеры. Отстранившись от Аспасии, он спросил:

— Кто тебя научил всему этому? Кто надоумил тебя давать мне все эти советы? Анаксагор, Фидий, Сократ, Геродот? Кто?

Такого он ещё не видел: лицо Аспасии вдруг застыло, стало неподвижным и бледным, как пентелесийский мрамор. Аспасия встала и, кося в его сторону глазами, набухающими от слёз, сказала:

— Я много думала о том, как тебе завтра осадить Фукидида на Экклесии, как тебя спасти от суда остракизма, как сохранить стратега для Афин, которые без него захиреют. Да, я прислушивалась к мнениям твоих друзей, как и тебе следовало бы прислушиваться к ним. Впрочем, поступай как хочешь. Ведь это всего лишь советы. — Она уже намеревалась уйти, только ждала, когда танцующие девушки дадут ей дорогу. Перикл схватил её за руку и усадил рядом с собой, едва не задохнувшись от напряжения, вызванного внезапным ударом страшной мысли, — он вдруг подумал, что Аспасия сейчас уйдёт от него навсегда, холодная, величественная, свободная, как Афина Промахос.

— Ладно, — сказал он, переведя дыхание, — я ведь только спросил, чтобы услышать то, что услышал. Я знал, что ты это скажешь. Мне надо было лишь убедиться в этом.

— Убедился? — всё ещё оставаясь холодной, спросила Аспасия.

— Убедился.

— Но веришь ли ты мне?

— Верю, — ответил он, признав своё поражение, которое впервые показалось ему сладким, желанным. Теперь он хотел большего — не только поражения, но и пленения. Он придвинулся к Аспасии и поцеловал в обнажённое плечо. И в тот самый миг, когда целовал её, отведя взгляд в сторону, увидел смеющиеся глаза Сократа.

«Проклятый Силен, сводник! — подумал о нём Перикл. — Он тоже чувствует себя победителем». Но разозлиться на Сократа не смог: ведь как сказал Сократ о своём сводничестве? Он сказал, что соединяет подобное с подобным, красоту с красотой, истину с истиной. Но не сказал, что соединяет их любовью.

Аспасия в ответ на поцелуй приобняла его за шею, сказала, касаясь щекой его щеки:

— Верь мне. Я люблю тебя.

— И я тебя, — прошептал Перикл.

— Да ты не бойся, посмотри, и у других гостей на ложах есть девушки. Никто на нас не смотрит, никто не прислушивается. Говори в полный голос и целуй меня, если хочешь.

— Хочу, — по-прежнему шёпотом признался Перикл, но обнимать и целовать Аспасию не решился, хотя другие подавали ему в том пример: Феодота привела на симпосий в дом Аспасии своих красоток, с которыми многие давно были знакомы. Сама Феодота по старой дружбе выбрала себе Полигнота, а девушек развела по другим ложам. Перикл не заметил, как всё это произошло, теперь же с удивлением обнаружил, что юные распутницы весело развлекаются с его друзьями. Только Фидий был один, сидел, опустив на грудь голову, должно быть дремал или размышлял о чём-то, да ещё Анаксагор, закутавшись в одеяло — как и в прошлый раз, он жаловался на простуду, — не удостаивал вниманием сладострастницу, которая явно скучала, но не могла покинуть ложе Анаксагора без позволения хозяйки. Сократу — как тут было не позлорадствовать — досталась настоящая липучка: не разжимая рук, она висела у него на шее, целовала и требовала, чтобы он поил её вином из своей чаши. Молодые поэты, которых Перикл не знал, лежали со своими девицами в обнимку, пользуясь тем, что ближайшие к ним лампионы были погашены — сами же, конечно, и погасили, резвые жеребята Афродиты.

Протагор любил хоровое пение. И то, что он первым затянул сколион, застольную песню, никого не удивило. Симпосии и вообще-то никогда не обходятся без сколионов, как без венков или игры в коттаб. А если на симпосии оказался софист Протагор, сколиону греметь обязательно, именно греметь, а не просто звучать, потому что голос у Протагора трубный. И сколионы Протагор любит бодрые, похожие на боевые песни. Таким был и этот сколион, который начал запевать Протагор: про единоборство мореплавателей со штормовыми ветрами и воинами Посейдона. Ветры гудели, волны грохотали, зычно гикал Посейдон, погоняя своих коней, хлопали и рвались паруса, трещали, падая, мачты, но мужество мореплавателей побеждало все враждебные стихии. Это была, разумеется, мужская песня, песня сильных людей, которым слабые и изнеженные женщины могли лишь позавидовать, конечно же при этом восхищаясь ими. Мужчины — это бесстрашные герои, это ого-го, для которых битва — слаще женских ласк. Мужчины и вообще-то могут прожить без женщин, им только бы изведать наслаждение боем, а смерть для них — лишь развлечение.

После такой громовой песни девушки робко притихли, а мужчины, разойдясь в отваге, заговорили о войнах, о сражениях, о том, кто, когда и сколько уложил врагов, превосходивших его в числе и силе. Один из поэтов стал декламировать великого Гомера, прославившего оружие Патрокла и Ахилла.

Потом пришли мимы и, танцуя, пели смешные песенки. Их сменили фокусники и акробаты. Симпосиарх, назначенный Аспасией, был опытный, всё у него шло своим чередом, и конечно же было много вина и острых, возбуждающих жажду закусок. Симпосий, наверное, закончился бы тем, чем заканчиваются все симпосии — уставшие от развлечений гости уснули бы под утро при погашенных лампионах, обнимая своих прелестниц. Симпосиарх к тому и вёл дело, приказав подать гостям старое крепкое вино. Но тут Сократ, в нарушение всех традиций — должно быть, ему сильно надоела его липучка, девушка, подаренная на ночь Феодотой, — стал сновать между ложами пирующих и задавать обидные вопросы: считает ли себя такой-то умнее своего соседа или же полным глупцом в сравнении с ним и что такое ум, как доказать его наличие?

Перикл попытался было урезонить Сократа, сказал, что здесь, в доме Аспасии, собрались только умные люди, а потому, как умные люди, они не станут выяснять, подобно глупцам, кто из них умнее, к тому же старое крепкое вино настойчиво клонит ко сну.

Доводы Перикла не только не подействовали на Сократа, но, кажется, ещё более распалили в нём страсть к вопросам. Он тут же набросился на самого Перикла и стал выяснять, считает ли Перикл, что он умнее его, Сократа, и не об этом ли он сказал, заявив, что вопрос о том, кто умнее, свойственно задавать глупцам.

— Если есть глупцы, значит, есть и умники, не правда ли? И как ты сам отличаешь глупца от умника? Чем умник Перикл отличается от глупца Сократа? В чём ум и в чём глупость? — стал приставать к Периклу Сократ, возбуждая всеобщий интерес и разгоняя чары сна.

— Уймись, — попросил его Перикл. О том же попросила Сократа Аспасия.

— Не уймусь! — закричал Сократ. — Если Фидий умнее Калликрата, а Калликрат умнее Продика, а Продик умнее Протагора, а Протагор умнее Софокла, а Софокл умнее Геродота, а Геродот умнее Перикла, а Перикл умнее Сократа, то кто же тогда Сократ? Кто я?

— Здесь всё равно умны, — повторила ответ Перикла Аспасия.

— Но почему же тогда Перикл не берётся строить Парфенон, а Фидий — рисовать картины, а Полигнот — учить мудрости, а Протагор — писать трагедии, а Софокл — управлять Афинами, а Перикл — строить Парфенон...

— Ты уже повторяешься, — заметил Сократу Перикл, — обо мне ты уже сказал дважды.

— Хорошо, — согласился Сократ. — Ты заметил, а я не заметил. Значит ли это, что ты умнее меня?

Перикл вздохнул и отвернулся от Сократа — ссориться с ним ему не хотелось, а продолжать затеянный Сократом спор — тем более. Ему хотелось уйти из этого зала, удалиться с Аспасией в одну из дальних комнат, где их никто не смог бы потревожить до рассвета. До рассвета же оставалось уже не так много времени.

Сократ не отходил от его ложа и всё повторял свой вопрос:

— Так кто умнее? Кто умнее? Тот, кто задаёт вопросы, или тот, кто не хочет на них отвечать?

— Ты говорил об умении, а не об уме, Сократ, когда справедливо заметил, что Перикл не берётся строить Парфенон, а Фидий — рисовать картины, как это делает Полигнот, и так далее. Ты говорил об умении. Я не умею делать то, что умеет Фидий или Софокл, но и они не умеют делать то, что умею я. Профессия — это умение. Ум же — другое. Ум — это способность в совершенстве овладеть своей профессией. Фидий, Софокл, Полигнот, Протагор, Геродот да и все другие, кто здесь, в совершенстве владеют своими профессиями — скульпторы, трагики, художники, философы, историки. Каждый совершенен в своём деле, стало быть, каждый умён. И ты тоже, — добавил Перикл к общему веселью, — если считаешь своей профессией умение задавать вопросы, ибо достиг в этом умении совершенства. Глупцы же ничего не умеют.

— Значит, степень ума определяется совершенством в каком-то деле? Коли вор отлично ворует, а прачка в совершенстве овладела своей профессией, то они умные и могут считаться не глупее тебя? — спросил Сократ.

Теперь все засмеялись в поддержку Сократа.

— Нет, — сказал Перикл. — Я говорил о совершенстве в тех умениях, где каждый шаг требует обширных знаний и размышлений — так действуют скульпторы, архитекторы, художники, поэты, философы. У вора же и прачки — только навыки. И у болтуна — навыки, тогда как у оратора — ум.

— Как же отличить болтуна от оратора?

— Оратор убеждает народ силою доводов и истин, народ идёт за ним, а глупца забрасывают тухлыми яйцами.

— Случается, что и ораторов забрасывают тухлыми яйцами.

— Да, когда им изменяет ум.

— С чем же нам сравнить ум? — спросил Сократ.

— Со светом, — ответил Перикл. — Свет, который пробивает тьму и позволяет уверенно двигаться вперёд. Этот свет — свет души. Душа глупцов не светит. Да они и не идут вперёд, а лишь кружат по проторённым путям и тропам, не ведая ни прошлого, ни будущего.

— Красиво сказано, Перикл. Но смотри, какую ты допустил оплошность. Умные, освещая путь, пробиваются вперёд ценою великих усилий души, а глупцы следуют за ними по проторённой дороге, не ведая забот. Получается, что умные работают ради глупцов. Не глупцы ли они?

— Может быть, — ответил Перикл. — Вот и ты ради кого-то стараешься, Сократ. Ради кого?

— Ради совершенства своей души, Перикл. Ум, как мне думается, это совершенство души, её красота. Много пользы для человека в том, чтобы иметь совершенную, красивую душу. Красивая душа нравится богам. Любовь же богов — залог нашего бессмертия и вечного блаженства.

— Признаюсь, Сократ, ты превзошёл меня в этом споре, — сказал Перикл. — Победивший в споре умнее побеждённого. Не так ли?

— Так, если победила истина, а не умение играть словами, чем нас так часто восхищает Протагор.

Сократ оставил Перикла и перешёл к Протагору, который сказал:

— Ты, Сократ, совершенствуя свою душу, заботишься о личном благе, а Перикл — о благе всех афинян. Где больше пользы, там больше истины. Степень ума — это степень близости к истине. И значит, Перикл умнее тебя.

— Уйдём, — предложила Периклу Аспасия. — Выйди за дверь и подожди меня.

Не успел Перикл ответить ей, как Сократ, словно его ветром бросило, снова был возле него и снова с вопросом:

— Согласен ли ты, что ты умнее меня, поскольку в твоих делах больше пользы, чем в моих?

— Сократ, — поднял умоляюще руку Перикл, — угомонись...

— Ты назойлив, как овод, — сказала Сократу Аспасия.

— Мне уже говорили об этом, — улыбнулся Аспасии Сократ, но и шагу не сделал, чтобы удалиться. — Я жду ответа, — снова обратился он к Периклу. — Все ждут ответа, — обвёл он рукой весь круг возлежащих на ложах гостей. — Если истина и польза — одно и то же, если там больше истины, где больше пользы, и там меньше истины, где меньше пользы, если истина имеет степень истинности, то где та грань, после которой полезная ложь становится полезной истиной?

Перикл понял, что ему не уйти уже отсюда до рассвета, что Сократ, как гвоздями, приколачивает его своими вопросами к ложу и что, вероятно, делает это с тайным умыслом. Перикл подумал, что Сократ не хочет, чтобы он, Перикл, удалился из зала вместе с Аспасией и остался с ней наедине в одной из дальних комнат, что он ревнует Аспасию к нему и, стало быть, влюблён в неё, хоть и не признается в этом. Ведь так случается, что усердный учитель влюбляется в свою прилежную ученицу. Вот и Геродот тому подтверждение. А может, и Протагор и Анаксагор. Теперь и он, Перикл, ревнует Аспасию не только к красавцу Геродоту, что он замечал за собою раньше, но и к этому силену Сократу, и к простуженному Анаксагору, который на десять лет старше его, Перикла, и к Протагору, который, как и Геродот, на десять лет моложе его и, кажется, красивее и умнее: только большой мудрец может соединить истину с пользой...

— А что такое польза? — закричали со всех сторон. Вопрос относился к Протагору. Он принялся пространно отвечать:

— Польза — это жизнь, польза — это здоровье, польза — это богатство, польза — это безопасность, польза — это сила, свобода, власть, молодость, красота, хорошее расположение духа, дружба, счастливая семья...

Ему дружно и весело стали подсказывать:

— Польза — это мудрость!

— Хорошее вино!

— Вкусная пища!

— Добротная одежда!

— Красивая и верная любовница!

— Польза — это ловкость!

— Это могучая родина!

— Друзья! — перекричал всех Протагор. — Друзья! Вы все правы. Полезно то, что помогает человеку жить долго и хорошо. И если его знания служат этой цели, то они истинны. А если они его губят, то они ложны.

— Случается, что ложь спасает человека, приносит ему богатство, свободу, удовольствия. Как же быть в этом случае? — вернулся к своему вопросу Сократ.

— О какой лжи ты говоришь? Человек сам определяет, что ему полезно и что вредно — и так решается вопрос об истине. Человек сам, один — мера пользы и истины, — ответил Протагор.

— Скажи и ты что-нибудь, — попросила Перикла Аспасия. — Кажется, у тебя есть возможность стать победителем в споре с Протагором. Он всё толкует о личной пользе, о личном благе, но ведь есть общая польза, общее благо. Ради общего блага создаётся государство и устанавливаются законы, которые нельзя нарушать в погоне за личной пользой.

— Ты сама уже всё сказала. Повтори сказанное для всех — и победительницей в споре с Протагором станешь ты, — ответил Перикл.

— Ты так думаешь?

— Уверен. Сократ тебя поддержит.

— А ты?

Сократ, словно услышав слова Перикла и то, что сказала Аспасия, бросился в атаку на Протагора:

— Наш мудрый Софокл ведает государственной казной. Ему, по твоим меркам, Протагор, было бы полезно присвоить себе эту казну. Тогда он построил бы себе роскошный дом, ел бы только самую лучшую пищу и пил бы самое приятное вино, он обзавёлся бы десятками самых красивых любовниц, нанял бы сотни переписчиков для своих трагедий и распространил бы их ради собственной славы по всему миру, стал бы хорегом своих тетрадрам и вообще сделал бы для себя всё, что можно сделать за деньги. Так ли, Софокл?

— Я не вор, — ответил Софокл.

— Вот! — воскликнул радостно Сократ. — Софокл не вор и поэтому не хочет присвоить афинскую казну. Личная польза для него не так важна, как то, чтобы афиняне не считали его вором. Быть ворами нам препятствует и закон, который суров. И ещё, пожалуй, то, что мы сознательно печёмся об общем благе афинян. Смотри же, Протагор, сколько врагов у твоей истины: забота о чести и достоинстве, забота об общем благе, страх перед законом и богами, перед душевными терзаниями. Говорят же, что душевный покой дороже всех благ. Если уж говорить об истине и пользе, то истина ближе к общей пользе, чем к личной. Хороший гражданин — существо общественное. Истинно то, что полезно всем в конечном итоге. Это подлинное знание о подлинной пользе. Оно же скрыто в нашей душе, сопричастной богам и бессмертию.

— Слава богам, — сказал с облегчением Перикл. — Теперь, кажется, спор закончен.

Но он ошибся. Едва Сократ произнёс слово бессмертие, как Продик вскочил на ложе и, стоя на нём, как на трибуне, провозгласил:

— Бессмертия нет! Смертны даже боги! Иначе — где же они теперь? Где?

— Он много выпил, — сказал о Продике Перикл. — Впрочем, не больше других, вероятно, но у него такое маленькое тело, что от одной кружки переполняется вином.

— Уйдём, — решительно сказала Аспасия. — Коль речь зашла о бессмертии, то спору не будет конца. — Она взяла Перикла за руку и повела его через весь зал к дверям.

Все замолкли, глядя на них. И лишь Сократ, вдруг опомнившись, закричал:

— Перикл, что ты думаешь о бессмертии?

— Ты бессмертен, Сократ, — ответил ему Перикл, обернувшись на ходу. — Пусть тебя это утешит.


Народ стекался на Пникс, хотя погода не ладилась с утра: сеял мелкий дождик и ветер дул с севера, скатываясь с холодных вершин Олимпа. Люди кутались в плащи, нахлобучивали на глаза шляпы, защищаясь от ветра и дождя, ворчали, ругая небеса и тех, кто назначил общий сход на Пниксе, вспоминая слова, сказанные одним из героев Эврипида: «Если вожди не могут предсказать погоду, то судьбу народа — тем более». И всё же шли: предстояло, как ожидалось, решительное сражение между Фукидидом и Периклом. А сражение даже в непогоду — захватывающее зрелище. Афиняне же с давних времён любят захватывающие зрелища, предпочитая их всем другим удовольствиям, исключая разве что любовные утехи. Но кто предаётся любовным утехам после восхода солнца в дурную погоду, когда душа в унынии после сладких сновидений?

Те, кто жил в Пирее, тронулись в путь ещё до рассвета, не позавтракав, а земледельцы, чьи имения были далеко от Афин, дальше, чем Пирей, покинули свои дома ещё накануне. И пирейцы, и земледельцы завидовали афинянам, которые успели выспаться в тёплых постелях и плотно поесть, зная, что собрание может затянуться до вечера. Впрочем, афиняне, как и приезжие из дальних мест, запасались на этот случай продуктами, несли с собой корзинки, узелки, кувшины с водой — это бедные — и с вином — кто побогаче.

Едва достигнув Камня, с которого имели обыкновение выступать вожди и ораторы, граждане рассаживались по ближним скалам, ища места поукромнее, защищённые от ветра, но откуда был бы всё-таки хорошо виден Камень и слышны речи выступающих, тут же разворачивали свои узелки и раскрывали корзинки, принимались завтракать и согревать себя вином, болтая друг с другом обо всём, что приходило на ум: о дожде, конечно, о холодном ветре, о ценах на рыбу и овощи, о Перикле, о Фукидиде, о мире с Лакедемоном, о проклятых персах, из-за которых нет ни дня покоя в Элладе, о гетерах, которые почему-то дорожают с наступлением осени, и, естественно, о болезнях, а уж коль о болезнях, то и о лекарствах, и о признаках, свойственных разным заболеваниям, о которых надо судить по зуду, по слезам, по испражнениям, по мокроте и рвоте, а ещё по тому, обилен ли пот, каков озноб, каковы кашель, чихание, икота, дыхание, отрыжка, насколько шумны или бесшумны ветры, есть ли кровотечения, геморрои. Не забывали вспоминать про чудеса, происходящие с больными в храме Асклепия в Эпидавре, про знаменитого целителя Гиппократа, который приехал в Афины с Коса и к которому трудно попасть из-за огромной очереди больных, записавшихся к нему на приём, о дурном лечении в общественных больницах...

Как только афинянин появляется на Пниксе, он из умного и здравомыслящего человека превращается в ротозея. Теперь ему только и нужно, кажется, чтобы покричать, пошуметь, поаплодировать, посвистеть, затеять бучу, вызвать гнев стражников, охраняющих порядок на собрании, сцепиться с ними, чтобы потом рассказывать всем друзьям и знакомым, как ловко он вырвался из их рук, а то и двинул двум-трём стражникам в ухо. Разве не герой? Герой! Вот и синяки по всему телу свидетельствуют о том же.

Афинянина на Пниксе можно заставить думать что угодно, если умеешь смирять его заносчивость до робости или внушать отвагу, когда его охватывает беспричинный страх, но никогда не льстить ему. Афинянин, если он не испытывает ни робости, ни воодушевления, озабочен только своими удовольствиями, а потому слушает лишь тех ораторов, которые потакают его страстям и готовы угождать им. Он неумолим в своей мести и слеп в доверии. Почувствовав свою власть над другими, он никогда уже не уступает её без боя. Увидев в другом тирана, он сам готов стать тираном, чтобы одолеть его.

И если афинянин не говорит о погоде, о ценах, о болезнях, то непременно — о заговоре тиранов. Подозрения в тирании возбуждают все — бедные, богатые, добрые, злые, честные и бесчестные, смелые и трусы, молодые и старые. И все вожди, конечно, — вожди ремесленников, торговцев, земледельцев, аристократов, военачальники, ораторы, философы, — все, на ком афиняне невольно задерживали свой взор: ты выделяешься из толпы, стало быть, ты хочешь стать тираном. Но настоящим тираном в Афинах всегда остаётся толпа, если ею не управлять умом и силой, доводами разума и властью законов.

Перикл это знает. И Фукидид это знает. И толпа это знает, вернее, каждый человек в толпе, но, собравшись в одно, она думает так, как думает её вождь. Вождь — голова толпы. Её заносчивость, возбуждающая несвоевременную отвагу, смиряется до робости гневом вождя, её страх, ведущий к неоправданной робости, устраняется внушением отваги.

В этот дождливый и холодный день афиняне были нетерпеливы и заносчивы, ибо страдали от дождя и холода по вине вождей, позвавших их на Пникс, на эти холодные и мокрые камни.

Эпистат Совета Пятисот, когда стражники добились порядка и тишины на Пниксе, сказал:

— Рассмотрено и предлагается на ваш суд дело о поражении наших войск в Египте, о разгроме нашей военной экспедиции, о гибели воинов, о денежных затратах на эту экспедицию, о преждевременном отъезде из Египта главнокомандующего экспедицией стратега Перикла, сына Ксантиппа. Дело рассмотрено по заявлению Фукидида, сына Милисия. Вам решать, кто первый выйдет на трибуну, Перикл или Фукидид.

— Фукидид! — заорало Собрание. — Пусть первым говорит Фукидид!

Он говорил долго, умно и убедительно, ничего не упустил из того, как складывалась экспедиция в Египет, сколько ушло кораблей, сколько отплыло солдат, сколько было потрачено денег из союзной казны, как были одержаны победы в Египте и как всё закончилось поражением, сколько вернулось кораблей и солдат и кто виноват в провале экспедиции. Виноватым, по его мнению, был, конечно, Перикл.

— Из-за пшеницы, которую прислал нам ливийский принц Инар, — сказал Фукидид в завершение своей речи, — и которой афинянам хватило едва ли на месяц, мы ввязались в губительную для нас войну по внушению Перикла и потеряли в десять раз больше, чем стоит эта злосчастная пшеница. Кроме того, погибли сотни наших соотечественников, кровь которых неоценима. И нет победы, а есть позорное и преступное поражение, в котором повинен Перикл!

Ничего другого Перикл и не ожидал и благодарил судьбу за то, что Собрание предоставило Фукидиду слово первому: Фукидид выложил всё и не оставил ничего такого, чем смог бы потом, после выступления Перикла, опровергнуть его доводы. И допустил в своей речи один непоправимый просчёт: он не сказал, что Перикл воевал в Египте против персов, против заклятых врагов Эллады, что победы в Египте были одержаны над персами и поражение афиняне потерпели в Египте от них же, что случалось уже не раз и что должно быть отмщено. Поражение не может быть концом в войне афинян с персами, концом может быть только победа. Эта клятва перешла от отцов к сыновьям и перейдёт к следующему поколению, если враг не будет разгромлен до конца теперь. Перикл сказал об этом сразу же.

— Фукидид рассказал вам о многом, но забыл о главном, — начал Перикл свою речь. И увидел, как у афинян посуровели лица и зажглись глаза, когда он напомнил им о персах. Потом он добавил к сказанному, что с персами в Египте воевали только афиняне, верные своему союзническому долгу.

— Естественно, что на это ушли деньги из союзной казны. Откуда же нам брать эти деньги ещё? Эти деньги собираются на погибель персам. И мы били персов. И будем их бить ещё!

Пникс отозвался на эти слова Перикла аплодисментами и воинственными криками. Поражение было пережито, в душах афинян поднималась отвага и жажда священной мести.

Он видел лицо Аспасии. Именно лицо, потому что Аспасия была одета в мужскую одежду и неузнаваема. Возможно, что Перикл не нашёл бы её в многотысячной толпе, когда б не знал, что она здесь, что она где-то рядом с трибуной и что возле неё стоит Сократ. Сначала Перикл увидел Сократа, потом её. Она кивнула ему головой, и это означало, что она одобрила начало его речи и теперь ждёт, когда он скажет о том, о чём они договорились прошлой ночью, сначала на пиру, а потом — это потом всё-таки состоялось! — в одной из дальних комнат, будь она благословенна, эта комната, и всё то, что там было. А было там счастье. Восторг и счастье. Восторг и счастье любви.

Он продолжал, глядя на Аспасию:

— Афиняне — защитники всей Эллады. Наши корабли, наши воины, наше мужество мы противопоставляем персам, врагам Эллады. В союзе с нами — многие земли, острова и города. Иные из них, забывая о долге эллинов перед эллинами, готовы корысти ради предаться нашим общим врагам, ищут покровительства персидского царя или Лакедемона. Сами персы ищут союза с Лакедемоном и уже не раз получали помощь от него. Наши союзники участвуют в борьбе за свободу Эллады только деньгами, которые они, кто с большей охотой, кто с меньшей, вносят в казну Делосского союза. Кровь проливают афиняне, сыновей теряют в битвах афиняне, лютый гнев врага испытывают на себе афиняне, исправляют урон предательства и измены — афиняне. Никто не знает, когда боги сотворили землю Эллады, но все знают, когда Афины спасли её от гибели. Поэтому по справедливости мы должны назвать союз эллинских городов не Делосским, а Афинским! В руках нашей покровительницы Афины меч спасения и свободы Эллады!

У Перикла было это право — говорить о победах афинского оружия: он сам участвовал в битвах, на его мече — боевые зазубрины, в его щите — наконечники вражеских стрел и пробоины, оставленные вражескими копьями. Он — воин. Фукидид же — постоянный обитатель Пникса, здесь все его сражения — словесные, конечно, — и все его победы.

Слова Перикла о том, что меч спасения и свободы Эллады в руках Афины, вызвали гул одобрения и долгие аплодисменты. Перикл взглянул на Фукидида. Фукидид смотрел на него сквозь злобный прищур.

— Делосский союз мы будем именовать отныне Афинским союзом! — добавил Перикл масла в огонь. — Афинским союзом, возглавляемым Афинами!

Он вытер мокрое от дождя лицо, дождался тишины и сказал то, чего так ждала Аспасия и его друзья:

— Мы перевезём делосскую казну в Афины! Здесь ей место — в храме нашей покровительницы. — При этих словах Перикла Аспасия помахала ему рукой, Перикл же продолжал: — Мы знаем, что остров Делос охраняет Аполлон — там Латона родила его. Это священный остров. Но мы знаем также, что не так давно Делосом владели персы, как и многими другими островами Киклад. Всегда есть риск, что дел осекая казна однажды будет захвачена врагами, похищена из храма Аполлона — ведь мы и теперь доверяем охрану острова и казны только богу, а не боевым кораблям и воинам. Враги не чтут богов, и святотатство для них — не преграда для нападения на Делос. Мы перевезём казну в Афины!

Снова были крики одобрения. Права была Аспасия, когда сказала, что афинянам такое предложение понравится.

— И будем распоряжаться этой казной — для строительства новых боевых кораблей, для закупки оружия и продовольствия, для снаряжения военных экспедиций, для подготовки нашей молодёжи к будущим ратным делам, для утверждения боевого духа и преданности афинян общеэллинскому делу! Афиняне будут распоряжаться этой казной!

О чём бы он говорил теперь, когда б не принял совет друзей? Чем смог бы вызвать в сердцах сограждан такую бурю восторга? Что побудило бы Фукидида на необдуманный шаг — он вбежал на Камень и, стоя рядом с Периклом, который был спокоен и сдержан, как изваяние, принялся кричать, вертясь во все стороны и размахивая руками:

— Это воровство! Это грабёж союза, это нарушение его прав! Он хочет присвоить чужие деньги! — При этом Фукидид толкал кулаком в грудь Перикла. — Он вор!

Пникс сначала молчал, с удивлением наблюдая, как Фукидид, разгорячившись, изменяет всем ораторским правилам — бросается с кулаками на своего соперника, потом стал смеяться над Фукидидом и, наконец, возмутился его безумным поведением и стал требовать от эпистата и стражников, чтобы Фукидида стащили с Камня.

Фукидид отбивался от стражников, дважды вырывался из их рук и снова бросался к трибуне, но стражники всё же одолели его, подняли и унесли. Собрание, глядя на всё это, так развеселилось, что долго не могло успокоиться, но наконец вняло мольбам и угрозам эпистата, притихло, позволило Периклу продолжить речь, хотя её, по разумению Перикла, можно было бы уже не продолжать — победа была на его стороне, Фукидид же проиграл, и, может быть, только по причине своей несдержанности, неумения владеть чувствами. Несдержанность — не аристократическая черта. Агаты, лучшие, ему этого не простят.

— И вот ещё что, афиняне, — сказал Перикл в заключение. — Фукидид назвал меня вором, стало быть, и вас тоже только потому, что нам принадлежит исключительное право распоряжаться союзной казной. Скажу больше. — И тут Перикл почти слово в слово повторил то, о чём накануне говорила ему Аспасия: — Тот, кто отдал деньги добровольно другому, уже не может считать их своими. Такие деньги принадлежат тому, у кого они находятся. Так и с союзными деньгами, о чём я уже говорил: они отданы нам для того, чтобы мы, афиняне, защищали союзников от персов. Стало быть, эти деньги принадлежат Афинам! Вор, думаю, тот, кто попытается отнять их у Афин. Хуже того, отнявший деньги у Афин станет врагом всей Эллады, ибо вырвет меч из рук защитника Эллады перед лицом врага! — Этот вывод явился сам собой, по законам логики, без какого-либо предварительного умысла Перикла и, кажется, стал последним гвоздём, вбитым в гробовую крышку Фукидида.

Народ заорал:

— Изгнать Фукидида из Афин! Бросим остраконы против Фукидида.

«И поделом ему, — подумал о Фукидиде Перикл. — Давно замечено: кто бросается на правду, тот защитник лжи».

— Афиняне, теперь я спрошу вас: должны ли Афины, спасшие Элладу и стоящие на её защите, являть собой миру образец свободы, могущества, богатства и совершенства?

Аспасия, кажется, первая закричала:

— Да! Да!

Потом закричало все Собрание, тысячи голосов, среди которых голос Аспасии был уже неразличим.

— Мы восстанавливаем по всей Элладе разрушенные персами храмы и святилища на средства союза — такова воля самого союза. Мы делаем это и в Афинах, где персы разрушили всё. И если вы согласны с тем, что Афины должны являть собой миру образец свободы, могущества, богатства и совершенства, то вы должны согласиться и с тем, что наши храмы, наши святилища, наши общественные здания, наши украшенные статуями площади и священные рощи должны быть самыми величественными, самыми красивыми, потому что мы создаём их не только для себя, но и для всей Эллады. Эллинам — для гордости и радости, врагам — для страха и уныния!

Всё, что сказал Перикл, было одобрено: в Египте потеряны боевые корабли — построить новые, больше, чем было; в Египте афиняне потерпели поражение от персов — но была и победа, которую Египет будет помнить, прославлять и ждать новой помощи от афинян; Афины исполнили свой союзнический долг в Египте — бить персов всюду, куда достаёт карающий меч, куда долетают стрелы мщения; Афины завоевали право именовать Делосский союз Афинским своей стойкостью и мужеством, кровью и жизнями своих сыновей; дел осекая казна отныне должна храниться в храме Афины; средства союза должны вливаться в военное могущество и величие Афин.

О Фукидиде не было принято никакого решения — Экклесия о нём не вспомнила, а Перикл ничего не предложил, решив, что достаточно и той победы, которую он одержал и которую он должен разделить с Аспасией, с Анаксагором, с Софоклом, с Фидием и, пожалуй, с Сократом. Может быть, и с Геродотом, этим умным красавчиком. И с Протагором — ведь Аспасия брала уроки мудрости и у него. Но прежде всего — это несомненно — с Аспасией. Самая умная, самая красивая, самая желанная... Он не пойдёт сегодня домой и проведёт весь оставшийся день и следующую ночь с ней в награду себе и ей за нынешнюю победу. И таково, кажется, решение бога Любви...

Аспасия ждала его до полуночи, бродила по пустому дому — не было ни гостей, ни девушек Феодоты, ни слуг, ни поваров: гостей она не приглашала, значит, не нужны были и девушки Феодоты, слуги же и повара у неё были приходящие, сегодня она не нуждалась и в них. Садовнику, привратнику и ключнице, которые постоянно находились при ней, приказала в доме не появляться. В эту ночь она хотела быть с Периклом наедине, чтобы во всём доме не было ни голоса чужого, ни чужих шагов, ни запаха чужих благовоний, чтобы всю ночь они видели, слышали и чувствовали только друг друга...

Поначалу всё это выглядело довольно нелепо: она решила соблазнить и сделать подвластным себе первого человека Афин и тем самым как бы покорить Афины. Странно, что эта мысль не показалась ей тогда глупой и вздорной: в Афинах много умных и красивых женщин, которые, наверное, могли бы претендовать на роль покорительниц сердца Перикла, и, несомненно, с большим успехом. Говорят, что она тоже красива, но всего лишь тоже, есть и покрасивее её. Есть же просто божественные красавицы — она видела одну такую в мастерской Фидия, на Акрополе, с которой тот делал рисунок будущей скульптуры. Ей же, Аспасии, Фидий почему-то позировать для него не предложил... Анаксагор откровенно признался ей, что в первые дни их знакомства считал её сумасбродной, вздорной и распущенной девчонкой, и лишь потом, когда она показала ему свой ум и прилежание, он стал относиться к ней иначе. Да, красотой она не блещет, но может всё же затмить многих, особенно если постарается, не поленится посидеть подольше перед зеркалом с помадами и пудрами. Впрочем, Феодота, у которой глаз намётан на девичью красоту — все её девушки хороши, — не раз уже говорила ей, что краски и пудра только портят её милое личико. Вот, у неё милое личико — и это всё. Искусство очаровывать мужчин она тоже не постигла в совершенстве, хотя знала и была убеждена в том, что совершенство здесь достигается не опытом, а искренностью чувств, любовью. Очаровывают, конечно, красота и ласки, но любовь очаровывает без промаха...

Но где же Перикл, где же Перикл? Почему он не идёт? На Пниксе сказал ей, что скоро будет, а уже наступает полночь.

Вокруг спального ложа она велела поставить корзины с цветами и столики с лучшим вином и отборными фруктами. В комнате ароматным дымом курятся жаровни с углями — за стенами по-прежнему осенняя морось и холодный ветер. Ложе покрыто козьими шкурами и мягкими льняными тканями. В светильники налито самое чистое масло. На полу — тоже шкуры, длинношёрстные, промытые в цветочных водах, протёртые сухими пахучими листьями и просушенные на утреннем солнце. Подушки набиты отборным пухом, наволочки на них нежнее, чем кожа на груди Афродиты...

А он всё не идёт. Что-то случилось? Что могло случиться?..

Она хотела покорить его, а получилось так, что он покорил её. Она любит его. Нет никого в мире желаннее и милее, чем он. Она поглупела от любви, потому что ни о чём другом, кроме любви, думать не может. Только одно ей теперь и представляется постоянно — как они ласкают друг друга. Ласкают и ласкают — и этим упоительным ласкам нет конца. Удивительно, что ещё вчера, на пиру, сидя рядом с Периклом на его пиршественном ложе, она могла говорить ему о Делосском союзе, о союзной казне, о строительстве храмов. Теперь бы ей это не удалось. Теперь она припала бы к нему и целовала, целовала, целовала... Нет, она ни минуты не позволила бы ему задержаться на пиру, а сразу увлекла бы его в ту дальнюю комнату... О, боги, как быстро наступил тогда рассвет. Жажда любви не утолена и на тысячную долю. Нужна такая длинная ночь, которая никогда не кончалась бы.

Вот о чём её мысли, каковы её желания. Вот как она поглупела, вот какими напрасными оказались старания Анаксагора, Сократа, Протагора, Геродота и Фидия образовать её ум, как быстро она забыла советы Софокла не предаваться любовным страстям во вред рассудку.

Но это, кажется, пройдёт: страсти имеют обыкновение угасать, кроме порочных страстей, как говорит Софокл. Любовь же — не порочная страсть. Ею можно было бы заполнить всю жизнь — так она прекрасна, но всё прекрасное разрушается, говорит Сократ, кроме красоты души. Вот и её милое личико с годами подурнеет. Угаснут любовные страсти, подурнеет лицо — что же останется? Что будет связывать её и Перикла по истечении лет? Фидий говорит, что прекрасное потому прекрасно, что взирает на прекрасное и любуется им. Она попросила Сократа растолковать ей эти слова Фидия. Сократ сказал: всё прекрасно, что взирает на свой идеал, идеал же для прекрасного — божественная красота. Он добавил, что божественная красота доступна лишь чистой душе, а глаза видят лишь отсвет божественной красоты, который падает на землю с небес. Ах, все они поэты — и Фидий, и Сократ, и Софокл... Но правда в том, что люди, утратив любовную страсть и красоту молодости, остаются соединёнными до гроба любовью душ. И чем прекраснее души, тем прочнее эта любовь. И она бессмертна, поскольку бессмертны прекрасные души. Прекрасные души остаются соединёнными и после смерти тех, кому они принадлежали.

Геродот тоже утверждает, что подлинное и вечное в человеке — только душа, а потому надёжно и подлинно лишь то, что испытывает душа, а не то, что испытывают глаза, уши, язык, губы, что чувствует нос, пальцы и все нежные ткани тела. Тело обманывает, а душа знает истину. Анаксагор говорит, что душа — это ум. Кто не насыщает ум истинами — это говорит уже Протагор, — тот обрекает его на увядание и смерть. Так увядают и гибнут без полива цветы...

Она не дождалась Перикла. Когда время перевалило за полночь, когда она поняла, что он не придёт, — залилась слезами, упала на роскошное, утопающее в цветах ложе и так уснула в печали и слезах.

Перикл провёл эту ночь со стратегами в Толосе, где они давали последние наставления Каллию, отплывающему поутру в Сузы, к персидскому царю Артаксерксу. Тогда, на Пниксе, возбуждённый победой над Фукидидом — ещё накануне в победу верилось плохо, — околдованный тайным присутствием Аспасии и сладкими мыслями о предстоящем свидании с ней, он забыл про Каллия и про Артаксеркса. Но едва спустился с Пникса и увидел Тол ос, как вспомнил о том и о другом — встреча с Каллием в Толосе, связанная с его отъездом в Сузы, была назначена несколькими днями раньше самим же Периклом. Эта забывчивость испугала его: прежде с ним такого не случалось, особенно в государственных делах — он о них помнил в любой час дня и ночи, постоянно держал перед своим мысленным взором, чем и стяжал славу мудрого вождя. А тут вдруг забыл о столь важной встрече. Это заслуживает наказания, и он накажет себя. И пусть первым наказанием будет то, что он не пойдёт к Аспасии. Вторым, может быть более серьёзным, будет то, что он не предупредит Аспасию об отмене свидания, никого не пошлёт к ней с извещением об этом, из-за чего она, несомненно, обидится на него и в свою очередь, возможно, накажет тем, что отвергнет его любовь, хотя, наверное, будет страдать.

Богач Каллий — шурин изгнанного, не без участия Перикла, стратега Кимона, отважного Кимона, беспутного Кимона, щедрого Кимона, мудрого Кимона. В том, что Кимон отважен, беспутен, щедр, что он был первым красавцем и первым кутилой в Афинах, Перикл не сомневался. Сомневался же в его мудрости — Кимон никогда и ничему не учился. Но толпа всегда считает мудрыми тех, кто одерживает победы над врагами. У Кимона таких побед было много — тут надо отдать ему должное. Он отличился в битве при Саламине, которую возглавил Фемистокл, и, может быть, поэтому занял место Фемистокла, когда тот был изгнан из Афин. Почти все военные походы Кимона завершались победой. Он был создателем Делосского союза. Отец Кимона Мильтиад прославился в битве с персами при Марафоне, Кимон — в битве с персами при Эвримедонте, когда он одержал блестящую победу на суше и на море. Он же, Кимон, заключил с Персией выгодный для Эллады мир и подписал с Артаксерксом мирный договор. Тогда в посольстве, которое было отправлено в Сузы к Артаксерксу и которое возглавил сам Кимон, находился его зять Каллий, ныне почтенный Каллий, один из самых богатых афинян. Каллию и потом доводилось встречаться с персидским царём. Поэтому, когда было решено направить к Артаксерксу посольство, возглавить это посольство поручили Каллию. В народе поговаривали, правда, что Каллий в отместку за изгнание своего тестя может сорвать переговоры с Персией или завести их в тупик, но эти опасения были неоправданными: Каллий не настолько любил Кимона и его сестру, свою жену, — все знали, что у Каллия несколько любовниц, — чтобы навредить Афинам на переговорах с Артаксерксом, который давно отступился от договора, подписанного с ним Кимоном, — постоянно угрожает независимости ионийских городов, его суда рыскают по Эгейскому морю, его армия нанесла поражение афинянам в Египте... Поражение, из которого Перикл постарается извлечь столько пользы, сколько не принесла бы победа: враг силён и коварен — и, стало быть, надо всемерно перед лицом очевидной опасности укреплять союз греческих городов — Афинский союз! Надо пополнять союзную кассу — нужен сильный флот, нужна сильная армия, нужно защищать от возможного похищения саму кассу и перенести её с Делоса на неприступный афинский Акрополь. Надо, наконец, укреплять могущество и славу самих Афин! Кто станет противиться всему этому перед лицом опасности, о которой напомнило всей Элладе поражение афинян в Египте?! Никто. Но мир с Персией нужен: могущество, богатство и слава Афин будет лишь прирастать длительным миром.

Для народа поражение — плохо, мир — хорошо. Народ — не политик. Политик должен извлекать выгоду из всего: из победы и поражения, из мира и войны. Великий политик — великую выгоду. Человеку честному эта истина не доставляет удовольствия, но она сопряжена с пользой для отечества, а потому терпима. Счастлив тот, кто занят лёгким и радостным трудом. Политик не может рассчитывать на счастье...

Если Каллий заключит с Артаксерксом выгодный и длительный мир, надо будет вернуть Кимона в Афины. С этой мыслью Перикл вошёл в Тол ос, где его уже ждали стратеги и Каллий. Договор, который решено было предложить Артаксерксу, обсуждался до утра...

Жена ни в чём не могла упрекнуть Перикла: это было не в обычае греческих жён — упрекать в чём-либо своих мужей, если они не дома проводили ночь. Давно — раз и навсегда — было установлено и внушено всем женщинам, что мужья, если они проводят ночь не дома, занимаются важными делами. В перечень этих важных дел входило всё, чем могли по ночам заниматься мужчины: пирушки, посещение «домов радости», любовниц, тайные собрания, иногда, конечно, дела, но чаще всего развлечения. Перикл и прежде часто отсутствовал по ночам — этого требовали иной раз действительно важные и срочные государственные дела.

Жена ни в чём не упрекнула его, но он сказал ей:

— Я провёл эту ночь с любовницей.

Она подняла на него удивлённые глаза.

Он повторил:

— Я провёл эту ночь с молодой любовницей.

— И что? — спросила жена.

— Тебя это не злит?

— Нет. Ты сказал — и я не злюсь.

— А если бы я не сказал?

— Тогда бы я ничего не знала и тоже не злилась бы.

Они завтракали за семейным столом: Перикл полулежал на ложе, жена сидела рядом на табурете. Детей за столом не было: Ксантиппу и его жене отвели часть дома, там была своя кухня и стол, Парал, младший сын, ушёл с дядькой в палестру. Завтрак был поздний, Перикл немного поспал перед тем, как выйти к столу — ночь оказалась более утомительной, чем если бы он на самом деле провёл её с любовницей.

— Скажи проще: мои любовные дела тебя не волнуют.

— Поскольку нет никаких любовных дел между нами, — ответила жена. — И уже давно, — добавила она и отвела глаза. С тем, должно быть, чтобы Перикл не прочёл в её глазах обиду: всякой женщине обидно, если муж не желает её.

— Дети выросли, — сказал он.

— Дети, конечно, выросли, — согласилась она.

— Что ты скажешь, если я отдам тебя в жёны Филократу? — спросил он, понимая, что поступает жестоко.

Жена коротко всхлипнула, тут же утёрла слёзы и ответила тем же тоном, что и раньше:

— Филократ собирался просить тебя об этом.

— С твоего согласия? — хотел было рассердиться Перикл, но сдержал себя.

— Да, с моего согласия, — ответила жена и спросила: — Ты приведёшь свою любовницу в дом?

— Я приведу в дом новую жену.

— Я знаю эту женщину?

— Нет, она милетянка.

— Значит, ваши дети не смогут стать гражданами Афин — ты придумал такой закон. Говорят, что по твоему закону не могли бы стать гражданами Афин ни Кимон, ни Фемистокл — у них матери были не афинянки.

— Тебя это очень волнует?

— Нет, — призналась жена, — совсем не волнует.

— Меня тоже. Наши же дети, Ксантипп и Парал, останутся нашими детьми, моими детьми и получат от меня всё, что нужно, останутся жить здесь.

— С мачехой им будет хуже, — заметила жена.

— Я постараюсь, чтобы им хуже не стало.

— Ксантипп жалуется на то, что ты даёшь ему мало денег.

— Мы уже говорили об этом. Больше я ему дать не могу.

— А мне ты что дашь? — спросила жена.

— Всё, что ты скажешь.

Жена помолчала, пережёвывая дольку ореха, и сообщила, что Филократ скоро будет, обещал прийти к обеду и принести бочонок мёда.

— Очень хорошо, — сказал Перикл, вставая из-за стола. — Я поговорю с ним.

— Он будет очень волноваться. Он боится тебя. Будет лучше, если я предупрежу его.

— Хорошо, предупреди, — согласился Перикл. — Я буду в библиотеке.

В библиотеке было несколько сот папирусных свитков, купленных и подаренных. Из купленных — Гомер, Гесиод, Эзоп; из подаренных — Софокл, Эврипид, Пиндар, Эсхил, другие поэты, философы, историки, а ещё целый шкаф его собственных указов, законов, указов и законов предшественников — Мильтиада, Кимона, Эфиальта, Фемистокла, Аристида, Солона, спартанца Ликурга. Здесь было несколько его речей, написанных в молодые годы. Теперь он речи не записывает, а только обдумывает главное, прочее же импровизирует, ориентируясь на то, как отвечают на его слова слушатели. Основополагающие принципы он установил давно: не лгать, не льстить, не оскорблять, не отступать от цели. И эти принципы не подводят его. Не подвели и вчера... Но вчера было не всё так, как всегда — он был несвободен, он следовал чужим советам, но если бы все чужие люди были так умны и так любили его, как Аспасия и его друзья.

Дурно, жестоко, бесчестно! Надо было предупредить Аспасию, что он не придёт, чтобы она не ждала напрасно, не страдала, не злилась на него, не остужала обидой сердце... И как это он вдруг затеял разговор с женой? Не собирался, ни о чём таком не думал. Что за причина? Неужели испугался, что Аспасия, обидевшись, прогонит его? Она станет его прогонять, а он ей возьмёт да и выложит дорогой подарочек, доказательство его горячей любви — договор о разводе с женой. Так он, наверное, представлял себе предстоящую встречу с Аспасией, представлял неосознанно, а в сознание неожиданно пробились эти глупые слова: «Я провёл эту ночь с любовницей». Солгал, конечно. Но это ложь лишь по виду: на самом деле он провёл прошлую ночь с Аспасией, был с нею душой и мыслями. Каллиево посольство в Сузы волновало его минувшей ночью не так сильно, как посещавшие его время от времени мысли об Аспасии...


Филократ отодвинул дверной занавес и, не входя в библиотеку, спросил прерывающимся от волнения голосом:

— Ты хотел меня видеть, Перикл?

— Входи, — сказал Перикл. — Поговорим.

Филократ сделал шаг, стал у двери, прислонившись спиной к стене. Вся его фигура говорила о том, что он сильно робеет: старый солоновский закон, разрешавший мужу убить любовника своей жены, хоть и был отменен Кимоном, всё ещё жил в крови афинян, а суды по-прежнему оправдывали мужей, если те убивали любовников в постели жены-изменницы.

— Входи, не бойся, — сказал Перикл, придав своему голосу такое мирное и благожелательное звучание, что оно не могло бы напугать и ребёнка. — Входи и садись, я ждал тебя, жена сказала, что ты придёшь, она, наверное, уже объяснила тебе, о чём я хочу с тобой поговорить.

— Объяснила, — всё ещё с трудом, через страх, выдавил из себя Филократ, делая шаг от двери.

Перикл не встал ему навстречу, опасаясь, как бы Филократ не испугался этого его жеста, заподозрив, что Перикл намерен наброситься на него. Указал на мягкий кожаный дифр, даже слегка подвинул его навстречу Филократу ногой.

Филократ наконец приблизился и сел, утирая полой плаща вспотевшее лицо.

Периклу всё это было крайне неприятно, он чувствовал за собой вину, понимал, что ведёт себя дурно, что жесток, эгоистичен, но остановиться уже не мог. Как справедливо заметил Эзоп, воду, выплеснутую из кувшина, уже не поймаешь рукой на лету. Будут говорить: Перикл отдал свою старую жену Филократу, а себе взял молодую. И не афинянку из уважаемой семьи, а милетскую гетеру. Ах, какой тут будет шум, какой гнев обрушится на его голову, как обрадуется Фукидид... А жена у него не такая уж и старая, она моложе его на пятнадцать лет, первый раз вышла замуж за Гиппоника, от которого родила сына Каллия, когда была совсем девчонкой. В неё ещё можно влюбиться — влюбился же Филократ. Сам Перикл, правда, женился на ней не по любви — он давно это понял, просто исполнил закон, по которому мужчины обязаны брать себе в жёны своих овдовевших родственниц. Впрочем, о законе он тогда не думал, тогда Каллисфена нравилась ему, тогда он, скорее всего, исполнял старый солоновский закон, по которому юношам предписывалось жениться на девушках по любви, так как только в таком браке, считал великий Солон, рождаются здоровые и жизнерадостные дети. Заботясь о том, чтобы закон этот исполнялся, Солон отменил обычай давать за невестой приданое, чтобы женихи не могли польститься на него. Теперь такого закона нет — его отменил Фемистокл — и приданое за невестой дают, чтобы бедные юноши, женившись на невестах из состоятельных семей, создавали богатые семьи, а не умножали число бедных. Разумный закон: иначе ведь богачей не заставишь поделиться своим добром с бедными.

Перикл готов был дать за своей женой богатое приданое — он ей сказал: «Всё, что захочешь», — и сразу же сказал об этом Филократу:

— Я отдам тебе в жёны мою жену и назначу ей богатое приданое. Каллисфена, думаю, тебе уже сказала об этом.

— Сказала, — не решаясь поднять глаза на Перикла, ответил Филократ.

— Стало быть, я могу отослать Каллисфену к тебе, не опасаясь, что ты почему-либо не примешь её? Ты ведь знаешь, что у неё нет ни отца, ни братьев, куда она могла бы пойти, если ты не откроешь перед нею дверь своего дома.

Наступило долгое молчание. Перикл начал было опасаться, что Филократ лишился дара речи от внезапно свалившегося на него счастья, когда тот вдруг сказал:

— Я никогда не говорил ей, что хотел бы видеть её моей женой и теперь не сказал ей об этом. Я никогда не склонял её к измене тебе ни словом, ни намёком...

— Постой, — остановил Филократа обескураженный таким его ответом Перикл. — Ты не хочешь взять себе мою жену?

— Я никогда не говорил ей, что хотел бы видеть её моей женой, — принялся было за старое Филократ — должно быть, заранее приготовил и заучил эту фразу.

Но Перикл снова перебил его, спросив:

— Не говорил — это так, но и не хотел сказать? Хотел или не хотел?

Опять наступило долгое молчание. Перикл повторил свой вопрос:

— Скажи же наконец, хотел или не хотел?

— Ты великий человек, Перикл, и в твоих руках жизнь и смерть каждого из нас. Тебя почитают тысячи людей, которые готовы защитить тебя от любых посягательств на твоё благополучие и честь. У тебя много друзей, которые, не задумываясь, отдадут за тебя жизнь. Я тоже почитаю тебя и считаю себя твоим другом. — Филократ вздохнул, довольный тем, что сказал главное. — И, как твой почитатель и друг, убил бы самого себя, когда б позарился на твою жену, нанёс урон твоему благополучию и чести, я сам бы донёс на себя и добровольно подставил голову под твой меч...

Перикл рассмеялся — ситуация и впрямь была смешной: он предлагает свою жену Филократу, а тот, будучи, конечно, влюблён, от неё с пафосом отказывается. Дело может, пожалуй, дойти до того, что Филократ обидится. И точно — Филократ обиделся.

— Ты заподозрил во мне врага, — сказал он, — ты оскорбляешь мои чувства к тебе, мою преданность и любовь...

— Филократ! Пожалуйста, не продолжай. На этом пути ты исчерпал уже все возможности и будешь только повторяться, уверяю тебя. Ты лучше скажи мне, зачем же ты носил моей жене подарки, зачем принимал её ухаживания?

— Только из уважения к тебе, Перикл.

— Видишь, ты уже повторяешься. Если и я стану повторяться, то наш разговор никогда не закончится. Ладно, — вздохнул Перикл, — я верю, что ты относишься ко мне с почитанием, что ты мне друг и ради дружбы готов пожертвовать собой.

— Это так, — подтвердил Филократ.

— Пожертвовать собой — это очень много, это удаётся сделать только один раз. И хорошо, если жертва окажется оправданной. А если напрасной?

— Я тебя не понял, Перикл. Ты что хочешь сказать? — спросил Филократ.

— Я хочу сказать, что у тебя нет причины жертвовать собой ради меня. Но ты можешь принести в жертву нечто менее значительное. Я даже хочу попросить тебя об этом, поскольку очень нуждаюсь в этой твоей жертве.

— Я слушаю. — Филократ за всё это время впервые осмелился взглянуть на Перикла, хотя в глазах его всё ещё клубился испуг.

— Значит, ты позволяешь мне попросить тебя о жертве?

— Да. — У Филократа перехватило горло: вероятно, он подумал, что Перикл сейчас потребует, чтобы он впредь никогда не появлялся в его доме, что весь этот разговор был лишь прелюдией к тому, чтобы прогнать его, может быть, с позором. Он уронил голову на грудь и ждал удара.

Перикл сказал:

— Я прошу тебя, друг Филократ, принять мою жену в твоём доме, я отсылаю её к тебе.

Филократ заплакал. Перикл встал, положил ему руку на вздрагивающее от рыданий плечо. Спросил:

— Ты плачешь от счастья, Филократ, или от горя?

— От счастья, — ответил Филократ. — От счастья, что я могу услужить тебе, Перикл, исполнить твою просьбу...

— Спасибо, — сказал Перикл. — Можешь увести Каллисфену хоть сейчас. Но о приданом договоримся потом. Я не откажусь от обещанного: Каллисфена сможет взять всё, что захочет.


Пограничный конфликт между Мегарой и Коринфом вспыхнул двумя месяцами раньше, ещё летом, и ничем, казалось, не грозил Афинам, многие даже радовались: поссорились два города, входящие в Пелопоннесский союз, и, стало быть, ослабляют этот союз, из которого исходит постоянная угроза Афинам. Даже Перикл, всегда осторожный в оценке военных событий, сказал тогда: «Пусть ссорятся». И сказал напрасно: Мегары, — не дождавшись помощи от Лакедемона, который конечно же должен был бы найти способ, как примирить двух своих союзников, Мегары и Коринф, — заявили о своём выходе из союза со Спартой и о желании войти в союз с Афинами. Афины не могли упустить такую возможность — расширить своё влияние до самого Истма — и срочно высадили свой отряд в Коринфском заливе у города Пеги. Коринф в свою очередь стал искать себе союзников в Арголиде, а вскоре к нему примкнула Эгина, которую Перикл и прежде называл гноем в глазах Афин, поскольку та постоянно бунтовала и вредила при первом же удобном случае. В Арголиду был послан флот, который разгромил там прибрежные города и потопил более сотни пелопоннесских кораблей. Усмирена была и Эгина, понеся огромные потери: афиняне отняли у неё весь флот, заставили срыть городские стены, разрушить все укрепления на подступах к городу и подписать договор о вступлении в Афинский союз с ежегодной уплатой в казну союза тридцати талантов. Такую сумму не вносил в казну ни один союзный город. Экклесия, собравшаяся тогда на Пниксе по случаю победы Афин над Эгиной, потребовала, чтобы каждому эгинцу отрубили на правой и левой руке большой палец, без которого нельзя удержать в руке копьё, но зато можно справляться с веслом на афинской триере. Перикл тогда сам отговорил афинян от такой жестокости.

Зашевелилась Спарта — её одиннадцатитысячная армия двинулась к Фивам... Перикл призвал к оружию почти столько же воинов в Афинах, Мегариде и Фессалии и тоже двинулся с ними к Фивам, в Беотию. Спартанцы и Периклово войско встретились около Танагры. Афиняне — все сражались, как львы, в том числе и сам Перикл — выдержали жестокий натиск спартанской пехоты. Спартанцы тоже сражались, как львы, умением драться в открытом бою им нет равных — это известно всем. И афиняне победили бы, когда бы не измена фессалийцев: их конница, а это более двух тысяч человек, покинула поле боя, открыла фланг афинян, подставив его под сокрушительный удар спартанцев. Перикл вынужден был отступить к границам Аттики.

Тогда-то он встретился с Кимоном, изгнанным из Афин. Кимон с отрядом своих друзей, некогда обвинённых вместе с ним в лаконофильстве, в пособничестве Спарте, прикрывал его на фланге, изменнически открытом для спартанцев фессалийцами. Кимон хотел подвигом оправдать себя и своих друзей перед афинянами. И оправдал: многие из них пали в этом жестоком и неравном бою. Кимон, несомненно, получил право на прощение, но Перикл, зная необузданный нрав Кимона, опасаясь возобновления борьбы с ним, вернуться ему в Афины не разрешил.

Через шестьдесят дней Перикл снова повёл армию в Беотию, воспользовавшись тем, что спартанцы вернулись в Лаконию, разгромил их союзников — армию беотийских городов — и подчинил эти города, кроме Фив, Афинам. Теперь с севера и с запада Аттике никто не угрожал, однако оставалась по-прежнему опасность нападения со стороны Пелопоннеса. Нужно было усмирить спартанцев, преподать им урок силы. И Перикл это сделал: он двинул сто боевых триер из Пег в Мегариде вокруг Пелопоннеса, опустошая не только побережье, но и проникая с гоплитами в глубь полуострова, приводя всех в страх нашествием. В исторических хрониках уже записано, как он в открытом бою обратил в бегство сикионцев, как запер в городе эпидцев и разорил их область, как одержал десяток других блестящих побед, которые затмили поражение под Танагрой.

Возвратившись из похода, он тотчас же приступил к строительству Длинных стен, протянувшихся на сорок стадиев от Афин до Пирея, которые защитили дорогу, связывающую Афины с пирейскими гаванями, где стоит могучий союзный флот, флот Афинского союза, готовый в любой момент выйти на его защиту. Он запер вход в порт железными цепями и возвёл две квадратные башни на искусственных молах для сторожевых постов между Зеей и Мунихием — военными гаванями Пирея. Он построил там десятки зданий, дороги, арсенал, доки.

На всё это ушло шесть тысяч талантов из союзной кассы, годовой взнос.

Слава Перикла стала с той поры непререкаемой. И тут случилась эта египетская катастрофа, которая приободрила Пелопоннес и Артаксеркса. К Артаксерксу он послал Каллия, зятя всё ещё опального Кимона. Против Пелопоннеса он предпримет новый карательный поход — эти спартанцы тайно, кажется, договорились с Артаксерксом нанести поражение Афинам на ионийском берегу.

Он предпримет поход вокруг Пелопоннеса, Каллий заключит мир с персидским царём, и его авторитет среди афинян будет не только восстановлен, но и упрочен. Тогда он вернётся к Аспасии. Хотя поход — это дело долгое и трудное. Хорошо бы вообще обойтись без похода. Но как урезонить спартанцев?

Решение пришло к нему в тот самый миг, когда он закончил разговор с Филократом. Получилось так, будто, разговаривая с Филократом, он думал вовсе не о разводе с женой, а об отношениях со Спартой. Похлопав Филократа по плечу и заявив ему, что Каллисфена сможет взять с собой всё, что захочет, он пришёл неожиданно к решению, что в Спарту надо послать Кимона, которого следует немедленно — Каллию он сказал, что только после заключения мира с Персией, — возвратить в Афины.

Странно соединяются намерения людей: едва Перикл решил, что надо возвратить в Афины Кимона и сообщить о своём решении Совету, чтобы тот уже в ближайшее время созвал Народное собрание и поставил на голосование вопрос о возвращении Кимона, слуга, появившийся в дверях библиотеки сразу же, как только удалился Филократ, сообщил, что к нему просится Эльпиника, жена Каллия, сестра Кимона.

— Эльпиника?! — удивился Перикл. Удивился не тому, что пришла Эльпиника — она приходила к нему и раньше, чтобы просить за брата, а тому, что она пришла именно теперь, когда он решил вернуть Кимона.

— Что ей сказать? — спросил слуга.

Случалось, что Перикл просто не принимал её, ссылаясь то на крайнюю занятость, — что, впрочем, бывало на самом деле, — то на болезнь.

— Скажи, пусть войдёт, — ответил Перикл, радуясь тому, что обрадует Эльпинику.

Первый раз она пришла к нему накануне Экклесии, которая должна была решить, подвергать ли Кимона суду остракизма. Она знала, что на Экклесии с речью против Кимона выступит Перикл, и потому пришла к нему просить, чтобы он отступил от своего намерения, веря, что другие ораторы не смогут убедить афинян выцарапать на черепках имя её брата.

— Ты очень постарела, Эльпиника, — сказал ей Перикл, хотя Эльпинике исполнилось тогда не более двадцати пяти и она лишь недавно вышла замуж за Каллия. Да и выглядела она тогда довольно молодо и весьма привлекательно. В словах Перикла, которыми он встретил Эльпинику, было, таким образом, мало правды. Причина же, по которой он произнёс их, была в том, что он опасался, как бы Эльпиника не стала соблазнять его ради спасения брата: о том, что она мастерица в этом деле, давно уже ходили слухи. Говорили даже, что она соблазнила собственного брата Кимона и какое-то время жила с ним. О том же, что она близка с художником Полигнотом, знали все — Полигнот рисовал с нею троянку Лаодику, расписывая Пёструю стою. И Каллия она соблазнила не потому, что хотела за него замуж, а лишь для того, чтобы он, человек богатый, уплатил штраф её отца, заключённого тогда в тюрьму. Каллий уплатил штраф, но так влюбился в Эльпинику, что женился на ней.

— Стара ты, стара для таких дел, — повторил Перикл Эльпинике. — И, значит, не уговоришь меня.

Суд остракизма приговорил Кимона к изгнанию из Афин — Перикл произнёс тогда на Экклесии очень убедительную речь против Кимона, хотя и не сказал о нём всего, что думал: думал же он тогда о том, что не без участия Кимона был убит его друг Эфиальт, вместе с которым он тогда поднял народную партию против аристократов, против Ареопага и, естественно, против самого Кимона. Говорил про отношения Кимона с Лакедемоном, о чрезмерной привязанности к Спарте, граничащей с изменой Афинам. Суд остракизма — не суд гелиэи; он принимает лишь одно решение — об изгнании из Афин. И такой приговор надо заслужить. Не воров, не мошенников, не насильников и убийц изгоняют из города, голосуя черепками — для рядовых преступников существуют рядовые наказания: штрафы, тюрьма, смертная казнь. Изгнание по решению суда остракизма — для людей выдающихся, превосходящих умом и могуществом всех других граждан и потому опасных для них, для демократии, для государства. Изгоняют тех, кто может возвыситься над всеми, опираясь на свой ум, своё могущество или даже на слепую любовь народа, и стать единовластным правителем Афин, тираном.

Таким был Кимон — победитель персов и прочих варваров, щедрый, добрый, гостеприимный, неподкупный, бесстрашный, создатель союза греческих городов, друг Спарты, которая возвысила его в ту пору, когда он начал борьбу против Фемистокла. Ах, не надо было ему всякий раз, упрекая в чём-либо афинян, говорить: «А вот спартанцы не таковы!» Чем чаще он это повторял, тем сильнее становилось нерасположение к нему, а потом и вражда афинян.

В четвёртый год царствования Архидама в Спарте случилось страшное землетрясение. Весь город превратился в развалины, да и в окрестностях были разрушены все дома.

Илоты — и пэриэки тоже — воспользовались этим, чтобы, захватив спартанцев врасплох, расправиться с ними и освободиться от рабства. Первая попытка им не удалась — Архидам успел собрать вокруг себя спартанцев с оружием в руках и построил их в боевой порядок. Тогда илоты и пэриэки, возбудив против Спарты соседнюю Мессению, находившуюся под властью Спарты, начали против Архидама войну. Спарта призвала на помощь союзников, Кимон был первым, кто выступил на помощь Спарте с большим отрядом гоплитов, заявив, что Эллада станет хромой на одну ногу, если лишится Спарты.

Кимон так рьяно принялся усмирять мессенцев, трюков и илотов, что напугал спартанцев, которые стали опасаться, как бы Кимон не установил в Спарте свою власть.

Спарта потребовала, чтобы Кимон увёл своих гоплитов обратно. Афиняне пришли в негодование и обрушили свой гнев на всех сторонников Спарты, среди которых самым заметным оказался Кимон. Его участь была предрешена задолго до того, как Перикл произнёс против него речь на Пниксе. Кимона изгнали из Афин на десять лет.

— Здравствуй, Перикл, — сказала Эльпиника, входя в библиотеку. — Как ты находишь меня теперь — не постарела ли я ещё больше?

— Нет, — ответил Перикл. — Я нахожу, что ты помолодела, Эльпиника. Каллий уезжает в Сузы — и вот ты помолодела. Тебе надоел Каллий? Ты рада его отъезду? Сегодня ты хороша, как никогда.

— Я рада, — улыбнулась Эльпиника. — Первый раз ты заговорил со мной как мужчина, а не как великий вождь. Я тебе нравлюсь? Только что я узнала, что ты отправил свою жену к Филократу. Надоела?

Перикл подумал, что Каллисфена уже успела всё разболтать и что скоро весть о том, что он расстался с женой, станет достоянием всех Афин, поморщился, как от боли, и сказал:

— Ты пришла просить о брате, надеюсь, а не о том, чтобы я забрался к тебе в постель.

— Я не стала бы возражать, — засмеялась Эльпиника.

— Ах, Эльпиника, — вздохнул Перикл, — всё-то тебе неймётся... Ладно, о твоём братце: я сегодня же сообщу в Совет о твоём намерении вернуть Кимона в Афины и буду говорить об этом на Пниксе. Он мне нужен.

— Нужен? — удивилась столь неожиданной перемене Эльпиника. — Тебе? Вот новость! Ты, наверное, забыл, что Кимон и я тоже, конечно, доводимся родственниками Фукидиду, твоему врагу. Фукидид очень обрадуется твоему решению, Перикл.

— Кимон не станет помогать Фукидиду, — сказал Перикл, нахмурившись. — А если станет, пожалеет. Скажешь ему об этом, когда он вернётся.

— Хорошо, — согласилась Эльпиника. — А зачем же ты прогнал жену? — Она кокетливо повела плечом. — Нашёл себе другую? Каллий уже отправился в Пирей, где ждёт его корабль. В Сузах он пробудет долго, может быть, целый год — такое трудное дело ты поручил ему.

Не отправил ли ты его в Сузы с умыслом, а? Теперь и ты свободен, и я свободна...

— Эльпиника! — повысил голос Перикл. — Я знаю, что ты умеешь молотить языком. Уймись. Не прошу тебя о том, чтобы ты не болтала обо мне и Каллисфене на каждом углу — ты всё равно станешь болтать. Но не говори, пожалуйста, будто я сделал это ради тебя. Уверяю, я сделал это ради другой женщины.

— Жаль, — сказала Эльпиника. — Ты мне всегда нравился, Перикл. Бородка у тебя такая курчавая, такая нежная... Всё, всё! — подняла руки Эльпиника, защищаясь: Перикл с гневным выражением на лице сделал шаг к ней. — Умолкаю. За Кимона, конечно, спасибо. И счастья тебе с новой женой. Кстати, кто она, как её зовут?

— Ей зовут Аспасия.

— Какая Аспасия? Кто она?

Перикл взял Эльпинику за плечи и выставил за дверь, сказав стоявшему там слуге:

— Эту женщину никогда больше не впускай ко мне.

Дождь перестал, выглянуло из-за туч солнце. Перикл, обходя лужи, шагал по улице к Пританее, чтобы сообщить эпистату Совета о своём решении относительно Кимона. Уже у самой Пританеи его встретил Периламп, которому он поручил подготовку флота к походу вокруг Пелопоннеса. Периламп только что вернулся из Пирея, всё ещё погруженный в заботы о предстоящей экспедиции.

— Думаю, что удастся снарядить около ста триер. Хорошо бы спарить некоторые, чтобы взять на палубу больше гоплитов — мы смогли бы штурмовать города в глубине полуострова...

— Всё отменяется, — обняв друга, сказал Перикл. — Похода не будет. Будет нечто поважнее — будет мир со Спартой. — Говоря это, он думал об Аспасии, о тех многих счастливых днях, которые он проведёт с ней.

Загрузка...