Персидский мальчик

22

Царь Пор вскоре совсем оправился от полученном раны, и Александр устроил большое пиршество в честь недавнего противника. Этому величественному человеку было немногим за тридцать, хотя его сыновья уже сражались бок о бок с отцом, ибо инды женятся весьма рано. Я посвятил Пору танец, и он подарил мне серьги с рубинами. К радости Александра, верный слон, сплошь покрытый шрамами от прежних битв, также поправился.

Славную победу отпраздновали играми и благодарственными подношениями богам. Едва жертвенные животные были заколоты, с неба вновь обрушился дождь, быстро погасивший огни. Что и говорить, я не привык спокойно наблюдать за тем, как чистое, божественное пламя оскверняется горящей плотью; кроме того, ни один перс не может остаться невозмутимым, видя, как это пламя гаснет по воле небес. Но я молчал.

Царь основал два города, стоящие друг против друга, по разные стороны от реки. Один из них — тот, что на правом берегу, — Александр назвал в честь Буцефала; гробницу коня, увенчанную бронзовой статуей, он намеревался поместить прямо на городской площади.

После того он, вдвоем с царем Пором, отправился воевать, оставив Роксану во дворце, в компании жен инда, а главное — под крышей, куда не проникали дождевые струи. Меня Александр взял с собою.

Поначалу им надлежало сразиться с двоюродным братом Пора, давним его врагом, который объявил войну Александру, едва только заслышав об их союзе. Мужество этого человека, однако, уступало его ненависти; он в страхе бежал, и Александр оставил там Ге-фестиона во главе небольшой армии — усмирить провинцию, которую Александр задумал отдать Пору. Сам же царь не мог подолгу сидеть на месте: Внешний океан манил его, и он стремился побыстрее навести порядок в завоеванных землях, дабы поспешить навстречу этому зову.

Александр предложил мир любому городу, который пожелает подчиниться; он сдержал слово и позволил всем жителям таких городов сохранить привычные законы. Тех же, кто покидал городские стены при вести о его приближении, он преследовал нещадно, полагая, что эти люди остались бы на переговоры, если б не намеревались напасть с тыла. Такое часто случалось прежде, и решение Александра было единственно верным, но мне становилось жаль этих людей, едва только я задумывался об участии крестьян, готовых бежать со всех ног при одном только виде армии, о которой ходили к тому же невесть какие слухи…

Вместе с Пором царь взял приступом великую крепость Сангалу, вопреки ее толстым стенам, ее неприступной скале, раскинувшемуся внизу озеру и тройной линии защищавших все это земляных укреплений. Затем Александр позволил Пору отойти назад, дабы, заодно с Гефестионом, тот мог заняться делами своей новой провинции. Сам же царь стал пробиваться к следующей реке — Беасу, намереваясь разбить лагерь и задержаться на ближнем берегу, восстанавливая силы воинов. Дожди все шли и шли.

Мы еле передвигали натруженные ноги по земле, сбитой в жидкую кашицу идущими впереди. Слоны шествовали в грязи, оглашая окрестности громоподобным чавканьем. В надежде остаться сухими скифы и бактрийцы носили в этой сырой духоте теплые войлочные одежды. Всадники погоняли усталых, прихрамывающих лошадей, и каждая пройденная лига казалась тремя. Пешие воины из фаланг с трудом тащились по щиколотку в грязи подле влекомых волами повозок со своим оружием; их обувь давно покоробилась, намокая, высыхая и намокая вновь. Тонкое индское полотно, которое им пришлось купить на туники, облепляло их бедра, а края панцирей натирали кожу так, словно тела и вовсе были наги. Небеса по-прежнему истекали влагой.

Большой шатер Дария Александр повелел разбить на речном откосе; он привез его с собой, желая выглядеть достойным царского титула. Из-за обилия зелени воздух был щедро напоен неведомыми ароматами; мы подходили к земле холмов — и, клянусь, я чувствовал летящее с востока дыхание гор, хотя облака надежно скрывали горизонт от моего жаждущего взора. Дождь лил и лил, неустанно, упорно. Он вздыхал в листве и в высоком тростнике; вода омывала землю так, будто падала с небес со дня сотворения мира и не намеревалась останавливаться прежде, чем ей удастся затопить его вновь.

Шатер протекал. Я велел починить его и попробовал раздобыть для Александра сухие халат и обувь. Но первым делом, едва войдя, он ощупал мой собственный хитон и не желал переодеваться, пока я не сменил мокрую одежду. Я до такой степени привык к проникавшей повсюду влаге, что едва замечал ее.

Своих полководцев Александр пригласил отужинать с ним. Внимая их беседе из-за занавеса, я мог судить, что царь пребывает в отменном настроении. Он заявил, что, по слухам, за Гифасом лежат богатые земли, населенные стойкими бойцами, а слоны там даже больше и сильнее, чем у Пора. Прекрасная последняя битва у самого конца мира.

Увы, что-то странное задело мой слух. Когда Александр бывал немного навеселе, его голос всегда возвышался над прочими. Теперь же, совершенно трезвый, он все равно говорил громче остальных. И он вовсе не напрягал связки — нет, это голоса его друзей казались необыкновенно тихими.

Он тоже заметил. Александр велел всем выпить, дабы изгнать из крови тоску, — каждый последовал приказу, и до конца ужина все продолжалось как прежде. И только затем, когда шатер покинули слуги, Птолемей обратился к царю со словами:

— Александр, люди не кажутся мне счастливыми. Тот рассмеялся:

— Счастливыми? Они должны сойти с ума, чтобы веселиться под таким ливнем! Словно мы пытаемся перейти вброд Стикс и, сбившись с пути, уже дошли до самой Леты… Наши воины отлично держатся, и я стараюсь показать им, что вижу и ценю это. Дожди скоро прекратятся; Пор говорил, на сей раз они что-то затянулись. И, едва небо прояснится, мы устроим игры и щедро наградим победителей — люди развеются и смогут идти дальше. Они все ответили ему:

— Да, это наверняка исцелит войско. Ложась же спать, Александр посетовал:

— Этот дождь и льва приведет в уныние. Если б я только мог уладить бактрийские дела на полгода раньше, мы оказались бы здесь зимой.

Нет, он не сказал: «Если бы я подождал полгода», хотя некогда мог. Мне кажется, эти последние годы он чувствовал, как колесница времени понемногу нагоняла его.

— Говорят, после дождей, — сказал я, — здесь так свежо и красиво…

Я радовался, что Александр лег пораньше: весь день он гонял коня взад-вперед вдоль колонны, приглядывая, чтобы никто не увяз в грязи. Он казался смертельно уставшим, и на его лбу вновь обосновались морщины.

На следующий день я заявился в царский шатер на рассвете, чтобы никто не успел опередить мою добрую весть.

— Аль Скандир! Дождь перестал!

Он вскочил и, обернувшись простыней, выбежал посмотреть. В те дни, когда я увидел его впервые, он наверняка отправился бы бродить по лагерю нагим, едва очнувшись ото сна. Часто общаясь с персами, царь стал более осторожным. Над зеленью листвы поднималось бледное солнце, но даже те первые лучи несли в себе тепло: сразу видно, это нечто большее, чем обычный просвет в дождях.

— Хвала Зевсу! — выдохнул Александр. — Теперь я снова вселю мужество в сердца моих бедных воинов. Они заслужили свой праздник.

Речные берега пахли живительной зеленью и едва распустившимися цветами. Царь распорядился об играх и пригласил актеров и музыкантов. Я же вскочил на Орикса (Лев выглядел уставшим) и выехал, чтобы вдохнуть горный воздух, прежде чем мы повернем к равнинам.

Возвращался я лагерем. Сотни раз, на землях всей Азии, я проезжал через наш лагерь на своем коне. Если не считать погоду и местность, здесь все оставалось неизменным. Но не сегодня.

Даже шедшие за армией люди, чьи шалаши я миновал первыми, не знали покоя. В глаза сразу бросались оставленные без присмотра дети, плескавшиеся в согретых солнцем лужах, тогда как их матери обсуждали что-то, повернувшись спиной к своим чадам. Чуть подальше, где обосновался люд побогаче — торговцы да мастеровые, — ко мне подбежал один из актеров, с которым я был знаком. Когда я натянул поводья, останавливая Орикса, он спросил:

— Багоас, правда ли, что царь поворачивает назад?

— Назад? — в изумлении воззрился я на него. — С чего бы, ведь воды океана всего в нескольких днях пути отсюда. Конечно же, он не собирается поворачивать.

И, только проезжая мимо воинских шатров, я наконец ощутил, что происходит нечто странное.

Разбив лагерь, воины никогда не предаются безделью — слишком много у них насущных забот: починить снаряжение, подлатать обувь да наточить меч; купить что-нибудь из еды или одежды.

Женщины, петушиные бои и игра в кости. Провидцы, жонглеры и люди с танцующими псами — все они слонялись по лагерю, удрученные скверным заработком. Воины не обращали на них внимания. Они вообще ничего не делали, только говорили.

Десяток воинов собрались пошептаться, склонив головы друг к дружке; небольшая толпа слушает разглагольствования одного; двое или трое ожесточенно спорят… И я не расслышал ни единого смешка! Мимо проходили сотники — и одного могли подозвать, словно друга; вослед другому молча хмурились. Некоторые с неприязнью поглядывали даже на меня, будто ожидая, что я побегу доносить на них. Мне же оставалось лишь сожалеть: я не знал, что именно должен донести. И в этот момент в памяти забрезжил просвет, приведший мой рассудок в окончательное смятение, — я вспомнил ту ночь на высоких лугах, в холмах над Экбатаной.

«Нет! — думалось мне. — Все вовсе не так плохо, с Александром не может случиться ничего подобного». Хорошего, однако, мало… Военачальники должны рассказать ему, ибо в моих устах такая весть прозвучала бы дерзостью.

Они стали собираться к полудню, поодиночке или же по двое. Я был прав — в Экбатане все было иначе. Никто не желал Александру худа. Никто не грезил об ином царе. Люди хотели лишь одного: вернуться домой.

Видя это, я посчитал, что Александр воспринял все чересчур легко. Но он всегда прекрасно чувствовал настроение своей армии и знал военачальников; те, что раздували любой пустяк в скандал, никогда не достигали подобного ранга. Он принял новости спокойно, но вполне серьезно. И в конце сказал Птолемею и Пердикке:

— Всему свое время… Говорить я буду сам. Передайте тотчас же всем — каждый военачальник, начиная с сотников, должен явиться к пологу этого шатра завтра, спустя час после восхода; пусть придут наши союзники и вообще все. Дождь — он всему виной.

Дождь, однако, так и не начался, и я вновь проехал по лагерю несколькими часами позже. Настроения здесь уже переменились: на смену угрюмой замкнутости пришло всеобщее воодушевление. У шатров военачальников собирались простые воины — соблюдая порядок, они ожидали своей череды говорить.

На следующее утро царь поднялся рано и принялся мерить шатер шагами, едва ли замечая, что я одевал его. Губы Александра шевелились, неслышно повторяя доводы, уже звучащие в его голове.

С первыми рассветными лучами они начали собираться снаружи — македонцы, персы, бактрийцы, ин-ды, фракийцы… Все вместе они образовали немалую толпу; еще чуть — и задние ряды уже не расслышали бы царских речей.

Для Александра соорудили небольшой помост — чтобы царя видел каждый. На нем были лучшее боевое снаряжение, серебристый шлем о двух крылах и украшенный каменьями родосский пояс. Когда он вспрыгнул на помост, гибкий, как мальчик, по толпе пронесся вздох, подобный легкому ветерку. Мой знакомый актер сказал однажды, что Александр мог бы неплохо зарабатывать на сцене.

Я слушал, спрятавшись за пологом шатра. В сегодняшней пьесе для меня не нашлось роли.

Александр сказал, как угнетает его, что воины совсем утратили присутствие духа, а потому он собрал всех их на совет, дабы вместе решить, идти ли дальше. Конечно, царь ни на минуту не мог допустить, что ему не удастся убедить их подчиниться. Не думаю, чтобы мысль действительно взять и поворотить назад даже приходила ему в голову.

Стиль его речи был великолепен, выразителен, без лишней риторики, хоть Александр не записал ни единого слова, готовясь к ней. Он говорил о победах: зачем им, прошедшим всю Азию, бояться народов, обитающих за рекой? Цель уже близка. Они подошли к Внешнему океану — тому самому, что омывает Гир-канию на севере и Персию — на юге; они стоят ныне у самых дальних границ земли. Он не мог поверить — и я слышал недоумение в голосе Александра, — что воины не чувствовали того стремления, которое сжигало его самого изнутри. Неужели он не разделял с ними опасности, вопросил царь, и не делился добычей? Неужели они способны сдаться, столь близко подойдя к исполнению долга?

— Будьте же стойкими! — кричал он им. — Разве не замечательно — жить мужественно и умереть, снискав вечную славу?

Чистый голос Александра дрогнул. Он ждал. Тишину нарушали лишь звонкое пение голосистой пичуги и далекий лай псов.

Подождав еще немного, он крикнул:

— Ну же! Я сказал все, что хотел. Вы пришли, и теперь я хочу послушать вас.

При этих его словах воины в толпе зашевелились и стали переминаться с ноги на ногу. Внезапно я вспомнил то, как молчали персидские полководцы перед Дарием — на том, последнем совете; и тогда я осознал разницу. Дария презирали. Александр же внушил трепет, пристыдив; слова, которые совсем недавно готовы были сами вырваться из глоток, умерли невысказанными. И все же, как и Дарий в тот день, он не поколебал их решимости.

— Говорите же, кто-нибудь, — сказал Александр. — Вам нечего бояться. Если ж вам мало моего слова, я могу и поклясться!

Кто-то забормотал:

— Да, Кен, иди скажи.

Широкоплечий седой воин уже распихивал толпу, пробираясь к помосту. Я отлично помнил Кена, даже до его подвигов в последней битве. Кен бился еще под началом Филиппа и, будучи солдатом до мозга костей, не встревал в политические игры. Там, где требовались здравый смысл и непреклонный, почти до упрямства, дух, царь призывал Кена. Теперь они глядели друг на друга, и лицо старого воина (единственное, что я мог видеть из своего убежища) говорило: «Тебе не понравится то, что я скажу, но я доверяю тебе».

— Господин, — начал Кен, — ты созвал нас на свободный совет, и мы пришли. Я не буду говорить за нас, командиров; по-моему, у меня нет такого права. Ты всегда был щедр — и можно сказать, мы уже получили плату за то, чтобы продолжать путь. Если ты желаешь двигаться дальше, наша работа как раз и состоит в том, чтобы проследить за выполнением твоей воли; именно за это нас и повысили в чине. Итак, с твоего разрешения, я буду говорить за простых воинов. Они идут не за мною, господин. За тобой. Именно поэтому я скажу все, с чем пришел.

Александр ничего не ответил. Я видел, что спина его напряглась натянутой тетивой.

— Наверное, я самый старый здесь. Ежели я и смог прославить свое имя на бранном поле, то лишь благодаря тебе, господин… Ну так вот. Люди, как ты сам уже сказал, вынесли на своих плечах больше, чем все прочие армии. И вновь благодаря одному тебе. Но коли уж простые вояки говорят: «Хватит», они заслуживают быть услышанными. Подумай, сколько македонцев покинули родные края, выходя с тобою в дальний поход. Сколько их осталось?

Прекрасный старик. Отменный воин. Македонец, говорящий со своим царем по древнему обычаю. Чем был для него мой народ, все эти персидские наездники с гордыми лицами и узкими плечами? Чем были могучие бактрийцы, горбоносые согдианцы, рыжеволосые фракийцы, высокие инды в своих раскрашенных тюрбанах — все те, кто делил с ним победы? Случайными встречами на пути, ведущем домой.

— Мы погибали на полях сражений, нас косили лихорадка и язвы. Среди нас есть калеки, коим уже не воевать более… А те, что поселились в твоих новых городах? Не все они довольны своей участью, но там они и останутся. Погляди теперь на оставшихся с тобою: мы годимся пугать воронье в этих индских тряпках! Ежели снаряжение воина не приносит ему ни удобства, ни гордости, это снижает боевой дух всей армии. А что уж говорить о коннице? Копыта лошадей уже совсем поистерлись… И, господин, дома нас ждут жены и дети… Наши дети уже сейчас покажутся нам чужаками; скоро то же станется и с нашими женами. Господин, воины хотят попасть домой со всеми своими пожитками, пока еще их имена не совсем позабыты в родных деревнях. И ежели они доберутся туда, то очень скоро новая армия вырастет прямо из земли, упрашивая тебя вести ее за собой. Возвращайся, царь. Твоя мать, должно быть, мечтает повидать тебя. Так будет лучше, господин. Поверь, так будет лучше.

Его голос задрожал, и убеленный сединами старый воин закрыл трясущимися пальцами глаза. Глотка его издала хриплый звук, словно бы он собирался сплюнуть; но нет, то был всхлип.

И, словно этот всхлип был сигналом, отовсюду раздались крики — не возгласы злобы и гнева, но явная мольба. Они почти стонали, вздымая руки к небесам. И если то были тщательно отобранные царем военачальники, что же тогда творилось с простыми воинами?

Александр стоял недвижно. Крики смолкли — все ждали его ответа.

— Совет распущен. — Царь резко повернулся спиною к пришедшим и двинулся прямо к своему шатру.

Двое полководцев высочайшего ранга, его друзья, попытались было последовать за ним, но, обернувшись у входа, Александр бросил вновь:

— Совет распущен.

Еще в Сузах познал я азы искусства быть невидимым. Этому учишься довольно быстро, и, пока Александр отмерял шагами расстояние от одной стены шатра до другой, я до поры затаился в углу. Когда царь яростно задергал ремешок шлема, я тихонько подошел и помог ему снять военное облачение, после чего вновь сделался невидимкой. Это дало мне время поразмыслить.

Разделяли ли воины его веру в близость океана? Я вспоминал толпу случайных людей — торговцев, мастеровых и артистов, — вечно шатавшихся по нашему лагерю. Там были и толмачи, надеявшиеся получить свою скромную плату там, где языка знаков уже недоставало. Царские толмачи переводят только то, что им говорят, и в остальных случаях хранят молчание. Рыночные же толмачи, заработав несколько монет, с охотою заводят длинные беседы. Постоянно общаясь с путешественниками, купцами да караванщиками, они часто рассказывают о далеких странах, в которых побывали. Описывают трудности пути… Возможно ли, чтобы простые воины знали о них больше, чем мы? Великий Аристотель, мудрейший из греков, поведал Александру о том, как именно был сотворен мир. Но в одном можно быть вполне уверенным: он не видал этого собственными глазами…

Александр расхаживал по своему огромному шатру — вперед-назад, вперед-назад. Должно быть, он прошагал так целый стадий. Я обратился в ничто, ибо не знал, как помочь царю в его нынешней беде. Сейчас ему требовалась вера в мечту, но моя вера иссякла. Внезапно он возник надо мною и закричал во весь голос:

— Я пойду дальше!

Поднявшись на ноги, я вновь обрел человеческий облик.

— Господин мой, ты превзошел Кира. И Геракла, и Диониса, и божественных Близнецов… Весь мир знает это.

Александр изучал мое лицо, и я постарался согнать с него безверие.

— Я должен увидеть Край Мира. Не для того, чтобы завладеть им. И даже не ради славы. Просто увидеть, побывать там… И он так близко!!

— Они не понимают, — прошептал я.

Позднее Александр призвал к себе Птолемея, Пер-дикку, других полководцев — и сказал, что сожалеет о своей сегодняшней резкости. Он вновь будет говорить с военачальниками завтрашним утром, а пока они займутся подготовкой будущего похода, в который все-таки выступят, когда ему удастся уговорить людей. Полководцы уселись за стол и деловито делали заметки о переправе и о походе по ту сторону реки. В сокрытии неверия они преуспели ничуть не больше меня самого.

Александр чувствовал это кожей. Весь вечер того дня он тосковал, и я сомневаюсь, что ему удалось наконец уснуть. На следующее утро, когда военачальники явились, царь не стал убеждать их, а просто спросил, не переменили ли они своего решения.

Последовало нечленораздельное бормотание. Думаю, Александр все же уловил основную мысль — слухи об огромных расстояниях, и так далее. Кто-то слыхал что-то от толмача, явившегося с караваном. Кто-то говорил о двухнедельном марше по безжизненной пустыне… Послушав какое-то время, Александр призвал к тишине:

— Я выслушал вас. И, как я уже говорил вчера, вам нечего бояться. Ни единому македонцу я не прикажу идти за мною вопреки его желаниям. Есть и другие, которые пойдут за своим царем. Я двину войско дальше, но без вас. Вы все вольны уйти, когда захотите. Возвращайтесь по домам. Ничего иного я не прошу.

Александр вошел в шатер. Голоса снаружи становились громче по мере того, как люди расходились. Стражу, стоявшему у входа, Александр приказал не впускать никого, ни единого человека.

Но я вновь стал невидимкой. Весь тот день я входил и выходил из царского шатра. Видя, что меня не прогнали в первый же раз, стражник пропускал меня снова и снова. Пробравшись в спальню, я выглядывал из-за занавеси, дабы убедиться, что Александр не предался отчаянью, оставшись в одиночестве. Нет, он просто сидел за столом, уставившись в свои записи, или же просто расхаживал из угла в угол. Было видно, что он все еще цепляется за надежду.

Что бы ни было сказано, царь не пойдет дальше без македонцев. Она вошла в его плоть и кровь, эта армия, которую он вел в сражения еще в мальчишестве. Армия была его любовницей. Почему бы нет? Ведь армия страстно любила его. И теперь он уединился в своем шатре не из гордыни или с тоски; нет, он намеревался заставить любовницу приползти сюда на коленях, вымаливая у него прощение.

Любовница не явилась. Над громадным лагерем повисла тягостная, жуткая тишина.

Меня Александр не отсылал. Видя, что царь желает побыть в одиночестве, я старался не мешать ему. Я лишь приносил то, в чем, как мне казалось, он нуждался; выходил прочь, если Александр беспокойно вздыхал; подливал масло в светильники, когда сгустилась ночь. Стражники принесли ужин. Вдруг заметив мое присутствие, Александр заставил меня усесться рядом и поесть с ним. И тогда, с чашей вина в руке (которую едва пригубил), царь начал говорить. Он сказал, что всю его жизнь, где бы он ни был, его обуревали какие-то великие желания: свершить что-нибудь, найти и посмотреть на некое чудо… Желания столь могучие, что внушены они могли быть одним только богом. И всякий раз он исполнял их — до сей поры…

Я надеялся, что после трапезы Александр пригласит меня в постель: там я мог бы немного успокоить его. Но царь ждал иной любви.

Весь следующий день он не выходил из шатра. Лагерь угрюмо шептался. Все оставалось как прежде, за одним исключением: то был уже второй день, и надежды понемногу оставляли его.

Вечером я зажег светильник. Невиданные летучие создания бросались на огонек пламени и, корчась, падали замертво; Александр сидел за столом, подперши обе щеки кулаками. Мне нечем было с ним поделиться. Я даже не мог привести Гефестиона… Да, я сделал бы это, если б только мог.

Какое-то время спустя он достал книгу и открыл ее. Он хочет упорядочить мысли, решил я; это подсказало мне хорошую идею. Я выскользнул в короткие индские сумерки и направился к ближайшему дереву с густой кроной. Там я и нашел, кого искал, со сложенными на бедрах ступнями и с лежащими на коленях открытыми ладонями. Теперь он уже знал достаточно простых греческих слов, чтобы говорить.

— Каланос, — позвал я. — Царь в великой печали.

— Бог добр к нему, — отозвался философ и, едва я тронулся с места, чтобы приблизиться, мягким жестом удержал меня.

Прямо у моих ног свернулась огромная змея; она отдыхала в сухих листьях всего в двух шагах от фи-лософа.

— Присядь там, где стоишь, и она не станет сердиться. Она терпелива. Злость и досада раздирали ее, когда она была человеком. Теперь она учится.

Поборов страх, я уселся на землю. Змеиные кольца лишь немного пошевелились — и застыли в покое.

— Не грусти о царе, дитя мое. Он выплачивает ныне часть своего долга; сегодня плечи его согнуты под ношей, но когда-нибудь он вернется к нам налегке.

— Какому богу надо принести жертву, — спросил я, — чтобы, когда Александр родится вновь, я пришел бы на землю вместе с ним?

— Это и есть твоя жертва; ты уже связан этим долгом. Ты вернешься, чтобы вновь служить ему.

— Он мой господин и всегда им останется. Можешь ли ты снять с его плеч сегодняшнюю печаль?

— Он пытается сдержать собственное огненное колесо. Стоит лишь ослабить хватку… Увы, богам нелегко освободиться от божественности. — Каланос расплел ноги и в следующий миг уже стоял, готовый идти. Кольца змеи даже не шелохнулись.

Александр все еще читал. Войдя к нему, я позвал:

— Аль Скандир, Каланос скучал по тебе. Быть может, ты примешь его ненадолго?

— Каланос? — Царь бросил на меня взгляд из тех, что пронзают насквозь. — Каланос никогда не скучает. Это ты привел его.

Я опустил глаза.

— Да, введи его. Если подумать, он — единственный, кого я могу сейчас видеть, кроме тебя.

Проведя философа мимо стоявших на посту стражников, я ушел. И даже не пытался подслушать. Магия исцеления — вещь тонкая, и я страшился разрушить ее чары.

Отойдя подальше, я наблюдал за пологом, прикрывавшим вход, и вошел не ранее, чем увидел покидающего шатер Каланоса. Александр знаком дал понять, что видит меня, но пребывал в глубоком раздумье, так что я сидел тихо. Когда внесли ужин, царь пригласил меня разделить его, как и днем раньше. Некоторое время мы ели в молчании, но потом Александр спросил:

— Ты когда-нибудь слыхал об Архуне?.. Вот и я тоже не слыхал, до нынешнего вечера. В стародавние времена он был царем индов и великим воителем. Однажды, перед началом битвы, он плакал, уже забравшись в боевую колесницу: не из страха, но от того, что честь обязала его биться с собственным родичем. И тогда, совсем как это описано у Гомера, бог вошел в плоть его возничего, и бог обратился к Архуне.

Александр умолк, и мне пришлось переспросить: что же сказал воину бог?

— Много чего. Они оба пропустили сражение. — На какое-то мгновение Александр расплылся в улыбке, но тут же посерьезнел вновь. — Бог сказал: «Ар-хуна, ты рожден воином и должен выполнить свое предназначение; но ты должен делать это без сожаления или радости, ты не должен вкусить от плодов дел своих».

— Разве возможно такое? — спросил я. Меня поразила серьезность, с которой Александр повторял все это.

— Наверное. Человек, выполняющий приказы, спо-собен просто делать свое дело, не радуясь и не огорча-ясь. Пожалуй, я знавал таких воинов — и хороших притом, — хотя все они ценили слово похвалы. Но для того, чтобы вести людей вперед, чтобы воспламенить их сердца, чтобы наделить их мужеством — это в первую очередь, без мужества они ни на что не способны! — чтобы ясно увидеть цель и не знать отдыха, прежде чем достичь ее, — для этого требуется стремление посильнее, чем желание остаться в живых.

— Аль Скандир, на свете столько вещей, которые ты ценишь превыше собственной жизни… И твоя жизнь — это все, что у меня есть.

— Огонь сжигает, милый мой перс, и все-таки ты поклоняешься ему. Я тоже. Я возложил на костер страх, боль и нужды тела… И как же красиво они горели!

— Воистину, я поклонялся именно этому огню, — ответил я.

— Но Каланос хочет, чтобы я возвратил пламени все, что оно дало мне: честь, славу среди Нынешних и будущих поколений, само дыхание бога, что шепчет мне в уши: «Ступай дальше, не медли».

— И все же он оставил своих друзей, чтобы последовать за тобою.

— Чтобы освободить меня, как он говорит. Но бог дал нам руки… Если бы он хотел, чтобы мы постоянно сидели, сложа их на коленях, у нас не было бы пальцев.

Я рассмеялся. Александр же продолжал, даже не улыбнувшись:

— О, Каланос — настоящий философ. Но… Как-то раз мы вместе проходили мимо умиравшей собаки, которую бессердечные люди забили почти до смерти. Ее сломанные ребра торчали наружу, и она изнемогала от жажды. Каланос упрекнул меня, когда я обнажил меч, чтобы прекратить страдания бедного пса. Я должен был позволить собаке до конца пройти выбранный ею путь… И все же сам он не способен навредить ни единому живому существу.

— Странный человек. Но в нем все-таки есть нечто такое, за что его нельзя не любить.

— Да. Мне понравилась наша беседа, и я рад, что ты привел его… Завтра я выслушаю провидцев. Если предзнаменования для перехода реки окажутся благими, людям придется еще раз хорошенько подумать. — Даже сейчас он все еще пытался ухватить за обод собственное огненное колесо.

— Да, Аль Скандир. Тогда ты точно будешь знать, что уготовлено для тебя богом. — Я решил отчего-то, что эти мои слова не повредят ни мне, ни ему.

На следующее утро притихшие македонцы окружили прорицателя. Жертвенное животное отчаянно брыкалась, что само по себе было дурным знаком. Когда внутренности вынули из тела и возложили в руки Аристандра, стихло даже обычное глухое бормотание; люди молча смотрели, как тот изучает лоснящуюся темную плоть, медленно поворачивая ее в руках. Повысив голос, дабы слышали все, провидец объявил, что знаки неблагоприятны во всех отношениях.

Александр поник головой. Он вернулся в шатер, пригласив следовать за собой трех высших полководцев. Там он обратился к ним и теперь уже вполне спокойно сказал, что не пойдет против воли богов. Вскоре после этого царь, собрав друзей и старейших из Соратников, попросил передать это всей армии. Никто не был многословен. Они были благодарны царю, и каждый понимал, чего стоило ему это решение. Александр уселся за свой стол вместе с военачальниками и занялся разбором плана обратного перехода; какое-то время в шатре царило обычное рабочее спокойствие. И лишь потом послышался далекий рев.

В то время я еще не слыхал, как настоящее, глубокое море обрушивает на берег свои, огромные волны, но тот звук, заполонивший лагерь, весьма напоминал шум прибоя. Когда он приблизился, я расслышал в общей стихии отдельные радостные восклицания. С грустью слушал я, какое удовольствие воины находят в боли Александра. Затем, подойдя совсем уже близко, они стали звать царя. Я спросил: не открыть ли полог шатра?

— Да, — отвечал Александр. — Давайте поглядим, в каком они настроении теперь.

То были македонцы; целая тысяча. Когда он вышел из шатра, крик поднялся до небес. Грубыми и ломкими от подступающих слез голосами они прославляли своего царя, радуясь и торжествуя. Многие вздевали ввысь руки, как то делают греки, обращаясь к своим богам. Они карабкались на плечи друг другу, лишь бы увидеть его. Один из старых воинов, покрытый множеством шрамов, пробился сквозь толпу и рухнул на колени:

— О царь! Непобедимый Александр! — Похоже, этот человек чему-то научился за долгие годы сражений и походов. — Лишь ты сам сумел одержать над собою победу, и то — из любви к нам. Да вознаградят тебя боги! Живи долго, и пусть слава твоя не меркнет!

Он вцепился в протянутую Александром ладонь и поцеловал ее. Царь поднял воина с колен и хлопнул его по плечу. Еще немного постоял он у входа, принимая благодарность и пожелания добра, после чего вошел внутрь.

Любовница вернулась, все еще изнемогая от любви. Но первая ссора между любящими всегда ложится на их чувства неизбывной тенью. В былые времена, мне кажется, Александр расцеловал бы того старца.

Пришла ночь. Царь пригласил нескольких друзей на ужин. На его рабочем столе все еще лежали планы перехода через реку; воск еще не разглажен на табличках, хотя и перечеркнут парой резких взмахов бронзовым стилосом. Ложась спать, Александр был тих; я отчетливо представил себе, как он всю ночь ворочается с боку на бок. Поставив ночной светильник на место, я встал на колени у изголовья.

— Я пойду за тобою до самых далеких берегов этого мира, хотя бы они лежали в тысяче лиг отсюда…

— Лучше оставайся здесь, со мною, — ответил мне Александр.

Он даже не подозревал, насколько измаялось без любви его тело, но я знал это точно. И взял немного горевшего в нем огня, который, будучи заперт в печи, постепенно опалял ему сердце. Да, пусть даже я не мог привести к Александру Гефестиона, той ночью царь был рад мне. Убедившись, что сон его крепок, я ушел в свой шатер, — но не раньше.