Глава III

«Наружный осмотр трупа показал... Бледные кожные покровы... гусиная кожа... красный цвет трупных пятен... вокруг отверстий рта и носа розовато-белая мелко-пузырчатая пена. Хорошо выраженная мацерация кожи на верхних и нижних конечностях (побеление и разрыхление эпидермиса, окаймляющего ногтевые ложа, и эпидермиса ладонной поверхности концевых фаланг пальцев)...

При вскрытии грудной клетки наблюдалась резко выраженная эмфизема легких, которые заполняли собой грудную полость, прикрывая сердце. На их задне-боковых поверхностях хорошо видны отпечатки ребер. Вследствие значительного отека легкие на ощупь тестообразные. Под висцеральной плеврой — пятна Пальтауфа (кровоизлияния красновато-розового цвета). Под висцеральной плеврой и эпикардом — пятна Тардье. Сама висцеральная плевра несколько мутновата, точно так же, как и слизистая оболочка трахеи и бронхов. Ложе желчного пузыря и его стенка с выраженным отеком. В серозных полостях значительное количество транссудата, что указывает на пребывание трупа в воде в течение 6—12 часов. О том же свидетельствует наличие жидкости в барабанных полостях среднего уха.

...При лабораторных исследованиях на предмет выявления фитопланктона в крови, паренхиматозных органах, костном мозге длинных трубчатых костей было взято по сто граммов печени погибшего, его мозга, почек и костного мозга, которые после измельчения...»

Подавив рвотную судорогу, капитан Юрберг, которого мутило уже с первых фраз этого документа, налил себе из сифона стакан содовой и крупными глотками выпил ее.

Тегнер сочувственно посмотрел на шефа, он тоже не переносил подобного рода писанину. Такие бумаги предназначены для полицейских крыс, а не для офицеров, если даже они вынуждены служить своему королю не в гвардии, а в контрразведке.

Полицейский комиссар, тощий и мрачный, скучно смотрел в окно. Зато прибывший с ним врач, составитель документа, который произвел такое сильное впечатление на Юрберга, лучился добродушием и жизнерадостностью. За время работы в контрразведке Юрберг пришел к неожиданному выводу, что все представители этой гнусной профессии судебных медиков отличаются поразительным жизнелюбием и какой-то игривой веселостью, обычно свойственной девицам из публичного дома, которых гётеборгские ханжи именуют «жертвами общественного темперамента».

Врач поймал взгляд Юрберга и, сдерживая улыбку, словно собираясь рассказать забавнейший анекдот и опасаясь при этом предвосхитить реакцию слушателей, лишив их тем самым части предполагаемого удовольствия, интригующе сказал игривым голосом «жертвы общественного темперамента»:

— Планктон таким оригинальным способом мы выявляем впервые. Исключительно остроумная метода,— заверил он, со сдержанным весельем оглядывая присутствующих.— Вам никогда не приходилось видеть, как готовят паштет из гусиной печенки? Мы берем с разрешения покойника у него весь его ливер — печень, мозги, почки, измельчаем, засыпаем в колбу, заливаем пергидролем и кипятим себе на маленьком огне, как и...

— Мы с господином капитаном не гурманы и не любим паштета из гусиной печени,— оборвал врача Тегнер.

— Ну, гусиный паштет я привел для примера,— сказал врач.— Не следует все понимать буквально. А вообще- то...— но, что-то сообразив, обиженно умолк.

В наступившем молчании Юрберг дочитал до конца судебно-медицинский протокол. Из него следовало, что непосредственной причиной смерти Сивара Йёргенсона было утопление. Вот и чудесно! Что может быть лучше несчастного случая? Покойник, например, мог захотеть ночью поплавать... Неубедительно? Еще как убедительно! Почему, спрашивается, ему не могла прийти в голову такая фантазия после нескольких бутылок вина, выпитых в этом французском ресторанчике? Недаром говорят, что пьяному море по колено. А озеро Меларен не море. Оно пьяному даже не по колено, а по щиколотку. Не подходит этот вариант — пожалуйста, другой: просто свалился в воду. Гулял пьяный по набережной и упал в озеро. Какой с пьяного спрос? Куда хотел, туда и свалился. Швеция, черт побери, демократическое государство. Каждый подданный шведского короля — и в пьяном и в трезвом виде — имеет законное право распоряжаться своей жизнью как ему заблагорассудится. Все в его власти. Он может стать миллионером, утопленником или же, если полный дурак, полицейским врачом.

Да, более подходящую версию, чем несчастный случай, не придумаешь.

Она, по мнению Юрберга, должна была устроить всех, в том числе и покойника. А почему и нет? В конце концов хранитель Картинной галереи был пусть и плохим, но христианином, а христианину не положено хранить зла на врагов своих. Да и был ли Ковильян врагом Йёргенсона? Вряд ли. Похоже даже, что они испытывали друг к другу нечто вроде симпатии. И если все-таки Ковильян оглушил и сбросил Йёргенсона в озеро (факты, которыми располагала контрразведка, не оставляли на этот счет никаких сомнений), то это объяснялось не враждой, а естественным чувством служебного долга. Видимо, Йёргенсон чем-то помешал немецкой, французской или иной разведке, которой теперь оказывает услуги бывший русский. А Ковильян всегда честно отрабатывал полученные им деньги, вне зависимости от того, были ли это немецкие марки, французские франки или американские доллары. Отправляя Йёргенсона в лучший мир, он наверняка не испытывал к нему недобрых чувств, а может быть, даже скорбел в глубине души, что вынужден убивать столь симпатичного и милого ему человека.

Несчастный случай представлялся Юрбергу самой идеальной версией, тем более что Ковильян находился теперь далеко и арестовать его шведские власти при всем своем желании уже не могли. Зачем же создавать трудности полиции, контрразведке и подбрасывать дурно пахнущую сенсацию вездесущим репортерам? Как говорят русские? Не следует хозяевам самим выносить сор из собственного дома. Это и так сделает их прислуга.

Юрберг положил акт полицейского врача на стол, тщательно вытер носовым платком пальцы, которые только что держали эти исписанные мерзкими фиолетовыми чернилами листы дешевой шероховатой бумаги.

— Итак, господин...

— Барк,— поспешно подсказал судебный медик.

— Итак, господин Барк, вы считаете, что произошел несчастный случай, утопление? — утвердительно сказал Юрберг и увидел боковым зрением, что полицейский комиссар отошел от окна, перед которым он стоял, и одобрительно мотнул своей узкой, как у шотландской овчарки, головой. В этом вопросе у контрразведки и полиции было полное и молчаливое взаимопонимание.

— Я бы так не сказал, господин капитан...— замялся Барк.

— Вон как? — немного преувеличенно удивился Юрберг.

— Я отмечал в акте травму в области затылка...

— Помню.

— Так вот, механизм ее возникновения...

— Но это повреждение вполне могло быть и посмертным, например, от удара багром, когда труп извлекали из воды,— возразил Юрберг.— Ведь вы, насколько я понял, высказываетесь по этому вопросу весьма предположительно, не так ли?

— Вы правы,— согласился врач.— Но в совокупности с другими обстоятельствами...

— Что вы конкретно имеете в виду?

— Трудно предположить, чтобы человек, даже в сильной степени алкогольного опьянения, решил вдруг ночью в одежде поплавать по озеру. Еще труднее представить, что его угораздило свалиться в воду и тут же утонуть. Ведь ему для этого следовало вначале вскарабкаться на парапет.

— А вы часто пьянствуете, господин Барк?

Полицейский врач был явно шокирован.

— Я член общества трезвости и за последние двадцать лет ни разу не прикоснулся даже к пиву.

Юрберг улыбнулся.

— Горжусь знакомством с вами, господин Барк. Это поистине прекрасно — прожить жизнь с незатемненным сознанием. На вашей стороне все преимущества... кроме одного: вам трудно проникнуть в ПСИХОЛОГИЮ пьяницы.

— Вы хотите сказать, господин капитан, что покойный был горьким пьяницей?

— Увы.

Полицейский комиссар, кажется, понял, что пришло время и ему внести свою лепту в версию о несчастном случае или самоубийстве, что тоже, хотя и в меньшей степени, устраивало полицию. Он кашлянул и бесстрастно сказал:

— На допросе горничная покойного Биргитта Рюдбек показала, что в состоянии алкогольного опьянения господин Йёргенсон был способен на самые эксцентричные поступки. В июле прошлого года, например, его задержали в голом виде на улице и с помощью полицейского отправили домой.

Врач был потрясен.

— В голом виде?

— В абсолютно голом,— заверил комиссар с брезгливой гримасой.— На нем были только шелковые носки и лакированные штиблеты. Ну и цилиндр на голове...

Похоже, что шелковые носки и лакированные штиблеты в совокупности с цилиндром окончательно подавили в члене общества трезвости всякую способность к сопротивлению. Человек, который появился на улице только в носках и штиблетах, водрузив на голову цилиндр, был способен на все.

Юрберг не был уверен в достоверности сведений, сообщенных комиссаром криминальной полиции. Более того, он был уверен в их недостоверности, так как всего два часа назад беседовал с Биргиттой Рюдбек, которая отзывалась о своем покойном, как о человеке, не чуждом радостей жизни, но знающем меру во всем, в том числе и в вине.

Но он не мог не отдать должного комиссару. Несмотря на поразительное сходство с шотландской овчаркой, тот был явно не глуп. В его маленькой голове хватало места для мыслей. Видно, он, Юрберг, недооценивал умственные способности полицейских чиновников, о тупости которых приятно было рассказывать анекдоты. Впрочем, может быть, комиссар просто счастливое исключение. Но как бы то ни было, а версия о несчастном случае или, на худой конец, самоубийстве, что было, конечно, менее желательно и более хлопотливо, теперь превращалась из шаткой гипотезы в документально заверенную аксиому, ибо полицейский врач уже потянулся за ручкой, чтобы внести в свой акт соответствующие уточнения.

Итак, ко всеобщему удовлетворению дело об убийстве по невыясненным мотивам Сивара Йёргенсона агентом секретных служб ряда стран Честимиром Ковильяном, он же Вольдемар Корзухин, он же Иван Стрепетов, превратилось в восемь газетных строк, набранных петитом, о несчастном случае, который произошел с господином Йёргенсоном, мир праху его!

И Юрбергу казалось, что больше он никогда не вернется к этому скользкому и запутанному делу, теперь уже, слава богу, архивному. Но он к нему все-таки вернулся, правда, ненадолго. И произошло это не через несколько лег, а ровно через день после весьма скромных похорон несчастного Сивера Йёргенсона, которого комиссар во имя спокойствия стокгольмской полиции и шведской контрразведки безвинно превратил в горького пьяницу и заставил нагишом бегать по улицам, оставив ему лишь носки, штиблеты и цилиндр.

В тот день вошедший в кабинет Юрберга лейтенант Тегнер торжественно положил на стол шефа перлюстрированное письмо, адресованное в Петроград, как русские с 1914 года официально именовали Петербург.

По лицу Тегнера легко было догадаться, что это не просто одно из пятидесяти и шестидесяти писем, которые ежемесячно перлюстрировались специальным сотрудником отдела надзора за иностранцами, а нечто представляющее собою особый, если не исключительный интерес для капитана Юрберга.

Письмо предназначалось некоему Решетняку и было написано по-русски.

Тегнер достал из папки перепечатанный на пишущей машинке шведский перевод и протянул его капитану. В ответ на вопросительный взгляд Юрберга сказал:

— Совершенно верно, господин капитан.

Юрберг взял листки перевода.

«Дорогой Володя,— читал капитан,— в силу стечения ряда обстоятельств я случайно стал обладателем сведений, представляющих, как ты поймешь, исключительную важность. Думаю, что о содержании моего письма следует поставить в известность не только ВЧК, но и Совнарком республики. Но ты в такого рода делах человек более опытный, чем я, тебе и решать. А дело заключается в следующем...»

Дочитав до конца двенадцать страниц машинописного текста, Юрберг понял, что, назвав это письмо комментарием к убийству Йёргенсона, Тегнер явно преуменьшил его значение. Новый документ, основанный на рассказе официанта, который обслуживал в зимнем саду популярного ресторана Йёргенсона и Ковильяна, играл значительно более важную роль в этом темном деле. По существу, он подсказывал новое решение того самого уравнения со многими неизвестными, над которым напрасно бился все эти дни капитан Юрберг. Теперь было ясно, для чего Ковильян прибыл в Стокгольм, понятны его отношения с Йёргенсоном, интерес к масонам и розенкрейцерам и возможные мотивы убийства хранителя картинной галереи.

Да и старик филер явно недооценивал круглолицего гарсона. Как видно из письма, тот умел не только слушать, но и анализировать услышанное, делать из него соответствующие выводы. Умница гарсон! Такой гарсон был бы нелишним и в шведской контрразведке. Во всяком случае, лейтенанту Тегнеру было бы чему у него поучиться. Правда, гарсон, похоже, не продал, а безвозмездно уступил полученные им сведения, но бескорыстие все-таки не самый главный недостаток секретного сотрудника, хотя Юрберг и предпочитал иметь дело с людьми, которые умеют ценить свой труд и уважительно относятся к деньгам. Но это уже несколько из иной области.

Письмо было подписано Водовозовым. Иваном Водовозовым.

Что же связывало этого Водовозова с Визельгреном — так звали круглолицего гарсона?

Сейчас, конечно, это никакого значения не имело, но капитан понимал, что подобные сведения могут пригодиться завтра или послезавтра.

— Поздравляю и пророчу вам блестящую карьеру, Тегнер. Письмо просто великолепно.

Тегнер развел руками.

— Случайность, господин капитан.

— Счастливая случайность не каждого любит. У нее свои фавориты. Визельгрен, разумеется, социал-демократ?

— Совершенно верно, господин капитан.

— Свобода, равенство, братство? Что ж, совсем неплохой лозунг, особенно если на практике он осуществляется в другой стране, например, в России... Но у нас демократия, и каждый швед выбирает пиво и партию по своему вкусу и усмотрению. Так что партийная принадлежность — личное дело Визельгрена. А что из себя представляет этот Водовозов?

Тегнер сказал, что в отделе надзора за иностранцами стокгольмской полиции автор письма числится среди нежелательных лиц, хотя ни в чем предосудительном замечен не был. Член партии эсеров, он после какого-то эксцесса эмигрировал из России во Францию. В Швеции, как значилось в досье, он оказался в марте 1917 года, как раз к тому времени, когда в Стокгольме лидером русских большевиков В. Лениным (Ульяновым) было создано Заграничное представительство ЦК РСДРП(б). Это представительство вскоре стало издавать "Русский бюллетень «Правды»" на немецком и французском языках и журнал «Вестник русской революции».

Водовозов, по рекомендации то ли Карла Радека, то ли кого-то еще из руководителей Заграничного представительства ЦК РСДРП(б) в Стокгольме, был зачислен метранпажем в типографию, которая печатала эти издания.

Рабочие типографии обычно обедали в находящейся поблизости кухмистерской, где служил в то время кельнером Визельгрен. Тогда-то круглолицый официант и познакомился, а затем подружился с этим русским, который с января 1918 года снимает у него комнату с полным пансионом. Водовозов одинок, нелюдим, политической деятельностью не занимается, никаких контактов с представителем большевиков в скандинавских странах Вацлавом Воровским не имеет. Последнее подтверждалось и самим письмом Водовозова. «Можно было бы, конечно, обратиться и к Воровскому,— писал он,— но, во-первых, насколько мне известно, Воровский сейчас находится в Норвегии, а дело не терпит отлагательства, а во-вторых, я с ним не знаком и не имею никакого желания знакомиться. К большевикам у меня отношение прежнее: октябрьский переворот я считал и считаю авантюрой, так что на этот счет ты не заблуждайся. Но сведения, которые я тебе сообщаю, затрагивают не столько их интересы, сколько интересы России. Правительства ж, как известно, приходят и уходят, а Россия остается».

— Насколько я понял, господин Водовозов не поддерживает постоянную переписку со своим адресатом? — спросил Юрберг.

— В отделе надзора за иностранцами уверяют, что в текущем году это первое письмо, отправленное Водовозовым в Петербург.

— А об адресате господина Водовозова имеются какие-либо сведения?

— Никаких,— покачал головой Тегнер.— Правда, из письма Водовозова следует, что они вместе находились в эмиграции во Франции и что господин Решетняк большевик...

Что следовало из письма, Юрберг знал не хуже своего подчиненного.

— Если господину капитану угодно, я побеседую с Водовозовым,— предложил Тегнер.

— О чем? — удивился Юрберг.— Я надеюсь, что мне не нужно вам объяснять, что в Швеции, слава богу, существует тайна переписки и она свято соблюдается всеми государственными чиновниками.

Тегнер улыбнулся и наклонил голову.

— Вы, как всегда, правы, господин капитан. Прикажете приобщить письмо к досье на Ковильяна?

— Вы меня сегодня удивляете своей забывчивостью,— сказал Юрберг.— То вы забыли о существующей в нашей стране тайне переписки, то запамятовали, что шведское почтовое ведомство — лучшее в Европе. У нас, Тегнер, письма никогда не исчезают. Их всегда быстро и аккуратно доставляют адресатам. И я надеюсь, что это письмо не станет печальным исключением из этого прекрасного правила. Пусть у господина Водовозова и его адресата не будет никаких претензий ни к шведской почте, ни к нам с вами.

— Вы хотите, господин капитан, чтобы ВЧК получила сведения о Ковильяне?

— Нет. Я хочу лишь одного: чтобы шведская почта не ударила лицом в грязь,— объяснил Юрберг.— Что же касается взаимоотношений нашего друга Ковильяна с русскими большевиками, то это их дело. Вас же я попрошу помочь шведской почте отстоять свое реноме в тяжелых условиях мировой войны.

— Я не пожалею для этого никаких усилий,— заверил капитана Тегнер,

— Пожалуйста, господин лейтенант. Я и шведская почта рассчитываем на вашу энергию, патриотизм и изобретательность. Письмо господина Водовозова должно быть доставлено в Петербург так же быстро, как и в мирное время,— сказал Юрберг. А когда лейтенант, щелкнув каблуками, направился к двери, начальник контрразведки остановил его.— Простите, Тегнер, вы случайно не знаете — большевики вешают или расстреливают?

— Расстреливают, господин капитан.

— Жаль,— огорчился Юрберг.— Я предрек Ковильяну быть повешенным. Выходит, я ошибся.


Загрузка...