Перстень вьюги

МАРТИН ЛААР

Еще не оправившийся от контузии, Дягилев тупо и равнодушно выслушал сообщение: Черемных отправили в Ленинград, в госпиталь. Раздробило плечевую кость. Потеряла много крови…

Только позже он почувствовал невыносимую тоску и боль в сердце. Жизнь показалась бессмысленной. В глубине мозга настойчиво стучали слова, стихи. Блок. Она любила их читать…

Впервые Бубякин испытал к своему сопернику чисто человеческую жалость. Да и сам он страдал не меньше Дягилева. А Дягилев совсем сник. Лицо черное, деревянное. Снова замкнулся, ушел в себя.

Бубякина представили к очередному ордену. Говорят, предчувствие — чепуха, предрассудок. А чем бы все кончилось, если бы в ту ночь Бубякин не предугадал всего? Щемило внутри, хоть вой. Всю ночь ворочался. Не выдержал. Уговорил Охрименко выдвинуться в лощину. Подоспели хоть и не совсем вовремя, но все же отбили…

Награда не радовала Бубякина. Лучше бы совсем ее не было, этой награды!

Но Бубякин всегда отличался сметкой и последнее обстоятельство решил использовать с выгодой для себя.

— Вы должны мне помочь, — обратился он к Дягилеву.

Тот с хмурым безразличием уставился на матроса:

— Чем я могу помочь вам?

— Дело весьма деликатное. Хочу выступить по ленинградскому радио, поделиться боевым опытом.

— Выступайте. Я-то при чем?

— Говорить я не мастак. Болтать, конечно, могу, ежели перед своими. А по-научному — образования не хватает. Все-таки шесть классов. Написали бы на бумажке, а я прочитаю — и дело с концом. Кроме того, Гуменнику намекнуть не мешало бы: обещал, мол. Вам удобнее. А то получится, будто я навязываюсь со своим опытом.

Но Дягилев оказался куда проницательнее, чем предполагал матрос.

— Я помогу вам, Бубякин. Разыщете ее, передадите от меня небольшую записку. Гуменнику сегодня же скажу.

— Только бы не умерла… — проговорил матрос, и голос его дрогнул… — Мало ли случаев… Заражение крови или еще что. Торопиться надо. У доктора в ногах валяться буду. От всего нашего подразделения… — добавил он.

Болезненно щурясь, начальник штаба Гуменник выслушал Дягилева.

— А вы присаживайтесь, товарищ кандидат наук. Могу поздравить: лейтенанта вам присвоили. Солдат спит — служба идет. Придется вам заменить Черемных.

Говорил он все это безрадостным тоном, как всякий бесконечно усталый человек. Но чувство юмора в нем жило, несмотря ни на что. Неожиданно он улыбнулся так, что узенькие щелки глаз совсем ушли под рыжие брови, проговорил:

— А ловко это вы с Бубякиным придумали! Только ничего из вашей затеи не выйдет: к Черемных никого не пускают. Очень слаба. Лежит в гостинице «Англетер» — там теперь госпиталь. Выступление Бубякину устроим с нашего радиоузла. В Ленинград отлучаться не стоит.

Дягилев жил какой-то странной жизнью. Двигался, жевал, спал, объяснял новичкам устройство оптического прицела, ходил на позицию. Но внутри будто образовалась пустота. Ему недоставало Наташи. Интерес к научным изысканиям был утрачен. Все собирался написать профессору Суровцеву, изложить суть своего открытия. Но всякий раз откладывал. На глазах гибли люди, и мысль о большой машине, о строгой фокусировке потока частиц казалась далекой, нездешней. Да и точен ли он в своих выкладках? Догадки, догадки… Он умел молчать. Еще ни разу не высказал вслух того, что иной раз камнем лежит на сердце. Человек должен уметь молчать. В многословии всегда растворяется зерно сущности. Молчание пластами лежало в его душе. Но ум продолжал отстранять себя от всего, культивируя боль, тревогу за Наташу.

У него появилась потребность уединяться, и теперь очень часто уходил на передний край. Обычно сопровождал его Бубякин, который с некоторых пор тоже сделался молчальником. В одном из брошенных домов Дягилев нашел целую библиотеку. Перечитал байроновского «Манфреда» — и возникла некая духовная близость с этим литературным персонажем; перечитал «Героя нашего времени», но контакта с Печориным не возникло; в который раз пытался одолеть «Фауста» Гете и отложил его, запутавшись в сложной символике образов. Он «примерял» мятежные литературные образы к себе, чтобы понять себя, взглянуть на себя как бы со стороны, но, увы, все герои казались ходульными, «красивыми» — они не умели страдать по-человечески. А возможно, демонизм вообще не присущ ему? Горбатое словечко — демонизм. Демонизм, по-видимому, — особый род истерии. В каждом сидит ограниченность, от нее все метания, неразбериха в чувствах и симпатиях; если бы обладать такой мощью ума, чтобы одним рывком вырваться из этой раковины, подняться над всем!.. Наверное, чтобы возвыситься над частностями бытия, нужно познать что-то самое главное, и тогда твои метания плотно лягут, наподобие цветной смальты, в общую мозаику.

Он много размышлял о непостижимости людской натуры. Оказывается, можно привыкнуть даже к войне, к этому эфемерному полубредовому существованию.

Он любил фантазировать. Иногда ему представлялось, будто уже найден тот таинственный фактор, который здесь, в земных условиях, может замедлять ход времени. И вот время для него, Дягилева, почти остановилось. Для него время течет совсем по-иному, чем для остальных людей. Вокруг стреляют, убивают, делают перебежки. Время не властно только над Дягилевым. Толпы, армии проходят у него перед глазами. Ползут армады стальных чудовищ, созданных разумом, энергией людей, ощетинились стволами сотни, тысячи, сотни тысяч пушек, крылатые машины низвергают на землю смерть. Это какой-то процесс, который, может быть, необходим хотя бы для того, чтобы это никогда больше не повторилось, чтобы человек-творец не пробирался крадущейся звериной походкой, чтобы каждый мог открывать свою комету, строить мирную машину, думать в тиши лабораторий и обсерваторий над загадками бытия.

И вот он, Дягилев, очутился на испытательном полигоне истории, где бушуют не строгие однозначные законы, а тенденции. Фашисты подошли вплотную к Ленинграду, в городе — стужа и голод; но никто не сомневается в окончательной победе. Почему так? Глубокая внутренняя убежденность в своей силе, в какие-то глубоко скрытые резервы духа. В людях словно бы исчезла довоенная неопределенность. Даже тот, кто никогда не держал оружия в руках, вдруг осознал себя единственным защитником, обрел острую историческую память, вспоминая былые победы народа.

В детстве на Николая большое впечатление произвел рассказ английского фантаста о некоем джентльмене, умевшем творить чудеса. Николай придумал тогда логическую игру: он вообразил, что обладает подобным даром, и стал творить чудеса. Прежде всего он исцелил мать, умирающую от рака. Потом исцелил всех слепых, больных, искалеченных. Очистил землю от зла, сделал всех счастливыми. Тогда у него не хватало воображения, чтобы хотя бы мысленно творить чудеса. Позже он бродил по набережной Невы в окружении великих умов прошлого, поражал их достижениями современной цивилизации. И будучи уже взрослым, ученым, он иногда по укоренившейся привычке продолжал эту странную логическую игру. По тем задачам, которые он ставил сейчас мнимому чудотворцу, Николай определял, насколько поумнел за последнее время. Логическая игра отвлекала от забот, от мелочей жизни.

А здесь, на Пулковских высотах, он жаждал лишь одного чуда: увидеть Наташу. И трудно было судить, поумнел он или поглупел. Он-то, вооруженный научными теориями, знал, что чудес на свете нет. Другое дело, если бы обстоятельства подчинялись человеческим желаниям!

Но чудо все-таки поджидало Дягилева. Это было невеселое, печальное чудо. И все-таки чудо, пусть его даже называют стечением обстоятельств.

Они сидели с Бубякиным в окопчике на сравнительно пустынном участке переднего края. Они приходили сюда вот уже в четвертый раз, выжидали. Но там, на вражеской стороне, будто все вымерло. По-прежнему мело. Даже в толстых подшитых валенках мерзли ноги. В обширном пространстве между небом и землей двигалась плотная снежная стена. Да, враг стал очень осмотрительным, осторожным, прочно засел в теплых блиндажах.

Вечерело. Они собрались уходить, когда Бубякин легонько толкнул Дягилева в бок.

Сомнений быть не могло; словно раздвигая руками летучую снежную пелену, по равнине шел человек. Шел, спотыкаясь, низко наклонив голову. Это казалось непостижимым: идти вот так на самой передовой.

Бубякин взял его на прицел.

— Отставить! — прошептал Дягилев. — Нужно взять живым…

Брать «языка» не входило в обязанности снайперов. Но тут был исключительный случай: «язык» сам шел в руки. Гуменник только порадуется…

Однако неизвестный, словно угадав, какая опасность ему угрожает, упал в сугроб, замер и в течение часа не подавал признаков жизни. Мгла уплотнялась. Бубякин нервничал. Он прямо-таки трясся от возбуждения. Вот он приводит «языка» в штаб. Оказывается, фашистский диверсант! Гуменник пожимает Бубякину руку, говорит:

«Порадовал. Утер нос разведчикам. Валяй в Ленинград, делись опытом».

И, ослепленный этим видением, матрос решился на отчаянный шаг.

— Я его сцапаю! Вы прикрывайте. В случае неувязки…

Дягилеву поставить бы матроса на место: не своевольничай, мол, не наша забота «языка» брать. Но он промолчал. Приняв молчание за знак согласия, Бубякин выбрался из окопчика и, зарываясь в снег, пополз в обход. Тьма сгустилась до такой степени, что впереди уже ничего нельзя было разобрать. Только слышно было, как визжит ветер. Настроение Дягилева вконец испортилось. Скованный холодом, он все вглядывался в тугую пелену, отплевывался от колючей снежной пыли. Зачем он отпустил Бубякина? Что происходит там, впереди? Глупость. Безрассудство… Может быть, матросу нужна помощь, а он словно примерз к своему окопчику… Дягилев в первый раз осознал, до какой степени он легкомысленный, безответственный человек. Сквозь скрежет метели будто бы послышался стон. И вдруг загремело над самым ухом:

— Приволок! Полудохлый. Наверное, обморозился. И на немца вроде не похож. Вот ноги тряпками обернуты…

«Язык» в самом деле почти не подавал признаков жизни.

— В медсанбат! Там его быстро приведут в чувство, — распорядился Гуменник.

Только в свете лампы Дягилев мог рассмотреть неизвестного как следует. Худое до синевы лицо, глубоко провалившиеся глаза, светлая бородка. Николай вздрогнул.

— Мартин Лаар!

Гуменник вопросительно поднял бровь.

— Вы его знаете?

— Он мой друг, Мартин Лаар. Математик. Вместе работали в лаборатории. Он эстонец. Наверное, бежал из плена…

— Достаточно. Доложите обо всем подробно в штабе. Не будем мешать медикам.

…Дягилев с нетерпением ждал, когда его допустят к Мартину. Но его не допускали. Дня через два Гуменник сообщил, что эстонца увезли в Ленинград.

— Он пришел в себя?

— Да.

— Говорил что-нибудь?

— Кое-что говорил.

— Как вы кумекаете, Николай Андреевич, мы шпиона поймали? — допытывался Бубякин.

— Глупости! Лаар — великий математик, сын революционера…

— Значит, в Ленинград опять не отпустят.

— Теперь-то, Бубякин, наверняка отпустят, — проговорил Дягилев задумчиво. — Очень скоро отпустят. Правда, не всех, а некоторых. Чудо не должно быть половинчатым. На то оно и чудо.

Полковник не был похож на тех фронтовых офицеров, которые вечно почему-то измазаны глиной, одеты в большинстве случаев не по форме, и их можно отличить от солдат разве что по особому выражению лица да по властным, отрывистым фразам. Офицер всегда офицер. Звание как бы возвышает его над остальными людьми, дает ему право некой категоричности в каждом слове, в каждом жесте. Дягилев научился почти безошибочно отличать командира роты от командира взвода, командира батальона от командира роты. У начальников служб в каждом движении подчеркнутая смирная степенность. Самым громогласным почему-то бывает начальник артиллерии.

Но полковник, пригласивший Дягилева в просторный кабинет, относился, по-видимому, к особой категории, и невозможно было определить род его занятий.

Он был предельно аккуратен, гладко причесанные волосы, сверкающие носки хромовых сапог. Только в таком вот просторном кабинете со шторами и ковровой дорожкой можно было хотя бы на время не думать, что вокруг война, голод, бомбежки и что товарищи сидят в окопах по пояс в талом снегу и грязи. Да и голос полковника звучал по-мирному неторопливо.

— То, что вы владеете немецким языком, — прекрасно, — говорил он. — Пригодится. Тамошние места знаете — тоже очень хорошо. Нужно разыскать деда Юхана или его внучку Линду Лаар. Действуйте по обстоятельствам. Осторожность и еще раз осторожность. Андрус должен получить план склада. Кого бы вы хотели взять с собой?

— Матроса Бубякина.

— Надежный?

— Да, разумеется. В прошлом был кладовщиком в складе взрывчатых материалов. Служил в Эстонии.

— Такой человек может пригодиться. Утверждается! Еще что?

— Мартин Лаар будет жить? Мне бы хотелось встретиться с ним.

— Лаар пока в тяжелом состоянии. Ноги пришлось ампутировать. Вот когда вернетесь…

— Хорошо. Но я прошу передать ему письмо. Здесь говорится о новом принципе ускорения, математические выкладки. Его это порадует.

— Будет сделано.

Теперь Дягилев знал все. Его бил озноб. Он не мог представить себе здорового, веселого, лукавого Мартина без ног. Теперь он знал его историю. Пленные, а в их числе и Мартин, строили на побережье подземный минно-торпедный склад, долбили кирками землю. Солдаты подгоняли их прикладами. Когда строительство склада было закончено, пленных повели на расстрел. Конечно же, в целях сохранения военной тайны… Мартину удалось бежать.

Он очнулся ночью в заснеженном рву. Понял, что ранен. Раздумывать было некогда. Возвращаться в хижину деда Юхана не имело смысла. Он выбрался из рва и побежал.

Сколько времени бежал, не помнил, но бежал в сторону от моря на северо-восток. Потом выбился из сил, упал в снег. Лежал и плакал от нервного потрясения. Днем зарылся в сугроб, все чудились преследователи.

Если бы Мартин мог знать, что неподалеку от того места, где пленные строили склад, действует партизанский отряд знаменитого Андруса!.. Но Мартин этого не знал. День за днем пробирался он среди деревьев, покрытых тяжелым инеем, полагаясь лишь на чутье да на звезды. Чем он питался? Даже сам не мог бы сказать, припомнить. Возможно, ничего не ел вообще, а может быть, жевал горькую хвою, голенастые стебли прошлогодней травы, мерзлые ягоды. Он хотел во что бы то ни стало увидеть своих — и это было главным. Ноги ничего не чувствовали. Они были как деревяшки. Он понимал, что ног все равно лишился. Требовалось лишь выжать из них как можно больше. Лицо обморожено, пальцы рук словно сосульки. И все-таки он двигался, полз, избегал населенных пунктов. А что касается минно-торпедного склада, который строили пленные, он видел каждую штольню с закрытыми глазами. Он-то догадывался, для чего это подземное сооружение, прикрытое железной дверью и каменной стеной. Он понял, зачем строили ложные штольни, тоже прикрытые железными дверями, зачем прокладывали узкоколейку на пирс. Плато обрывалось к морю высоким скалистым уступом — глинтом. Штольни уходили в толщу глинта на десятки метров. Изо дня в день пленные долбили кирками породу, вывозили на тачках синюю глину. Их можно было принять за тощие синие привидения, так как глина была и на лице, и в волосах, и на одежде. Если Мартин падал от усталости, его били прикладами, топтали сапогами. Потом удивлялись: «Математик все еще жив!» В нем стремились убить волю, превратить в послушную скотину, растоптать человеческое достоинство. Он все шел и шел, пока не заграбастал его в свои железные тиски русский солдат. Так он попал к своим. Так он набросал в последние минуты сознания план немецкого склада. Он должен быть взорван… Обо всем этом ровным голосом рассказывает Дягилеву полковник и поручает ему связаться с партизанами Андруса и передать план склада. Предварительно Дягилев обязан изучить план до мельчайших подробностей, знать расположение штолен и скрытые подходы к ним наизусть. Операция тщательно продумана, разработана, Дягилев будет всего лишь связующим звеном. Так удачно получилось, что он знает и местность и язык. Составлена легенда: Дягилев и Бубякин — рыбаки. Бубякин якобы глухонемой. На случай встречи, разумеется. А лучше всего избегать подобных встреч. Глубокий тыл врага!..

— Мы не сомневаемся…

Голос полковника звучит так мирно, солидно, будто вылазка в тыл врага — самое простое, будничное дело. Зыбкость, неопределенность всего замысла как-то притушевывается. Конечно же, для полковника тут нет ничего особенного и волнующего: если Дягилева и Бубякина схватят или же они погибнут в перестрелке с фашистами, вслед за ними будут выброшены другие люда, более опытные. Даже если придется повторить операцию несколько раз, план склада с минами и торпедами все равно будет доставлен Андрусу. Склад должен быть взорван!

Все это понимал Дягилев: он брал на себя огромную ответственность. Сумеют ли они справиться с необычайным заданием?.. Как все это будет, когда их сбросят на парашютах?..

Нет, о собственной безопасности он не думал и был уверен: они с Бубякиным прорвутся сквозь любые заслоны.