Первая министерская

Глава тринадцатая

В городе на кирпичных стенах, на заборах, на столбах — зеленые листы с большими черными буквами:

ПРИКАЗ

Прохожие останавливаются, водят пальцами по жирно отпечатанным строкам, топчутся на месте, идут дальше. Иной начнет читать торжественно, по складам первые строки, а затем заскучает и, пропуская текст, прямо переходит к подписи:

ВОИНСКИЙ НАЧАЛЬНИК, ПОЛКОВНИК ЯБЛОНСКИЙ.

Высокая старуха в платочке переложила из руки в руку плетенку, из которой глядели хвосты свеклы, брюквы, сельдерея, и прилипла к красной стене духовного училища, тоже украшенной зеленым листом приказа.

— Опять народ в Манчжурию погонят. Конца-краю нет…

— Чего-чего, а народу у нас хватает, — сообщил широкоплечий мужчина в фартуке, какие носят мясники и зеленщики.

— Тебя, толстомордого, как это не забрили до сих пор? — вмешалась рыхлая булочница с ситцевым животом в муке.

— До меня не дойдет, — улыбнулся во все лицо человек в фартуке. — Я белобилетник.

— По харе тебе само на войну идти. Тебя апонец спужаетси.

— Небось воинскому взятку дал, — исподлобья посмотрел на него рабочий.

Белобилетник быстро смахнул с лица улыбку.

— А ты прикрылся бы, приятель. А то я тебя за воротник — да к господину городовому.

— Эк тебя к господам тянет. А мы на господ давно… положили…

— А жидов что, тоже призывают? — выскочил из аптеки парнишка с рыжим чубом, без шапки. — Они небось все белобилетники.

— Ничего, макаки всем шимозу пропишут. Вернетесь ученые, — буркнул рабочий. Он плюнул, надвинул на глаза картуз и пошел в сторону.

— Ой, бить бы надо, ой, бить надо!.. — закачал головой белобилетник. — Да некому.

— А ты, парень, не горюй. Если бить охота, валяй за мной. Я тебе покажу дорогу, — сказал рыжий чуб и потянул белобилетника за рукав.

— Довольно наблюдать базарный патриотизм, Андрюшка, пошли лучше в Народный дом, — предложил Ливанов. — Там собрание будет. Твой папахен не участвует?

— Что ты, заболел? Рискнет чиновной репутацией, но не пойдет.

— А мой попер самосильно. Шелковую рясу надел, надушился, умаслил голову елеем и двинул. Собирается ораторствовать. Из Киева сам Анатолий Иванович Савенко пожаловал. Говорят, разговаривает — плакать, смеяться будешь. Талантливый пройдоха.

— А он искренне?

— Андрюшка, а мы с тобой настоящие революционеры. Анатолия Ивановича Савенко не уважаем!

Андрей расхохотался.

— Андрюшка, а что, если пойти к Марущуку домой да и побеседовать с ним по душам? Теперь каникулы, он — все равно как не педагог, а мы — как будто не гимназисты. Интересно, почему это тебе пришло в голову? Разве гимназистам нельзя беседовать с преподавателем?

— А разве бывает, чтобы гимназисты ходили к преподавателям для бесед? Скажи сам.

— Положим, верно. Но мы этого как-то не замечаем.

— Да еще Марущук и педагог какой-то подозрительный…

Народный дом стоял на неразъезженной, поросшей травой площади перед кладбищем. Через высокий серый забор видны верхушки качелей, гигантских шагов и гимнастических трапеций. Бордовые платки, зеленые юбки, девичьи ленты цветным каскадом взлетают над частоколом, секунду постоят в воздухе и опять пропадают за забором.

Народный дом — это дань «отцов города» либеральной эпохе. Нужно же заботиться о народе. Нужно отвлекать его от забот и нужды. Все средства для этого хороши: и крестный ход ночью при огоньках, и дешевые балаганы, и качели, и буфет с казенным вином и селедочными хвостами, и крикливая ярмарка с копеечными коврижками и каруселью.

Дань была скудная. Длинный низкий зал — кишкой, без украшений, с тяжелыми скамьями без спинок. Стены сыплются и пачкают, низкие окна в толстых стенах напоминали крепостные казематы. Потолок навис над сценой, — кто повыше из актеров, все считали долгом потрогать его рукою. Вентиляции не было, и потому, когда в зал набивалась толпа, летом и зимой, здесь было душно, как в кабаке.

Разумеется, для монархического собрания можно было найти в городе место получше — большой театральный зал или залы дворянского и купеческого собраний, — но устроители митинга предпочли неудобный и тесный Народный дом. Русский христолюбивый и царелюбивый народ сам должен засвидетельствовать свою сыновнюю преданность царю.

«Народ» пожаловал в изобилии. На качелях с визгом и хохотом качались девчата, пестрые, как курицы, с длинными лентами в косах, и парни в сапогах-гармонь, в штанах, широких, как юбки. У входа на длинной скамье сели, словно подобранные, широкоплечие дюжие мужчины с буйными бородами и низкими лбами — лавочники и базарные торговцы, все члены Союза русского народа.

Среди пиджаков и синих рубах изредка мелькали чесучовые сюртуки — летняя форма чиновников, синие околыши, белые военные кителя и поповские рясы.

На крыльце в длинном купеческом кафтане с лысой головой стоял заправила городских монархистов — Андрей Степанович Кулеш, рядом с ним — соборный староста Никитенко, отец Давид Ливанов в нарядной шелковой рясе и еще два-три местных богатея — вожаки черной сотни.

— Кого они ждут? — спросил Андрей.

— Я ж тебе сказал, Савенку из Киева.

— А, и вы здесь, господа революционеры? — заорал вдруг над ухом Андрея вынырнувший из толпы Ленька Алфеев. — Только вас и не хватало.

— Чего орешь? — толкнул его локтем в бок Андрей. — Видишь, оборачиваются?

Ленька показал язык соседу-приказчику с золотыми кудряшками и без всякого смущения продолжал.

— А кого же бить будут, как не гимназистов? — трепался Ленька. — У нас же студентов нет. На бесптичье и поп — соловей.

— Ты уж больно востер на язык, как я вижу, парнишка! — сказал, поправляя пестрый галстук бабочкой, приказчик. — Как бы тебе по шапке не влетело. Ливолюционеров нашел — от горшка три вершка. Мы, ежели бить будем… найдем побольше.

— А ты тоже бить будешь, дяденька? — спросил Ленька.

— Кого надо, того будем.

— А ты бы ехал японцев бить, если у тебя кулаки чешутся.

— А у тебя затылок не чешется, ракло, босяцкая твоя морда?

— От такого слышу.

— Эх, я тебя! — развернулся приказчик. Но Ленька нырнул ему под руку, на ходу смазал по загривку и, подпрыгивая и гикая, скрылся в толпе.

— Держи! — завопил приказчик. — Христопродавец!

Но толпа в этот момент задвигалась, загудела, послышался шум подъезжающей коляски, и единственный в городе парный извозчик — лихач Филипп — подкатил прямо с вокзала киевского оратора.

Оратор в сером наглаженном пиджаке и мягкой шляпе поздоровался с Кулешом, Никитенкой, Ливановым и другими видными горожанами и прошел, не мешкая, в зал. За ним потянулась толпа народа во главе с «союзной гвардией».

Андрею и Косте так и не удалось проникнуть в зал. Ретивые слушатели даже в дверях поставили скамьи, забрались на них и всунули головы внутрь помещения, пытаясь услышать приезжего оратора.

Из переполненного испарениями зала долетали неясные, разорванные слова.

— … святая Русь…

— … престол…

— … жиды…

— … поборемся…

— … революция… -

выкрики, которые приезжий оратор бросал в переполненный зал с азартом, пафосом или деланным гневом. Зал сопел, пыхтел, рокотал, утирал пот и отвечал оратору частыми репликами.

— Ни черта не слышно. Не поймешь даже, хорошо он говорит или плохо, — сказал с досадой Андрей. — Любопытно все-таки, о чем могут толковать эти зубры.

— Не беспокойся, брат, такую философию разведут, что держись, — возразил Ливанов. — Ты бы моего папаню послушал. Начнет жарить текстами, потом философскими цитатами, комар носа не подточит. А для такой аудитории что еще нужно?

В зале громко захлопали в ладоши, а когда шум затих, послышался высокий фальцет отца Давида Ливанова.

— Братие! — надрывался священник. — Доколе поношение претерпим! Враг рода человеческого, диавол, простре крыла свои над нами, померкне солнце, и даже на престол царев паде тень.

— Ну, понес, — сказал Андрей. — О диаволе запел; хоть он и твой отец, Костя, а дурак.

— Ничего, Андрюша, я уже привык. Кончу гимназию, распрощаюсь и «до свидания» не скажу. А сейчас что же я могу сделать? Мне родителей на выбор не предлагали.

— Да ты не сердись. Но ведь правда, уж очень это что-то старомодное: «Крыло диаволово»… тьфу! Пойдем, Костя, ну их к черту!

— Катитесь, катитесь горохом по полю! — заорал на них какой-то «союзник» в картузе. — А еще гимназисты! Образованные!

Андрей хотел огрызнуться, но Ливанов потянул его за рукав.

— Брось, Андрюшка, нашел место. Видишь, бандит какой-то. Котлету из тебя сделает.

«Народ» повалил из зала гурьбой. Двое бородачей с медалями на штатских пиджаках тащили царский портрет, убранный бумажными цветами. Остановились на пороге, подняли, тряхнув бородами, портрет повыше и вынесли его на улицу.

Киевский оратор обмахивал вспотевшее лицо широкополой шляпой. Почтенные граждане утирали лица и шеи цветными платками, в которые можно было завернуть пару сапог с пиджаком в придачу. На улице сразу скопилась толпа.

— Манифестацию! — крикнул кто-то из ораторской свиты.

— Манифестацию! — подхватила толпа.

— Ванифистацию! — вопили мальчишки. Они разъезжали вокруг портрета на палочках и гоняли обручи, мотая кудлатыми, нечесаными головами в подражание филипповским рысакам.

— Нифистацию! — кричал, прислонившись к забору, чей-то малыш, фыркая и брызгая слюной.

— Устами младенцев глаголет бог, — пропел, дирижируя перстом, отец Ливанов. — Во благо будет пройти с ликом царским и священными хоругвями по всему граду до днепровской пристани. Пусть тысячи присоединяются к патриотическому шествию.

— Что ж, неплохо, — снисходительно поддержал киевский гость. — Надо срочно составить телеграмму в «Киевлянин» о могучем патриотическом порыве граждан вашего города. Срочную. Заметка еще может попасть в завтрашний номер.

— Хорошо бы с упоминанием фамилий, — откровенно закинул удочку Никитенко.

— Обязательно, обязательно. Страна и престол должны знать видных патриотов.

Он вынул большую записную книжку в шагреневом переплете и начал писать на отрывном листе.

— Вот, пожалуйста. На телеграф, срочно. А вот деньги.

— Не извольте беспокоиться, Анатолий Иванович, — заегозил Никитенко. — Это уж мы обделаем! Вы — наш гость.

— Ну что ж. Дело ваше, вы — хозяева, — любезно улыбнулся киевлянин и спрятал бумажник.

— Надо послать людей в собор за хоругвями. Пусть встретят нас на площади, — предложил Ливанов.

По незамощенной, утонувшей в пыли, со следами пересохших луж, прямой жаркой улице двинулась небольшая толпа. Впереди несли портрет Николая в гусарской курточке и полковничьих погонах. На громоздкой раме горбом поднимался золоченый герб. Одна лапа у орла была отбита. За портретом, неестественно откинувшись назад плечами, обливаясь потом от тяжести хоругвей, шли союзники. Между ними вертелись мальчишки, которые то забегали вперед, то иглой шныряли между рядами. Дальше по-военному шагали члены Союза русского народа.

Кроме «союзников» и мальчат, желающих купаться в родной пыли не было. Чиновники, женщины, гимназисты, военные тянулись цепочкой по тротуарам, стараясь не попадать в поднятое грузными сапожищами «союзников» облако пыли.

На одном из углов к манифестации подскакал на рыжей кобыле помощник исправника, местный лев и покоритель дамских сердец, Майский. Играя носками начищенных сапог, подбоченившись, он поехал впереди манифестации. За ним на жеребой кобыле, неестественно широко раздвинув ноги, передвигался коренастый городовой с огненной бородою.

На Соборной площади толпа удвоилась. Здесь устроили летучий митинг и двинулись дальше. Теперь уже и некоторые чиновники сошли с тротуаров и присоединились к ряду манифестации.

Младший гимназический педель, Макарий Карпович Ярощук, по-видимому, решил, что настал и его час проявить усердие и показать себя. Он пылил посредине улицы, не жалея праздничных темно-синих брюк, и то и дело забегал вперед, оборачивался лицом к портрету, поднимал руку с тросточкой вверх и кричал во всю силу легких:

— Да здравствует самодержавие!

Толпа ревела «ура!»

Затем Ярощук выкрикнул:

— Да здравствует его императорское величество государь император Николай Второй!

Толпа опять рявкнула «ура!»

На углу главной улицы Ярощук вновь вылетел вперед и неожиданно заорал:

— Долой жидов и социалистов!

Толпа ответила неистовым воем, свистом, хрюканьем, гулом голосов…

Почти мгновенно захлопнулись двери соседних магазинов. Некоторые чиновники и женщины на тротуарах повернули назад, стараясь сделать отступление незаметным.

Через минуту по всей Дворянской улице слышался железный шелест быстро опускаемых на окна жалюзи.

— У, гадюки, ховаюця! — завопил какой-то «союзник».

— Ничего, достанем! — лихо выкрикнул Ярощук. — Из-под земли достанем.

— Андрюшка, неужели потасовка будет? — тревожно спросил Ливанов.

— А черт его знает! Видишь, какое настроение у этой банды.

Манифестация спускалась теперь к Днепру по широкой мощеной улице между гимназией и городским садом.

— Смотри, Дуська, директор!

На балконе своей квартиры стоял директор в мундире с орденской лентой во всю грудь и махал манифестантам белым платком.

Ярощук сорвал с головы шапку, бросил в воздух и закричал «ура!». Но потом нашел, что этого мало, и завопил на всю улицу:

— «Ура» его превосходительству, господину директору!

Даже Савенке презрительно поморщился.

— Ну и обалдуй же! — возмутился Ливанов.

— Да, ничего себе… — ответил Андрей.

— Смотри, смотри, а там что?

Под балконом двухэтажного перенаселенного дома собралась толпа. Слышались крики:

— Какой квартиры? Кто такая?

Андрей и Костя помчались к дому. Голова манифестации быстро шла книзу, но хвост почти весь задержался у дома.

— А кто видел?

— Вот гады!

— Перебить надо!

Возбуждение в толпе росло.

— Да в чем дело? — волновался какой-то парень без фуражки, со шрамом на лбу.

— Как что? Да она на манифестацию плюнула.

— Да кто она?

— Известно, жидовка.

— А кто видел?

— Раз говорят, значит, видели.

Дзз-зинь! — запел пушенный в окно кем-то из мальчишек камень.

— Бей! — заорали пьяные голоса.

Чье-то плечо в рваной замызганной рубахе врезалось в парадную дверь, и стекла звонким дождем посыпались на камни тротуара. Дверь визжала, скрипела под могучими ударами. Хрястнул ветхий замок, и петля одной из дверных половинок вылетела из гнезда вместе с винтами. Громыхая сапогами, «союзники» мчались теперь куда-то кверху. Пудовые кулаки громили квартирные двери. Доски хрустели под ударами, как тонкая фанера. Люди, готовясь ударить, злобно выли, звенела битая посуда, плакали хрустальные подвески столовых и гостиных ламп. И над всем стоял чей-то тоненький-тоненький, неживой, ненастоящий визг…

— Пойдем, Дуська, не могу я! Это что-то дикое. Пойдем скорее, — разнервничался Костя. — Какие бывают люди. Хуже зверей…

Гимназисты мчались вверх по улице. Мальчишки неслись им навстречу, улюлюкали, свистали, визжали, словно за волком летела стая гончих. Кто-то озорной, просто так себе, ломал палисадник у маленького дома. Стоял непрерывный свист, и рвало воздух женское взвизгивание.

Далеко внизу, у городской бани, заворачивала за угол манифестация. Сверху, из города, громко стуча копытами лошадей, звеня удилами и ножнами шашек, нестройной группой мчались пять городовых…

Над домом уже поднимался столб черного, едкого дыма.