Глава восемнадцатая

Степные ветры рвали улицу. Мягкие настилы серой пыли облаком отрывались от широких дорог, совершали вихревой танец, мелким песчаным дождем стучали в жестяные вывески, в стекла потемневших окон, в мазаные стены и некрашеные, замшелые заборы.

Прохожие то и дело оборачивались к ветру спиной, натягивали на нос смятые картузы. Опускались поля широкополых девичьих шляп. Матери, няни с детьми прятались в чужих парадных от налетавших песчаных шквалов.

Золотой крендель булочной, как бешеный, мотался на коротком кронштейне, и казалось, вот-вот сорвется вместе с толстым сусальным окороком на чью-нибудь неудачливую голову.

Ветер гнал на север, к центру города, пыль, листья, бумажки, окурки, уличный мусор, и туда же шла, спешила, бежала, семенила толпа.

Драгуны, разбившись на патрули, гарцевали у самых тротуаров, и женщины с ребятами, в защиту от лоснящегося конского зада, выставляли перед собою широкие заскорузлые ладони.

На скрещении двух улиц накапливалась толпа.

— Эй, брат, — сказал Ливанов, — не попереть ли нам подобру-поздорову по домам? Какой смысл ввязываться в уличные драки?

— Во-первых, это не уличная драка, а революция! — выпалил вдруг Котельников.

— Кто же здесь, по-твоему, революционеры? Драгуны, что ли? Или черная сотня?

— Так ведь это же бунтуют запасные. Они не хотят идти на войну. Вот и все!

— А ты знаешь, почему они не хотят идти на войну? Ты в деревне хоть раз был? Ты знаешь, что скоро поля убирать надо? А тут самых здоровых мужиков в Маньчжурию гонят. А жать бабы будут? — кипел Котельников.

— Так, по-твоему, с японцами войну кончать не надо? Пусть забирают всю землю до Байкала или до Урала. Так, что ли?

Толпа увеличивалась.

— Осади! — орали драгуны.

Полицейские, держа шашки в ножнах перед собою, рядами напирали на толпу, разгоняли группы молодежи и людей в пиджаках и косоворотках, державшихся вместе.

— А это кто? — спросил Василий.

— Это рабочие с табачной фабрики, с сахарного завода, с лесопилен.

— Ребята, пошли через базар! По Дворянской сейчас ни пройти, ни проехать…

В пыльных мусорных кучах, в вековых миргородских грязях залегла посредине города Соборная, она же Базарная, площадь. Массивным пятиглавым холмом поднимался над нею белый, свежевыкрашенный собор, выпустивший вперед колокольню, как часового на стражу.

Вся площадь в двойном кольце новых кирпичных зданий, магазинов и складов, а вокруг церковной ограды свалкой колченогой мебели клонились в разные стороны иссохшие, ободранные рундуки — деревянные ящики с навесами от дождя и солнца. День не базарный — торговли нет, но на площади людно: на серых досках рундуков, спрятав лица от июльского солнца под тень навесов, на распряженных телегах, на брошенных в пыль мешках с овсом и сеном лежат и сидят сотни не городских, приезжих людей.

Красные свитки, белые зипуны, холщовые грязные брюки, сапоги «акулий рот» глядели с рундуков. Калинкинские и казенные бутылки в лежачем, стоячем и наклонном положении блестели на солнце. В трех концах площади мурлыкала гармонь. Лирники, поджав под себя ноги по-татарски, сидели в пыли. Подняв лица к небу и закатив глаза, они изо всей мочи горланили бесконечные, монотонные песни. Городские гамены в почтительном изумлении созерцали пьянствующие компании. Иные, похрабрей, вступали в разговоры с запасными.

Расторопная хозяйка в ситцевом платье и замызганном переднике вела торговлю с рук сухой таранью и вареной картошкой.

— Голубчики-коханчики, купить тараню! Дывиця, яка жирна, аж слюны тикуть!

— Защытныкам, тетку, задарма полагаеця. Мы, може, в Маньчжурии за вас усих поздыхаемо.

— Це вы за царя та за отэчэство, а не за нас!

— От тоби и на! Так ты же и есть отэчэство, тетку! Дывысь, яка ты гарна та цицьката!

— Иды ты к бисовому батьку! В тебе, мабуть, грошей немае.

У одного из проходов на площадь раздался резкий свист.

— Казаки! — крикнул кто-то из запасных.

Сидевшие на рундучках, на земле вскочили, как по команде, только мертвецки пьяные продолжали светить на полдневном солнце желтыми пятками.

Драгунский патруль со всего маху влетел на площадь. Офицер поднял руку в белой перчатке, и кони стали, взметнув к небу тяжелое облако пыли.

— Разойдись! — скомандовал офицер, обращаясь ко всей площади.

Площадь молчала.

— Ну, я командую: раз, два!..

Офицер поднял шашку и замер в паузе.

— А чи не пойдешь ты к чертовой матери!.. — гаркнул пропитой бас.

В разных концах засвистали. Кто-то взыграл свирепо и решительно на гармонике.

— Чух! — булыжник звякнул у ног офицерского рысака. Драгунские кони попятились, словно от взрыва бомбы.

— Ах, так, — закричал офицер. — К бою… товсь!

Запасные уже сидели за рундуками и руками выкорчевывали из утоптанной базарной земли корявые булыжники. Некоторые отдирали доски и планки от рундуков, крушили церковный забор, другие, изогнувшись в три погибели, трусливо мчались между рядов брошенных стоек и рундуков к каменным амбарам, где можно было нырнуть на улицу.

Но здесь уже сторожили усиленные полицейские наряды. Городовые хватали беглецов, крутили им на спину руки и отправляли с нарядом молодых солдат в тюрьму, в казармы.

Драгуны по команде офицера выстрелили в воздух. В ответ в лошадей и всадников полетели бутылки. Тогда драгуны дали боевой залп. Трое, вздевая руки, роняя шапки, упали на землю. Бросая раненых, толпа с криком понеслась через площадь к собору, оттуда через ограду к церкви и дальше на большую улицу, куда глядели колокольня и главный вход собора. Люди ловко перелетали через зеленый забор, через широкие ящики рундуков, спотыкались, падали и, сливаясь в лавину, понеслись по улице, уже не сдерживаемые бессильными полицейскими патрулями. Драгуны мчались вслед за толпой, стараясь направить ее по Сухой к полю, туда, где длинными приземистыми рядами выстроились вокруг военной церквушки казармы местных полков.

Но всюду, где появлялся хотя бы один драгун или полицейский, синие, белые, коричневые стекла винтили солнечный воздух, сверкали в полете и с хрустом рассыпались в стеклянную пыль. За бутылками неслись камни, кирпичи, доски, щерившиеся гвоздями.

Гимназисты сначала метались из стороны в сторону, пытаясь уйти с поля этого своеобразного сражения, и, наконец, затихли под крепким новым рундуком.

— Опять мы в переделку попали, — сказал Андрей. — Что такое творится!

— А зато весело! — расхрабрился Ливанов.

— А за рундуком ты землю носом пахал.

— Ну, положим, сидел, как все. А получить в голову бутылкой, подумаешь, большая честь!

— Пошли, ребята, ко мне! Тут близко. У меня пересидим. Кстати, отец расскажет, в чем дело.

У Костровых дома — переполох. На улице творится такое, что упаси господи, а детей дома нет. Где бродят — неизвестно. Старик Костров внешне холодно-спокоен, но Матильда Германовна носится по комнатам. Няня причитает, крестясь на икону.

— Ты где шляешься? — загремел Костров.

— В библиотеке был.

— Какие теперь библиотеки. Видишь, бунт идет! Тут еще такое будет, что не знаешь, чем кончится, а тебя черт где-то носит!

— Андрей, это зачем? — шепнул вдруг Ливанов. — Что это вы такие богомольные стали?

С широкого подоконника гостиной были сняты вазоны с фуксиями и лилиями, и единственная сохранившаяся в небогомольном доме Костровых нянина икона в резном киоте глядела в окно на улицу. Перед иконой была пристроена в высоком фужере зеленая лампадка, и в ней слабо теплился огонек.

— Вот так на! — удивился Андрей. — Это что ж такое?

— Не твое дело! Нужно — и поставлено. Проваливайте к себе! — терял спокойствие Мартын Федорович.

— Какая это муха укусила твоего папахена? — спросил Ливанов.

— Икона!.. Ничего не понимаю.

— А я сразу понял, — хитро улыбнулся Костя, — увидят в доме икону — значит, русские, значит, погрома не будет.

— Откуда ты такой просвещенный?

— На колу мочала, начинай сначала!.. Видал, у Зальмерсонов тоже икона. Мы шли, я заметил, только так… ни к чему… а теперь сообразил.

— Они ведь не православные…

— Подумаешь! Как-нибудь вытерпят. Погром — это вещица похуже!

К вечеру ветер понес облака, тяжелые, как из заводской трубы, низкие, ползучие, приблизившие небо к земле.

Костров не пустил гимназистов на улицу. К Ливанову послали на дом девушку с запиской.

На улицах то в одном, то в другом конце города стреляли, словно кто-то вскрывал бутылки с шампанским. По большой улице — можно было видеть в окно — пробегали толпы парней из предместий и скакали по двое драгуны на усталых, вспененных конях.

Вечером в доме не зажигали ламп, и только лампада у иконы светила на улицу тусклым, мигающим языком.

— Ребята, и у соседей икона… и напротив.

— Варфоломеевская ночь!.. Помнишь, кресты и знаки смерти на дверях еретиков.

— Неужели ночью что-нибудь будет?

— Уже начинается… — сказал внезапно вошедший Костров. — Только без шума и без огней. На всю жизнь запомнится…

Из темной большой гостиной в окна была видна кривая улица городского предместья. Дом Костровых как бы запирал ее широкое пыльное устье. Костровским домом начинался чистый, ровный город, разбитый, как шахматная доска.

Теперь по улице мчалась беспорядочная толпа. Надвигающийся прибой рубах, пиджаков, лохмотьев, шапок, рук, ног… Люди бежали тяжелым, заплетающимся бегом, останавливались, чтобы передохнуть, и опять бросались вперед. Многие были без картузов, и нестриженые волосы рвал неутихающий ветер. У мужчин в руках были дубины и железные звенящие палки. Звериные глаза наливались мутью злобы и тупости.

Костров открыл форточку, и шум улицы ворвался в комнату кусками слов, рокотом проклятий…

Пьяные, рыкающие голоса, нестройные и свирепые, напоминали угар ночных деревенских пирушек. Один в разорванной рубахе бежал впереди и громко кричал что-то непонятное. Было видно, как он поднимает руки и зовет за собой толпу. Толпа отвечала хрипящим рыком.

И сейчас же над одним из покосившихся домиков встал дымный и огненный вихрь.

— Господы, що робыця! — застонала нянька из столовой. — И нас спалять!.. Ой, лышенько!..

— Ветер больше на Днепр, — промычал старик Костров. — К нам авось через площадь не дотянет…

В темнеющем вечере зажглась еще одна буйная, зловещая лампада, за нею третья, четвертая — двумя рядами вдоль улицы предместья. Вихрь метал живое черно-красное знамя погрома от крыши к крыше, от дерева к дереву. Липы сворачивали кудрявые зеленые ветви, и из разбитых окон домов вылетали новые побеги пламени — огненные драконы, лизавшие глиняные стены и сухие тесовые крыши еврейских домиков.

На Святой Троице гремел набат, то ли призывая на борьбу с пламенем, то ли созывая толпы фанатиков на новую черную Варфоломеевскую ночь.

Мелким дребезгом, кашляющим перезвоном отвечала издали ветхая городская каланча.

Но пожарные не ехали…

Наконец в раскрытое окно ворвалась четкая, волнующая дробь барабанов.

— Войска! — с подъемом сказал Ливанов. Словно свежая струя охладила пересохшие губы.

— Слава богу, — вздохнула няня, — прогонят разбойников!

— Да, теперь безобразие кончится, — радовался Костров. Видно было, что волнение перехватывает ему горло. — Давно нужно было бы! Черт знает что! В городе ведь два полка и драгуны…

Взвод солдат прошел мимо дома Костровых под дробь барабанов и, не ломая железной ровности рядов, зашагал к пожару.

Толпа встретила солдат равнодушно.

Вслед за солдатами примчался красный пожарный насос, и от Днепра потянулись бочки с водою.

Солдаты быстро очистили горевшие усадьбы от толпы и предоставили действовать пожарным. Затем офицер выстроил взвод поперек улицы и приказал никого не пускать из предместья в город. Но хулиганы уже давно перебрались в глубь улицы, в переулки, и теперь оттуда неслись дикие крики, пьяная гармонь, вопли — звуки погрома.

— Почему же они не разгоняют погромщиков? — нервничал, ломая пальцы, Андрей.

— Ничего не понимаю. Действительно, черт знает что. Дикая страна! — выдавил сквозь зубы Мартын Федорович.

Барабан стучал ровно и гулко, но уже никто не обращал внимания на солдат. Пожарные заливали пламя, рвали баграми крыши, а погром шел своим чередом. В глубине улицы мохнатые клубы дыма слились в черную шапку-тучу, и яркие, как молния, разбрасываемые ветром, возносились над крышами домов огненные стрелы искр.

— Довольно смотреть на эту мерзость! Сюда, в город, никого не пустят, это ясно. А там… уже никто не поможет… Пойдем в столовую!

В саду и во дворе Костровых было тихо. Надвинулась ночь — ни огней, ни движения. Только из города доносились звуки одиночных выстрелов и далекие не то человеческие, не то птичьи тревожные крики.

Костров высунулся в окно, вошел головой и плечами в темноту и вдруг отпрянул назад.

— Это что? Кто там? — Он опустил руку в карман, который топорщился, обрисовывая дуло неуклюжего револьвера.

«Эге, оказывается, отец приготовился к худшему», — подумал Андрей.

Под окном произошло движение.

Шум усилился.

— Кто там, в чем дело? — повторил Костров.

— Дай лампу, Андрей! — потребовал Костров.

Огромная «молния» осветила кусок двора у самой стены дома. Красноватый свет упал даже на двери сарая, заключенные тяжелым стальным замком.

Какие-то тени метнулись к сараю, к деревьям, к дальнему забору, за которым начинались чужие усадьбы.

Вошла няня.

— Это суседки. Евреи. Боны бояца. У нас поховались. Кто у беседке, а кто у нужнике, а кто под крыльцом. А я молчу. Куды ж им диваця?

Костров молча захлопнул окно.

Всю ночь в окна костровского дома светили пожары, перемигиваясь с языком лампады перед Николаем-чудотворцем. Святая Троица ревела большим колоколом, стучали пехотные барабаны, а погром уходил все дальше и дальше в предместье…

Загрузка...