Первая министерская (с иллюстрациями)

Глава девятая

Апрель на Украине ясный и ветреный. Все полевые и лесные овраги оживают, наполняются мутными струями, потоками и каскадами, журчат, пенятся и играют. Всем водам путь — в Днепр. Днепр принимает в свое широкое лоно и большие притоки, и ручьи, и лесные ключи — все весенние талые воды.

Река темнеет, пухнет и начинает упорную борьбу с берегами. Прячутся под воду прибрежные сыпучие пески, прячутся длинные желтые отмели, покрываются водою лесные дворы, выше заборов заложенные смолистыми, покрасневшими от воды бревнами, штабелями белых досок и горами стульчаков — коротких круглых обрезков.

Река гонит свои быстрые струи вперед и вперед, и они по первым побегам травы, по щепам лесных дворов, под заборами шаг за шагом завоевывают нижний город. Они просачиваются под деревянные крыльца домов, воровски забираются в сараи, кладовые, ледники и подвалы, превращают в ловушки ямы и выбоины, а потом в какое-нибудь солнечное утро, когда ветер подует наперекор течению, выльются потоками на улицы города и превратят кварталы лесопилен, заводов и пристаней в приднепровскую невзрачную Венецию.

Для хозяев наводнение — беда, для ребят — праздник. Гоняют кораблики, бродят по пояс в воде, роют ей новые пути, ставят насыпи и водяные колеса. Оттого шумно и по-своему празднично у разлива.

Чтобы попасть к Леньке Алфееву, нужно пройти по самому берегу, рискуя свалиться в застоялую, убранную серой пеной весеннюю воду. «Замок» Ленькин в две комнаты с кухней стал над обрывом, всему нижнему городу показывая гнилую дощатую крышу, облупленные рамы окон и зев высокого подвала, который, собственно, и является резиденцией Леньки.

С Алфеевым Андрей и Ливанов познакомились в прошлом году на берегу такого же апрельского, но еще более мощного разлива.

Стоя во весь рост на носу плоскодонного баркаса и оглашая воздух неистовыми криками, худой и длинный гимназист в обтрепанной шинельке без ясных пуговиц гнал перед собою веслом тушу затонувшей в разливе свиньи. Щетинистая, разбухшая от воды спина то уходила от ударов весла под воду, то вновь серым островком качалась на поверхности. Свинья плыла по направлению к берегу. За нею медленно подвигался баркас.

— Ты знаешь, кто это такой? — спросил Ливанов Андрея. — Это — Ленька Алфеев.

— Разве? — обрадовался Андрей. Он никогда не видел Леньки. Но кто из горбатовских гимназистов не слышал о Ленькиных подвигах?!

— Видишь, у него в гербе выломаны буквы. Он донашивает форму. Из гимназии его в прошлом году выгнали.

— А ты не знаешь, за что, собственно, его выгнали?

— За богохульство.

— А мне передавали, что он немцу на уроке вылил в карман бутылочку чернил.

— Отец говорит, что он в церкви в хоре был — альт. Вот хор поет, поет, да вдруг все и захохочут. Это Ленька какой-нибудь анекдот завернул. А однажды Хромой Бес услышал, что Ленька во время херувимской рассказывал «Чудо на браке в Кане галилейской». А потом он бутылку с вином в алтаре украл — вот его и выставили. Говорят, отец у директора в кабинете плакал. Ничего не помогло. За богохульство, брат, не спустят.

— А Косте Блохину спустили — помнишь, он окно в алтаре разбил во время службы?

— Тоже сравнил. Блохины — купцы первой гильдии, а у Леньки отец — библиотекарь…

Тою же весной Андрей встретился с Ленькой у лодочника Еськи. Ленька стоял на берегу у самой воды и, детально разрабатывая недра длинного носа, с завистью смотрел на гимназистов, нанимавших лодки. Одну из лодок взяли Киреев-Молекула и друживший с ним тихий шестиклассник Лабунский. Ленька с презрением посмотрел на Молекулу, сплюнул и изрек:

— Ты бы, паренек, пузыри с собою взял. А то еще, чего доброго, перевернешься.

— А может, я лучше тебя плаваю? — обиделся Молекула.

— А ты Днепр переплывешь?

— А ты переплывешь?

— Я туда и сюда переплываю…

— Ну, это ты врешь! — не выдержал Андрей.

— Подо что идет?

— Ну, а подо что?

— Заплати Еське за три лодки вперед.

— Идет!

— Плыви только сейчас за мной в лодке, а то ведь переплыть переплывешь, а знаешь, куда занесет? Обратно-то как?

Андрей и Ливанов взяли в лодку Ленькину одежду, а Ленька, недолго думая, прыгнул в воду.

Плавал он легко и весело. На ходу дурачился, кувыркался, нырял под лодку, плыл на спине, на боку, и руки его легкими бросками размеренно вылетали из-под воды без единой брызги, как крепкие гуттаперчевые лопасти, как плавники какой-то невиданной рыбы.

Когда Ленька вышел на песок противоположного берега, грудь его высоко вздымалась, и тело посинело.

— Ты замерз. Одевайся и греби. И не надо обратно.

— Мы и так верим. Плаваешь ты чертом! Будем считать, ты выиграл.

Ленька молча натянул рубаху и штаны. Плечи его подрагивали, а челюсти звонко и часто стучали. Он с азартом схватился за весла и неспокойно, рывками повел лодку вверх против течения. Когда лодка оказалась на километр выше Еськиной пристани, он, ни слова не говоря, швырнул рубашку и порты в лодку и опять бросился в воду.

— Греби за мной! — скомандовал он на ходу Андрею.

Андрей повел лодку вслед за Ленькой.

— Лезь в лодку, дубина! Чего ломаешься?

— Брось, — сказал Ливанов. — Его не переспоришь. Рыцарское слово — не фунт изюму.

— Тоже рыцарь, — сказал Андрей. — Дохлых свиней в зад пинать.

— Ты что думаешь? — смеялся Ливанов. — Он свинью небось домой приволок. Она свежая, вернее всего — вчерашняя. На библиотекарское жалованье не разживешься.

— А что он теперь делает? — спросил Андрей.

— Ленька? Да ничего. На Днепре живет. С рыбаками рыбачит. Плотовщикам помогает. А больше так бродит…

На этот раз Ленька не дурачился. Он плыл ровными, крупными саженками, стараясь осилить двухкилометровую махину весеннего Днепра, прежде чем течение снесет вниз, к пристаням, где совсем нельзя подойти к берегу.

Но уже на середине реки саженки стали короче, и руки потеряли гибкость и уверенность.

Вот Ленька лег на спину.

— Смотри, даже глаза закрыл, — шепнул Ливанов. — Ленька, полезай в лодку!

Ленька открыл глаза, отрицательно кивнул головой и опять стал грести обеими руками, лежа на спине. Руки поднимались вяло; видно было, что силы Ленькины уходят.

— Ленька! — со злостью крикнул Андрей. — Лезь в лодку, или я тебя веслом!..

Ленька не отвечал. Андрей направил лодку прямо к Леньке. Острый нос едва не ударил его по голове. У самого борта, распластавшись, лежало на воде Ленькино смуглое тело… Андрей схватил Леньку за волосы, и только тогда Ленька положил руку на борт.

— Минутку отдохну, — задыхаясь сказал он, — и доплыву.

— Я тебе доплыву, холера, — выругался Андрей. — Тоже рыцарь нашелся! Костя, нагни лодку в другую сторону. Ну, полезай!

Ленька минуту подумал, потом нехотя занес ногу в лодку.

Он сидел всю дорогу молча. У берега оделся и, ни слова не говоря, спрыгнул на песок и ушел. Андрей оставил Еське рубль. Этот рубль Еська вернул Андрею поздней осенью, когда уже сало шло по Днепру.

С тех пор началась у Ливанова и Андрея дружба с Ленькой. Андрей был Атос, Ленька — д'Артаньян, а Ливанов — Арамис.

Не было только Портоса.

На военном совете была однажды предложена кандидатура Козявки, но это имя было встречено негодованием.

Мушкетеры так и остались без Портоса, пока не сдружились с Васькой Котельниковым…

— Ленька у себя, внизу, в кладовушке. Он — как Диоген в бочке.

Кладовушка в выложенном из булыжника подвале размерами действительно походила на бочку. Чтобы войти в нее, нужно было согнуться в три погибели. Здесь, в этой темной дыре, стояли козлы с брошенными на доски циновками и рваным ватным одеялом. С потолка свисали пакля и черная от пыли паутина. В одном углу пауком растопырился небольшой ятер [6], за ним, у стены, скатанный на двух шестах невод. Под потолком на бамбуковом удилище висели кармачки всех размеров с крючками — от едва заметного, на который с трудом можно было нацепить муху, до соминых, на которых можно было бы повесить пятиклассника. Высокая скамья служила столом. Куски хлеба, рыбьи кости, клей в жестянке, куски пробок, ржавый нож валялись здесь рядом с томиком Дюма.

— Какое общество! — воскликнул Ленька. — Как принимать вас, шевалье? Присядьте на скромное ложе. Не особенно уютно, но зато никаких прыгунов. В этом даю честное слово дворянина. Сейчас достану сидр и устрицы.

Он быстро выскочил из кладовушки и через минуту прискакал с кувшином яблочного квасу.

— Простите, устрицы еще не выросли. Квас стащил у патера — его вечерняя порция. Будет некоторое огорчение, но что же делать!

— Брось, Ленька! Стащи сидр обратно патеру, тем более, что мы пришли к вам, шевалье, с просьбой ходатайствовать перед благородным отцом.

— Услуги д'Артаньяна всегда в вашем распоряжении. Но что хотите вы от престарелого дворянина?

— Бросьте дурака валять, — вмешался Ливанов. — Говори, Андрей, в чем дело.

— Монсеньер, — отвесил ему поклон Ленька-д'Артаньян, — ваше стремление уйти от мира часто заставляет вас забыть о том, что вы пока еще мушкетер.

— На сегодня тема нашего разговора действительно не вяжется с мушкетерским стилем. Мы решили, что ваш уважаемый патер, хранитель городских книжных богатств, мог бы нам быть полезным в отыскании путей… к знанию и правде…

— Го-о-о! — захохотал Ленька уже без всякого дворянского лоска! — Да ты сдурел, Андрей. Мой фатер в роли агитатора!

— А ты ему не говори, зачем нам нужны книги. Ты его спроси только, в каких книжках можно найти что-нибудь о революции, о порядке в других странах и о великих революционерах.

— А ты не думаешь, что он запустит в меня «Нивой» за тысяча девятьсот второй год?

— А ты будь дипломатом. Ты скажи ему, что мы интересуемся только названиями таких книг, чтобы никогда их не читать.

— Высокого вы мнения об умственных способностях моего отца, шевалье! Впрочем, не хотите ли вы сами побеседовать с ним, хотя бы даже сейчас? Мне, кстати, нужно сейчас маршировать к нему, клянчить полтинник на нитки для невода…

Городская библиотека после многолетних мытарств приютилась в прохладных полуподвалах двухэтажного дома купца Науменки.

Низкие потолки давили. В окна видны были только сапоги прохожих. Сырость покрывала плесенью кожаные корешки переплетов, стены и даже полки. Неподвижными рядами стояли здесь тридцать тысяч книг, но только две-три полки жили по-настоящему под натиском читателей. На этих полках стояли Жюль Берн, Густав Эмар, Буссенар, одинаковыми корешками ширились сочинения Салиаса, Мордовцева и Дюма. Рядом несколько спокойнее стояли классики, Писемский, Мельников-Печерский, Данилевский и толстые столичные журналы.

Иннокентий Порфирьевич не был загружен работой. Иногда часами он задумчиво расчесывал редкую седенькую бородку когтистой рукой с отрощенными неопрятными и желтыми ногтями, походившими на когти хищной птицы, и смотрел в окно на мелькавшие за стеклом штиблеты и юбки прохожих.

Если попадался подходящий собеседник, Иннокентий Порфирьевич не прочь был пофилософствовать. Он считал себя просвещенным и начитанным человеком. Возражений он не терпел и всякие сомнения партнера отводил ссылками на том и страницу таких-то и таких-то авторитетов.

При этом его согнутый указательный палец так грозно и так настойчиво приближался к носу собеседника, что отступать последнему приходилось и в прямом, и в переносном смысле слова.

Когда Андрей, Ливанов и Ленька вошли в помещение библиотеки, Иннокентий Порфирьевич наступал на первого любовника — актера местного любительского кружка Константина Федотовича Козодоева и свирепо кричал:

— Это, батенька, явление совершенно новое! Мы организуем партию правового порядка! Поняли — право-во-го порядка! Это означает объединение наиболее устойчивых элементов общества, вместе с тем укрепление основ культуры и доведение государственной мудрости до самой глухой провинции. В такую партию сразу пойдут лучшие люди из других партий. Нашу партию породило наше время. К нам пришли сейчас и отец Давид Ливанов, и городской голова. Есть слухи, что к нам войдет и Черный, и владелец этого дома Науменко, и большинство местного чиновничества, вплоть до… — он высоко поднял палец и понизил тон, — вплоть до членов окружного суда.

— Слушай, Ливанов, — шепнул Андрей, — наши батьки тоже объединяются. Может, и у них кризис литературы?

Иннокентий Порфирьевич заметил гимназистов и посмотрел на них сбоку из-под дужки очков. Вид у него был до крайности умный.

Козодоев, улучив момент, быстро ретировался с двумя томиками Брет-Гарта.

— Ты что? — спросил он Леньку. — Принес что?

— А что нужно было принести? — удивленно поднял брови Ленька. — Я хотел у тебя просить полтинник на сети. Завтра поеду по рыбу.

— Который это полтинник? — пожал плечами Иннокентий Порфирьевич. — Вся твоя рыба не стоит этих полтинников.

— Ну, не давай. Покупай рыбу на базаре. Я и без полтинника справлюсь.

Иннокентий Порфирьевич засопел и стал рыться в огромном кожаном кошельке тем же птичьим пальцем. Он выложил полтинник на прилавок, вздохнул и сказал, обращаясь к гимназистам:

— Жизнь стала дорога. Тяжело. Масло тридцать копеек фунт! Мясо дошло до двенадцати! Да. Молодость не знает забот.

Ливанов потянул Андрея за полу. Андрей понял: настал удобный момент.

— Мы вот, собственно, к вам, Иннокентий Порфирьевич. Больше не к кому обратиться… Вы говорите, молодежь не интересуется заботами отцов. А мы вот хотели бы познакомиться… с партией правового порядка… (Андрей в первый раз слышал о такой партии) с другими партиями, например с социалистами.

Глаза Иннокентия Порфирьевича, молочного цвета с зеленью, показались над очками.

— Что такое? А у вас на губах обсохло, молодые люди? — Он решительно поднял очки на лоб. — С какими это вам партиями нужно знакомиться? Вы еще пока в партии маменькиных сынков. В девять спать, в семь вставать. Вот и весь ваш устав. Учиться — все равно не учитесь…

— Нет, Иннокентий Порфирьевич. Мы ведь серьезно. Ну, может быть, я нехорошо сказал. Но кто же, кроме вас, может нам указать, какие книги стоит читать? Ведь вон их сколько! — Андрей показал рукой на поднимавшиеся до потолка тяжело нагруженные полки. — Их за жизнь не перечитаешь.

— Это ты прав, — сказал Алфеев. — Ты посчитай. Если ты будешь читать по книге в день — а это почти невозможно, — то за год прочтешь триста книг. Значит, за десять лет три тысячи, а за сорок лет двенадцать тысяч. И то много. Невероятно много! А ведь в этой библиотеке тридцать тысяч книг. И это еще не такая большая библиотека! В Петербургской публичной библиотеке — три миллиона книг! Даже специалисты не знают всех книг, какие там есть. Каталогов таких нет. Вот что! Читать следует с отбором…

— Ну, вот видите, Иннокентий Порфирьевич. Мы и решили просить вас посоветовать нам серьезные книжки.

Иннокентий Порфирьевич задумался, осознав всю серьезность момента.

— Так. Ну что ж, хорошо. Буду давать вам книги по своему выбору. Вот вам на первый раз. Читали?

Он принес им с дальней полки аккуратно переплетенную книгу, по-видимому, мало бывшую в употреблении.

— Генри Томас Бокль, «История цивилизации в Англии», — прочел Андрей. — Бокль — это я слышал, только не читал. Это очень хорошо.

Чтение Бокля началось здесь же, на крыльце библиотеки, но продолжалось недолго. В облаке пыли лихо подкатил Петька Стеценко. Он осадил лошадей и с высоты козел крикнул:

— Эй, кого катаю?! — Петька сидел худой и задорный. Тощие бока лошади вздрагивали. — Садись, а то свистну и укачу! — С подножки глядел разваливающийся, широкий не по ноге башмак.

— А ты куда?

— Председателю подаю, — гордо заявил Петька.

— Какому?

— Лысому. До крыльца могу докатить.

Мальчишки сели и покатили трусцой.

— Чего взял? — спросил Петька, вполоборота глядя на Костю.

— Бокля «История цивилизации», — важно заявил Ливанов.

— А на Днепр пойдешь?

— Пойдем.

— Ну, и я.

— Приходи. А отец запил?

Петька кивнул головой.

— Третий день.

У председательского крыльца слезли.

— Хороший парень, — кивнул в Петькину сторону Ливанов. — Ему бы учиться.

— Он способный. Память! Расскажешь что, как гвоздем забито. А жизнь собачья. То ездит, то коню корм с базара таскает. У них шестеро, и он старший. Отец запьет — по пять дней голодают.

— Ты с ним занимался?

— Теперь бросил, ничего не выходит. Он сам пока читает. Надо бы опять заняться.

— Кирпичик в аду прибавился.

— Нет, верно. Вот каникулы будут, опять займусь.