Первая мировая: война, которой могло не быть

ГЛАВА ПЕРВАЯ. Сербия: драма национализма

Действующие лица в Белграде и Сараево:

→ Король Пётр I Карагеоргиевич

→ Принц-регент Александр

→ Премьер-министр и министр иностранных дел Никола Пашич

→ Генеральный секретарь МИД Славко Груич

→ Начальник разведки генштаба полковник Драгугин Димитриевич

→ Министр просвещения Люба Иованович

→ Российский посланник Николай Гартвиг

→ Российский поверенный в делах Василий Штрандтман

→ Российский военный агент (атташе) полковник Василий Артамонов

→ Австрийский посланник барон Владимир Гизль

→ Военный губернатор Боснии и Герцеговины генерал Оскар Потиорек

→ Заговорщики: Милан Циганович, Войя Танкосич, Владимир Гачинович, Гаврило Принцип и др.

«Убили, значит, Фердинанда-то нашего, — сказала Швейку его служанка». Этой фразой начинается бессмертный роман Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка». Швейк, чешский подданный Австро-Венгерской империи, попытался отшутиться, что, дескать, обоих его знакомых Фердинандов ни чуточки не жалко.

«— Нет, эрцгерцога Фердинанда, сударь, убили. Того, что жил в Конопиште, того толстого, набожного…

— Иисус Мария! — вскричал Швейк. — Вот-те на! А где это с господином эрцгерцогом приключилось?

Исполняющий обязанности главы дипломатической миссии отсутствие посла или посланника.

— В Сараеве его укокошили, сударь. Из револьвера. Ехал он со своей эрцгерцогиней в автомобиле…

— Скажите на милость, в автомобиле! Конечно, такой барин может себе это позволить. А наверно, и не подумал, что автомобильные поездки могут так плохо кончиться. Да ещё в Сараеве! Сараево это в Боснии… А подстроили это, видать, турки. Нечего нам было отнимать у них Боснию и Герцеговину».

За легкомысленным разговором скрывался факт исключительного, как оказалось, значения. 28 июня 1914 г.[1] в городе Сараево, столице австро-венгерской провинции Босния, гимназист Гаврило Принцип, серб по национальности (тут Швейк ошибся!), имевший австрийское подданство, застрелил эрцгерцога (наследника престола) Франца-Фердинанда, племянника императора Франца-Иосифа I, и его жену герцогиню Гогенберг (урождённая графиня София Хотек). Убийца и его сообщники были сразу же схвачены полицией, которая с трудом предотвратила расправу толпы над ними. Историю Первой мировой войны принято начинать с этого дня.

Для последней четверти XIX и начала XX в. убийства коронованных особ, глав государств и правительств революционерами-террористами не были редкостью. В 1881 г. от их рук пал российский император Александр II, в 1894 г. — французский президент Сади Карно, в 1898 г. — австрийская императрица Елизавета (жена Франца-Иосифа), в 1900 г. — итальянский король Умберто I, в 1911 г. — российский премьер Пётр Столыпин. Однако за сараевским убийством виделась международная интрига, которая сразу сделала его из ряда вон выходящим событием.

Летом 1913 г. все ведущие газеты мира отмечали 25-летие пребывания на престоле кайзера Вильгельма II. Та самая пресса, которая через год стала называть его «поджигателем войны», «кровавым тираном» и «антихристом», прославляла германского императора как мудрого и просвещённого правителя, поборника мира и гаранта спокойствия в Европе. Журналисты писали, что Старый Свет четверть века живёт без войн благодаря политике кайзера: когда надо — решительной, когда надо — взвешенной и осторожной. Действительно, после франко-прусской войны 1870—1871 гг., закончившейся провозглашением Германской империи и тяжёлым для побеждённой Франции Франкфуртским договором, державы Европы не вели междоусобных войн.

Исключение составлял Балканский полуостров, но его страны занимали обособленное положение в европейской Большой Политике, выступая в качестве её объекта, а не субъекта. «Между восточными и западными делами всегда проходила демаркационная линия», — охарактеризовал эту ситуацию французский политолог Альфред Фабр-Люс. Балканы стали ареной борьбы мусульманской Османской империи, которую ещё российский император Николай I назвал «больным человеком Европы», православной России, выступавшей в качестве защитницы «порабощенного славянства», и католической Австрии, которая первой, в начале XVIII в., пришла на помощь сербам, однако славяне в державе Габсбургов считались гражданами второго сорта.

В результате поражения Турции в войне с Россией 1877—1878 гг. Сербия из автономии в составе Османской империи (с 1815 г.) превратилась в независимое королевство, Болгария получила автономию и статус княжества, Австрия оккупировала провинции Босния и Герцеговина, населённые в основном славянами. Территориальные приобретения сделали Россия (Каре, Ардаган, Эрзерум и Батум), Англия (остров Крит), Черногория, добившаяся освобождения от османского ига ещё в конце XVIII в., и Румыния, появившаяся на карте Европы в 1859 г. как Объединенное княжество Молдавии и Валахии.

Россия «призвала балканские народы к самостоятельному политическому существованию», как изысканно выразился министр иностранных дел Сергей Сазонов, однако её влияние в регионе было небезусловным. Первым князем Болгарии стал германский принц Александр Баттенберг, племянник российской императрицы Марии Александровны, жены Александра И. Однако его правление, ознаменованное схваткой Петербурга, Вены и Берлина за влияние в Софии, закончилось водворением в 1887 г. на престоле немецкой династии Саксен-Кобург-Гота при доминировании антирусской партии революционного националиста Стефана Стамболова. Со временем русско-болгарские отношения нормализовались, но София осталась союзницей Берлина. Болгария претендовала на гегемонию на Балканах в качестве главного наследника слабеющей Турции, в чём её интересы постоянно сталкивались с сербскими, порождая бесконечные конфликты и войны.

На сербском престоле водворилась династия Обреновичей, проводившая проавстрийскую политику. Отношение Вены к Белграду в эти годы Николай Полетика удачно назвал «политикой золотой клетки». То, как это произошло и что за этим последовало, показал американский историк Сидней Фей:

«Несчастьем для сербского народа было то, что в начале движения за национальную независимость, в дни Наполеона, у него оказались не один, а два национальных вождя. Вместо одного сильного человека, руководящего движением и образованием прочной династии, оказалось два соперника — Кара Георгий (известный в России как Георгий Чёрный. — В. М.) и Милош Обренович. Со времени убийства первого в интересах второго в 1817 г. несчастная страна страдала от вражды этих соперничающих семейств, сопровождавшейся рядом дворцовых переворотов и насильственных смен династий. Эта вражда достигла своего апогея в 1903 г. Ночью 11 июня группа заговорщиков, состоявшая главным образом из офицеров сербской армии, ворвалась в королевский дворец в Белграде, вытащила короля Александра Обреновича и его не пользовавшуюся симпатиями народа жену из места, где они укрылись, и зверски убила их. Белград ликовал; колокола церквей звонили; город расцветился флагами, и законодательное собрание единодушно благодарило убийц за их дело. Пётр Карагеоргиевич, внук человека, убитого почти век тому назад, не принимавший непосредственного участия в заговоре, извлёк выгоду из этого события и занял престол под именем Петра I. Это отвратительное преступление и милости, оказанные виновникам era, задели чувства благопристойности коронованных особ Европы. Большинство из них вскоре отозвало своих представителей из Белграда в знак неодобрения».

«Об этом заговоре знали одинаково и в Вене, и в Петербурге и дали ему совершиться, — констатировал Полетика в 1929 г. в книге «Сараевское убийство». — Почему? Австро-Венгрия — потому что король Александр Обренович своим произволом и угодничеством перед Австрией настолько скомпрометировал себя в политических кругах Белграда и среди офицерства, что дальнейшее пребывание его на троне как австрийского агента было нецелесообразно. Наоборот, в смене династии она видела в лучшем случае предлог для вмешательства в сербские дела, в худшем — воцарение нового человека, который заменит короля Александра в должности австрийского агента. Для России, с 1885 г. вытесненной из Болгарии и в силу этого с обидой за личную неудачу и с завистью смотревшей на успехи австрийцев по укрощению Сербии, смена династий тоже представляла некоторые выгоды. Во-первых, уход австрофилов Обреновичей и замена их Карагеоргиевичами внушали надежду превратить последних в своего агента и этим парализовать влияние австрийцев в Сербии. Во-вторых, связавшись с радикалами, можно было даже использовать Сербию для борьбы против Австрии на Балканах. Вот почему дворцовый переворот, о котором говорили совершенно открыто не только в Сербии, но и на всех европейских дипломатических перекрёстках за несколько месяцев до его совершения, был выполнен заговорщиками без особых политических осложнений».

Новый режим, пользовавшийся популярностью — точнее, использовавший непопулярность Обреновичей, — начал политику возрождения национального духа и реанимации идеи «Великой Сербии», которая в эпоху Стефана Душана в XIV в. простиралась от Дуная почти до Коринфского залива и от Эгейского моря до Адриатики.

Как отметил Фей, «за время, прошедшее от тех давно минувших дней и до десятилетий, непосредственно предшествовавших мировой войне, когда сербские националисты начали мечтать снова расширить свои границы до пределов «старой Сербии» или даже ещё дальше, сербский народ долгие годы страдал от притеснений и лишений. В Вигов день (28 июня. — В. М.) 1389 г. армия сербов, албанцев и хорватов понесла страшное поражение на Косовом поле и была сметена турецким ураганом. Но тут же, на поле сражения, сербский герой Милош Обилич проник в палатку победоносного султана Мурада и поразил его как ненавистного притеснителя славянских народов. Таким образом, косовская годовщина стала великим днём в сербском календаре: Вигов день был днём скорби о национальном поражении 1389 г. и днём радости как память об убийстве жестокого иноземного притеснителя». В 1914 г. австрийского эрцгерцога убили именно в Вигов день!

В первые годы царствования Петра Карагеоргиевича политика Белграда повернула от Вены в сторону Петербурга, что отвечало интересам нарождавшейся национальной буржуазии и радикальной интеллигенции. Кризис в отношениях с Австрией начался с «таможенной войны» (Сербия, как и сейчас, не имела выхода к морю), в результате которой на сербских рынках усилились позиции русских и немцев, и закончился заключением таможенного союза с Черногорией и Болгарией. Правящие круги Петербурга увидели в этом шанс приблизиться к своей заветной мечте — контролю над Константинополем (исторический Царьград, нынешний Стамбул) и проливами Босфор и Дарданеллы, ведущими из Чёрного моря в Средиземное через Мраморное. Ответным ходом Австрии стало официальное присоединение к своей территории осенью 1908 г. Боснии и Герцеговины, включая город Сараево, и получение согласия России на эту акцию.

«Что вызвало аннексию? — задал резонный вопрос Полетика. — Пока эти провинции находились под национальной властью турок, Сербия могла надеяться на присоединение их к себе в случае удачной войны с Турцией. Аннексия Боснии и Герцеговины Австро-Венгрией означала конец этим надеждам: только распад Австро-Венгрии в результате революции или войны мог осуществить национальное объединение южно-славянских народностей. Строго говоря, Австро-Венгрия аннексировала Боснию и Герцеговину не у Турции, а у Сербии. Австрия уже прекрасно отдавала себе отчёт, что Сербия является послушным агентом России и в любую минуту по её наущению может «обидеться» и начать войну». Однако Вена получила две провинции, оставив Петербург с абстрактным обещанием посодействовать в решении вопроса о проливах. Министр иностранных дел Александр Извольский понял, что «сдал» австрийцам Боснию и Герцеговину в обмен на «журавля в небе», но было поздно.

В Белграде случившееся восприняли как национальную катастрофу и начали готовиться к войне с Австрией, рассчитывая привлечь на свою сторону великие державы. Сербское руководство заявило протест против аннексии, потребовало территориальных или экономических компенсаций и попыталось побудить к активным действиям Россию, куда отправились наследник престола принц Георгий и премьер-министр Никола Пашич, лидер русофильской Радикальной партии. Пашич сообщил в Белград слова царя: «Ваше дело правое, но сил недостаточно. Вопрос Боснии и Герцеговины может быть решён только войной». Однако Вена категорически отказалась удовлетворить любые претензии, а Париж и Лондон не собирались вмешиваться в конфликт на Балканах, который неизбежно превратился бы в общеевропейский.

10 октября постоянный заместитель министра иностранных дел Великобритании сэр Чарльз Гардиндж заявил сербскому поверенному в делах Славко Груичу: «Австрийский посол просил меня повлиять на вас, чтобы вы перестали готовиться к войне. В продолжение этого, но исключительно по собственной инициативе, мы искренне рекомендуем вам проявить спокойствие и избежать авантюр, последствия которых могут быть непредсказуемы». Сделав предостережение, британский дипломат добавил, что не считает требования Белграда о компенсации чрезмерными, но «сомневается в том, что австрийские обещания или гарантии хоть чего-то стоят».

Пятью днями ранее сам Извольский предостерёг сербского посланника в Париже Миленко Веснича: «Вам нечего и думать удалить Австро-Венгрию из Боснии и Герцеговины силою оружия. С другой стороны, мы, русские, не можем начать войну с Австрией из-за этих провинций… В действительности вы ничего не теряете, а кое-что приобретаете — нашу поддержку. Я уверен, что сербское население в Боснии и Герцеговине будет продолжать, как до сих пор, культурную работу во имя своего возрождения, и раз национальный дух в них пробуждён, их никогда нельзя будет лишить национального облика». Через неделю в Лондоне Груич записал слова Извольского о том, что «аннексия дала новый импульс национальному духу у нас (в Сербии. — В. М.) и среди сербов за пределами королевства, по крайней мере, объединив нас морально».

«То есть антиавстрийская пропаганда в этих провинциях, руководимая из Белграда, пусть расширяется и растёт!» — перевёл Полетика речи русского министра с дипломатического языка на язык практической политики. «Сербам Извольский продолжал оказывать тайное поощрение, — писал Фей, — советуя им готовиться к более счастливому будущему, когда они смогут с русской помощью рассчитывать осуществить свои притязания. Он действительно никогда не рассматривал аннексию Боснии и Герцеговины как окончательное решение вопроса, но считал сам и побуждал сербов считать их сербской Эльзас-Лотарингией. Для освобождения этих провинций все сербы и в Сербии, и в Австро-Венгрии должны продолжать свои тайные приготовления». Сравнение с двумя провинциями, которые Франция была вынуждена уступить Германии в 1871 г., говорит само за себя — именно их возвращение лежало в основе французской мечты о реванше.

Поначалу ни Сербия, ни Россия не признали аннексию двух провинций. Когда кризис зашёл слишком далеко, на стороне Австрии выступила её главная союзница — Германия, ранее не вмешивавшаяся в действия Вены (этот сценарий с намного худшим исходом повторился в июле 1914 г.). В начале января 1909 г. Берлин предложил Петербургу признать «совершившиеся факты» и «использовать все имеющиеся в его распоряжении средства влияния на белградский кабинет». Французский посол в России вице-адмирал Шарль-Филипп Тушар рассказал своему будущему преемнику Жоржу Луи: «Германия не говорила России: «Если вы не уступите в сербском вопросе, я нападу». Она лишь сказала: «Если вы не уступите, Австрия завтра вторгнется в Сербию». Демарш Германии показал Извольскому, что он слишком сильно натянул верёвку, и он уступил».

Любезный по форме, но уклончивый по содержанию ответ Петербурга — понимая свою неготовность к войне, правящие круги России решили соблюдать нейтралитет — был признан в Берлине неудовлетворительным. Рассчитывать на реальную помощь Англии и Франции не приходилось, поэтому Николай II и Извольский, ни с кем более не советуясь, сочли за лучшее принять германские требования. «Раз вопрос был поставлен ребром, — писал император матери, — пришлось отложить самолюбие и согласиться». 31 марта 1909 г. Белград, следуя совету из Петербурга, заявил, что аннексия двух провинций не нарушает его прав, и отказался от любых претензий и компенсаций.

Обошлось без войны, но часовой механизм будущего конфликта был запущен, и Сербия сыграла в этом важную роль. Говоря о её политике, надо иметь в виду многообразие факторов и персонажей. Если в других странах путь к войне пролегал через кабинеты монархов, министров и послов (во Франции важную роль играла ещё и пресса), то здесь в клубок сплелись действия правительства и его официальных представителей, офицеров, ведших свою игру за спиной кабинета и военного министра, пропагандистов великосербского национализма и заговорщиков-террористов на территории Сербии и Боснии. В интригах принимали участие русские дипломаты и военные, не всегда ставившие в известность собственное начальство. У дипломатов, работавших на Балканах, вообще была не лучшая репутация. Например, бельгийский посланник в Токио Альбер д'Анетан писал в апреле 1895 г. о своём русском коллеге Михаиле Хитрово: «Его прошлое в Болгарии и Румынии наводит на мысль, что он более всего полагается на интриги и политическую агитацию».

Что представляла из себя пансербская пропаганда, которую боялись в Вене и приветствовали в Петербурге? Кто стоял за ней и кто её осуществлял? Внешним кругом можно считать движение «Омладина» (по-сербски «молодёжь»), которое не было единой организацией с руководящим центром, но охватывало широкие круги учащихся, студентов, педагогов, священников, журналистов, создававших кружки и общества. С 1870-х гг. их целью стало объединение всех сербов в единое государство, независимое от Турции и Австрии. К концу XIX в. в движении наметился раскол на консервативных реформаторов и радикалов, вдохновлявшихся анархистскими идеями Бакунина, Кропоткина, Прудона и Бланки и выступавших за насильственные методы борьбы. Из этой среды вышли участники сараевского убийства: националистический агитатор и руководитель общества «Млада Босна» («Молодая Босния») Владимир Гачинович (кстати, знакомый Льва Троцкого) и его юные подопечные, включая Гаврило Принципа.

Рассмотрим организационную структуру пансербского движения в начале XX в. Его легальной «оболочкой» было созданное в 1902 г. в Белграде студенческое просветительское общество «Словенский Юг» («Славянский Юг»), ведшее ту самую «культурную работу во имя возрождения», о которой говорил Извольский. В 1907 г. австрийские власти обвинили это общество в причастности к террористической деятельности, но основанный на сфальсифицированных документах судебный процесс развалился.

Если «Словенский Юг» занимался агитацией и воспитанием активистов, то практическую работу взяла на себя «Народна одбрана» («Народная оборона»). В правление этого общества, легально созданного в Сербии сразу после аннексии Боснии и Герцеговины, входили министры и генералы, а era манифест составил капитан Милан Прибичевич, автор программы «Словенского Юга». «Народна одбрана» официально заявила, что будет готовить вооружённых добровольцев для защиты страны и формировать для борьбы с Австрией и Турцией отряды партизан-повстанцев, известных под названием «комитаджи» (это слово наводило ужас на все Балканы). Обучением комитаджей занимались офицеры сербской армии — правда, во внеслужебное время, но подробный рассказ об этом уведёт нас в сторону от главной темы.

Признав аннексию Боснии и Герцеговины, Сербия обещала положить конец военно-партизанской деятельности «Народной одбраны», которая на словах занялась исключительно пропагандой и «физической подготовкой молодежи». На деле характер общества не изменился. Более того, оно расширило контакты с властями, конкретно—с министерствами иностранных дел, финансов и военным, что доказано опубликованными после войны документами. Иностранные дипломаты не закрывали глаза на настроения в Белграде и их возможные последствия. Например, 31 января 1913 г. британский посол в Вене сэр Фэрфакс Картрайт писал постоянному заместителю британского министра иностранных дел сэру Артуру Никольсону, бывшему послу в Петербурге: «Сербия когда-нибудь поссорит Европу и вызовет на континенте всеобщую войну. Я не могу вам даже сказать, до какой степени возмущаются здесь постоянным беспокойством, которое эта маленькая страна при поддержке России причиняет Австрии. Будет счастьем, если нынешний кризис не повлечёт за собой войны в Европе. Если в следующий раз возникнет кризис из-за Сербии, то я убеждён, что Австро-Венгрия откажется допустить какое-либо вмешательство со стороны России и пожелает во что бы то ни стало свести счёты со своим маленьким соседом». Прогноз оказался верным.

В Австро-Венгрии отделения «Народной одбраны» не могли существовать легально, но там были общества вроде боснийской «Просветы», в задачи которой входили: «национально-революционная пропаганда на тайных митингах, собраниях и лекциях, проводимых тайными агитаторами; шпионская служба и донесения о дислокации и передвижениях австро-венгерских гарнизонов, постройке крепостей и шоссейных дорог, казарм и провиантских складов. Православные священники, члены «Просветы», освобождали сербов-солдат в местных австрийских частях от присяги «служить верой и правдой австрийскому императору» и запрещали им под угрозой вечного проклятия стрелять в братьев-сербов. «Просвета» вербовала добровольцев для школ комитаджей и воспитывала молодежь для террористических актов», — завершает этот перечень знаток вопроса Полетика.

Подготовкой боснийских комитаджей по другую сторону границы руководил капитан (позднее майор) сербской армии Войя Танкосич, одна из ключевых фигур сараевского убийства. Среди его учеников был боснийский серб Милан Циганович, перебравшийся в 1908 г. в Сербию и устроившийся служить на железной дороге. Именно этот человек получил у Танкосича револьверы и бомбы — из арсеналов военного министерства — для исполнителей сараевского убийства, обучал их стрельбе, а затем обеспечил их переправку в Сараево. Его «исчезновение» (проще говоря, побег) после покушения устроил лично премьер Пашич, поскольку арестованные австрийской полицией заговорщики сразу назвали фамилии Цигановича и Танкосича.

Циганович хорошо знал подлинного вдохновителя заговора — начальника разведки сербского генерального штаба полковника Драгутина Димитриевича, известного под конспиративной кличкой Апис. Именно Циго (прозвище Цигановича) в июне 1917 г. выступил главным свидетелем обвинения на процессе против Аписа в Салониках (сербская территория в то время была оккупирована австрийскими войсками): полковник слишком много знал и мог пойти на любые отчаянные шаги, а потому стал опасен для собственного правительства и был приговорён к смерти. На скамье подсудимых рядом с ним не случайно оказались группа офицеров и несколько участников покушения на Франца-Фердинанда.

«Народна одбрана» была слишком многочисленной для «точечной» работы вроде политического террора. Этим занялось тайное общество «Уедненье или Смрт» («Объединение или смерть»), существовавшее параллельно с ней и получившее неформальное название «Чёрная рука». Оно было создано в феврале-марте 1911 г. группой сербских офицеров и чиновников с целью объединения сербов в «неосвобождённых» землях путём «революционных акций», включая террор. Каждый член общества был обязан сообщать руководителям всю информацию, которая становилась известной ему частным путём или по службе. «Таким образом, для «Чёрной руки» не существовало государственных тайн», — сделал вывод Полетика.

Душой организации стал Димитриевич, ключевая фигура дворцового переворота 1903 г. Официозный историограф Станое Станоевич, даже оправдывая его казнь, не мог скрыть восхищения этой незаурядной личностью:

«Талантливый, культурный, лично храбрый и честный, полный честолюбия, энергии и охоты к труду, убедительный собеседник, Димитриевич имел исключительное влияние на окружающих его лиц, в особенности на товарищей и младших офицеров. Его доводы были исчерпывающими и убедительными. Он умел повернуть дело так, что самые ужасные деяния казались мелочью, а самые опасные планы невинными и безвредными. Будучи крайне честолюбив, он любил тайную деятельность и любил также, чтобы люди знали о том, что он занят тайной работой и всё держит в своих руках. Сомнения о том, что возможно, что невозможно, о возможной связи между властью и ответственностью никогда не смущали его. Он не имел ясного представления о политической жизни и её ограничениях. Он видел лишь одну цель перед глазами и шёл прямо к ней, не колеблясь и не обращая внимания на последствия. Он любил опасность приключения, тайные козни и таинственные предприятия».

Среди «приключений» — переворот в Белграде, готовившиеся покушения на болгарского царя Фердинанда и греческого короля Константина, сараевское убийство, завершившее многолетнюю «охоту». Невиновен Димитриевич был, возможно, только в заговоре против собственного принца-регента Александра, в чём его обвинили на Салоникском процессе 1917 г. Тем не менее престарелый экс-король Пётр послал сыну телеграмму: «Убей их, ибо, если ты не убьёшь, они убьют тебя».

Преданные гласности после Первой мировой войны списки членов «Чёрной руки» содержат имена 10 генералов, 35 полковников, 26 подполковников, не говоря о майорах и капитанах. Рядом с ними — министры, дипломаты, крупные чиновники почти всех министерств, которые были приставлены на службу заговору. Здесь мы видим фамилии ключевых фигур не только довоенной Сербии, но и. послевоенного Королевства сербов, хорватов и словенцев, как до 1929 г. называлась Югославия.

Только один пример. Рано утром 6 апреля 1941 г. в Москве был заключён советско-югославский договор о дружбе и ненападении. Десятью днями раньше в Белграде произошёл антигерманский военный переворот, после которого глава МИД Третьего рейха Иоахим фон Риббентроп обронил странную, казалось бы, реплику о влиянии «Чёрной руки» на случившееся. Какая здесь связь? Возможно, самая непосредственная. Членами «Чёрной руки» были югославский посланник в СССР Милан Гаврилович, поставивший подпись под договором, и отставной полковник Божин Симич, откомандированный в Москву новым югославским правительством с чрезвычайными полномочиями для заключения пакта. В Европе факт принадлежности обоих к «Чёрной руке» известен с первой половины 1920-х гг., в СССР — с выхода книги Полетики. Странно, что ранее пишущего эти строки никто не обратил внимания на данное обстоятельство.

Членом «Чёрной руки» называли даже премьера Пашича. Доказать это не удалось, но Пашич был в курсе дел через своего доверенного человека — Милана Цигановича, которого бывшие соратники потом объявили «провокатором». Сербская политика начала века характеризовалась ожесточённой борьбой за власть — как тогда говорили, за приоритет — между военными, включая создателей «Чёрной руки», и политиками, прежде всего Радикальной партией Пашича. Ни одна из сил не могла одержать безусловную победу. Противоборство достигло апогея весной 1914 г. 2 июня Пашич подал в отставку, но оппозиция не смогла сформировать кабинет, и через восемь дней он вернулся в кресло премьера. 24 июня, за четыре дня до сараевского убийства, король Пётр неожиданно отрёкся от престола в пользу своего младшего сына Александра, назначенного регентом. Ещё в марте 1909 г. — когда Сербия признала аннексию Боснии и Герцеговины — старший сын короля Георг отказался от престолонаследия в пользу Александра. Историки видят в этом влияние организаторов переворота 1903 г. и будущих членов «Чёрной руки» во главе с Димитриевичем.

Симич лично учил стрелять Богдана Жераича, покушавшегося в 1910 г. на губернатора Боснии генерала Варешанина.

У военных и у политиков были общие стратегические задачи, ради которых они могли на время забыть вражду, чтобы объединить усилия и действовать как два колеса на одной оси. Позже соперничество вспыхнуло вновь, став причиной казни Димитриевича и его соратников, хотя за них и лично за Аписа вступились сразу в Петрограде, Лондоне и Париже.

Я подробно пишу об этих фактах, поскольку знание их необходимо для ответа на главный вопрос: знало ли сербское правительство о готовящемся покушении? Советский историк Михаил Покровский в 1920-е гг. заметил, что прямого документального доказательства — записки Пашича Димитриевичу с приказом убить эрцгерцога — нет и быть не может. Однако, как писал Полетика, «о подготовке сараевского убийства знало слишком много лиц для того, чтобы тайна его действительно оставалась тайной». Руководящая роль Димитриевича в организации покушения на наследника австрийского престола окончательно подтвердилась в 1953 г., когда коммунистическое правительство Югославии реабилитировало его по салоникскому «делу» 1917 г. и фактически провозгласило национальным героем именно за Сараево. Можно задать вопрос: в каком качестве Димитриевич готовил покушение — как начальник разведки генштаба или как частное лицо, патриот и член «Чёрной руки»? Но в свете последствий это уже не столь важно.

Сербское правительство, включая Пашича, знало о готовящемся заговоре как минимум в общих чертах и из нескольких источников. Об этом во второй половине 1920-х гг. рассказали несколько бывших министров его кабинета, оговорившись, что не могут поведать всю правду. Премьер велел принять меры против возможного пересечения террористами сербско-боснийской границы, но пограничные власти помогали «Чёрной руке», так что невнятные распоряжения из Белграда выглядели — по крайней мере после убийства — как не слишком умелая попытка создать себе алиби.

«Правительство сделало всё, что только возможно, чтобы показать нашим друзьям и всему остальному миру, как далеки мы были от сараевских преступников». Так в 1925 г. писал эксминистр просвещения Люба Иованович, первым из влиятельных белградских политиков признавший, что кабинет Пашича располагал сведениями о заговоре. Его признания поспешил дезавуировать… британский министр иностранных дел Остин Чемберлен, а занимавший этот пост в годы войны сэр Эдуард Грей многозначительно заметил: «Пожалуй, миру никогда не расскажут всё, что стояло за убийством эрцгерцога». Роль англичан, прежде всего редактора иностранного отдела «Тайме» Уикхэма Стада и профессора Роберта Сетона-Уотсона, в поддержке Сербии и создании югославского государства — как противовеса русскому и австро-германскому влиянию на Балканах — очень велика, но к нашей теме это напрямую не относится. Остававшийся у власти Пашич долго отмалчивался, несмотря на призыв Чемберлена опровергнуть «клевету», потом вяло и неубедительно, оправдывался, но запретил публиковать архивные документы для окончательного выяснения вопроса о том, кто прав. Югославия осуществила их официальную публикацию только в начале 1980-х гг.

Ещё одним аргументом апологетов Сербии стало то, что её посланник в Австрии Иован Иованович — «по собственной инициативе», как утверждали потом его коллеги, — пытался предупредить о возможности покушения министра по делам Боснии и Герцеговины Леона Билинского. Сразу после убийства Пашич заявил одному журналисту, что по его распоряжению посланник сообщил о заговоре австрийскому министру иностранных дел графу Леопольду Берхтольду, другому — что официальный Белград ничего об этом не знал и, соответственно, никого не мог предупредить. Взятые вместе, эти признания, мягко говоря, не вызывали доверия к премьеру. По словам самого Иовановича, он в разговоре с Билинским лишь предположил, что во время маневров в Боснии, тем более вблизи сербской границы, во Франца-Фердинанда может выстрелить какой-нибудь недовольный серб, мобилизованный в австрийскую армию. Ничего более конкретного — например, о наличии заговора — он не сказал.

Билинский проигнорировал столь неконкретнее заявление посланника, не пользовавшегося симпатиями в Вене, и не поставил МИД в известность о нём. Последнее обстоятельство — в сочетании с легкомыслием в обеспечении безопасности гостя, которую в день трагедии проявил боснийский губернатор генерал Оскар Потиорек, — породило версию о том, что покушение на эрцгерцога подготовили антиславянские круги двуединой монархии с провокационной целью — создать повод для нападения на Сербию. «Обстановка убийства, — писал живший тогда в Париже большевистский публицист Михаил Вельтман, — бросает странную тень на австрийскую полицию. Всё это наводит на мысль, что здесь мы имеем дело с провокацией. Мне кажется, что трагедия в Сараево является плодом комплота[2] — военного или полицейского — не знаю». Однако эти утверждения ничем не подкреплены и давно не принимаются всерьёз.

Запланированное на Витов день, посещение эрцгерцогом Сараева как будто само подталкивало сербских радикалов к решительным действиям, но, как заметил Фей, «это не снимает с сербского правительства вины за сокрытие сведений, касавшихся заговора на убийство, заговора, в котором принимали участие его собственные офицеры. В частной жизни такое преступление называется укрывательством». Не случайно глава «Участие сербского правительства в покушении» занимает в книге Полетики почти сто страниц.

Чтобы правильно понять, как случившееся воспринималось тогда, послушаем мнение видного американского юриста профессора Джона Бёрджеса, высказанное в начале 1915 г. Чтобы сделать ситуацию на далёких Балканах более понятной для соотечественников, он напомнил, как в 1914 г. Соединённые Штаты приняли участие в свержении мексиканского президента Викториано Уэрты, который, в свою очередь, пришёл к власти в результате переворота и убийства своего предшественника. «Теперь представим, что американский вице-президент с супругой приехал в город Остин, штат Техас, и был там убит в результате заговора, спланированного в Мехико. Вскоре выяснилось, что к покушению причастны высшие чиновники мексиканского правительства, оружие для него получено из арсеналов мексиканской армии, убийцы с оружием в руках перешли границу с ведома мексиканских властей, и все это было частью заговора, организованного в Мексике руководителями страны как в правительстве, так и за его пределами, с целью отторгнуть от США Техас, Аризону, Нью-Мексико и Калифорнию и воссоединить их с Мексикой. Как поступили бы Соединённые Штаты? С учётом того, что они уже сделали, с уверенностью могу сказать, что они стёрли бы Мексику с лица земли. Если бы какая-то третья держава попыталась вмешаться, Америка посоветовала бы ей отойти в сторону и заняться своими делами. Или её бы тоже стёрли с лица земли». Может, грубовато, но по существу — повторю, с точки зрения тогдашней политики.

С момента сараевской трагедии умы будоражил вопрос о причастности к ней России, а именно посланника Николая Гартвига и военного агента полковника Василия Артамонова, поскольку связь обоих с националистическими и офицерскими кругами Белграда, а не только с правительством, была очевидна. Роль Гартвига в принятии Сербией политических решений не подвергалась сомнению. В период «борьбы за приоритет» он поддерживал Пашича против военных. «Если событий не предвиделось, он, не стесняясь, начинал создавать их», — писал после войны в одном из европейских журналов осведомлённый югославский источник из круга «Чёрной руки», укрывшийся под псевдонимом Марко.

Находясь в конце января — начале февраля 1914 г. в Петербурге, Пашич попросил Николая II продать Сербии 120 тысяч винтовок[3], обещая в случае необходимости выставить полумиллионную армию. Это было сделано после предварительных консультаций с Гартвигом, о чём мы знаем из письма русского посланника в Болгарии Александра Савинского, который в эти дни докладывал Сазонову: «Во время моей остановки в Белграде я имел несколько длинных бесед с Гартвигом, который, по-видимому, надеялся быть вызванным вами в Петербург к приезду туда сербского престолонаследника и Пашича. Видя, что неполучение от вас на это разрешения ему очень неприятно, я спросил его, о чём именно он собирался говорить в Петербурге. На это он мне ответил, что об очень многом — и главное о выдаче сербам ружей и патронов, для чего он предполагал видеться и с министром финансов, и с военным министром. Из дальнейшего разговора я убедился, что мысль Гартвига — натравить Сербию на Австрию. Конечно, не мне судить о степени опасности такой политики в настоящую минуту, и я считаю только долгом сообщить вам о вышеизложенном».

Пащич сослался на угрозу со стороны Вены, Константинополя и Софии, которые «постоянно ищут повода к тому, чтобы нарушить положение вещей», установившееся после поражения Болгарии во второй Балканской войне 1913 г. Сазонов поддержал просьбу, назвав продажу оружия «желательной по политическим соображениям». Военный министр генерал Владимир Сухомлинов «мариновал» её более полутора месяцев, а потом отказал: «Принимая во внимание сложность политической обстановки в настоящее время, военное министерство считает себя обязанным прежде всего озаботиться снабжением нашей армии». Тем не менее Пашич вернулся «в полном упоении», поэтому Сазонов просил Гартвига выразить ему «самое искреннее сожаление в невозможности удовлетворить его просьбу и оказать Сербии дружескую услугу» и намекнуть на возможность пересмотра принятого решения, если отказ поставит Белград «в затруднительное положение». Премьер ответил «живейшей признательностью» и просьбой поторопиться. Решение о продаже винтовок было принято через два дня после австрийского ультиматума Сербии, когда война — как минимум на Балканах — стала неизбежной.

14 июня — за две недели до покушения в Сараево — Сазонов сказал румынскому премьеру Иону Братиану о возможности войны из-за Сербии, сделав странное по прозорливости предположение: «Что произойдёт, если австрийский эрцгерцог будет убит?» В мемуарах министра об этом ни слова, но есть любопытная оговорка: «Мне лично представлялась особенно нелепой попытка венского кабинета связать убийство эрцгерцога с заграничным заговором после того, как политика Эренталя (австрийского министра иностранных дел в 1906—1912 гг. — В. М.) и рабски за ней следовавшего Берхтольда в течение многих лет накопляла, в самих пределах двойственной (т. е. двуединой. — В. М.) монархии, массу горючего материала, готового вспыхнуть при первой к тому возможности». Значит, информация о положении дел была. Добавлю, что 8 июля в Сараево приехал второй секретарь русского посольства в Вене князь Михаил Гагарин, сразу же взятый под тайное наблюдение местной полицией. Его послали туда — с ведома или по указанию министра? — «на всякий случай», чтобы на месте наблюдать за ситуацией и выяснить, что произошло и как идёт следствие.

О связях «Чёрной руки» с Артамоновым говорили Димитриевич на суде в 1917 г., Микола Ненадович и скрывавшийся в Европе до начала 1930-х гг. Симич (на Салоникском процессе он заочно получил 15 лет тюрьмы). Наиболее сенсационными оказались послевоенные разоблачения Ненадовича, заявившего, что о сараевском убийстве, совершённом по приказу Аписа, знали Артамонов, Гартвиг, Пашич и принц-регент. Бывший член «Чёрной руки», пожелавший сохранить инкогнито, утверждал, что Димитриевич рассказал Артамонову о готовящемся покушении и пожелал иметь гарантии того, что Россия не оставит Сербию один на один против Австрии, поддержанной Германией. Иными словами, речь шла о сознательном провоцировании европейской войны. Артамонов, согласно этому источнику, посовещался с Гартвигом, а затем попросил Аписа подождать, пока не придёт ответ из Петербурга. Через несколько дней военный агент передал начальнику контрразведки телеграмму: «Действуйте, если на вас нападут, вы не останетесь одни», — и значительную сумму денег на подготовку заговора. Симич полностью подтвердил сказанное, включая текст телеграммы.

Гартвиг скоропостижно скончался в самый разгар кризиса: смерть от сердечного приступа настигла его 10 июля в здании австрийской миссии[4] — и унёс свои тайны в могилу. В опубликованных большевиками телеграммах из Белграда ничего подобного тому, о чем рассказывали Ненадович и Симич, нет. Обосновавшийся после войны в Югославии Артамонов признал, что давал деньги Димитриевичу на ведение разведывательной работы и брал с него расписки, но в содержание деятельности особо не вникал. В адресованном суду рапорте Апис утверждал: «Я окончательно решился на это (покушение. — В. М.) только тогда, когда Артамонов заверил меня, что Россия не оставит нас без своей защиты, если мы подвергнемся нападению Австрии. Но я ничего не сообщил Артамонову о моих намерениях относительно покушения».

Сомневаться в том, что симпатии Гартвига и Артамонова были на стороне Сербии, не приходится. Будучи информированными людьми, они должны были знать, хотя бы в общих чертах, о готовящемся покушении, причём не обязательно от непосредственных организаторов. Об этом может свидетельствовать фраза из депеши посланника о реакции Белграда на сараевское убийство: «Здесь заранее (курсив мой — В. М.) были уверены, что известные венские и будапештские круги не замедлят использовать даже столь трагическое происшествие для недостойных инсинуаций по адресу королевских политических обществ». Однако у нас нет оснований говорить об причастности Гартвига и Артамонова к заговору и тем более считать их инициаторами убийства.

С началом войны российская пропаганда объявила Сербию безвинной жертвой австрийской агрессии, за которой стоял «тевтонский милитаризм». После революции проблема потеряла политическую актуальность, став предметом изучения историков. Ведущий представитель проантантовской историографии в СССР академик Евгений Тарле воскресил версию о непричастности Белграда к выстрелам в Сараево. Глава официозной историографии Михаил Покровский, руководивший изданием дипломатических документов из архивов царского МИД, возложил вину на «империалистов всех стран». Точку в споре — хотя бы на время — поставил ленинградский журналист, позднее доктор наук и профессор, Николай Полетика. В книге «Сараевское убийство» он впервые в нашей стране ввёл в научный оборот важнейшие сербские источники и восстановил картину заговора.

Сараевское убийство не отпускало Полетику и после выхода книги. Фрагмент его мемуаров «Виденное и пережитое», которые не изданы в России, но легко доступны в Интернете, может служить хорошим завершением этой главы:

«Первой реакцией на выход книги и первой неофициальной рецензией на неё был телефонный звонок. Я подошёл к телефону. «Это квартира товарища Полетики?» — спросил по-русски чей-то нерусский голос. — Ах, это вы сами! Я хотел бы встретиться и поговорить с вами о сараевском убийстве».

На мой вопрос, с кем я имею честь говорить, голос ответил: «С вами говорит один из участников сараевского убийства. Моё здешнее имя вам ничего не скажет, но я живу здесь по советскому паспорту. Я — югославский коммунист, эмигрировавший в вашу страну. Я увидел своё имя в вашей книге, но кто я, — сказать вам сейчас не могу».

Я растерянно слушал эти слова, слова человека, бывшего одним из героев моей книги. Словно она была заклинанием, вызвавшим из могилы злого духа. Я пригласил «голос» придти ко мне на следующий день. Шура (жена Полетики. — В, М), узнав о звонке, решительно заявила: «Я хочу быть при вашем разговоре!»

«Голос», явившийся ко мне, оказался пылким брюнетом моих лет (Полетика родился в 1896 г. — В. М), человеком невысокого роста, с густой копной чёрных курчавых волос. Он категорически отказался назвать имя, под которым он фигурирует в моей книге, и добавил: «А моё советское имя вам ничего не даст». По-русски он говорил свободно, но с ярко выраженным сербским произношением.

Незнакомец заявил, что он сам и его сербские друзья, которые живут и работают («под фальшивыми именами» — добавил он) в Москве, послали его в Ленинград сказать мне, что сербские эмигранты-революционеры недовольны моей книгой: «Вы слишком сурово и критично писали о нас». Я ответил, что писал книгу по опубликованным сербским материалам и иностранным источникам, и показал ему источники своих характеристик и утверждений. Он очень заинтересовался только что вышедшей 9-томной публикацией австрийских дипломатических документов, в которых была опубликована масса протоколов австрийской полиции и расследований австрийских властей о борьбе южнославянской молодёжи («омладины») против Австрии за создание «Великой Сербии». Незнакомец был взволнован и нервно оспаривал моё утверждение, что Гаврило Принцип и его друзья были членами организации «Чёрная рука».

У меня создалось впечатление, что незнакомец чего-то боится и смотрит на меня с тревогой и беспокойством. Наш разговор продолжался почти два часа. Наконец незнакомец собрался уходить и просил меня дать ему на несколько дней 8-й том австрийских документов и книжку деятеля хорватской революционной «омладины» Герцигоньи, обязуясь честным словом вернуть их. Для меня это был нож в сердце. Я вообще не люблю давать свои книги, а разрознять восьмитомное издание уж совсем не хотелось. Но всё же я в конце концов согласился и, скрепя сердце, дал ему эти книги.

Незнакомец встал, и я, согласно правилам вежливости, проводил его в переднюю. В передней, надевая пальто, он вынул из кармана пиджака маленький чёрный браунинг и переложил его в карман пальто. Дверь квартиры за ним захлопнулась, и я вернулся к Шуре.

— Знаешь что, — воскликнула Шура, как только я вошёл в комнату, — мне кажется, что у него в кармане был револьвер!

— Совершенно верно. Ты права, — ответил я, — в передней он переложил браунинг из кармана пиджака в карман пальто.

Шура впала в истерику. Рыдая, она требовала, чтобы я пошёл в милицию и к прокурору, подал заявление в ГПУ и пр. Я стал её успокаивать: «Ведь он мне не угрожал. Пойми, он югославский коммунист, живёт и работает в нашей стране под фальшивым именем и даже получил советский паспорт на это имя. Правительство и ГПУ это отлично знают, ибо именно они выдали ему фальшивый советский паспорт. Ведь это не какой-нибудь шпион, засланный в нашу страну, а «свой» для Советского Союза человек. Кому же жаловаться и на что?»

Через несколько дней незнакомец снова позвонил ко мне, и мы условились о новой встрече. Он вернул взятые у меня книги и рассыпался в уверениях, что после первого разговора со мной и после прочтения этих книг он убедился в том, что события сараевского убийства изложены в моей книге совершенно правильно, о чём он сообщит своим сербским друзьям в Москве. Он выражал радость по поводу знакомства со мной и благодарил за книги, которые я дал ему. Я проводил его, как и первый раз, в переднюю, но теперь револьвера из пиджака в пальто он не перекладывал. Больше мне с ним не приходилось встречаться.

Кто же был этот таинственный незнакомец? Мы пришли к выводу, что он, несомненно, был участником заговора об убийстве Франца-Фердинанда, возможно, членом омладинского кружка «Млада Босна», которым руководил Гачинович и членами которого были Гаврило Принцип, Трифк» Грабеч и другие исполнители сараевского убийства. Как историк я могу удостоверить, что незнакомец знал, и притом очень хорошо, в мельчайших подробностях и оттенках, о которых я не упоминал в своей книге, подготовку убийства и его исполнителей. По-видимому, он боялся каких-то разоблачений. Он мог думать, что я имею какие-то компрометирующие организаторов сараевского убийства, в том числе и его самого, материалы, и поэтому при первом разговоре со мной ухватился за книги, где могли быть, как ему казалось, напечатаны компрометирующие материалы. Но разговор со мной и просмотр документов показали ему, что никаких разоблачений, касающихся его лично, он может не бояться. Этим и объясняется его любезность при второй встрече, когда браунинг уже не демонстрировался».

С убийцами и теми, кто стоял за их спиной, мы более-менее разобрались. Теперь надо разобраться, кого поразили пули Гаврило Принципа.