Первая мировая: война, которой могло не быть

Глава пятая. Германия: драма союза

Действующие лица в Берлине:

→ Кайзер (император) Вильгельм II

→ Канцлер (премьер-министр) Теобальд фон Бетман-Гольвег

→ Статс-секретарь (министр) по иностранным делам[19] Готлиб фон Ягов

→ Начальник Большого генерального штаба генерал Гельмут фон Мольтке

→ Морской статс-секретарь гросс-адмирал Альфред фон Тирпиц

→ Австрийский посол граф Ладислаус Сегени

→ Российский посол Сергей Свербеев

→ Французский посол Жюль Камбон

→ Английский посол сэр Эдуард Гошен

Когда война закончилась и страсти улеглись, политики и историки задались вопросом: чего конкретно хотела Германия, которую объявили главным агрессором? Цели других были понятны. Сербии нужны Босния и Герцеговина для создания южнославянского государства, России — Константинополь и проливы, Франции — Эльзас и Лотарингия, Италии — «неосвобождённые территории», населённые итальянцами, но входившие в состав «союзной» Австро-Венгрии (Триест, Трентино). Раздираемые внутренними противоречиями; Австрия и Турция стремились сохранить целостность своих империй и подавить враждебную агитацию. Вена не оставляла мыслей о продвижении к Салоникам, Константинополь — о возвращении потерянных земель. Болгария желала взять реванш за проигранную Вторую Балканскую войну, в результате которой ей пришлось уступить территории Сербии, Румынии, Греции и Турции. Среди великих держав территориальных притязаний в Европе не имели Великобритания и Германия, считавшиеся центром двух противоборствующих коалиций. Главной «головной болью» для Лондона был германский флот — военный и торговый — поскольку в перспективе он мог составить конкуренцию «владычице морей». Провозгласивший, что «будущее Германии лежит на воде», Вильгельм II стремился создать флот, который стал бы «номером два» после британского, но не надеялся превзойти era. Тем не менее уже в начале века первый морской лорд (командующий флотом и начальник морского генерального штаба) адмирал Джон Фишер предложил нанести превентивный удар по нему без объявления войны, но король не согласился. Позднее историки, в том числе немецкие, оценили масштабную программу строительства броненосцев и линкоров как ошибку кайзера и гросс-адмирала Альфреда фон Тирпица. Для разгрома британского флота на трёх океанах этого было слишком мало, для защиты позиций в Европе — чтобы не вызвать при этом враждебности Лондона — слишком много. «Военный флот Германии доказал свою неспособность померяться силами с английским и защитить колонии, — констатировал Валерий Брюсов в начале сентября 1914 г. в статье «Война вне Европы». — Почти треть её торгового флота находится в руках неприятеля, остальные суда в лучшем случае обречены на бездействие. На создание германского флота истрачены были миллиарды марок как из общеимперских сумм, так и собранных по всенародной подписке. Крушение этих заветных надежд — первый решительный и очень чувствительный удар, постигший Германию».

Немецкая колониальная экспансия, начавшаяся в последней трети XIX в., по масштабам не могла даже близко сравниться с английской или французской. Немногочисленные колонии: Восточная Африка (нынешние Руанда, Бурунди и часть Танзании), Юго-Западная Африка (нынешняя Намибия), Того и Камерун на «чёрном континенте», порт Киао-Чао (ныне Циндао) в Китае, часть Новой Гвинеи и несколько архипелагов в Тихом океане — не представляли угрозы для Англии и Франции ни в геополитическом, ни в экономическом отношении, а с началом конфликта стали их лёгкой добычей. Тихоокеанские владения захватила Япония, вступившая для этого в войну. «Германия на помощь своих колоний рассчитывать не могла, — отметил Брюсов. — При настоящем положении дел она от них совершенно отрезана, да и вообще содержит в колониях лишь небольшие гарнизоны, преимущественно туземных войск, для местной службы». Напротив, французские «туземные» войска из северной Африки отличились в Европе, а англичане смогли перебросить сюда часть своей индийской армии.

Что было нужно Берлину? Антантовские и советские пропагандисты в этом на удивление едины. Например, «Большая советская энциклопедия» 1955 г. издания (том 32) утверждала, что «Германия в Первой мировой войне, имея целью добиться господства в Европе, стремилась: разгромить Англию, лишив её колоний и военно-морского флота; разбить Францию, Бельгию и Голландию, захватив их колонии; ослабить Россию, отняв у неё Польшу, Украину и Прибалтику, и лишить её естественных границ по Балтийскому морю; прочно укрепиться на Балканах». Согласиться можно лишь с «господством в Европе», к чему Берлин стремился со времён Бисмарка. Самые воинственные приближённые кайзера умели читать карту и понимали, что физически не могут разгромить британский флот, нанести Англии поражение в Европе и захватить колонии перечисленных держав без согласия Лондона, даже если немецкие войска пройдут по Парижу и вынудят Францию к «миру» вроде Франкфуртского. О «мировом господстве» мы поговорим в последней главе, когда речь пойдёт об Англии — единственной державе, которая в начале XX в. могла претендовать на него. Единственное уточнение: употреблявшееся в данном случае немецкое слово weltmacht означает не «мировое господство», а «мировая сила» или «мировая держава», аналогично английскому world power. To, что Германия стремилась к статусу мировой державы и по праву рассчитывала на него, отрицать не будем.

Для полноты картины надо разобраться с тремя клише, служившими для объяснения вступления Берлина в войну и доказательства его агрессивности. Это «прусский дух», «тевтонский милитаризм» и «пангерманизм».

С первыми двумя историку трудно иметь дело из-за их нематериальности и субъективности. Здесь, как в характеристике Франца-Фердинанда, одни и те же качества оценивались с противоположным знаком. У нас «патриотизм», «боевой дух», «дисциплина» и «готовность». У противника «шовинизм», «милитаризм», «тирания» и «агрессия». Верно, что германские военные мечтали о войне — как и их коллеги во всех других странах: «работа у них такая». Верно, что социальный статус и мобилизационный потенциал германской армии был самым высоким среди великих держав. Редактор американского «Журнала армии и флота» Чёрч писал осенью 1914 г.: «Германия готова, остальные не готовы. Это качество её военной системы достойно похвалы, а не порицания, поскольку чего стоит армия, если она не готова, когда пробьёт час? «Германский милитаризм» — не то, что должно быть «искоренено», а то, что надо перенимать другим странам, не исключая наши Соединённые Штаты». «Германия оказалась более готовой к войне, чем её враги», — сделал вывод военный историк генерал Андрей Зайончковский.

Милитаризм существовал во всех крупных и во многих мелких странах. Воинственных идеологов тоже хватало везде, но в 1914 г. читатели английских и французских газет твёрдо знали о существовании всего четырёх человек — разумеется, немцев — в которых воплотились милитаризм и агрессия. Это кайзер, философ Ницше, профессор Трейчке и генерал Бернгарди. Двое последних не заслуживали столь громкой славы. Изучавший историю в семинаре Генриха фон Трейчке в Берлинском университете, Бёрджес вспоминал: «Я никогда не принимал его слишком всерьёз и никогда не слышал, чтобы кто-то принимал. Он говорил много здравых вещей и кое-что странное. Никто не цитирует здравые вещи, а странные раздувают до карикатурных размеров». Генерал Фридрих фон Бернгарди написал книгу «Германия и будущая война» (1912) — в которой критиковал соотечественников за… «излишнее миролюбие», — находясь в запасе, а не на действительной службе. Тем не менее кайзер заметил: «С этим человеком надо построже, он сеет зло», — и приказал «предупредить» автора. Германская пропаганда вспоминала про сочинения французского полковника Артюра Буше «Франция победит в завтрашней войне» и американца Гомера Ли «День саксов» (имевший чин китайского генерала, Ли призывал Англию уничтожить немцев), но не смогла обеспечить им всемирную известность. Грозный призрак «пангерманизма» обязан своим существованием деятельности Пангерманского союза — шовинистической организации, возникшей в 1891 г. и в лучшие годы насчитывавшей не более 22 тыс. человек. В воображении современников «пангерманизм» противостоял «панславизму». После войны практичные американские историки попытались разобраться, что же это было. Вот вывод одного из них: «Даже на подъёме германского национализма соотечественники воспринимали членов союза как малочисленную группу фанатиков, не имеющую влияния». Экс-канцлер Бетман-Гольвег отметил, что «чрезмерное проявление пангерманизма в значительной мере было лишь эхом страстных выпадов шовинизма в странах Антанты» и что «пангерманские идеи производили в немецких головах большую путаницу и могли быть использованы нашими врагами для дискредитирования самой сущности немецкого духа». Реальный политический вес пангерманистов был не больше, чем у Антисемитской национальной лиги Франции Эдуарда Дрюмона, и меньше, чем у Лиги патриотов агитатора-реваншиста Поля Деруледа, которые всемирной славы не приобрели. И довольно об этом.

Повторим вопрос: «Что было нужно Берлину?» — поскольку он остался без ответа.

В политическом отношении — улучшить своё положение в Европе, поскольку Бисмарк и его наследники умудрились испортить или, по крайней мере, осложнить отношения практически со всеми соседями. Для исправления такой ситуации война послужила бы наихудшим средством, что было ясно хотя бы из опыта Франкфуртского «мира».

В экономическом отношении — добиться равных с Англией, Францией и США условий для распространения своих товаров по миру и бесперебойного снабжения метрополии всем, в чём она нуждалась, включая сырьё и полезные ископаемые. Этой цели был призван служить самый масштабный проект германского империализма рубежа XIX—XX вв. — Багдадская железная дорога, ставшая, по словам В. В. Готлиба, «олицетворением стремления к проникновению на Средний Восток». «Назначение дороги, — пояснил историк, — состояло в том, чтобы, благодаря доведению её до Персидского залива, отвлечь ближневосточную, индийскую и дальневосточную торговлю от торговли с Лондоном по морю, направив её по суше — в Германию. Более того, безопасное расположение во внутренней части Малой Азии придало ей исключительное стратегическое значение в предстоящей борьбе с Великобританией».

Для завершения строительства и обеспечения функционирования дороги требовалась согласие Турции, России и Великобритании. С Турцией вопрос решился быстро. Россия по соглашению от 6(19) августа 1911 г. — подписанному в Петербурге, но известному как Потсдамское, поскольку оно оформило договорённость двух императоров, достигнутую годом раньше в Потсдаме, — обязалась не препятствовать сооружению магистрали в обмен на признание своих специальных интересов в северной Персии. В июне 1914 г. удалось договориться с Англией: за своё «непротиводействие» она потребовала отказаться от постройки последнего участка дороги, от Басры к Персидскому заливу, тем самым признав её господство на побережье. К моменту сараевского выстрела соглашение было готово, поэтому провоцировать войну с участием Лондона в такой ситуации было нелепо. Оно так и осталось неподписанным — явно не к выгоде Берлина. Эдвард Эрл, автор ценной книги о Багдадской железной дороге, сделал вывод: «Если бы соглашение состоялось десятью годами ранее, оно могло бы предотвратить отчуждение двух стран друг от друга. Если бы оно состоялось в любое другое время, кроме самого кануна великой войны, оно стало бы мощным стимулом для англо-германского сближения».

Добавлю также, что требования «равенства в колониях» нужны были Германии главным образом для получения уступок в Европе. По соглашению 1890 г. с Англией об уточнении границ колониальных владений в Африке она, в частности, отказалась от архипелага Занзибар (1900 кв. км) в обмен на остров Гельголанд (1,7 кв. км) в Северном море, который был превращен в крепость. Нацисты, требовавшие в 1930-е гг. возвращения колоний, тоже хотели воздействовать этим на Лондон и Париж ради пересмотра Версальского «мира».

Почему же Германию включают в число главных виновников мирового конфликта? Основное конкретное обвинение: она не только не удержала Австрию от войны с Сербией, но и провоцировала её, что было частью общего, далеко идущего плана. Вена не противилась, поскольку была несамостоятельна в своих решениях и находилась в «вассальной зависимости» от Берлина. Попробуем разобраться.

Марксистские историки объясняли всё предельно просто: экономически Австро-Венгрия была слабее Германии, поэтому политически зависела от неё. Объяснить таким же образом политику Берлина они не могли: экономическая экспансия требовала мира, а не войны, — поэтому в ход шли штампы вроде «тевтонского милитаризма».

Однако такая односторонняя трактовка не учитывает факторов, которые были важны тогда. Династия Габсбургов была старейшей в Европе, церемониал венского двора — самым пышным и классическим, поэтому там свысока поглядывали на Гогенцоллернов, Виндзоров и даже Романовых, а Обреновичей с Карагеоргиевичами и вовсе не считали за людей. К началу XX в. «пурпурный интернационал», как часто называли королевские дома Европы, похожие на одну большую семью, утратил монолитность, но многие монархи продолжали считать себя не только «помазанниками Божьими», но и «братьями». Вильгельм II дружил с Францем-Фердинандом, симпатизировал кузену Николаю II, уважал его отца Александра III и австрийского императора Франца-Иосифа, не любил «дядю Берти» — британского короля Эдуарда VII, которого считал инициатором «окружения» Германии и называл «интриганом». Но все они оставались родственниками, поэтому убийство эрцгерцога стало для кайзера не только потерей друга, но покушением на самое святое — на монархический принцип.

Вильгельм и Николай переписывались по-английски и называли друг друга на английский лад «Ники» и «Вилли». Пожалуй, лучшую характеристику им, а заодно и их знаменитой переписке, дал американский писатель германского происхождения Джордж Вирек, которого молва называла внуком Вильгельма I, а значит, ещё одним кузеном кайзера:

«Вильгельм хотел укрепить историческую дружбу Пруссии со своим могущественным соседом. Русское понимание монарха как помазанника Божия, абсолютная власть царя и патриархальное устройство русского общества укрепляли его привязанность. Царь был — по крайней мере в теории — тем, кем Вильгельм хотел быть. Возможно, было бы лучше, если бы Николай II правил в Германии, а Вильгельм II в России. Для России это точно было бы лучше. У Вильгельма были все качества, которых не хватало царю, — сильная воля, способность и мощное желание править самолично. В тоне искренней благожелательности Вильгельм — как один член «пурпурного интернационала», обращаясь к другому, — пространно писал Николаю о характере русского народа, глубоко укоренённой привязанности крестьян к «батюшке-царю» и о пагубности компромисса с революционными элементами. Этим Вильгельм раздражал царя, который не нуждался в уроках по теории самодержавия, к тому же от постороннего. Единственным последствием писем стало то, что царь, понимая собственную слабость, стал недоверчив и попытался освободиться от влияния слишком активного соседа».

Убийство эрцгерцога стало ударом не только по дому Габсбургов, но по самой империи. Правящие круги Вены и Будапешта сознавали, что двуединая монархия слабеет и что ей всё труднее отвечать на внешние и внутренние вызовы. Больше всего они боялись «дать слабину» — проявить неуверенность, нерешительность или зависимость от более сильных держав. Габсбурги и их верные слуги готовы были на всё для поддержания престижа династии. В Берлине это понимали и поддерживали их, но отнюдь не только из чувства монархической солидарности. Просто у Германии не осталось других реальных союзников.

Одним из самых беспощадных критиков внешней политики Германской империи оказался князь Бернгард фон Бюлов — бывший министр иностранных дел (1897—1900) и канцлер (1900—1909). Его воспоминания стали пространным обвинительным актом — некоторые прямо говорили «пасквилем» — против кайзера и Бетман-Гольвега, сменившего Бюлова во главе правительства. Понимая, какую бурю возмущения они вызовут, автор завещал напечатать записки посмертно. Прочитав их, Вильгельм II сказал: «Первый раз вижу человека, который совершил самоубийство после смерти». Кайзер изображён в них бездарным политиком, бездарным военным и почти сумасшедшим, Бетман — нерешительным, тщеславным и обидчивым бюрократом, ничего не понимавшим в дипломатии.

Бюлов утверждал, что оставил им блестящее политическое наследство, которым те не смогли воспользоваться. Однако именно за годы его пребывания у власти Франция договорилась с Англией, Англия договорилась с Россией, Россия повоевала, а затем договорилась с Японией, что в сочетании с франко-русским и англо-японским союзами составило Антанту. Против кого они дружили, сомнений не вызывало. Русско-германское сближение против Великобритании, намеченное договором двух императоров в 1905 г.[20], было сорвано усилиями премьера Сергея Витте и министра иностранных дел Владимира Ламсдорфа, боявшихся конфликта с Францией. Бетман-Гольвег считал это «чёрной неблагодарностью за наше отношение к России во время войны с Японией». Решительная и не слишком тактичная поддержка, австрийской аннексии Боснии и Герцеговины усилила напряжённость между Берлином и Петербургом. Улучшению отношений между Францией и Германией постоянно мешал Делькассе. Его устранение с поста министра иностранных дел можно считать главной победой Бюлова, но и оно было подготовлено противоречиями внутри французского кабинета. В Токио помнили речи кайзера о «жёлтой опасности» и его участие в Тройственном вмешательстве 1895 г., когда Германия, Россия и Франция лишили Японию части трофеев в войне против Китая. Об Англии мы поговорим в последней главе, но и там Берлину было не на что рассчитывать. Австрийцев Бюлов, как многие германские политики, недолюбливал, но других союзников у империи не осталось. Поэтому считать князя гением дипломатии едва ли стоит — даже с учётом промахов его преемников.

В этой связи стоит привести наблюдение Фабр-Люса: «Отсутствие единства цели больше, чем что-либо другое, способствовало ошибкам Германии. Конституция империи, казалось, содержала все условия, необходимые для обеспечения стабильной политики, но Бисмарк ушёл, император стал слишком могущественным, а он был самой переменчивой личностью в мире. К тому же у импульсивного монарха не было в советниках министра иностранных дел с твёрдыми традициями и определённой политикой. В 1905 г. Эдуард VII, поражённый внезапными переменами курса Германии (в связи с первым кризисом в Марокко. — В. М.), спросил Экардштейна (советник посольства в Лондоне. — В. М.). «Так кто же командует в Берлине?» В 1912 г. лорд Холден (военный министр Англии. — В. М.) нашёл, что позиции кайзера, Бетмана и Чиршки открыто расходятся друг с другом. В 1914 г. германская дипломатия являла собой картину полной анархии: от Чиршки, приближавшего войну, до Лихновского (посол в Лондоне. — В. М), который пытался сохранить мир, от Шёна, обманутого собственным правительством, до Пурталеса, обманутого противниками. Кроме того, Вильгельмштрассе[21] не имела полного контроля над дипломатией. Бетман-Гольвег и Шён поведали нам, как морское министерство вмешивалось в малые и большие вопросы, определяя как общее направление политики, так и выбор консулов».

Анализ политики империи Гогенцоллернов после Бисмарка приводит к неожиданному выводу: в отличие от более слабой Вены, Берлин не шёл напролом, а постоянно лавировал. «Никуда не годный стратег князь Бюлов был почти гениальным тактиком, — писал историк Владимир Хвостов. — Он старался не преодолевать, а обходить трудности». Похожую оценку дал его преемнику политолог Владимир Гурко-Кряжин: «В ответственный период истории Германии во главе её оказываются совершенно неспособные политики. Бетман-Гольвег дрожащими руками строит и поддерживает, по его собственному выражению, «карточные домики» европейского равновесия, однако мощное дыхание империализма беспощадно валит эти хрупкие постройки. Пацифистски настроенный канцлер и его единомышленники в трагические годы и месяцы, предшествовавшие мировой войне, напоминали растерявшихся людей, которые, боясь наступления неизбежного рокового часа, пытаются обмануть себя тем, что безостановочно переводят назад стрелку на своих карманных часах». Это написано до выхода мемуаров Бюлова, который не пожалел бранных слов для «жалкого» курса своего преемника. Гурко-Кряжин назвал его «трусливой политикой выгадывания времени, быстро переходящей от угроз к половинчатым компромиссам, преследующей единственную цель отогнать хотя бы на короткое время тот призрак войны, тень от которого уже покрывала всю Европу». Сказанное в равной мере можно отнести и к Бюлову.

Эти черты германской дипломатии отчётливо видны в её действиях по отношению к Вене. Как отметил Гурко-Кряжин, «совершенно нелепо и исторически неправильно живописать Австро-Венгрию в виде какой-то приживалки, мирно прозябающей под защитой Германии. Разоблачения, появившиеся в последние годы (написано в 1925 г. — В. М.) в Австрии, рисуют яркую картину венского милитаризма, ничуть не уступающего по своей интенсивности берлинскому, парижскому или петербургскому. Если Германии и приходилось защищать Дунайскую монархию, то это вызывалось не беспомощностью последней, а наоборот — её чрезвычайной агрессивностью. Германия, начиная с 1908 г., плыла в фарватере австрийской политики и часто принуждена была ввязываться в те конфликты, которые создавались последней».

Во время обоих марокканских кризисов Вена весьма умеренно поддерживала Берлин, давая понять, что ничем рисковать не будет. О дате аннексии Боснии и Герцеговины кайзер был извещён одновременно с другими монархами. Тогда Германия решительно заступилась за Австрию, но Вильгельм заявил Николаю, а Бетман — Сазонову, что если двуединая монархия начнёт агрессивную войну на Балканах без их санкции, то помощи она не получит. В ноябре 1912 г. Австрия хотела вмешаться в Первую Балканскую войну, но кайзер, поддержанный Римом, прямо сказал Францу-Фердинанду, что в таком случае рассчитывать на содействие Тройственного союза не придётся. Повторённые в январе и феврале 1913 г. заявления удержали Вену от вооружённого конфликта, участие России в котором стало бы неизбежным. Именно на этот прецедент позже ссылались те, кто осуждал кайзера за его действия после сараевского убийства.

«Нам нужно было лишь заявить Вене, — утверждал после войны Бюлов, — что мы ни при каких обстоятельствах не допустим разрыва отношений между Австро-Венгрией и Сербией, прежде чем сами основательно не изучим сербский ответ. Если бы Австро-Венгрия без нашего согласия совершила военное выступление против Сербии, она сделала бы это на собственный риск и страх; мы в этом случае не пришли бы на помощь, предоставив её собственной судьбе». «Могущественный союзник, — вторил ему Сазонов, — который мог бы одним словом остановить это безумное решение, как он сделал не далее как во время Второй Балканской войны, на этот раз не захотел произнести сдерживающего слова. Из Берлина вместо запрета раздавалось прямое поощрение». Насколько это верно и что этому предшествовало?

Историки отмечают, что во 2-й половине 1913 г. в балканской политике Берлина произошёл поворот. Одним из документов, фиксирующих его, можно считать секретную инструкцию кайзера статс-секретарю по иностранным делам от 16 августа 1913 г., обнаруженную югославским историком А. Митровичем в фондах германского политического архива иностранных дел в Бонне. «Ныне, — говорилось в ней, — может быть отодвинута на задний план важнейшая задача нашей политики: сохранить в Европе мир». В документе ставилась задача создать на Балканах блок под эгидой Германии в противовес проантантовской Балканской лиге, центром которой выступала Сербия, а в случае неосуществимости этого — добиться гегемонии в регионе, не останавливаясь перед применением силы. Однако готовность воевать ещё не есть решение о войне.

Поворот заметили и современники, ничего не знавшие об инструкции. Фабр-Люс считал его главным мотивом желание укрепить распадающийся Тройственный союз перед лицом консолидации Антанты. Этой цели служили и воинственные высказывания кайзера, которые он периодически делал как по своей воле, так и по совету канцлеров и Тирпица. К середине 1913 г. Вильгельм II окончательно поверил в «окружение» Германии и неизбежность нападения на неё Франции и России. Эту уверенность в нём укрепляли неудача или как минимум безрезультатность компромиссной политики Бетмана, избрание Пуанкаре на пост президента, печальные для Тройственного союза итоги Второй Балканской войны, известия о строительстве стратегических железных дорог в западных губерниях России, воинственные заявления парижской и петербургской прессы. Кайзер заметно нервничал. Попавший под влияние пангерманистов, кронпринц призывал отца переходить к активным действиям, не дожидаясь нападения, — пока не поздно.

Начиная с аннексии Боснии и Герцеговины, в тандеме Берлин—Вена Австрия играла более активную роль, но это не значит более влиятельную или определяющую. Её правящие круги стали рассматривать внешнюю экспансию как средство не только поддержания международного престижа (так поступали все великие державы), но и решения внутренних проблем, а это опасный курс. В последнем Германия не нуждалась, но кайзера и его окружение преследовало то, что Бисмарк называл «кошмаром коалиций». В такой ситуации приходилось считать не только крупных, но и мелких союзников. Именно об этом в 1-й половине 1914 г. шли переговоры между Берлином и Веной, вокруг которых нагромождено столько вымыслов.

Самый впечатляющий среди них — «Конопиштский пакт», якобы заключённый Вильгельмом II и Францем-Фердинандом, когда кайзер любовался знаменитыми розами в имении Конопишт 12—13 июня 1914 г. Его придумал обозреватель лондонской «Тайме» Уикхэм Стид, друг южных славян. В феврале 1916 г. он опубликовал статью о том, что император и эрцгерцог договорились спровоцировать Россию на войну с целью разгромить её и радикально перекроить карту Восточной Европы: создать польское королевство для Франца-Фердинанда и его старшего сына, славянско-венгерское королевство — для младшего, оставив Францу-Иосифу только германские земли Австрии. Стид намекнул, что убийство наследника престола было организовано венским двором, узнавшим об этих планах. По другой версии, в Конопиште было окончательно спланировано нападение на Сербию.

Сенсация оказалась фомкой, но недолговечной. Уже в 1920 г. была опубликована запись о переговорах, сделанная дипломатом Карлом фон Тройтлером, который сопровождал кайзера. Ни о чём подобном собеседники не говорили. Их занимали более насущные проблемы: слабость Турции и её возможный конфликт с Грецией; австро-итальянское соперничество в Албании; реваншистские планы Болгарии; позиция Румынии, склонявшейся в сторону Антанты, хотя на её престоле находился представитель дома Гогенцоллернов. Эрцгерцог раздражённо говорил о венгерской аристократии, которая притесняла славянское и румынское население. О Сербии, похоже, не было произнесено ни слова. О России — только то, что её нечего опасаться. «Её внутренние трудности слишком велики, — заметил хозяин, — чтобы позволить ей вести агрессивную внешнюю политику». Он также сообщил о предстоящей замене австрийского посла в Берлине — пожилого графа Ладислауса Сегени.

О России и Сербии кайзер беседовал с Францем-Иосифом, Берхтольдом и Тиссой в конце марта 1914 г., когда находился в Вене, но их больше волновала Румыния. Говоря о военных приготовлениях Петербурга, гость заметил: «У нас есть все основания пристально наблюдать за ними, однако я не думаю, что их главной причиной являются воинственные намерения против Австрии или Германии». «Россия побуждаема к этому Францией, — отметил он, — потому что иначе не получит от неё денег» (на строительство стратегических железных дорог у западных границ). Тисса отметил, что в интересах Австрии не давать Сербии выход к Адриатике (на этом не первый год настаивал Петербург), и предупредил, что в случае большой войны Австро-Венгрия увязнет на Балканах и вряд ли сможет прийти на помощь Германии.

«Пожалуй, главным результатом свидания в Конопиште, — заметил Фей, — было влияние, оказанное им на психологию императора. Убийство эрцгерцога сильно подействовало на его впечатлительную и склонную к неожиданным вспышкам натуру ещё и потому, что здесь был убит друг, которого он посетил в домашней обстановке всего за несколько дней перед этим. Револьверные выстрелы в Сараево прогремели, когда ещё свежо было воспоминание о розах в Конопиште, и это особенно усилило тот ужас, с которым Вильгельм всегда относился к террористическим убийствам. Если до того он удерживал Австрию от резких выступлений против Сербии, то теперь Сербия стала представляться ему каким-то гнездом убийц, и он неблагоразумно предоставил графу Берхтольду полную свободу действовать против неё так, как это сочтут уместным в Вене».

30 июня Чиршки телеграфировал из австрийской столицы: «Я часто слышу здесь, в том числе и от серьёзных людей, пожелание, чтобы были, наконец, основательно сведены счёты с Сербией». Кайзер оставил на полях одну из своих знаменитых помет: «Теперь или никогда». Как заметил Фей, «со свойственной ему необузданностью он желал, чтобы Австрия как можно скорее предприняла решительные шаги против Сербии, пока ещё весь цивилизованный мир находился под живым впечатлением убийства и сочувствовал Австрии». «Я пользовался, — продолжал посол, не имевший инструкций из Берлина, — каждым таким поводом, чтобы спокойно, но очень убедительно и серьёзно предостерегать от слишком поспешных шагов». «Кто его уполномочил на это? — отреагировал монарх. — Это его вовсе не касается, так как дело исключительно Австрии, что она думает предпринять дальше. Потом, если дело пойдёт неладно, то будут говорить, что Германия не захотела (помочь Австрии. — В. М). Пусть Чиршки изволит бросить эти глупости. С сербами надо покончить и именно теперь».

Записи Вильгельма II на полях депеш, не предназначавшиеся для чужих глаз, но опубликованные вскоре после войны, дали обильную почву для суждений. Нелишне привести подкреплённый” глубоким знанием ситуации вывод Фея: «Для того чтобы судить о позиции кайзера в июле 1914 г., нет лучшего материала, чем пометки, которые он делал на полях представляемых ему телеграмм. Этот приём он усвоил уже давно, подражая Бисмарку, который ради экономии времени указывал свои пожелания пометками на полях вместо того, чтобы писать или диктовать длинные инструкции. Но в то время как пометки Бисмарка тщательно взвешены и обыкновенно призваны служить в качестве инструкций, пометки кайзера большей частью являются поспешной эмоциональной реакцией на лежащий перед ним документ. Пользуясь этими пометками, надо помнить, что они часто отражают только первое впечатление, а не являются заключением, основанным на зрелом размышлении. В них часто встречаются противоречия и преувеличения, они часто не оказывали никакого влияния на действительный ход событий, потому что, как правило, делались несколько дней спустя после того, как министерство иностранных дел уже принимало решение по данному вопросу. Тем не менее они дают некоторое представление о направлении ума кайзера и о том решающем впечатлении, которое на него произвело убийство его друга».

«Решительных» инструкций Чиршки не получил[22]: статс-секретарь Ягов был в отпуске, а его помощник Альфред Циммерман посоветовал австрийцам «не предъявлять Сербии унизительных требований». Тогда посол счёл себя вправе действовать самостоятельно. 4 июля журналист газеты «Франкфуртер цайтунг» Гуго Ганц пересказал в венском министерстве иностранных дел слова Чиршки о том, что «Германия при всех условиях поддержит монархию, если последняя решится выступить против Сербии» и что «чем скорее начнёт Австрия, тем лучше. Вчера лучше, чем сегодня, но сегодня лучше, чем завтра». «Оставалось выяснить, — заметил Полетика, — разделяет ли германское правительство точку зрения своего посла в Вене, что свести счёты с Сербией было бы «очень хорошо», или же это всего-навсего личная точка зрения Чиршки».

Политический секретарь Берхтольда граф Гойос отправился в Берлин, везя с собой собственноручное письмо Франца-Иосифа кайзеру и обстоятельный доклад своего шефа о положении империи и «пансербских интригах», законченный до сараевского убийства. Порой считают, что он должен был послужить оправданием агрессии против Сербии, не только задуманной, но и подготовленной.

Из документов сербского военного министерства, опубликованных в начале 1980-х гг., следует, что Австро-Венгрия в апреле-мае 1914 г. начала концентрировать войска на границе, преследуя цель захватить Сербию и Новопазарский санджак[23]. По этим данным, 30 мая австрийским генеральным штабом был утверждён оперативный план нападения на Сербию, а 2 июня командующий войсками в Боснии генерал Потиорек издал секретный приказ о непосредственной подготовке вторжения. Из австрийских документов не следует, что подготовка зашла так далеко и что в Вене приняли решение воевать, хотя такой вариант соответствовал устремлениям Гётцендорфа.

Как верно отметил историк Алан Тэйлор, «опасно выводить политические намерения из военных планов». Наличие в генштабе в мирное время регулярно уточняемых и обновляемых планов как оборонительной, так и наступательной войны против всех вероятных противников говорит лишь о хорошей работе военных, а не об агрессивных устремлениях руководства страны. Что касается «плана войны» в широком смысле — плана, который «охватывает все элементы подготовки к ней, обеспечивающие достижение её целей путём применения вооружённых сил, подкреплённых всеми благоприятствующими экономическими и политическими мероприятиями», — то его, по оценке генерала Зайончковского, которому принадлежит данная характеристика, в 1914 г. не было ни у одной державы.

В воскресенье 5 июля Гойос и посол Сегени вручили оба документа кайзеру[24], который немедленно прочитал их. После сараевского убийства доклад произвёл на него сильное впечатление. Вильгельм II принял всерьёз слова австрийского собрата: «Усилия моего правительства должны быть направлены отныне к изолированию и умалению Сербии». Император сказал гостям, что Вена может «рассчитывать на полную поддержку» Германии, особенно в отношении Сербии, с выступлением против которой нельзя медлить. «Позиция России, — сообщил Сегени, — будет во всяком случае враждебной, но он (кайзер. — В. М.) к этому готовился в течение ряда лет, и если даже дело дойдёт до войны между Австро-Венгрией и Россией, то мы можем не сомневаться в том, что Германия, верная своему союзному долгу, выполнит его и будет стоять на нашей стороне. Впрочем при существующем в настоящий момент положении вещей Россия ещё не готова к войне и, наверное, серьёзно подумает, прежде чем обращаться к оружию».

Вильгельм предупредил, что не может принять окончательное решение без канцлера. На следующее утро он уехал в Киль, откуда отправился в плавание на своей яхте, успев перед отъездом переговорить с Бетман-Гольвегом и военными. Канцлер телеграфировал Чиршки, что кайзер «естественно не может занимать какую-либо позицию в вопросах, стоящих между Австро-Венгрией и этой страной (Сербией. — В. М), так как они выходят из его компетенции, однако император Франц-Иосиф может полагаться на то, что его величество в соответствии со своим союзническим долгом и со своей старой дружбой будет верно стоять на стороне Австро-Венгрии».

Это обещание известно как «карт-бланш», выданный Берлином Вене. Берхтольд и Гётцендорф приняли его с восторгом, надеясь, что оно поможет преодолеть сопротивление Тиссы и окончательно убедить старого императора. «После столь многих отказов надо было укрепить альянс демонстрацией верности», — писал после войны Фабр-Люс. Когда страсти ещё кипели, фон Мах утверждал: «Если бы Германия покинула Австрию в июле 1914 г., она, несомненно, отсрочила бы роковой день. Но когда этот день, наконец, наступил бы, Германии пришлось бы сражаться в одиночку, поскольку Австрия не простила бы её дезертирство». И ещё одно мнение: «Оставшись в стороне, мы оказались бы изолированными и опозоренными. Нас ненавидели бы те, кому мы отказали в помощи, и презирали все остальные». Неплохо подходит к данному случаю, но эти слова принадлежат… британскому министру иностранных дел Грею и объясняют, почему его страна столь решительно поддержала Францию во время первого марокканского кризиса в начале 1906 г.

Существовал ещё один фактор, о котором Ягов 18 июля откровенно писал в Лондон Лихновскому: «Австрия, всё более и более теряющая престиж из-за отсутствия силы к действию, вряд ли уже сейчас может считаться полноценной великой державой. Она отлично понимает, что упустила много возможностей, но что сейчас она ещё в состоянии действовать, спустя же несколько лет — быть может, уже нет. Сохранение Австрии, и при том возможно более сильной Австрии, и по внутренним, и по внешним мотивам, — для нас необходимость. Чем более решительной покажет себя Австрия, чем энергичнее мы её поддержим, тем скорее останется спокойной Россия». Расчёт понятный, но неверный.

Люди, придерживавшиеся самых разных взглядов, считали «карт-бланш» роковой ошибкой кайзера. Благожелательный к нему Монтгелас указал на следующие причины: переоценка монархической солидарности со стороны Николая II; недооценка военных приготовлений Франции и России; уверенность, что Англия останется в стороне от конфликта на континенте. По мнению нейтрального Фабр-Люса, император был уверен в том, что Антанта смирится с локальным «наказанием» Сербии, а если нет, то Германия сможет удержать Австрию от рокового шага. Объективный, но не симпатизировавший Вильгельму Гуч констатировал: «Он понимал, что поддержка австрийских требований может привести лавину в движение, но в судьбоносные дни не предпринял действенных шагов, чтобы её остановить. Вильгельм II и Бетман были недальновидными людьми, поощрявшими союзника вступить на опасный путь и не потребовавшими для себя участия в выработке ультиматума, от которого зависела судьба мира». Наиболее непримиримым оказался Бюлов: «Руководители германской политики не желали мировой войны, но они самым глупым образом вообразили себе, что им удастся осуществить австрийскую карательную экспедицию, чтобы «проучить» Сербию, не доводя дела до европейской войны».

12 июля посол Сегени отправил Берхтольду депешу, которая занимает важное место в книгах по предыстории Первой мировой войны. Приведу наиболее часто цитируемые фразы из неё. «Император Вильгельм, равно как и все другие руководящие здесь лица, не только твёрдо стоят как верные союзники за монархию (Австро-Венгрию. — В. М.), но и самым решительным образом подбодряют нас не упустить нынешний момент и в высшей степени решительно выступить против Сербии, чтобы раз навсегда навести порядок в тамошнем гнезде революционных заговорщиков… Руководящие германские круги — и не на последнем месте сам император Вильгельм — можно сказать, почти нажимают на нас в том смысле, чтобы мы предприняли решительное, даже военное выступление против Сербии… Германское правительство считает нынешний момент наиболее подходящим в политическом отношении». Далее посол привёл известные нам расчёты кайзера на неготовность России и на нейтралитет Англии.

Эта депеша считается одним из главных доказательств агрессивных намерений Берлина. Однако исследователи уже в середине 1920-х гг. обратили внимание на детали, которые корректируют картину. Во-первых, после 5 июля посол с императором не встречался, а Чиршки в Вене с 6 июля не получал новых инструкций — более «воинственных», чем телеграмма Бетмана о «союзническом долге» и «старой дружбе». Во-вторых, есть показания независимых свидетелей, что 73-летний Сегени, находившийся на посту уже 22 года, в силу возраста был, мягко говоря, не вполне адекватен и преувеличил настроение Берлина. Вопрос о его отставке был уже решён, о чём эрцгерцог говорил кайзеру в Конопиште.

К 18 июля в Берлине стало известно общее, но не полное содержание ультиматума. Участвовать в его составлении или редактировании Германия отказалась. Бетман-Гольвег вернулся в столицу из имения только 25 июля, император — ещё через два дня. Начальник генерального штаба Мольтке уехал на воды в Карлсбад (ныне Карловы Вары), зная, что во вверенном ему ведомстве полный порядок. Гросс-адмирал Тирпиц проводил лето в Швейцарии. Позднее их отсутствие в столице расценивалось как коварный манёвр. Но даже суровый к Германии Полетика отметил, что «Вильгельму переотправлялись далеко не все (многие в укороченном виде) и получались им со значительным опозданием телеграммы германских дипломатических представителей за границей. Если судить по опубликованным документам, Вильгельм получал информацию о развитии политической ситуации с большим запозданием. Канцлер, судя по количеству отправленных ему министерством иностранных дел телеграмм, был осведомлён немногим больше». «На хозяйстве» остались Ягов, Циммерман и Чиршки, которые ориентировались на «наказание» Сербии и «локализацию» конфликта. Отсутствие высшего начальства, по мнению Полетики, большой роли не играло, поскольку главные решения были приняты 5—6 июля.

Итоговый текст ультиматума оказался для Берлина сюрпризом. 20 июля Ягов попросил Вену сообщить его заранее, но Берхтольд приказал не делать этого. Он также пренебрёг советом коллеги поставить в известность Италию. Получив документ от Сегени вечером 22 июля, накануне предъявления, министр, согласно его позднейшему свидетельству, сказал, что «форма и содержание ноты кажутся излишне резкими», но посол ответил, что «слишком поздно что-либо сделать». Можно предположить, что Ягов задним числом преувеличил свою неспособность вмешаться и заставить австрийцев смягчить ультиматум или хотя бы увеличить срок, данный для ответа. Но очевидное стремление Вены действовать самостоятельно вряд ли согласуется с тезисом о её «вассальной зависимости». Находившийся у себя в имении канцлер узнал о нём, видимо, утром 23 июля, а император, путешествовавший на яхте «Гогенцоллерн» в открытом море, и вовсе по радио.

Первым «резким движением» кайзера стал приказ флоту вернуться в Балтийское море из Северного, который он отдал с борта яхты 25 июля, узнав о сербской мобилизации и разрыве отношений с Австрией. Канцлер пытался отговорить его, но получил ответ, что мобилизация в Белграде «может вызвать мобилизацию в России и наверняка вызовет мобилизацию в Австрии. В таком случае я должен собрать мои боевые силы на суше и на море. В Балтийском море нет ни одного корабля!!». 27 июля руководство страны было в Берлине и вечером собралось у императора в Потсдаме, чтобы обсудить перспективы возможного посредничества: одни считают, что искренне, другие — что для отвода глаз. 28 июля Австрия — без предварительного согласования с союзником — объявила войну Сербии, попутно отвергнув переданное через Берлин очередное мирное предложение Англии.

Вильгельм II получил сербский ответ на ультиматум только утром того же дня и написал на полях: «Блестящее произведение за срок всего в 48 часов. Это больше, чем можно было ожидать. Большой моральный успех для Вены, но с этим отпадает всякий повод для войны. После этого я никогда не отдал бы приказа о мобилизации». В инструкции Ягову в тот же день император отметил, что «пожелания дунайской монархии в целом выполнены. Несколько оговорок, сделанных Сербией к отдельным пунктам, вполне возможно уладить путём переговоров. Но здесь объявляется на весь мир самая унизительная капитуляция, и в результате отпадает всякий повод для войны. Однако это только кусок бумаги, ценность которого весьма ограничена, пока её содержание не претворено в жизнь. Для того чтобы эти красивые обещания стали действительностью и фактом, необходимо применить мягкое насилие. Это следовало бы осуществить так, чтобы Австрия, с целью побудить сербов выполнить обещания, оккупировала Белград и удержала его до тех пор, пока требования не будут действительно выполнены. На этом базисе я готов сотрудничать вместе с Австрией в пользу мира. Предложения, идущие против, или протесты других государств я буду безоговорочно отклонять».

Экстравагантная идея Вильгельма, известная в литературе как «план залога» или «Стоп в Белграде!», сегодня кажется либо глупостью, либо провокацией. Кайзер основывался на прецеденте частичной оккупации Франции в 1871 г. германскими войсками для гарантии того, что она заплатит контрибуцию. Однако Сербия, не говоря о её союзниках, не была разгромлена, да и методы мировой политики заметно изменились. Среди немногих, кто воспринял идею всерьёз, был британский министр иностранных дел Грей, но он вёл собственную многоходовую игру в «посредничество».

Бетман-Гольвег начал засыпать Австрию телеграммами, требуя ответ на «план залога». «Мы, конечно, готовы исполнить наш долг согласно союзному договору, но мы не можем допустить, чтобы Вена легкомысленно и без внимания к нашим советам втянула нас в мировой пожар», — говорилось в одной из них. Потянув до предела время, Берхтольд отверг предложение, сославшись на то, что боевые действия уже идут вовсю. Дальше была волна мобилизаций, разрывов дипломатических отношений, деклараций о состоянии войны, благородного негодования и заявлений о своей правоте. К этому мы подробнее обратимся в последней главе, говоря о роли Англии.

Роль двуединой монархии в развязывании конфликта очевидна, хотя её сановники, дипломаты и военные попытались «перевести стрелки» на Германию, что вполне совпадало с позицией Антанты. Ревизионисты сосредоточили огонь критики на этом тезисе, пытаясь доказать, что Берлин вмешался исключительно из чувства «нибелунговой верности». Фактор союза — точнее, смертельная боязнь остаться без союзников, один на один с враждебным окружением — сыграл важную, если не решающую роль в принятии решений Вильгельмом II и Бетман-Гольвегом. Конечно, они руководствовались не только идеалистическими побуждениями (хотя совсем отрицать таковые я бы не стал), но политическими и стратегическими расчётами, которые оказались фатально неверными, — прежде всего в отношении нейтралитета Англии и возможности «локализовать» войну, ограничив её востоком Европы. А ведь ещё в январе того же года российский посол Бенкендорф писал из Лондона Сазонову: «В Берлине прекрасно знают, что Франция, кажется, всегда готовая сражаться с Германией, пойдёт с нами». Вспомним фразу, приписываемую Наполеону: «Это хуже, чем преступление, — это ошибка». Дальнейшая оценка действий германских руководителей зависела в основном от политической конъюнктуры. Версальский вердикт 1919 г. мы знаем. В 1925 г. Гурко-Кряжин говорил о «растерявшихся политиках, напоминающих героя сказки, который испугался им же самим вызванных духов». В 1930 г. Полетика сравнил Центральные державы с «жирным и глупым карасём, клюнувшим на приманку», но через пять лет отказался от своих слов, заявив: «Сама Германия в лице её правящих классов хотела развязать войну и сделала с этой целью всё, что было в её силах». Об этом, по мнению учёного, «следует помнить особенно сейчас, когда германский фашизм пропагандирует среди широких масс Германии идею реваншистской войны за новый передел мира». Наконец, в 1964 г., выразив «сожаление», что ревизионистская точка зрения нашла отражение в советской историографии, Полетика утверждал: «Германия решила навязать и навязала Антанте мировую войну, но сделала это настолько грубо, что оказалась не в состоянии замаскировать своё участие в развязывании войны». Три цитаты из одного и того же автора показывают, как менялась ситуация. И ещё одна. В июле 1972 г. Белорусский государственный университет, где преподавал Николай Павлович, выдал ему отрицательную характеристику в связи с решением эмигрировать из СССР. Среди прегрешений историка значилось то, что он «преувеличивал вину России и умалял роль германского империализма в развязывании войны».