Первая встречная

VII

Дорога была тяжелой. Могучий пихтарник сменился густолесьем. Бук, дуб, ольха, плотно перемешанные одичавшими яблонями, грушей и алычой, мешали движению.

Выматывали силы частые переходы через многочисленные горные ручьи и речки. Одни они перепрыгивали, не замочив ног, другие переходили вброд. Падали в ледяную воду, чертыхаясь, вылезали на берег, сушились, снова шли, чтобы вымокнуть в очередном потоке и снова обсушиваться.

Только к концу дня, спотыкаясь о частый ветровал, вышли на тропу, уходившую вниз. Узкая и едва заметная, она вилась в высоких травах и путанных колючих зарослях дикой малины.

На небольших, залитых солнцем полянах, покрытых ярко-зеленой травой, радугой горели цветы. Звенела тишина, и ее нарушал только убаюкивающий пчелиный гул да нараставший шум реки. Он-то и служил ориентиром.

Сняв ботинки и опустив в прохладную траву натруженные ноги, отдыхали. Устало переговариваясь, лениво ковырялись в консервной банке с осточертевшей за дни сидения печеночной пастой, изредка прикладываясь к горлышку плоской фляжки с коньяком.

– Может заночуем здесь? – предложил разомлевший Митин. Рядом, под густо разросшимся рододендроном, он приметил уютный лаз, покрытый плотной, непримятой дерниной. Примеривался к ней. Но Зуйков упрямо мотнул головой:

– На дорогу к ночи выйти надо. Ночью пройдем Даховскую. К рассвету на станции будем. Поезд на Белореченскую в пять двадцать.

– С ума сошел! Это как же мы за ночь отмахаем столько? – возмутился Митин.

– А ты на людях идти хочешь? – с злой издевкой поинтересовался Зуйков. Митин не ответил, махнул рукой и начал надевать ботинки…

…Опасность зримо подошла, как только они вышли на дорогу. Рядом, пенясь и прядая, с грохотом неслась стремительная река. В звенящем шуме дрожали серебряные брызги, дымились, как пар над кипящим котелком. В быстро темневших сумерках из-за поворота вышел человек в форме военного покроя – синих брюках-галифе, зеленой гимнастерке. С плеча свешивалась винтовка. Увидев его, Митин сунул руку за борт пиджака, где под мышкой висел длинноствольный бесшумный пистолет, но Зуйков протянул ему коробку «Казбека»: «Закурим!» Это успокоило. Митин взял папиросу, размял ее и, прикуривая, на мгновение скосил глаза на проходившего, успел рассмотреть фуражку со значком – перекрещивающимися золотистыми дубовыми листьями. Человек скользнул взглядом по курильщикам, не торопясь поправил ремень винтовки, и спокойно, вразвалку прошел мимо. Дойдя до выступа, за которым дорога сворачивала в ущелье, неизвестный остановился. В сгущавшейся темноте мелькнул огонек – человек закуривал. Опасность, видимо, миновала.

– Если ты, чертова баба, каждый раз за оружие хвататься будешь – иди один, – распаляясь, пригрозил Зуйков.

– А ты чего вызверился? – спокойно ответил Митин. – Кончили бы без шума. Документы взяли бы – почин дороже денег. Забыл, что Дьюшка говорил? Бей, где можно, чтоб тихо только. А документы забирай!

– Так-то тихо. Форму видел – объездчик это, как там у них, наблюдатель, что ли!

– А мы его в кусты, да в яму, – не сдавался Митин.

– В яму, – передразнил Зуйков, – его к утру искать кинутся. В наряде небось.

– Мы к тому часу, – Митин присвистнул и махнул рукой, – э, где будем.

– Коль приметят, далеко не уйдешь. А документ, на кой ляд он? Еще будут. Подальше от этих мест уходить нужно.

Митин вскинул голову.

– А что оставили?

– Ну, это когда прикажут. – В эту минуту у Зуйкова и в мыслях не было возвратиться к зарытым в лесу мешкам без разрешения человека, с которым они должны были встретиться.

Сумерки окончательно перешли в ночь. Идти стало трудней. Спасали яркий свет молодого месяца, да белая лента вихляющей, уходящей вперед дороги. Рядом, зажатая скалами, шумела серебром река, вздыхала, ворочала камни. Шли широким шагом в ночь, в неизвестность, к незнакомой станции, к людям, каждый из которых был врагом. Не хотелось ни говорить, ни думать.

В темноте вспыхивали перелетавшие дорогу светляки. Идущие привыкли к ним, но когда за одним из частых поворотов, за рекой, неожиданно мелькнуло желтое пламя костра и они почувствовали горьковатых смолистых запах горящего дерева, остановились, и, точно сидевшие у огня могли их заметить, пригнув головы и ускорив шаги, прошли мимо.

Глубокой ночью прошли какие-то без огоньков строения, потом дорога вильнула вправо, и они вышли на мост. Похолодало. Серп луны устало лежал на дороге, серебрил неутихающую реку.

– До утра успеем? – поинтересовался Митин. – Э, черт! – отбрасывая подвернувшийся под ноги камень, выругался он.

– Шагу прибавим, успеем. Видишь, как хорошо, что сейчас идем. Днем здесь от туристов одних не протолкаешься…

– Туристы, – усмехнулся Митин. – Вот живут сволочи! Когда работают…

– И ты гулял, поди, до войны.

– В деревне жил я: у нас что летом, что зимой работы хватало. Не то, что городским…

– Ну, завел шарманку, – перебил Зуйков. – По тебе выходит, в деревне только и работали. Я вот слесарем втыкал, дай бог… Да и жил ничего…

– Что же от такой жизни убежал? – зло спросил Митин, не упускавший случая подтрунить над своим спутником. – Жилось хорошо, повторил он, пытаясь на ходу закурить, но Зуйков ударил по руке, выбил папиросу:

– Сдурел что ли? А чуть что, опять за карман хвататься будешь… – и, возвращаясь к начатому разговору, окончил: – А почему убежал, не твоего ума дело. Ты, небось, не лучше!..

И опять замолчали. Не сбавляя шаг, прошли узкое ущелье, где темнота была настолько плотной, что несколько раз они натыкались на сжавшие дорогу каменные стены. Прижавшись к выступу скалы, Зуйков накрылся плащом, осветил карандашом с миниатюрной лампочкой карту. Определился – прошло Сюково – самый тяжелый участок ночного пути. До Даховской оставалось километров семь, надо было торопиться, чтобы затемно прийти на станцию. Не зная, как занять себя, Митин, не переставая, жевал шоколад, хотелось пить, но он терпел, боясь отстать в темноте. Река медленно уходила влево, вместе с ней затихал речной гул, на смену входили шумы леса, осторожные и вкрадчивые. Поскрипывали деревья, где-то наверху слышался протяжный и тоскливый волчий вой, хохотала неясыть, спросонок тревожно вскрикивали птицы, трещали сверчки. Но за время сидения в лесу они привыкли к этим ночным разговорам и не обращали внимания.

Зуйков был прав, ночная дорога была безлюдна, а значит, безопасна, но жизнь здесь Митин представлял себе иначе. Знал, что придется выполнять задания неведомого ему начальника, по занятиям в разведшколе догадывался, что именно придется делать, и относился к этому спокойно. Давно привык к мысли, что за хорошую жизнь надо платить. Под хорошей жизнью понимал – сытно есть, пить, не думать о завтрашнем дне… Воровать или убивать, это не имело значения. Что ж, он готов был к этому. Но вот так маршировать по ночной дороге, не спать? Это надоело ему еще на Западе, когда, по предложению начальника лагеря, поступил в «полицию порядка», сазданую американской военной администрацией зоны. Особенно отказываться он не мог… Прежний начальник лагеря штурмбанфюрер войск СС Гетлинг «тепленьким» передал и его, и его «личное дело» приехавшему из Мюнхена для приемки лагеря победителю – мешковатому, немолодому американскому лейтенанту.

Читая «дело», американец так похмыкивал да покручивал головой, что Митин вначале испугался – не посадят ли, а то еще хуже – передадут советскому командованию. Ответ держать пришлось бы за многое. Но обошлось. Видимо, такие, как он, были еще нужны. От него взяли подписку, что он отказывается вернуться на родину и просит о политическом убежище. Подписывал бумагу Митин с удовольствием – это избавляло от наказания. Но надо было думать о дальнейшем, не оставаться же в осточертевшем лагере, на голодной баланде, чувствовать на себе настороженные взгляды военнопленных, давно раскусивших его. По лагерю ходил слушок, что вербуют в Африку, в Иностранный легион, неплохо платят, вольготная жизнь, но знакомый капо предупредил, что договор на пять лет, да и не так уж там хорошо – арабы отлично стреляли. И пошел Митин в полицию. Натрудил там ноги – пришлось походить, поездить по баварским асфальтам да по приглаженным лесочкам. Патрулировал в шахтерских поселках, ожидая за каждым углом удара. Обозленные, голодные рабочие волком смотрели на сытых полицейских. Совсем плохо стало, когда пришлось стать штрейкбрехером. Стихийно возникали забастовки, появлялись рабочие пикеты – обстановка накалялась. В многочисленных стычках преимущество всегда было на стороне полиции – брандспойты с водой, баллоны со слезоточивым газом, наконец, оружие, делали свое дело. С обеих сторон бывали и убитые и раненые, правда, далеко не в равной пропорции. Волнения глушились, затихали, чтобы вспыхнуть с новой силой.

Работа была тяжелой, изматывающей.

Случайно Митину подвезло. Как-то в маленьком баре на Фридрихштрассе он познакомился с иностранцем, хорошо говорившем по-русски. Узнав, что Митин русский, работает в полиции, поинтересовался:

– Довольны?

Уже выпивший Митин оглянулся по сторонам, наклонился к незнакомцу и доверительно сознался:

– Не очень. Насчет жалованья не скажу. Ничего, на пиво хватает. Да только не то делают. Разве так работают?..

Сосед оказался интересный. Все больше слушал, поддакивал, изредка задавал вопросы, трижды заказывал подходи, вашему кельнеру. Увлекшись, Митин и не заметил как опьянел на дармовщину. И наконец поделился одной, давно вынашиваемых мыслью – подсылать к бастующим своих людей. Пусть входят в доверие, активничают, выясняют, кто чем дышит. И по одному убирать. На улице, в переулке, вечером, но тихо, без шума. Иностранец усмехнулся. Чуть заметная улыбка скользнула по губам и пропала.

– Да как же вы пришли к этому?

Митина понесло. С человеком, который угощал, платил, можно было быть откровенным. И он рассказал, как работал в лагере. Незнакомец слушал внимательно. Потом сказал:

– Что ж, ничего. Только способ уж очень старый. Как человечество…

Прощаясь, незнакомец предложил встретиться еще, здесь же. Митин, конечно, согласился. Договорившись о дне, они разошлись, видимо, довольные друг другом. В условленный день Митин пришел вовремя, но иностранца не оказалось. Через несколько дней зашел снова и опять впустую – незнакомец как в воду канул. Прошло какое-то время, и Митин начал забывать о приятном знакомстве, но как-то, спустившись в бар и оглядывая полупустой зал, за одним из столиков увидел его. Оказывается, тот уезжал из города, но теперь все «о'кей!», и предложил Митину интересную работу.

Митин спросил, какую именно, но новый знакомый написал на бумажке адрес и сказал, чтобы он зашел к нему завтра, там и поговорят…

… К рассвету разнепогодилось, над горами повисли грязные облака, обложили небо, громыхнул гром, и холодные капли застучали по дороге, по пешеходам. Пустынную, притихшую Даховскую прошли под неутихающим ливнем, и, как не упрашивал Митин переждать непогоду где-нибудь под крышей, Зуйков упрямо шел вперед и вперед.

На полпути к Хаджоу выглянуло солнце, разогнало тучи, дождь перестал, но через мгновение со склона, по низине потянуло дымкой, ее накрыл туман, снова заморосило. Густая сетка закрыла горы и небо. Дорога по-прежнему была пуста. Только раз мимо прогремела полуторка, доверху набитая мокнущими, прыгающими на ухабах пустыми ящиками…

Состав стоял на пути, когда они вышли на привокзальную площадь. Зуйков взял два билета до Белореченской, и они вошли в вагон.

Показалось – все опасности позади.