Первая зорька

ВОЛЧЬИ БОЛОТА

Охота на козла срывалась уже третий год. Общество охотников отказало в лицензии, а без нее не поедешь.

И вот, нежданно-негаданно редактор нашей многотиражной газеты Максим Николаевич Мощевитин познакомил меня с одним охотником, которого случайно довелось видеть года три назад на хозяйстве озера Уелги.

Они заявились ко мне поздно вечером. Я заканчивал смазку ружья. Незнакомец, не раздеваясь, бесцеремонно развалился на диване и сострил:

— На зимнюю смазочку ружьецо? Зря, зря.

— Знакомься, — как бы опомнившись, представил мне своего соседа Максим Николаевич. — Михаил Абрыков. Охотник со стажем.

— Ваш новый компаньон, — добавил тот басом, привстав с дивана, чтоб пожать мою руку. На его широкоскулом лице расплылась многозначительная улыбка. — Рад попасть в компанию порядочных охотников. Он пошарил в нагрудном кармане пиджака и нашел нужную ему бумагу. — Персональная, так сказать, — самодовольно воскликнул Абрыков, протянув мне небольшой листок.

— Вы, видать, большой активист, — сказал я, — нынче, говорят, лицензии кое-кому из актива выдали.

— Да, я активно помогаю обществу моих коллег… Случается, случается… Мне охотсовет не откажет ни в чем.

Отъезд назначили на субботу. В нашу компанию мы пригласили еще и слесаря ремонтного цеха Костяшина, с которым у меня была давняя дружба. У него свой «Москвич» старого выпуска. Он управлял им заправски и чутьем находил дорогу.

Дождь, какие нередко бывают на Южном Урале в конце октября, поливал через день, но нам положительно повезло: с четверга установилась сносная погода. Никто не заставил себя ждать, и в назначенное время темно-желтый «Москвич» и новенький зеленый мотоцикл торопливо мчались в сторону Бродокалмака. Мощевитин, удобно усевшийся в коляске моего мотоцикла, едва лишь осталось позади озеро Второе, продрог и перебрался в машину.

Было по-осеннему холодно. Хмурое небо, почти сплошь заволоченное отяжелевшими грязно-дымчатыми облаками, подгоняемыми северным ветром, предвещало снег.

Минуло два с лишним часа. Бродокалмак был позади. Становилось совсем темно. Вскоре мы попали в объятия кизячного дыма Алабуги. С трудом миновав еще не просохшую от осенней мороси улицу, «Москвич» почти уперся в ограду небольшого домишка, прилепившегося к восточной окраине села. Хрипло залилась дворняга. Скрипнула дверь.

— Кто там? — громко окликнули со двора.

— Принимай гостей, Захар, — отозвался Максим Николаевич, узнав по голосу хозяина.

Пока мы собирали негромоздкое охотничье имущество, хозяйка приготовила ужин. За столом познакомились и разговорились.

Захар Петрович Веслов, приходившийся Мощевитину двоюродным братом, работал трактористом. Ему было под пятьдесят, но выглядел он довольно молодо. Охотником в деревне считался одним из лучших.

— Сызмальства в Алабуге живу, — не с нарочитой гордостью заявил он, — с десяти лет по местным лесам да по болотам брожу. Все окрест знакомо. Волков обкладывал с мужиками. Лису и зайца промышляем. Птицы у нас на озерах полно всякой…

— А такая «птичка», как козелок, есть? — спросил Абрыков.

— Козел? — удивился Захар Петрович. — Но ведь нынче его того… отстрел-то запретили. По разрешениям, сказывают, охота.

— А у нас, братуха, лицензия, — пояснил Максим Николаевич.

— Тогда другой разговор будет. Места у нас хороши. Помнишь, Максим, Волчьи болота? Туда ехать надо. Там козел испокон веков водится.

У Абрыкова сверкнули глаза. Он заерзал на скамье и смотрел, не отрываясь, на Веслова.

— А почему болота называются Волчьими, когда козлы там водятся? — опередив меня, спросил молчавший до того Костяшин.

— Сказывают старики, что когда-то в тех болотах деревенские охотники волчьи выводки находили, — пояснил Захар Петрович.

— Ну, а сейчас? — допытывался я.

— Не-е. У нас в районе они зимой-то редко нос кажут. Мы их тут не жалуем. Чуть что — облаву.

Наутро решено было отправиться в Волчьи болота. Захар Петрович отложил поездку за сеном и с большим желанием примкнул к нашей компании.

Ночь у охотника коротка. Захар Петрович поднял нас после вторых петухов. Заря уже занималась. Хмурившееся накануне небо совершенно очистилось. День обещал быть погожим.

Поблагодарив хозяйку за гостеприимство, мы тронулись в путь. Выехали на малоезженный проселок. Вскоре дорога залевила и привела нас в окруженное лесом сухое болото, сплошь заросшее осокой и редким кустарником. Посреди болота прямо и косо маячил пегими стволами гнивший березовый сухостой, над которым изрядно поработали дятлы.

— Здесь сделаем первый загон, — пояснил Захар Петрович, указывая на примыкающий вплотную к болоту довольно обширный березовый колок.

Я вызвался идти с Захаром Петровичем в загон.

— Гон начнем минут через пятнадцать. Хорошо маскируйтесь. Не курите. Козел — чуткий, повернет сразу — не успеешь и глазом моргнуть. А еще, не спешите с выстрелом. Выскочат два, три, выбирайте который крупнее — это самец-рогач. Его и бейте. А самку не трожьте. Козлуху грех бить.

— Послушай, старина, — отозвал его Абрыков, — а в лицензии не сказано, что отстрел самки запрещен. По-моему, что козел, что козлуха — мясо в диком состоянии.

— Я тоже когда-то так думал, — возразил ему Захар Петрович. — Нельзя козлуху бить. Убьешь козла — урон небольшой, а самку — грех. Козлуха приплод дает. Потом она меньше, намного слабее рогача, чаще волку в пасть попадает. Козел же сильный, выносливый. Потому-то козлов всегда больше, чем козлух.

Абрыков недовольно смолчал. Мы отправились краем колка. Я шел за проводником и удивлялся тому, как тот неслышно ступает по сухим прошлогодним веткам, притаившимся в пожелтевшей траве.

«Он настоящий следопыт», — подумал я. Меня удивляла и его дисциплинированность в охоте. Наслушавшись от многих городских охотников побасенок, что деревенские жители обычно не считаются ни с какими сроками и законами охоты, я считал их до сих пор кровожадными браконьерами. И вот рядом со мной шагал Захар Петрович. Как не похож он на тех, о которых мне говорили.

— Захар Петрович, а как другие охотники в деревне, козлух бьют, а? — задал ему я вопрос.

— Нет, не бьют. У нас тут свой закон, местный: не в сезон не стрелять, самок беречь. Козел — не волк, тот разбойник, пакостник. Не столько съест, сколько напакостит. А козлы — они безвредные, больше для украшения природы. Без козла и лес сирота. Он в наших краях — красота лесная.

Колок, между тем, кончался. Дальше шла стерня. В стороне стоял крытый соломой ток. Мы разошлись. Через несколько минут с левого фланга раздался условный сигнал Захара Петровича: «Гоп! Гоп!!» Гон начался.

Метрах в семидесяти от нас, легко, будто качаясь на волнах, показался козел. Я встал, как вкопанный. «Вот он — настоящий, дикий!..»

Мощевитин был в неописуемом восторге. Еще бы, впервые за все годы охоты он поймал в объектив своей лейки лесного красавца и успел щелкнуть два кадра!

— Тоже мне, охотник, — пробурчал Абрыков, — на съемку что ли приехал? Под носом был…

— Не мог я стрелять, Михаил, козлуха же, — начал было оправдываться сконфуженный Максим Николаевич.

Лицо Абрыкова побагровело, под нахмуренными густыми ржавыми бровями бешено метались белые яблоки глаз. Зубами он точно пережевывал крупно зернистый песок.

— Охотничек!

Мы переглянулись, а он тем временем продолжал:

— Надо бы, чтоб козел в твой глупый лоб врезался. Одним бы идиотом меньше было. Определил: козлуха. Ты ей под хвост заглядывал?

— Перестань, Михаил, по пустяку злиться, — умоляюще попросил Максим Николаевич.

— Балда ты и только, — огрызнулся Абрыков.

— Ну, будет вам… успокойтесь, — вмешался я.

— Чего шуметь, — вступился в разговор Захар Петрович. — Поехали к Волчьим болотам.

Абрыков что-то пробурчал и не спеша направился к стоянке.

Чуть набитая дорога, то и дело петлявшая среди сплошь заросших подлеском колков и сухих болот, привела нас вскоре к небольшому массиву парового поля. На его южной окраине за редкими стройными березами начинались Волчьи болота. Они тянулись с севера на юг, окаймленные по краям совершенно не видевшим топора березняком, осинником, черноталом.

— Волчьи болота для волков, — сказал я нашему проводнику.

— Может, и верно, — согласился Захар Петрович, — но никто из деревенских давно волков не встречал. А вот козлы сюда к зиме собираются. Снегу тут не так много, лес нетронутый — глухомань, словом. Козлу раздолье. Молодой осинник и тальник кругом. А за лесом — поля, озими, клевер и солома в стогах. Ему и жизнь!

Захар Петрович посоветовал, как лучше устроить гон, распределил между нами обязанности. Сбросив плащи, я и Абрыков отправились в загон.

Взяв вправо от стоянки, мы прошли метров триста вдоль паров и очутились в лесной чащобе. Подождали немного, потом разошлись пошире и начали гон. Шли в направлении, намеченном Абрыковым, напрямик к болотам. Но вскоре я потерял Абрыкова из виду и лишь угадывал по треску ломающихся сучьев, где он должен быть. Лес все густел и преодолевать чащобу становилось все труднее.

— О-го-го-о-о! — подал я знак.

Абрыков откликнулся. Я позвал его и уселся на поваленный ствол.

— Что случилось? — спросил Абрыков, придерживая на плече «Зауэр».

— Мы не туда идем.

— Да брось ты ныть, — вскипел Абрыков. — Ну и попал я в компанию: один круглый дурак, другой агитатор, третий нытик.

Я не вытерпел и оборвал его:

— Будет тебе каждому ярлыки наклеивать. Посмотри на часы.

— Ну и что?

— Не многовато? Почти сорок минут, как покинули стоянку, а «волчьими» и не пахнет.

— Не выдумывай, иди за мной.

Шли около часа. Лес заметно поредел. Места были явно незнакомые. И когда наш путь пересекла лесная дорога, истоптанная отарой, сомнений в том, что мы заблудились, не оставалось.

Короткий осенний день угасал. Набежавший ветерок, слегка расшатывая верхушки деревьев и шурша сухой травой, повеял лесной сыростью. Впереди слева, будто дразня, краем выглянуло солнце, клонившееся к горизонту, бросило косые лучи на раздетые деревья. Оно словно предупреждало: «Торопитесь, охотники! Скоро вечер».

По голому стволу старой березы шныряли два больших черных дятла. Вот один, вцепившись острыми когтями в кору, пробарабанил торопливо. Где-то в отдалении глухо лопнул ружейный дублет.

— Давай-ка отдохнем малость, — предложил Абрыков.

Я не заставил себя уговаривать. Оба, как подкошенные, завалились в траву, а вслед упали первые капли дождя. Серое и неприветливое небо стало еще мутнее.

«Что сейчас делают наши? — подумал я. — Наверное, упрятались в «Москвиче» и шпарят охотничьи прибаутки. Дернул же меня черт в загон с этим «следопытом». Тащись теперь».

Дождь все усиливался и казалось, что ему не будет конца.

— Что делать? — спросил я Абрыкова.

— Известно что, искать надо. — И встал.

Я еле тащился, а тот вышагивал уверенно и спокойно. С его широкой, сутуловатой спины, спрятанной под армейское сукно куртки, стекали крупные капли.

— Всю охоту испортил. Будь он проклят… этот дождь, — нарушил я молчание.

— Дождь охоте не помеха, — пробубнил Абрыков и, помолчав, добавил: — Не дождь испортил, а дружок твой. На эту лицензию можно пять козлов отстрелять.

— Как это пять? В лицензии сказано одного.

— Все просто. Сегодня, к примеру, двух, следующий раз еще… А потом сдавай бумагу. Кто тебя проверять будет. Лицензия — формальность… По-твоему, каждый охотник по разрешению отстреливает одного козла?

— Конечно, иначе зачем же вводить разрешения?

— Глупый ты, — рассмеялся Абрыков. — В жизни все иначе… Вот достал я лицензию, вас пригласил. Убьем мы одного и дели рожки да ножки. Какая выгода от такой охоты? Никакая. Голову надо иметь. Достал лицензию, так и бей, пока есть возможность. А пригласил я вас потому, что одному козла не взять. Козел хитер. Даже вдвоем его в это время с ружьем не добудешь.

Я готов был поссориться, но сдержался.

— Уток на весенней охоте, вероятно, не раз гробил? — уставился на меня Абрыков.

— Почему ты всех на свой аршин меришь? — вскипел я.

— Оттого, что все охотники на один манер. Что такое браконьер, по-твоему? Одно понятие, не больше. Любой охотник в своем роде браконьер. Только один с умом, другой шалопай. Захар, думаешь, зимой по насту козлов не бьет? Бьет. За будь здоров! Знаю я деревенских.. На лыжах загоняют и ножами режут.

— Ты видел?

— Зачем видеть. Так везде, в каждой деревне охотятся… И они правы: чем волкам в пасть, лучше в кастрюлю.

И Абрыков поведал мне, как он охотился в сорок шестом году, когда в деревне жил.

— Бор у нас недалеко. Варламовский. Знаешь, может?

— Слышал.

— Так вот. Снегу той зимой уйму навалило. Зимища лютая: морозы, вьюги, метели. Козла в войну почти не стреляли. Некому было. Охотники — кто не вернулся с фронта, кто калекой пришел. Развелось козлов много. В декабре мы с одним деревенским в три приема двенадцать их взяли. Из карабина били. А сейчас какая охота? Убьешь на удачу, а сколько поездишь, намучаешься. Перевелся козел. Волков-то сколько расплодилось… Да что и говорить! Как вспомнишь те времена, сердце радуется.

Мне стало не по себе. Вот он каков, Абрыков!

Шли молча. Дождь не унимался. Вскоре оказались на каком-то покосе. Укладывавшие на автомашину сено трое мужиков в дождевиках оказались из Алабуги. Справились у них о Волчьих болотах. Положение прояснилось: мы очутились с той стороны, откуда к болотам подъезжали.

Побрели вперед.

— Надо подать сигнал, — предложил я, и по лесу тотчас разнеслось эхо двух дублетов.

— Чего палите, бродяги? — закричал кто-то совсем рядом.

Это была стоянка.

— Где же вас леший носит? — ворчал Костяшин. — Дорогу-то расквасило вконец. Как выбираться будем?

Удобно усевшись на заднем сиденье «Москвича», я уписывал бутерброды; возле примостился Абрыков.

— Пробродили, вымокли, с голоду чуть не пропали, — подтрунивал Максим Николаевич.

— Уймись, остряк, — огрызнулся Абрыков.

— Нам по положению подобает, — ответил Максим Николаевич. — У нас двойная удача. Покажи-ка, Палыч, — обратился он к Костяшину.

Тот как по команде выставил напоказ рогатую голову.

— Пять отростков. Будь здоров козелок!

Абрыков перестал жевать.

— Одного уложили? — спросил он, загораясь жадным любопытством.

— Сколько по лицензии, — ответил Захар Петрович. — А это без разрешения стукнули. — Он вытащил из-под машины волчью шкуру.

— Волка убили? — обрадовался я. — Ну и молодцы.

— Захар разбойника стукнул, а я — козла, — пояснил Максим Николаевич.

Перекусив, я потребовал у Абрыкова лицензию. Сначала он нерешительно посмотрел на меня, но, видимо, сообразив, что сопротивляться бесполезно, молча полез за борт куртки.

— Пусть охотсовет знает, какой ты «активист», — сказал я.

— Напрасный труд, — отмахнулся Абрыков. — Я не из робкого десятка.

— Кто знает… — вздохнул Захар Петрович.

…Когда мы выехали из Алабуги, была темная, хоть глаз выколи, осенняя холодная ночь. Свет фонаря мотоцикла то скользил по раскисшей дороге, то пробегал по придорожным кустам и березам, то уходил в ночную бездну. Прекратившийся было дождь, снова захлестал будто мелкими ледяшками по обветренному лицу, забирался под капюшон дождевика. Не в меру размоченная дорога окончательно превратилась в жидкую кашу. «Москвич» съезжал в кюветы, буксовал. Мы ползли адски медленно. А до города еще далеко-далеко.

НА ОЗЕРЕ ЧИСТОМ

Вечерняя заря померкла. Над озером сгустились холодные майские сумерки. Один за одним возвращались на хозяйство охотники.

Егерь приписного охотничьего хозяйства на озере Чистом Василий Ионыч Дремов подходил каждый раз к причалу со своим неизменным: «Ну как?». Ему стукнуло пятьдесят и доживал он в егерях уже второй десяток, больше половины из которых — на Чистом. Он знал почти каждого охотника, хотя бы раз побывавшего на хозяйстве.

Суетясь с фонарем возле лодок, Дремов помогал собирать «охотничьи пожитки» и скудные трофеи. Да, охотникам в эту весну не повезло. Две недели назад над Зауральем пронеслась пурга, а вслед за ней не в меру лютый мороз снова заковал озеро льдом. Но весна, брала свое. Спустя три дня с юга потянуло теплом, и на землю пролился первый дождь. Появились широкие закрайки, небольшие плеса, на которые опускались стаи уток. Одни выбирали здесь укромные места для гнездовий, другие, отдохнув, поспешно снимались и тянули дальше — на север.

Ионыч успокаивал разочарованных охотников, вместе с ними сетовал на капризную весну и заодно у каждого спрашивал, не видал ли он Кадышева.

— Чего ты о нем печешься? — принялся успокаивать Ионыча пожилой охотник. — Не дитя, сам про себя разумеет. Может, заночевать решил на озере. У него и валенки, и полушубок.

— Знаю, что не дитя, — ответил егерь, — да охотник он ненадежный.

Инженер Кадышев жил на хозяйстве пятый день, но настрелял лишь несколько селезней. Репутацию «ненадежного» он получил еще прошлой осенью, хотя бывал на хозяйстве всего трижды. В первый раз на охоте перевернулся, в другой — прострелил дно лодки, утопил ружье, а сам едва спасся. Не повезло ему и в третий раз: невдалеке от причала опрометчиво выстрелил по стайке чирков и вывалился из лодки.

Собираясь на вечернюю зорьку, Кадышев сказал Ионычу:

— Хочу за второе кольцо пробраться. Вот где уток-то… Даже гуси садятся.

Дичь действительно начала появляться еще днем. Над озером то и дело взлетали стаи чирков и чернети. Со свистом проносились белогрудые гоголи, медленно тянули кряквы. Появились свиязь, луток. Небольшими партиями подходили гуси. Но на береговые плеса птица летела неохотно, она предпочитала места подальше, усаживаясь подчас на лед.

Почти круглое озеро Чистое в окружности достигало не менее двадцати пяти километров. Его опоясывали два кольца тростника. Первое — под самым берегом, второе редковатое — поодаль, метрах в ста пятидесяти. За вторым кольцом начиналось «море»[1], плеса, редник[2].

За вторым кольцом тростника со стороны хозяйства солнце расплавило лед и образовало узкие длинные плеса. Но подъезда к ним не было и пробираться туда, волоча лодку на свой риск и страх, никто из бывалых охотников не решался. Ноздреватый лед во многих местах был изрядно подмыт и мог в любую минуту проломиться. Но инженер Кадышев рискнул.

Выбрав место поуже, Василий вытолкнул лодку на лед, сунул под нос и середину три толстых сломанных шеста. Получились недурные катки. Так и добрался инженер к тому заветному месту, за вторым кольцом тростника.

Пострелял Кадышев на вечерней заре удачно. Мало-пуганная утка в поисках пищи непрерывно летала вдоль тростника. Семь селезней и гусь плавали вверх брюшками недалеко от скрада.

Совсем стемнело, когда Василий закончил охоту и стал устраиваться на ночь. Устлал дно лодки тростником, перекусил и сразу же уснул.

Во втором часу ночи над озером пробежал сильный порыв ветра, пригибая сухие тростники к самому льду. Потом вдруг стало тихо, но не надолго. Ветер задул снова, и сила его росла с каждой минутой. Тяжело закачалась вода в плесах и промоинах, волны крошили лед, выламывали большие куски и, действуя ими, как таранами, с удвоенной энергией продолжали разрушительную работу. Лед раскалывался, и по нему во всех направлениях разбегались трещины, вода врывалась в эти щели, раздвигала льдины, нагромождала их друг на друга. Скоро уже почти по всему озеру ходили высокие упругие волны, разбрасывая обломки ледяного поля.

Кадышев крепко спал, закутавшись с головой в полушубок. Он не услыхал, как о лодку забились волны, как оторвало ее от нехитрого причала и понесло, точно перышко, вслед за ледяным крошевом. С ходу лодка наскочила на большую льдину, накренилась и зачерпнула воды. От сильного толчка Кадышев мгновенно проснулся. В лицо ему ударили холодные брызги. В кромешной тьме ничего нельзя было разглядеть, но инженер понял, что случилось неладное.

Ухватившись за борта лодки, он глазами отыскивал шесты, которые остались там, у скрада. «Весло!» — мелькнула мысль. Но весло Кадышев всегда считал ненужным грузом и не брал его, уходя в озеро. Под ворохом тростника, служившим ему сиденьем, лежит доска. Инженер быстро вытащил ее и попробовал использовать как весло.

Оттолкнувшись ото льда, Кадышев, стоя на коленях, развернул лодку навстречу волнам и стал грести. «Неважно куда, только бы пробраться к берегу», — решил он.

Между тем восточная сторона ночного неба подернулась предутренней синевой. Она поднималась все выше, за нею наступала более светлая, розоватая. На очистившемся от облаков небе постепенно тускли и угасали звезды. Черные ночью, а теперь грязно-синие волны швыряли лодку из стороны в сторону, подбрасывая ее на пенистые гребни. Василий греб стиснув зубы и ни на секунду не мог отделаться от мысли, что одно неосторожное движение, и озеро примет его в холодную пучину.

С рассветом ветер стал утихать. А когда заалел на востоке горизонт, Кадышев ужаснулся: его занесло к противоположному берегу, где скопились ледяные глыбы наверное со всего озера.

…Спустя час, Ионыч выехал на моторной лодке, разыскал охотника и на буксире доставил его на хозяйство. Крепкий горячий чай вернул инженеру силы. Отдохнув, Кадышев взял ружье, патроны и направился к причалу.

— Куда тебя нелегкая? — подбегая к лодке, зашумел егерь. — Отдыхай лучше… Успеешь еще за отпуск-то настреляться…

— Все на озере. Вон как палят! А я зачем приехал? — улыбаясь ответил Василий. — Чай пить? Не могу, Ионыч. Дай-ка мне лучше с десяток чучел да поскорее.

И Ионыч сдался. Охотник Василий Кадышев снова отправился на озеро. Страшной ночи как не бывало.