Первое свидание (поэма)

2

На серой вычищенной двери

Литая, чищеная медь…

Бывало: пламенная вьюга;

И в ней — прослеженная стезь;

Томя предчувствиями юга,

Бывало, всё взревает здесь;

В глазах полутеней и светов,

Мне лепестящих, нежных цветов

Яснеет снежистая смесь;

Следя перемокревшим снегом,

Озябший, заметенный весь,

Бывало, я звонился здесь

Отдаться пиршественным негам.

Михал Сергеич Соловьев,

Дверь отворивши мне без слов,

Худой и бледный, кроя плэдом

Давно простуженную грудь,

Лучистым золотистым следом

Свечи указывал мне путь,

Качаясь мерною походкой,

Золотохохлой головой,

Золотохохлою бородкой,—

Прищурый, слабый, но живой.

Сутуловатый, малорослый

И бледноносый — подойдет,

И я почувствую, что — взрослый,

Что мне идет двадцатый год;

И вот, конфузясь и дичая,

За круглым ласковым столом

Хлебну крепчающего чая

С ароматическим душком;

Михал Сергеич повернется

Ко мне из кресла цвета «бискр»;

Стекло пенснэйное проснется,

Переплеснется блеском искр;

Развеяв веером вопросы,

Он чубуком из янтаря,—

Дымит струями папиросы,

Голубоглазит на меня;

И ароматом странной веры

Окурит каждый мой вопрос;

И, мне навеяв атмосферы,

В дымки просовывает нос,

Переложив на ногу ногу,

Перетрясая пепел свой…

Он — длань, протянутая к Богу

Сквозь нежный ветер пурговой!

Бывало, сбрасывает повязь

С груди — переливной, родной:

Глаза — готическая прорезь;

Рассудок — розблеск искряной!

Он видит в жизни пустоглазой

Рои лелеемых эмблем,

Интересуясь новой фазой

Космологических проблем,

Переплетая теоремы

С ангелологией Фомы;

И — да: его за эти темы

Ужасно уважаем мы;

Он книголюб: любитель фабул,

Знаток, быть может, инкунабул,

Слагатель не случайных слов,

Случайно не вещавших миру,

Которым следовать готов

Один Владимир Соловьев…

Я полюбил укромный кров —

Гостеприимную квартиру…

Зимой, в пурговые раскаты

Звучало здесь: «Навек одно!»

Весною — красные закаты

Пылали в красное окно.

На кружевные занавески

Лия литые янтари;

Любил египетские фрески

На выцветающих драпри,

Седую мебель, тюли, даже

Любил обои цвета «бискр»,—

Рассказы смазанных пейзажей,

Рассказы красочные искр.

Казалось: милая квартира

Таила летописи мира.

О. М., жена его, — мой друг,

Художница —

— (в глухую осень

Я с ней… Позвольте — да: лет восемь

По вечерам делил досуг) —

Молилась на Четьи-Минеи,

Переводила де Виньи;

Ее пленяли Пиренеи,

Кармен, Барбье д'Оревильи,

Цветы и тюлевые шали —

Всё переписывалась с «Алей»,

Которой сын писал стихи,

Которого по воле рока

Послал мне жизни бурелом;

Так имя Александра Блока

Произносилось за столом

«Сережей», сыном их: он — мистик,

Голубоглазый гимназистик:

О Логосе мы спорим с ним,

Не соглашаясь с Трубецким,

Но соглашаясь с новым словом,

Провозглашенным Соловьевым

О «Деве Радужных Ворот»,[12]

О деве, что на нас сойдет,

Овеяв бирюзовым зовом,

Всегда таимая средь нас:

Взирала из любимых глаз.

«Сережа Соловьев» — ребенок,

Живой смышленый ангеленок,

Над детской комнаткой своей

Восставший рано из пеленок,—

Роднею соловьевской всей

Он встречен был, как Моисей:

Две бабушки, четыре дяди,

И, кажется, шестнадцать теть

Его выращивали пяди,

Но сохранил его Господь;

Трех лет, ну право же-с, ей-богу-с,—

Трех лет (скажу без липших слов),

Трех лет ему открылся Логос,

Шести — Григорий Богослов,

Семи — словарь французских слов;

Перелагать свои святыни

Уже с четырнадцати лет

Умея в звучные латыни,

Он — вот, провидец и поэт,

Ключарь небес, матерый мистик,

Голубоглазый гимназистик,—

Взирает в очи Сони Н-ой,

Огромный заклокочив клочень;

Мне блещут очи — очень, очень —

Надежды Львовны Зариной.

Так соглашаясь с Соловьевым,

Провидим Тайную весной:

Он — Сонечку, живую зовом;

Я — Заревую: в Зариной…

Она!.. Мы в ней души не чаем…

Но кто она?.. Сидим за чаем:

Под хохот громкий пурговой

Вопрос решаем роковой.

Часы летят… Не замечаем…

— «Скажи, тобой увлечена

Надежда Львовна Зарина?..»

— «Не знаю я…»

— «Быть может?»

— «А?!»

Михал Сергеич повернется

Ко мне из кресла цвета «бискр»;

Стекло пенснэйное проснется,

Переплеснется блеском искр;

Его он сбрасывает кротко

Золотохохлой головой

С золотохохлою бородкой,

Прищурый, слабый, но живой;

И клонит кончик носа снова

В судьбу вопроса рокового:

— «Надежда Львовна Зарина!

Как?!. Воплощение Софии?..»

«В ней мне пророчески ясна

Судьба священная России:

Она есть Львовна дочка Льва;

Лев — символический, Иудин…»

— «Зарин, Лев Львович, — пошлый франт?

Безусый, лысый коммерсант?»

«Вопрос гностически не труден:

Серапис, или Апис, — бык,

Таящий неба громкий зык,

Есть только символ чрезвычайный

Какой-то сокровенной тайны…»

— «Ну, хорошо, а что есть Лев?»

— «Иудин Лев — веков напев»

………………….

Высокий, бледный и сутулый,

Ты где, Сережа, милый брат;

Глаза — пророческие гулы,

Глаза, вперенные в закат:

Выходишь в Вечность… на Арбат;[13]

Бывало: бродишь ты без речи;

И мне ясней слышна, видна:

Арбата юная весна,

Твоя сутулая спина,

Твои приподнятые плечи,

Бульваров первая трава,

И вдруг: как на зеркальной зыбке

Пройдут пузыриками рыбки,—

Меж вами умные слова

И вовсе детские улыбки.

И разговор о сем, о том,

О бесконечности, о Браме,

О Вечности, огромной даме,

Перерастают толстый том;

И на Арбате мчатся в Вечность:

Пролеток черных быстротечность,

Рабочий, гимназист, кадет…

Проходят, ветер взвив одежды,

Глупцы, ученые, невежды;

Зарозовеет тихий свет

С зеленой вывески «Надежды»[14]

Над далью дней и далью лет…

Смутяся уличною давкой,

Смутясь колониальной лавкой,

Я упраздняю это всё:

«Мир — представление мое!»

Ты — пламенный, в крылатке серой

Средь зданий, каменных пустынь:

Глаза, открытые без меры,—

В междупланетную ледынь,

Свои расширенные сини

Бросают, как немой вопрос,

Под шапкой пепельных волос.

Бывало: за Девичьим Полем

Проходит клиник белый рой,

Мы тайну сладостную волим,

Вздыхаем радостной игрой:

В волнах лyчиcтoгo эфира

Читаем летописи мира.

Из перегаров красных трав

В золотокарей пыли летней,

Порывом пыли плащ взорвав,

Шуршат мистические сплетни…

Проходит за городом: лес

Качнется в небе бирюзовом;

Проснется зов «Воанергес!»

Пахнёт: Иоанном Богословом…

И — возникает в небе ширь

Новодевичий монастырь.

Огромный розовый собор

Подъемлет купол златозор;

А небо — камень амиант —

Бросает первый бриллиант;

Забирюзевший легкий пруд,

Переливаясь в изумруд,

Дробим зеркальною волной,

И — столб летает искряной…

Там небо бледное, упав,

Перетянулось в пояс трав;

Там бездна — вверх, и бездна — вниз:

Из бледных воздухов и риз;

Там в берега плеснет волной —

Молниеносною блесной…

Из мира, суетной тюрьмы,—

В ограду молча входим мы…

Крестов протянутая тень

В густую душную сирень,

Где ходит в зелени сырой

Монашек рясофорный рой,

Где облак розовый сквозит,

Где нежный воздух бирюзит;

Здесь, сердце вещее, — измлей

В печаль белеющих лилей;

В лилово-розовый левкой

Усопших, Боже, упокой…

Присел захожий старичок,

Склонись на палку… В ветерок —

Слетают скорбные листы;

Подъемлют сохлые кресты

Плач переблеклых огоньков

И клянч фарфоровых венков.

Ты, сердце, — неумолчный стриж —

Кого зовешь, о чем визжишь?

Кроваво-красная луна

Уже печальна и бледна…

Из церкви в зелени сырой

Проходит в кельи черный рой;

Рукопростертые кресты

Столпились в ночь… Приди же. Ты,—

Из прежних дней, из прежних лет!..

В часовне — цветоблеклый свет:

В часовне житель гробовой

К стеклу прижался головой;

И в стекла красные глядит,

И в стекла красные стучит.

Чуть фософреющий из трав,

Сквозною головою встав,—

Подъемлет инок неживой

Над аналоем куколь свой…

…………………

…………………

О, незабвенные прогулки,

О, незабвенные мечты,

Москвы кривые переулки…

Промчалось всё: где, юность, ты!..

Перемелькали наши взлеты

На крыльях дружбы и вражды

В неотрывные миголеты,

В неотразимые судьбы,

Чтоб из сумятицы несвязной,

И из невнятиц бытия

В тиски подагры неотвязной

Склонился лысиною я.

Зальются слабнущие светы

Под мараморохом[15] зимы

Переливной струею Леты,

Незаливной струею тьмы…

Рассудку, рухнувшему, больно,—

Рассудку, тухнущему в ночь…

И возникают сны невольно,

Которых мне не превозмочь…

………………….

Да, — и опора в детской вере,

И Провидения рука —

На этой вычищенной двери

Литая, медная доска:

Михал Сергеич Соловьев

(С таких-то до таких часов).

………………….

Здесь возникал салон московский,

Где — из далекой мне земли,—

Ключевский, Брюсов, Мережковский

Впервые предо мной прошли.

Бывало —

— снеговая стая —

Сплошное белое пятно —

Бросает крик, слетая, тая —

В запорошенное окно;

Поет под небо белый гейзер:

Так заливается свирель;

Так на эстраде Гольденвейзер[16]

Берет уверенную трель.

Бывало: в вой седоволосый

Пройдет из Вечности самой

Снегами строящий вопросы

Черноволосою космой,—

Захохотавший в вой софистик,

Восставший шубой в вечный зов,—

Пройдет «Володя», вечный мистик,

Или — Владимир Соловьев…

Я не люблю характеристик,

Но все-таки…—

— Сквозной фантом,

Как бы согнувшийся с ходулей,

Войдет, и — вспыхнувшим зрачком

В сердца ударится, как пулей;

Трясем рукопожатьем мы

Его беспомощные кисти,

Как ветром неживой зимы

Когда-то свеянные листья;

Над чернокосмой бородой,

Клокоча виснущие космы

И желчно дующей губой

Раздувши к чаю макрокосмы,

С подпотолочной вышины

Сквозь мараморохи и сны

Он рухнет в эмпирию кресла,—

Над чайной чашкою склонен,

Сердит, убит и возмущен

Тем, что природа не воскресла,

Что сеют те же господа

Атомистические бредни,

Что декаденты — да, да, да!—

Свершают черные обедни

(Они — пустое решето:

Козлят не с Музой с сатирессой,

И увенчает их за то

Патриотическая пресса),

Что над Россией — тайный враг

(Чума, монголы, эфиопы),

Что земли портящий овраг

Грызет юго-восток Европы;

Стащивши пару крендельков

С вопросом: «Ну и что ж в итоге?»

Свои переплетает ноги

Грохочет парой каблуков.

Судьба трагическая дышит

Атмосферическим дымком,

И в «Новом времени» о том

Демчинский знает, но не пишет:

— «В сознанье нашем кавардак:

Атмосферических явлений

Свечении зорь нельзя никак

Понять с научной точки зрении».

Он — угрожает нам бедой,

Подбросит огненные очи;

И — запророчит к полуночи,

Тряхнув священной бородой!..

Так в ночи вспыхивает магний;

Бьет электрический магнит;

И над поклонниками Агни,

Взлетев, из джунглей заогнит;

Так погромыхивает в туче

Толпа прохожих громарей;

Так плещут в зыбине летучей,

Сребрея, сети рыбарей.

За ним вдогонку — следом, следом,

Михал Сергеич делит путь,

Безмолвный, ровный, кроя плэдом

Давно простуженную грудь,

Потея в вязаной рубашке,

Со столика приняв поднос,

На столике расставив шашки,

Над столиком поставив нос;

И скажет в пепел папирос

В ответ на новости такие:

— «Под дымкой — всё; и всюду — тень…

Но не скудеет Мирликия…[17]

Однако ж… будет: Духов день!»

Свой мякиш разжевавши хлеба,

Сережа Соловьев под небо

Воскликнет — твердый, как кремень:

— «Не оскудела Мирликия!..

А ну-ка все, кому не лень,

В ответ на дерзости такие,—

В Москве устроим Духов день!»

Но Соловьев, не отвечая,

Снедаем мировой борьбой,

Проглотит молча чашку чая,

Рукой бросаясь, как на бой,

На доску: он уткнется в шашки;

И поражают худобой

Его обтянутые ляжки;

Бывало, он пройдет к шинели:

В меха шинели кроет взор;

И — удаляется в метели:

Седою головой в бобер;

А вихри свистами софистик

Всклокочут бледный кругозор!

Привзвизгнут: «Вот великий мистик!»

И — пересвищут за забор!

А мы молчим, одним объяты;

В веках — одно: навек одно…

А перезвоны, перекаты

Снежат, как призраки, в окно;

А лампа бросит в занавески

Свои литые янтари;

Молчат египетские фрески

На выцветающих драпри.

Михал Сергеич повернется

Ко мне из кресла цвета «бискр»;

Стекло пенснэйное проснется,

Переплеснется блеском искр…

Он — канул в Вечность: без возврата;

Прошел в восторг нездешних мест:

В монастыре, в волнах заката,—

Рукопростертый, белый крест

Стоит, как память дорогая;

Бывало, он, — оснежен весь,

Светлеет, огоньком мигая;

Бывало, все взревает здесь:

Играет скатерть парчовая,

Снегами воздухи взвивая;

И в ней — прослеженная стезь;

Хрустя перемокревшим снегом,

Бегу сюда отдаться негам,

Озябший, заметенный весь.

Так всякий: поживет, и — помер,

И — принят под такой-то номер.