Первостепь

Режущий Бивень остановился, оглядывается по сторонам. Он пришёл, куда ему нужно. Одни люди работают, рубят и режут мясо, нельзя им мешать. Другие отправились спать, немного передохнут и снова примутся за работу. Людей как-то мало, но Режущий Бивень не знает причины, почему их так мало – наверное, многие спят… Или сбежались к умёршему. Режущий Бивень подходит к яме, заглядывает. Соснового Корня там нет. Никого нет. Только останки и мухи. Неужто и Сосновый Корень побежал к умёршему? Режущему Бивню это кажется сомнительным, но, по любому, туда возвращаться он не станет. Однако Львиного Хвоста тоже не видно. Ни его, ни Черепахи.

– Режущий Бивень хороший охотник.

Режущий Бивень оборачивается. Девочка Маковый Лепесток подошла сзади и как будто хочет с ним говорить. Но о чём ему разговаривать с ребёнком, его брови хмуро сдвигаются, девочка сразу смутилась и потупила глаза. Но Режущему Бивню безразлично её смущение, он уже развернулся обратно и направился к своему топору. Надо работать.

Удивительно, как он сразу не заметил! Львиного Хвоста вовсе не нужно искать. Сам присел рядом с его топором, будто охраняет, будто ждёт владельца, а он – куда он глядел?.. Непонятно.

Непонятно, и даже как-то страшно. Режущий Бивень вроде смутился. Если Львиный Хвост сам его ждёт – это плохо. Уж не всё ли тот знает? Ведь Львиный Хвост ему помогал. И про Чёрную Иву тогда догадывается? А этого как раз совсем не хочется Режущему Бивню. Какое им всем дело до его жены, какое им дело до того, что Чёрный Мамонт потерял рассудок из-за Чёрной Ивы. Не надо им этого знать, пусть останется тайной. Режущему Бивню надо схитрить, получше схитрить, чтоб его друг ни о чём не догадался. Ведь это касается только его, только Режущего Бивня.

– Вот, Львиный Хвост, Режущий Бивень был у шамана.

Львиный Хвост молча глядит на него снизу вверх, как будто ждёт продолжения, и Режущий Бивень продолжает:

– Заумный какой наш шаман. Непостижимый. Одними загадками говорит. Вместо того, чтоб разъяснить, ещё больше запутал.

– Да, Режущий Бивень. Шамана понять нелегко, – соглашается Львиный Хвост, и это согласие подзадоривает Режущего Бивня. У него может получиться. Должно получиться!

– А что вообще можно понять в нашей жизни, а, Львиный Хвост?

Львиный Хвост смешно выкатил глаза, не понимает:

– Как это?

– «Как это?» – говорит Львиный Хвост… А вот пускай объяснят про все эти глупые запреты. Почему разрешены всего три копья, ведь из-за этого можно погибнуть; почему раненый ещё и виноватым считается – и какая тут может быть связь между мамонтом, которому копьё воткнулось в глаз, и умершим охотником?

Режущий Бивень затаил дыхание: вот, сказал главное, хитро добавил к затравке, что же сейчас подумает Львиный Хвост? Неужели станет расспрашивать? Или проглотит?

Львиный Хвост уже как будто готов ответить, но вот про умершего зря Режущий Бивень добавил. Нельзя теперь того поминать. Сразу вздрогнул Львиный Хвост, словно призрака увидел. Хотел что-то сказать, да смутился. Только Режущий Бивень не видит смущения. Не всё ещё высказал. Много надумал:

– Надо бы молодым охотникам вместе выступить на собрании. Надо бы попросить шамана и старейшин, кто из них сможет, пускай объяснит прилюдно, для чего нужны все эти запреты, кто их придумывает и сколько ещё это будет длиться?

Понесло Режущего Бивня. Сам не думал так много сказать, не предполагал. Хотел только следы замести, затуманить. Да перестарался. И Львиный Хвост теперь испуган. Головой покачивает в несогласии. Режущий Бивень удручён: ежели лучший друг в несогласии, на кого же тогда рассчитывать? Испугался, кажется, Львиный Хвост.

– Может, Львиный Хвост скажет, что думает?

Львиный Хвост сначала оглядывается по сторонам, словно хочет проверить, не слышит ли кто посторонний, и только потом отвечает:

– Но ведь предками так заповедано. Всегда же так было.

– Что было, Львиный Хвост? – Режущий Бивень не может даже дослушать. – Глупости были, никому не понятные запреты. Почему нельзя их отменить? Как придумали, так и отменим, если все разом скажут.

– Но духи?..

– Что, духи? Духам есть дело? – Режущий Бивень теперь тоже озирается по сторонам и даже разводит руками, распугал стайку мух, но только мух, а духов, их ведь нету нигде – и вот это он пытается показать всем своим видом. Но Львиный Хвост не понимает:

– Нет, Режущий Бивень. Без духов люди ничто. Опасно их гневить. Кто тогда доставит нам мамонтов и другую охотничью добычу?

– Мы доставим. Сами доставим, – Режущий Бивень бьёт себя в грудь, – Львиный Хвост, Режущий Бивень, другие охотники.

– Нет, нет! – Львиный Хвост испуганно вскакивает и машет обеими руками. – Львиный Хвост никуда не пойдёт без согласия духов. Львиный Хвост не посмеет.

– Зато Режущий Бивень посмеет! – Режущий Бивень опять горделиво бьёт себя в грудь кулаком, и это оказывается последней каплей. Львиный Хвост постыдно бежит, сам не зная, куда. Просто прочь от этого безрассудного разговора. Режущий Бивень остаётся один. У него поначалу возникает желание поискать вновь Соснового Корня и поговорить с этим, а не с беспутным Львиным Хвостом, не с трусливым Львиным Хвостом,.. но ведь «трус» совсем недавно спас ему жизнь, Режущий Бивень вдруг снова вспоминает об этом, и как будто ему становится стыдно. Не слишком ли он возгордился победой над Чёрным Мамонтом? Не возомнил ли уже лишнего о себе? Он присаживается на бывшее место Львиного Хвоста. У него в голове полная сумятица. Кажется, никто ему не поможет. Шамана не обманешь нужное сказать, Львиный Хвост испугался и на собрании не заступится, никто, может быть, не поддержит, даже Сосновый Корень. Что же ему тогда остаётся? Поговорить со старейшинами? Но ведь старейшины как раз больше всех и пекутся обо всех этих нелепых обычаях и традициях, как раз старейшины везде и всюду призывают блюсти заветы предков, а против может быть разве что молодёжь. Да, только молодёжь! Ему нужны молодые помощники. Но кто? Кто не побоится бросить вызов? Хотя бы поддержать вопрос на собрании?.. Сосновый Корень? Где он, Сосновый Корень?.. Режущий Бивень уже встал, уже идёт среди рубщиков мяса, весь в своих думах, ни на кого не глядит, так задумался, что проскочил и Соснового Корня, тот сам окликает его:

– Режущий Бивень куда так спешит?

Режущий Бивень не сразу и останавливается, так разогнался. Приходится возвращаться. И сразу к делу, без предисловий:

– Вопросы замучили. Совсем непонятны наши обычаи. Глупостей много.

– Каких таких глупостей? – Сосновый Корень тоже выкатывает глаза, уж очень он напоминает сейчас Львиного Хвоста, Режущий Бивень даже усмехается и заранее чувствует, что и здесь не найдёт соучастия. Но всё же говорит:

– Про три копья хочу понять. Почему только три копья можно брать с собой на мамонтов? Почему не больше?.. так ведь и погибнуть не далеко, потому что копья закончатся.

– Вот оно что, – Сосновый Корень тоже усмехается, только по-своему, как-то нехорошо, Режущий Бивень чувствует, что нехорошо, – Разве Режущий Бивень никогда не слышал? Это же всем известно.

– Что известно, Сосновый Корень?

– Про три копья, – Сосновый Корень явно удивлён и как будто даже не замечает, что Режущий Бивень спрашивает всерьёз. Но тот упрямо глядит прямо в глаза, и Сосновый Корень отводит взгляд.

– Ну, три копья нужны, чтобы помнить о духе. Это ведь дух целит копьё. Если будешь много заботиться о копьях, тогда позабудешь о духе. Потому не рассчитывай на свои копья, а помни о духе.

– «Дух целит копьё», – Режущий Бивень словно передразнивает, – а рука Соснового Корня что делает? А его глаз для чего?

Сосновый Корень смутился, как будто даже покраснел:

– Ну, глаз, конечно, видит. И рука держит. Но дух командует.

– А-а-а! – рука Режущего Бивня рассерженно взлетает и так же опускается. И здесь неудача. Он резко разворачивается и быстро уходит. Ничего не добился. Совсем ничего.

Львиный Хвост уже рубит мясо, вернулся. Вот заметил, остановился, голову поднял. Сам на вопросы напрашивается.

– А что, Львиный Хвост, для чего нужны людям оргии? Если им отменить непотребство?

Львиный Хвост даже не знает, куда сунуть топор. Из руки в руку переложил, потом вдруг вообще на землю бросил. Голову опустил, глаза прячет. Как будто провинившийся ребёнок, прямо можно расхохотаться, Режущий Бивень как будто хочет расхохотаться и пристыдить, но что-то ему ничуть не хохочется. Только досада внутри. Одна только досада. «С волками жить – по-волчьи выть», – говорит он сам себе. И уже забыл про все свои вопросы, будто вышвырнул одним махом. Потому что надо работать. Надо мясо рубить и на куски полосовать. Много ещё впереди работы. Одна только работа. И никаких дум, никаких вопросов. Топор давно ждёт.

****

Чёрная Ива только что проснулась и сразу пришла на подмогу. Её золотистые волосы дымятся молодой силой, окутанные призрачной дымкой. В её серых глазах поют светлячки.

Режущий Бивень только взглянул на неё, один только раз, мимоходом, и – мимоходом стало всё остальное. Всё, кроме неё.

– Режущий Бивень, мне приснился радостный сон, – как чудно она улыбается, как раннее солнышко. А голос журчит словно первый весенний ручей.

– Порхала птичка, – продолжает она. – Серый воробейчик, несмышлёныш… – она делает паузу, смеётся, обнажая ровные белые зубы, безупречные, как и всё в ней… – И дальше видела, будто весной на рассвете родилась девочка. И отец поднимал её высоко к солнцу на вытянутых руках. Отец назвал её Утренней Радугой. Наверное, так и будет на самом деле, – она заканчивает уже с серьёзным видом, её тонкие брови мечтательно хмурятся – Режущий Бивень не может не улыбнуться в ответ:

– Может быть… Но отец всё же надеется на мальчика.

Они оба дружно смеются, как шаловливые дети, суровый охотник и его спутница,.. и смех спутницы звонкий, звонче жаворонка, резными струйками вьётся над лагерем, над натруженными руками и потными согнутыми спинами, над всклокоченными головами. Но Режущий Бивень не может долго смеяться. Ему надо быть начеку. Вот ведь как близко он был от того, чтобы всё это мгновенно потерять. Чёрную Иву он мог запросто потерять. При одной мысли об этом у него холодеет в груди, и даже руки слегка трясутся. Чёрная Ива уже взялась за работу, и Режущий Бивень тоже вроде бы режет, но искоса поглядывает на неё. От одного только взгляда на Чёрную Иву его сердце радуется, его сердце живёт. А если бы без неё – нет, без неё он бы сразу умер. Как лосось после нереста, в несколько дней увядает и мёртв. Но… - Режущий Бивень вздрагивает, - всё ли уже закончилось? Много ли он знает? Чёрная Ива такая прекрасная, неужели помимо Чёрного Мамонта больше никто её не желает… Никто больше не колдует?.. Никто не ждёт оргий, чтоб одурманить и овладеть? Не может быть. Её хотят все. Потому что только больной может её не хотеть. Больной или дряхлый старик. Но он никому её не отдаст. Никому не уступит. Ни одному!

- Отчего Режущий Бивень такой серьёзный? Уж не новую ли охоту затевает? И на кого же? – Чёрная Ива опять рассмеялась, как легко из неё льётся смех, как родник из скалы, когда вокруг зной, как сейчас, когда многие дни не напиться, а тут родничок. Режущий Бивень уже улыбается, от Чёрной Ивы нельзя не улыбаться, её волшебный смех завораживает и не отпускает. Режущий Бивень уже смеётся и сам вместе с нею. Глупости всё. Когда она рядом, всё остальное не существует, исчезло.

Люди работают. Но Кривой Хребет будто о чём-то задумался. Львиный Хвост вроде бы только что отвернулся. Наверное, услышал смех. Колючий Ёрш из рода Сазана рассекает топором тушу. С каждым взмахом острого камня на длинной ручке большой кусок мяса катится по разостланной шкуре. Жена Колючего Ерша подхватывает кусок и кладёт в кучу. А Колючий Ёрш рубит и рубит. Его потное рыбье лицо с водянистыми глазами утыкано бородавками словно нашествием саранчи. Чёрный ряд на щеке, два кружка на носу, на обеих крыльях, и три на шее и ещё на другой щеке. Колючий Ёрш – хороший охотник, и Режущий Бивень знает, что, ежели придётся, они могут отдать жизнь друг за друга… Но Режущий Бивень сейчас представляет другое. Ему уже видится, как на оргиях Колючий Ёрш поймал Чёрную Иву, и противные бородавки трутся о гладкую нежную кожу, а покрытые струпьями руки ласкают места, сладость которых невыразима. И он больше не хочет смеяться, не слышит звонкого смеха жены, над головой померкло солнце, руки сжались в два кулака. Колючий Ёрш рубит мясо как ни в чём не бывало, и его размытые глаза разбирают кости гиганта, но Режущий Бивень уже замечает в этих глазах юркие сальные отблески, его голова начинает кружиться от гнева. Он грубо хватает за руку жену: «Сколько можно смеяться? Пора и работать. Поторопись!»

Они работают молча. Долго-долго работают молча. Режущий Бивень сам не рад своей грубости. Хотел бы загладить вину, сказать что-нибудь доброе, ласковое – да ничего не приходит путного на ум. Переволновался он из-за Чёрного Мамонта. Чёрная Ива надулась, насупила брови, на мужа не глянет, занята исключительно резкой мяса. Зато работа теперь спорится. Работы по рубке осталось уже не так много, к вечеру вся убоина будет разделана. Но ещё предстоит сушить мясо на солнце, перетирать и смешивать с кислой пастой, много работы для женщин. Часть мяса закоптят и засолят. Специальный отряд ушёл к Солёному озеру за солью и скоро вернётся с тяжёлым грузом. Еды должно хватить на всю зиму, зима будет сытной.

К Чёрной Иве пришла подруга, чтобы пересказать новости. Режущий Бивень забыл про свой давешний гнев, улёгся на травку, заложил руки под голову и мирно дремлет, покуда женщины судачат.

А новости интересные. Встревать в женские разговоры Режущему Бивню негоже, но слушает он внимательно. Новости его касаются. Похоже, все решили, что это духи наказали Чёрного Мамонта за то, что заманил в ловушку стадо своих братьев. Пришла, мол, расплата. Мамонты озлились. Один из этих мамонтов был его близнецом, но духи не предупредили не трогать этого мамонта («Вот почему меня и не винят, - думает Режущий Бивень. – Раз духи не предупредили, с них и спрос». Его это очень устраивает). И мамонта, близнеца человека, нечаянно убили. И другой близнец, человек, от этого умер. Так теперь рассказывают люди. Весь род Мамонта ужасно напуган. Боятся, что месть на этом не кончится, что и другие люди могут пострадать. Потому род Мамонта устроил сходку, и все их мужчины поклялись отказаться навечно употреблять мясо своих старших братьев и поднимать на них копья. Значит, у остальных этой зимой мяса будет побольше. И работы немного побольше, потому что люди из рода Мамонта уже направились в стойбище, чтобы готовиться к пляске Оленя или к пляске Быка, ведь остаться совсем без мяса они не хотят. Им нужно успеть до ловли тайменей хорошо поохотиться, времени мало, – сообщает подруга Чёрной Иве и бежит дальше по своим делам. А у них дела всё те же, Режущий Бивень кряхтя поднимается, Чёрная Ива больше не хмурится, улыбнулась два раза над его леностью, и от её улыбок даже тяжёлый топор полегчал.

Закат. Солнце, раскисшее, как перезрелое яблоко, испещрено бурыми пятнами. Его длинные красные руки над небосклоном далеко протянулись в сторону бурь, зазывая ветра. Живот охваченной пожаром Луны тоже вздулся в сторону бурь в едином сговоре неба – и ни у кого нет сомнений: через два-три восхода заявится стылая осень. Жара теперь всё же закончится.

Режущий Бивень рубит и рубит, взмах за взмахом, рубит и рубит и как будто ни о чём не думает, как будто в камень превратился – но почему ему страшно? Опять с ним что-то происходит. Он всё же думает. О чём-то думает. Неужели даже шаман не догадался? Наверное, нет. Ведь шаман и растолковал про «близнеца». Стареет Еохор. Не всё уже может, слабеет, не ведает. Но упрямо цепляется за старое, за пережитки. А ведь можно по-новому, - думает Режущий Бивень. Можно сделать по-новому. Вот как он – взял и сделал, и никого ведь не просил, никакого духа, даже и не догадывался. Но то копьё он бросил сам. И это копьё, последнее, он как будто снова видит в своей руке. Копьё, а не топор. Он какой-то чужой, он впал в ярость, он… словно кто-то ему демонстрирует сон наяву. Да, он как будто куда-то идёт, очень быстро идёт, ему что-то мерещится… Он втыкает копьё прямо в глаз. Но не мамонту, а… человеку. Врагу! Он его видит! Он это сделал. Он! Отомстил за Чёрную Иву. Он, который тот, другой… который увидел насквозь… Который всё знал… Или он просто сходит с ума… Он не знает…

Чёрная Ива тоже не знает, что стряслось с её мужем. Вдруг бросил топор, голову руками обхватил, удержать хочет, будто боится, что убежит. Куда убежит? Как? Впору бы рассмеяться Чёрной Иве, окликнуть, спросить – да вот застыла в изумлении и не понимает. Ничего не понимает.

****

По чёрному полю сыпались жёлтые искры. Падали звёзды. За каждой звёздочкой тянулась длинная-длинная жилка, блестящая, которая на самом своём конце как раз лопалась маленькой звёздочкой.

Потом появилась большая звезда. Длинная и хвостатая. Огромный небесный головастик. Головастик грозил превратиться в рыбу или в лягушку, это было совершенно очевидно, что так и произойдёт. Очевидно и неинтересно. Совсем.

Кто-то сказал, что мир умер. Старая Мамонтиха, наверное. Проурчала низким утробным звуком. Или Густая Шерсть. Их тени немного выделялись на чёрном поле, их и ещё множества мамонтов, и всем им на спины сыпались звёздочки.

А под этими звёздочками, посередине, разговаривали двое – их. Один спокойный, степенный, с рогами и хоботом, с большими ушами, как у осла, а другой в белой шкуре, как у двуногих. Они спорили… или как-то это было иначе, просто они, эти двое, как люди и мамонты. Несовместимые. И от этого было грустно. Тоскливо. Но тот, свой, вдруг подал знак, взглянул опасливо и поднял хобот – и сон тут же рассыпался.

Двойной Лоб раскрыл глаза. Перед ним стоял двуногий. Огромный шерстистый двуногий, красновато-коричневого цвета, тянулся вверх, раскинув когтистые руки.

Двойной Лоб всегда ненавидел двуногих и даже сейчас ненавидел, когда мир вдруг изменился, когда деревья и кусты светились радужным ореолом, воздух угревался и пузырился, а у двуногого вместо острых палок на руках выросли когти.

Но двуногий вдруг опустился на четыре лапы и стал здорово смахивать на обыкновенного медведя с вытянутой бурой мордой. Похожий на медведя двуногий шумно втягивал воздух раздутыми чёрными ноздрями, и запах от него валил вполне медвежий.

Лежащий на боку мамонт попытался подняться. Подогнул ноги, дёрнулся, крутанул головой – не получалось. Медведь с нескрываемым интересом следил за его выкрутасами.

Он не боялся медведя. Но его поражал валящийся мир. Земля скользила под боком мамонта и не позволяла подняться. Хотя мамонт всегда должен стоять на ногах. Ведь он самый мощный в степи, и ему следует предъявить свою мощь тому же медведю, чтобы не пялился, а убирался прочь.

Двойной Лоб затрубил полулёжа. Звук получился солидный, воздушная струя из хобота подняла столбик пыли, нахальный медведь два раза шумно чихнул и попятился. А мамонт, наконец, сумел встать на колени.

Теперь его рост уже заметно превосходил медвежий, и нахал почувствовал себя неуютно. Стал кивать головой, словно трусливая гиена, и понемножку отступать. А когда Двойной Лоб затрубил ещё раз и что было сил, медведь попросту развернулся и поковылял в кусты. Гордый мамонт в порыве погони вскочил было на ноги, но обе задние опоры предательски подогнулись, и гигант снова сильно стукнулся о землю, на этот раз своим нехилым задом.

Воздух всё ещё пузырился, сверкающие солнечные жилы сцепляли небо и землю в единую паутину, в этой паутине, как малая мушка, как раз и запутался мамонт. Стоило только пошевелиться, и паутинка начинала дрожать, опутывать голову, в глаза тут же вплывали палевые круги. Ничего плохого в таком состоянии не было, Двойному Лбу даже нравилось наблюдать за столь забавным миром, но внезапно он почувствовал сильную жажду. Она прорвалась в его голову откуда-то извне и тут же заполонила всё без остатка. Не осталось никакой паутины, пузырящегося воздуха и радужных кустов. Весь мир одним незаметным движением обернулся нестерпимой жаждой, жёлтой иссушающей пеленой.

Обратно мамонт попробовал встать. И снова ноги его подкосились. И тогда он пополз на коленях к воде, не замечая колючих кустов, то и дело встречавшихся на пути. Множество колючек запуталось в его шерсти, много царапин осталось на шкуре под шерстью, в довершение всех своих бед обезумевший от жажды зверь едва не выколол глаз об острый сук, но уже у самой реки сумел-таки подняться на ноги. Шатаясь, он вошёл в воду и долго, бесконечно долго пил. Голова его прояснялась, чем больше он пил, и, наконец, он вспомнил о своём маленьком спутнике.

Поскользнувшись на скользком берегу и едва не упав в очередной раз, Двойной Лоб быстрым шагом взбежал на прибрежный откос и дальше на взгорок, поросший кустарником.

Детёныша нигде не было.

****

Вода небрежно плещется о песчаный берег, а Режущему Бивню кажется, будто он слышит, как поёт каждая капелька. Поёт соприкосновение. Нежность.

Он улыбается. Он пришёл искупаться после нелёгкого дня, пришёл один – и вдруг передумал, забыл. Эта вода, она так хороша и без него, он не хочет порушить её сладкую песню.

А по воде плывут лебеди. Как три облака в синем небе. Он, она и птенец, уже большой. И теперь охотник смотрит на них, на белых птиц.

Это знак. Знак ему. Их будет трое. Чёрная Ива родит ему сына, они станут как эти лебеди, дружные и прекрасные. Как белые птицы. Как облака на ветру.

Кончается лето. Мир поёт песню Заката. Всё поёт, не только вода. У алого неба тоже есть голос, узор сиреневых облаков напевает, подобно качке деревьев, подобно трепету кустов. И вечерние мотыльки шуршат песню, и стрекозы, и все остальные. Ухо не слышит большинства этих песен, но сердце чувствует. Шаман утверждает, что даже гусеницы могут петь, они поют для муравьёв и дают им молоко, как матери детёнышам. А «детёныши» защищают их, как отцы. И Режущий Бивень будет защищать, теперь у него есть, кого защищать, теперь он знает, о ком заботиться. Весь мир сошёлся в одно, в Чёрную Иву – и в ней это всё, все эти напевы, вся эта прелесть. В ней, в белой лебеди.

В стороне раздались громкие всплески, кто-то грузно плюхнулся в реку – и всё испортил. Режущий Бивень морщится, глядит чуть ли не со злобой. Конечно же, Кривой Хребет. Три лебедя повернули и быстро поплыли вдоль берега прочь. Режущий Бивень тоже поднялся и потихоньку направился следом. Очаровали его эти птицы.

Берег порос светлыми ивами, им достаточно влаги, их узкие листья сочны и блестящи с изнанки. Они все смотрят вслед заходящему солнцу, провожают светило, готовятся ко сну. Режущему Бивню тоже надо бы возвращаться, немного поспать и опять браться за работу. Опять. Потому что работы оказалось больше, чем он рассчитывал. Потому что семье нужно мясо на долгую зиму, потому что у него есть жена, ненаглядная Чёрная Ива, а ещё будет сын. Или дочь.

Плесканье Кривого Хребта больше не слышно, лебеди остановились. Мирно покачиваются на воде, словно дремлют. И Режущий Бивень присаживается. Ещё светло. Ещё солнце не село. Ещё рано спать. И, всё равно, Чёрная Ива не может спать с ним рядом, не полагается. А одному – какой сон?

Может быть, он вздремнёт прямо здесь, на берегу, подальше от шума, под сенью ив. И эти ивы будут спать вместе с ним, этим не запрещено, никаких душ они не обидят, никаких духов. Хотя… хотя он не понимает, ну никак не понимает, кого может обидеть любовь, их любовь с Чёрной Ивой, с женой, почему так долго нельзя… Почему? А на оргиях можно. Всё можно. Всё, что угодно!

Он так сильно стискивает зубы от возмущения, что, кажется, слышит их яростный треск. Зубы его понимают. У них тоже много запретов: не ешь то, не ешь это, даже не пробуй… Исстари так повелось, заповедано, духи рассердятся… Может, и вправду рассердятся, а ему всё же кажется, что возрадуются. Настоящей любви и неистовой духи радуются – как может быть иначе? Разве у львов есть запреты? Сделают немного шагов в сторону – и опять. Упадут, поднимутся – и опять. Без конца, днями и ночами напролёт. А носороги? Кажется, солнце успеет оббежать полнеба, а они всё ещё взгромождены друг на дружку. И никого не стесняются. Никаких духов. Никаких душ. У душ ведь другие заботы, что им любовь?.. Что волку рога…

Пробежал ветерок по воде, поднял рябь, взбаламутил. Лебеди прижались к самому берегу, к низким тростникам. Там, наверное, и заночуют.

Но не думают ещё лебеди о ночлеге. Опрокидываются в воду, погружают длинные шеи, достают клювами тину со дна. Кормятся. А над ними нависли ивы и плещут светлыми листьями, а ещё выше, в верхушках деревьев, полощется ветер. И бегут алые облака к ночному водопою. «Прекрасная жизнь», – думает Режущий Бивень. Вернее, он даже так и не думает, это думается само – и без слов. Одними улыбками. Одной непрерывной улыбкой. Очарование.

Но что-то ещё происходит в его голове. Он что-то слышит такое… от духа?.. кто-то отчетливо произносит: «Оргий не будет». Режущий Бивень от неожиданности озирается по сторонам: кто же так мог сказать? Неужели Кривой Хребет так бесшумно подкрался?. Нет, конечно же, нет. Тот, кто это сказал, тот невидим. И, наверное, просто почудилось. Однако он согласен. Оргиям не место в этом очаровании. Режущий Бивень уже успокоился, но… Но опять кто-то так говорит прямо в самое ухо или вовсе внутри головы, у её основания. Нехорошее теперь говорит. Что-то про смерть. Не воскреснешь, пока не умрёшь. Мир тоже воскреснет. Оргий больше не будет. Звери станут послушными. И даже растения… Ничего не понятно. Режущий Бивень в смятении и опять озирается по сторонам. Но там нет ничего. Ничего, никого. Ничего он не видит. Но всё ещё слышит: «Оргий не будет». Должно быть, не выспался он. Должно быть, устал.

А на пологую, наклонившуюся над водой иву неслышно взобралась лиса. Плутовка бесшумно прошла по суку – и вдруг свалилась с небес на беспечную троицу. Рыжий снег на белую голову. Режущий Бивень опешил, поначалу даже не понял, что за яркий комок вдруг мелькнул, и почему птицы так всполошились, загоготали, и почему лебедь, она, вдруг пригнула шею к самой воде, распластала, а поверх этой шеи навис воротник. Лебедь, он, растерялся, первым делом прикрыл детёныша, не бросился сразу же на подмогу Белянке – и вместо него бросился Режущий Бивень. Возмущённо вскочил, вбежал в воду, махая руками – всех разогнал. Лиса поплыла от берега, и двое лебедей тоже, в разные стороны, но третья птица, самая белая, уже не могла поднять над водой перекушенной шеи. Режущий Бивень не верит, всё ещё машет руками, всё ещё говорит, что-то там говорит или шепчет. Без толку. Красные пятна крови прибило к берегу, прямо к ногам охотника, водные духи отдают добычу ему… А он всё ещё видит белую лебедь. Он ведь думал, что это – знак, он так решил для себя и… ошибся. Ошибся.

Лиса в отдалении выбралась из реки и затаилась, словно чувствуя, что добыча всё-таки от неё не уйдёт. Но появился другой охотник, раздетый Кривой Хребет – заявился на шум и обрадовался:

– Хорошую добычу заполучил Режущий Бивень, ловко расправился.

Режущий Бивень медленно, как в полусне, повернул голову. Кривой Хребет радуется. Чему?

– Лисья это добыча. Режущему Бивню она не нужна.

Кривой Хребет взглянул недоумённо, но долго думать не стал. Вошёл в воду, забрал тяжёлую птицу, ещё бьющую перепончатыми лапами в предсмертной агонии, вынес на берег и довершил лисье дело, свернул окончательно шею.

Нет больше лебеди. Только мясо.

«Всё-таки это знак», – думает Режущий Бивень. Так и на оргиях какой-нибудь лис прыгнет на его лебедь… а он… что он сделает? Что сможет сделать? Разведёт руки в стороны и уступит… Кривому Хребту!..

Надо бы ему ополоснуться в воде, он ведь за этим первоначально пришёл, но теперь как? Теперь в воде плавает кровь, он и без того замочил ноги.

Солнце село. Пора возвращаться. Впереди ещё много работы.

****

Ночь – это время Пятнистого Демона. Весь день она с небольшой свитой шла по пятам самонадеянного льва, вместо того чтобы спокойно спать в уютной норе. Весь день её желудок был пуст. А после заката лев вернулся к своим жёнам, у львов ведь главенствует лев, не как у гиен, у которых самцы не смеют и рявкнуть. У гиен женского пола даже имеется длинный кичливый отросток промеж задних лап, точно такой же, как у жалких самцов, украшение. Украшения ведь подобают сильнейшим. А самцы – это вынужденная ошибка природы, такая же, как и все львы, удручающая необходимость.

Полыхают костры вокруг становища двуногих, насквозь пропахшего мясом, ослепляют чуткие холодные глаза. Чует нос, да зуб неймёт, ходят по кругу двуногие с острыми палками и пылающими ветками в руках, не подберёшься к желанной еде, как бы ни был пуст твой желудок. Острые палки не подпустят.

Пятнистый Демон лежит в сухой траве, затаилась, как и вся её стая. Когда-нибудь надоест двуногим носиться, улягутся спать, ослабят бдительность – тогда и рванутся гиены со всех сторон тёмными призраками, и ни что не сможет их удержать, повелительниц ночи.

Пятнистый Демон всегда была вожаком, от рождения. Потому что её мать была вожаком, и она унаследовала её силу и дерзость. Их родилось двое в глубокой норе, но её робкий братец осквернял эту землю своей щенячьей слюнявостью. Едва зубы немного окрепли, как Пятнистый Демон пустила их в дело. Не всё же сосать молоко. Она с недетской яростью набрасывалась на брата, оттачивая свежие клыки о его жёсткую шкуру. Тот беззубо скулил, недоносок, лишь распаляя ярость. Наверное, он был рождён для тренировок сестры. И однажды её клыки нащупали место смерти. Место смерти щенка находилось на его морде, нужно только сжать её своей пастью и не отпускать. Убить братца оказалось полегче, чем съесть. Пасть забилась дурной шерстью, шкуру было не разодрать. Но она научилась и этому, и с тех пор распарывать трупы для неё куда лучше, чем убивать.

Костёр шипит и щёлкает всего в нескольких коротких прыжках от Пятнистого Демона. Вокруг огня сидят двуногие. Бывалый охотник рассказывает молодым, как загнать лошадь. Двуногим нужно бежать равномерно, позволяя четвероногой дёргаться и петлять, останавливаться и оглядываться, сбивая дыхание. И когда, наконец, морда лошади покроется обильной пеной, когда с её лоснящихся боков повалит пар, тогда двуногим следует затаиться. Пусть горячая лошадь уляжется и остынет. Тогда её ноги задеревенеют – и двуногие резко набросятся на неё, забивая дубинками по голове, чтобы не портить хорошую шкуру.

Время от времени рассказчик приподнимается, направляя во тьму пылающий сук – в такие моменты Пятнистый Демон опускает глаза, чтобы их голодный мутный блеск не выдал зверя. Но двуногого не интересует гиена лежащая. А гиене нет нужды слушать, как загонять лошадей. Она знает сама, как воровать жеребят и терзать их живьём, и если ей повстречается больная взрослая лошадь – она растерзает живьём и такую. Но куда лучше выискивать трупы.

Ярко светит луна, дополняя костры. Плохая ночь. Всё ближе утро, всё меньше надежды стащить добычу двуногих. Но куда-то обратно бежать, ощерив зубы от голода, Пятнистому Демону вовсе не хочется. Победные голоса львов не разносятся по округе, значит, пусты их животы, значит, нечего отобрать и у львов. Остаётся лишь терпеливо ждать.

Сломанный Клык прокралась мимо костра и цапнула кусок мяса. Двуногие сторожа всполошились, кинулись со всех сторон на воровку; гиены дружно загоготали. Отличный шанс. Двуногие, болтавшие о лошадях у костра напротив Пятнистого Демона, бросились наказать Сломанный Клык – но другая всклокоченная тень с царски задранной метёлкой хвоста рванулась им в тыл, и когда двуногие обернулись, солоноватая мясная лента уже змеёй извивалась в цепких зубах.

Пятнистый Демон удрала во тьму, отбежала подальше от костра разъярённых двуногих. Ей перепала хорошая добыча. Пусть горьковатая, но мясо есть мясо. И не такое едали. Гиена несколько раз отряхнула мясной ремень от снежных кристаллов соли. Пары горящих жадных глаз окружили добытчицу, но никто не посмеет оспорить еду Пятнистого Демона, достаточно только встопорщить загривок и рявкнуть. Её тут же оставят в покое, так было всегда с прошлой зимы. И так будет вечно!

Прошлой осенью Пятнистый Демон начала охотиться со взрослыми как равная. У неё не накопилось ещё опыта, зато ярость и наглость имелись в избытке. Вместе с поддержкой матери всё это обещало безбедную жизнь крупному бурому зверю с огромной головой на толстой бычьей шее. Почти вся голова являла собой сплошные неистовые челюсти, потому что стоячие круглые уши, широкий нос и скользкие глаза по сути были только придатками, наводящими для бездонной пасти. Наводящими зубов. А зубы гиены легко выжимают сок из костей, как из травинок. Из любых костей. В том числе из костей непослушных сородичей. Однако наступала зима, когда короткие задние лапы трупоедов предательски вязнут в глубоком снегу, а беспощадные волки не оставляют ни крошки добычи. Потому в конце осени степные гиены уходят отсюда. Они бредут по речной долине за горы, бредут много дней, грызясь друг с дружкой и голодая, зато на приморских еланях их ждёт обильная добыча. Там редко выпадает снег. И там телятся коровы, поставляя в изобилии вкусных сосунков. А море оставляет на берегу много ваворков, разных бывших морских зверей, теперь ставших мясом. Но там также много местных гиен, сильных, отъевшихся, с куда более крупными пятнами на светлых шкурах. Почти каждый день приходилось там драться. Не за добычу. За жизнь.

В одной из драк охромела мать Пятнистого Демона. Старый вожак не могла теперь бегать проворно, как раньше, и коварная стая набросилась на ослабевшую. Молодая гиена ничем не могла помочь своей матери. Её мгновенно оттеснили частоколом свирепых зубов. Власть её матери кончилась. Никто не мог больше помочь Пятнистому Демону. И никто не желал теперь с ней считаться. Все кусали её, выражая презрение. Никакую добычу не могла она удержать, вся стая скопом набрасывалась на неё и отнимала еду. Ей оставалось подобострастно хохотать и поджимать хвост. Ей уготовили голодную смерть, ей, родившейся вожаком. Она не могла всю жизнь хохотать и бегать с поджатым хвостом. Она покинула подлую стаю. Лучше умереть в одиночестве, нежели в унижениях. Она соглашалась уже умереть, но жизнь обратно заставляла драться. Ночью она забрела в чужую стаю и оказалась в окружении. Выхода не было. Она могла только быстро умереть без борьбы либо мучиться в долгой агонии, отбиваясь. Рождённая вожаком предпочла отбиваться.

Они мычали, как стадо травоядных. Из их не закрывающихся пастей капала бешеная слюна. Пятнистый Демон, присев, отчаянно вертелась, тщетно пытаясь отбить наскоки со всех сторон сразу, но её беспомощный визг не мог даже пробиться сквозь передний ряд атакующих. А сзади щёлкали зубами новые ряды.

Она уже готовилась смириться, упасть и не отбиваться, но пара заблудившихся львиц вдруг расколола её врагов на две половины. В кольце окружения открылся проход – и Пятнистый Демон ринулась бежать. Её преследовали с нестерпимым воем, челюсти врагов непрерывно лязгали за её спиной, а впереди шумело море.

Её загнали в солёную воду. Вода щипала раны, но больше никто здесь не нападал. Враги сидели на песчаном берегу, как череда бесконечных камней, и глубоко дышали. Их кровожадные глаза полыхали огнём, не оставляя надежды. И тогда Пятнистый Демон сама бросилась на них, чтобы ускорить развязку.

Но молодое тело не хотело ещё умирать. Ноги сами собой опять повернули в воду, однако разъярённые враги тоже бросились в воду, пытаясь настичь несчастную и там – и Пятнистый Демон из последних сил поплыла в море. Ведь утонуть не будет так больно. И врагам не достанется её плоть.

Всё же долго плыть не пришлось. Вскоре не потерявшие чуткости уши услышали, как волны разбиваются о камни, и гиена повернула на шум. Она выкарабкалась на каменистый берег и упала без сил.

Раннее солнце разбудило её. Безоблачное утро улыбалось, красное море играло и пенилось. Молодая гиена поднялась на ноги и отправилась в разведку.

Все камни были густо облеплены засохшим птичьим помётом, но сами птицы кричали в другой стороне. Оттуда накатывался страшный гул, будто камни ревели. Или неведомые громадные звери. Но гиене нечего было терять. Пятнистый Демон пересекла островок, и её глазам открылось непередаваемое зрелище.

Весь другой берег был усеян тучами жирных зверей. Эти огромные увальни с короткими ластами вместо лап ползали по камням как черепахи. Но их острые усатые морды иногда раскрывались в злобном оскале, и гиене становилось ясно, что с такими зубами лучше не связываться. Неужели предстояло ей умереть от голода посреди прорвы жирного мяса…

Выход нашёлся и на этот раз. Морские котики, как и все звери, делились на самцов и самок. И заправляли у них огромные грозные самцы-секачи. Они сгоняли в кучу по несколько малых самок и никуда не отпускали, целыми днями занимаясь любовью со своими невольницами. У многих самок в центре лежбища имелись пушистые детёныши, беззащитные и аппетитные, только Пятнистый Демон никак не могла добраться до желанной добычи сквозь плотный заслон взрослых зверей. Но они помогли ей сами.

Похотливые подростки изгонялись грозными секачами на неприютные окраины лежбища и даже мечтать не могли о подругах. Потому они воровали детёнышей. Улучив момент, когда мать отправилась в море за рыбой или занимается любовью с грозным самцом, подползший втихомолку юнец хватал за шкирку детёныша и тащил к себе на окраину, уворачиваясь от попутных укусов взрослых. Когда воровство удавалось, здоровый подросток превращал маленького детёныша в свою подругу и насиловал её. Детеныш жалобно пищал, бессильно извиваясь под массивной тушей, и быстро умирал. А если не успевал умереть, то Пятнистый Демон приходила ему на помощь, помогая своими зубами избавиться от мучений, когда зубов мучителя не было поблизости. Жирное мясо детёнышей пахло рыбой, но сразу же понравилось гиене. Патрулируя окраины лежбища, она каждый день добывала полумёртвую жертву и вскоре сама разжирела не хуже морского котика. Жизнь показалась ей раем, сладостным сном, все невзгоды исчезли, их не было вовсе на белом свете.

Вскоре на острове появилась пара острозубых шакалов. Эти юркие твари всегда и везде поспевали раньше гиены, и ей снова пришлось туго. Она сбросила лишний жир, стала стройной и ловкой в беспощадной борьбе. Потом на остров приплыла ещё одна гиена. Этой Пятнистый Демон дала достойный отпор. Остров принадлежал только ей. Она загнала захватчицу обратно в море и не позволяла выйти на свой берег. И та погибла в холодной воде. А потом уплыли все котики. Исчезли в море. Много дней ещё гиена вместе с шакалами поедала остатки неосторожно раздавленных секачами детёнышей в запретном раньше центре лежбища, а затем пришёл голод. Шакалам удавалось иногда вскарабкаться на горланящие скалы, белые от гнездящихся чаек, но лапы тяжёлой гиены скользили вниз по камням. Проголодав несколько дней, она вошла в студёное море и поплыла к неприветливой земле.

Она нашла свою стаю, вернулась и дралась с нескончаемым остервенением. Будто заново родилась. Будто не помнила ничего о своём прошлом позоре. И стая вдруг смирилась и признала её, рождённую вожаком. И теперь эта степь принадлежала ей. Ей и только ей, бурой гиене с размытыми пятнами на свалявшихся боках.

Рыжегривый, бесстрашный лев, дремавший в кустах после утомительного обхода, не мог согласиться с гиеной. И Двойной Лоб, взъерошенный мамонт, мотавшийся по кустарнику с другой стороны, никогда не признает власти гиены. И сердитый охотник, осветив факелом круглые следы ночной воровки, тоже откажет ей в праве власти. «Вождя гиен пора проучить, – говорит он юношам. – Надо позволить негоднице украсть специального мяса. Пускай наестся до отвала».

Но Пятнистый Демон до отвала не наелась. Вкусное мясо, да только мало. Лишь аппетит разыгрался. Очень ей хочется ещё такого мяса. Неотвратимо хочется. Гиена даже прикрыла глаза и представила большой кусок мяса в своих зубах. Как ароматно он пахнет! Аж носом зашмыгала, будто и вправду в зубах уже мясо. Но это только хотение. Очень уж хочется.

И вдруг пришло решение. Откуда пришло – неведомо, гиена в этом не разбирается. Просто Пятнистому Демону что-то вдруг подсказало, что будет мясо ещё. Надо зайти с другой стороны, обойти кругом костры и зайти с тыла, там, где не ждут. Там будет мясо. Она знала, что будет. Пятнистого Демона не проведёшь.

Гиена скользнула в ночь и заторопилась. Остальные пятнистые недоумённо пошмыгали носами и отказались сопровождать своего вожака. Мясом пахло здесь. Там – не пахло.

****

Еохор почти весь день провёл с родом Мамонта. Был на их сходбище, участвовал в похоронах. Ото всех этих событий на душе у шамана остался тяжёлый осадок. Как-то всё не так. Не чистая это история с Чёрным Мамонтом. И, кажется, Режущий Бивень не всё рассказал. Вернее, - усмехается шаман, - Режущий Бивень про это и вовсе ему не рассказывал, как будто совсем ничего не знает. «Ой, так ли?» - думает Еохор.

Уже стемнело, высыпали первые звёзды. Люди ещё работают, но многие пошли отдыхать. У шамана свои заботы. Участвовать в разделке убоины ему не полагается, для него разделают мясо другие. И жена его тоже разделывает, где-то там в стороне, но шаману меньше всего хочется думать о жене. Да и разыскивать Режущего Бивня для расспросов он тоже не станет. Придёт время, и тот сам прибежит и расскажет всё, что только знает. Шаман в этом не сомневается. От него не бывает утаек. Он даже и сам наперёд всё узнает.

Шаман подобрал медвежью шкуру, которую утром заранее оставил для сна. Староват он, чтобы спать на голой земле. На мягкой шкуре ему гораздо удобнее. Еохор уже довольно далеко отошёл от костров и теперь подыскивает себе надлежащее место. Остальным людям проще, они спят внутри огненного круга, там шумно, тесно и светло. Шамана такое не устраивает. Он пристраивается под одинокой берёзой, здесь тихо и покойно. Он не боится гиен или львов, у него ведь есть духи-охранники, да и к тому же звери придут с другой стороны, с восхода, из открытой степи. А отсюда, со стороны реки, разве что медведь забредёт, но Еохор об этом особо не беспокоится. Кто посмеет тронуть шамана? А ежели посмеет, значит, тот уже и не шаман, значит, духи покинули. Но насчёт своих духов Еохор не сомневается.

Есть, правда, ещё слушок. Поговаривают, что по ночам вокруг стойбища бродит какой-то призрак. Шаман не особенно верит в такое, но если вдруг бродит – шаману ли бояться призраков? То же самое, что охотнику бояться зверей. И думать об этом не стоит.

Еохор вольготно разлёгся, ему хорошо. Берёза его не тревожит, не шумит, наоборот, охраняет. Вдалеке видны звёзды, яркий Волк светит прямо в глаза. Как стервятник, сверху всё видит. У шамана возникает намерение. Он войдёт в сон и разыщет души зверей. Пускай эти расскажут ему, что происходит в степи и что утаивают люди. Пускай доложат утаиваемое. Потому что ведь что-то утаивают люди, шаман это чувствует.

Еохор сосредотачивается на своём деле. Он должен правильно войти в сон и не пропустить момент засыпания, чтобы не провалиться, но проскользнуть. Тогда сон будет бодрствующим, он не забудется в таком сне, а станет его направлять, станет делать своё дело, как вознамерился.

Еохор опытный шаман. Зачесался затылок, толчок, кувырок – и вот уже светлая степь расстилается перед шаманом. Стервятник первым поджидает на своём привычном месте. Сидит на скале и чистит пёрышки. Шаман приветствует стервятника. Красивый стервятник, величественный, а клюв сверкает как солнце, которое всё освещает и для которого нет нигде тайн. Пускай же стервятник осветит пути людей!

Но стервятник не отвечает на приветствие. Стервятник зол. В овраге погибло много стервятников, но никто не помог. «Как же? - удивляется шаман. - Люди ведь отомстили тем мамонтам. Превратили всех в мясо». «Не всех ещё», - возражает стервятник, ничего не сказал, но подумал – и сразу же понял шаман. Недоволен, значит, что двоих отпустили. Но что с этих двоих? Один совсем маленький. Шаман намерен говорить о другом.

Шаман понимает без слов, чего хочет стервятник. Хитрая птица, не проведёшь. Хочет что-нибудь взамен.

– Стервятник спит ночью и не знает, что делают львы. Пускай шаман наблюдает за большим рыжим львом, пускай тот добывает больше мяса.

Заговорил-таки стервятник. Шаман запомнил. Но возражает:

– Мои охотники сами добывают много мяса. От них тоже перепадает стервятнику.

Взмахнул крыльями стервятник, клюв молнией сверкнул.

– Твои охотники лежат в тёплых гнёздах со своими жёнами. Они изнежились. Они говорят: «О, нам скучно. Мы хотим перемен». Стервятники не хотят перемен!

Замахал крыльями стервятник, поднялся со скалы, полетел. Не угнаться шаману за ним, да и не погонится. Сказал же: сначала за львом наблюдай, потом проси своё. Но у шамана несгибаемое намерение, шаман не отступает. Другого найдёт.

Лев появляется из ниоткуда. Раз – и стоит перед шаманом, хвостом бьёт по земле и по-своему рычит: «Кто? Кто? Кто?»

– Шаман Еохор… От людей. От двуногих, - отвечает шаман.

Успокоился лев. Не рычит. Глаза такие большие, а в них светится солнце и всё освещает. Всё знает могучий лев, обо всём может сказать, про всё ведает. И про людские дела тоже ведает. Но и этот зол на людей. Почему? Пускай скажет!

Взмахнул хвостом лев, глазами сверкнул. Говорит:

– Не противься, шаман! Двуногим нужны перемены. Люди изнежились. Они больше не воины. Пусть получат свои перемены. Пусть ужаснутся!

Вот как. Зол, значит, лев. Шаман не согласен. Люди мамонтов победили. Как так – не воины, раз победили? Однако не возражает шаман. Хитро слушает льва. Ладно, что ещё скажет? Шаман хочет знать. Пускай всё поведает! Пусть не таит!

– Жадные вы. Мамонтов всех перебили. Львы никогда так много не убивают.

«Ну да?» - не верит шаман. Лев недоволен победой. Не может он согласиться с таким обвинением, возражает:

– Нам разрешили.

Лев ударил хвостом так, что пыль поднялась.

– Сами себе разрешили. Мамонты держат порядок. Кто теперь будет держать?

Не говорит больше лев, а рычит. По-своему, грозно. Пугает шамана. Хочет совсем запугать, чтоб тот убежал. И, действительно, страшно шаману. Хочет уйти, уже хочет – и уходит. В одно мановение всё изменяется. Другой стала степь. Травы пожухлые, жёлтые. Льва нигде нет, в такой низкой траве ему не спрятаться. Зато мамонт идёт. Вроде как ищет кого-то. Но не его. Подошёл. Останавливается. Бурая шерсть, большущая голова, уши только маленькие. Хлопает ушами мамонт, но плохо получается, не так, как надо. Зато важное знает. О той по-беде. О взятой беде для охоты. Выпущенной из ловушки. Большое и важное знает. Огромное даже. Как сам он, огромное. Шаман догадался: сейчас расскажет, слушать надо внимательно, не пропустить.

– Камень летит, - говорит мамонт грозным голосом и покачивает головой. – Могу задержать. Но что шаман даст взамен? Пускай сохранит животы!

Вот тут и попался шаман. Как же он сохранит этих мамонтов, не получится у него, не знает он, как сохранить. Не отменит победу. Люди в мясо её превратили. Как же отменит? Но тогда будет страшное. Тогда надо бежать. Но куда?

Трясёт хоботом мамонт, зол на шамана. И этот тоже зол. Совсем плохо стало шаману. Наверное, пора ему просыпаться или в другой сон перескакивать. Уже хочет так сделать, но что-то не получается. Чересчур испугался шаман. И застрял. Какой такой камень, хочет узнать. Большой камень, огромный. И волосатый. Как мамонт. Но где он? Как посмотреть?

Степь покрылась туманом. Вроде как сумерки наступили. Серое всё, как волчья шкура, ничего не видать. Застрял тут шаман и что делает? Сам не понимает. Но в полутьме сверкают зелёным чужие глаза. Кто-то прячется от шамана, кто-то за ним наблюдает. Но он не боится.

– Давай, выходи! – приказывает шаман. Выходит гиена. Бурая, вся в пятнах, глаза зелёным светятся, нос ко всему принюхивается. И к шаману принюхался этот нос, и всё уже знает.

– Пусть скажет гиена, что ведает, - просит или, скорее, требует шаман.

– Гиена всё ведает, - подтверждает гиена. – За женщиной надо следить. Женщина – главная, - она снова начинает принюхиваться к шаману, шумно втягивает носом все его запахи, непонятно, какие – для него непонятно, не для неё. Неудобно шаману, он так не привык, он хочет сам нюхать не хуже гиены, пробует нюхать, пытается – и ничего. Будто и носа у него вообще нет. Нечем нюхать.

Шаман теперь испугался за свой нос, почему с ним такой непорядок, нос надо найти, потрогать рукой, ощутить. Сквозь сон он находит свой нос, дотрагивается двумя пальцами и успокаивается: на месте его нос. Можно снить дальше. Можно слушать гиену, что та ещё скажет.

– Изо льда камень, - подсказывает гиена, сама догадалась, о чём шаман хотел спросить, унюхала, что о камне, но он хотел спросить ещё о чём-то, пытается вспомнить, напрягается, но гиена так сопит своим носом – отвлёкся шаман и забылся.

– Зачем гиену спрашивать? – подсказывает пятнистая. – Спрашивай Простирающего Десницу. Этот верховодит.

«Вот оно что!» - обрадовался шаман. Ясно теперь, к кому обращаться. Вроде бы даже знает такого, вроде бы сможет найти. Но хохочет гиена, так громко хохочет – и это другая гиена, эта уже не во сне, Еохору пора просыпаться.

Над ним покачивается берёза, сквозь листву светят звёзды, вокруг стрекочут сверчки, но куда громче их воет гиена, воет по-своему, как хохочет. Она совсем близко, глаза сверкают зелёным, как низкие звёзды, будто упавшие. Шаман даже чувствует её запах. Мяса ей надо, требует мяса, она заслужила.

Шаман кряхтя поднимается.

Что-то метнулось в сторону. Что-то или кто-то. От гиены не металось, а вот от проснувшегося шамана метнулось. Он даже не разглядел, что это было. Просто мельком почувствовал нечто. Возможно, и вправду призрак. Но гиена упредила.

– Сейчас принесу тебе кусок мяса. Жди здесь. Ближе не подходи!

****

Ночь была бесплодной на добычу, и Рыжегривый под утро лёг отдыхать. Ему снится весна. Бескрайняя степь покрыта цветами: красными, синими, жёлтыми. Их безудержный аромат дурманит сквозь сон.

Рассвет редко застаёт львов спящими, особенно голодных львов. Первый же багровый лучик, пробежавший по огненной гриве, будит её владельца. В животе у того пусто.

Это первое беспокойство льва. О пустом животе. Оно возникает само, беспощадный тиран, и уже не отступит. Большущий лев потягивается, зевает, поводит плечами, подобно круглолицему медведю или двуногому, и поднимается на все четыре лапы.

Тёмно-синее небо нависло над рыжей травой. Дымящийся солнечный шар осторожно выглядывает в новый день. Лев снова зевает. Он хочет есть. Но его львицы этой ночью не охотились. И теперь они тоже думают о чём-то другом. Беззаботно резвятся, напоминая больших котят. Гоняются друг за дружкой, катаются по траве, сбивают лапами багровые лучи. Рыжегривый смотрит на них и вроде как тоже хочет играть. Кататься в траве, сбивать лапами мух. Его увенчанный кисточкой длинный хвост уже постукивает по траве, он уже хочет броситься в кучу, кого-нибудь отшлёпать, кого-нибудь поймать, но его азартный взгляд сам собой останавливается на Сильной Лапе. Эта лежит на животе и с задумчивым видом смотрит вдаль. Игры её не привлекают.

Взгляд Рыжегривого становится пристальным. Сильная Лапа, как будто почувствовав, что она в центре внимания, томно встаёт и направляется вдоль кустов. Её хвост взметнулся вверх и призывно машет. Беззаботная морда Рыжегривого моментально меняется. Ноздри вытягиваются, раздуваются, верхняя губа оттянулась в смешной гримасе, чтобы туда попадал нежный запах; округлившиеся настороженные глаза неотступно следят за уходящей подругой. А та издаёт короткий рык: «Иди!»

Он, конечно, идёт. Забавно сморщив нос, жадно нюхает воздух там, где только что ступала Сильная Лапа, исследует примятую ею траву. Сильная Лапа уходит всё дальше. Лев не отстаёт.

В своих глазах лев хранит солнечный свет, а шкура львицы тоже горит как солнце, и взметнувшийся машущий хвост подобен громовой стреле, рассекающей небо и передразнивающей оглушительным грохотом львиный рык. Так они движутся, двое. И нет им дела ни до чего.

А в небе уже появился стервятник и кружится на одном месте. Туда же устремляются коршуны, вороны, сороки, галки – всё крылатое племя, кто питается мясом, все несутся туда. Лев тоже питается мясом, потому всегда знает, куда направляется крылатое племя, всегда за этим следит и сейчас, по привычке, краем глаза тоже видит и догадывается, какая большая пожива должна быть совсем недалеко. Но Сильная Лапа гораздо ближе, хвост её поднят, она удаляется – Рыжегривый не должен отстать.

Впереди в кустах слышится подозрительный треск. Но Сильная Лапа никак не реагирует, а идущий следом Рыжегривый видит только её поигрывающий хвост.

Но треск всё сильнее, хруст сломанных веток. Так ведут себя мамонты. Рыжегривый всё же воротит морду в сторону надоедливых звуков и бегло приглядывается.

Детёныш мамонта застрял в кустарнике. Взрослых мамонтов рядом нет. Превосходное мясо само просится в рот.

Желудок голодного льва начинает интенсивно работать. Слюна пошла к горлу, глаза загорелись. Убить такого детёныша не составит труда, такой даже не может удрать, какой превосходный подарок… Но почему Сильная Лапа не подождёт?..

Сильная Лапа идёт не оглядываясь. Её призывный запах слабеет, и Рыжегривый тревожится. Он не может решить, что вкуснее: запах подруги или детёныш мамонта.

Детёныш тоже заметил льва, вернее, учуял. Забился сильнее, пытаясь вырваться из колючего плена, и этот бессильный шум как приманка, Рыжегривый не в силах уже устоять, двинулся к пленнику, примеряясь, с какой стороны лучше добраться,.. но далеко-далеко впереди снова рявкнула Сильная Лапа, недоумевая – и Рыжегривый замер на полпути.

Равновесие. Что-то стороннее возникает передо львом, вроде как-то вспомнилось. Вроде бы снился ему двуногий, и большой мамонт тоже снился, а они, двуногий и большой мамонт, связаны с маленьким мамонтом, а он,.. это так смутно, так не отчётливо… ему просто хочется есть, он даже приоткрыл пасть, но там, под верхней губой, ещё сохранился тот запах. Он должен догнать Сильную Лапу!

Детёныш затих, вытаращил глазёнки от ужаса, сейчас ноги подкосятся сами собой… Но Рыжегривый уже принял окончательное решение. Он покидает кусты и, покуда подруга ещё видна, ускоренным шагом бросается вслед.

Он, наконец, настигает её. Осторожно хватает лапой, притрагивается. Она по-прежнему идёт не оглядываясь, только замедлила шаг. Он стукает лапой по её задней ноге, но львица не откликается. И тогда лев нетерпеливо кладёт свою громадную лапу ей на спину, понуждая прилечь. Он садится на неё сзади, их тела соприкасаются в нужных местах, и свершается таинство. Сотрясаясь, лев лижет подругу и мяукает в наслаждении, будто львёнок. Огромный лев будто львёнок. Львица рокочет в ответ своим басом, предупреждая, потом вдруг резко оборачивает голову, сверкнули клыки – и довольный лев тут же с рёвом соскакивает. Хватит нежностей, дело сделано. Лев отходит назад, а львица уже катается по траве от восторга. Или просто катается. Рыжегривый задумчиво смотрит по сторонам. Будто бы хочет вспомнить про мамонта, про детёныша. Разве же хочет?.. Не хочет. Некогда. Львица ведь рядом. Его львица. Скоро они соединятся ещё раз, потом ещё и ещё, множество раз до позднего вечера. И ничего им не нужно из бескрайней степи, ни еда, ни питьё, ничего. Им достаточно друг друга.

Сверху следит за ними Белый Стервятник, покачиваясь на распростёртых крыльях. Он раздосадован, почему большой лев не сумел прикончить детёныша мамонта. Кто из клыкастых забредёт теперь в кусты? Все гиены сбежались к двуногим, там шныряют и прячутся, а в кустах ни одной нет. Только лев недалеко. И его подруга. Но от этих толку ещё меньше, чем от жадных гиен. Стервятник – умная птица. Ему даже отчасти жаль Рыжегривого. Молодой лев и неопытный. Ни одна толковая львица не станет рожать ему львят посередине зимы.

Так думает Белый Стервятник. Возможно, он прав. Но Рыжегривый опять покрыл самку, и его наслаждение не имеет границ. Миром правит любовь. Даже львы это знают. Не сомневаются двое.

****

Шкуру мамонта растянули на чистой траве, Режущий Бивень вбил по краям деревянные колышки, Чёрная Ива и вдова Крикливого Селезня соскребают со шкуры остатки мяса и жира, а также мездру, потом они промажут чистую шкуру смолой-живицей и станут отбивать для мягкости. Режущий Бивень тем временем надул огромный мочевой пузырь и подвесил для просушки. Получится прекрасный вместительный сосуд для воды. Но это ещё не всё. Режущий Бивень должен почистить целую гору сухожилий и с помощью женщин вытянуть жилы. Он протрёт их золой и скрутит в моток. Ремешки и бечёвки всегда пригодятся. Последнее, что останется сделать охотнику, это отсортировать пригодные кости и, если будет желание, разбить их на нужные куски, годные для различных инструментов. И тогда от гигантского мамонта останутся только скромные кучки отходов, которые тут же подчистят гиены, как только люди уйдут.

К полудню люди собираются возле костров. Торопиться больше некуда, теперь можно поесть до отвала. Огромные куски мяса шипят на раскалённых плоских камнях, брызгая соком, у людей давно текут слюнки. Самые нетерпеливые уже хватают полусырое лакомство и, не морщась, жуют. После них никто уже не может устоять, для каждого поджаривается отборный кусочек, животы вздуются у всех.

После обильной еды наевшиеся отходят подальше от дыма костров и валятся на спину. Двигаться больше нет сил, почему бы не поваляться на ласковом солнышке?

Режущий Бивень смотрит в небо. Стервятник кружит высоко-высоко, его еле узнать, но это он, его крылья. Пониже носится с сердитым клёкотом пара коршунов, не могут, бедолаги, спокойно глядеть на людское обжорство, когда собственные желудки пусты. Но каждому – своё. Когда люди уйдут отсюда, кое-что перепадёт и коршунам. Нечего так суетиться.

Режущему Бивню вспоминается ночной сон. Тревожный был сон. Оттого сейчас осталась тяжесть на душе, а не только в желудке. Приходил какой-то предок в белых-белых одеждах, как давешний лебедь. Как давешняя лебедь, которую убили лиса с Кривым Хребтом. Нехороший был сон. Что-то он предвещает дурное. Но трудно разгадать. Предок был весь белый: голова, волосы – весь. Грудь подпоясана сверкающим поясом, глаза блистают огнём, а в простёртой руке держит звёзды. Предок что-то изрекал, кажется, предлагал ему дунуть, но слова предка грохотали так нестерпимо, словно рушились горы. Режущий Бивень не вытерпел грохота – и проснулся. Ему надо бы знать, что всё это значит, но как теперь узнаешь? Не к шаману же вновь обращаться, - Режущий Бивень сразу морщится при одной только мысли об этом. Может, снова придёт белый предок, тогда он спросит его напрямую во сне. Куда ему дуть и зачем? Если получится спросить…

Далеко над лесом роятся тяжёлые облака. Пока ещё светлые и ленивые. Но за ночь они набрякнут чернотой. К утру погода изменится. Однако у людей достаточно мяса и тёплых шкур против любых облаков или туч.

Девушки, прихлопывая в ладоши, запели песню. О том, какое хорошее лето, и как люди ему благодарны. О том, что и осень будет хорошей, и люди тоже её поблагодарят. У девушек чистые голоса, наверное, они специально не ели много, готовились петь. Гудящий Рог, молодой охотник, дудит на камышовой дуде певуньям в лад. Мальчишки вскочили в круг и притопывают ногами, замужние женщины одна за другой присоединяются к поющим. Поёт и Чёрная Ива, Режущий Бивень даже слышит отдельно её высокий голос. Весь временный лагерь наполнился песней.

Последними поддаются охотники. Они сменяют мальчишек, и начинается настоящий Охотничий танец. Медвежий Коготь, прижав руку к носу, становится мамонтом, остальные его атакуют. И вскоре поражённый мамонт падает на колени, а охотники дружно добивают раненого. Танцоры неистово топают в тесном кругу, их голые спины взмокли от пота. Выскочил новый мамонт, Львиный Хвост, и охотники ловко расправляются и с этим. Мамонт, которого поразил в глаз Режущий Бивень, не станет участвовать в танце. И сам Режущий Бивень всё так же лежит на траве. Только голову приподнял, следит за празднеством.

Медвежий Коготь обратно вскочил, теперь он танцует охотника. Подпрыгивает с воздушным копьём в руке, искусно метает, попадает в цель. Мускулы на его могучей спине перекатываются буграми, вены на шее вздулись, Медвежий Коготь силён как медведь. И Режущему Бивню уже мерещатся близкие оргии. Медвежий Коготь овладевает его женой, и Чёрная Ива восторженно дёргается. Ведь все женщины только и зарятся на Медвежьего Когтя, их глаза будто прикованы к его ловким движениям в танце. К его выпуклой мощной груди. К его мышцам.

Первая тучка накрыла солнце. Распалённые танцоры не обращают внимания на небесные выкрутасы, зрители тоже, но Режущий Бивень почувствовал холод в спине. В пояснице. Ему надоело лежать. Лучше он пойдёт осматривать бивни.

Бивней много, очень много. Выбор большой. Прямо глаза разбегаются. Режущий Бивень долго присматривается, а потом берёт самый крайний. Всё равно он ещё не решил, что именно будет делать.

Шаман Еохор неслышно подходит сзади. Угрюмый охотник постукивает кусочком кости по бивню, прислушиваясь к звучанию. Звук ему нравится.

– Режущий Бивень, старуха Проточная Вода жалуется на боли в пояснице. Одолела её Огнея. Сделай болвана болезни!

Режущий Бивень оборачивается к шаману, растерянно смотрит на его голые ноги с татуированными икрами. Ему нечего ответить, кроме правды:

– Нельзя. Охотник спал с женой. Огнея не войдёт в его фигурку, – говорит он, потупясь.

Опять выблеснуло солнце, прямо шаману в глаза, и тот жмурится. Женщины громко поют, охотники пляшут, а шаман… шаман вдруг указывает на девочку. Красивая девочка стоит одна, в стороне, грустная, имя её – Маковый Лепесток. Но что с того? Стоит себе и стоит…

– Солнце прекрасно,.. как Маковый Лепесток, - говорит вдруг шаман. – Много-много Маковых Лепестков. Каждый лучик как Маковый Лепесток. Весь мир в Лепестках, одни Лепестки. Сердце бьётся в груди, кровь, как солнце, горячая, в голове будто брызги от водопада, водопада из маковых лепестков… Вся наша жизнь как этот Лепесток. Наш мир великолепен.

Режущий Бивень ошеломлён шаманской речью. Куда того понесло? На девочку старик зарится. Прямо песню поёт. Непотребство какое. И к чему только клонит Еохор?..

Солнце снова нырнуло, и шаман никуда уже не клонит, а укоризненно качает головой, усмехается:

– Режущий Бивень слишком любвеобильный! Разве не знает обычаев? Можно навлечь неприятности.

– Знает. Всё знает, – отвечает охотник. И вдруг глядит шаману прямо в глаза: – Еохор видел мою жену. Разве можно с такой устоять?

Шаман опять усмехается, даже как бы сплёвывает надменно. И долго молчит, чтобы слова набрали вес.

– Женщина – это немощный сосуд. Режущий Бивень не верит его хорохорству, ничуть не верит. И тогда шаман упреждающе добавляет:

– Если дойдёт до старейшин, вас ведь сурово накажут.

Но Режущий Бивень боится другого:

– Зачем нам нужны Осенние Оргии, а, Еохор? Что думают духи об этом безумии? Может, нам запретить их? Не распылять свою силу?

Усмешка не покидает лица шамана. Он оглядывается по сторонам, словно опасаясь, что их подслушают, потом небрежно «объясняет»:

– Нет ничего более важного, чем другое. Всё нужно делать так, как заведено. Убьёшь лишнего комара – и от такой «мелочи» разразится жестокая буря. – Еохор вдруг замолкает, задумчиво трёт подбородок, будто не верит себе, но потом продолжает: – Мы лишим степь плодородия. Духи не думают. Духам нравятся оргии.

Вопрос исчерпан, шаман собирается уходить, но настойчивый охотник останавливает его:

– Разве Еохор спрашивал духов?

Шаман, недовольно кашлянув в кулак, присаживается на кучу бивней. Режущий Бивень, немного поколебавшись для приличия, пристраивается рядом, и воцаряется долгое молчание. Еохор поглядывает на собирающиеся на небе тучи, прислушивается к топоту танцующих. Теперь они танцуют пляску Лошади, Львиный Хвост стал лошадью, прицепив сзади к штанам ветку.

– Осень будет короткой и бурной, – говорит вдруг шаман и глядит так значительно, будто это и есть ответ на вопрос. Но подобный «ответ» Режущий Бивень, пожалуй, и сам сумел бы раздобыть, потому в его взгляде сквозит недоверие. И тогда Еохор разражается длинной речью, предварив её коротким смешком.

– Хм… Охотник есть тот, кто охоч. Охотник как ветер – разве можно его привязать? Бегающий по древесным стволам вверх и вниз юркий поползень обмазывает глиной вход дупла, в котором поселяется. Дети, подражая ему, иногда тоже обмазывают глиной свои игрушечные чумы, в которых поселяют разные палочки. Дети ещё не подозревают, что земля не может быть сразу со всех сторон, потому что тогда это будет могила, а не жилище. У зверей и у птиц сильные проливают кровь слабых, принося её в жертву, прежде чем изольют семя. У людей охотники не сражаются из-за женщин. У людей женщины сами приносят жертву каждую луну. У людей женщины – слабые. Ежели уткнёшься в бабский подол, это словно обмажешь жилище глиной. Так никогда не войдёшь в общей танец, если станешь излишне заглядываться на женщину. Её дело – земля, а не танец. Когда человек целый, когда он в равновесии, тогда мир сияет. А когда мир сияет, разве можно думать о дележе женщин? Режущий Бивень попался! Он слаб. Его мир перестал сиять. Об этом надо болезновать, только об этом. Не бабиться!.. Женщине нужно одно: родить ребёнка и накормить. Много еды, крепкий чум… что скажут духи про такую жизнь?..

Режущий Бивень вдруг вскакивает. Всё равно он не согласен. Никак. Он едва не кричит:

– Но ведь все звери так живут, все наши братья. Пчёлы… - он хочет что-то досказать, но гневный взгляд шамана его осекает. Не может он перечить. А на лице Еохора опять появилась усмешка. Шаман вновь будто сплёвывает:

– Тогда рождайся пчелой, Жалящий Бивень! Собирай мёд – и дожидайся медведя…

– Но ведь это же непотребство! - не может угомониться Режущий Бивень.

– Какое такое непотребство? – не понимает шаман.

– Ну как?.. Мухоморы едят, мочу пьют, совокупляются все со всеми… Непотребство!

Шаман, кажется, злится:

– Непотребство, это если так сделать сейчас. А на оргиях можно. Он глядит снизу в упор на Режущего Бивня, видит насквозь его несогласие и добавляет:

– Вот солнце сейчас стоит высоко, жара несусветная. Но это нормально. Однако если посреди зимы солнце опять поднимется высоко и наступит жара – вот это и есть непотребство. Если люди станут подавать пример, солнце тоже может так поступить.

Но Режущий Бивень качает головой. Не соглашается. Не понимает.

– Духам нравятся оргии, – Еохор возвращается к старому, – Это как пища для них, как еда, которой они лишены. Но на оргиях духи входят в людей и как бы едят, наслаждаются. И совокупляются тоже.

– Так это духи глотают мухоморы и после пьют мочу? - усмехается Режущий Бивень.

Шаман тоже усмехается в ответ:

– Режущий Бивень как будто не знает: моча принявшего мухомор вбирает в себя дух мухомора, - потом Еохор вдруг показывает рукою на степь.

– Вот степь (он обводит широким жестом степной простор). Там растут разные травы: и ковыль, и полынь, и типчак, и осока, и другие ещё растут. Рожь, например. И то, что нравится осоке, то может совсем не нравиться ржи. А у Режущего Бивня есть голова, есть печень, есть сердце, есть желудок, есть детородный орган. Кому из них не нравятся оргии? Разве всех их слышит Режущий Бивень или кого-то вообще не желает слушать? Когда человек съест мухомор, дух мухомора тогда ему покажет, кто кого слушает и кому запрещает желать. Тогда можно скинуть всякий запрет. Иначе ведь запрет однажды скинется сам. Болезнью скинется или несуразным поступком. Разве Режущий Бивень не сделал уже несуразных поступков?

Шаман глядит испытующе, и Режущий Бивень сразу же побледнел, понятно ему, на что намекает шаман, конечно, понятно: вспомнил-таки про фигурку, но – всё равно «но», не согласен Режущий Бивень, никак не согласен. Еохор озирается по сторонам, словно ещё что-то ищет, что-то или кого-то, что-то замечает,.. обычную палку. Он, деланно покряхтывая, встаёт, идёт за палкой, заодно подбирает два камня. Потом ставит палку поперёк лежащего на земле бивня, посередине, устанавливает на оба конца палки по камню. Палка начинает шататься, вот-вот упадёт, но всё же удивительным образом держится. Очень ловко шаман её установил.

– Это есть справедливость, - поясняет шаман. – Равновесие. Один камушек – мужская сила, другой – женская. Попробуй, сдвинь один к другому. Что будет?

Режущий Бивень знает, что будет, понятно и так. Не удержится палка, опрокинется, свалится на землю вместе с камнями. Прав шаман, он это чувствует, что прав, потому садится – и всё равно возражает:

– А ежели сдвинуть поближе оба камня сразу, так ведь можно…

Нет, он сам не верит себе, своим же словам, и шаман это чувствует. Качает головой и говорит сверху назидательным тоном, как ребёнку:

– Наверное, можно. Только ни мне, ни тебе не дано этого сделать. Всё должно оставаться как есть. Иначе мир тронется.

«Что с того? Пускай трогается!» – хочет крикнуть Режущий Бивень. Хочет, но не кричит. Еохор, похоже, и так его слышит. Опять качает головой:

– Глупец, не ведает, что творит!

Еохор напуган, делает вид, что напуган, как делал вид, что кряхтит, усталым прикидывается, стариком.. или вправду напуган… Шаман уходит, а Режущий Бивень остаётся, чтобы возмущаться самому себе. Что он такого особого «натворил»? Как может мир стронуться? Великий лёд вернётся что ли? В его животе тяжко сгрудился неприятный осадок. Всё равно ему непонятно. Всё равно он против оргий. Но шаман в чём-то прав, хоть и мудрёно тот выражается. Другого пути, действительно, нет. Ему, скрепя сердце, придётся участвовать в общем празднике. И отпустить Чёрную Иву.

А шаман, медленно отойдя на несколько шагов, вдруг оборачивается. Он ещё не всё высказал. У него за пазухой тоже вопрос:

– Белый дух не приходил к Режущему Бивню?

– Приходил, – омертвелые губы послушно отвечают сами, как может он соврать?..

– Вот видишь, – криво усмехается шаман. – Ежли каждый захочет танцевать свой отдельный танец, тогда наш общий танец расколется на куски. Как брошенный с высоты большой камень… Как высь-камень, который изредка падает с неба… Что поведал Простёрший Десницу?.. Молчишь?

Режущий Бивень действительно молчит. Потому что все слова вышли. Потому что нечто внутри него сжалось, так сильно, что уже не разъять. Ни за что не разъять. Ни за что.

Шаман, смерив презрительным взглядом бледные губы охотника, вдруг испускает ветер из задницы и хохочет. Долго хохочет. А потом уходит окончательно.

Режущий Бивень садится на землю. Ноги не держат его.

Духам «нравятся оргии». А шаману нравится Маковый Лепесток. Девочка Маковый Лепесток! Де-воч-ка!

Он думает о чём-то ещё, что-то злое, рассерженное, что-то внутри него думает, а он сам… где он сам? Кажется, ищет глазами эту самую девочку. Но находит старуху. Старуха Утка опять глядит на него, толстая, жирная, он поймал этот взгляд, её веки оплыли, глазки кажутся поросячьими, старая дряхлая кабаниха, еле ходит по этой земле, еле ноги переставляет, живот свисает почти до колен, не танцует со всеми, как такой танцевать – сразу ветер испустит. (Как тот шаман!) Не танцует, глядит на него. И он тоже глядит в ответ. И даже вдруг улыбается. Прав он, конечно же прав! Он возьмёт Утку на оргиях. Выпьет мочи и возьмёт. Пускай будет по-ихнему. Пускай будет. Пускай подавятся…

****

След детёныша вёл в кустарник, в самую чащобу. Детёныш торопился, от кого-то убегая, и на нижних колючих ветках часто попадались длинные спутанные нити шерсти мамонтёнка.

Мамонт – плохой следопыт, нет у него такого опыта, не приходилось раньше выслеживать. Разве что большие деревья может он выследить да зелёную траву. Но те не оставляют следов внизу, тех надо учуять поверху, а тут мамонту пришлось уткнуться хоботом в землю и нюхать, нюхать, нюхать. Даже пихать хобот в рот, чтоб лучше чуять. Нужда заставит. Ведь он умеет выслеживать воду, когда та уходит под землю и прячется на глубине. Детёныш тоже куда-то ушёл и спрятался от него. Не откликается на зовы, как должны делать мамонты, чтобы их легко могли отыскать. Но детёныш затаился, подобно воде под землёй в сильную засуху. Но воду мамонт уже нашёл, очень много воды. Найдёт и детёныша. Он знал, что найдёт. Ни за что не отступит. Он взял след и упорно двигался по этому следу, не взирая на любые препятствия.

Вскоре след детёныша пересекли следы большого медведя. Хищник остановился и долго обнюхивал отпечатки ног малыша, а потом двинулся следом. Двойной Лоб, обнаружив погоню за детёнышем, яростно затрубил, грозя страшными карами невидимому врагу, и стремительно бросился вперёд, тараня кусты и украшая их теперь уже длинной шерстью со своих боков. Однако спешка сбила его со следа. Было заметно, что по кустарнику шныряли куропатки, и сейчас где-то неподалёку кудахтавшие, также витал запах поднимавшегося от реки хорошо напившегося тяжёлого кабана, ещё лисица недавно шмыгнула под пологом веток в погоне за юрким зайцем, оставил пучок острых иголок крохотный ушастый ёжик, проползла, извиваясь, степная гадюка – все оставляли после себя отметины на земле и на ветках, но след детёныша исчез. Также как и след преследовавшего его медведя.

Двойной Лоб отчаянно трубил, задирая исцарапанный хобот, в надежде услышать слабый ответ – но только напуганные птицы стайками вспархивали с веток, да невозмутимо стрекотали кузнечики на редких прогалинах. Мамонту надоело сражаться с кустами, он выбрался на стрекочущую полянку и внезапно поймал обратно свежий запах медведя. Запах однако изменился, появилась какая-то примесь; Двойной Лоб до рези напрягал свои маленькие красноватые глаза, пытаясь тщательно разглядеть отпечатки когтистых лап в траве. И в нём вдруг открылось какое-то новое чувство. Охотничье. Его опасения подтверждались. Медведь ступал глубже, чем прежде, косолапый отяжелел.

Мамонт ринулся назад по медвежьему следу, и вскоре его хобот наполнился мерзким запахом крови и голой плоти. Рыжая лисица вертелась возле объеденного трупа кабана. Густой кустарник мешал заметить поживу всевидящим стервятникам.

Двойной Лоб прогнал лисицу и старательно обнюхал труп. Кабан не имел отношения к пропавшему мамонтёнку, но запах смерти всегда интригует, в нём что-то присутствует завораживающее. Ведь так будет со всеми, так уже стало с бывшим стадом Двойного Лба, и его последний взрослый представитель теперь изучал смерть кабана. Ничего в ней не было особенного. Красное мясо, противный запах, застывшая кровь и неподвижность. И тучи жужжащих мух. Кабан когда-то был сильным, его острые клыки глубоко рыли землю и сдирали кору с деревьев не хуже, чем бивни мамонта. Но крепкие медвежьи лапы свернули кабану шею, а острые медвежьи зубы выели бок и плечо.

Вернувшийся с водопоя медведь почтительно остановился поодаль и недоумённо глазел на любопытного гиганта сквозь частые прорехи серо-зелёного занавеса. Его тёмные невыразительные глаза сливались с бурой шкурой, и мамонт не замечал неподвижного хищника. Он охранял кабана. Ведь тот такой маленький, даже меньше пропавшего детёныша, и к тому же окровавленный. Мухи роятся над ним. Злобные мухи! Двойной Лоб махал хоботом, разгоняя мух, ему было жарко, как всегда, очень жарко, его не слишком большие уши активно обмахивали огромную голову, но жаркий воздух застревал в окружающих кустах так же, как в его длинной шерсти, и не мог рассеяться. И тогда мамонт захотел пить, труп кабана перестал его удерживать, потому что пить он хотел сильнее. Он двинулся к реке и сердито заревел, неожиданно почуяв затаившегося медведя. Тот бросился прочь, с треском ломая кусты, а довольный мамонт не стал отвлекаться на преследование беглеца.

Напившись, Двойной Лоб вернулся назад. Солнце уже опускалось, ныряя в редкие облака, медведь доедал свою добычу. Громким рёвом мамонт согнал разбухшего медведя и обратно обнюхал труп кабана. Мяса на нём поубавилось, мясной кабаний запах смешался со свежим запахом едока. Но детёнышем мамонта здесь, как и прежде, не пахло, потому Двойной Лоб не стал на этот раз задерживаться. Он пошёл дальше, проламываясь через кустарники, и всё время пытался учуять следы Рваного Уха. Но ничего похожего не было. А кусты, наконец, расступились, и привычное степное раздолье приободрило уставшего зверя.

Два больших хищника валялись в траве. Огромный гривастый лев с поперечными тёмными полосами на блестящей песочной шкуре и полностью жёлтая львица. От них тянуло любовью, но львы всегда остаются львами, и Двойной Лоб, как ни тяжело ему было самому, выставив бивни, бросился в атаку. Львица вскочила сразу, а лев сначала ощерил внушительные клыки, но тоже поднялся и затрусил вслед за подругой. Мамонт не стал их преследовать, а лишь победно затрубил.

Он повернул обратно по следам львов. Он хотел убедиться, что пропитанные любовью следы не пересекались с утерянным следом детёныша. Он шёл вдоль кустов, принюхиваясь к жёсткой траве, низкое солнце садилось, близилась ночь, и надежда встретить Рваное Ухо иссякала с каждым измученным шагом. Но он не мог остановиться. Одному ему нечего было делать тут. Просто нечего, нет, нет и нет! Степь должна была уяснить, не смела больше отмалчиваться, мамонт знал, что истопчет её, но добьётся ответа. Не отступит. И, наконец, блеклый запах детёныша всё же почудился, разбавленный удушливым привкусом крови.

****

Пятнистому Демону снился двуногий. Тот самый двуногий, который учил молодёжь, как охотиться на лошадей. У двуногого вместо рук извивались гадюки и злобно шипели. Не нравился ей этот двуногий. Не нравились шипящие гадюки. Подальше от них надо держаться. Поближе к другому двуногому. Который дал мяса. Гиена и впрямь переместилась в своём сне и увидела теперь того самого старика. Но он не хотел дать ей мяса. Он собирал белые катыши её помёта и что-то ими рисовал на своей груди. Получались белые линии. Это не было интересно гиене. Гиена проснулась.

Пятнистый Демон вылезла из норы, привлечённая странным шумом. Несколько гиен из её стаи толпились вокруг лежащей товарки. Лежащая не шевелилась.

Круг гиен расступился перед своим вожаком, и Пятнистый Демон обнюхала неподвижную. От той пахло смертью и ещё сильнее волками. Следы волчьих укусов покрывали всё тело, от морды до кончиков лап. Бедняге изрядно досталось.

Гиены не слишком охотно едят своих. Пятнистый Демон этого делать не стала, остальные тоже пока что не смели, ожидая примера со стороны вожака. А вожак куда больше испытывала жажду, нежели голод. Она отправилась на водопой.

Ещё не смеркалось, но тени уже носились длинные и солнце начинало приглядываться к месту ночлега далеко-далеко за кустами, через которые пролегал путь к реке. Три подчинённых гиены, как обычно, увязались за вожаком, и Пятнистый Демон привычно чувствовала себя уверенной в своих силах. Однако она вроде бы была какая-то рассеянная. Вроде что-то не так с нею происходило. Как-то дежурно она ко всему присматривалась и принюхивалась, просто по привычке. А где-то в тени, в тени её взгляда, в тени её нюха и слуха, там тоже что-то происходило. И она как будто хотела попасть в эту мощную тень, как будто бы там было интереснее, там разворачивалось нечто грандиозное, нечто такое, на чём ей хотелось сосредоточиться, но она не могла. Потому что она шла к реке, чтоб напиться, потому что была вожаком, потому что за нею шли трое.

Неожиданно им попались следы двуногих. Гиены сразу же поняли, что двуногие не охотились, просто шли за водой, самки двуногих шли за водой, и одна из них была совсем старая, как и тот самый старик, которого Пятнистый Демон уже знала. Пятнистый Демон снова обнюхала следы старухи и догадалась, что эта старуха – жена старика. Тогда Пятнистый Демон задрала заднюю лапу и помочилась на человечьи следы. А потом и вовсе облегчила живот, оставив целую кучу белых катышей. Остальные гиены молча глядели на своего вожака, как бы не понимая, словно хотели спросить: разве ж это львиные следы? зачем их перемечать? Но Пятнистый Демон всё равно ничего не могла им ответить. Просто вспомнился сон. Но она уже закончила своё и двинулась дальше. Остальные сразу же побежали за ней.

У самой реки они наткнулись на медведя. Косолапый обильно поел, его туго набитый живот вызывал зависть. Медведь не выглядел ни больным, ни увечным, связываться не имело смысла. Медведь теперь раскапывал корешки ивы, от которых у медведей гудит голова, и они будто пляшут тогда. Медведь желал поплясать, но гиены плясать не хотели. Постояв развёрнутым фронтом и покивав мордами перед сытым соперником, четвёрка направилась прямо к воде. Однако, напившись, Пятнистый Демон вернулась к месту случайной встречи и понеслась со своим маленьким отрядом туда, откуда пришёл тяжёлый медвежий след.

Они легко нашли останки кабана. Вожак по праву первой схватила лучший кусок, целую заднюю ногу, и с добычей в зубах удалилась в кусты, оставив своих спутниц драться между собой за жалкие крохи от чужого пиршества.

Необходимо было отбежать подальше. Пятнистый Демон не сомневалась, что голодная свита скоро станет её преследовать, а всегда лучше обедать в спокойных условиях.

Но никто её не тревожил. Грызня вдалеке продолжалась, визги и завывания иногда достигали всегда настороженных ушей Пятнистого Демона. Она умяла добычу, разгрызла в порошок даже кости и проглотила. Желудок её заполнился до отказа, она уже подумывала вновь направиться на водопой, но её бдительный нос уловил слабый запах крови.

Как ни сыта гиена, однако запах крови – это святое. Развернув морду в нужном направлении, раскрыв сытую пасть и пресыщено капая слюной, Пятнистый Демон затрусила на разведку.

Вскоре запах сделался отчётливее. Кровь принадлежала детёнышу мамонта, но её натекло немного, детёныш, похоже, ещё оставался живым, взрослых рядом с ним не было. Мясо мамонта очень вкусное, тем более, мясо детёныша мамонта; Пятнистый Демон заторопилась.

Мамонтёнок запутался в колючем кустарнике. Кажется, он выбился из сил и уснул. Его густая шерсть была сильно изодрана ветками, во многих местах до крови.

Пятнистый Демон сначала описала изучающий круг. К детёнышу не так-то просто подступиться. Со вздувшимся животом соваться в самую гущу колючих кустов не очень хотелось, единственным местом, к которому гиена могла подобраться беспрепятственно, оказался короткий, словно обрубленный, хвостик детёныша. И она цапнула этот хвостик, откусила небрежным движением челюстей, и очнувшийся детёныш завизжал от боли, возбуждая аппетит.

Пятнистый Демон не спеша сжевала хвостик. Мяса в нём только для запаху, одна шёрстка, но гиена способна съесть всё, даже сытая. Детёныш кричал и дёргался, пытался брыкаться с кустами, с его копчика сочилась алая кровь. Гиена преспокойно наблюдала за мучениями жертвы. Ведь когда мамонтёнок совсем выбьется из сил, она сможет легко откусывать живое тёплое мясо там, где ей больше понравится. Пока её привлекал мускулистый хоботок.

Пятнистый Демон прилегла. Не просто прилегла, а очень расчётливо. Слабый вечерний ветерок дул как раз ей в спину и дальше, прямо на мамонтёнка. Густое облако её сытого запаха окутало детёныша и работало вместо неё. Детёныш не мог развернуться, не мог увидеть, но плотный запах сзади приводил его в ужас. Вот-вот хрупкое сердце не выдержит, лопнет от страха. Гиена знала, что вполне может лопнуть, бывало такое, и даже не раз. Некуда было ей торопиться. Оставалось ждать.

Однако её подвёл жалостливый ветер. Сначала совсем перестал дуть, а потом сменил направление и задул по-другому, вдоль линии кустов, между гиеной и её жертвой.

Она недовольно понюхала ветер, чтобы понять, что с тем случилось, почему тот противится и не хочет дружить с гиеной. Оказалось, что ветер стал другим. Осенним. Ветер обещал к утру сильный дождь. Но до утра гиена успеет расправиться с маленьким мамонтом, она не сомневалась. Наевшись, вернётся к логову и встретит осенний дождь сытой, в тёплой норе.

Пятнистый Демон нехотя поднялась. По-любому ей надо было лезть в кусты, но делать этого не хотелось. Не настолько сильно хотелось, чтобы связываться с колючками. Решение пришло другое. Она подала голос, протяжно хихикающе завыла, что видит добычу. Чуть было успокоившийся мамонтёнок снова забился от ужаса, кусты ещё сильней затрещали – дело скоро будет завершено, у гиены не было причин беспокоиться. Она снова легла.

Совсем рядом подала голоса свита. Призыв вожака и визги детёныша завлекли подкрепление. Пятнистый Демон ничуть не расстроилась, её законный хоботок всё равно никто не посмеет оспорить, она даже позволит подмоге выволочь добычу из кустов, к чему ей, сытой, царапаться. Гиена поднялась на лапы, царственно задрала метёлку хвоста и спокойно дожидалась своих.

Но внезапно прекрасный план рухнул. Голодные завывания спешащих помощниц сменились пронзительным стоном. Кусты затрещали так сильно, словно по ним пронёсся ураган. Одна из гиен предсмертно хрипела, две другие ужасно визжали.

На них напал взрослый мамонт.

****

К утру начался дождь. Чёрное небо не собиралось светлеть, ветер завыл не хуже полчища гиен, гнул деревья, срывая охапками листья, ломал ветки кустов и вырывал с корнем засохшие травы.

Люди загодя, ещё с вечера, соорудили прочные навесы для себя и для заготовляемого мяса, и теперь сбились плотными кучками под защитой мамонтовых шкур, пережидая непогоду.

Чёрная Ива, умыв струями дождя лицо, из потайного кармана на своём коротком платье достала маленькую пудреницу из черепахового панциря. В её руке маленький лоскуток кожи, она опускает его в пудреницу, а затем подносит к шее и втирает в неё при помощи лоскутка порошок из ароматных семян трав вперемешку с жиром медведицы. Приятный запах привлекает внимание окружающих, женщины разом лезут по своим загашникам, а мужчины заводят серьёзную речь о ближайших охотничьих планах. Совсем скоро они выступают в поход. В трёх переходах вверх по реке в неё впадает мелкий приток, в который заходят таймени. Лучшего места для ловли и битья рыбы трудно сыскать, медведи пускай потеснятся.

Режущему Бивню по такому случаю нужно сделать новую острогу. Но вылезать под дождь он, конечно, не станет. Дела подождут.

Гудящий Рог задудел Песню Дождя. Теперь две песни дождя. Сверху стук крупных капель по шкурам, свист ветра – и переливы дуды. Крепкий Дуб мастерит гусли. По всей длине рябинового бруска заранее продолбил отверстие, посередине сделал углубление. А на конце бруска вбил пять колышков. Теперь к каждому колышку поочерёдно привязывает по жиле. Все жилы проходят над углублением и закрепляются на другом конце деревяшки. Несколько девушек придирчиво следят за работой мастера. Ведь опробовать инструмент он, наверняка, доверит одной из них.

Медвежий Коготь растирает в каменной ступке ядовитые корешки. Готовит подарок Пятнистому Демону. Двое подростков внимательно наблюдают за его действиями.

Зелёная Саранча, молодая мать, кормит грудью своего малыша, баюкает, рассказывая сказку о гиене. Режущий Бивень вдруг замечает, что давно уже прислушивается к ласковым словам молодой женщины.

«Одна бабушка не могла ходить и лежала в чуме. Её сыновья ушли на охоту и не опустили полог, чтобы солнце погрело кости их старой матери. Перед входом в чум горел костёр, но к вечеру огонь погас. Сыновья задержались на охоте, потому ночью бабушка осталась одна в открытом чуме, и гиена её унюхала. Она вошла в чум, ведь костёр погас, и схватила бабушку. Пятнистая потащила её к своему логову. Но умная бабушка сдёрнула одежду и набросила на морду гиене, чтобы та ослепла. Мерзавка врезалась головой в большой камень и сдохла. А бабушка из её мяса поджарила себе ужин».

Зелёная Саранча умолкла. Младенец уснул на её груди, не выпуская соска изо рта. Никакой шум его не разбудит, когда у матери хорошее молоко. А Режущий Бивень думает теперь о гиенах. И о других зверях тоже. У кого из них научились люди своим разнузданным оргиям?

Ясно, что не у гиен. И не у волков, у которых никто, кроме вождя, не смеет и глянуть на вождиху. Только вождь и вождиха выводят потомство, а все прочие волки им помогают. И у львов один лев является мужем всех львиц его стаи, никаких оргий у львов не бывает. У лошадей у каждого жеребца свои жёны, он их защищает и не уступит без боя, как и олень или зубр. Даже прекрасный белый лебедь может заклевать другого лебедя за свою жену. Но тогда кто из зверей устраивает оргии? Может быть, разве что шустрые кролики? «Тьфу!» – Режущий Бивень только сплёвывает перед собой, ведь даже у кроликов, о которых охотнику и думать постыдно, даже у короткоухих не бывает никаких оргий. Лишь у людей.

Но что толку попусту думать! Режущему Бивню нечем заняться. Другие охотники оживлённо беседуют, а ему вовсе не хочется рассуждать о путине, после которой как раз и справляют нелепые оргии. Ему надоело обходить слово «таймень», говорить «красные братья» или «медвежья пожива», чтобы не выдать злым духам охотничьих планов. Под соседним навесом совсем другие разговоры, и Режущий Бивень переходит туда. Чёрная Ива даже не глянула ему вслед. Занята своей пудрой.

Режущий Бивень вдруг вспомнил о фигурке, которую оставил в лесу. Собирался ведь проведать, да не проведал, забыл. А теперь вот ему интересно, почему же шаман ни разу не спросил про ту фигурку. Неужто не догадывается? Велел ведь бросить в огонь. Похоже, и впрямь не догадывается, что охотник не сделал, как тот велел. Не всё, значит, знает шаман. Отнюдь не всё. И про то, что «духам нравятся оргии» тоже мог сказать просто так. Темнит Еохор. Сильно темнит. Про сны что-то там говорил, про Простирающего Десницу. Да, снился Режущему Бивню какой-то предок. Ну и что? Что от этого изменилось? Ничего ведь не изменилось. Ничего.

Однако со снами что-то не так. Раньше снились спокойные сны и понятные. А теперь?.. Режущий Бивень не понимает: ведь он же счастлив, ведь он так любит жену – но что хотят втолковать ему сны, что им надо? Он вспоминает самый последний странный сон и сразу же морщится, будто от боли. Он дул. Дул в одну сторону, потом дул в другую. Потом опять в одну. И снова в одну. Он знал, что нужно дуть в разные стороны, повсюду – но дул только в одну. В одну и в одну. И вдруг увидел девушку, столь прекрасную, что даже сквозь сон почувствовал слёзы у себя на щеках. Слёзы восторга. «Дуешь и дуешь, – сказала девушка. – Что-то выдуешь, Но-А? Сильный выдуешь ветер». Она улыбалась неотразимой улыбкой, он хотел глядеть на неё бесконечно, но всё вдруг исчезло, остался туман. И сейчас в его мыслях тоже туман. Наверняка, девушка эта была душой Чёрной Ивы, такая прекрасная, такая светящаяся, наверняка… только она назвала его странным именем… он запомнил. Наверное, так назовут они сына. Хотя, не слышал он ни разу таких чудных имён. Наверное, так звали какого-то дальнего предка, и тот желает теперь вернуться через его будущего сына. Наверное.

Под соседним навесом старейшина Бурый Лис как раз ведёт речь о далёких предках. Его седой голос звучит торжественно, словно он говорит на сходбище рода, хотя его слушает, в основном, молодёжь. И – теперь – Режущий Бивень тоже.

«Давным-давно, – повествует Бурый Лис, – наша земля была скована крепкими льдами. Тогда не было лета. Длинная студёная зима сменялась короткой весной, которая быстро перетекала в осень. Все животные одевались в тёплые шкуры, как у нынешних мамонтов и единорогов, даже ещё теплее. Люди тоже тогда были другими. Снежные люди. Обросшие волосами, могучие, с суровыми бородатыми лицами даже у женщин. Ибо женщины тоже охотились. Они жили раздельно, мужчины и женщины, сходясь только на оргиях. (И здесь эти оргии! Режущий Бивень слегка морщится, но всё равно почтительно слушает дальше.) Они жили в пещерах вместе с огромными медведями, приносили жертвы медведям и сами могли превращаться в медведей. Они все являлись шаманами, у них не было не-шаманов, любой мог путешествовать по трём мирам и командовать добрыми духами. Они мало говорили по-людски. Зато они знали языки всех зверей и всех птиц, могли шипеть как ползучие гады и стрекотать как кузнечики. Не было равных им в магии. Любого зверя могли одолеть они хитростью. Это они создали первые ловушки для мамонтов и других четвероногих гигантов. Они знали, как заманить в ловушку любого. Духи учили их. Они понимали растения, видели с одного взгляда, съедобно оно или ядовито. От них и у нас эти знания, что не утеряно. В самый разгар лютой зимы, когда добыча совсем исчезала, и даже колдовство её больше не завлекало, тогда Снежные люди ложились в долгую спячку, подобно братьям-медведям, которые их научили этой премудрости. Они сворачивались калачиком, как плод в утробе матери, они и становились таким плодом в утробе Матери Земли. Засыпая, они отправлялись в Нижний мир. Ведь там как раз лето, когда в нашем мире зима. Там они жили с душами предков и душами разных зверей и птиц, там научались всему, что потом перешло от них к нам. А к весне они просыпались, возвращаясь в Срединный мир. Одна женщина Снежного племени по имени Белая Лиса понесла от громадного медведя – так родился давным-давно основатель нашего главного рода Медведя. Потому мы всегда поклоняемся косолапым, а также чтим наших предков волосатых Снежных людей. И если выпадет тяжкая доля кому-то из нас, предок Медведь может прийти в его сне и дать дельный совет, может защитить от врага и охранить от беды. Нам нельзя никогда забывать наших предков. Огромный Медведь в наших снах – это животное Силы, посланец Великого Духа».

Режущий Бивень не раз уже слышал такую историю. Её рассказывают при посвящении мальчиков. Когда-нибудь он перескажет её своему сыну. Только ведь это тоже придумано у людей, как и оргии. Ну как он может поверить, что род Медведя ведёт своё начало от медведя, род Мамонта ведётся от мамонта, а род Щуки – от щуки? Просто когда-то, давным-давно, в незапамятные времена, когда людей было ещё совсем мало, жил охотник по имени Медведь. Жил также охотник по имени Щука. И другой охотник по имени Мамонт. От этих охотников остались дети, от их детей – другие дети. И так пошло дальше и дальше. Поначалу ещё люди помнили, что предком их рода был охотник Медведь или охотник Щука. Но чем больше сменялось поколений, тем больше люди забывали. Помнили только, что предком был Медведь. Или Щука. Или Мамонт. Или Песец. А потом и вовсе стали думать, будто то были четвероногие мамонты и хвостатые щуки. Шаманы, наверное, постарались, чтоб так забыли. И про оргии также должна быть такая же подмена, как только вот разгадать… Вот род шамана, Густая Шерсть, этот род, значит, шерсть породила? Хотя сам шаман объяснит, что был такой давний зверь, весь шерстистый, но вымер давно – так не пора ли и оргиям уже вымирать, как тому сказочному зверю?

Чёрная Ива подсела к мужу. Её аромат сводит с ума. Она подвела свои тонкие брови сурьмой, нежные щёки покрылись румяным глянцем. Её смуглая кожа как клейкие листики, первые листики после зимы… И когда говорят, будто смерть пришла в этот мир рука об руку с женщиной – Режущий Бивень не верит таким разговорам. Если б не было Чёрной Ивы, если б мог он смотреть на один только дождь – он бы мог отказаться от своих глаз, превратиться в крота.

Он глядит по сторонам, отчаянно глядит, как будто что-то ищет. Вот заметил рыжую голову Львиного Хвоста, его лучшего друга, а там дальше сидит второй его друг, Сосновый Корень. У Режущего Бивня опять вспыхивает старая мысль: «Подговорить…» Подговорить других молодых охотников и пойти вместе к старейшинам. Сказать: хватит нам этих оргий! Требуем отменить! Вместе сказать. Дружно вместе.

Но не так всё просто. Режущий Бивень уже сомневается. Львиный Хвост смеётся. Над чужими словами смеётся… или над его думами тоже… Этот рыжий, он же так смотрит на Чёрную Иву, его собственная жена – да разве можно сравнить! – и близко нельзя… Нет, не станет Львиный Хвост вместе с ним говорить. Сам может броситься на Чёрную Иву… И Сосновый Корень тоже. Такой удачливый охотник, обнаружил мамонтов. Все женщины им восторгаются, очень большой будет выбор у Соснового Корня на оргиях. Все пожелают отдаться ему, все… И зачем тогда Сосновому Корню говорить против оргий, зачем?.. Не удастся переубедить ни одного… Никак не получится. Да и шаман не послушает. Сам шаман на девочек смотрит. Как же будут они против оргий?.. Только и ждут. Все. Все как один. Ждут не дождутся. Наверняка. Опустил голову Режущий Бивень. Поник.

Есть, конечно, ещё одна возможность. Забрать Чёрную Иву и уйти вдвоём в степь. Надолго уйти далеко-далеко, покуда не закончатся празднества. Но и такое вряд ли возможно. Такой уход сразу же заметят и посчитают вызовом всему племени. Это как не пойти на общую охоту или как не выйти сражаться за племя с врагом. Скажут, что Режущий Бивень хочет отделиться, так, может, пускай вообще живёт один сам и больше пусть не появляется в стойбище. Нет, - с горечью думает Режущий Бивень, - так нельзя поступить, не получится. Да и Чёрной Иве ещё как достанется, её женщины просто заклюют, а он лишится всех друзей, всякого уважения и… Режущий Бивень вдруг чувствует, как побежала волна по позвоночнику, как похолодело в груди… сердце кольнуло и сжалось… как он скажет такое Чёрной Иве?.. А вдруг та не захочет и слушать, вдруг его на смех поднимет? Даже закрыл ладонью глаза Режущий Бивень и голову опустил. Наверное, со стороны на него уже смотрят. Наверное, думают, что прихворал. Может, и вправду он прихворал. Но как ему вылечиться, как отменить эти оргии, как? Если бы было какое знамение, дурной знак для всего племени, чтобы их убедить, что нельзя устраивать оргии, но где ему взять такой знак, как придумать?.. и кто поверит?

Не знает Режущий Бивень. Не может придумать. Но ведь для него самого знак как раз был. Ведь ему было сказано охранять жену. Значит, что-то случится плохое. Но как на оргиях он охранит? Как? Захворал Режущий Бивень. Сердце болит. Щемит в груди. Не отпускает. Долго теперь не отпустит.

После полудня буйный осенний ветер убежал дальше в степь. И прихватил с собой дождь. К вечеру опять заблистало солнце.

****

Шаман вернулся из Мамонтова становища в своё жилище на закате от стойбища. Давно он тут не был. Несколько дней слонялся средь мяса и возбуждённых людей. И вот, наконец, заготовили люди мамону. Вроде как закончились заботы.

Еохор сел на лежанку из шкур и с шумом выдохнул из себя воздух, будто после большого усилия. Нелёгким выдался этот день для шамана, и, наверное, он выдыхал дневные заботы, отпускал прочь, потому что пора ему спать, встречаться с духами, не по делу встречаться, а просто так. Для себя.

Но, наверное, не весь дневной воздух вышел из его груди. Или обратно вошёл с новым вдохом. Чтобы спать, надо бы лечь, но Еохор почему-то остался сидеть. Дневные события всё ещё его тормошили, не выветривались, не уходили. Оставались внутри. Где-то в голове. У основания. Там, где шея переходит в голову.

Он потёр глаза пальцами. Измучили его люди. Со всех сторон жалобы. Одна жалуется, что муж недостаточно любит, другой просит приворожить, все болеют, у всех невезение – мяса полное стойбище, но у них невезение – и как с этим справиться… Запретов не соблюдают, поститься не хотят. «Зачем?» – говорят. Не понимают. А ведь если не поститься, отяжелеешь, душа не сможет оторваться от тела, не попадёт в горний мир – и утратишь связь с предками, не узришь во сне духов. И как жить тогда наполовину, не ведая о тропах души? Не нужно им это. Тут хотят жить. В тёплом чуме объедаться, в одежде из мягких шкур. Даже мамонт никогда не съест все листья на дереве, никогда не обломает всех веток, не сдерёт всей коры. Потому что и зверь заботится, чтобы дерево не погибло, чтобы дух его не озлобился и не отомстил. А люди не принимают духов в расчёт. Будто одни они на земле. Будто эти призрачные скитания между чумами и есть настоящая жизнь. Но как раз это есть сон. И неправильный сон. Шаман покачал головой в темноте, снова глубоко выдохнул. Не выдыхается. Что-то не так происходит. Не было раньше такого. Ведь он знает. Никак не было. Льды отступили, и люди изнежились. Раньше слабые не выживали, а теперь все выживают и подают голос. Слабых голосов всё больше и больше. У слабых уже перевес. На любом сходбище могут решить теперь слабые в свою пользу. А он должен их защищать. Его выбрали духи и предки. Не сам он себя выбирал. И как ему быть с такими? Что говорить? Скоро слушать не станут. Смеяться начнут. Вот Режущий Бивень хотя бы. Хороший охотник. С виду не слабый как будто. А тоже есть червоточинка. Поди, у всех она есть. И со смертью Чёрного Мамонта он так и не разобрался до конца. Наверное, что-то не так они сделали. Какой-то важный знак пропустили. Какую-то беду из ловушки выпустили… «Сами себе разрешили». Значит, Чёрный Мамонт утаил от людей дурной знак. Но почему? Пренебрёг – и сам же поплатился. Эх, - вздыхает шаман, - теперь уже не узнаешь, как там всё было. Да и что ему до ушедшего. Об оставшихся надо думать. За этих он отвечает, не за ушедших. О какой-то «выпущенной беде» надо бы разузнать. Эх, рано льды отступили. Могли бы остаться. Легче б тогда ему было. Но не так интересно. Нет, - опять качает головой Еохор, - что происходит, то происходит. Делай своё дело – и будь оно, что будет. Что выберут души. А льды не вернутся. Другое случится. Иное. Камень какой-то случится. Камень выпустили из ловушки. А льды уже не вернутся.

Льды отступили не на его памяти, гораздо раньше, но он слышал предания, много преданий. Не было прежде такого. Не могло быть. Жадными люди стали. Жадными и ленивыми. Придумали слово «моё», карманы придумали на одежде… Не хотят отпускать жён на оргии, своих не хотят, чужие пускай приходят. Много еды у людей, просто много еды. И ослабшие души. Идут перемены. Крадутся. Приспосабливаться придётся.

Еохор вдруг настороженно повернул голову. Зря он помянул о жёнах. Тут же вспомнилась и Большая Бобриха, сбила все думы. Шляется где-то его старуха – и пускай шляется дальше. Он её отпускает. Хоть навсегда.

Шаман прислушался. Нет, никто не ковылял к его жилищу, почудилось. Да и не столь торопкие шаги у его ведьмы. Вот если тот паренёк… Шаман покачал головой, усмехнулся. Доконал его этот паренёк. Кроликов, зайцев приносит. Хочет быть знахарем, без призвания, пристаёт, чтобы старый шаман поведал секреты всех трав, какими что лечат. Он и поведал, как есть, а паренёк даже озлобился. Не понимает. Думает, стоит ему изучить разные травы – и всё. Травы ведь только помощники. Если в низине выкопать ямку, туда соберётся вода. Из самой земли соберётся. Так и у человека. Когда у кого в броне яма, дыра – туда проберётся недуг. Из самого же нутра проберётся. Можно сплести из трав ковшик и вычерпать Лихо, только оно ведь опять соберётся, как та вода. Но никак этого не объяснишь. Надо видеть дыру или яму, а этому словами не учат. Нельзя. Невозможно. Изучить – это значит схватить. А чтобы видеть, нельзя хватать. Нужно быть в стороне. От всего в стороне. В тишине и покое. Чтобы видеть, тело должно умереть. А они хотят жить ради тела. Не получается.

Еохор всё-таки лёг. Лучше быстро уснуть, пока нет жены, пока та не вернулась со своих посиделок. Лучше быстро уснуть, чтобы после не притворяться, будто не слышишь упрёков. Женщины все одинаковы. Всё-то им надо чего-то,.. если б они сами ведали, чего… Розог им надо хороших… Разве что розог…

Сон пришёл быстро. Как всегда, быстро. Свист, вытягивание, лёгкий зуд – и полетела душа, понеслась по знакомым местам. Простирающий Десницу уже тут как тут. Сияет в столпе света. И ведёт свои речи. Хотелось бы оглянуться, исчезнуть – никак…

Простирающий Десницу – особенный дух. Чужой. Непокорный. Какой-то телесный. Спесивый. Он похож на человечка с большой головой. И с огромными глазами. Как у двуногой пчелы с длиннопалыми руками. Загребущими руками. На большой голове прозрачная маска, потому этот дух непробиваем. За ним стоит сила. Столп света. Людские намерения. С таким не совладать. Приходится слушать.

Простирающий Десницу говорит, что у людей есть два глаза, два уха, две руки, две ноги, две ноздри – совсем как у самого Простирающего Десницу, только маски у людей нет. Но тоже будет. «Правое – доброе, левое – злое», – говорит чужой дух. – «Любовь есть добро, а смерть – это зло. Пусть люди знают. Пора им познать!»

Чужой дух отступил. Внизу стелется степь. Блестящие травы, кусты, деревья, река. По степи мчится лошадь, а за ней гонится лев. Душа шамана наблюдает за этой погоней и знает: лев сейчас догонит лошадь и убьёт, чтобы съесть. Чтобы любить своих львиц. И ещё душа знает, что если лев не догонит, тогда тот умрёт, тогда лошадь будет любить. Душа это знает, но для неё нет никакой разницы, ведь она выше, не там, она только взирает, какой из нескольких её длинных пальцев якобы умрёт, а какой якобы останется любить. Где же добро тут? И где же тут зло?

А внизу уже буря. Крушит, ломает. Душа опять знает, что буря не успокоится, покуда не заберёт чью-то жизнь – такова любовь бури, но для души никакой разницы. Её не касается. Ещё один палец якобы умрёт. Душа смеётся. Её не касается жадность, у тел только жадность, ни добро и ни зло. Они едят смерть. Палец ест палец, чтобы стать пальцем. Это работа, но есть приключение, то, что свыше, – как раз на это глядит душа сверху, на то, где была, и её не касается.

Простирающий Десницу снова тут. Сверкает огромными очами, будто молнии мечет. Он и в самом деле их мечет, и эти молнии грохочут. Ругаются. Пышут гневом. Поминают шамана. Еохора.

«Еохор – великий шаман! Будет буря! Пускай не противится! Буря грядёт!»

Безумный дух. Несёт невесть что. Не хочет душа его слушать. Не хочет. И нет больше бури. Нет грохота. Но сам дух остался. Грозит кулаком. Большим кулаком. Из кулака льётся вода, течёт ручей. Водопад! Снова грохот. Грохочет водопад из кулака – и брызги бьют по щекам, путаются в волосах.

Душа не хочет. Кричит сама: «Изыди!». Громко кричит, а Простирающий Десницу склонился над ней и трясёт. Его лицо покрылось мехом. У него нет бровей. Он похож на Большую Бобриху. Она шипит прямо в рот: «Не притворяйся. Рано ещё тебе спать. Не прикидывайся».

Еохор вздыхает. Да, такова его доля. Так он когда-нибудь и умрёт. Большая Бобриха внезапно разбудит – и душа не успеет вернуться. Останется там, с Простирающим Десницу... О, великий шаман…

– Еохор слышит Большую Бобриху. Чего опять она хочет?

Подарок мужу принесла. Гиеновый помёт. Белые катышки. Хочет, чтоб муж её разрисовал этими какашками. Чтоб вывел нужные знаки. Сны ей снятся плохие, не то что ему. Хороших снов хочет.

От неё спасу нет. Придётся вставать. Этот нерадостный день ещё не закончился. Ещё только начало.

Вот она, настоящая буря… Большая Бобриха.

****

Чёрная Ива проснулась одна. Что-то она разоспалась. В стойбище уже шумно, вот и её муж куда-то сбежал.

Чёрная Ива потянулась на лежанке, но подниматься не стала. Нет ведь никаких срочных дел. Можно лежать так хоть целый день, и завтра тоже лежать, и… вот только лентяйкой могут прозвать, да и не вылежит она столько, пролежни появятся. Вон, Режущий Бивень спозаранку удрал. Не желает бока отлеживать.

Теперь Чёрная Ива хочет представить, куда удрал её муж. Какие такие неотложные дела вдруг нашлись? Вроде бы нет никаких дел и у него, она не может припомнить, и так они работали много дней подряд, когда ещё такое бывает. Считай, на всю зиму отдых заработали. Отдыхать теперь надо вволю. Но её муж какой-то смурной в последние дни.

Чёрная Ива заложила руки под голову, уставилась вверх, на дымовое отверстие. Есть ли солнце, хочет узнать. Вроде как нет, вроде как пасмурно. Вот и Режущий Бивень пасмурный, перестал вообще улыбаться жене и вроде даже разговаривать не хочет, сторонится как-то её. Почему? Что такого стряслось?

В стойбище хохочут дети, в стойбище весело, женщины тоже наверняка уже где-нибудь пристроились, раз дождя нет, весело о чём-нибудь беседуют, о своих мужьях, наверное, тоже беседуют – и Чёрная Ива, кажется, догадалась, чем ей заняться. Расспросить других женщин. Как их мужья? Может, это просто охота сказалась, целое стадо мамонтов ведь убили и после столько дней мясо разделывали, тяжело ведь всем было, может, усталость теперь сказывается. Хотя, - сомневается Чёрная Ива, - если усталость, так вот лежи, отдыхай, как раз как она, но тут вроде дела какие-то объявились странные и тайные. Нет, надо ей спросить у других. Но всем лучше не говорить, а то сразу начнут подсмеиваться. У подруги надо спросить, у Игривой Оленухи, у неё тоже молодой муж, её Сосновый Корень даже моложе Режущего Бивня, нет ли и у того каких странных дел? Может, на пару они что задумали, их мужья? Наверное, Игривая Оленуха сможет помочь. Что-нибудь да подскажет.

Чёрная Ива поднялась, быстро оделась и вышла.

Долго она валялась. Солнце за тучками уже успело пройти половину пути до полудня. В стойбище много детей, эти вовсю шумят, а вот взрослых особо и не видать. Видимо, всё-таки отдыхают, как и Чёрная Ива могла бы отдыхать. Она подошла к чуму Игривой Оленухи, кликнула подругу, но никто не отозвался. «Вот те на, - удивилась Чёрная Ива, - пустой чум уже. И где же они? Где Игривая Оленуха? Где её Сосновый Корень? Что за дела опять такие спешные у людей?» – придётся ей искать.

Чёрная Ива ещё немного прошлась и заметила двух женщин. Подошла, поздоровалась, спросила про Игривую Оленуху, не видели ли. Оказалось, что видели. Даже недавно тут разговаривали, про Осенние Оргии вместе смеялись. Степная Лисица и Прыткая Лань и сейчас не прочь поговорить с Чёрной Ивой про скорые оргии, но той что-то некогда, засмущалась Чёрная Ива и дальше пошла. Куда же девалась Игривая Оленуха? Чёрная Ива дошла уже до окраины стойбища, а той всё не видно. Сквалыгу зато встретила. Спросила у этой.

- Видела, - улыбнулась Сквалыга, зубы свои показала неровные. Редко когда Сквалыга улыбается, а сейчас прямо заранее готова. Странно всё это, - думает Чёрная Ива.

- И где же видела?

Сквалыга показывает рукой по направлению к реке:

- Да вот там, за стойбищем, возле кустов Игривая Оленуха с мальчиком долго беседовала и по голове того гладила.

Вот уж совсем загадки пошли. Чёрная Ива не в силах скрыть удивления:

- С каким таким мальчиком беседовала Игривая Оленуха? О чём?

Сквалыга опять показала неровные зубы. Смеётся.

– С Крылом Аиста беседовала. А о чём – кто ж их знает. О чём женщине с мальчиком беседовать? Об оргиях может?

Нет, Чёрная Ива не станет предполагать, некогда ей, пошла к тем кустам, а Сквалыга сзади увязалась и в спину смеётся:

– Правильно, Чёрная Ива выследит их по следам, а потом расскажет, чем они там занимались.