Первый рассказ

Родился в Челябинске в семье рабочего. В 1939 г. окончил школу и уехал в Ленинград, где поступил в университет на филологический факультет. Но началась война. Ленинградский, Северо-Западный, Украинский фронты… После войны вернулся в Челябинск. Закончил педагогический институт. Преподает физику.

КОНЮХИ

На большом острове, заросшем тальником и тополями, Ланцов и Алеха Голый все лето пасли лошадей. Алеха редко бывал дома: тяготился дальней дорогой. Зато Ланцов каждое воскресенье на весь день отправлялся в село, мылся в бане, покупал хлеб, крупу, табак (рыбу они ловили сами), изрядно напивался и только к сумеркам возвращался на остров. От выпитого был разговорчив.

Часто заводил один и тот же разговор:

— Клавка твоя опять обижалась, что не приехал.

— Надо бы съездить…

— А зачем? Детей разводить? Я ей говорю: «Дура ты форменная, Клавка!» Не понимает! «Ты говорит, старый мерин…» Знает ведь, что я мерин и есть. А через кого я стал мерином?

— Через Гитлера, — отвечал Алеха.

— Во! Под Ленинградом… Шибко, говорят, хороший город… А вот детушек нету… Сынка бы, единственного…

Ланцов смахивал слезу и надолго умолкал. Алеха доставал из костра уголек, раскуривал папиросу, молча протягивал ее Ланцову.

— Вот у тебя их четверо… Дите — не котенок, уход любит. А у тебя? Тьфу!

Алехе не нравился этот разговор. Он надолго уходил в темноту, ждал, когда Ланцов уснет.

…С началом заморозков лошадей пригнали в село.

Во время перегона от табуна отбилась старая кобылица Тура. Погнавшийся было за ней Ланцов вернулся: Тура переплыла глубокую протоку и скрылась в густых кустарниках острова.

— Сама придет, — сказал Алехе Ланцов.

Но проходили дни, река покрылась льдом, а лошадь не пришла.

Когда выпал первый снег, старший конюх сказал:

— Туру, братцы, искать надо. Пропадет — платить придется.

— Сколько? — поинтересовался Ланцов.

— Тыщи полторы.

— И сотню за нее никто не даст.

— Не даст, — согласился старший конюх, — а платить придется.

На другое утро, когда Ланцов и Голый собрались на остров, между ними возник спор: Ланцов хотел ехать верхом, Алеха предлагал отправиться пешком.

— С конем на ту сторону не попадешь, — доказывал Алеха. — Лед тонкий, коня не выдержит. Одна морока с конями будет.

— Пешком не пойду, — настаивал Ланцов. — Ноги не казенные.

Так они и не договорились: длинный сухопарый Ланцов выехал на понурой кобыленке, а Алеха бодро засеменил рядом.

За селом подул встречный ветер с реки.

— Эх, если бы лето! — с тоской произнес Алеха, начиная страдать от холода.

Ланцов сверху покосился на него, осуждающе сказал:

— Фамилия твоя Голый, и сам ты как есть — голый.

— Не захотел теплей одеваться, — оправдывался Алеха. — Путь не малый, еще пот прошибет.

— Говори! — усмехнулся Ланцов. Сочувствующе спросил: — Прибавить ходу?

— Прибавляй, — охотно согласился Алеха и, держась за ногу Ланцова, побежал.

Кобыленка, однако, быстро сдала и большую часть пути прошла шагом.

Брод искали долго, опять спорили, пока не нашли место, показавшееся им знакомым.

Ланцов предложил Алехе первому перейти протоку. Алеха согласился и ступил на лед.

Лед был настолько прозрачен, что были видны песчинки пологого дна. Скоро дно стало опускаться, теряясь в мглистой толще воды. Алеха остановился.

— Глубоко здесь! — крикнул он Ланцову.

— Не-е. По грудь.

Алеха прошел еще несколько шагов. Снова остановился, прислушался.

— Трещит! — крикнул он и торопливо зашагал к берегу.

— Трещит — это от мороза, — пытался его успокоить Ланцов, но Алеха вернулся на берег.

— Пугливый ты, — сказал Ланцов и стал поднимать голенища сапог.

— Иду, как по стеклу, аж душу занимает, — оправдывался Алеха.

— Рассказывай!

Ланцов взобрался на кобыленку и тронул поводья. Лошадь покорно вышла на лед.

— Стой! — крикнул Алеха. — Провалишься!

— Авось не помру, — не оборачиваясь, сказал Ланцов.

— Это ты зря. Кобыла того не стоит! — уговаривал Алеха, но сам пошел за Ланцовым.

Ланцов обернулся:

— Не ходил бы. Сам управлюсь.

— Ладно, — согласился Алеха и остался на берегу. Ланцов ехал осторожно, всматривался в дно.

Он постоянно менял направление, отыскивая мелкие места.

Разгадав маневр Ланцова, Алеха не выдержал и прямиком направился вслед за ним. Нагнал его на середине протоки.

Они двигались по мелководью, и Алеха, осмелев, пошел рядом с Ланцовым.

— Ты отойди, — предупредил Ланцов.

— А крепкий лед-то!

— Держит.

Почти у самого берега Ланцов остановился.

— Здесь поглубже, да и лед, должно, тоньше.

— Берег — рукой подать. Проскочим, — сказал Алеха, полностью, однако, полагаясь на Ланцова.

— Иди первым.

— А ты? — неуверенно спросил Алеха.

— Я — за тобой.

Алехе предложение не понравилось.

— Давай и здесь вместе.

— Искупаемся.

— За тебя держаться буду… Ничего!

Ланцов махнул рукой.

— Держись!

Он хлестнул лошадь. Алеха, обхватив ногу Ланцова, поспешил рядом. Сперва лед хрустнул где-то поодаль. Кобыленка, чуя опасность, решительно подалась вперед, но в тот же миг Алеха почувствовал незнакомую зыбь под ногами. Он судорожно прижался к Ланцову, поджал под себя ноги, но обжигающий холод стремительно проник под его одежду и остановился где-то около сердца. Лошадь сделала рывок, но, не рассчитав силы, замерла на месте. Ее передние ноги оставались еще на льду. Ланцов припал к шее лошади поднял свободную ногу, чтобы вода не залилась в сапог.

— На дне стоишь? — спросил он Алеху.

— Одной ногой.

— Иди вперед. Здесь дно круто поднимается.

Алеха ухватился за протянутую Ланцовым руку и переступил. Вода стала по пояс. Он оперся о кромку льда, встал на колени и в следующий миг уже держался за ветку тальника.

— Все! — облегченно сказал он.

Ланцов, задрав колени, ласково понукал лошадь. Кобыленка напрягалась, подломила кромку прибрежного льда и вышла на берег.

— Чего стоишь?

Ланцов соскочил с лошади и протянул Алехе повод.

— Бери, согрейся. Коня погрей.

Алеха потрогал штаны, которые уже начали покрываться льдом.

— Беда… Так и околеть можно…

— Беги!!

Ланцов больно толкнул Алеху в спину. Удивленно глянув на Ланцова, Алеха покорно затрусил от берега. Кобыленка побежала за ним.

— Без передышки! — крикнул ему вслед Ланцов и исчез в кустах.

Пробежав два больших круга, Алеха устал. Все чаще останавливался, высматривая Ланцова. Ему было трудно дышать. Самое плохое было, однако, в том, что он не мог согреться. Решив, что лошадь мешает ему, он бросил ее. Бежал все медленнее.

Ланцов не появлялся.

Неспокойные облака побагровели: где-то все еще всходило солнце. Порывы ветра перетирали рыхлый снег, гнали его на речную гладь. Там он стремительно мчался, разбиваясь о прибрежные кручи, плотно оседал под обрывами.

Алехе казалось, что прошло уже не меньше часа, как он остался один. Он никак не мог представить себе, чем мог в это время заниматься Ланцов, и все больше злился на своего приятеля.

Боль в паху приводила его в отчаяние.

Он подбежал к берегу. Ледяная гладь реки была пустынна. Полынья, из которой они выбрались, покрылась льдом.

Только сейчас он заметил следы Ланцова. Он побежал по следам. Они уводили его в чащу кустарников. Пробежав метров двести, остановился.

— Ланцов!

Прислушался. Потом кричал еще. Ответа не было.

Безотчетный страх погнал его обратно. Он делал широкие шаги, отчего сильно пригибался к земле.

Выбежав на лед, Алеха далеко обогнул полынью. Его обледенелые сапоги скользили, он часто падал.

Когда до него донесся крик Ланцова, он не обернулся. С громкой бранью его настигал Ланцов.

— Оглох, что ли?

Ланцов грубо схватил Алеху за локоть.

— Скорее домой… беда, — с трудом произнес Алеха.

— Дура! — зло крикнул Ланцов и почти бегом потащил Алеху обратно. Когда Алеха поскользнулся, Ланцов не помог ему подняться, а волоком дотянул до берега. Потом взвалил на спину.

Минут через пятнадцать добрались до летнего шалаша.

Шалаш наполовину был уже разобран Ланцовым, сухие березовые сучья сложены в кучу. Рядом было разостлано пожелтевшее сено, на котором они спали летом.

Уложив на него Алеху, Ланцов достал спички, поджег сучья.

Алеха протянул было руки к еще робкому пламени костра, но Ланцов повелительно крикнул:

— Снимай сапоги!

Он помог Алехе стянуть сапог.

— Э-эх! — с досадой произнес он, рассматривая грязную побелевшую Алехину ногу. Сгреб в пригоршню снег, начал растирать ее.

— Больно?

— Не-е. В паху больно.

— Там отойдет.

Костер разгорался. Сухие сучья занялись сразу. Запахло паленым. Это задымилась Алехина телогрейка. Ланцов оттащил Алеху от огня. И все тер и тер Алехину ногу.

Наконец Алеха пожаловался:

— Ты потише. Больно.

— Отошла, — удовлетворенно сказал Ланцов. Принялся за другую ногу. От его сильных движений Алехино тело вздрагивало.

Потом удобнее усадил Алеху к огню, стал сушить его сапоги и портянки. От грязных тряпок, которыми Алеха обертывал ноги, шел пар и зловоние.

— Срамота, — брезгливо сказал Ланцов.

— Верно, — виновато согласился Алеха. — Ноги у меня такие.

— Ну и Клавка у тебя… В такой грязи не только ноги — золото сгниет.

— Верно, — опять согласился Алеха. — Не примечает она у меня всякую грязь… Натура.

— Научил бы.

— Говорил я… Характер у нее.

— Никчемный вы народ, — зло заключил Ланцов. — Разве так жить можно?

— Живем, как можем.

Ответ еще больше рассердил Ланцова.

— Вот я и спрашиваю, разве так жить можно?

Алеха недобро усмехнулся:

— Ты что: за грязные портянки казнить меня хочешь?

— Да что — портянки! — с досадой воскликнул Ланцов. — К примеру, сегодня: прибыли сюда коня изловить, а чем занимаемся? Твоей особой.

— Ладно. Виноват, — сказал Алеха и отвернулся.

— Ты не сердись — правду я говорю.

— Я и не спорю, — сухо ответил Алеха.

Разговор оборвался.

Костер догорал. В мутном небе обозначилось солнце. Ветер утих. Временами мельчайшие крупинки снега наполняли воздух, стремительно неслись к земле.

Алеха стал обуваться. Затем, разминая ноги, прошелся вокруг костра.

— Отогрелся? — спросил Ланцов.

— Пойдем.

— Куда?

— За кобылой.

— Сможешь ли? — с сомнением спросил Ланцов.

— Попробую.

— Подадимся домой. Как бы тебе худо не было.

— Ничего.

Они пошли. Алеха, спрятав ладони в рукава, зябко ссутулился. Шли молча.

Кобыленка понуро стояла на старом месте. Можно было начинать поиски Туры.

— Куда подадимся? — спросил Ланцов.

Вместо ответа Алеха закрыл глаза, болезненно поморщился.

— Значит, домой, — просто сказал Ланцов. — Садись на коня.

Он посадил Алеху на лошадь, накрыл его своим плащом. Сам остался в меховой безрукавке.

— Как же ты? — удивленно спросил Алеха.

— Чего там! — отмахнулся Ланцов. — Трогай!

Они благополучно миновали протоку, вышли на дорогу.

— Теперь держись! — крикнул Ланцов и стал нахлестывать лошадь. Кобыленка резво побежала, увлекая за собой Ланцова. Морщинистое лицо старого конюха побагровело. От его сильных ударов кобыленка вырвалась вперед и боязливо косилась, когда он настигал ее. Разгоряченный, он то бежал, то переходил на широкий шаг, и только у самого села перестал понукать лошадь.

За всю дорогу они ни словом не обмолвились: Ланцову было трудно говорить, Алеха же ехал в каком-то оцепенении.

Через огороды добрались до Алехиной избенки.

Алеха с трудом слез с лошади. Опираясь на Ланцова, вошел в избу.

Клавдия, жена Алехи, повязанная платком так, что лица не было видно, едва глянув на вошедших, с ненавистью сказала:

— Нажрались!

Резко задев плечом Ланцова, она вышла из избы. Алеха тяжело опустился на незастланную кровать.

— На этот раз ошиблась хозяйка моя, — слабо улыбнувшись, сказал он. — Ну, вот и дома…

Ланцов, все еще часто дыша, присел рядом на табурете, огляделся.

— Первый раз я у тебя, — сказал он.

— Не бывал ты у меня, — смущенно согласился Алеха. — Да и приглашать — обзаведенья того нету.

— Ничего. Ноги-то как?

— Побаливают, да хрен с ними. Голову вот кружит…

Ланцов встал, начал натягивать плащ.

— Погоди маленько. Я сейчас что-нибудь соображу.

— Ты не беспокойся, Платоныч, — просяще сказал Алеха. — Вот жене все разобъясню…

— Ничего. Худо тебе. Супруга-то твоя…

Ланцов не договорил и вышел. Алеха повалился на подушку, закрыл глаза. Вошла Клавдия.

— Дрыхнешь?.. У, постылый!

Алеха не ответил.

Ланцов ходил долго. Он искал денег в долг. Ему отказывали. Тогда он обратился прямо к продавцу Смыгину. Больших надежд у него на Смыгина не было. Однако когда он рассказал о том, что произошло с Голым, Смыгин, к его удивлению, не только не отказал в двух бутылках перцовки, но и посоветовал непременно сходить к старой Подвальчихе за какой-то травой.

Ланцов сходил и к Подвальчихе.

Когда он вернулся к Голым, Алеха по-прежнему лежал с закрытыми глазами.

— Спишь? — спросил Ланцов.

— Нет, — ответил Алеха, открывая глаза. — Думал, жена тут ходит.

— Скажи ей, что заболел.

— Не поверит сразу-то… Голова шумит.

— Черт с ней. Сейчас лечиться будем, — сказал Ланцов, выкладывая на табуретку бутылки, плавленый сырок и Подвальчихину траву.

— Зря ты на меня расходовался, — сказал Алеха.

— Это почему — зря? — удивился Ланцов.

— Известно… Сам же говорил, что хлопот со мной много…

— Ну, и говорил… Обидел я тебя, а потом сам и раскаялся… Уж больно обидеть-то тебя легко. — Ланцов протянул Алехе стакан с перцовкой. — Прими. Тут я тебе какой-то травы добавил. Говорят, помогает.

Алеха выпил. Вяло пережевывая сырок, сказал:

— Так вот и живу… И винить некого.

Громко хлопнула дверь.

— Что за праздник?! — еще на пороге крикнула разъяренная Клавдия.

Ланцов встал.

— А ты сперва разберись.

— Разобралась! Чего пришел? — наступая на Ланцова, кричала Клавдия. — Дружок твой на ногах не стоит, а тебе все мало?

— Клавдия, — тихо сказал Алеха, сжимая пустой стакан. — Убью!

Клавдия испуганно попятилась.

— Выйди, — так же тихо приказал Алеха. Клавдия выскочила в сени.

— В сельсовет пойду! — донесся ее надсадный крик.

Алеха бессильно откинулся на подушку.

— Глупая баба, — сказал Ланцов и удивленно добавил: — А ведь испугалась тебя!

— Первый раз я ее так… Удивилась, — слабо улыбнулся Алеха. — А она — ничего, добрая.

— Я бы ее… — начал было Ланцов но, махнув рукой, сказал другое: — Не мое это дело.

Он налил в стаканы.

— Выпей, пока не пришла.

Алеха приподнялся и опорожнил стакан.

— Теперь хватит, — сказал он.

— Хватит, — согласился Ланцов. — Спи теперь… А я, пожалуй, допью остальное.

Ланцов выпил еще, укрыл Алеху одеялом и вышел. Клавдии на дворе не было, зато у забора стоял сосед Гуров и с любопытством смотрел на Ланцова.

— Что, Платоныч, загулял? — с ехидцей спросил Гуров.

— Есть маленько, — ответил Ланцов. — Ты передай Клавке, что сегодня Алеха в речке искупался. Замерз шибко, занемог. Пусть за доктором едет.

— Вот что! — удивился Гуров. — Что же она крик тут подняла?

— А ты ее спроси, — сказал Ланцов и вышел со двора.

Алеха Голый заболел. В тот же день Клавдия взяла в совхозе подводу и отвезла его в больницу.

В больнице он пролежал две недели. После того неделю пролежал дома.

За это время Ланцов два раза побывал на острове. Кобылу он не нашел. Старший конюх о пропаже сообщил начальству, и скоро стало известно, что Ланцов и Голый должны заплатить за кобылу 120 рублей.

Ланцов платить отказался и даже сгоряча погрозил куда-то пожаловаться. Узнав об этом, Клавдия пришла к Ланцову.

— Верно ли, Платоныч, что ты платить не будешь? — спросила она.

— Не буду.

— Стало быть, и мы не будем.

— Дело ваше.

— Ты закон какой знаешь… или как?

— Про себя знаю… А до других мне дела нет.

Клавдия на всякий случай солгала:

— Алексей тебе привет передавал.

— Ему только и дела — приветы передавать, — хмуро ответил Ланцов и отвернулся.

Клавдия обиделась.

После болезни Алеха заступил на смену опять вместе с Ланцовым. Теперь он был приветлив и предупредителен к напарнику. Это раздражало Ланцова. Однажды он сказал Голому:

— Ты забудь про тот случай на острове. Не люблю я этого.

— Чего?

— Обхаживаешь меня… как бабу.

— Зачем забывать? Не забуду.

— А я говорю: забудь. В зарплату напомнят.

— Все уладится, — благодушествовал Алеха.

Ланцов удивленно посмотрел на Голого.

— Баптист ты, что ли?

— Это как понимать? — серьезно спросил Алеха. Разговор оборвался.

Алеха с Клавдией жили безалаберно и оттого — плохо. Зарплатой распоряжались, как выигрышем на облигацию: расходовали без оглядки и задолго до новой бедствовали. Зимой их выручала свинья, которую заводили с весны, а кололи зимой. Часть — продавали, чтобы приодеть ребятишек, часть — ели сами.

На этот раз, в канун Нового года, Алеха отвел свинью заготовителю. Получив деньги, пошел с Клавдией в совхозную бухгалтерию и полностью уплатил за пропавшую кобылу.

Бухгалтер был удивлен.

— Не торопились бы… Сами потребуем, когда надо.

— Как порешили с женой, так и будет, — сказал Алеха.

— Вы тут и Ланцова долю покрыли… Или договоренность у вас с ним?

— Договоренность, — сказал Алеха.

Об этом Ланцов узнал на другой день. Тот же Гуров, сосед Голых, спросил Ланцова:

— От лошадки-то хороший барыш имели с Голым?

— Какой барыш? — удивился Ланцов.

— А такой: лошадку продали, а свиньей для видимости расплатились.

— Какой свиньей?

— Не понимаешь? — ухмыльнулся Гуров. — А понимать здесь нечего. Я Алешкины дела хорошо знаю. Ему без свиньи зарез: ни топлива, ни одежонки для ребятишек.

У Ланцова мелькнула догадка. Почему-то спросил:

— Не врешь?

Гуров нехорошо улыбнулся.

— Все село знает.

Ланцов крепко выругался и пошел прочь. Он скоро убедился, что Гуров был прав: по селу ходил нехороший слух.

Ланцов отправился к Голым. Во дворе его встретила Клавдия.

— Где твой баптист? — не отвечая на приветствие Клавдии, хмуро спросил Ланцов.

— Кто? — не поняла Клавдия.

— Мужик твой.

— Какой же он боптист? — тихо спросила она.

Не отвечая, Ланцов прошел в избу.

Алеха в рваном полушубке и валенках читал какую-то книжку. Трое ребятишек, укрывшись одеялом, сидели на кровати, слушали.

Увидев Ланцова, Алеха поспешно встал.

— Платоныч! Проходи, садись!

Вошла Клавдия. Прислонившись к печке, настороженно уставилась на Ланцова. Некоторое время все молчали.

— Что-нибудь стряслось, Платоныч? — осторожно спросил Алеха.

Клавдия раздраженно, с вызовом сказала:

— Видно, опять в чем-то виноваты.

— Да вот слухи ходят, — начал Ланцов. — Слухи ходят, будто лошадку-то мы не потеряли, а продали.

— Пусть болтают, — благодушно сказал Алеха.

— Не верят люди, что Алеха Голый семью свою обездолил, — продолжал Ланцов.

— Обездолил, — вздохнула Клавдия.

— Семью обездолил, — повторил Ланцов, — а деньги отнес в совхоз… Да это бы ничего — у Голого нашлись деньжонки и за Ланцова заплатить… Когда это было? Кто этому поверит?

У печки всхлипнула Клавдия.

— Кто этому поверит? — повысил голос Ланцов. — Я сам этому не поверю! Выходит, продали мы кобылу. Иначе никак невозможно думать!

— Не докажут, — сказал Алеха.

Ланцов только досадливо махнул рукой. Помолчал.

— Об чем с вами говорить! — вздохнул он и встал.

У дверей о чем-то вспомнил, порылся в карманах.

— Больше пока не имею, — сказал он, протягивая Клавдии десятирублевую бумажку. — После расплачусь.

— Не надо нам твоих денег! — почти закричала Клавдия, отстраняя деньги.

— Не дури!

На кровати завозились дети. Алеха досадливо шлепнул по прыгающему одеялу. Раздался плач.

— Ты не обессудь нас, Платоныч, — серьезно сказал Алеха. — Виноват я, да и жизнь ты мне спас.

— За жизнь денег не беру, — сердито сказал Ланцов и, бросив десятку на стол, вышел.

Клавдия всхлипнула.

Алеха промолчал.

…Ланцова и Голого по очереди вызывал участковый и подробно расспрашивал о пропаже лошади. До этого он был в бухгалтерии и выяснил, что деньги, выплаченные Голым, не составляют и десятой доли балансной стоимости кобылы. Потом в присутствии бухгалтера он объявил Ланцову и Голому, что им предстоит выплатить по 750 руб.

— Значит так, — сказал тогда Ланцов. — Мы с тобой, Голый, займем стойло той кобылы — оно сейчас свободно…

Никто на шутку не ответил.

Ланцов и Голый по этому случаю напились и не вышли на работу.

Встретились они на другой день рано утром в кабинете директора совхоза. Их поднял с постели и привел туда старший конюх.

Портнягин, занятый телефонным разговором, не предложил им сесть, а их еще покачивало от бурно проведенного предыдущего дня.

— Пьянствуете? — спросил Портнягин, закончив телефонный разговор.

— На свои, — независимо прохрипел Ланцов. Директор встал, прошелся по кабинету. Затем, подойдя вплотную к Ланцову, задумчиво сказал:

— Я первым с тобой здороваюсь… Я снимал бы перед тобой шапку, если бы это было принято.

Ланцов недоверчиво посмотрел на Портнягина. Алеха сказал:

— Вы Платоныча не трогайте.

Не обращая внимания на Голого, Портнягин продолжал:

— Живем мы — каждый по-своему. Это — право каждого… Но с непременным условием: будь хорош и для других. Так ведь у нас?

— Известно, — прохрипел Ланцов, теряясь в догадках: куда клонит Портнягин?

— И это — великое право. Право на достоинство, на лучшую жизнь… Ты спасал это право для нас великой ценой. Спасибо тебе.

К удивлению конюхов, директор склонился в поклоне, потом отошел к окну, закурил.

— А что? Само собой… — в глубокой растерянности не сразу ответил Ланцов.

— Кобылу мы спишем. Не в кобыле дело, — помолчав, сказал Портнягин. — Совсем не в кобыле!

Он подошел к столу и нажал кнопку. Вошла секретарша. Глядя в окно, сказал ей:

— Напечатайте приказ: за пьянство Ланцову и Голому объявить выговор. С завтрашнего дня перевести в разнорабочие. Все.

…Когда они вышли из кабинета, Алеха тоскливо сказал:

— Коней жалко.

Ланцов не ответил. Стал закуривать. Алеха вздохнул и уже весело добавил:

— Когда он наклонился, я у него лысину рассмотрел.

— Лысина — это само собой, — думая о чем-то, отозвался Ланцов.

…Деньги Голому вернули.

Кобылу старший конюх обнаружил в соседнем отделении совхоза. Она забрела туда, когда выпал первый снег.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Мокрый перрон быстро опустел. Тропинин вошел в вокзал. Его тотчас увлек плотный людской поток. Не раз останавливался: ему казалось, что мимо то и дело проходят знакомые люди. Он всматривался в каждое лицо, но не узнавал… Потом оказался у выхода и увидел знакомую площадь.

Моросил холодный дождь. На трамвайной остановке в полумраке крытой площадки стояли молчаливые люди. Там было тесно, и Тропинин остался под дождем.

Когда подошел трамвай, люди засуетились, увлекли его, и он оказался в вагоне, зажатый со всех сторон. Узнал, что это был как раз тот трамвай, на котором он не собирался ехать…

Поправил темную повязку, прикрывающую выбитый глаз. Осмотрелся.

Но не выдержал, когда объявили знакомую остановку: грубо расталкивая пассажиров, ринулся к двери.

…В конце улицы непривычно громоздилось новое здание. Разрослись тополя… Это были первые живые знакомые, встретившие его. Они сразу сказали, как долго он не был здесь: кора на них была изрезана, узловатые сучья напоминали склеротические сосуды.

Тропинин прижался щекой к тополю. Он не ожидал этой встречи, она взволновала его. Знал, что надо уходить отсюда, но только безвольно гладил рукой корявый ствол тополя.

Кто-то подошел, тяжело шаркая подошвами.

— Пьяный, — сказала сгорбленная старушка и сокрушенно покачала головой.

— Ты иди, старуха, иди, — недовольно пробормотал Тропинин.

И вдруг узнал ее: это была старая соседка по квартире — Прасковья Ильинична.

— О-хо-хо! — Старушка зашаркала дальше.

Он боялся, что она обернется, узнает его, но минутой позже уже с тоской подумал: «Не узнала…»

Зашел с другой стороны дома, посмотрел на третий этаж. Окна не сказали ему ничего.

До сумерек ходил по улицам, несмотря на плохую погоду, людным и шумным, и чувствовал себя необыкновенно одиноким. Ругал себя за малодушный соблазн побывать здесь наяву, а не в тех снах, которые волновали и тревожили неотступно… Знал и то, что не простит себе, если до изнеможения не находится по этим улицам, если не увидит — хотя бы издали — Нину…

Он не помнил, как оказался перед знакомой дверью. Только почувствовал давнюю робость, когда нажал кнопку звонка.

Дверь открыла пожилая женщина. И прежде она открывала ему. В добрых глазах прочел беспокойство, даже испуг.

— Вам кого?

— Нину.

— Ее нет… Вы ошиблись.

Прежде чем решил произнести имя женщины, дверь захлопнулась. Он не удивился.

Слишком долго он не был здесь.

Потом сидел в сквере. Там было сыро и темно. На скамейку с деревьев падали тяжелые капли. Закурил. Видимо, на свет папиросы приблизились два силуэта. Кто-то, стараясь разглядеть Тропинина, близко дыхнул водочным перегаром.

— Дай закурить.

— Не угощаю.

— Что он сказал? Толик, ты слышал, что он сказал?

Все было скверно: и слякоть, и темнота, и это бесцельное ожидание чего-то на мокрой скамейке… Тропинин поджал под себя ногу и упруго выпрямил ее в живот говорившему. Тот опрокинулся назад, завыл. В тот же миг сильнейший удар чем-то твердым колоколом за-загудел в голове Тропинина. Он вскочил, схватил за руку второго, резко повернулся. Рука хрустнула. Тропинин, не оглядываясь, побежал к выходу.

Вышел на Уфимскую. Спокойно зашагал вниз. Боль в голове скоро утихла.

У набережной свернул к филармонии. У входа, между колоннами, решил постоять: дождь все не утихал.

Мимо проходили люди и исчезали за огромной резной дверью. Он не забыл этих людей, очень разных, но одинаковых в своей увлеченности. Когда-то отец часто водил его сюда…

…Мысль пойти за этими людьми вначале показалась Тропинину вздорной, но чем больше он стоял между колоннами, тем больше привыкал к ней. Он подумал, что именно здесь многое напомнит ему с том, что начинал забывать, но боялся совсем забыть.

В кармане, кроме железнодорожного билета, оставалась пятерка. Он провел рукой по небритой щеке. Почему бы нет? Может быть, в последний раз…

Кассирша посмотрела на него испуганно.

— Вам куда?

Он не сдержался, раздраженно спросил:

— Вы продаете билеты на Луну?

Кассирша торопливо подала билет.

С тем же вопросом к нему обратились в дверях, но он сам надорвал билет и прошел мимо.

Он хотел пройти и мимо гардеробной, но солидная женщина с программками (он ее помнил) остановила его:

— У нас раздеваются.

Это его озадачило: под телогрейкой была единственная грязная рубаха. Почти с мольбой попросил:

— Нельзя ли… так?

— Нельзя.

Тропинин растерялся.

— С дороги я…

Женщина понимающе кивнула. С упреком спросила:

— Ну, зачем вы сюда пришли?

— Нельзя?

— Но в таком виде…

— В каком?

Женщина начала волноваться.

— Здесь не будет интересных представлений. Только музыка…

— Знаю.

Она настаивала:

— Вы могли бы сходить в кино. Я помогу вам вернуть деньги.

Взгляд Тропинина случайно упал на зеркало. Он увидел себя и обомлел: под глазом темнел огромный синяк. Растерянно потрогав его, пробормотал:

— Досадно… Об этом я мог бы догадаться… — Сейчас ему нетерпимо хотелось остаться здесь. Попросил: — Разрешите…

Она задумалась.

— Ну, хорошо. — Показала на стоящий в углу стул: — Подождите.

После звонка провела его в зал, усадила в пустующем углу партера. Словно оправдываясь, сказала:

— Вам здесь будет хорошо.

— Ладно, — сказал Тропинин.

Сцена уже жила нестройными звуками. Как старый знакомый, где-то из глубины сцены добродушно дал о себе знать фагот, скрипка повторяла изящное пиччикато, стремительными пассажами звучали кларнеты и флейты. Тропинин любил этот шум.

Впереди сели еще двое. Видимо, супруги. Воздух стал плотным и осязаемым от крепкого запаха духов. Мужчина оглянулся. На лице — явное неудовольствие.

Что-то очень знакомое показалось Тропинину в этом полном, румяном лице.

В зале раздались жидкие хлопки. Это под руку со знаменитым пианистом на сцену вышел дирижер.

Мужчина наклонился к своей спутнице.

— Знакомых здесь нет. Гарантия.

— Это хорошо, — сказала женщина.

В зале наступила тишина. Тропинин смотрел на дирижера. Таинственный миг. Взмах палочкой… Но, кажется, напрасно: музыканты сидят неподвижно, и только запоздало призывно запел английский рожок. Палочка чертит воздух вхолостую: английский рожок печален и независим. Он старчески переводит дыхание. Он даже интересен, но в забывчивости начинает повторяться…

Первым не выдерживает пианист. Он сердито бросает руки на клавиатуру. Громкая, нагловатая и в высшей степени эффектная фраза. Подняты к подбородкам скрипки. Но английский рожок глух, он все еще нудит о своем, найдя где-то рядом флегматичного собеседника. Пианист агрессивен: еще более хлесткая и оскорбительная фраза. Как ветром колыхнуло смычки, и вокруг дирижера проносится обывательский шепоток. Вздорно, силясь что-то понять, загудели контрабасы, елейно, о всепрощении, заныли альты…

— Юрий Петрович, — доносится шепот женщины. — Вы слышите меня, Юрий Петрович?

— Конечно, Верочка.

— Разве бы я решилась прийти сюда?..

Мужчина берет руку своей спутницы, гладит ее.

«Судьба, — мрачно усмехается про себя Тропинин. — Это, конечно, Савич!»

И он думает о том, что и березы, и соседка, и филармония, и, наконец, Савич — не набор случайных встреч, а продолжение тех событий, которые были прерваны его отъездом, но которые подстерегали его возвращение и уже взяли власть над ним. Все, что он увидел за эти часы, казалось ему знаменательным и предопределенным, как в запрограммированной машине.

Он закрывает глаза, и тогда отчетливо видит другое. Память сметает заслоны времени, но она независима и строга.

…Утреннее солнце давно проникло в его комнату. Он уже не спит, но лежать с закрытыми глазами приятно, а его вот-вот должны окликнуть и поторопить к завтраку.

Но почему-то входит отец и пальцем тычет его в живот. Тропинин вскрикивает и открывает глаза.

— Доброе утро, студент, — говорит отец.

«Студент! Значит, отец уже звонил в институт».

— Ты когда-то просил часы. Теперь я купил их тебе. — Он протягивает коробочку с часами и ремешок. — Я не всегда торопился исполнять твои желания, хотя это было бы мне так же приятно, как и тебе… В этом есть смысл, правда?

— Да, — соглашается Тропинин, хотя не совсем понимает, о чем говорит отец.

— Я сегодня отправляюсь на работу без машины. Можешь воспользоваться ей… Полагаю, об осторожности тебе говорить не стоит.

Это большая неожиданность. Тропинину от радости хочется обнять отца, но это у них не принято.

Зато мать, едва он появляется на кухне, прижимается к его груди и плачет.

В комнате незнакомые новые вещи: костюм, белая рубашка, черные туфли. Тропинин наспех завтракает и спешит к гаражу.

Нет большего ощущения свободы, как беззаботно сидеть за рулем и ехать куда вздумается.

Тропинин знает, куда ехать, поэтому нетерпелив и радостен.

Он останавливает машину перед ее домом на противоположной стороне улицы и ждет, когда она заметит его в окно. Не проходит и двух минут. Нина подбегает в простеньком домашнем платье, спрашивает в радостной догадке:

— На машине?! Один?

Тропинин только счастливо кивает головой.

Нина не бежит домой переодеваться, а проворно забирается в машину.

— Поехали!

Не все ли равно, куда ехать, когда счастье здесь, рядом? Свежий утренний воздух врывается в машину, треплет ее волосы. Минут через десять они уже за городом.

Так начинался день, вспоминая о котором, Тропинин завидовал самому себе, словно не он, а кто-то другой пережил его. Счастье было таким огромным, словно они завладели им, обокрав весь мир…

…Контрабасы обретают уверенность, кичась житейской мудростью. Они говорят о традициях. Поэтическим многоголосьем стонут скрипки. Где-то воровато пошаливают трубы, но палочка держит их в узде…

Савич посасывает шоколад. Его спутница задумчива.

— Юрий Петрович, я вам не мешаю?.. Я все думаю…

Затылок Савича покачивается в такт музыке. Женщина умолкает.

…К концу дня они в какой-то деревне. Пора возвращаться в город, но старик-татарин просит отвезти его в соседнюю деревню к сыну. Тропинин не может отказать. Нине машина надоела, и она остается в деревне.

Старик молчалив. Он держит в руках рублевку, словно хочет рассеять сомнения владельца машины насчет вознаграждения.

Солнце неожиданно быстро опускается к горизонту. Отец уже вернулся с работы и, наверное, ждет его.

Тропинин спешит. Дорога — не асфальт, но и не хуже, только сзади густые клубы пыли.

Впереди поворот. Тропинин не подозревает о нем. Сейчас, в самый последний момент, старик толкнет его в бок: «Куда?! Повернуть надо!»

Несносный старик. Словно обнаружил что-то непоправимое. А ведь сам и толкнул на непоправимое.

Тропинин, забыв о большой скорости поспешно крутит руль. Задние колеса противно шуршат, сгребая дорожную пыль. Дорога вдруг проваливается куда-то вниз. Тропинин, вцепившись в руль, давит на тормоза. Какая-то сила стремится оторвать его от руля, прижимает к крыше кабины. Кричит старик. Тропинин резко опускается на сиденье, его снова подбрасывает и ударяет о верх…

Тишина и насыщенный пылью горячий воздух. Пыль лениво струится в последних лучах солнца.

Тропинин, не чувствуя боли, спешит выскочить из машины. Дверца поддается с трудом.

Почему он сразу подумал о машине, а не о старике? Об этом его потом спрашивали…

Верх кузова вдавлен: машина перевернулась и снова встала на колеса. Он в отчаянии трогает уродливые складки кузова. С тоской говорит старику:

— Прокатились!..

Он еще не понимает, что со стариком очень плохо. Подходит с другой стороны, спрашивает:

— Ну, как вы там?

Лицо старика пугает его, и он забывает о машине.

Спешит сесть за руль. Мотор заводится сразу. Осторожно выезжает на дорогу и едет обратно. И это не следовало ему делать: у старика был перелом позвоночника. Пассажир наваливается на него, и Тропинин думает, что так ему удобнее.

На краю деревни навстречу выбегает Нина.

— Доктора! — кричит ей Тропинин.

На лице у нее испуг, но она уже бежит к ближайшему дому и возвращается с пареньком. Через минуту они у колхозной больницы Пожилой фельдшер нетороплив и спокоен. Заглянув в кабину, констатирует:

— Файзулла это, Исламгалеев… Скончался.

Старика переносят в больницу. Тропинина окружают. Он устало повторяет:

— Перевернулись на резком повороте. Вижу: с ним плохо. Вернулся.

Всем ясно, и только две женщины, плача, что-то зло выговаривают ему. В непонятной речи единственное русское слово: «паразит!» Молодой щеголеватый парень только издали враждебно смотрит на Тропинина. Подходит к машине и в бессильной злости пинает сапогом колесо.

Подъезжает грузовая машина. Запыленный шофер устало подходит к Тропинину, сухо говорит:

— Внештатный инспектор. Прошу права.

И, забрав документы, с видом исполненного долга уезжает.

Тропинин и Нина в тоскливой тревоге сидят на крыльце больницы. Они знают, что уже куда-то позвонили, кого-то ждут…

Уже в темноте подъезжают две машины — милицейская и медицинская. Лейтенант милиции сразу уводит Тропинина в квартиру фельдшера. Лейтенант — Савич. Он допрашивает. На этот раз недолго. Потом осматривает машину, едет с Тропининым на место, где перевернулась машина.

И только на другой день, уже в городе, с неприятной дотошностью заставляет рассказывать все подробности того дня. Почему остановились у пруда? Что там делали? Только разговаривали? Что же было дальше?» И совсем чудовищные вопросы: «Повез старика — решил подзаработать? Старик держал в руках рубль — тебе это показалось мало? Может быть, резкий поворот произошел по другой причине?»…

Отец на свидании сказал:

— Терпи. Так надо.

Но не сказал, что мать была при смерти.

…Чувствовал ли он себя тогда виноватым? Конечно. Он даже наказание считал слишком мягким. Но те мерки человеческой подлости, которыми Савич хотел измерить его, Тропинина, вину, поразили его. Он отдавал себе отчет в том, что Савич в поисках истины должен был прибегать к самым мрачным предположениям, но не понимал, почему эти мрачные предположения были единственными (так думал Тропинин) и исключали все доброе, человеческое в попавшем в беду человеке. Мягкий приговор не изменил это тяжелое впечатление.

И еще он винил Савича в том, что перенял от него частицу подозрительности к людям, и там, в колонии, она укрепилась.

После колонии домой не вернулся. Он все еще начинал жизнь, и хотел делать это один. Нина писала ему. Просила приехать. Но с ним случилась новая история…

Савич, кажется, дремлет. Тропинин забывает о нем. Ничего, что снаружи льет холодный дождь. Дождь будет всегда. Вот и дамочка в каком-то смятении… А этот чернявый пианист знает, о чем сказать. Он не жалеет и не обманывает. Он, как мудрый старец, без страха заглядывает тебе в душу и, не спрашивая, по-хозяйски прикидывает, что бы там поправить… Дождь был и будет. Надо бежать отсюда, пока отвык…

Женщина шепчет:

— Юрий Петрович, я сейчас уйду.

Савич отрицательно качает головой.

— Юрий Петрович, я не могу больше здесь.

Тропинин, подавшись вперед, слушает женщину. Она резко оборачивается:

— Вас интересуют чужие разговоры?

Ее чистое, слегка напудренное лицо так близко, что, глядя на Тропинина, она косит глазами. Тропинин опускает голову.

— Ненормальный какой-то…

Она отворачивается.

Со сцены доносится только шум. Неестественно дергается у рояля чернявый пианист.

Тропинин протягивает руку к женщине, хочет тронуть за плечо, но это получается у него грубо. Женщина вскакивает.

— Безобразие!

Тропинин не узнает свой голос:

— Не верьте ему, уйдите.

Как-то неохотно встает Савич. Засунув руки в карманы, повертывается к Тропинину.

— Вам чего, собственно? Вы пьяны?

И по тому, как Савич отвел глаза, Тропинин понял: узнал. Он тоже встал.

— Я уже сказал…

И не договорил: за рукав тянула женщина с программками.

— Гражданин, немедленно выйдите. Я позову милиционера.

Тропинин покорно пошел за ней. Чувствовал он себя скверно. Хотел извиниться, но в дверях, совсем растерявшись, почему-то сказал:

— До свидания.

Сзади только хлопнула дверь.

И он снова стоял, привалившись к колонне.

Не услышал, как снова хлопнула дверь и кто-то подошел к нему. А когда почувствовал на плече чью-то руку и, обернувшись, увидел милиционера — не удивился.

— Пойдем, — сказал милиционер и показал в темноту.

У освещенного подъезда большого дома милиционер остановился. Теперь Тропинин разглядел: это был Савич.

— Заходи, — сказал Савич, показывая на дверь.

Они поднялись на третий этаж. Савич позвонил. Им открыла пожилая женщина, молча пропустила их. В коридоре Савич сказал:

— Ну вот… Раздевайся.

Снял шинель, фуражку. Остался в гражданском костюме. Глянув на безучастно стоящего Тропинина, усмехнулся:

— Не хочешь? Проходи так.

Комната, тесно уставленная мебелью, с множеством красивых мелочей, отдавала каким-то вдовьим уютом.

— Садись. От этого хуже не будет.

Они сели у стола в мягких креслах. Савич подвинул Тропинину шкатулку с папиросами. Молча закурили.

— О чем мы сейчас думаем? — начал Савич, загадочно улыбаясь. — Наверное, о том, как однажды встретились. Так?

Тропинин угрюмо кивнул. Савич перестал улыбаться.

— Сегодня я тебя понял… Жалко Верочку. У нее подлый муж… Но это совсем другая музыка…

Было видно, что он не курит: неумело потушил папиросу.

Вошла пожилая женщина, поставила на стол тарелку с горкой пирожков, кофейник. Бесшумно вышла.

Савич разлил кофе.

— Да, брат, видно и тебя судьбишка не жалует. Вид у тебя… один фонарь под глазом чего стоит! Впрочем, ни о чем не спрашиваю. Не поверишь, до смерти надоело слушать вранье!.. Ты ешь, Тропинин.

Тропинин курил. Спросил равнодушно:

— А если я все-таки рискну говорить правду?

— Я, может быть, не о тебе. — Савич начал мять новую папиросу. — Встретил тебя и подумал: врач после больного моет руки. Там все проще и чище. Даже смерть… Того старика-татарина я помню не хуже тебя…

— Почему? — невольно спросил Тропинин.

— В какой-то мере мы соучастники: ты совершил преступление, я — не предотвратил его… А обязанность наказывать? Здесь мы расходуем нечто большее, чем пенициллин и касторку. — Савич криво усмехнулся. — Я не жалуюсь тебе. Я только сказал, что хорошо помню старика-татарина.

— Зачем вы привели меня сюда?

Савич внимательно посмотрел на Тропинина.

— Зачем?.. Ты извини… Хочу задать тебе один вопрос. Ты должен понять, почему я спрашиваю.

Тропинин молча пожал плечами.

— Вот мой вопрос: тебе трудно сейчас?

И по тому, как Савич начал разговор — болезненно и жестоко, Тропинин понял: вопрос был не красивым жестом, не служебным сочувствием, а настоящей человеческой тревогой. Понял и причину его: подозрительный вид Тропинина, его странное появление в филармонии были за пределами легких догадок.

Наверное, впервые посмотрел на Савича доверчиво и просто.

— Я лучше расскажу о себе.

Савич ободряюще кивнул.

— Освободили раньше срока. Поехал на разработки железной руды. Велись вскрышные работы. Устроился подрывником. Работа так себе, да и место глухое… Однажды перед взрывом слишком поздно заметил (был старшим), что в зоне остался человек. Побежал за ним. Глупо было бежать. Мне глаз выбило, а его совсем… Семья большая осталась. Когда вылечился — стал помогать. Отдавал все. Четыре года жил с ними. Теперь отказались: подросли. Вот и приехал…

— К отцу?

— Нет. — Тропинин тяжело вздохнул. — Только не сейчас. Уеду. Потом, может быть…

— Тебе видней, — согласился Савич.

Он улыбнулся. Прошелся по комнате. Склонившись над Тропининым, доверительно сказал:

— О Верочке плохо не думай. Пока только знаю, что жалеет меня. Дружила с моей женой. — Заметив, как Тропинин внимательно осмотрел комнату, пояснил: — Да, я теперь холост… Год назад, когда с женой поздно возвращались домой, на нас напали. Хотели покончить со мной. Она защищала меня, когда я уже был без сознания, и погибла…

Савич подошел к окну. Долго смотрел в темноту. И опять Тропинин подумал, что и этот разговор непременно должен был произойти, потому что настало время думать иначе, и Савич помог ему в этом. И не потому, что услышал что-то особенное, а просто открыл в Савиче то доброе и мужественное, которое не мог заметить раньше.

Тропинин собрался уходить. Савич спросил:

— Куда теперь?

— В Тюмень.

— Что ж, счастливо… Ты постарайся забыть эти передряги. Скверно жить прошлым…

…Чтобы поехать на вокзал, Тропинину нужно было свернуть к трамвайной остановке. Но он забыл об этом, и только остановившись на перекрестке в двух кварталах от знакомого дома, понял, что идет все-таки к Нине.

«Пойду, еще раз посмотрю на ее дом — и все», — решил он.

У подъезда еще издали увидел две неподвижные фигуры.

«Может быть, и она… Такая погода для свиданий не помеха», — с тоской подумал Тропинин.

Мимо дома он прошел быстро, не оглядываясь. Когда дом остался далеко позади — остановился. Двое у подъезда стояли в той же позе.

Надо было идти к трамваю. Тропинин повернул обратно.

Когда поравнялся с домом, стоящий у подъезда мужчина вдруг заспешил к нему.

«Может, тоже закурить хочет? — зло подумал Тропинин и сжал кулаки. — Давайте все, пока я здесь!»

— Слава богу, это ты! — услышал он голос, от которого сильно заколотилось сердце.

Человек бежал к нему.

Тропинин не верил до тех пор, пока постаревшее, но самое родное ему лицо вплотную не приблизилось к нему.

— Ну вот… ты…

Тропинин обнял отца. Почувствовал, как теплая слеза поползла по виску и застряла в щетине. Голос отца дрожал:

— Прасковья Ильинична сперва не узнала тебя, а потом решила, что это непременно ты стоял у дома. Позвонила мне… Я не знал, что делать. И вот позвонил Савич… Поедем домой. Ты совсем мокрый. Я здесь с машиной.

Они пошли. Тропинин оглянулся на подъезд. Там никого не было.

— Ты с кем стоял?

— С кем? С Ниной. Мы тебя ждали. Она совсем замерзла.

— Она…

Тропинин запнулся. Отец ответил просто:

— Не знаю, сын, не знаю… Мы с ней долго стояли молча. Она одинока. Молодые люди часто придумывают себе одиночество. К старости оно приходит незваным гостем.

— Его не будет.

— Не будет.

Отец вел машину быстро, почти виртуозно. «Молодец», — радостно подумал о нем Тропинин. Отец спросил:

— Я встретил тебя случайно. Мы могли бы не встретиться?

— Да.

— Это было бы очень плохо.

— Прости, отец. Я думал…

— Люди лучше, чем ты думаешь.

— Теперь я знаю.

— Это я и хотел от тебя услышать.

Брызги из-под колес упруго бились о днище машины. По-прежнему шел дождь.