Пещера чудовищ

Б. Сотник Ха из стаи Хоу

Стая Хоу бедствовала.

Целую неделю дожди мешали ей зажечь охотничий степной пожар, а вчера был залит ливнем ее последний единственный костер. Напрасно стая рылась целые сутки в сыром сером пепелище, стараясь найти хотя бы искорку пламени, хотя бы одну чуть тлеющую головешку. Напрасно самки наносили груды самого отборного сухого сена и тонкого мха на скорчившихся кусочках древесной коры. Напрасно старый Хоу и самцы стаи с пучками этого сена и мха ползали на четвереньках по влажному пеплу, раздувая его так, что целые головешки перепрыгивали через их согнутые спины. Костер потух безнадежно.

Вымазанный мокрою сажей, мудрый Хоу казался еще страшнее, чем всегда. Седовато-бурая шерсть, покрывающая его голову, плечи, спину и грудь, слиплась от пота и грязи в клочья, которые казались колючками, торчащими отовсюду из его тела. Злой поднялся он с земли, выпрямился, зарычал сердито на остальных, дал здоровенного тумака подвернувшемуся ему под ноги Гам-Хи и медленно пошел к ближайшему дереву леса. Отряхнувши с себя остатки пепла и грязи, тщательно прочистивши свой широкий холодный нос, он забрался по сучьям на дерево, как можно выше, пока ветви не стали гнуться в дугу и трещать под его тяжестью.

Долго протяжными-протяжными глотками втягивал он в себя через широкие ноздри приносимый оттуда ветром воздух. Ничего!

Нигде не видно дымящейся, бросающей огонь, вершины вулкана, такой знакомой и родной, такой успокаивающей и надежной в обычное время; нигде не заметно тонкой струйки дыма, подымающейся от костра степных охотников обезьян, так ясно говорящей, где может быть зажжен охотничий степной пожар. Ни откуда не доносится сладкий запах гари, обещающий всегда обильную и вкусную пищу изголодавшемуся желудку.

Ничего! Лишь далеко на западе видны в траве темные пятна пасущегося стада быстроногих лошадей, о которых теперь, без огня, и мечтать нечего, да с сырого пепелища иногда доносится унылый запах погасшего костра, неприятный, тоскливый, тревожный запах.

Он видел, как медленно на запад подвигался по своим голубым степям, там, наверху, этот удивительный Ха (так обезьяны звали огонь), зажигающийся утром и погасающий вечером где то в горах, в лесах, в степи. Туда же на запад, за ним, верхним Ха, бежали серые и белые стан лохматых облаков. Туда же; на запад, медленно передвигалось пасущееся вдалеке стадо лошадей.

Куда идти? Обезьяны внизу внимательно следили за Хоу. Это но мешало им однако же постоянно шарить в траве и в кустах, выискивал все, чем можно было бы заглушить терзающий их голод. Слизняк, улитка, суетящийся в граве кузнечик, выползший из-под коры жук, а то и просто молодые побеги ближайшего куста или свалившийся с дуба желудь становились добычей цепкой руки, раздроблялись и разжевывались сильными, крепкими челюстями.

Хоу слез с дерева. Набив обе щеки, насколько они могли выдержать, желудями, он что-то хмуро буркнул и двинулся вдоль опушки леса на запад. Стая гуськом заскользила за ним.

Они шли несколько часов. Тени сделались длиннее и отсветы солнца на листьях и стволах деревьев уже перестали быть такими блестящими, что на них больно смотреть. Уж напоенный запахом цветов и болотной прели воздух не колебал в своих струях очертаний противоположных опушек лесной прогалины и далеко стоящих отдельных деревьев. Стало не так жарко. Со степи подул ветерок.

Хоу вдруг остановился. Рыжеволосая Гиги, обладающая острым обонянием, заворчала и опасливо подалась к ближайшему дереву.

Старый вожак осторожно раздвинул ветви куста, отделяющего от него степь, и стал пристально во что-то вглядываться. Раздуваемые степным ветерком, клочья длинной шерсти на плечах и груди тихо колыхались, обнажая по временам то здесь, то там грязновато-белые полосы кожи. Лоб его наморщился и волосы на затылке и шее иногда поднимались дыбом, а правое ухо начинало шевелиться, напряженно к чему-то прислушиваясь. Прошло несколько мгновений. Хоу, крадучись, повернул к высокому дубу, глухо и грозно ворча, забрался в зеленый переплет ветвей и притаился. Один за другим, вся стая последовала его примеру.

За группой деревьев, зеленым мысом вдающихся далеко в степь и протянувших теперь по тихо шелестящей траве вечерние длинные тени, двигались какие-то темные силуэты. От них мигали и потухали просветы между блестящими на солнце стволами дубов, берез и вязов. По временам оттуда доносился треск и глухое рокотанье. Вот из-за дрожащей узорчатой сетки переднего дерева выдвинулась огромная, коричневатая масса, и на солнце сверкнули две белых полоски. От них взметнулся вверх гибкий отросток и змеей обвился вокруг пучка зеленых ветвей. Мгновенье — дерево встрепенулось, зеленый пучок оторвался с треском и исчез между двумя блестящими остриями.

Слоны! Стая Хоу следила за ними, притаив дыханье. Ах, если бы желтый и горячий Ха был с ними! Медленный, никому не уступающий дорогу, слон заботливо охраняет своего детеныша и не спешит уходить от степного пожара. Сколько раз он становился жертвой своей неторопливости и чадолюбия, сколько раз на много-много дней стая получала благодаря ему запасы вкусного, сочного мяса.

И теперь, при виде появившихся гигантов, обезьяны судорожно двигались, шевелились. Им хотелось кричать, бегать, размахивая тлеющими сучьями, бросаться сыплющими искры головешками. Но огня не было, и Хоу оставался неподвижным. Он лишь глухо ворчал, зорко переводя взоры со слонов на гущи кустарников, вздрагивая каждый раз от треска сломавшейся, ветви или от шороха заколебавшихся сучьев. Видя это, стихла и вся стая.

Надо было быть осторожным. Там, где пасется слон, там обыкновенно таится в кустах и кровожадный махайрод. Вот и сейчас, хоть и не колышется нигде, расступаясь под плавной походкой, трава, хоть и не змеится нигде гибкая полоска бурой спины хищника, острый нюх обезьяны улавливает терпкий запах опасного врага, изощренный ее слух отгадывает шелест сухого стебля, смятого когтистой лапой крадущегося тигра.

Стадо слонов неторопливым шагом продвигалось вперед, поворачивая от опушки леса глубже в степь.

Вдруг, около одного из них, несколько отбившегося в сторону, мелькнула тень. Великан покачнулся и затрубил. Его рокотанье смешалось с громким рыканьем тигра, оказавшегося у него на загорбке. Когтями и зубами махайрод рвал со спины добычи клочья кожи и краевого мяса.

Стадо остановилось. Вожак и несколько самцов грозно заурчали и двинулись на выручку пострадавшего товарища. Их хоботы воинственно поднялись вверх и угрожающе тянулись к врагу. Тигр соскочил со спины своей жертвы, ловко увернулся от ее тяжелых ног, пытавшихся его растоптать, и отступил. Саженными, плавными скачками он понесся вдоль опушки леса. К нему присоединилась вынырнувшая откуда-то его подруга по охоте.

Отбежавши на безопасное расстояние, оба степные разбойника остановились. Им не хотелось покидать своей добычи, которая, казалось, билась уже у них в когтях. Разъяренные неудачей и запахом свежепролившейся крови, еще капающей с челюстей и груди самца, они выразили свою досаду в таких мощных и гневных звуках, что повернувшие было за ними слоны остановились. Ответивши дружным и грозным рокотаньем, гиганты опять повернули в степь и двинулись, прикрывая собою раненого, в глубь зеленого моря травы.

Обезьяны сидели, не шелохнувшись. Уйдут они или не уйдут, эти две могучие зубастые кошки, заметят они или не заметят обезьян?

Махайрод, самец, продолжал следить сверкающими глазами за уходящим стадом слонов, слизывая с груди и лап остатки крови и разражаясь время от времени гневным рыканьем. Самка повернула к лесу и, медленно покачивая концом хвоста, замерла, прислушиваясь к чему-то и внимательно осматривая лесную опушку.

Стая Хоу окаменела. Обезьяны почти слились со стволами деревьев, где они сидели.

Наклонивши голову вниз, почти к самой траве, самка фыркнула, сердито тряхнула седыми бакенбардами и скользящей походкой направилась к высокому дубу, где притаились обезьяны, шедшие в самом хвосте стаи.

Учуяла! Хоу злобно заворчал. Ах, если бы них был огонь! Разве осмелились бы эти два степных злодея напасть на горячее яркое пламя костра? Разве бы трусливо они не побежали перед желтыми языками степного охотничьего пожара?

Махайрод, самец, насторожил уши, потянул носом и в несколько быстрых сильных прыжков перегнал свою подругу.

Хоу не видел, как он вспрыгнул на дерево. Он услышал только отчаянный визг, хруст ломавшихся ветвей и довольное урчанье тигра. Быстро шарахнувшись, почти свалившись с дерева, на котором он сидел, с громким криком «Хоу», старый вожак пустился бежать насколько позволяли его силы, бежать, ныряя под густыми сводами свисающих с деревьев ветвей, туда, на запад, куда глядели глаза. Стая беспорядочно неслась за ним, злобно урча время от времени и испуганно перегоняя друг друга, когда сзади раздавался внезапный вопль настигнутой тигром новой жертвы.

Сделалось совсем темно, когда перепуганные обезьяны остановились. Если бы не река, водою которой они утолили жажду, может быть они бы еще долго не прекращали своего бега, еще долго неслись бы вперед, шарахаясь в сторону от топорщившегося в зарослях валежника или от взлохмаченной среди зеленых побегов горбины пня.

Обезьяны разместились по окраине молчаливой, подернутой дымкой тумана поляны. Среди густо переплетающихся друг с другой сучьев Хоу выбрал укромный уголок на толстой ветви дуба и задремал, чутко настораживая уши при каждом подозрительном шорохе, при каждом всплеске и хлюпании, донесшемся со стороны недалекой реки.

Усталых обезьян мучил голод. Нет-нет то одна из них, то другая затевала возню в своем убежище, принимаясь ломать ближайшие веточки, обрывать желуди, каштаны, сдирать подвернувшиеся под руку кусочки свежей коры. Особенно голоден был Бам, сильный, крепкий юноша, младший сын Хоу и старой Гра.

Не переставая вглядываться в ночную мглу, Бам смутно мечтал охватить что-нибудь живое и теплое и чувствовать на губах капли горячего сока и свежего мяса. Руки его безостановочно скользили вдоль сучьев, ощупывая каждую выпуклость, каждую шероховатость. Жадными глазами он следил за мелькавшими время от времени тенями ночных птиц. Когда которая-нибудь из них пролетала от него особенно близко, заставляя вздрагивать от взмахов своего крыла листву скрывающих его ветвей, пальцы его судорожно сжимались, рот наполнялся слюной, а зубы стучали друг о друга.

При свете поднявшейся полной луны, почти на середине поляны, в траве он заметил что-то белое. Что это? Кролик, заяц, коза, опаленная степным пожаром, или раненая степной охотой коза, каких ему не раз удавалось приканчивать одним ударом тяжелого камня?

Бам бесшумно скользнул с дерева, поднял подвернувшийся под ноги валун и неподвижно замер, разглядывая загадочное бледное пятно. Тысячи смутных запахов тянулись к нему с поверхности лесной поляны, иногда знакомых и понятных, иногда незнакомых и тревожных. И от этого белого пятна тоже чем-то пахло, но чем?

Лунный свет и поднявшаяся от земли туманная дымка испарений закутывали все в дрожащие, колеблющиеся очертания. Все казалось шевелящимся, дышащим и двигающимся. Бам тихо стал подкрадываться к белому предмету.

Да, это лежит коза. Вон виден один рог, темный и кривой, чуть покачивающийся, потому что она лижет подогнутую иод себя ногу. Ближе! Бам еще раз понюхал воздух. Нет, это не коза. Это кролик и еще что-то. Вот он поднял уши и прислушивается, вот опять их опустил и исчез, должно быть, прижался к чему-то такому же белому, как он сам. Еще два шага! Ого, там кто-то шевелится темный, с сверкающими глазами. Сверкнул, посмотрел и повернулся куда-то. И пахнет… чем пахнет?

Теперь совсем близко. Бам не выдержал дольше и сильным взмахом руки бросил камнем в загадочное пятно. Что-то шарахнулось, захлопало крыльями, вылетело и скрылось в мгле тумана.

Стая обезьян зашевелилась и злобно зафыркала и заурчала. Разве можно поднимать такой шум на месте стоянки ночью? Разве можно, когда нет огня, привлекать на стаю внимание всего леса со всеми его страшными обитателями?

Но Бам ничего этого не замечал, ничего не слышал. Изумленный, он стоял неподвижно перед белым пятном. Он видел одно: от его удара по этому белому из него брызнули искры великого, желанного, желтого Ха.

Вопросительно проурчав «Хе», Бам наклонился к белому, щупая и обнюхивая его поверхность. Это был холодный, беловатый осколок скалы, каких много он видел раньше. Но около него чувствовался легкий запах гари. Великий Ха был где-то близко, но где — Бам не знал. Бам поскреб даже около этого странного камня песок и вырвал несколько кустиков сухой травы. Может быть, она загорится?

Нет, Ха пропал и даже запах гари куда-то исчез. Раздосадованный Бам схватил осколок валуна, разбившегося от его удара, и снова ударил им белый камень.

Стая опять злобно зафыркала, заурчала. Сердитый Хоу оставил свое уютное место, слез с дерева и с грозным видом направился к Баму, чтобы примерно наказать его за безрассудное нарушение ночной тишины.

Бам не обращал ни на что внимания. С криками «Ха! Ха! Ха!» он лег па белый камень, щупал его, нюхал, лизал, засыпал сухой травой и усиленно дул на него с разных сторон.

Когда Хоу подошел к Баму, он вскочил на ноги, схватил осколок валуна и в третий раз ударил им загадочный камень.

На этот раз сам Хоу не мог удержаться. Сам Хоу издал вопросительное «Хе», так как он ясно видел, сам видел брызги искр, посыпавшихся от удара по камню.

Хоу даже позабыл наказать Бама за его дерзкое поведение. Он присел к белому камню и с наслаждением, с тихим урчаньем нюхал, нюхал то место, куда пришелся удар Бама, так как там он ясно ощущал восхитительный, манящий, многообещающий запах гари.

Перебирая осколки валуна, разбившегося от удара, он ясно чувствовал пальцами, как постепенно исчезало из них откуда-то появившееся в них тепло. Заглянув за камень, обнюхавши и облизавши каждый возбуждающий сомнение выступ, перещупавши руками каждую впадину и выпуклость, каждый осколок, лежащий возле, попробовавши дуть на темные места и на клочья сухой травы, поцарапавши возле землю, Хоу забеспокоился: он чувствовал, как мелькнувший совсем близко великий, теплый Ха опять куда-то прятался, куда-то исчезал.

Поднявши осколок валуна, еще раз внимательно его осмотрев и обнюхав, Хоу подул на него и поднес к своему уху: не затрещит ли там запрятавшийся внутрь, в эту каменную головешку, Ха, не затрещит ли он там весело, как он трещит, когда подложивши хвороста и сухой травы на горячие уголья, на них сильно подуть? Ничего не получилось. Камень оставался холодным и беззвучным.

Прижавши осколок валуна к груди, чтобы немножко его отогреть, Хоу поднял с земли осколок белого камня.

Может быть Ха перескочил сюда, в этот другой кусок каменной головешки? И этот кусок был такой же холодный, молчаливый и темный. Хоу покрутил им в воздухе, как покручивал тлеющим сучком, чтобы ярче разгорелись на нем искры великого Ха. Нет, не помогло.

Может быть, Ха так глубоко забрался под крепкую кожу этих головешек, что нужно сначала снять, стрясти с них эту кожу и тогда он, Ха, опять засверкает и ярко загорится? — Хоу сильно тряхнул осколками и ударил одним по другому.

— «Хе»?

Он ясно увидел, как с крал одного сорвалась искра, мелькнула и погасла. Хоу ударил еще раз. Ничего. Еще раз. Ого, целый сноп искр.

— «Ха»!

И он принялся ударять куском железной руды по кремню, беспрерывными, осторожными ударами, наслаждаясь видом скачущих от этого искр, втягивая в себя носом рождающийся от этого давно не испытываемый, желанный запах гари.

Он трепетал от удовольствия, когда вспыхивающие пылинки горячего Ха скакали ему на руки и грудь, вонзаясь в них слабыми уколами ожога. От радости и счастья ему становилось больно в груди, когда, дотрагиваясь пальцами до края камня, куда наносились удары, он чувствовал веющую от него теплоту.

Собравшаяся кругом стая видела это, шелестела и восторженно стрекотала. Самки рвали сухую траву и мох и совали его в руки Хоу. Самцы натаскивали сучьев и обломков ветвей. А Хоу?… Хоу понял. Он сидел на белом камне, чиркая друг о друга первое огниво и первый кремень и бессвязно бормотал и скулил не печально, не тоскливо, как всегда, а грозно и торжественно.

Нюхая давно неслышанный запах гари, Хоу стремился передать отдельным обезьянам и всей стае рой смутных образов, теснившихся в его голове, для описания которых у него не хватало слов.

Он хотел рассказать, что великий светлый Ха был постоянным их помощником в опасностях и охоте; желтый и теплый Ха согревал их тело во время холодных ночей. Он, этот могучий Ха, вздымал стеной пламя, когда обезьяны подпаливали степь. Он, могучий Ха, желтыми, дымными кольцами гнал перед собой и окружал своими объятиями их врагов и добычу — махайродов и львов, слонов и носорогов, быстроногих лошадей и лохматых зубров. Этот великий Ха, такой же, как тот, который гуляет там, наверху, по голубым степям над головами, оказывается, прячется иногда глубоко, глубоко под черную скорлупу, в этот камень, как тот, верхний — в землю, в горы, в степь. Как с добычи, подпаленной степным пожаром, можно достать сочное вкусное мясо только тогда, когда отдерешь верхнюю твердую шкуру и снимешь ее большими лохмотьями; как у ореха, чтобы добраться до его ядра, нужно счистить сначала его скорлупу, так и для того, чтобы достать горячее желтое мясо Ха, спрятавшееся в этом камне, нужно легкими и искусными постукиваниями ударять камень о другой, нужно искусно счищать с Ха его скорлупу.

Это хотел сказать Хоу, но слов у обезьян тогда достаточно не было. И он только бессвязно, торжественно лепетал непонятные и странные звуки, прорывающиеся не то рыданьем, не то смехом, урчал и ворчал на все лады, безостановочно выбивая искры из кремня, пока подносимые самками пучки сена и сухого мха, раздуваемые усердно дружными усилиями стаи, не затлелись и не вспыхнули яркими языками пламени.

Утром стая передвинула костер на опушку леса. Самки разожгли его так, как никогда еще он не пылал, и самцы с Хоу во главе подпалили густые заросли кустарника.

Зажигая охотничий степной пожар обезьян, Хоу не расставался с кусками найденных камней. Таская их с собой, он бережно прижимал их к груди и нежно по временам поглаживал.

Вечером исследовали тлеющие еще заросли. Нашли в них обгорелый труп носорога. Раздувшийся живот лопнул от жары, и от вывалившихся кишек поднимался легкий пар. Обезьяны с помощью камней и сучьев пробили толстую кожу и отдирали от ее лохмотьев, от обнажившихся костей теплые куски сочащегося кровью мяса. Когда наелась стая и когда трудно стало добывать мясо из непробитых еще кусков толстой кожи, труп носорога обложили сучьями и разожгли здесь новый костер.

Как приятно было Хоу слушать треск огня, видеть столб дыма и чувствовать запах пожара и горелого мяса. Он грозно урчал на шумящих кругом костра обезьян. Он указывал им на трещавший и шипевший в огне остов носорога и что-то лепетал, а когда его не слушали, сердился и больно ударял не слушающих по лицу и груди. Испуганная его сердитым видом стая стихла.

Тогда Хоу вынул свои два камня, показал их обезьянам и с торжественностью, на какую только оказался способным, произнес: «Ха». Бормоча те немногие слова, которые к тому времени были понятны для всех членов стаи, он сумел выразить лишь приблизительно такую мысль:

— Ха стан Хоу, ешь, насыщайся! Бери твою долю.

И он взял большой сучок, отогнул им обрывок кожи носорога так, чтобы пламя костра могло лизать обнажившиеся внутренности и кости с кусками красного мяса, и долго держал его в таком положении.

Обугливающаяся кожа стала морщиться и трещать. От внутренностей повалил пар и с костей стал капать на пылающие угли жир. Чад смешался с дымом и густой белой пеленой окутал стихшую стаю.

А Хоу торжественно стоял, смотря на огонь, и опять заскулил странными, непонятными звуками, прерываемыми но то хохотом, не то рыданьями. Может быть в этих странных звуках впервые рождалась песнь, и в лице Хоу впервые появлялся на земле поэт, актер и певец, объединяясь в то же время с первым жрецом, изобретателем культа, совершающим первый ритуал первого жертвоприношения.

Обезьяны не знали и не думали об этом. Они с любопытством и страхом смотрели на необычайное поведение их вожака, смутно вспоминая происшествие ночи, пережитые раньше опасности и чувствуя приятную уверенность от близости теплого огня и вкусной пищи. Некоторые из них, заражаясь торжественностью вида Хоу, начинали подражать ему и, размахивая руками, то жалобно, то грозно ворчали и скулили.

А Хоу сурово смотрел кругом, творя свое первое жертвоприношение, бил сучком по рукам обезьян, в которых запах чада будил желание полакомиться еще кусочком мяса, и продолжал изобретать свою песнь, свои новые слова и новые движения. В его голове опять теснились ряды образов из пережитого за всю его не очень долгую, но суровую жизнь. Об этой жизни он и хотел говорить, своему самому близкому другу, самому родному и любимому существу, теплому, желтому, трещащему «Ха», таинственно прячущемуся под темную скорлупу камней, «Ха», которого он отыскал ночью и которого он сейчас кормил мясом захваченной сообща с ним добычи. И он говорил этому Ха:

— Ты — нашей стаи, теплый и желтый Ха! Поэтому ешь мясо нашей общей добычи. Когда ты с нами, нам тепло и радостно. Никакие свирепые жители степи нам не страшны. Когда ты с нами, мы знаем, что у нас будет мясо и наши детеныши будут весело кричать и бегать кругом. Когда ты с нами, исчезает темная ночь и мы видим так же хорошо, как тогда, когда по голубым полям идет высокий Ха, твой брат, такой же теплый и блестящий, как ты. Ешь мясо нашей добычи, Ха, скрывающийся в каменную скорлупу, ешь, потому что ты Ха нашей стан.

Вот о чем пел, скулил и рыдал старый Хоу.

И только тогда, когда все внутренности носорога, все куски красного мяса его и бело-розовые острия костей, которые обнажились поело первого обеда обезьян, были облизаны пламенем и потемнели, когда Хоу увидел, что нет такого места, к которому великий желтый Ха не прикоснулся бы и которого он, этот горячий Ха, не отведал бы, только тогда Хоу разрешил всем, кто этого хотел, доставать из костра горячие куски свежего мяса и утолять ими вновь просыпающийся голод. Он был уверен, что теплый Ха из стан Хоу теперь наелся.

Хитрым и мудрым самцом был старый Хоу, так как много пришлось ему видеть и испытать во время своих скитаний по степи со стаями степных обезьян, охотящихся с помощью зажигаемых ими степных пожаров.