Песни, запрещенные в СССР

Предисловие

Вы протянули руку и взяли с полки эту книжку — пока что просто полистать.

Не зная вашего имени, не видя цвета глаз и даже не представляя род вашей деятельности, я тем не менее смело могу сказать — вам больше тридцати лет и, значит, мы с вами «земляки»: наша Родина — СССР. Раз так, то мне не придется объяснять вам, что значит термин «запрещенные песни» и как вообще такое может быть. А пойди, растолкуй это сегодняшним двадцатилетним! «Какие запреты? — удивленно полетят вверх юные брови. — Дядя, зайди в Интернет, скачай все, что хочешь, и картинку с фэйсом артиста распечатай! Какие проблемы?!»

Да, сегодня все так — нет цензуры, правда, появился «формат». Но это уже другая «песня», как говорится. Ты можешь не слышать свой любимый «формат» по радио и не лицезреть по «ящику», но, пожалуйста, покупай в магазине и балдей сколько душе угодно дома или на даче под любимого Аркашу Северного, хулиганистого Костю Беляева, эмигранта Токарева или сидельца Новикова, — никто слова не скажет.

А ведь совсем недавно — вот они, руку протянуть, каких-то двадцать лет назад — все было абсолютно иначе. Какую одежду носить, что читать, как стричься, какие фильмы смотреть, куда съездить в отпуск, какую музыку слушать — все это за советских граждан решала власть.

Эта книга — о «запрещенной музыке», причем лишь об отдельном ее срезе, чисто российском — «блатных песнях». Конечно, под запретом и недремлющим оком КГБ в СССР находились самые разные жанры: в 20–30-е — фокстрот, в 40–50-е — джаз, в 60-е — «Битлз», в 70-е — набравший оборота западный рок-н-ролл (а к тому времени и «вдруг» возникшие отечественные рокеры); в 80-е добавили головной боли еще и непонятные «панки с металлистами». Различные стили и направления, занесенные в наши «палестины» западным ветром, приходили и уходили, сменяя друг друга, зато «блатняк» оставался на российской почве перманентно.

На что хочу обратить ваше особое внимание: термин «блатной» (читай — запрещенной) песни включал в себя в советской действительности едва ли не дюжину жанров, стилистически и тематически различающихся музыкальных направлений. НИЧЕГО ОБЩЕГО С ПЕСНЕЙ ТОЛЬКО НА КРИМИНАЛЬНУЮ ТЕМАТИКУ ОН НЕ ИМЕЛ!

Это сегодня в «русском шансоне», как обозвали для благородства простонародный «блатняк», появились исполнители, разрабатывающие исключительно тюремно-криминальную тематику. У такого «шансонье» все полтора десятка композиций в альбоме могут быть посвящены различной лагерной атрибутике (чифир, баланда, срок, этап, побег, голуби над зоной, мать-старушка и т. д.).

Представить, чтобы основоположники «русского жанра» Петр Лещенко, Леонид Утесов, Александр Лобановский, Александр Розенбаум, Саша Комар или Владимир Шандриков записывали целые концерты с подобным репертуаром, невозможно (изредка такие записи встречаются лишь у Северного).

Поставьте любой диск перечисленных выше (или заявленных в этой книге) исполнителей — на весь альбом вы услышите от силы пару-тройку песен об уголовном мире. Причем песни эти, как правило, действительно «нэпманские» либо блестящие стилизации под оные. Написаны они с невероятным юмором, иронией, стебом.

Слово меткое на месте и сюжет выписан, что твоя картина в Третьяковке, и не напоминает зарифмованные современными «артистами шансона» сводки программы «Дежурная часть». Только не надо мне говорить, что «одесский цикл» Розенбаума или «хулиганские» зарисовки Новикова стали классикой из-за отсутствия альтернативы.

Поверьте, графоманов хватало и в те темные годы, а уж сколько их ломанулось в жанр на стыке 80–90-х годов — не перечесть. Слушатель (то есть народ) сам делает выбор. Всегда. Что далеко ходить? Пять лет, как нет Михаила Круга. Что, он один был в своем жанре? Нет, тысячи метят на его место, а оно все пусто, хотя и «свято»…

Я слушаю и коллекционирую эту музыку больше двадцати лет, последние пять газетными и журнальными публикациями о жанре зарабатываю на жизнь; волей не волей, в курсе всех событий и новинок. И сейчас мне хочется сказать, что направление, зовущиеся сегодня «русским шансоном», в корне отличается от «блатных песен» советской эпохи далеко не в лучшую сторону.

Современный жанр мотает из крайности в крайность от яростных выкриков: «Привет ворам, смерть мусорам!» до слезливых комсомольско-каэспэшных ватных текстов, напетых под аранжировку (типа «шансон»). Все это грустно.

Прошу извинить за резкость тона — это мое личное мнение.

Вернемся в фарватер нашего «исторического экскурса». Итак, я настаиваю, что в 30–80-е годы термин «блатной песни» включал в себя не столько криминальные композиции, сколько целый спектр разноплановых произведений, загнанных в подполье государственной идеологией. Что я имею в виду конкретно?

Началась в конце 20-х борьба с «цыганщиной» на эстраде, перестали звучать с большой сцены «Две гитары», «Очи черные», «Пара гнедых» — и моментом оказались в неофициальном репертуаре. Сочинял сам народ злободневные песенки: «Нам электричество пахать и сеять будет», например, или зарисовку об эпидемии холеры в Одессе в 1970 году… Могли прозвучать подобные вещи в то время, пусть не с эстрады в концертном зале, но хотя бы в захолустном клубе? Исключено.

Тоже, выходит, падают эти песенки в нашу «блатную» копилку.

Идем дальше, старые «одесские штучки» 20-х и более поздних годов, тюремно-криминальные пока не трогаем, но «Бублички», «У самовара я и моя Маша», «Школа бальных танцев», «Поспели вишни». Плюсуем?

Эмигрантские вещи, такие как «Журавли», «Я тоскую по родине» и далее. Нет вопросов?

Военные песни — не о Красной армии, а о Белой. Туда же?

Множество произведений на стихи Есенина, Северянина, Горбовского… Понятно.

Как быть с дворовой лирикой? Все ныне затертые до дыр Женей Осиным, Владимиром Маркиным и группой «Нэнси» старые хиты попадали когда-то под разряд «запрещенных» и исполнялись кем? Правильно, Северным, Комаром, «Слепыми», «Магаданцами». А вы говорите, «блатняк» — это про тюрьму.

И, наконец, шедевры на криминальную тематику. Да, были, но только как ОДНА ИЗ СОСТАВЛЯЮЩИХ жанра и лишь в девяностые стали считаться практически базисом «русского городского романса». На самом деле это мнение в корне неверно.

Чуть дальше мы слегка (не углубляясь в дебри былинных сказаний, странствий Ваньки Каина и прочей мифологии) коснемся истоков зарождения «жанровой песни» и вечных гонений, связанных с ней. А пока забежим слегка вперед. Как же выжил «русский жанр» в условиях невероятного прессинга 30–80-х годов XX века?

Ведь носителей этого вида искусства в буквальном смысле, говоря языком газеты «Правда», выжигали каленым железом, прижимали к ногтю, безжалостно выкорчевывали и даже «морили дустом, как клопов»!

А очень просто — жанр отыскал себе несколько укромных «уголков», фигурально, конечно, выражаясь. Первый и главный — он осел в народной памяти, а частично эмигрировал вместе с народом (подробно об этом в моей книге «Русская песня в изгнании»). Вот почему весь репертуар, особенно послевоенной волны эмиграции (как правило, детей революционных беженцев), составляли одни и те же песни. Взгляните на обложки! Везде: «Две гитары», «Гори, гори, любовь цыганки», «Выпьем мы рюмку водки» и т. д. Не знали другого.

Второй и самый важный для развития момент — жанр ушел в рестораны и продолжал все годы звучать с кабацкой сцены у себя на родине. Правда, советская власть не могла оставить эти островки «нэпа» без пригляда и создавала загадочные организации типа ОМА (Объединение музыкальных ансамблей, в каждом городе свое), призванное надзирать за репертуаром коллективов точек общепита.

О! Как шикарно, наверное, было трудиться, скажем, в МОМА (Московском объединении).

Пришел в кабак (взял с собой двух-трех друзей, не наглея), нарядился «для блезиру» в костюм и очки, папку подмышку — сидишь, инспектируешь музыкантов, а сам метрдотель тебе лично стол накрывает, икру с балыками на скатерть мечет и коньяк наливает. Именно так описывают эту коммунистическую бредовую показуху бывшие лабухи.

Я хочу привести воспоминания мэтра русской песни из Нью-Йорка, а некогда руководителя оркестров многих советских ресторанов Михаила Александровича Гулько, которыми он любезно поделился специально для этой книги.

«Я много лет проработан руководителем ресторанных оркестров по всей стране (от Сочи до Камчатки). Люди приходили к нам отдохнуть, потанцевать, послушать не надоевший до чертиков репертуар: “И Ленин такой молодой и юный Октябрь впереди!”, а что-нибудь душевное, со смыслом. Такие песни запрещали официально, но мы, конечно, только их и играли: “Журавли”, “Мурку”, “7.40”, “Лимончики”, “Ах, Одесса!”… Козина, Лещенко, Вертинского…

В общем, ты сам все знаешь. Руководитель ансамбля каждый вечер заполнял специальный документ — рапортичку так называемую, — где писали, что якобы за вечер мы сыграли столько-то одобренных отделом культуры песен советских композиторов. Хотя никто их на самом деле и не думал исполнять.

Помню, я работал в ресторане “Хрустальный” на Кутузовском проспекте, там сейчас “Пицца-Хатт”. Однажды к нам пришел поужинать мой товарищ, музыкант Коля Бабилов. Раньше он работал у меня в коллективе ресторана “Русалка” в саду “Эрмитаж”. Очень хороший парень, с безупречной по советским меркам биографией, его кандидатуру одобрили “наверху” и он стал плавать на кораблях с партийными делегациями, обеспечивая им культурную программу. Накануне он прибыл из Сиднея. Я знал об этом и, желая сделать ему приятное, объявил: “Для нашего гостя из Австралии! Звучит эта композиция”. И запел “Гостиницу” Кукина: “Ах, гостиница моя, ты, гостиница, на кровать… — там поется, “присяду я”, а я спел: — “…Прилягу я, а ты подвинешься…”

В это время в зал пришли две тетки из отдела культуры. Пришли вдвоем, и наша официантка, представляешь, наверное, не в духе была, говорит им:

“И не стыдно вам, приличным вроде женщинам, ночью по кабакам без мужиков таскаться?” Те позеленели, но остались. Послушали, что я спел, и, желая на ком-то зло сорвать, настучали. Утром я был уволен и сослан в ресторан “Времена года” в парк имени Горького. Была зима, и там абсолютно не было народа. Атмосфера царила просто жуткая: собирались одни бандюги и глухонемые с заточками. Там был “смотрящий” по кличке Вадик Канарис, и мне подсказали: чтобы спокойно работать, надо переговорить с ним. Его любимой песней была вещь из кинофильма “Генералы песчаных карьеров”. Вот он появляется со свитой в заведении, и я объявляю со сцены: “Для Канариса! Лично! Звучит эта композиция!”

Ему понравилось очень, контакт вроде установился.

Вдруг — раз! На следующий день мне звонят из милиции: “Гражданин Гулько! Зайдите, есть разговор!” Я прихожу, сидят двое: “Вчера вы пели песню для Канариса! Кто это такой?” Я отвечаю: “Адмирал Канарис — шеф германской военной разведки, абвера”. Они переглянулись: “А у нас другая информация!”. “Не знаю, — говорю, — ребята какие-то залетные попросили так объявить песню”. В общем, отстали от меня.

В 1972 году я работал в ресторане “Огонек” на “Автозаводской”, там неподалеку жили многие известные спортсмены — Стрельцов, Воронин. Гуляли они, конечно, с размахом. На меня в то время кое-кто из МОМА косился, хотел сместить с должности руководителя коллектива. Подсылали людей с магнитофоном, чтобы записать, как я “запрещенный репертуар” лабаю. Исполнил я как-то вечером “Журавлей”: “Здесь, под небом чужим, я как гость нежеланный…”[1] А на следующее утро проходили какие-то выборы. Прописан я был далеко от работы, в Серебряном Бору, и голосовать не пошел, естественно, после бессонной ночи. Все это сложили вместе, меня вызвали в органы, прямо на месте отобрали паспорт и аннулировали московскую прописку.

Мент все приговаривал: “Небо тебе наше чужое…” Я потом восстановил ее, конечно, но такое было. А незадолго до эмиграции, году в 1979-м, проходил я очередную аттестацию в МОМА. Отыграл обычную программу, и тут встает какой-то чиновник и говорит: “Товарищ Гулько! Ваши песни никуда не зовут!”

Я так повернулся к нему и отвечаю: “Ну, почему же не зовут! Вот я получил вызов из Израиля!”» (Смеется).

Третьим фактором, обеспечившим развитие и выживание «русского жанра», стало широкое распространение бытовых магнитофонов и возможность увековечивать себя, любимого, на пленке. Речь в этой книге пойдет прежде всего о людях советского андеграунда: Северный и «Жемчужные», Розенбаум и Агафонов, Новиков и Джигурда, «Одесситы» и «Магаданцы», Комар и Фарбер стали героями моей новой работы.

Большинство персоналий исследования, к сожалению, ушли из жизни, поэтому на эксклюзивный материал рассчитывать особо не приходилось, но благодаря помощи верных товарищей-коллекционеров (а также миллионеров и милиционеров), удалось отыскать и свести воедино многие разрозненные по различным источникам факты, добыть интересные фото.

О некоторых, как, например, Александре Шеваловском, сведений крайне мало, нет даже его снимка, но обязательно включен хоть короткий рассказ.

Что касается исполнителей 50-х и ранних 60-х годов, то кроме имен: Ахтырский, Герман Плясецкий, Эрик Кролле, Владимир Федоров, Вадим Кожин, Ольга Лебзак и т. д., практически любая информация (за редким исключением) отсутствует.

Да и творчество той эпохи интересует, скорее, специалистов типа новосибирского коллекционера Андрея Васильевича Даниленко, а людей его уровня в мире можно сосчитать на пальцах одной руки. Мое же исследование — из разряда «для широкого круга читателей», поэтому, надеюсь, упреков из-за неупоминания «первопроходцев» не последует.

Заканчивается повествование приблизительно в 1988 году, но из последней плеяды прекрасных музыкантов, стартовавших в те годы (Полотно, Асмолов, Тюханов, Сатэро, Шелег, Немецъ, Березинский и т. д.), я подробно уже не рассказываю ни о ком (кроме В. Медяника, очень уж история нестандартная), иначе надо было бы выпускать двухтомник как минимум (что я, впрочем, не исключаю в будущем).

Вы не найдете на этих страницах отдельной главы и о Владимире Высоцком, хотя упоминаться в связи с другими персоналиями его имя будет часто. Я пошел на этот шаг сознательно, оставив масштабную фигуру «поэта всея Руси» неким само собой разумеющимся фоном повествования. Все равно никаких новых данных о жизни Владимира Семеновича мне не раскопать, а просто передирать биографию не считаю нужным. На возможные упреки в связи с присутствием главы о Галиче отвечу: прочитайте книгу внимательно, и вы поймете, почему рассказ о нем показался мне необходимым. Предвижу вопросы: «Почему в “запрещенных в СССР песнях” нет упоминаний о Лещенко, Вертинском, Морфесси и т. д.» Отвечаю: эмиграции была посвящена моя первая книга — «Русская песня в изгнании», там вы найдете все о «заморских» шансонье, начиная с «Печального Пьеро», хоре Жарова, Борисе Рубашкине и заканчивая Вилли Токаревым, Анатолием Могилевским и другими нашими современниками.

Несколько слов о структуре книги. Ввиду того что большинство заявленных персоналий работали в жанре в одно время, выстроить артистов в хронологическом порядке не получилось.

Пришлось искать другой путь. Вот что из этого вышло: первая глава посвящена выходцам из города на Неве — «колыбели русского музыкального подполья».

Хоть и условно, но внутри раздела временные рамки выдерживаются — стартуя от Утесова и Северного, я заканчиваю Розенбаумом. Вторая глава получила название «История и география». Она включила в себя рассказы об исполнителях, рассеянных по разным городам Союза: Владимир Сорокин (Одесса), Комар (Воронеж), Шандриков (Омск), Беляев (Москва), Бока (Баку)… А также некоторые занимательные факты об истории создания известных композиций, и не только. Значительная часть второго раздела посвящена «официальным лицам», исполнявшим запрещенные песни, а также исполнению «запрещенных песен» перед «официальными лицами». Если звучит не вполне ясно, что ж, придется прочесть.

Наконец, глава третья: туда вошли фигуры исполнителей советского подполья, оказавшиеся в разной степени в конфронтации с властью, а главное, пострадавшие от нее за собственные песни.

Последние страницы — это «кода», попытка в беседе с современным исполнителем жанровых неформатных произведений подвести итоги исследования, а также понять, сохранилось ли понятие «запрещенной песни» в наше демократическое время.

К книге в виде музыкальной иллюстрации, как повелось, прилагается компакт-диск, так что скучно не будет.

Персональные слова признательности и благодарности конкретным людям я вынес в заключительный раздел книги.

А пока несколько слов об истории возникновения самого понятия «запрещенных песен» и предшествовавших этому событий.