Песни, запрещенные в СССР

Цензура царская и пролетарская

В 1861 году в Российской империи царским указом было отменено крепостное право. Огромная масса бывших подневольных людей хлынула в города, чтобы со временем сформироваться в новое сословие — «мещанское» (от слова «место», то есть город).

Основным музыкальным инструментом в этой среде была, конечно, гитара, и стали появляться на свет произведения городского фольклора, сочиненные новым городским людом: рабочими, студентами, нищими, солдатами, «белошвейками», актерами и преступниками (куда ж без них на Руси-матушке)…

С середины XIX столетия бурно развиваются самые разные стили на российской эстраде: оперетта, шансонетки, куплеты, юмористические миниатюры. Среди представителей «легких жанров» было немало звезд первой величины. Они выступали с «интимными песенками», зарисовками на бытовые темы, куплетами на злобу дня в разросшихся, как сорняки на заброшенном огороде, кафе-шантанах, ярмарочных балаганах, театрах-буфф и кабаре. Критика, как водится, не жаловала их, обвиняя в безвкусице и откровенной скабрезности текстов, а публика, напротив, была в восторге. В 1902 году произошло событие, добавившее дополнительной популярности простым песенкам городских окраин и отчасти легализовавшее этот жанр в целом. Самое непосредственное отношение к этому имел… «пролетарский писатель» Максим Горький. Осенью того года на сцене Московского Художественного театра состоялась премьера его пьесы «На дне», где главные герои, как известно, обитатели ночлежки для бездомных. Говоря современным языком, бродяги и бомжи. Успех постановки был невероятный. Образ обаятельного босяка, «без предела и правил», не боящегося ни Бога, ни черта, понравился публике, и представители популярной музыки того времени не замедлили перенести эту «маску» на эстрадные подмостки. С начала XX века сотни исполнителей начали выступать в «рваном» жанре. Это амплуа не требовало ни большого таланта, ни затрат. Заломленный или надвинутый по самые уши картуз, тельняшка, разодранные штаны, всклокоченные волосы и подобающая физиономия — вот и образ «босяка» и весь реквизит. Правда, бывало, что для контраста «рваные» пели свой «жесткий» репертуар, облаченные во фрак.

Вскоре здесь появились свои звезды, о которых говорила вся Россия. Исследователи обычно выделяют Сергея Сокольского, Станислава Сарматова, Юлия Убейко и Павла Троицкого.

Имелись в «рваном» жанре и представительницы слабого пола с затейливыми псевдонимами: Ариадна Горькая, Катюша Маслова, Тина Каренина… Программа называлась «Дети улицы».

В зарисовке «Да, я босяк» С. Сарматов выходил на сцену и начинал:

Ему вторят куплетисты А. Смирнов и П. Невский:

На волне успеха горьковской пьесы и отмены цензуры после революции 1905 года стал формироваться жанр тюремных песен. Обрусевший швед, музыкант и этнограф В. Н. Гартевельд (1859–1927) летом 1908 года отправился в длительную экспедицию по «Великому сибирскому пути», посетил десятки тюрем, где записал более ста песен.

Я держу в руках «экстремально интересную книгу» — «Песни каторги» с подзаголовком «Песни сибирских каторжан, беглых и бродяг», изданную в 1909 году московским издательством «Польза». Данный проект, а также организованный Гартевельдом небольшой ансамбль, исполнявший собранный им репертуар, нужно, вероятно, признать точкой отсчета в становлении жанра именно «песен неволи», который позднее, слившись с куплетом, цыганским романсом и народной песней, сформировал «блатную песню».

Как сегодня ругают «русский жанр» за восхваление преступного элемента, так это было и сто лет назад. Концерт коллектива Гартевельда в этнографическом обществе зимой 1909 года вызвал большой резонанс, однако попытка в 1910 году на открытой площадке театра «Эрмитаж» сделать программу «Песни каторжан в лицах» была запрещена московском градоначальником, а затем по «принципу домино» и во всех остальных губерниях.

В последние мирные годы перед октябрьским переворотом по всей Российской империи начался «бум кабаре». Оказавшись на отечественной ниве через полвека после своего возникновения, французское изобретение обрело здесь благодатную почву для развития. Время, наверное, пришло подходящее?! С подмостков разнокалиберных по уровню заведений зазвучали цыганские «жестокие романсы» и злободневные куплеты, веселые шансонетки и скабрезные песенки. Как ни странно, но со сменой государственного строя кабаре и кафе-шантаны со своим репертуаром не сгинули в одночасье, а продолжали существовать еще довольно продолжительное время. Так, самое знаменитое московское кабаре Никиты Балиева «Летучая мышь» закрылось лишь в 1921 году. Новой власти в первые годы было просто некогда заниматься такими пустяками, как состояние дел на эстраде. Никто и не помышлял покуда о запретах и цензуре: пели что хотели и даже записывали на пластинки. А вскоре ввели нэп: зашуршали в карманах у граждан денежки, захотели «воскресшие» дамы и господа покуражиться с размахом, «диких» плясок и цыганских песен. Любое искусство, являясь предметом роскоши, начинает бурно развиваться при благоприятной экономической ситуации — это аксиома. Именно в начале 20-х появляются на свет и становятся популярными такие шлягеры, как «Кирпичики», «Бублички», «Гоп со смыком» и многие другие, речь об истории создания которых будет впереди.

Львиная доля песен, считающихся сегодня классикой жанра, родилась в те хмельные и кровавые времена. Но! Не зря товарища Сталина ближайшее окружение называло за глаза Хозяином. Этот «сын сапожника» должен был знать обо всем, что творится в его «доме», мелочей в деле строительства новой империи для него не было. Наступил момент, когда взгляд вождя обратился на культуру — передовую идеологического фронта. И началась пора «закручивания гаек».

На закате нэпа, в 1929 году, в СССР была создана организация под названием РАПМ (Российская ассоциация пролетарских музыкантов), чьей основной задачей стала борьба с музыкой, «классово чуждой пролетариату». В прессе появилось множество публикаций с общим лейтмотивом: «Прекратить цыганщину на эстраде».

Даже краткое изложение развязанной кампании по борьбе с «легким жанром» поражает своей звериной агрессивностью по отношению к своим же коллегам-артистам. Первым делом для подготовки общественного мнения рапмовцы привлекли на свою сторону маститых искусствоведов. И началось…

«Строительству музыкальной культуры необычайно препятствует распространение цыганско-фокстротного жанра, по существу кабацкого и разлагающего психику…» — высказался некто профессор Игумнов. Ему вторит известнейший пианист Генрих Нейгауз: «Легкий жанр в музыке — это в подавляющем большинстве то же, что порнография в литературе!» Во как! Со всей, так сказать, пролетарской прямотой высказался товарищ, даром что профессор Московской консерватории.

«Посмотреть сейчас эстрадный репертуар 1925–1928 годов — это значит окунуться в черную тину всевозможной фокстротщины, цыганщины, “блатной” песни, бесчисленных перепевов дореволюционных “интимных” песенок…» — соглашается с «ученым» мнением журнал «Рабочий театр» в 1931 году. Но народ, невзирая на авторитетные мнения, все равно отплясывал «Цыганочку» и распевал «Кирпичики». Подобная несознательность масс, хотя и удивляла идейных борцов с «цыганщиной», но остановить уже не могла.

В 1930 году выходит в свет агитационная брошюра за авторством «комиссаров» от культуры неких Н. Брюсовой и Л. Лебединского под броским заголовком: «ПРОТИВ НЭПМАНСКОЙ МУЗЫКИ». Составители прокламаций не пожалели эпитетов: «в отношении цыганщины нужно поставить точки над “и” — это проституционный стиль, стиль воспевающий продажную, “всегда готовую к услугам” любовь… Запомним твердо — цыганщина — это откровенная пропаганда проституции…»

Известный музыкальный критик того времени Борис Штейнпресс приводит в мемуарах показательный случай:

«Проходил я как-то мимо клуба железнодорожников. Из окна доносилась “цыганская венгерка”. Я зашел туда.

В большой комнате, вокруг рояля, стояла веселая компания молодежи и слушала пианиста. Сидевший за роялем сыпал пальцами по клавишам и с большим воодушевлением разбивал и без того расстроенный инструмент. “Цыганочка” явно имела успех. Особенно нравилась она двум, сидевшим тут же, девицам, одетым в узкие короткие платья, с белыми от пудры носами. Когда пианист доиграл до конца, ребята потребовали “бис”. Пианист принялся снова разделывать “цыганочку” с различными вариациями и выкрутасами.

Некоторое время я слушал музыку, но лишь только парнишка, на груди которого красовался кимовский значок, взял заключительный аккорд, я подошел и заявил:

— Ты, видать, комсомолец, а ведешь вредную агитацию против социалистического строительства.

Парень от неожиданности широко раскрыл глаза… и довольно искренне спросил:

— Ты что… рехнулся?

Я твердо ответил:

— Нет, но это факт… Ты агитируешь против социалистического строительства. “Цыганочкой” агитируешь.

По виду комсомольца можно было заключить, что он нисколько не усомнился в правильности своего предположения. Я продолжал:

— Верно говорю тебе. “Цыганщина” — зло для нашего строительства…

Я начал подробно рассказывать ему о “легком жанре”, о его разлагающем влиянии на психику масс, о том, что эта музыка воспевает проституцию и рабскую покорность, что она, по существу, является кабацкой, нэпманской музыкой…

Парень слушал внимательно.

— Это, должно быть, верно, хотя, признаться, на этот счет я никогда не размышлял. Но одно дело, скажем, “Стаканчики граненые”, “Не надо встреч, не надо продолжать” — это, я не спорю, мещанство. Но вот насчет “цыганочки” — я беру ее только как музыку, без слов — не согласен. Веселая музыка — какой вред она может принести?

Я решил убедить его до конца.

— Всякое бывает веселье… Это не то веселье… Прислушайся к музыке, и ты почувствуешь, что всякая музыка имеет свое содержание. Каково же содержание “цыганочки”? Мало сказать, что она веселая… Нет… Это пьяный разгул, кутеж, где рождаются разврат и хулиганство. И музыка здесь соответствующая, хулиганская…

Ответь мне на последний вопрос: чем ты объяснишь, что “цыганочкой” так увлекается наша молодежь?

— Тем, что мещанские настроения еще живут среди молодежи… Имеется такой тип, даже среди рабочих ребят, который весь пропитан “цыганщиной”. Это франтоватые “жоржики”, “трухлявые молодцы”, с бантиками, с фасонистыми ботинками, с модными костюмами поверх грязного белья, намазанные девицы, танцующие “американские танцы” и имеющие одну мечту — “хорошего жениха”.

Наша задача — повести борьбу с мелкобуржуазными влияниями “цыганщины”. Комсомол должен быть застрельщиком в этой борьбе. Не только сам никогда больше не играй этой дряни, но и других отговаривай: это твоя прямая обязанность как комсомольца!»[2]

Борьба с «трухлявыми молодцами» на эстраде тем временем набирала обороты, и от слов и убеждений эти чекисты от музыки переходили к делу.

В 1929 году с их подачи создается квалификационная комиссия, призванная пересмотреть всех работающих на эстраде артистов и их творческий багаж.

Двумя годами позже окончательно запрещаются выпуск сочинений «нэпманских композиторов», исполнение «дурманящей музыки» и распространение ее через граммофонные пластинки. Весь репертуар поделили на четыре группы. В разряд «Г» (контрреволюционный) попало большое количество романсов, в числе которых были и произведения блестящего композитора Бориса Фомина, автора таких бессмертных произведений, как «Дорогой длинною», «Только раз бывают в жизни встречи», «Твои глаза зеленые». До конца своей короткой жизни (Б. Фомин скончался в 1948 году, не дожив до пятидесяти лет) он не сможет смыть со своих творений ярлык «упадничества» и «контрреволюционной халтуры». В 37-м году Борис Фомин был арестован и год провел в Бутырке. Но ему повезло — началась борьба с «ежовщиной», и композитор оказался на свободе.

Коллега и тезка Фомина — блестящий музыкант, автор многих, исполняемых по сей день романсов, самый известный из которых «Караван», Борис Прозоровский на пике разоблачения «цыганщины» одним из первых был изгнан со столичных подмостков как аккомпаниатор, затем были запрещены к исполнению большинство его песен.

Финалом показательной травли стали арест и отправка этапом на строительство Беломорканала. Прозоровский вернулся из лагеря в 1933 году, чтобы через считанные месяцы вновь быть арестованным и уже навсегда сгинуть в ГУЛАГе.

Многие художники того времени повторили его судьбу. Пройдет несколько лет, и в «магаданскую сторонку» отправятся Вадим Козин, Эдди Рознер, Лидия Русланова…

Начиная со второй половины 30-х годов, на советской эстраде звучат в основном идеологически выверенные, проверенные множественными репертуарными комиссиями и прошедшие жесткую цензуру композиции. Конечно, полностью задушить «цыганщину» было невозможно, жестокие романсы так или иначе продолжали существовать и в новой действительности. Их пели и даже иногда записывали на пластинки Изабелла Юрьева, Георгий Виноградов, Тамара Церетели, но пели, если так можно выразиться, с оглядкой, убрав из репертуара множество красивых дореволюционных романсов и народных песен, подстраиваясь по мере сил в фарватер «решений партии и правительства». Хотя сами «слуги народа» на закрытых правительственных концертах предпочитали слушать прямо противоположный материал. «Белая цыганка» Изабелла Юрьева вспоминала такой эпизод из своей карьеры: «Далеко за полночь в квартире зазвонил телефон: “Товарищ Юрьева, сейчас за вами приедет машина, вы будете участвовать в концерте. Вы не имеете права отказываться…” Машина помчалась по пустынным улицам ночной Москвы и вскоре въехала в Кремль… Я сидела в банкетном зале между вальяжным тенором Козловским и добродушно похмыкивающим “всесоюзным старостой” Калининым ни жива ни мертва. Перед тем как меня вызвали на сцену, Михаил Иванович Калинин наклонился ко мне и шепнул: “Изабелла Даниловна, только не агитируйте нас. Можете петь какую угодно цыганщину. Советских песен не надо”»[3].

В разрезе нашего повествования крайне показателен другой случай, произошедший в те лихие времена с легендарным Леонидом Утесовым, с чьей незаурядной фигуры я и хочу начать повествование.