Песни, запрещенные в СССР

«Одесские песни» по просьбе ЦК КПСС

«В Одессе-маме музыкальная стихия…» Точнее не сформулируешь — город у Черного моря всегда славился великолепными артистами, певцами, музыкантами и поэтами. Сколько блистательных имен подарила миру Одесса! Да не просто статистов, а звезд первой величины! Что же касается основной канвы нашего повествования, то тут щедрость «мамы» была поистине безгранична — одесситы внесли гигантский вклад в развитие «русского жанра». Вспомните! Еще до революции на театральных подмостках Одессы зажглись звезды Юрия Морфесси и Изы Кремер. Чуть позднее покорил публику юный Леонид Утесов. В этом городе начинали творческий путь будущие звезды русской эмиграции: Рита Коган и Александр Шепиевкер, Майя Розова и Михаил Боцман. В далекие шестидесятые годы «жемчужина у моря» стала первым городом, откуда разлетались по всему Союзу пленки, загадочно подписанные: «еврейские одесситы». Данный тавтологический ярлык скрывал под собой множество персоналий ярких, неординарных исполнителей: солист группы «Бородачи» Илья Байер, подзабытый сегодня Владимир Ефимчук (первый проект Станислава Ерусланова), мифический коллектив «Воркутинцы», знаменитый Алик Берисон, почти официальный даже в блатной песне Михаил Водяной и, конечно, искрометный и неподражаемый Алик Фарбер.

Большинство перечисленных фигур советского андеграунда сегодня поглотило пространство или время. Солист «Бородачей» уже лет тридцать живет в Австралии. Затерялся след исполнителей команды «Воркутинцы». Давно не стало прекрасного артиста оперетты Михаила Водяного. Трагически окончился жизненный путь Алика Берисона.

В конце прошлого года бывший однокашник певца Всеволод Верник поделился своими воспоминаниями о нем. С небольшими сокращениями я хочу включить их в свой рассказ.

«Арнольд Александрович Берисон родился 30 июля 1938 года в музыкальной семье. Окончил музыкальное училище по классу баяна и работал руководителем ансамбля, сперва в ресторане на старом Морвокзале, потом в небольшом, очень уютном ресторанчике “Якорь” на Большом Фонтане. Мне рассказывали, что столик в “Якоре” резервировали за две недели! Там, подальше от центра города, собирались “деловары”, решали свои проблемы, проводили разборки бригады воров, а заодно слушали песни “за жизнь”, “за Одессу” в исполнении Алика Берисона. У Алика был баритональный тенор, поставленный самой природой. Он прекрасно пел итальянскую лирику, песни из кинофильмов, цыганские песни, ну и блатные песни тоже. Хотя сам признавался мне, что поет их больше ради денег.

Он стал записывать свои песни на кассеты, и они разлетались мгновенно!

Одним из первых среди музыкантов он купил себе мотоцикл и потом никогда не отказывал подвезти кого-нибудь, но это происходило только дважды: первый и последний раз! Второго такого лихача Одесса не знала, разве только Уточкин? Дважды с Аликом никто не ездил. Еще Берисон увлекался культуризмом. У женщин он, как говорят в Одессе, таки имел успех!..

А потом Алик женился. Но первый брак оказался неудачным.

Прошло несколько лет… Видимо, дела у него шли неплохо, он приобрел “Жигули” и снова женился. Ее звали Люба. Она была очень красива, и Алик был с нею счастлив… до 26 октября 1974 года.

Они ехали с женой по загородной трассе. Погода была неважной: моросил мелкий, нудный дождик, и Люба задремала, свернувшись калачиком на заднем сиденье. Как перед машиной оказался летящий навстречу самосвал, Алик не заметил, но инстинктивно затормозил. Его машина пошла юзом, и удар самосвала пришелся на левую заднюю дверь… Он не помнил, как вылез из машины, как вынимали из машины Любу, его Любочку, которой больше не было!.. В смерти Любы Алик винил себя. Его вызвали в суд, который должен был состояться 11 декабря 1974 года, а 7 декабря он пришел ко мне и сказал:

— Сева, ты же понимаешь, я сейчас не могу работать, займи мне денег.

— Какой разговор, Алик, — сказал я. — Тысячу тебе хватит? Вот, возьми.

— Вот хорошо, спасибо тебе, — сказал Алик, — в субботу поеду на толчок.

— Алик, какой толчок?! Зачем тебе толчок?!

— Ты понимаешь, Сева, я должен Любе купить шубу, ей там так холодно!

С этими словами Алик вышел из комнаты, а я еще минут десять сидел окаменевший… Потом, бросив все дела, помчался к Алику домой. Просил, чтобы за ним последили, чтоб на суд не ехал машиной, чтоб не оставляли его одного, чтоб… Он взял машину у кого-то и поехал по той же дороге. Примерно в том же месте он покончил с собой, намеренно разогнав машину и резко затормозив. Это случилось 11 декабря 1974 года. Ему было всего 36 лет… Он похоронен на Еврейском кладбище в Одессе».

Главный герой данной главы Алик Ошмянский (Фарбер) также приятельствовал со своим тезкой. Вот как звучит рассказ о тех событиях из его уст.

«Берисон был заметной личностью в городе в шестидесятых годах. Огромный, как медведь, и очень добрый, неправдоподобно добрый. Его постоянно приглашали куда-то выступать. Считалось, если праздновалась свадьба и не было Алика — свадьба не удалась. У него была любимая. Не помню ее имени. Очень красивая молодая женщина. Они поехали с Аликом на его машине куда-то за город отдохнуть и попали в аварию. Она погибла, а он выжил. И все. Его как подменили с тех пор. Он замкнулся в себе. Как-то я встретил его бредущего по трамвайным путям, он шел и не слышал, как ему сигналит вагоновожатый…

Несколько месяцев спустя он тоже разбился на машине. Авария, вроде грузовик какой-то на ночной дороге. Но люди говорили, что он сам приехал на место аварии, где погибла его любовь, и направил автомобиль в пропасть. Об этом происшествии была даже статья в одесской газете».

Память талантливого музыканта Алика Ошмянского хранит массу уникальной информации: воспоминания о годах юности, проведенных в Одессе, о людях, окружавших его, и интересных событиях, происходивших на берегах Черного моря, и не только. Сегодня певец и композитор Ошмянский, скрывшийся когда-то под «шпионским» псевдонимом Фарбер, живет и работает в Лос-Анджелесе.

О его эмигрантских «путях-дорогах» повествует глава «Одессит с цыганской душой» в моей первой книге «Русская песня в изгнании». Если она попадала вам в руки, то вы, наверное, помните, что он оказался едва ли не единственным из певцов-эмигрантов третьей волны, чей голос стал известен в СССР задолго до его отъезда из страны.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что в очередной свой приезд в Калифорнию я поспешил увидеться с легендарным исполнителем и обстоятельно побеседовать о начале творческого пути, истории появления «той самой», первой записи, о коллегах и друзьях юности. За щедро накрытым столом, за что отдельное спасибо очаровательной жене музыканта Рае, началась в тот летний вечер наша встреча.

— Алик, вы родились в 1944 году, окончили музыкальную школу имени профессора Столярского, учились в консерватории, знали весь цвет творческой Одессы, до эмиграции в 1975 году руководили многими музыкальными коллективами. Попробуйте, как художник-импрессионист, широкими мазками воссоздать атмосферу, царившую в Одессе на рубеже 50–60-х годов.

— Одесса вообще самый музыкальный город, который я знаю. Мы жили в коммуналке в самом центре — угол Карла Маркса и Дерибасовской. Весной, летом из каждого окна неслись звуки гитары, баяна, звучали патефоны, потом стали появляться магнитофоны. У нас в квартире жила соседка-портниха, тетя Аня, очень бедная женщина, вечно в штопаных чулках, такая скромная. Но у нее единственной в нашей коммуналке был трофейный патефон и пластинки Лещенко. Раз в год, на ее день рождения, приходили гости, и они заводили этого запрещенного певца. Я всегда очень ждал этот день, чтобы насладиться его голосом. Так я впервые и услышал Петра Лещенко, кстати. А несколько лет спустя тетя Аня умерла, и представляешь, у нее все матрасы и перины оказались просто забиты деньгами. Я так удивился — вела настолько аскетичный образ жизни, но буквально спала на миллионах… Ну ладно, речь не о ней.

Период начиная с конца 50-х годов я называю «вторым нэпом». По какому-то гласному или негласному разрешению властей люди получили возможность заниматься небольшим бизнесом: открывались цеха, учреждались артели… Договаривались с колхозами, продавали излишки продукции, производили разный ширпотреб.

Помнишь эти щетки из конского волоса? Про них потом песенку сочинили:

К чему я веду? У народа появились лишние деньги. Где их можно было потратить в то время? В кабаках, конечно. Приходили деловые, «катеньку» (сто рублей. — Авт.) в оркестр: «“Пару гнедых”! Давай! Сыграй для души!» И понеслось. Гуляли от души, с размахом. Одесса — портовый город. Когда моряки китобойной флотилии «Слава» возвращались из похода, они швыряли бабки налево-направо. Вино лилось, женщины смеялись, столы ломились. На следующий день весь Привоз был завален заграничными шмотками, косметикой, пластинками…

Второй момент, характерный для тех вольных лет, — возникновение настоящего культа свадеб в Одессе. Сто человек гостей — это минимум. Такая свадьба считалась скромной. Родители невесты, жениха из кожи вон лезли, старались пригласить лучших музыкантов. Все ребята играли на таких мероприятиях: Алик Берисон, «Бородачи», «Гномы», я со своим оркестром, конечно. Мы работали минимум четыре свадьбы в неделю, заняты были на год вперед. Люди назначали торжество на тот день, когда я свободен. Такая была популярность.

— А что пели в те годы на свадьбах и в ресторанах?

— Все, что гости пожелали. Знаешь, для музыканта катастрофа, когда его просят сыграть какую-то композицию, а он говорит: «Я ее не знаю!». Этого абсолютно нельзя допускать. Все — полная потеря репутации. Знаешь, не знаешь — играй, импровизируй. Если ты не знаешь, то кто-то из ребят в ансамбле должен был знать наверняка. Тут же напел тебе на ухо, и все — звучит нужная тема. У нас репертуар насчитывал больше тысячи песен, которые мы могли сыграть на раз. И еще столько же было в тетрадках. Джаз, блюз, эстраду, рок-н-ролл, блатняк — все делали вот так (щелкает пальцами). Да и сейчас это никуда не делось, только репертуар расширился (смеется).

— Можно подробнее поговорить именно о «блатняке»…

— Что я хочу сказать о тех песнях, которыми ты интересуешься. Сегодня их зовут «русским шансоном», мы не знали подобных терминов. Были лагерные песни, блатные, одесские. Кстати, в настоящих одесских вещах ты никогда не услышишь матерных выражений, неграмотность языка, возможно, нарочитую, можно уловить, но нецензурные слова — исключено. «Школа бальных танцев», «Денежки», «Сонечкины именины», «Жил на свете Хаим» — все написано с юмором, интеллигентно. Музыкальной основой для большинства классических одесских песен стали старинные популярные еврейские мелодии, так называемые «фрейлехсы» (в переводе с идиш «веселый танец». — Авт.). Они даже не имели названий, музыканты садились, и руководитель оркестра говорил: «Играем фрейлехс № 57!» И звучало… (Напевает мелодию «Жил на свете Хаим».) Много лет спустя кто-то придумал тексты под них. Мы исполняли такой репертуар на свадьбах и в ресторанах, но он никогда не был для меня основным. Откровенно говоря, мне больше по душе джаз, старая эстрада в лице Петра Лещенко или Морфесси… Я часто обращаюсь к классике… Так вышло, что публика запомнила меня по «одесским штучкам»… Что ж! Как я, одессит, могу не любить наши песни (улыбается).

— Алик, остановимся на истории записи вашего первого магнитоальбома. Что предшествовало тому концерту и какова история псевдонима?

— В шестидесятые годы по всему Союзу гремел Одесский театр музыкальной комедии. В труппе собрались очень талантливые артисты: Миша Водяной, Сема Крупник, Юра Дынов, да и моя мама проработала там почти тридцать лет. На гастролях в разных городах, как это обычно бывает, после завершения выступлений проводился праздничный вечер. И вот однажды после серии аншлаговых спектаклей в Москве ведущих артистов труппы приглашают на торжественный прием в Кремль, плавно перетекающий в банкет и концерт с участием солисток кордебалета (смеется). На этом приеме присутствовал член ЦК КПСС по фамилии Полянский[13] (запомни это имя, уважаемый читатель, оно еще встретится на этих страницах. — Авт.). Не помню, кем он был, но пост занимал серьезный, потому что даже сама Фурцева[14] ему подчинялась. А в Одесской оперетте служил такой артист Семен Крупник, он, кажется, до сих пор там и остался. Сема — большой карьерист, из тех, кто всегда старается быть поближе к начальству, где, как говорят в Одессе, можно что-нибудь «споймать». Неудивительно, что в тот вечер он оказался за столом рядом с Полянским. Застолье есть застолье — атмосфера расслабленная, все довольны, пьют, веселятся. Полянский разоткровенничался, сказал, что очень любит блатные, нэпманские песенки, и спросил, не знает ли Крупник какого-нибудь парня, кто бы их здорово исполнял. «Я дам команду, организую студию. А вы, по возможности, запишите что-нибудь интересное, из старенького», — ласково приказал подвыпивший чиновник. Сема взял под козырек. В тот же вечер он звонит мне и возбужденным голосом говорит: «Алик, я только что говорил с членом ЦК! Есть просьба — надо срочно собрать ребят и записать программу одесских песен! Не волнуйся, студия будет предоставлена». Я чуть со стула не упал — какая студия в то время, конец шестидесятых годов! Даже такие люди, как Высоцкий, писались тогда дома на магнитофон, а тут студия да еще для подобного репертуара… На следующий день Крупник первым самолетом прилетел в Одессу и снова звонит мне: «Собрал команду? Срочно, Аленька, я не шучу, это просьба из ЦК партии!» Как назло, по каким-то причинам обычного состава моего коллектива не оказалось на месте, пришлось брать тех, кто под рукой. В итоге на записи звучат «скрипка, бубен и утюг» (смеется).

— Зря вы так, запись в считанные дни облетела весь Союз и вошла сегодня в «золотой фонд» жанра.

— Так слушай дальше. Приехали рано утром, заспанные еще, в студию какого-то ДК, и я с ходу записываю двадцать одну песню, а двадцать вторую — «Школа Соломона Пляра» — записывает Сема Крупник. Ставит, так сказать, виртуальный автограф на пленке, и она в этот же день отправляется в Москву. Все бы ничего, но у режиссера, кто сидел за пультом, осталась своя копия, которая уже на следующий день оказалась у коллекционеров. Многие из них не только собирали, но и продавали ленты. И тут в руки к этим людям попадает запись одесских песен, выполненная на профессиональном уровне, с хорошим звуком, без шипения и скрипа. Конечно, ее моментально растиражировали и стали продавать. Да еще на коробке писали мою настоящую фамилию. Я когда узнал, разволновался страшно. Пришел к людям, кто торговал этими катушками, и говорю: «Ребята! Мне неприятности не нужны! Меня уже и так затаскали из-за того, что я пел еврейские песни в ресторане, а тут еще пришьют исполнение хулиганских вещей. Уберите мою фамилию! Вообще не пишите ее никак! Я автор и имею на это все права!» Они, надо сказать, пошли навстречу и по неведомым мне причинам обозвали меня Фарбером. Так и появился Алик Фарбер. Эти события происходили примерно в 1965–1966 годах.

— Вы упомянули артиста одесской оперетты Михаила Водяного. Были ли вы знакомы, и если да, то, вероятно, знаете, пел ли Водяной «запрещенные песни», записывался ли, как вы, на пленку?

— О, Мишенька Водяной! Как я мог не знать его! Конечно, мы были приятелями.

Он не был коренным одесситом и попал к нам из Львовского театра, но город полюбил его. Леонид Утесов называл Водяного полпредом Одессы в Москве.

Мишу узнавали на улицах, им гордились. Во время работы над спектаклем «Белая акация», где Водяному предстояло сыграть стилягу-моряка по кличке Яшка Буксир, костюмеры долго не могли подобрать для него одежду, чтобы не просто модно было, а «последний писк». И вот, представь себе, «картина маслом»: Водяной фланировал по Дерибасовской и заметил какого-то парня в яркой рубахе-гавайке. Миша к нему: «Продай!» Ну, чувак был так рад — еще бы, лично Водяному понадобилась его рубаха! — что снял фирменную тряпку прямо с себя и просто подарил ее любимому актеру. А ты знаешь, что Михаил Водяной стал первым в истории Союза артистом оперетты, кому присвоили звание народного артиста СССР? «Легкий жанр»! Власть всегда считала его идеологически вредным. Уже после моего отъезда, в конце семидесятых, он даже стал директором театра и пробил новое здание для труппы.

На него настучала какая-то сволочь, якобы он ворует у государства, завели дело, и хотя оно развалилось, но сердце у Миши не выдержало — он вскоре умер.

— А сегодня Одесский театр музыкальной комедии носит его имя…

— Да, я знаю… Ты спросил, пел ли Водяной блатные песни. Нет, конечно. Он всегда был любимцем публики, да и власти ему, в общем, благоволили. Зачем ему было лезть на рожон?

— Но среди коллекционеров ходит пленка, где голосом, очень похожим на Михаила Водяного, кто-то поет: «Не один в пистолете патрончик…», «Одесса красная», «Сонечкины именины» и т. д. Там, кажется одиннадцать вещей всего.

— Ты говоришь о песнях, которые звучали в спектакле «Свадьба в Малиновке». Эту оперетту в 1937 году написал композитор Александров, правда, не тот, что сочинил гимн, — другой. В начале шестидесятых она шла на сцене одесской оперетты, и Миша играл там Попандопуло. Так было: сначала пьеса, потом фильм. Его и позвали туда, потому что уж очень он хорош был в этой роли. И пел он там эти песенки вполне официально. «Патрончик» там был (напевает), «Мясоедовская», «Про Одессу»… Кто-то, видимо, записал саундтреки из оперетты, вот и гуляет пленка. Нет, Мише неприятности были не нужны, у него и так все было окей.

— А что за неприятности случились у вас из-за еврейских песен?

— Во всех городах страны в те времена существовали такие организации, как ОМА — объединение музыкальных ансамблей. В их задачи входило отслеживать репертуар, исполняемый ресторанными коллективами, на предмет идеологии прежде всего.

Я как человек с высшим музыкальным образованием также входил в ОМА. Такой получался парадокс, каких было немало при советской власти: днем я заседал в репертуарной комиссии, а вечерами шпилил «Семь сорок» и «Мурку» в кабаке или на свадьбе. Как вы думаете, работать в Одессе и не петь одесских песен?! За что же люди будут платить? За песни Серафима Туликова? Нет, конечно.

Однажды кто-то где-то услышал, что я пою на идиш, и меня вызвали «на ковер». «Как так! Вы исполняете еврейские песни!» — орал какой-то чин из райкома. Я отвечаю на голубом глазу: «Партия говорит, что мы должны быть интернационалистами!» (Смеется.) Но мой спектакль не прокатил. Меня уволили с должности руководителя оркестра Дворца бракосочетания, и я стал искать новую работу. И нашел — три года возглавлял цыганский ансамбль в Тульской филармонии. Объездил с ним всю Россию.

— Отсюда ваша любовь к цыганским мелодиям? Даже на обложке первой эмигрантской пластинки вы сфотографированы в костюме а-ля ром. Да и звучат там несколько блестящих «таборных» вещей. Чего стоят только знаменитые «Финские цыганки».

— Да, я очень люблю цыганскую культуру вообще. У меня есть близкий друг из старинного цыганского рода, который живет в Москве, — Юрий Цурило. Он великолепный музыкант, сумасшедшего уровня. Удивительно, но музыкальное чутье, вкус у цыган развит как ни у какого другого народа. Не зная нот, они такое вытворяют на гитаре… У меня дух захватывает! Кстати, в Канаде, в Торонто, в 1979 году я три месяца готовил грандиозный концерт из двух отделений, где исполнил в основном цыганские песни и русские романсы. Эта пленка никогда не выходила официально, но считайте, что у Алика Ошмянского существует и третий альбом.

— Встречались ли вы с легендарным парижским цыганом Алешей Димитриевичем во время его гастролей в 1984 году по городам США?

— Да, мне посчастливилось увидеться с этим великим артистом в Лос-Анджелесе. Сначала он давал полноценный концерт в зале, а на следующий день было организовано более кулуарное выступление в ресторане Misha’s, принадлежавшем семье эмигрантов второй волны. Алеша держался с большим достоинством, но в то же время скромно. На «разогреве» выступал постоянно работавший в ресторане югослав, затем аккомпаниатор Димитриевича прекрасный гитарист Костя Казанский пел несколько вещей вместе с Вероникой Кодолбан. И только потом выходил САМ Алеша.

Он показал тогда семь самых известных композиций из своего багажа: «До свидания, друг мой, до свидания» Есенина, «Жулика», «Мурку» (куда ж без них?), несколько романсов. Встречали его, кстати, овацией. На закрытое выступление пришли люди, понимавшие, что перед ними ЛЕГЕНДА, а вот накануне, в зале, многие не поняли его, уходили с концерта. Обидно… Мне посчастливилось пообщаться с маэстро, пусть и недолго. Он хорошо ко мне отнесся, показал несколько «фирменных» аккордов. Надо было видеть, как Алеша держал гитару… Он обнимал ее, словно живое существо.

В конце вечера я вышел на сцену и спел четыре старинные цыганские песни в его честь: «Пусть гитара звенит непрестанно», «Выпьем мы рюмку водки» и т. д. Алеша растрогался, было видно, что он рад тому, как его приняли. С ним была молодая жена-француженка Тереза, и он, конечно, хотел показать ей, что он знаменит и любим публикой.

— Алик, спасибо за интересный рассказ. Позвольте в завершение беседы вручить вам подарок от российских коллекционеров и сайта blatata.com: это восстановленная и отмастеренная запись первого концерта Алика Фарбера. Качество, поверьте, блестящее. Искали по всему бывшему Союзу и нашли.

— Спасибо, это очень приятно. Сегодня же послушаю и, возможно, сделаю, как сейчас говорят, ремикс. Максим, всем, кто меня помнит, передай обязательно сердечную благодарность.

«Зачем нам пушки, зачем нам танки, когда нас знает вся Молдаванка»

После смерти Берисона, отъезда в эмиграцию Байера и Фарбера музыкальная жизнь в городе-герое Одессе продолжала бить ключом. О необычном явлении — семейном дуэте артистов, чьи голоса стали классикой жанра, — пойдет речь в этой главе. По легенде, певец Владимир Сорокин возник с косвенной подачи Аркадия Северного. В конце семидесятых годов для записи очередного концерта Станислав Ерусланов и Вадим Кацышевский пригласили Северного в Одессу. К приезду «короля» все было заранее подготовлено: найдена проверенная квартира и собран состав музыкантов, но все карты организаторам спутал закадычный «друг» певца — «зеленый змий», и проект оказался под угрозой срыва. Дабы усилия не пропали зря, энтузиасты в срочном порядке стали искать замену приезжему гастролеру, и их выбор пал на массовика-затейника из парка культуры и отдыха Женю Оршуловича. На ходу сочинив псевдоним и спрятав артиста за безликим именем «Владимир Сорокин», записали дебютный альбом. Результат, как говорится, превзошел все ожидания. Не обладая оперным вокалом, профессиональный актер и коренной одессит Евгений Оршулович так прочувствовал и подал материал, что ахнули даже матерые «писари». И покатило…

С 1979 по 1995 год Владимиром Сорокиным (так будет логичнее именовать в дальнейшем исполнителя) было записано свыше пятидесяти 90-минутных пленок. Он исполнял старые, «нэпманские» композиции и произведения своих коллег: Владимира Шандрикова, Вилли Токарева, Андрея Никольского, даже Владимира Высоцкого. Самое интересное, что Сорокину удалось не то что не испортить блестящий материал гигантов жанра, а, наоборот, показать слушателю новые яркие грани известных, казалось бы, песен. Анекдоты и басни в исполнении Сорокина — отдельная тема: артист по призванию, он умел из самого заурядного, «бородатого» рассказика сделать настоящий спектакль. Помимо сольных программ, шансонье записал несколько проектов со своей супругой Валентиной Сергеевой (Оршулович), а также с Юрием Бриллиантовым, Викой Чинской, Колей Владовым и другими исполнителями «подпольного» репертуара.

Сегодня целый ряд крупных коллекционеров «русского жанра» признаются, что творчество Владимира Сорокина для них предпочтительнее и интереснее, чем даже наследие Аркадия Северного. До определенной степени я с этим также согласен. Во-первых, Сорокин крайне профессионально подходил к процессу записи, не столь часто позволял себе петь в отличие от Северного абсолютно пьяным, как следствие — не путал и не забывал слова. Во-вторых, он был настоящим актером — отсюда правильные театральные интонации без проглатывания окончаний и прочих нюансов самодеятельности. В-третьих, Сорокину практически всегда аккомпанировали прекрасные, а главное, сыгранные музыканты, но здесь заслуга, скорее, не его, а Ерусланова с Кацышевским — продюсеров.

Но коли все так, спросит неискушенный читатель и слушатель, тогда почему Северного знает каждый, а Сорокина — только пресловутые «коллекционеры»? Не знаю — отвечу я. Тайна сия велика есть, как говорил кто-то из киногероев. Может быть, его популярность не стала всесоюзной, потому что он поздно (относительно Северного) начал? Или им как перспективным проектом не занимались в должной мере его создатели? Возможно, сыграла роль банальная конкуренция между питерским синдикатом и одесским — не нужен им был соперник для «короля». А может, все просто: спрос диктовался прежде всего слушателем, которому — вот парадокс — больше по душе был «вечно пьяный» и путающий слова Аркаша Северный? Что ж, и такое вполне вероятно. Как бы то ни было, глупо спорить с очевидным: даже не достигнув «северных» вершин, Сорокин стал одним из наиболее ярких артистов на «подпольной эстраде», и оставить его фигуру без внимания на этих страницах просто невозможно.

Как я упомянул выше, Владимир Сорокин — это псевдоним Евгения Оршуловича. Подробной информации о его судьбе нет. Жизненный путь шансонье восстанавливался по отрывочным данным многими коллекционерами, среди которых создатель интернет-странички[15] об артисте и автор биографической статьи Г. Зиновьев. Что же нам сегодня известно о Владимире Сорокине наверняка? Евгений Оршулович родился в 1936 году в Одессе, на знаменитой Молдаванке. Совсем мальчишкой Женя остался сиротой и воспитывался в семье деда, который в годы лихой молодости водил дружбу с самим Мишкой Япончиком.

По окончании школы молодой человек поступил в Одесский техникум железнодорожного транспорта. Но «паровозно-техническая» карьера не прельстила Женю — главным увлечением стала сцена. В 1955 году на конкурсе художественной самодеятельности студент техникума Е. Оршулович был замечен и принят в студию одесского Дворца культуры железнодорожников, где вскоре начал выступать в студенческом театре миниатюр.

«Евгений Оршулович, — пишет Зиновьев, — еще до появления известного дуэта Романа Карцева и Виктора Ильченко стал самым первым исполнителем скетчей молодого одесского сатирика Михаила Жванецкого, а также рассказов “запрещенного” тогда писателя Михаила Зощенко, произведения которого — из-за цензуры — начинающий артист был вынужден выдавать “за свои”. Самобытный артистический талант полюбился зрителям, и имя Жени стало широко известно в среде творческой одесской молодежи тех лет. Он активно принимал участие в капустниках и самодеятельных спектаклях-юморинах. По отзывам очевидцев, каждое его выступление являлось “фонтаном веселья”, “шквалом юмора”, обаяния, задора и музыки. Евгений был способен за пять минут “завести” зал, знал и прекрасно рассказывал множество анекдотов, неплохо пел, исполнял пародии и веселые куплеты под “живой” аккомпанемент. Кроме выступлений в спектаклях популярного одесского театра “Парнас-2”, снимался в эпизодических ролях в кино, писал юмористические рассказы. Получив хороший театральный опыт и став профессиональным артистом, в конце шестидесятых годов Евгений был принят в Одесскую областную филармонию на должность конферансье. В составе артистической бригады он начал ездить с концертами по городам Украины, Молдавии и областям средней полосы России. Долгое время был постоянным ведущим на концертах известных советских артистов, приезжавших в Одессу. В середине семидесятых женился и вместе со своей новой супругой (певицей эстрадного оркестра) Валентиной Оршулович (Сергеевой) в составе группы артистов филармонии продолжил колесить по стране. В конце семидесятых Евгений и Валентина Оршуловичи перешли из Одесской филармонии в бюро “Досуг” на должность массовиков-затейников в одесском парке культуры и отдыха».

К сожалению, яркий семейный дуэт был подвержен национальной русской слабости — они злоупотребляли спиртным. Причем, по многим воспоминаниям, Валя пила едва ли не больше своего супруга. Отсюда, наверное, и странные карьерные «прыжки»: вот она «певица эстрадного коллектива», а вот на пару с мужем развлекает детей и пенсионеров в городском саду… Водоворот 90-х не принес стабильности и покоя в их жизнь: Валя и Евгений погружались в пучину пьянства все сильнее. Шестого октября 1995 года у Евгения Оршуловича открылось язвенное кровотечение. Он был доставлен в областную больницу на Слободке, но спасти его медики оказались не в силах — на следующий день он скончался. Похоронили артиста на Северном кладбище в Одессе.

За год до смерти, летом 1994 года, вместе с ансамблем «Ланжерон» при поддержке Станислава Ерусланова Владимир Сорокин записал свой финальный оркестровый концерт, а в июне 1995-го состоялась запись последней программы анекдотов. О судьбе Вали Сергеевой ходят противоречивые слухи: по одним данным, она умерла через год после смерти мужа, по другим — до сих пор живет у родственников где-то в России. Валя Сергеева фактически была единственной женщиной-певицей советского андеграунда. Только в конце восьмидесятых робко зазвучал женский вокал в жанре: сначала из-за океана к нам прилетели записи «Любы-Любоньки», позже запели одесситки Вика Чинская, Ирина Малиновская, Катя Дроздовская… Валя Сергеева долгие годы была некоронованной «королевой блатной песни» на просторах СССР, жаль только, «королева» никогда не узнала об этом титуле и не дождалась признания своих «подданных».

«Пропавшая экспедиция»

Исполнителей на подпольной эстраде времен СССР было немного: раз-два, и обчелся — от силы два десятка заметных имен. Однако при всем отсутствии альтернативы слушатель все равно выбирал. Это естественно — не может же голос каждого «брать за душу». Некоторые звезды светят и сегодня, другие мелькнули кометами, и следа не осталось. Кто такой? Где пел, где жил, как выглядел? Нет информации. Только невнятные слухи, домыслы, байки… По иронии судьбы большинство «пропавших» родом с Украины.

Главным «фантомом» андеграунда остается Александр Шеваловский. Сведения скудные, как змеиный яд.

Родился в конце сороковых во Львове, в семидесятые годы якобы из-за уголовных преследований властей за спекуляцию перебрался в город на Неве. Пел в ресторанах, где познакомился с одним из подпольных «писарей» Виктором Набокой.

Последний в короткий срок собирает команду музыкантов, обзывает ее «Обертон», и понеслось…

Спел Аркадий Северный о знакомом музыканте и… недруге. Да, да, не очень ладил «король блатной песни» с этим исполнителем.

Обвиняли друг друга шансонье в нечистоплотности, непорядочности. В общем, темная история. Как в анекдоте: то ли он украл, то ли у него украли, но осадок остался… В конце семидесятых Александр Шеваловский записывает серию концертов в Одессе у Станислава Ерусланова, два из которых, по легенде, забрал сразу по окончании записи некий гражданин «кавказской национальности», выступивший спонсором записи. Где-то гуляют, значит…

В 1980 году Шеваловский вернулся на родную Украину, продолжил петь в ресторанах. Но органы, видно, поджидали «беглеца» — в 1983 году Шеваловский был осужден на четыре года. Говорят, за песни, а говорят, за фарцовку.

Освободившись в 1986 году, исполнитель заехал по старой памяти в Питер и напел еще один магнитоальбом. В дальнейшем вернулся домой, во Львов, где и живет по сей день. Музыкой больше не занимается и на контакт с любопытствующими гражданами не идет.

Пел Александр Шеваловский в интересной манере, звонким, приятным голосом. Аккомпанемент «Обертона», слегка приджазованный, красиво обрамлял его вокал.

Единственный минус — репертуар подкачал, слишком много откровенной мути оставил на пленке певец, но кое-что очень даже ничего, забавно.

Второе имя из «пропавшей экспедиции» — Игорь Соколов. Под таким псевдонимом был известен публике этот яркий исполнитель. Настоящее имя — Сергей Лавров. Он родом из Мариуполя, бывший город Жданов на карте СССР. Писал его легендарный Станислав Ерусланов при поддержке другого певца, Юрия Бриллиантова, выступившего тогда в качестве звукорежиссера.

Сегодня в архивах коллекционеров хранится восемь девяностоминутных альбомов Игоря Соколова, часть композиций на них музыкант исполняет на украинском языке. Основной репертуар шансонье составляли одесские и дворовые вещи, песни на стихи Есенина, несколько ранних произведений Окуджавы. Пел он, на мой вкус, здорово. С конца восьмидесятых годов след исполнителя теряется.

Упомянутый выше Юрий Бриллиантов, чье имя было довольно широко известно любителям «запрещенной музыки» в восьмидесятых, продолжает экспериментировать в домашней студии в родной Горловке, что неподалеку от Донецка, и выступает в ресторанах, даже изредка выпускает диски с новыми авторскими песнями.

Жив-здоров, хотя и пребывает в почтенном возрасте, еще один шансонье из «нэзалежной» — Евгений Чумаченко. Он в оригинальной манере блестяще делал жанровую музыку на стыке 70–80-х годов. Под гармошечку, сочным голосом, исполняя смешные и грустные песенки. Почему он не стал знаменит? Кто ответит?

Последний «призрак» андеграунда — певец из Харькова Владимир Щеглов. Не исключено, что Щеглов, по аналогии с «птичьими» псевдонимами Сорокина и Соколова, тоже не настоящая фамилия исполнителя.

Известны два альбома самобытного артиста, записанные в 1982 и 1983 годах с коллективом «Черноморская чайка». Первый, по-моему, гораздо крепче второго. Дебютный проект был посвящен памяти Аркадия Северного и начинался своеобразным вступлением:

«Здравствуйте, дорогие кореша и налетчики!

Вот сегодня, в день победы над Колчаком, в 25 часов по личному времени батьки Махно, мы выехали из ростовской малины, чтобы собраться здесь в одной из кабин студии грамзаписи имени Миколы Бердянского. И записать здесь концерт, посвященный памяти нашего большого друга и соратника, вернее, не друга, а кореша — Аркадия Северного-Звездина. Царство ему небесное! И вот все посланцы малины в сборе и уже давно на цирлах перед микрофонами…»

После чего в исполнении Щеглова, а также других участников коллектива звучали настоящие блатные и лагерные песни, порой с нецензурной лексикой, но, что интересно, большинство их были довольно редкими, не набившей оскомину «Муркой» или «Дочерью прокурора». Возможно, авторство ряда композиций принадлежало самому Щеглову. Лет пять назад известный московский коллекционер Сергей Чигрин, будучи в Харькове в гостях у Вадима Кацышевского, спросил бывшего «писаря» о судьбе неординарного музыканта. «Спился напрочь! Бродяжничает где-то на Украине», — прозвучало в ответ.

Подпольные ВИА, или «Воркутинцы» из Одессы

Помимо легендарных «Братьев Жемчужных», на просторах советской империи существовал еще целый ряд самодеятельных коллективов, известных слушателю. Большинство из них проходило под общим названием «одесситы», хотя команды именно с таким именем в действительности не существовало. В красавице Одессе на рубеже 60–80-х годов имели широкую популярность следующие ансамбли.

Во-первых, «Бородачи». Стремясь чем-то выделяться на ярком небосклоне одесской музыкальной тусовки тех лет, ребята выбрали себе, говоря современным языком, оригинальный «имидж»: отрастили бороды и в таком виде лабали стандартный репертуар в ресторанчиках и на свадьбах. Сохранилось небольшое количество песен «Бородачей», однако, по воспоминаниям современников, целенаправленно они никогда не записывались. Бывший солист и основатель Илья Байер ныне проживает в Австралии и больше не поет.

Певец-эмигрант Алик Ошмянский в интервью вспомнил еще одну команду того времени со сказочным названием «Гномы». Кто они такие, сколько их было и о каких «Белоснежках» они пели, я не знаю.

Заметным коллективом, прежде всего благодаря совместным работам с Аркадием Северным, была группа «Черноморская чайка». Состав музыкантов там часто менялся, но название сохранялось. В фонотеках коллекционеров сохранилось несколько интересных концертов за их авторством.

Загадочной кометой, промелькнувшей на музыкальном небосклоне семидесятых, стал ансамбль «Стальные браслеты» во главе с солистом Геной Задунайским. Самодеятельный коллектив делал авторские произведения Задунайского, причем часть текстов балансировала на грани жесткой антисоветчины, что, видимо, и побудило исполнителя укрыться за вычурным псевдонимом. Помимо записей со «Стальными браслетами», существует концерт Задунайского с группой «Ан-24». Подобное «авианазвание» породило домыслы о принадлежности Гены Задунайского к службе в Советской армии. Впрочем, все это лишь слухи…

В год московской Олимпиады или, может, чуть ранее широкое распространение получили записи неких «Воркутинцев». Звонкими, сочными голосами они исполняли известные одесские, блатные и просто популярные песни, перепевали Владимира Высоцкого. Качество записи, как ни странно, было прекрасным и заставляло подумывать о том, не эмигранты ли эти парни, уж больно хорошо они звучали. Путаница в идентификации солистов, датировке и количестве концертов сохраняется до сих пор.

«Да, действительно, информации об этом коллективе немного, но кое-что есть, — пишет в исследовании о “блат-группах” московский коллекционер Юрий Гуназин. — Широкое хождение имел один их альбом, состоящий из двадцати песен, в основном это была классика жанра. Известны имя и фамилия одного из солистов — Константин Еременко, родом из Харькова. Он же являлся руководителем ансамбля. Обладатель шикарного, я бы сказал, вальяжного баритона; песни, которые он исполнял, были под стать голосу. Достаточно вспомнить старинный романс “Пара гнедых” в его исполнении, даже двусмысленные “Куплеты Евы”, и те в исполнении Еременко воспринимались как-то… торжественно и отнюдь не пошло.

За вокалом второго певца, наоборот, угадывался этакий, “свой в доску” парень. Он спел большую часть песен: “Денежки”. “Ах, Одесса”, “Сонечкины именины”, “Сын поварихи и лекальщика” — все эти и другие композиции “золотого фонда” в его подаче звучали с каким-то особым шармом, а подчас угадывался и элемент комического, гротескного трагизма.

И немудрено, ведь певец, имя которого не удалось выяснить, являлся… артистом одесской оперетты. Во всяком случае известно, что он пел партию Яшки-артиллериста в знаменитой “Свадьбе в Малиновке”.

Ансамбль работал в разных ресторанах Черноморского побережья Украины. Знаменитая запись, которая сразу же разошлась по всей стране, была сделана тоже в Одессе, в гостинице “Красная”, вероятно, в самом конце семидесятых годов. Нужно заметить, что в техническом отношении она была выполнена безупречно. Если можно так выразиться, на уровне тогдашнего Госстандарта, то есть звучало это не хуже, чем какой-нибудь официальный ВИА с виниловой пластинки. Одним словом, талант и высокий профессионализм исполнителей плюс высокое качество записи и сведения кардинально отличали “Воркутинцев” от всех существующих в жанре ансамблей.

Вы спросите: “С Одессой все ясно, но при чем тут Воркута?”

Так я вам таки отвечу! Все дело в том, что многие музыканты имели обыкновение ездить на богатый в то время Север. Выступая в ресторанах Магадана, Воркуты, Норильска и других городов, можно было заработать очень приличные деньги. Показателен пример Михаила Шуфутинского, долгое время проработавшего в ресторанах Магадана. Этот период жизни хорошо описан в его автобиографической книге “И вот стою я у черты”. Кстати, другой знаменитый исполнитель, живая легенда жанра Михаил Гулько, пошел еще дальше. Дяде Мише было тесновато на камчатском берегу, и он уходил в море, пел на кораблях, скрашивая тяжелый труд рыбаков своими душевными песнями.

А легендарный Вилли Токарев незадолго до эмиграции пел в ресторанах у Полярного круга, где за песню “Мурманчаночка” стал настоящим героем Кольского полуострова.

Вот так и наши герои, по имеющимся данным, частенько выезжали из солнечной Одессы в заполярную Воркуту, что и дало, вероятно, основание называть их “Воркутинцами”.

Впрочем, от перемены названия не меняется главное: этот коллектив навсегда вписан золотыми буквами в историю жанра. И до сих пор является украшением любой коллекции».

Что ж, с «одесситами» вроде бы все, хотя кто знает, что еще хранят в памяти старожилы славного города у моря! А мы тем временем движемся дальше «по бескрайним просторам страны».

В ранние семидесятые годы по всему Союзу гуляла по рукам пленка, подписанная то как «Магаданцы», то «Магаданские ребята», а иногда «Парус» или «Встреча». Сути тем не менее это не меняло, на ленте звучал великолепный голос неизвестного солиста, исполнявший разнообразный, большей частью ресторанный, репертуар под интересную суперсовременную для тех лет аранжировку. До последнего времени между собирателями городского романса ходили споры о персоналии солиста и названии группы, пока в 2006 году коллекционер из Анапы Андрей Хекало не разыскал создателя этого шедевра, причем совсем не на Колыме, а практически ровно напротив, если смотреть по карте. Какова же история «Магаданцев»?

Этот коллектив имел к Северу самое непосредственное отношение. Хотя в кругах среднестатистических меломанов тоже звался «одесситами». Отличительной особенностью, если хотите, фирменным знаком группы было звучание электрооргана. Скажем больше: на той записи органист со своим инструментом был безусловным лидером, определявшим манеру игры всего ансамбля. Все песни были завязаны именно на игру клавишника, который к тому же обладал прекрасными вокальными данными. В его исполнении одинаково хорошо звучали и лирика, и чисто одесские вещи. Концерт был довольно большой, полная версия занимала около двух часов и включала в себя песни разной направленности. Помимо песен «за Одессу», были вещи на стихи Есенина, Высоцкого, шуточные и лирические композиции. С середины семидесятых запись пользовалась большой популярностью на всей территории СССР. Полной версией мог похвастаться далеко не каждый, в основном были в ходу этакие «выжимки», сборники из лучших песен. «Лучших», естественно, в субъективном смысле. На вкус и цвет, как говорится… Еще одной причиной урезания полной версии было то, что присутствовали там несколько песен гражданской направленности, о Колымской ГЭС, например, а также песня на английском языке. Естественно, подобное не могло заинтересовать любителей запретного жанра, поэтому исключалось без сожаления. Конечно, в широких массах отсутствовала любая мало-мальски достоверная информация об ансамбле. Так, «следы на песке»…

Прошло несколько лет. В самом начале восьмидесятых годов в народ ушла запись нового концерта Аркадия Северного, где несколько песен были исполнены голосом, который невозможно спутать ни с кем, а самое главное, солировала там все та же «Ионика».

Но кто этот загадочный «солист ансамбля», как обозвали его в трек-листе первых, официальных изданий Северного на компакт-дисках уже в начале девяностых годов? Не было ответа.

Как я сказал выше, искренний подвижник жанра Андрей Хекало сумел расставить точки над i и разыскал того самого человека за «Ионикой». Предоставим слово первооткрывателю:

«Его имя Анатолий Иванович Мезенцев, он родом из Тихорецка, что на Кубани, где сейчас и проживает. Вся его жизнь связана с музыкой, которой он заболел буквально с детских лет.

После службы в армии работал аккомпаниатором в ДК, учился в музыкальном училище, работал в большом оркестре, единственном в то время в Краснодарском крае биг-бэнде.

В начале семидесятых Мезенцев уезжает в Магадан, где начинает работать руководителем оркестра в Доме строителей и фотокорреспондентом в местной газете. Одновременно играет в ресторанных ансамблях. Ресторанные музыканты во все времена отличались высоким профессионализмом, работать в кабаке было не только денежно, но и престижно.

Вскоре ВИА Мезенцева на общегородском конкурсе, проводимом трестом общепита, среди собственных музыкальных коллективов, занимает первое место и получает возможность работы в лучшем ресторане города, который так и называется — “Магадан”.

Именно к этому периоду и относится появление легендарной записи. Благодаря энтузиазму бас-гитариста ансамбля Славы Аликульверта и по просьбе большого друга и поклонника музыкантов Леонида Павлова коллектив записывает свою музыкальную программу и высылает в Ленинград. Было это в 1973 году. Павлов, имевший широкий круг знакомств среди меломанов и музыкантов “северной Пальмиры”, отдает эту фонограмму в студию звукозаписи. Оттуда и пошло массовое распространение записи по стране. Нужно сказать, что сам Анатолий Иванович до сих пор относится к факту такой известности с изрядной долей скепсиса, считая все это самодеятельными экспериментами.

Запись велась прямо в ресторанном зале, с 10 часов утра до времени открытия, то есть до 12 часов. Кое-где на фонограмме прослушиваются звяканье посуды и обрывки фраз разговоров официанток, сервирующих столы. Естественно, ни о каких микшерских пультах не было и речи, писалось все на два магнитофона прямо с микрофонов.

В 1975 году Анатолий Мезенцев возвращается в Тихорецк. В музыкальных кругах родного города талантливого парня хорошо знали. В июне 1979 года один из подпольных “писарей”, а “в миру” скромный звукооператор местной студии звукозаписи Станислав Сафонов привозит в Тихорецк знаменитого исполнителя блатных песен Аркадия Северного, чтобы сделать с ним новый концерт.

Аркадий поселился тогда в доме у Мезенцева на весь период работы над записью.

Анатолий собрал группу профессиональных музыкантов, с которыми в течение четырех дней, репетируя, записали знаменитый “Тихорецкий концерт”, где сам Мезенцев великолепно исполнил несколько композиций: “Поспели вишни”, “Бабье лето”, “Налей-ка рюмку, Роза”… Организатор записи, услышав вокал артиста, предложил ему сделать сольный магнитоальбом, но Мезенцев отказался.

Сегодня музыкант по-прежнему занимается любимым делом и записывает свои новые работы в условиях домашней студии. Эти фонограммы расходятся среди близких знакомых Анатолия Ивановича, для которых, собственно, маэстро и пишет. Широкого распространения эти записи не получили. Но, кто знает, может, мы еще услышим старые песни в новом звуке в исполнении блестящего музыканта Анатолия Ивановича Мезенцева».

Я заканчивал рассказ о подпольных ВИА советских времен, когда работу прервал телефонный звонок моего близкого товарища и матерого (без всякой иронии) коллекционера Юрия Гуназина. Узнав, что в главу о «блатгруппах» я не включил историю о «Курских соловьях», он искренне возмутился:

— Зря ты считаешь, что их популярность была меньшей, чем у остальных. Они в свое время гремели! А тут еще эта история с солдатами…

— С какими солдатами?

— Не знаешь? Ну, хочешь, я сам напишу о «Соловьях»?

— Давай, Юра, будет здорово.

Продолжение этого диалога перед вами.

«Пожалуй, единственный из всех подпольных ансамблей, с названием которого сразу была полная ясность, — “Курские соловьи”, или, как их чаще называли, “Слепые”.

С магнитной ленты буквально проникали в душу чистые юношеские голоса, певшие о неразделенной любви, луне, тополином пухе и прочей романтической атрибутике.

Тут надо заметить, что в то время в обществе были очень востребованы песни лирической направленности. Такая эпоха душевных песен на фоне развитого социализма. Лирический репертуар преобладал не только на официальной эстраде.

На танцплощадках, в ресторанах, во дворах под гитару звучали грустные мелодии: любил наш народ, устав от бравурных маршей, взгрустнуть под минорный аккорд. Даже радиохулиганы включали в свои “музыкальные программы” такие песни, как “Травы, травы…”, “Яблони в цвету”, “День Победы”, а “Лебединая верность” в исполнении Ротару вообще была хитом номер один долгое время! Превалировала лирическая составляющая и в жанре, о котором идет речь в этой книге, только звучали с затертых пленок, конечно, не песни Пахмутовой и Добронравова, а дворовый фольклор. В этом плане творчество “Курских соловьев” является, можно сказать, показательным и типичным.

Кто же скрывался за этим названием? И почему можно ставить знак равенства между красивым названием “Курские соловьи” и жестким “Слепые”? Надо сказать, что это название носило условный характер, и появилось уже после того, как записи получили широкое хождение. Дело тут в следующем. В Курске есть уникальное учебное заведение, единственное на весь бывший Союз. Более того, подобных существует всего два в Европе. Это музыкальное училище-интернат для слепых. Было оно создано в 1954 году на базе музыкальной школы для потерявших зрение во время Великой Отечественной войны. За годы деятельности училище дало путевки в жизнь нескольким тысячам инвалидов, работающим во всех уголках нашей страны и за рубежом. В его стенах обучались даже иностранные студенты. Сегодня здесь осуществляется подготовка специалистов по классам баяна, аккордеона, гитары, домры, балалайки, трубы, кларнета, саксофона, ударных инструментов, хорового дирижирования и сольного пения. В начале же семидесятых годов там было всего одно отделение — по классу баяна. И вот однажды группа ребят из этого училища записывает концерт. Так это тогда называлось, слово “альбом” в музыкальном смысле еще не вошло в лексикон коллекционеров. Все было сделано в кустарных условиях в одной из комнат общежития. Гитара, баян, бас-гитара и магнитофон “Нота” в качестве ревербератора — вот приложение к основному. А основное — это потрясающие голоса двух солистов. Юные и прозрачные, как хрусталь, они безупречно подходили к исполняемому репертуару. Основная часть песен, как я уже сказал, была лирического плана, кстати, многие, из них впоследствии были взяты на вооружение певцами, эксплуатирующими стиль ретро. “Колокола”, “Плачет девочка в автомате”, “Аленка” и другие дворовые хиты, именно в исполнении “Курских соловьев” впервые обрели широкую известность. Помимо грустных, были в альбоме еще шуточные песни, стилизации под “блатняк” и… целый блок песен с ненормативной лексикой (что в целом являлось редкостью для андеграундных исполнителей тех времен, ведь подобное творчество было явной конфронтацией с советской властью и подпадало под статью УК — Авт.) Но даже эти, казалось бы, пошлые песни в таком исполнении звучали совершенно по-особому, без присущего обычно подобным вещам похабства. А об одной песне нужно сказать особо. Полгода назад на канале НТВ в передаче Леонида Каневского “Следствие вели…” была показана история, которая произошла в Курске в конце шестидесятых годов. До недавнего времени на ней стоял гриф “секретно”. Двое солдат-срочников самовольно покинули часть, захватив при этом автоматы и патроны, взяли в заложники семью знакомой одного из них. Убив всех, стали из окон квартиры, которые выходили на площадь перед вокзалом, расстреливать прохожих. Случай, что и говорить, чудовищный, а уж для тех спокойных времен и провинциального Курска просто невероятный. Один из преподавателей училища для слабовидящих И. И. Холявченко под впечатлением от этой трагедии сочинил песню, в которой описал весь ход событий. Песня эта прозвучала в исполнении Александра Михеля, одного из солистов группы. По слухам, у автора баллады случились впоследствии крупные неприятности: ему грозили увольнением и даже исключением из партии. Но обошлось… Александр Михель сейчас живет в городе Рубцовске Алтайского края, занимается музыкой, выступает с концертами, недавно самостоятельно записал несколько альбомов, куда вошли и несколько старых вещей. В 2006 году в Ростове был снят фильм “Танго вдвоем”, посвященный Александру Михелю и его супруге, но в прокат картина пока не вышла. Куда разлетелись остальные “Курские соловьи”, я, к сожалению, не знаю».

Действительно, интересным оказался рассказ о «слепых музыкантах» из Курска. Наверное, их помнят на родине и сегодня. Во многих городах жители хранят в памяти воспоминания о местных людях-легендах. Неподалеку от Курска, верстах, пожалуй, в трехстах, стоит другой славный русский город — Воронеж. Мои корни со стороны мамы берут начало именно в «столице Черноземного края», как звали Воронеж дикторы советского телевидения. В детстве я проводил там долгие летние месяцы, сегодня бываю реже, но люблю этот город по-прежнему всей душой.

Со временем, углубившись в изучение русской жанровой песни, я стал донимать дальних и близких своих знакомых, уезжающих на отдых или в командировки из Москвы, просьбами поинтересоваться в тамошних музыкальных палатках, есть ли у них своя, местная звезда, исполняющая «блатные песни». Как правило, гонцы приезжали с уловом: в Нижнем Новгороде оказался Николай Тюханов, в Перми — Анатолий Полотно, в Кирове — Александр Хлопов и т. д. Как это обычно бывает, «слона-то я и не заметил»: в родном мне Воронеже, оказывается, буквально каждый, от мала до велика, знал и помнил песни некоего Саши Комара. Я стал интересоваться этим именем у московских собирателей жанра, а оно им оказалось неизвестно.

Как же так? Ведь каждый воронежец со снисходительной ухмылкой говорил мне:

«Ты Комара не слыхал, а говоришь, “шансон” собираешь, коллекция у тебя!»

Я чувствовал себя уязвленным. Самое интересное, что, несмотря на недоверчивые улыбки, записей Комара никто из земляков певца отыскать мне не мог. Так продолжалось года два, и мои поиски реальных фактов существования городской легенды порой напоминали мне розыски библиотеки Ивана Грозного — все о ней знают, есть опись, есть карта, а книг нет… И лишь в самом конце 90-х по чистой случайности мой далекий от шансона воронежский родственник, художник и реставратор Юрий Николаевич Яковлев через своих друзей детства, а ныне видных представителей местного криминала сумел, будто «секретного завода план», добыть две кассеты Саши Комара. Что сказать? Оно того стоило. Фигура невероятного масштаба в рамках того пласта русской культуры, о котором идет речь на этих страницах, конечно. Во многом недооцененный, он, без сомнений, упади карта иначе, мог встать в один ряд с Аркадием Северным, Владимиром Шандриковым, «Братьями Жемчужными»… Но! Как часто всплывает это маленькое слово посреди строчек, словно коварно заложенная мина на дороге, меняет оно весь ход повествования.

Интерес к фигуре Саши Комара познакомил меня когда-то с моим другом и соавтором этой книги Юрием Гуназиным. Мало того что Юра тоже родом из Воронежа, он еще и постарше меня на десяток лет, что позволяет ему судить о том времени и феномене уникального исполнителя с более объективных позиций. Скажу больше: ему удалось однажды даже повстречаться с Комаром, поэтому будет справедливо, что в рассказе о «барде в законе» Юра будет «ведущим вокалистом», а я «на подпевках».

«Бард в законе» Саша Комар

О жизни и непростой судьбе этого человека можно писать отдельную книгу.

Александр Спиридонов, более известный как Комар, — личность уникальная.

О нем, исполнителе городского романса, старых арестантских и уличных песен, ходили легенды еще в далеких 60–70-х годах, когда голос Комара можно было услышать с катушечных магнитофонов и из транзисторных приемников на радиохулиганской волне. Его по праву можно назвать культовой фигурой воронежского андеграунда тех лет.

Как певец он был настолько индивидуален, что спутать его невозможно ни с кем.

Жизненный путь артиста вместил в себя многое.

Родился в Воронеже в 1948 году в многодетной семье. Рано остался без отца, одно время воспитывался в интернате. Способности к музыке стали проявляться очень рано, уже в шесть лет Саша подбирал на слух мелодии на гармошке. Как потом вспоминала мать, эту гармошку он упросил ее купить на толкучке, куда они понесли продавать вещи, оставшиеся после гибели мужа. На деньги, в которых так нуждалась большая семья, и был куплен тот самый первый инструмент будущего самобытного музыканта и певца. Дальше были баян, аккордеон… Мать всегда поощряла и всячески поддерживала увлечение сына музыкой, не жалея для этого сил и средств. Как она сама вспоминала, ей часто приходилось отпрашиваться с работы, лишь бы помочь маленькому Сашке дотащить до музыкальной школы неподъемный в его годы баян. Кстати, прозвище Комар — это тоже из трудного детства. За малый рост и худобу мать называла его ласково Комариком. Так и пошло с тех пор: Комарик, Комар.

Потом было Суворовское училище, где он играл на кларнете в военном оркестре. И кто знает, как сложилась бы дальнейшая судьба Александра, но училище расформировали, а отпустить его в другой город родня не решилась.

К шестнадцати годам пришло серьезное увлечение гитарой. По соседству жили цыгане, где Саша был за своего, у них он и получил первые уроки игры на семиструнке. Совсем как в известной песне на стихи Михаила Танича — «…а на гитаре научился у цыгана…»

Юноша оказался способным: по свидетельству очевидцев, он довольно быстро превзошел своих учителей.

Первые записи Комара относятся ко второй половине шестидесятых годов. Слава пришла к нему мгновенно. В первую очередь благодаря его самобытности: помимо прекрасных вокальных данных, теплого душевного баритона, у него была и своя, особая манера игры на гитаре.

Так называемый «рисуночный» стиль аккомпанемента. Любая песня его репертуара буквально разукрашена проигрышами и импровизациями. Слушая записи «подпольного барда», трудно поверить, что поет и играет обыкновенный дворовый паренек, а не артист-профессионал. Благодаря оригинальной технике, подаче и неподражаемому голосу он мог буквально возвысить любой, подчас абсолютно примитивный текст. Диапазон исполнявшихся Комаром песен был очень широк: старинные романсы, песни Александра Вертинского и Вадима Козина, цыганские напевы… Имелись в репертуаре Комара и песни собственного сочинения. Но основой его репертуара являлись, как он сам выражался, «старые арестантские песни», в которых не было ни пошлости, ни разухабистости, лишь тоска по воле, любви и матери да печаль о сломанных в неволе людских судьбах.

Все это было знакомо Комару не понаслышке: будучи четырежды судимым, он сам испил сполна «горькую чашу».

Нелегкий этап жизни начинается одновременно с приходом к молодому исполнителю первой славы. «Этап» в данном случае возможно трактовать и в ином смысле, хорошо известном всем гражданам СССР задолго до появления песни Михаила Круга про тот самый, который «из Твери во Владимирский централ».

Наш герой впервые отбыл «по этапу» двадцати неполных лет: в 1968 году вместо армии он попадает в места заключения. Причина пустячная: пел ночью во дворе под гитару, соседи вызвали милицию. Приехали «слуги закона», в грубой форме осекли, заставляя прекратить игру. Гитарист был парнем с норовом, гордым. Не сдержался — ответил…

Срок дали небольшой, но лиха беда начало…

Не успел освободиться — сажают снова, на этот раз за нарушение режима надзора.

Обязанный после первой судимости находиться после 21.00 по месту прописки, в тот вечер Сашка Комар мирно сидел на лавочке аккурат у собственного дома.

Когда к нему в очередной раз нагрянули с проверкой «люди в погонах», то… демонстративно «не заметили», заходя в подъезд… Итог — второй срок.

В 70-е годы Александр Спиридонов по прозвищу Комар становится известной в Воронеже личностью, записи его песен пользуются огромной популярностью, хотя подробностей о нем самом в ту пору известно было немного. Часто можно было встретить катушку, подписанную, например, Сергей Комаров. Ну, раз Комар, значит, наверняка Комаров. Логично…

А записывался он много и охотно. Часто вместе со своим другом талантливым музыкантом и певцом Сергеем Прохоровым. У верного товарища имелся дорогой полупрофессиональный магнитофон «Тембр», позволявший делать столь модную тогда реверберацию и другие эффекты. Вот они и пропадали буквально день и ночь в этой самодеятельной студии, записывая себя, экспериментируя с подачей и звучанием. Записывали «самородка» и многочисленные «друзья-приятели». Причем некоторые «концерты» носили спонтанный характер, то есть появлялись, выражаясь протокольным языком, «во время совместного распития спиртных напитков».

Устраивались импровизированные «творческие вечера» где угодно: на кухне, во дворе или, например, в пустующем гараже… Писалось все зачастую на примитивные переносные магнитофоны, качество записи, естественно, оставляло желать лучшего, но хозяин какой-нибудь «Весны» или «Романтики» был рад безмерно. Как же! Посчастливилось записать самого Комара! Его ухитрялись записывать даже в местах «не столь отдаленных». Существует запись концерта, сделанная в лагере в середине семидесятых одним прапорщиком, поклонником творчества певца. На пленке музыкант исполняет в сопровождении созданного им лагерного ансамбля популярные песни 30–40-х годов.

На те застойно-застольные годы приходится и пик расцвета радиохулиганства в СССР, уникального явления, не имеющего аналогов во всем мире. Надо сказать, что в то время транзисторный приемник в силу относительной дешевизны являлся самым распространенным в народе бытовым прибором. Радиохулиганы, или, как их еще называли в народе, «любители», являлись некой предтечей современных FM-станций. Деятельность этих первопроходцев была тогда запрещенной и уголовно наказуемой. На телевидении и радио царил официоз, а тут стоило включить приемник на средних волнах, упереться настройкой в левый угол шкалы, и можно было услышать любую музыку. Записи зарубежных рок-групп, полузапрещенного Высоцкого, отечественные ВИА…

У себя на родине, в Воронеже, верхние строчки всех, выражаясь современным языком, хит-парадов прочно удерживал Комар. Каждая новая запись моментально появлялась в эфире самодеятельной музыкальной программы какого-нибудь «Ребуса» или «Демона», а аудитория у этих «вольных радистов» была поистине огромная, что способствовало широкой популярности «барда в законе» в отдельно взятом регионе. Именно в Воронеже и области записи музыканта получили наибольшее распространение. А записей этих было очень много. Почему же при таком количестве материала и высочайшем мастерстве исполнения он не достиг всесоюзной известности, как, например, Северный? Ответ прост. Не попал он в руки «косарей», настоящих подпольных импресарио, таких как С. Маклаков, В. Кацышевский или С. Ерусланов. Не было в то время в Воронеже «писарей» такого уровня. Хорошо это или плохо? Наверное, все-таки плохо. Вот и получалось, что был широко известен, но в основном в родных краях.

И еще, на мой взгляд, очень важный момент в творчестве этого самобытного артиста — ПОЛНОЕ отсутствие финансовой подоплеки. То есть деньги не платились ни самому певцу, не зарабатывались и на тиражировании его концертов. Такие уж были в то время нравы в провинции. В отношениях между коллекционерами чаще всего все сводилось или к обмену (я тебе свежую запись Комара, а ты мне Space, который давно ищу), или же расчет производился… «жидкой валютой». Когда желающий приобрести новую запись тащил в дом ее обладателю вместе со своим магнитофоном и энное количество спиртного. Начиналась перезапись, в ходе которой за вином бежал уже сам хозяин, а заканчивалось все зачастую грандиозной попойкой с участием подоспевших на «подмогу» друзей… Мой друг Миша Афанасьев однажды обнаружил в разросшейся в процессе такой «перезаписи» компании… самого Комара, который, сняв со стены гитару хозяина и найдя ее в удовлетворительном состоянии, уселся на подоконник раскрытого окна и добрых пару часов услаждал слух собравшихся во дворе аборигенов.

В начале семидесятых годов по «Голосу Америки» прозвучала песня «Колыма» в исполнении «барда из захолустного российского города», именно так обозвали Воронеж. После этого компетентные органы взялись за Спиридонова всерьез. Внесла свою лепту и местная пресса. «Нам мешают жить пресловутые “комары” и им подобные», — писалось в одной из газет в статье о радиохулиганстве. Комара часто вызывали на профилактические беседы в милицию, некоторые из которых, по свидетельству матери певца, сводились к банальным избиениям. Осуществлялся прессинг и на бытовом уровне. Например, стоило ему устроиться на работу (как правило, водителем), тут же следовала своеобразная реакция правоохранителей. Выражалось это в наведении справок и роспуске порочащих сведений, в результате он вынужден быть увольняться. На новом месте работы случалось то же самое. А там не за горами маячил и очередной срок…

Что греха таить, способствовал этому и характер певца — бесшабашного удальства и мальчишества ему было не занимать. Есть в его «послужном списке» и «бакланка» (206-я статья УК — хулиганство), и судимость за угон машины.

Я позволю себе процитировать воронежского журналиста Евгения Шкрыкина, который впоследствии так описывал этот период жизни Комара: «Он входил в пике замкнутого круга, из которого выбраться у него не хватало сил, да и, видимо, уже и желания. Тюремная среда принимала его, давала возможность для утверждения и самореализации, а вольная — отторгала, запрещала, подавляла. И в этом был трагизм его тогдашнего положения».

В 1984 году Александр освободился в последний раз. Едва оказавшись на воле, у одного из близких друзей артист записывает 90-минутный альбом под условным названием «Для интимного круга». Первая часть заканчивалась песней Вертинского «Безноженька», которую он прокомментировал как «любимую песню Нестора Ивановича Махно». И тут же добавил со смешливыми нотками в голосе: «Эти песни для вас спел Сашка Комарик, вернувшийся из дикого, таежного края…». Действительно, последнюю «ходку» он «тянул» на далеком Севере, в Коми АССР, далеко от благодатного Черноземья. Интересная деталь: Комар сидел в лагере, в котором в шестидесятые годы проходил срочную службу в качестве охранника Сергей Довлатов.

Через год, в 85-м, он записывает еще один концерт. В последних работах поклонники услышали несколько другого Комара. Отличает их в первую очередь приличное качество записи. По-прежнему виртуозно звучит гитара, но стал немного жестче голос. Манера исполнения изменилась — чувствовалось, что поет бывалый человек, который может себе позволить и самые насмешливые нотки, и некоторую вальяжность в подаче, раскованность с налетом этакого приблатненного шарма. Именно эти качества пришли взамен юношеской пылкости и бесшабашности, характерных для его ранних записей.

С 1985 года у Александра Спиридонова наступает время творческого застоя. Он прекращает записываться, о нем потихоньку начинают забывать многочисленные поклонники его таланта. К этому времени у него уже появилась семья, после первого неудачного брака он наконец обрел личное счастье. Встрече Александра со второй женой, Мариной, предшествовала романтическая история. Однажды он пел в школе, и ему понравилась одна девушка. Чувство было взаимным, их не остановила даже разница в возрасте (он был старше на 14 лет). И, несмотря на сопротивление ее родителей, не горевших желанием видеть в зятьях личность с репутацией уголовника, они расписались. Комар зажил нормальной человеческой жизнью. В семье царила любовь и гармония, и вскоре Александр стал отцом троих детей. Случалось, он по старой памяти поигрывал на гитаре в компаниях, соседям или продавщицам близлежащего магазинчика, но, по большому счету, творчество отошло на второй план.

Однако в самом конце восьмидесятых друг певца, известный в Воронеже бизнесмен Александр Кокин решил вернуть Комару былую славу. Тому способствовали и перемены в стране: некогда запрещенный жанр вышел из подполья и был признан неотъемлемой частью российского фольклора. Пользуясь обширными связями, Кокин знакомит с песнями Комара некоторых известных в стране музыкантов, получая самые восторженные отзывы. К нему проявляет интерес Стас Намин, под эгидой его творческого центра планируется настоящий проект — с записью диска, концертными поездками по зонам, где отбывал наказание Александр, и прочими мероприятиями для вывода исполнителя на серьезный уровень. В то же время состоялось знакомство Комара с Юрием Шевчуком, давним товарищем Кокина. Шевчук, восхищенный талантом Комара, был готов со своей стороны способствовать его продвижению и раскрутке.

Но, увы, грандиозным планам не суждено было осуществиться. В 1992 году в дом Александра Спиридонова пришла беда: умерла от рака любимая жена Марина.

Потеря любимого человека выбила Комара из колеи: он страшно запил. Потом добавились и наркотики. Детей забирает бабушка, квартира постепенно превращается в притон. Наступает черная безысходность. Его пытаются лечить, тот же Александр Кокин обращается к специалистам, Комар проходит детоксикацию в хорошей клинике, врачи чистят, меняют ему всю кровь и плазму. Однако нужного результата добиться не удается: периоды ремиссии длятся недолго. Но и эти короткие недели просветлений не проходят даром. Комар одержим идеей выпустить диск со своими песнями. В качестве аккомпаниатора он приглашает И. Е. Безгина, знаменитого воронежского гитарного мастера, музыканта и композитора. Они часто репетируют вдвоем. В очередной приезд в Воронеж группы «ДДТ» Юрий Шевчук предоставляет Комару возможность перед концертом группы спеть несколько песен. Рок-музыкант так описывал этот концерт:

«Я помню, как, стоя за кулисами, он страшно нервничал. Спросил: “Какую песню мне спеть?” Я говорю: “Спой про жизнь, как ты ее понимаешь и чувствуешь…” “Так они у меня все про жизнь… Что же, их все петь, что ли?” — отвечает.

Ведущий объявил его настоящее имя: “Сейчас перед вами выступит ваш земляк Александр Спиридонов”. Публика притихла в недоумении, они не поняли, кто это. А когда сказали: “Встречайте! На сцене — Комар!” — толпа пришла в неистовство… Его узнали.

И вот представьте: стадион, рок-концерт, рев гитар, весь этот грохот времени, ритм XX века, лязг его… И Комар с гитарой, в простеньком таком свитерке… Он был человек другого мира, что ли… Спел несколько песен времен 60–70-х годов, очень простых, со всей их эстетикой дворовой. И они совершенно не противоречили ультрасовременному рок-н-роллу, никаким электрогитарам с “фузами”, никаким бешеным барабанам… Зал ревел в восторге, его вызывали на “бис”. Он долго потом не мог успокоиться, все спрашивал меня после концерта: “Ну, как — нормально?”»

В 1994 году на местном телевидении сняли передачу с участием Комара.

Пытались организовывать ему сольные концерты. Но, к сожалению, все мероприятия, как назло, совпадали с началом очередного «штопора». Существуют записи того периода, где хорошо заметна смертельная усталость, некая обреченность в голосе.

Однако Комар был не из тех, кто пасует от неудач, нет. Он не сдается и осуществляет попытку кардинально поменять свою жизнь. Хочет сменить место жительства, продать квартиру и перебраться к матери в деревню, построить свой дом, где можно было бы спокойно заниматься творчеством. Первые шаги для этого были сделаны: получен задаток за квартиру, завезены материалы для строительства.

Все закончилось в теплую весеннюю ночь на страстную пятницу.

«Убит бард в законе» — называлась заметка в газете «Труд», в которой сообщалось, что в ночь на 19 апреля 1996 года «в результате побоев, нанесенных неизвестными, во дворе своего дома скончался Александр Спиридонов, музыкант, певец, известный под псевдонимом Комар…»

«Неизвестные» быстро стали известными. Певца, вышедшего ночью в коммерческий ларек, буквально забили до смерти два отморозка. Причиной была внезапно возникшая ссора. Пропали и деньги, тот самый задаток за квартиру. Поразительный факт: убийцы прекрасно знали, кем был Саша Комар! Но что поделать — беспредел, ставший к тому времени нормой жизни, подразумевал другие ценности и не признавал никаких авторитетов. Правда, до поры до времени… Один из задержанных так и не дожил до суда, скончавшись в СИЗО при невыясненных обстоятельствах, судьба второго также оказалась незавидной.

Вот так нелепо закончился жизненный путь настоящего самородка, талантливого музыканта, композитора и исполнителя, простого русского парня Александра Спиридонова по прозвищу Сашка Комар…

«В песнях Комара, какими бы подчас угловатыми они ни были, есть жизнь и судьба человека… В них внутренняя правда, внутренний свет. Это действительно настоящее, природное творчество», — откликнулся на гибель коллеги Юрий Шевчук.

По-моему, лучше и точнее не скажешь.

Сегодня благодаря многочисленным поклонникам творчества певца, настоящих энтузиастов своего дела найдена и восстановлена большая часть записей «барда в законе».

Сразу в нескольких городах проходят съемки документальных фильмов о судьбе самобытного артиста. Что ж, лучше поздно, чем никогда…

«Интеллигенция поет блатные песни»

Сегодня трудно сказать наверняка, что стало главным поводом для ареста популярного в кругах столичной богемы исполнителя «одесских штучек» Кости Беляева. Наверное, здесь сыграли роль многие факторы: и не по-советски вальяжный, почти буржуазный образ жизни шансонье, и заурядная обывательская зависть стукача, сдавшего его ОБХСС, и, безусловно, раздражение властей по поводу его песенок, вроде бы таких смешных и безобидных, но, с другой стороны, абсолютно не вписывающихся в «моральный кодекс строителя коммунизма».

Какова же судьба одного из самых ярких представителей советского андеграунда? Последнего из ныне здравствующих представителя запрещенной песни тех времен, когда для того, чтобы подсчитать всех его коллег по жанру, хватило бы пальцев одной руки! Не помню, кто написал: «все потерять и вновь начать с нуля», но это точно про героя данной главы. Он, словно Монте-Кристо, в один день лишился всего, чтобы через годы обрести еще больше. Вот только мстить Константин Николаевич автору доноса и прочим недругам не стал, не в его это правилах.

Иначе воспитан…

Константин Николаевич Беляев родился осенью 1934 года в Вологодской области, куда были сосланы его родители еще в 1920-х годах. Во время войны вместе с матерью и братом перебрались к бабушке, в село неподалеку от Одессы. Отец к тому времени погиб на фронте. В 1946 году Костю отправили в одесскую школу-интернат с углубленным изучением английского языка. Там готовили будущих военных переводчиков и разведчиков. «Учили нас очень серьезно, но мы же молодые были, усталости не чувствовали, успевали и отдыхать, — рассказывал о годах юности Константин Николаевич. Тогда, после войны, очень были популярны песни Петра Лещенко. Мама моего однокашника доставала где-то его пластинки, и мы с упоением слушали его. Я начал играть на мандолине — единственном подходящем для меня инструменте. Ни гитары, ни саксофона, который мне очень нравился, у нас не было. В общем, пел все услышанные песни под мандолину».

После окончания школы Костя переехал в Москву и поступил в Институт военных переводчиков, но успешно завершить обучение ему помешала «хрущевская демобилизация», когда более полутора миллионов военных по всей стране были отозваны из рядов Вооруженных сил. Весь беляевский курс был также расформирован, получить новенькие погоны нашему герою не довелось — он остался с неоконченным высшим образованием.

Тогда Константин через Министерство путей сообщения сумел завербоваться на работу в отдаленные районы Средней Азии, где в течение года преподавал английский язык в старших классах. После этого вернулся в Москву и поступил в Институт имени Мориса Тореза, который окончил в августе 1960 года. По распределению попал в международный отдел аэропорта «Шереметьево» на должность диспетчера-переводчика, где молодому специалисту без проволочек предоставили место в общаге в придачу с веселыми соседями. Работа была не пыльная — сутки через трое, — времени свободного через край, компания озорная. Именно в тот период он начал осваивать гитару, петь и сочинять первые песни.

«Началась моя популярность как исполнителя. Не проходило недели, чтобы меня не пригласили попеть на чей-то день рождения или просто на посиделки в интеллигентную компанию. Тогда появилось много интересных знакомств: общался с Аркадием Северным, Владимиром Высоцким, Михаилом Жванецким. Как ни странно, им тоже нравились мои песни», — делится воспоминаниями артист.

Несколько лет спустя Беляев уволился из «Шереметьева» и перешел на преподавательскую работу. Сперва в пединститут, затем в МГИМО, в Академию внешней торговли и наконец обрел «тихую пристань» в Институте стали и сплавов, где проработал более десяти лет, вплоть до ареста весной 1983 года.

В конце 60-х жизнь столкнула Константина Беляева с подпольным устроителем концертов исполнителей запрещенных песен Давидом Григорьевичем Шендеровичем. Обладая исключительными организаторскими способностями, Шендерович принадлежал к категории «деловых», как в советское время называли ушлых, оборотистых парней, способных «не жить на одну зарплату». Именно он помог организовать первые записи Константина Беляева и его товарища, прекрасного певца и гитариста Юрия Миронова по кличке Нос, в Доме науки и техники, что на Волхонке. С подачи Шендеровича Беляев увлекся и коллекционированием фирменных пластинок, на жаргоне музыкального подполья того времени — «пластов». Это невинное, казалось бы, с точки зрения дня сегодняшнего увлечение «модными дисками» сыграет в итоге роковую роль в судьбе Константина Николаевича и станет поводом для его ареста и отправки по этапу… Но пока на дворе стоят «теплые» 60-е, и Беляев находится в самом центре бурного водоворота московской богемно-деловой тусовки: элитные рестораны типа Дома журналистов или ВТО — пожалуйста, билеты на закрытые показы западных картин — без проблем, съездить на отдых в Сочи, Гагры или Сухуми — все дороги открыты… Молодому, спортивному, интеллигентному красавцу рады были везде.

«Я весело пожил: гулял, веселился, зимой катался на горных лыжах, летом на юга ездил, объездил вообще массу мест — везде с гитарой, веселил народ… На пляжах собирал огромные толпы — и даже из-за этого погорел: меня выгнали из Академии внешней торговли. Это случилось, кажется, в Гурзуфе. Однажды на пляж явился отдыхавший неподалеку сам ректор академии. Каково же было его удивление, когда, вернувшись в сентябре в Москву, он встретил меня в коридорах вуза и признал в мужчине с гитарой своего сотрудника. На следующий день меня вызвал к себе зав. кафедрой и объявил: “Я не потерплю, чтобы в нашем учебном заведении работал человек, распевающий антисоветские и антисемитские песни!” Причем под “антисоветскими” он подразумевал песни Высоцкого», — с улыбкой вспоминает певец.

В тот период Константин познакомился и подружился с легендарной в кругах столичного полусвета личностью — поэтом Игорем Эренбургом.

Автор ярких, искрометных юмористических стихов, многие из которых стали песнями, и поются по сей день как народные, Эренбург так и остался непризнанным гением советского творческого подполья.

Я позволю себе отклониться от главной персоналии этой главы и сказать несколько слов о неординарном Художнике.

Это стихотворение открывает крошечный сборник произведений поэта, изданный тысячным тиражом в 1992 году, через несколько лет после смерти автора.

Кем же был и как жил этот многогранно одаренный человек?

Игорь Иннокентьевич Эренбург родился в 1930 году, в Москве в интеллигентной семье. По окончании средней школы он долгое время работал художественным оформителем при различных советских учреждениях средней руки. По-видимому, особо не стремясь к «покорению вершин».

«Музыкант, бард и художник, которому время и обстоятельства не дали возможности в полной мере раскрыть талант, — пишет Н. Б. Старинская во вступительной статье к единственной книге стихов Эренбурга. — Обаятельный и коммуникабельный человек, он был от природы наделен душой эпикурейца. Для него жизнь — это радость общения с друзьями, вино, гитара и внимательный, благодарный, восхищенный круг слушателей его песен. Стихийной жизненной установкой Игоря Эренбурга был экзистенциализм. Ему близок был позитивный призыв этой философии — отдаться своей сущности, своему внутреннему бытию. Песни и стихи для него были преобладающей ценностью его жизни. Может быть, поэтому он не избежал участи Иосифа Бродского и был сослан в конце 50-х в Сибирь как тунеядец…

Стихи Эренбурга автобиографичны, часто исповедальны, остроумны. Его поэтический мир — это мир повседневности, это мозаичная картина окружающей его действительности и ничего элитарного. Как и многие барды того времени, он не издавался при жизни. Значительная часть его песен относилась к неофициальной субкультуре, а именно к барковщине — поэтической продукции с соленым, крепким словцом. Но в отличие от стихов Баркова песни Эренбурга деликатны, комичны, ироничны. В них нет цинизма и лишь изредка проскальзывает непечатное слово… Слушать его было большим удовольствием. Тембр голоса, интонации, паузы, акценты, жесты — все оставляло высокохудожественное впечатление…»

Игорь Эренбург скончался от алкоголизма, болезни сердца и рака в 1989 году.

«Когда я вернулся из мест заключения в 1987 году, — вспоминал Константин Беляев, — вновь прописывался в свою квартиру, (а это продолжалось два или три месяца), меня приютил Игорь. У него была комнатка в коммуналке на Ленинском проспекте, где раньше жила его покойная мама. И он поселил меня там, естественно, что никаких денег с меня не брал. Часто заваливался туда сам, иногда пьяный в умат, у него запои были страшные… Хороший он был мужик, жалко, что рано умер… Водка никого до добра не доводит… Интересно, что когда мы оказывались с Игорем в компаниях, он при мне никогда не пел, даже свои вещи. Говорил: “У Кости гораздо лучше получается”».

Эренбург успел оставить на пленке незначительную часть своих произведений — в самом конце 70-х под две гитары вместе с Николаем Резановым из «Братьев Жемчужных» в Ленинграде им был записан не очень удачный, на мой взгляд, концерт авторских песен. Так случается — творец не может донести до публики свой труд во всей красе, имя автора часто остается в тени исполнителя. Со многими композициями Эренбурга произошло то же самое — их значительно интереснее подавали Аркадий Северный и Константин Беляев. Многие удивляются, узнав, сколько известных песен принадлежит его перу. Позволю себе процитировать хотя бы немного из наследия Эренбурга.

Кто не пел во дворе под гитару?

А эти строчки, петые-перепетые и нашими бардами, и эмигрантами:

Или:

Но подобно, наверное, каждому веселому, остроумному человеку, в душе Эренбург часто тосковал, впадал в меланхолию, и тогда рождалось:

А может быть, и такое:

Игорь Эренбург прожил жизнь так, как хотел, но жаль, что для широкой публики его оригинальный талант остался терра инкогнита, думаю, его стоит открыть вновь.

Как я упомянул выше, целый блок песен поэта исполняет и сегодня главный герой этой главы Константин Николаевич Беляев. Делает он это, надо признать, великолепно: с огоньком, задорно, на грани фола, очень точно передавая самую суть композиции. Нынче другие времена, и поет некогда запрещенный шансонье на площадках в самом центре Москвы, ни от кого не таясь, а когда-то…

«Петь я любил и с удовольствием развлекал народ на днях рождения, на свадьбах, на вечеринках. Никогда не выступал с эстрады. Тогда меня писали в домашней обстановке. В 1972 году меня пригласили в Харьков, оплатили дорогу, сводили в ресторан, а потом обставили “грюндигами” (марка магнитофона. — Авт.) и записали весь мой репертуар. А потом начали продавать… Так пошли мои песенки по стране».

Записи концертов Беляева организовывались на квартирах проверенных людей в разных городах Союза. Иногда в Москве дома у Шендеровича, кому посвящен один из лучших беляевских концертов 1976 года, который так и называется: «На дне рождения у Додика Шендеровича». Или в Одессе у энтузиаста подпольной звукозаписи Станислава Яковлевича Ерусланова.

В 70-х годах Константин Николаевич написал свой знаменитый цикл куплетов про евреев. Помните? «Евреи, евреи, кругом одни евреи…» — это оттуда. История его такова: «Куплеты о евреях, написанные самими евреями» — результат коллективного творчества. По словам шансонье, на празднование своего 35-летия он попросил каждого из гостей принести по одному куплету. Видно, приглашенных было немало, потому что самая скромная версия песни звучит более 10 минут…

Старшее поколение помнит эпидемию холеры, случившуюся в Одессе в 1970 году. Мог ли бывший одессит и остроумнейший автор-исполнитель Костя Беляев не откликнуться на это событие? И вот уже распевает полстраны:

Автор всенародного хита жил в ту пору, ни в чем себе не отказывая, на улице Горького, снимая на протяжении двух лет квартиру у знаменитой исполнительницы цыганских песен Ляли Черной. В шикарных апартаментах нередко собирались знакомые хозяйки: артисты и музыканты. Тогда талантливый квартиросъемщик давал импровизированные домашние концерты под аккомпанемент цыганских гитар.

Позднее переехал на юго-запад столицы, в Матвеевское, оттуда, женившись, в район метро «Аэропорт», а когда брак распался, снял жилье в Текстильщиках.

Здесь в 1983 году он и был арестован, а впоследствии осужден на четыре года колонии усиленного режима по 162-й статье тогдашнего УК РСФСР «за занятие незаконным промыслом» с полной конфискацией имущества.

«Между прочим, тиражирование записей никогда не было моим основным источником дохода. Ну, сделаю я пару катушек в неделю в лучшем случае… На жизнь я долгие годы зарабатывал только репетиторством — готовил абитуриентов к поступлению в МИМО, Мориса Тереза и другие престижные институты».

Следствие по делу продолжалось год, за это время Беляев сменил четыре тюрьмы: «Матросская тишина», «Бутырка», «Краснопресненская пересылка» и Вологодская тюрьма — везде побывал опальный бард.

На зоне Беляев оказался в Устюжне, что под Вологдой.

«Я мог запросто сломаться за колючкой, но уцелел.

По натуре и по лагерным понятиям я “мужик”. В разборках не участвовал, в карты не играл, мне не нужно было курево, я не пил, поэтому от блатных не зависел. Участвовал в лагерной самодеятельности, пел песни советских композиторов. Как только попал в колонию, на меня сразу обратил внимание “бугор” Леонид Осичев и взял в свою строительную бригаду. Фактически под свое крыло. Я сначала не понимал, за что мне такая честь, а он сказал: “Вижу — среди быдла идет порядочный мужик в очках. Как, думаю, он здесь оказался? Надо обучить его жизни!” И обучил. Там ведь страшная зона была — сплошь убийцы и грабители. Леня уберег меня от ненужных знакомств. К моему прибытию он уже отсидел года три и знал лагерные расклады. Зэки его уважали за жесткость и справедливость. Мы с ним до сих пор большие друзья, иногда летом я езжу к нему на Вологодчину.

А через два года зоны меня перевели на “химию”, там режим был мягче, можно было ходить одному по улицам, гулять. Но к 23.00 каждый был обязан явиться на вечернюю поверку. Опоздал — обратно в лагерь».

Казалось бы, настоящая беда постигла Константина Николаевича, но правду говорят в народе: «Что Бог ни делает, всё к лучшему», — именно в Вологде, отбывая наказание, он встретил свою последнюю любовь и верную спутницу жизни — Наташу.

После освобождения пришлось несладко: работал ночным сторожем в гаражах, воспитателем в школе-интернате для детей-сирот. С 1988 по 1993 год занимался частным бизнесом, одновременно вновь начал записываться.

В 1997 году вышел первый официальный диск — «Озорной привет из застойных лет», затем последовали другие пластинки: «Отбегалась, отпрыгалась», «Лирика», «Легенды русского шансона» и т. д.

Благодаря помощи коллекционеров, бережно сохранивших большинство ранних записей маэстро, многое удалось восстановить и оцифровать. Сегодня все диски желающие могут приобрести из рук легендарного исполнителя, с автографом. Для этого надо лишь зайти на сайт Константина Беляева в Интернете kbelyaev.ru и найти раздел «Контакты».

Долгих вам лет, маэстро!

«Русский жанр» с кавказским акцентом

Абсолютно уникальным явлением в развитии русской жанровой песни в СССР стал «шансон по-русски с кавказским акцентом». На этой ниве пыталось подвизаться немало имен, однако самый строгий судья — время — выделил лишь одну знаковую фигуру в этом музыкальном направлении. Его имя — Бока. Два года назад в программе «Три аккорда» на радио «Шансон», посвященной истории жанра, я рассказывал о жизни и творчестве легендарного музыканта. Материал назвал «Первопроходец кавказского шансона». Борис Аркадьевич Давидян — культовая фигура советского музыкального подполья. Особенно любим он на юге России и в странах Закавказья. Будучи бакинским армянином, певец свой для всех жителей тех мест. Он положил начало целому направлению. Сегодня у мэтра большое количество последователей и подражателей по всему миру, но герой данной главы, без сомнений, уникален. Боря родился в 1949 году в Баку. Отец, вернувшись с войны, работал мастером на заводе. Мать, биолог по специальности, к сожалению, рано ушла из жизни. Именно поэтому в каждом альбоме Боки сегодня, как дань памяти, обязательно звучит песня-посвящение для мамы. Сценический псевдоним Бока — производное от детского прозвища. Во дворе мальчишки кричали ему: «Борька!» А букву «р» по малолетству не выговаривали. Так и пошло…

Молодой человек с детских лет тянулся к прекрасному: играл на мандолине, аккордеоне, окончил музыкальную школу. Но одновременно умудрялся профессионально заниматься боксом, неоднократно занимал призовые места на всесоюзных соревнованиях.

Душа тянулась к музыке, однако по прихоти судьбы сначала Борис окончил автодорожный институт в Ташкенте. Первый альбом был записан случайно в Ереване в 1971 году. Боря с группой музыкантов выступал на торжестве, их выступление кто-то записал на пленку, и несколькими днями позже его голос пел «Долю воровскую» из окон каждой квартиры и салона каждого автомобиля. В начале семидесятых он умудрялся писать свои подпольные концерты в студии тбилисского филиала фирмы «Мелодия». КГБ и милиция смотрели на творчество музыканта косо — не раз вызывали его для профилактических бесед, но, к счастью, суровых санкций не предпринимали. Популярность артиста в республиках Кавказа била все рекорды, ни одна приличная свадьба не игралась без его песен. Кассеты Боки расходились по всему Советскому Союзу — очень скоро слушатели оценили незаурядный талант по достоинству, поставив его в один ряд с лучшими исполнителями «запрещенных песен».

«В 1978 году я спел в концерте композицию из репертуара Аркадия Северного, — рассказывает певец в интервью владельцу студии «Ночное такси» Александру Фрумину. — Видимо, Аркадий узнал об этом, потому что вскоре до меня дошел слух, будто бы в одном из альбомов он сказал про меня: “Говорят, на Кавказе есть такой Бока, который выдает копию за оригинал…”

Прошло время, и ко мне попала эта пленка с “посланием”, а я молодой был, горячий, дай, думаю, напишу ответ. И записал: “Хоть ты и Северный, но ты не медведь, задушу, как кролика — перестанешь петь…”

В самом начале 1980 года в Одессе на юбилее одного солидного человека я встретился с Аркадием Северным лично. Он сидел худющий, словно высохший, и водку пил сильно. Потом подходит ко мне и говорит: “Ты и есть Бока, да? А я Северный. Ты же хотел меня задушить — так вот он я”. Я отвечаю: “Ну что вы, извините, ради бога, я не хотел вас обидеть, вы мой кумир. Я перед вашим творчеством преклоняюсь…” Мы сразу помирились, он был очень добрым, легким в общении человеком. Мы даже обсуждали с ним планы совместного концерта, а через два месяца мне сообщили, что он умер. Аркадий Северный был большим артистом…»

В конце восьмидесятых популярный музыкант Борис Давидян снялся в небольших ролях в двух кинофильмах, снятых кинематографистами Азербайджана: «Храм воздуха» и «Мерзавец», но ситуация в республике менялась на глазах, и продолжать жить и работать на родине становилось все сложнее. До развала Союза Бока жил со своей большой семьей в Баку, а в начале 90-х перебрался в Москву, пел в ресторане «Помидор», позже по адресу: Ащеулов переулок, дом 9, недалеко от Сретенки, открыл ресторан с говорящим названием «У Боки». Однако в столице артист не прижился. Возникло несколько неприятных ситуаций с милицией: к нему врывались с обыском, певец был осужден на три года условно якобы за хранение огнестрельного оружия… После ряда инцидентов он принимает решение об отъезде в Лос-Анджелес. Здесь выдающийся артист обрел подобающий ему статус звезды. У меня мурашки бегут по коже, когда я слышу его голос:

А вечный хит курортного сезона Черноморского побережья:

Бока один такой. Да простят меня его земляки и коллеги, но нет ему конкурентов в «русской песне с бакинским акцентом». Одно слово — первопроходец!

Сегодня в активе у Бориса Аркадьевича шесть номерных дисков, готовится новый проект. Одно «но» — все они вышли в США. Из легальной, непиратской продукции в России можно найти только DVD Боки, увидевший свет в 2007 году во многом благодаря энтузиазму питерского коллекционера и продюсера Александра Фрумина.

Сегодня известный и популярный артист довольно часто приезжает с гастролями в Москву, Питер или Краснодар, так что, если очень захотеть, можно попасть на его концерт и насладиться искусством легендарного Боки вживую.

Поверьте, оно того стоит!

Легенда жанра

Он не дожил до выхода своей первой официальной пластинки ровно две недели, не успел подержать в руках шикарный, с золотым тиснением диск в подарочной упаковке с многостраничным цветным буклетом и философским названием на обложке: «Где мои берега»; не усмехнулся иронично в седую бороду косым строчкам в углу: «Легенда жанра — Владимир Шандриков».

Есть человеческая порода «везунчиков» — Владимир Шандриков явно был не из таких. Словно неведомая (а может, его собственная) рука разбросала десятки «капканов-ловушек» по судьбе поэта: «роман с алкоголем» и тюрьма, годы забвения и тяжелая болезнь, точившая художника в последние годы…

Многое из задуманного не воплотилось, но, наверное, еще больше сбылось: скоро минует сорок лет, как поют его произведения везде, где звучит русская речь, а что автора не знают и полагают песни народными, так не беда. Владимир Романович не известность почитал за главное в творчестве, а красоту слога.

У него не найти высокопарных строк: герой Шандрикова — всегда «маленький человек». Вроде и страсти его нелепы, подчас карикатурны, и ситуации, куда вывозит кривая, заурядны и просты, а слушателю то грустно, то смешно — оживают картинки в сознании. То ли себя узнает, то ли пьяницу-соседа из второго подъезда.

«Я никогда не пытаюсь быть выше своего героя», — говаривал поэт.

В его песнях действительно напрочь отсутствует пафос — они просты, словно рассказы Шукшина, но глубоки по смыслу, как северная река. Наверное, поэтому и живут его произведения среди людей. Жаль только, их создателя больше нет среди нас.

Владимир Романович Шандриков родился в 1940 году в Сибири в рабочей семье.

Еще в детстве проявил яркие способности к рисованию. Окончив школу и немного оглядевшись, молодой человек принял решение ехать в Пензу, поступать в художественное училище. «Не было денег на дорогу, продал единственную ценность — магнитофон — и покатил», — вспоминал бард.

Учился студент Шандриков на «отлично» — его портрет висел на институтской Доске почета, принимал активное участие в художественной самодеятельности. Именно в студенческие годы Володя начал пробовать себя в поэзии, написал первые стихи. Из-за конфликта с администрацией вуза по поводу введения в учебный план экспериментальной программы принципиальный студент был моментально отчислен и отбыл домой, в Омск.

Вернувшись к родным пенатам, талантливый юноша устроился на работу в Дом художника и вскоре обзавелся семьей. Одаренного парня заметили — работы Шандрикова неоднократно экспонируются на различных выставках и конкурсах.

Поступает предложение вступить в Союз художников, но рождение дочери вынуждает сменить приоритеты. Творчество — вещь интересная, но на доходы от картин семью не прокормишь. Шандриков становится сотрудником издательства «Омская правда».

Жизнь вроде наладилась и покатилась по стандартной для советского человека колее: появилась квартира от предприятия, постоянный доход… Живи и радуйся!

Но, как поется в песне, «судьба порой выводит крутые кренделя»: в 1970 году Владимир Шандриков, «защищая честь своей семьи, преступает закон».

Получив три года по статье «умышленное нанесение тяжких телесных повреждений», отправляется «в края далекие».

Но нет, как говорится, худа без добра! Вскоре осужденного Шандрикова В. Р. переводят «на химию» на строительство ДК МВД, где гуманные советские законы не дают пропасть таланту живописца — здесь Шандриков рисует номерки для милицейской раздевалки. Режим на «стройках народного хозяйства» помягче: надзор за зеками не такой суровый, как в зоне, возможностей для отдыха и общения больше.

Судьба столкнула Владимира со звукорежиссером Евгением Шабановым[16], который в ту пору монтировал аппаратуру для строящегося объекта культуры. С его подачи в 1972 году прямо «на химии» состоялась первая запись Шандрикова. К тому моменту весь багаж автора-исполнителя насчитывал едва ли десяток композиций, их новые друзья и увековечили на пленке. Год спустя в том же недостроенном ДК глубокой ночью Владимир Шандриков совместно с тем же самым Шабановым записал уже полноценный концерт. Дебют состоялся — альбом моментально разошелся в копиях по всему Союзу.

Освободившись, Владимир продолжил писать песни и сочинять стихи. Начались первые полуофициальные выступления, некоторые из таких встреч записывались на магнитофоны и уходили в народ. Популярность сибирского барда «росла и ширилась», как писали в передовице «Правды», только никаких дивидендов (кроме моральных) нашему герою это не приносило. Да он и не задумывался ни о какой популярности, славе… Просто сочинял новые вещи и исполнял их изредка.

Каково же было удивление доморощенного артиста, когда зимой 1977 года он получил письмо из Одессы от неизвестного ему адресата, некоего Вадима Кацышевского. Автор депеши предлагал приехать, как только появится возможность, на запись серии концертов совместно с Аркадием Северным и… Владимиром Высоцким.

«Я отнесся к этому несерьезно, потому что я тогда пил, — вспоминал Владимир Романович в интервью Дмитрию Новикову. — Почему говорю — тогда? Потому что в год смерти Высоцкого я дал себе слово бросить пить и не пил десять лет.

Ну вот, попил где-то с месяц, а потом друзья говорят мне: “Ты что не ответил даже? Съезди, ведь тебе питание оплачивают, самолет оплачивают…”

Я поколебался, но потом собрался и поехал. Это было в первых числах апреля 1977 года. Снарядили меня, достали рубаху красную. Меня неудачно постригла в нашей омской парикмахерской девочка-практикантка. Я психанул: “Стригите тогда вообще наголо!” Пришла мастер и сделала просто короткую прическу. “Под зека”.

В аэропорту я пошел давать телеграмму следующего содержания: “Встречайте, красная рубаха, короткая стрижка, голубые глаза, в левой руке газета “Омская правда”, в правой коричневый портфель”. Ведь организаторы не видели меня никогда в глаза и я их никогда не видел. Как узнают? Кассирша в окошке взглянула на текст, потом на меня: “Вы это серьезно?” “Да”, — отвечаю. Посмотрела она на меня, но отправила телеграмму. В аэропорту меня никто не встретил, но у меня был адрес, и я нашел квартиру Кацышевского. На второй день прилетел Аркаша Звездин. Приехал человек, мало чем отличающийся от бомжа: галстук на резинке, пиджак местами блестел, нейлоновая рубаха с коротким рукавом, типа шведка “сорок пятого” года выпуска, носки дырявые, босоножки стоптанные[17]. Я был по тогдашней моде в костюме-тройке, меня же подготовили… Потом Вадим повел его в баню, купил ему костюм, ботинки, побрил, помыл. Аркадий стал совсем другим человеком. А в день приезда он заходит: “Здравствуйте! Таки здесь Шандриков остановился? Так я буду Северный!” Только голос был узнаваем.

С этого началось наше знакомство и дружба. Мы жили в громадной коммуналке — много-много комнат. Бывший публичный дом. Там еще доживала свой век старая бандерша.

Первые дни мы много пили, он был с похмелья. Ждали Высоцкого, но организаторы, кажется, не сошлись с ним в цене. Он запросил две тысячи рублей за концерт! Теперь, точно, кусают локти… Я, конечно, изначально поехал из-за Высоцкого. На это клюнул.

В первый день мы с Аркадием набухались. Он мне рассказал, что учился на артиста и в мореходном училище был, ходил в море. Он вообще любил приврать для юмора.

Запись концертов начиналась с девяти утра и продолжалась до часа дня, потом продолжали после обеда. Пили во время записи немного, хотя Аркадий иногда не мог петь абсолютно и больше работал “ведущим”. Помнишь его репризы?

“— Володя! Я таки слышал — у вас в Сибири ходят до сих пор таки черные медведи и гималайские даже?

— Это неправда! Медведи не ходят. Козлы — встречаются…”

Сначала мы договорились: три песни я пою, три — он. В итоге большую часть исполняю в тех концертах я.

По дороге на запись Вадим покупал бутылок пять хорошего импортного вина для Северного и бутылку водки для меня. Удивительно, весь город был завален отличными винами, и никаких очередей…

Происходило все на частной специально арендованной Вадимом квартире. Только там, в Одессе, я понял, какие деньги делались на таких, как я. Раньше как? Пригласят, водки наберут, и всё, балдеем. Я никогда не думал, что мои песни можно продавать. В квартире, где мы писались, постоянно раздавались звонки. С Сахалина, из Сибири, с Киева… “Как идет процесс?” — интересовались.

За день записывали 25 песен. В первый день я сорвал голос и лечился два дня. Потом продолжили запись, но вскоре вынуждены были покинуть эту хату — нас запеленговали. Вадима Кацышевского, кстати, потом выслали за эту деятельность из Одессы, при Горбачеве уже, и сейчас он живет в Харькове.

Как шла запись? Комната вся в проводах, три магнитофона. Музыкантам платили 50 рублей за день работы. Это немало. Лабухов набирали с биржи — в центре Одессы, недалеко от Дерибасовской собирались каждый день музыканты и ждали работы.

За опоздание на десять минут — всё, исключали сразу.

Так вот, записывались до обеда, потом шли в ресторан, за стол. С вином, естественно. Ну, а вечером уже пили конкретно. Вадим нас старался в город без нужды не отпускать: “Зачем вам это, зайчики (так он нас называл), это же Одесса!” Но мы все равно гуляли. Я через десять дней потерял в этой ресторанной пьяной кутерьме свой паспорт. Аркаша был очень общительный, выступальщик…

То с блатными свяжется, то в карты его обыграют.

Кацышевский заплатил нам по 500 рублей за три полные ленты, так что, получается, я ничего и не потратил. Вернулся домой как раз на 9 мая.

Красиво мы с Аркадием время провели, жаль, с тех пор больше не встречались».

В конце того же 1977 года в концерте с ансамблем «Чайка» друг Аркаша передаст Владимиру музыкальный привет:

Сегодня одесские концерты Шандрикова и Северного — золотой фонд русского жанра. Песня — визитная карточка Владимира «Показания невиновного» стала популярной именно с той поры. Помните?

А блестящая лирика, перепетая десять лет спустя в эмиграции Михаилом Шуфутинским:

В смутные 80–90-е годы Шандриков продолжал понемногу записываться, выступать уже в качестве мэтра на городских фестивалях авторской песни, хотя сам избегал называть себя «бардом» — не любил подобного определения своего творчества.

Жил обычной жизнью: подрабатывал — изготавливал мебель на заказ, добывая хлеб насущный. Сочинял стихи, песни, басни, изредка рисовал…

К нему приезжали, писали и звонили со всей страны. Восхищались, обещали выпустить книгу, диск… Обычно все оказывалось трепом.

В конце девяностых Шандриков тяжело заболел — «артериосклероз сосудов» — и получил вторую группу инвалидности. Вспоминали, что он «с трудом, превозмогая боль, поднимается на свой третий этаж. И пройти с тросточкой без передышки может от силы сто метров…»[18] И все равно смерть поэта стала для всех неожиданностью. Работа над первым официальным диском шла трудно: кропотливо отбирались фотографии, песни. Шандриков постоянно был на связи с инициатором издания — московским коллекционером Сергеем Чигриным: незримо присутствовал в разговорах, при обсуждении проекта. Диск уже был запущен в производство, когда «пришла дурная весть». Не вовремя! Несправедливо! Какие-то две недели!..

«Судьба у каждого предрешена! Даже количество вздохов, шагов у каждого свое. До миллиметра…» — говорил Владимир Романович. Он был фаталистом.

«Ночники» для советской элиты

На подпольной советской эстраде был человек, резко и по многим факторам контрастировавший со своими коллегами по ремеслу. Судите сами: он в отличие от остальных практически не записывал домашних концертов, пленки с его песнями не гуляли по стране в неимоверных количествах. Но многие любители «блатняка» знали маэстро в лицо. Жил артист широко и с размахом на доходы именно от исполнения «запрещенных песен», более того, часто давал концерты в московских ресторанах.

Поведение шансонье явно шло вразрез с «мейнстримом» тогдашнего андеграунда: все прячутся по проверенным хатам и ночным ДК, строполя очередную программу, а он, пожалуйста, на сцене выступает. Конечно, такие прогулки «по лезвию бритвы» частенько приводили его прямиком в… Коми АССР, где тренированные парни из вологодского конвоя пытались наставить его на путь истинный, но он не унимался. Звали рискового парня Михаил Звездинский.

О себе на официальном сайте и в многочисленных газетных публикациях артист рассказывает буквально следующее.

«Родился я весной 1945 года. Детские и юношеские годы провел в подмосковной Малаховке.

С моим отцом мать познакомилась, когда он вернулся из Испании. Он был героем. Дружил с Кольцовым. И оба погибли в сталинских лагерях. Потом посадили и мать как “врага народа” по 58-й статье, когда она была беременна мною. Собственно, я родился в тюрьме. Но меня спас старенький тюремный доктор, который знал бабушку еще до революции. Он подменил меня на мертворожденного младенца и вынес в своем саквояже. Вот так. Так что я, можно сказать, из династии политзаключенных. От отца мне достался “летчицкий” шлем и полевая сумка, так что я, как правило, и был командиром-заводилой.

Меня воспитала бабушка — выпускница Смольного института благородных девиц. О смерти деда, расстрелянного в сталинских лагерях, она умудрилась рассказать мне так, что я долго еще считал его живым. Потому что мудрая бабушка понимала, что стоит мне выйти во двор и сболтнуть чего лишнего, мы все можем оказаться под 58-й статьей. Мы все — это бабушка, мама, мои брат и сестра и я. Поэтому она и включила элемент секретности: “Дедушка был жив, но злодеи не должны были о нем знать”. Оглядываясь на свое прошлое, я понимаю, какой замечательной была моя бабушка. Как многие русские женщины времен революции и войны, она потеряла любимого, но не утратила способности любить и любовь свою подарила мне. Она подарила мне и радость общения с великими русскими писателями и поэтами. С ней мы часто играли в буриме, так что еще в раннем детстве я научился стихосложению. Став постарше, я понял, что мой дед — полковник-инженер царской армии, перешедший на сторону революции, которая впоследствии и убила его. Так мой дед для меня стал “поручиком Голицыным”.

Сохранилось лишь несколько его фотографий. Остальные были изъяты при многочисленных обысках. А эти бабушка спрятала в коробку от конфет и зарыла во дворе. Одна пожелтевшая фотография хранит воспоминание о двух юных влюбленных. Они сфотографировались как раз после помолвки. Еще одна фотография — дед в госпитале после ранения в 1914 году. Все говорят, что я на него похож. Еще бабушка спрятала несколько писем своего мужа. Все остальные были тоже изъяты. Дело в том, что все свои письма дед подписывал так: “Целую нежно Ваши ручки, всегда влюбленный в Вас Поручик”. Гэпэушник, проводивший обыск, и слушать не желал, что подпись “Поручик” — это шутливое прозвище деда еще со времен, когда он был юнкером. Она пыталась объяснить, что это был их секретный код влюбленных. “В Красной армии поручиков нет”, — сказал тот, как отрезал. Письма подшили к делу, и они исчезли навсегда.

Время моей юности совпало с периодом “оттепели”. Молодежные кафе, выступления поэтов, джаз-клубы и джем-сейшны. Я окончил музыкальное училище по классу ударных, играл на барабанах, и джазовые вечера были нашим самым любимым времяпрепровождением.

Это был период творческого фонтанирования. Будучи еще совсем юным, я окончательно влез в тему Белого движения, написал романсы, которые вошли в “Белогвардейский цикл”. “Поручик Голицын” был написан именно тогда. Да, многие из нас в то время расслабились, стали дышать, мыслить и говорить свободно. Оказалось, что все мы, охмелевшие от вседозволенности, слегка заблуждались…

Ну, сами посудите, разве мог я предположить, что хорошенькая девчонка, с которой я познакомился после концерта в кафе “Аэлита”, окажется провокатором КГБ? Как-то я решил спеть на публике “Поручика”. Так было принято в молодежных кафе. Стоял микрофон, и кто хотел, тот и мог выступить. Вот и я взял гитару и спел свои первые романсы. Можете себе представить, как приятно было, что у тебя появились первые поклонники! Девчонка, как и я, обожала джаз. Она посещала все джем-сейшны. И как-то раз она предложила мне поехать в гости к ее друзьям, попеть под гитару. У выхода нас ждал ЗиМ, за рулем был ее брат. Не успели проехать и 500 метров, как раздался милицейский свисток, машина резко остановилась, вся компания дружно испарилась, и, пока я сообразил, в чем дело, было уже поздно. В угоне этой машины обвинили меня. Я пытался было объяснить, что, находясь на заднем сиденье, машину не угонишь, да еще с гитарой в руках, но мои объяснения их не интересовали. Их интересовал я, потому что “Поручик” не нравился властям. Так впервые мне дали понять, что я не то пою.

Мне бы усвоить этот первый урок, но молодость легкомысленна. И став старше, я тоже не пытался быть осмотрительнее, пробовал стены на прочность собственной головой, но система оказалась прочнее.

Когда первый раз оказался за решеткой, на стене моей камеры я написал: “Тюрьма — продолжение жизни”. Ясное дело, лучше не иметь этого печального опыта в своей жизни, но уж если от тюрьмы и от сумы никто не застрахован, то подобного рода опыт можно положить на стихи, что я и сделал. В итоге моя “Каторжанская тетрадь” очень часто пополнялась. Многое утрачено после обысков, но и того, что сохранилось, оказалось достаточным. Однако и там я нередко улыбался. “Нэповский цикл”, “Мадам”, “Увяли розы” — все эти песни родились в “местах не столь отдаленных”. Без юмора было нельзя, пропадешь. А вот шуточную песню “Мальчики-налетчики” я написал к фильму “Республика ШКИД”. Но цензура не пропустила, ведь я уже был “рецидивистом”.

Так и бежал я по жизни от остановки “Тюрьма” до следующей остановки “Зона”. Четыре раза довелось мне путешествовать в “столыпинских” вагонах. И под стук колес родились многие песни, романсы и баллады.

В семидесятые годы я устраивал в Москве “ночники” — собирал группу классных музыкантов, договаривался с директором ресторана и после закрытия заведения начинал эстрадную программу “для своих”. На мои выступления собирались солидные люди, с деньгами, с положением в обществе: дипломаты, артисты, “деловые”, само собой, тоже заглядывали. Где в СССР можно было потратить деньги? В ресторане только. Я же реагировал на спрос — предлагал шоу, сделанное на высокопрофессиональном уровне, у меня даже варьете танцевало. Все были довольны.

В феврале 80-го года я записал две девяностоминутные кассеты — “Свои любимые песни вам дарит Михаил Звездинский”. Первую — с группой “Фавориты”, вторую — с “Джокером”, а буквально через месяц меня арестовали.

Столица же готовилась Олимпиаду встречать — чесали всех “частым гребнем”, как говорится. Первый секретарь горкома партии Виктор Васильевич Гришин лично дал указание посадить меня. “Что это такое?! — орал. — По всем западным радиоголосам трубят: днем Москва коммунистическая, а ночью купеческая!” Органы выяснили, в каком кафе состоится очередной “ночник”, блокировали все подходы к зданию и ждали начала операции. Карты спутал один из гостей. Подъезжая к ресторану, он засек милицейские машины и почувствовал засаду. Влетел в зал и предупредил меня. Я выскользнул из оцепления на машине, но меня все равно схватили. Судили по статье за частное предпринимательство. Следствие длилось почти год. Я за это время так надышался дымом! Хотелось провентилировать легкие. Поэтому, когда я прибыл в зону, решил позаниматься спортом. Нашел тихий уголок и начал разминаться — выполнять ката. Плавно, медленно… но одному побыть не удалось. Собралась толпа — глазеют, вопросы задают. Я объясняю — это атака слева. Блок — удар, блок — удар… А через три дня меня вдруг вызывают в оперчасть и предъявляют пачку доносов: так, мол, и так, пользуется авторитетом у заключенных, тренируется, готовится к перевороту на зоне. Еле отговорился, клятвенно пообещав начальству, что больше не сделаю ни одного движения.

Сорокалетний юбилей я справлял на лесоповале в лагере строгого режима.

Там обычно все в грелках заносится — спирт, водка. А я крепких напитков не люблю. И вот со страшными трудностями мне в зону занесли бутылку шампанского и бутылку вина. Несколько близких друзей-каторжан поздравили меня, и мы выпили это вино. Так что никакой помпы не было. И перспектив тоже. Шестнадцать лет у меня просто отняли, вычеркнули из жизни. И здоровье подорвано очень. Я был полон сил, надежд, но восемь лет последнего срока у меня просто вырвали из жизни — до сорока трех я был на строгом режиме плюс два года ссылки. В общей сложности я провел в лагерях шестнадцать лет.

Сегодня я много выступаю, путешествую, сочиняю новые песни. Жизнь продолжается…»[19]

Так выглядит версия тех событий из уст самого маэстро. Но согласитесь, что всегда интересно знать разные точки зрения. К тому же в рассказах о себе даже самый «матерый человечище» нет-нет да и норовит приукрасить: где-то туману подпустить или, скажем, забывает «неважные» детали.

Стал я искать, кто бы мне рассказал о молодых годах Михаила Звездинского, и нашел. Причем абсолютно случайно. И где? В книге мемуаров барабанщика из «Машины времени» своего тезки Максима Капитановского. Очень смешная книжка, между прочим, рекомендую от души. «Во всем виноваты “Битлз”» называется.

Прочитал ее, и захотелось что-нибудь еще такого же позитивного и веселого полистать. Прихожу в книжный, смотрю, на полке еще одного «машиниста» воспоминания лежат: Петр Подгородецкий, «“Машина” с евреями» — на обложке нарисовано. Хоть и не моя тема, а как толкнуло что-то под руку: бери, мол.

Я взял… и вы не поверите, тоже нашел там историю про героя этой главы. Сейчас хожу и удивляюсь: почему все музыканты из «Машины времени» вспомнили о Звездинском? Не иначе они его скрытые поклонники. А еще говорят — рокеры не любят блатняк. Еще как! Вон даже Гарик Сукачев в интервью выдал: «Весь русский рок вышел из блатной песни». Я лично согласен. Впрочем, не буду отвлекаться и дам вам прочитать занимательные отрывки, а сам, пока вы бегаете глазами по строчкам, схожу еще раз в магазин — говорят, у Макаревича тоже есть мемуары.

Максим Капитановский описывает в нижеследующем тексте период своей работы в ансамбле загородного ресторана «Старый замок» в первой половине семидесятых годов. Итак, летний вечер, «на сцене музыканты, все в меру импозантны, лениво подтянулись, им время подошло…»

«В половине первого в зал вошли трое молодых мужчин. Они заняли второй от сцены столик. Мужики как мужики, но что-то уж очень похожи на музыкантов. А ведь всем известно, что музыканты ночью по ресторанам не ходят.

— Звездинский, — тихо сказал Гриша (руководитель ансамбля), кивнув на черноволосого парня с цепким взглядом из-под темных очков.

Мы все подтянулись. Михаил Звездинский был широко известен в узких кругах как один из самых процветавших тогда ресторанных певцов. Он пел белогвардейщину, Аркадия Северного и тому подобный совершенно запрещенный, а значит, модный и желанный репертуар. У Михаила не было постоянного места работы, он кочевал по кабакам и кафе, где устраивал тайные “ночники” по четвертаку с носа.

“Где сегодня Звездинский?” — спрашивала где-нибудь в “Интуристе” друг у друга позолоченная фарцмолодежь и, получив, например, ответ: “В “Пилоте”, ехала после двенадцати на бульвар Яна Райниса в кафе “Пилот” — внешне темное и как будто вымершее еще год назад. На условный стук открывалась неприметная дверь со двора, и желающие через темный кухонный коридор попадали в ярко освещенный зал, наполненный блестящими молодцами и девушками в дорогих шубах, которые они по понятным причинам предпочитали не сдавать в гардероб. За двадцать пять входных рублей клиент имел право на бутылку шампанского (4 руб. 20 коп.) и шоколадку “Аленка” (1 руб. 10 коп). На оставшиеся 19 руб. 70 коп можно было насладиться творчеством Звездинского и возможностью еще с недельку рассказывать, как Серега Киевский нажрался и как Любка-Шмель, жуя резинку и кутаясь в норку, ловко срезала мента во время облавы справкой о том, что она работает лифтером в Доме на набережной.

В последнее время поговаривали, что Звездинский подыскивает постоянную точку…

Троица озиралась по сторонам и не спешила делать заказ… Потом Звездинский шепнул что-то одному из своих спутников, тот подошел к нам и при помощи пятидесяти (!) рублей (обычно заказ стоил 10 рублей. — Авт.) попросил сыграть композицию Джона Маклафина Move on. Маклафин, один из самых техничных гитаристов мира, как-то рассказывал своим друзьям, что записал эту вещь экспромтом, под сильнейшим кайфом и ни за что на свете не смог бы повторить. Подобный заказ был издевательством, равносильным плевку в лицо.

Пришлось ощутимо ударить в грязь лицом. Под насмешливыми и преувеличенно осуждающими взглядами троицы мы униженно попросили обменять “Мувон” на три любые песни. Они кивнули: мол, лохи, вы и есть лохи, и, даже не дослушав обновленную “Палому”, прошли не к выходу, а за занавеску. В сторону директорского кабинета.

Минут через сорок они снова появились в зале, душевно попрощались с сопровождавшим их директором и отбыли в теплую летнюю ночь.

На следующий день наш шикарный ансамбль уже работал в станционном буфете платформы Павшино. Попробуйте угадать, кто стал петь “Поручика Голицына” в раскрученном и модном ресторане “Старый замок”?»

Теперь предоставим слово Петру Подгородецкому.

«Ярким примером того, что в СССР подпольным музицированием можно было заработать много денег, являлась история Михаила Звездинского. Когда-то в конце семидесятых один приятель пригласил меня “на Звездинского”. Дело было на какой-то праздник, то ли Пасху, то ли Первое мая. Начиналось шоу, по-моему, в полночь. В ресторане были накрыты столы (бутылка водки, бутылка вина, салат, мясное и рыбное ассорти) и сидели люди в костюмах и галстуках. Многих сопровождали дамы. Некоторые в декольтированных платьях и даже с настоящими драгоценностями. Народ вел себя спокойно и солидно, тихо выпивал, закусывал, иногда что-то доказывал официантам. Потом на сцене появились музыканты. Из них я знал, насколько помню, только Кузьмина. Играли и пели неплохо, причем частично на английском языке. Сам Звездинский появился часа через три. Тут я услышал всю “блатную” программу. Правда, кроме “Поручика Голицына” и “Сгорая, плачут свечи”, он спел еще несколько западных хитов. Поскольку я не являюсь поклонником кабацкой музыки, мне это как-то не очень понравилось, а вскоре вообще забылось. Вспомнил я о Звездинском только тогда, когда его арестовали в 1980 году, — слухи об этом быстро распространились в музыкальной тусовке.

На самом деле Звездинским была выстроена замечательная система, которую он сам называл “семиразовый рабочий год”. В то время было семь основных праздников: Рождество, Новый год, 8 Марта, 1 Мая, День Победы, 7 ноября. Естественно, это были праздники, которые отмечали и люди, интересовавшиеся песнями Звездинского. Михаил Михайлович Звездинский был довольно известным исполнителем, как тогда говорили, блатных песен. Пара-тройка судимостей только добавляла ему авторитета в глазах слушателей. А еще он был отменным организатором. Механика его шоу была такова: директору какого-нибудь ресторана давалась взятка за то, что он открывал ресторан на ночь. Оплачивался банкет человек на триста, но по минимальной программе: вино, водка, холодная закуска. В зале устанавливался хороший аппарат. Приглашались музыканты от Кузьмина до Серова и певицы от Долиной до Пугачевой. Сам же Звездинский доставал свою черную записную книжку необъятных размеров и обзванивал кредитоспособных клиентов. Когда набиралось человек сто пятьдесят — двести, готовых прийти на ночное шоу, иногда с дамой, и заплатить за это по сотне рублей с человека, обзвон прекращался. Общая сумма гонорара, скажем, в тридцать тысяч рублей, делилась примерно так: семь тысяч — взятка и банкет, три тысячи — аппаратура и музыканты, остальное — гонорар маэстро. То есть в год выходило примерно сто сорок тысяч рублей.

В советские времена, скажу я вам, этого было более чем достаточно. Столько, скажем, мог заработать в 1980 году Юрий Антонов с его безумными авторскими гонорарами. Но он зарабатывал так лишь год-два, а Звездинский “стриг поляну” лет шесть-семь. Так что кабаки, ковры, золото, хрусталь, импортные сигареты, коньяки и длинноногие модели были ему обеспечены. К тому же он чувствовал себя довольно уверенно, поскольку имел солидную “крышу”. При этом он никаким бандитам ничего не платил, поскольку выше “крышу” найти было трудно. Просто Звездинский, а вернее, его пение нравилось Галине Брежневой. Он частенько бывал у нее дома, на Большой Бронной. Говорят, что когда поздно вечером возвращался домой муж Галины и зам. министра внутренних дел Юрий Чурбанов, она говорила ему: “Целуй Мишеньке руки, он великий артист, а таких генералов, как ты, я могу наделать сколько угодно!” В чем, кстати, была неправа. Но несколько лет “крыша” работала как часы.

Сгубило Звездинского то же самое, что его и покрывало. Когда было принято решение (очистить Москву от всякой нечисти) к Олимпиаде-80, генерал Чурбанов подсунул министру Щелокову папочку с “делом Звездинского”. Сам маэстро утверждает, что видел на ней написанные рукой Щелокова слова: “Выяснить, что это за ночные концерты, кто такой Звездинский, и наказать”. Ну а дальше система начала работать и сработала без сбоев. В ночь с 7 на 8 марта 1980 года более пятисот сотрудников МВД в форме и штатском окружили ресторан “Азов”, где выступал Звездинский. Был дан приказ: “Никого не выпускать!” Милиция зашла в зал и начала “зачистку”. У присутствовавших проверяли документы, а затем их всех препровождали на Петровку. Легенда гласит, что Звездинского долго не могли отыскать и обнаружили только часа через два на кухне, где он скрывался в огромной суповой кастрюле, держа крышку изнутри. Извлекли его и отправили во внутреннюю тюрьму ГУВД Москвы. Всех остальных наутро отпустили. Говорят, что в салатах и прочих блюдах было найдено около двух килограммов золотых изделий, в том числе и с драгоценными камнями, сброшенных туда зрителями, а в туалетах и урнах обнаружили почти полмиллиона.

Что касается Звездинского, то приговор по его делу был быстр и суров. За взятку и незаконное предпринимательство его осудили к восьми годам лишения свободы, которые он отбыл полностью и вышел только в 1988 году.

Путевку в новую жизнь ему дал наш общий друг Алексей, который, познакомившись с нами на “Музыкальном ринге”, не только запустил в ротацию его песни, но и организовал первую статью в “Московском комсомольце”, а также придумал ему творческую биографию, с которой Звездинский сейчас уже сжился. Еще друг Леша объяснил артисту некоторые необходимые вещи, например, что Звездинский никак не мог написать песню “Драгоценная ты моя женщина” “в соавторстве с Николаем Заболоцким”, как он любил объявить на концертах. Вежливо, но твердо он вычеркнул эту реплику из сценария шоу, объяснив, что Заболоцкий умер, когда Мише было лет пять-семь.

С тех пор Миша Звездинский работает легально, хотя и не очень часто, и, говорят, зарабатывает до $10000 за концерт».

Так что все сегодня у Михаила Михайловича в порядке. Уверен на 1000 %! Несколько лет назад зимой я шел по Пречистенке, и вдруг раз — остановился! Что такое, думаю? Поворачиваю голову и понимаю, что засек краем глаза афишу: «15 декабря, 19.00. Концерт народного артиста России Михаила Звездинского… в зале церковных соборов храма Христа Спасителя».

А вы говорите, не он «Поручика Голицына» и прочее написал…

В интервью С. Мирову от 26.10.2000, опубликованном в «Новой газете», Михаил Шуфутинский на вопрос, что ему известно об авторстве «Поручика Голицына», привел такой факт: «Песня, конечно, старая. Чтобы так все изложить, нужно поближе к этому быть, чем он (Звездинский)… Я однажды занятную историю наблюдал. В Сочи на пляже, среди картежников, подходит к нему один такой уже пожилой авторитет и говорит: “Мишаня, что ты поешь, что это твоя песня, я-то ее знаю уже лет сорок, ты тогда еще под стол ходил!” А он ему ответил: “Так это же я обработку сделал, это моя версия такая!” В общем, не растерялся».

Я не ставлю задач выводить кого бы то ни было на чистую или кристально чистую воду. Сам не без греха. Но если сильно интересуетесь творчеством Звездинского, сходите в Ленинскую библиотеку и возьмите подшивку газет «Мегаполис-экспресс» и «Социалистическая индустрия» за 1991–1993, кажется, годы. Была там занятная статейка — «Миша, не Звезди(нский)». Много в ней говорилось о «Поручике» и других известных хитах; приводились статьи УК, по которым был судим Звездинский, и другие факты его биографии (например, что настоящая фамилия артиста Дейнекин).

Газеты эти, скажем прямо, были не New York Times (те еще «желтые страницы»), поэтому воспроизводить текст публикаций я не хочу. Будет желание — найдете.

Я уже заканчивал очерк, когда ради интереса вбил еще раз в один из интернет-поисковиков слово «ночник» и по предпоследней ссылке внезапно нашел интервью некоего Анатолия Бальчева. Он оказался музыкантом, претендующим на гордое звание «номер один» на подпольной эстраде того времени. О Звездинском отзывался пренебрежительно, а о себе, напротив… «Оп-па! — думаю. — Конкурент отыскался».

Интересно! Черт теперь разберет, кто тогда был реально the best, но вот про Звездинского я знал и песни его слышал, а про Бальчева, кого ни пытал, молчат, как рыба об лед. В общем, почитайте фрагменты интервью из американской газеты «Курьер»[20] и решайте сами.

«Кипа — такое прозвище композитор и певец Анатолий Бальчев получил много лет назад. Якобы потому, что благодаря своим бешеным заработкам он всегда имел в кармане кипу денег. На выступления его группы считали за честь попасть и криминальные авторитеты, и знаменитые артисты. Ему рукоплескали Владимир Высоцкий, Галина Брежнева, Андрей Вознесенский, Зураб Церетели…

Бальчев был фактически основателем клубного движения в России, ведь после 23 часов ночи он был полноправным хозяином элитной советской “точки общепита”.

— Мне в тот момент было всего девятнадцать лет. Я занимался музыкой и организацией концертов в сочинском “Интуристе”. У меня была своя группа “Кипа-джаз”. Совершенно случайно нашу игру услышал директор ресторана “Архангельское” и пригласил нас к себе работать, — начал беседу Анатолий Бальчев. — 7 ноября 1973 года музыканты группы “Кипа-джаз” впервые выступили в стенах ресторана “Архангельское”. Однако к тому времени туристы в усадьбу стали приезжать реже. Единственным частым гостем заведения оставался Косыгин. Иногда наведывались близкие друзья Бальчева. Но большую часть времени музыканты коротали у окна. Заметив на Ильинском шоссе свет от автомобильных фар, гадали: “Заедет — не заедет?..”

Через полгода ситуация коренным образом изменилась. О существовании ресторана узнали в актерской среде. Вскоре это место стало культовым среди богемной тусовки. Съезжались актеры Театра на Таганке, “ленкомовцы”, труппа “Современника”. А через два года сюда уже невозможно было попасть без предварительного телефонного звонка. Человеку с улицы вход в ресторан и подавно был воспрещен.

Столик заказывали за неделю, со всей Москвы к нам приезжали самые видные столичные модницы. Вскоре ресторан превратился в своеобразный клуб. Среди постоянных гостей были сын вождя монгольского народа Слава Цеденбал, Борис Хмельницкий, Александр Абдулов, Андрон Кончаловский, Белла Ахмадулина, Зураб Церетели. Также в ресторан хаживали почти все отпрыски членов Политбюро, секретарь комсомольской организации отряда космонавтов Гера Соловьев, Виталий Севастьянов, Герман Титов. Гуляли кумиры стадионов Яковлев, Петров, Харламов и великий Всеволод Бобров. Приезжал к нам очень часто и директор гастронома “Елисеевский” Юрий Соколов. Разбрасывались деньгами цеховики, торгаши, карточные шулеры и курортные мошенники. Когда “обычные” посетители покидали ресторан, открывались двери для избранной публики.

Мы играли песни, не прошедшие цензуру, — блатные или западный репертуар. Американские песни исполнял Вэйлэнд Родд, бывший темнокожий муж Ирины Понаровской. Его коронным номером был романс “Гори, гори, моя звезда”.

Бас-гитаристом у меня работал Аркадий Укупник. Петь я ему не разрешал. Но Аркаше уж очень хотелось стать эстрадником. Через два года он ушел от меня к Юрию Антонову, затем в еврейский театр Юрия Шерлинга, где в то время играла Лариса Долина. Позже “архангельские” связи помогли ему выйти на Ирину Понаровскую и других “престижных” артистов — так он проложил себе путь в звезды.

— А у вас были конкуренты?

— В Салтыковке находился похожий ресторан “Русь”. Но клиентами того заведения были торгаши, “расхитители” серьезного масштаба. К нам эти люди заглядывать побаивались, ведь вокруг усадьбы “Архангельское” располагались генеральские дачи, здесь же обосновались сотрудники КГБ. Так что в отличие от них у нас собиралась исключительно богема.

— Галина Брежнева любила ваш ресторан?

— Как правило, Галина приезжала к нам днем. Однажды я пришел на работу, а она уже сидела со своей компанией. Иногда о приезде Брежневой администрацию заранее оповещали телефонным звонком, и для нее готовили столик. Когда появление дочери генсека стало регулярным, люксовский столик с китайскими фонариками оставался свободным всегда.

Она всегда пребывала в доброжелательном настроении, с удовольствием слушала нашу музыку. Иногда просила меня что-то сыграть для ее друзей. С Брежневой мне было неловко требовать денег за услугу. Правда, перед уходом она всегда оставляла нам несколько бутылок дорогого коньяка.

В стенах нашего ресторана она не позволяла себе никаких выходок. Зато в ресторанах Дома актера и ЦДРИ Галина Леонидовна вела себя более свободно. Однажды на встрече старого Нового года она вышла на сцену, вырвала из рук скрипача смычок и стала дирижировать оркестром. Музыканты вынуждены были подыгрывать под ее жесты. А в 78-м году на весь вэтэошный (Всесоюзное театральное общество. — Авт.) ресторан она призывала евреев скорее уезжать в Израиль, пока папа в Кремле. В ВТО ее всегда сопровождал Боря Цыган.

Борис же был вальяжный, постоянно улыбался, носил огромный бриллиантовый крест на груди. У него всегда водились деньги, но он был не слишком щедрым. Деньгами он не разбрасывался. Он скончался в ялтинской больнице во время операции по удалению аппендицита. Хотя многие уверены, что Бориса просто убрали…

Второй люксовский столик мы держали для Суреша Бабека. Он был сыном иранского коммуниста, но вырос в Иванове. Там находился специальный детдом, который в народе прозвали интердомом. В нем воспитывались дети иностранных коммунистов. Все бывшие воспитанники интердома имели вид на жительство и при этом были абсолютно свободны в отличие от простого советского гражданина. КГБ их не трогал. Они спокойно ездили за границу, посещали валютные бары, привозили шмотки из-за рубежа. Уже в семидесятые годы Бабек был серьезным бизнесменом, занимался внешнеэкономической деятельностью. Кстати, именно он руководил доставкой техники для проведения московской Олимпиады-80.

Бабек дружил с Высоцким. Бабек иногда давал Володе денег взаймы, помог ему купить машину, подарил Высоцкому многоканальный магнитофон. Володя как-то написал про него: “Живет на свете человек со странным именем Бабек”. Вообще Суреш был иранцем только по национальности, по духу он — русский. Например, мог спокойно пойти со мной на Пасху в православную церковь и отстоять всю службу.

Мне пришлось жестоко поплатиться за дружбу с Бабеком. Ведь я очень часто посещал с ним валютные бары, где мы тусовались круглые сутки. Спустя некоторое время мне это припомнили — сделали невыездным на несколько лет. За мной постоянно следил КГБ, меня вызывали на допросы и расспрашивали о Суреше. Но его самого до поры до времени не трогали.

Был момент, когда он уехал из России, и три года его не впускали сюда. Ходили слухи, что он продавал оружие в другие страны. Только во времена Горбачева Бабеку удалось приехать в нашу страну. Он снова занялся бизнесом. Однажды назначил кому-то встречу в гостинице “Международная”. Потом вернулся домой, и через три часа его не стало. Ходили слухи, будто смерть, наступившая в результате отравления, не случайна… Поминки устраивали в ресторане “Метрополь” — это ведь его детище. А похоронили Суреша на Ваганьковском кладбище. В России у него осталась вдова, актриса Наталия Петрова, сыгравшая главную роль в фильме “Руслан и Людмила”. Детей они не успели родить».

Теперь вернемся к интервью с А. Бальчевым.

«— Когда вы познакомились с Высоцким?

— С Володей я познакомился в 74-м году. Я исполнял его песни, и когда он узнал об этом, то решил послушать. Так мы и сблизились.

Я со своим гитаристом участвовал в одной из последних записей Высоцкого у него дома. Это была песня “Конец войны” для “Места встречи изменить нельзя”, которая, к сожалению, не вошла в фильм.

У Володи никогда не водилось денег. Он все время жил в долг. Не имея за душой ни гроша, ему удавалось производить впечатление состоятельного человека. Когда Володя умер, у него остался долг в 28 тысяч рублей. Супруге Высоцкого пришлось тогда продать новый “Мерседес” Володи, чтобы выплатить нужную сумму. За день до его смерти, 23 июля, мы с Володей встретились в ВТО. Он очень хотел есть. Надо заметить, что в то время Володя был малопубличен, практически не посещал рестораны, спал по три часа в сутки, много работал. Поэтому его появление в ВТО вызвало бурную реакцию со стороны посетителей. Как назло, в ресторане тогда царила невероятно пьяная атмосфера. Наш столик сразу окружили какие-то люди. Все хотели выпить с Володей. Я разгонял народ как мог. Когда мы вышли на улицу, Высоцкий был уже изрядно выпившим и попросил меня довезти его до дома. С нами поехали тогда актер Владимир Дружников и будущая жена Ярмольника Оксана. Из ресторана я прихватил с собой бутылку водки. Володя буквально вырвал ее из моих рук: “Я должен угостить Дружникова, сам пить не буду!” Еще я хорошо помню, что у него была с собой целая пачка денег. И мне показалось, что он от них пытался избавиться, отдать… Как будто предчувствовал… В ресторане он обращался к нам: “Тебе деньги нужны? Я могу дать!” Я отвез Володю домой. Больше я его не видел… Скоро у меня выйдет два диска: “Пою Высоцкого” с песнями на стихи Володи. А также диск под названием “Архангельское” в память о тех замечательных днях.

— Когда знаменитый ресторан прекратил свое существование?

— В июле 1979 года мы закрылись навсегда. За год до Олимпиады в органы поступило негласное распоряжение — проверить все злачные места. Наше заведение значилось первым в том черном списке. Второе июля — этот день я запомнил на всю жизнь. В ту ночь к нам съехалась вся Москва — гуляли архитекторы, космонавты, актеры, режиссеры, писатели, элитные проститутки со своими зарубежными супергостями. В третьем часу ночи в ресторан ворвалась группа сотрудников КГБ с собаками. Прозвучала команда: “Всем оставаться на своих местах!” На столики поставили таблички с номерами и стали фотографировать гостей. Покинуть заведение мог только тот, кто предъявил документ. Остальных отправляли в Красногорское УВД. После этого случая директор ресторана принял решение расформировать ансамбль. Меня тогда таскали в органы, в областной ОБХСС, допрашивали, сколько денег удалось заработать.

Через некоторое время мы перебрались в кафе “Спортивное”. Работали до часу ночи. Деньги с клиентов за меня брал мой приятель Миша Катаманин. Он теперь известный чикагский миллионер. Однажды я давал концерт в честь приезда Алена Делона. Собрался весь столичный бомонд. Во втором часу ночи в заведение ворвались менты. Слава богу, Делон к тому моменту уже покинул кафе. Несчастный Катаманин был вынужден проглотить доллары, которые получил от гостей. Самое интересное, что руководил той облавой мой школьный приятель. Поэтому меня единственного отпустили.

— Кто же организовывал эти облавы?

— До меня доходили слухи, что одну из таких облав устроила супруга Михаила Звездинского. Почти за месяц до этого, 8 Марта, прямо на своем ночном концерте он был арестован. И как мне рассказывала известная светская тусовщица по имени Дюльбара, бывшая стюардесса, которая одевала пол-Москвы в заграничные шмотки, облава у меня на концерте была устроена с подачи жены Звездинского. Мол, Мишу посадили, а Кипа останется в шоколаде?! Но Миша-то “гулял” широко, на его “ночники” попадали случайные люди — всякая шушера. И поэтому после ареста на Звездинского многие показали, что давали ему деньги — в результате он получил восемь лет. А у меня была проверенная аудитория, и меня не “заложил” ни один человек. Однако с “ночниками” пришлось распрощаться навсегда.

“Архангельское” для многих стало отправной точкой. Люди, которые покидали Союз и навсегда уезжали “за бугор”, проводы отмечали у нас. Когда спустя много лет я приезжал в Германию или в Америку, меня встречали как национального героя. Эмигранты не отпускали меня без концерта — брали рояль напрокат, арендовали клуб специально для моего выступления. В 1989 году на мои концерты в Кельне собрались все эмигранты города. В СССР я вернулся на новом BMW…

Сегодня Анатолий Бальчев продолжает заниматься музыкой, правда, уже не на ресторанной сцене: его песни исполняют многие звезды нашей эстрады, а мелодии звучат в нескольких российских сериалах».

Такая вот история от коллеги-конкурента. Как говорят некоторые любители «ночников»: «Не веришь — прими за сказку».

Мне от комментариев позвольте также воздержаться.

P. S. «Неоткрытые планеты»

Тема «ночников для советской элиты» оказалась слегка мистической. Глава давно была завершена, когда журналистская профессия свела меня с московским автором-исполнителем Валерианом[21]. Незадолго до этого я по случаю приобрел его диски и обратил внимание на интересные лаконичные тексты, искрометный юмор и отличную живую аранжировку. Но речь сейчас не о творчестве Валериана, а о том, что в беседе он поделился своим замыслом, мол, готовлю сейчас новый проект «Бокал Бордо» и заглавную песню буду исполнять дуэтом с самой Таней Коньковой, и умолк, видимо, ожидая от меня как от знатока жанра некой реакции на это имя. Мне же, признаться, оно было совершенно незнакомо. Тогда Валериан рассказал, что Татьяна Конькова начинала свою вокальную карьеру еще в оркестре Эдди Рознера, а в 70–80-е годы пела в столичных ресторанах и исполняла самый разнообразный репертуар на столь высоком уровне, что на ее выступления люди специально съезжались со всего Союза. Так что окончательную точку в исследовании ресторанной эстрады времен СССР ставить пока рано…

«Официальные лица» в «запрещенной» песне

В предисловии к предыдущей книге «Русская песня в изгнании» я привел ряд примеров, касающихся исполнения городского фольклора официальными представителями советской культуры и номенклатуры. На мой пассаж я получил немало откликов от увлеченных русским жанром людей. Позвольте и на этих страницах повторить тот отрывок, дабы затем развернуть небольшую полемику с самим собой.

«Во времена повального увлечения “магнитофонной культурой” самые разные, порой весьма знаменитые и уважаемые люди записывали пленки с “неофициальным” репертуаром».

Например, в моей коллекции есть запись матерных частушек, напетых Юрием Никулиным под аккомпанемент циркового оркестра, — написал я.

Ряд коллекционеров не верят данному факту, мотивируя скепсис несовершенством техники 60–70-х годов. «Малейшее замедление или ускорение ленты при перезаписи приводило к полному искажению голоса, делая его похожим на кого угодно, хоть на Брежнева», — утверждает мой товарищ Юрий Гуназин. Другие, напротив, доказывают, что существует полная версия «нецензурного» концерта, причем вторую его часть исполняет… Алла Пугачева?! Вот бы послушать.

«Блатные» песни, записанные «супергероем» советского кино Николаем Рыбниковым, получили столь широкое распространение, что их исполнителем заинтересовались в КГБ и даже провели специальную голосовую экспертизу. Однозначного ответа она не дала, и от него отстали. Опять возникают вопросы…

В документальной ленте об актере, снятой телеканалом ДТВ в серии «Так уходили кумиры», об этих музыкальных «опытах» говорится однозначно — не принадлежат они Рыбникову. В КГБ не ошибались: пригласили, дали гитару, «парень с Заречной улицы» спел — пленочку в лабораторию. Но находятся свидетели из старой гвардии меломанов, утверждающие, что не раз «присутствовали на домашних концертах Коли с его супругой Аллой Ларионовой». Кому верить?

Глава об «официальных лицах» на подпольной эстраде была уже закончена, когда неожиданно раздался звонок от известного московского коллекционера Сергея Сергеевича Смирнова: «Максим, я прочитал твою книгу “Русская песня в изгнании”, впечатления хорошие, но вот в предисловии ты пишешь, что Рыбников пел “блатнячок”. Это неправда. Он, конечно, исполнял пару-тройку песен в компаниях, не более того. А голос на той пленке принадлежит… молодому Юрию Визбору. Это я знаю наверняка». Мой вопрос-ответ на бумаге можно изобразить лишь так: «А?!!!!»

«Да, Визбор на заре своей карьеры баловался, как и все его коллеги, хулиганскими песнями», — убедительно добавил Смирнов, не раскрыв, впрочем, источника сенсации.

Послушайте композицию «Кралечка» на подарочном диске, прилагаемом к этой книге, и сами решите, кто же ее исполняет. Окей?

Аналогичные мифы парят над именем Олега Стриженова и Евгения Урбанского. Тоже, мол, пели «одесские штучки».

Еще говорят, что известный актер Леонид Быков пел и записывал «блатняк» под всевдонимом Ахтырский.

Немного «похулиганил» в этом направлении и коллега Н. Рыбникова — Анатолий Папанов. Многочисленные слухи об исполнении Папановым «махрового блатняка» появлялись из-за ряда концертов, напетых в Одессе Владимиром Сорокиным — талантливый импровизатор, он снимал голос артиста просто «в ноль».

И еще занятный факт, опосредованно связанный с именем артиста: в 1993 году В. Котеночкин снял восемнадцатую серию знаменитого мультсериала «Ну, погоди!», которую посвятил скончавшемуся в 1987 году Папанову, чьим голосом долгие годы говорил Волк. Так вот, в одной из сцен детского мультфильма (!) Волк поет… «Таганку»!

Звезда отечественного футбола — вратарь клуба «Зенит», а впоследствии великолепный спортивный комментатор Виктор Набутов также увлекался «запрещенными песнями». Об этом хобби Виктора Набутова известно наверняка из интервью его сына, популярного тележурналиста Кирилла Набутова.

«В начале пятидесятых годов, — рассказывает Кирилл Викторович, — мой отец был отстранен от эфира и отдан под СУД! (выделено мной. — Авт.) за исполнение песен Вертинского и Лещенко. У папы был своеобразный голос, пел он очень хорошо. В компаниях, для друзей. А потом ему предложили записаться на пластинки. Их записывали “на костях” — рентгеновских пленках — и продавали нелегально. Было следствие, суд. По-моему, человек, который выпускал и продавал пластинки, был осужден. Отец мой — нет. Там все повернулось неожиданным образом. Моя мама — музыковед, к нам ее консерваторские коллеги приходили в гости. В том числе один известный ленинградский музыковед, который и был приглашен судом как эксперт, чтобы заклеймить низкий художественный уровень рентгеновских пластинок. А время было сталинское — 1951 год. Музыковед нес какую-то ересь про низкий художественный уровень. Тогда мой папа попросил слова: “Граждане судьи! Да этот же эксперт у меня дома, когда я исполнял эти песни, стоял возле рояля и притоптывал в такт ногой!” Все обратилось в анекдот. Учитывая популярность отца как футболиста и комментатора, его артистизм, даже судьи отступились. Но с радио он тогда вылетел»[22].

По утверждению Кирилла Викторовича, пленки с голосом его отца сохранились.

О певце Виталии Крестовском, который «в миру» звался Валерием Цыганком и трудился в солидной должности заместителя директора Ленинградского завода по ремонту ЭВМ, я уже упомянул в главе «Порванная струна». Тут все точно — вопросов нет.

Зачем советские актеры и другие успешные в различных областях граждане исполняли «запрещенные песни»? Нервы хотели пощекотать? Стремились следовать модным течениям? Просто оттягивались на капустниках?

Нобелевский лауреат Иосиф Бродский, например, получал кайф от емкого и образного языка «одесских песен», разительно отличающегося от казенных штампов газетных передовиц. Владимир Фрумкин в книге «Певцы и вожди» приводит потрясающее свидетельство:

«Осенью 1963 года 23-летнего Иосифа Бродского пригласили на ужин с тайным намерением записать стихи молодого поэта. Когда все было выпито и съедено, а магнитофон включен, Бродский читать наотрез отказался, но выразил желание спеть и, усадив меня за пианино, неожиданно начал:

После “Мурки”, спетой с необычайным напором и страстью, хотя и не без иронии, Иосиф переключился на песни своего друга Глеба Горбовского (автора известных стихов “Когда фонарики качаются ночные”, “У павильона пиво-воды”, “Он вез директора из треста”, “На диване” и т. д.). Пел Бродский как-то по-особенному: он шел за словами, смаковал их, выделяя удачные поэтические находки, радовался отступлениям от осточертевшего официального языка».

Многие годы спустя, уже в эмиграции, получив Нобелевскую премию, часть средств Бродский на паях с Михаилом Барышниковым и Романом Капланом вложил в покупку здания на Манхэттене, ранее принадлежавшего Фрэнку Синатре, где ими был открыт знаменитый русский клуб «Самовар». До недавнего времени там пела и… гадала живая легенда цыганского романса Женя Шевченко.

Во время дружеских встреч в узком кругу Иосиф Бродский любил исполнять «блатные» песни. В архивах близкого окружения поэта сохранилось видео с таких вечеров.

Вообще, для высокообразованных и состоявшихся людей, в основном характерен полный либерализм в отношении любых проявлений искусства. Критерий один — талантливо сделано или халтурно, и никакого ханжества в оценках, никаких попыток указать с высоты своего положения «место» коллеге, нет и в помине.

В интервью журналу «Шансонье» (октябрь 2007) известный автор-исполнитель Гарик Кричевский рассказывал: «…Моя жена Анжела — племянница Юрия Башмета. Когда мы с Юрой встречаемся, пьем водку. Кстати, Юра не заморачивается по поводу музыки и слушает все, что ему нравится… Помню, как-то смотрел о нем документальный фильм, и там был момент, где Башмет едет на дачу, а в машине играет моя музыка. Я и с покойным Мстиславом Ростроповичем был знаком. Однажды он попросил меня прислать сборник своих песен. Я ему отправил. Лирические. А он в ответ: «Старик, зачем мне этот бред? Пришли блатные!». Выяснилось, что Ростропович «блатняк» любил…»

Многие шедевры рождались во время артистических посиделок и импровизированных капустников. Настоящей жемчужиной жанровой песни сегодня считается цикл куплетов о зарубежных гастрольных поездках известного хореографического ансамбля «Березка», написанных и исполненных одним из основателей коллектива баянистом Виктором Темновым. Талантливый композитор и виртуозный музыкант Виктор Иванович Темнов попал в ансамбль «Березка» 25-летним парнем, в 1959 году, и оставался его бессменным участником на протяжении 30 лет. Его имя хорошо известно в музыкальных кругах, ведь он автор таких шлягеров, как «Кадриль» в исполнении Э. Хиля, «Америка — Россия», «Вербы» в исполнении Л. Зыкиной и В. Толкуновой. В составе «Березки» он объездил с концертами все континенты: Европа, Северная и Южная Америка, Ближний Восток, Юго-Восточная Азия…

Зоркий глаз маэстро подмечал в путешествиях интересные детали, ситуации и контрасты заграничной жизни с советской действительностью. Так появились на свет те самые «куплеты про “Березку”»:

Этот отрывок был, как вы поняли, о Париже. Вот еще один:

Великолепные миниатюры, мастерски облеченные в художественное слово и приправленные сочным звучанием баяна, моментально обрели популярность в массах.

С конца шестидесятых годов записанные в компаниях на обычный бытовой магнитофон «перлы» Виктора Темнова мигом разлетались по всему СССР.

От искрометных зарисовок был в восторге сам автор гимна СССР Сергей Михалков. «Вот, — говорил поэт, — что надо печатать в газетах на первых полосах». Удивительно, что столь жесткая сатира на советские привычки и реалии да еще с вкраплениями нецензурных словечек не привлекла внимания органов. Причем их автор-исполнитель даже не думал скрываться за псевдонимом.

Недосмотрели? Не было команды? А может, самим нравилось и «бойцы невидимого фронта» просто с интересом ждали продолжений «путевых заметок»? Трудно сказать.

Сегодня народный артист России Виктор Иванович Темнов живет и работает в Москве. Предпочтение отдает сотрудничеству с коллективами с народным уклоном: ансамбли «Гжель», «Русская душа» — его детища.

Летом 2007 года Виктор Темнов выступал в бард-клубе «Гнездо глухаря».

Я очень жалею, что не смог посетить уникальный концерт — далековато от Москвы находился, в Финиксе, штат Аризона. Знал бы заранее — остался бы дома.

Маэстро из… Внешторга

Осенью 2006 года в «Гнезде глухаря» выступал и автор-исполнитель Андрей Никольский, чей творческий путь в русской жанровой песне является абсолютно уникальным примером того, что бывает с человеком, когда не петь он просто не может, когда талант и призвание разрушают любые условные (сословные) и иные преграды. На его творческий вечер, хотя и с немалыми трудностями (ввиду переаншлага), я тогда попал и получил, признаться, море удовольствия.

Никольский не поет академически, выходя на сцену и застыв в картинной позе, — нет. К нему даже не подойдет определение: «переживает каждую песню». Он исполняет свои произведения буквально с обнаженной душой, вкладывая в каждую ноту, строчку настолько сильную энергетику, что не проникнуться, не прочувствовать вместе с ним настроение просто невозможно. Мурашки бегут по коже, на таком надрыве, на пределе, на краю протягивает он зрителю свое трепещущее сердце. Описать подобное на бумаге нельзя, это надо видеть, ощущать. Никольский чувствует саму суть РУССКОЙ ПЕСНИ, в самом глубинном толковании этого понятия. Словно маг, с легкостью создавая голосом осязаемые картины: цыганская шальная тоска и казачья удаль, искрометный хулиганский напев и пронзительная лирика «серебряного века», баллада и классический романс — все это он, Никольский.

Сегодня народный артист России Андрей Юрьевич Никольский — признанный поэт, композитор и певец, автор многих известных песен в исполнении Льва Лещенко и Григория Лепса, Иосифа Кобзона, Стеллы Джанни, Михаила Шуфутинского и многих, многих других звезд. Его концерты с успехом проходят на лучших площадках страны — от «России» до Кремлевского дворца, — и залы всегда полны.

Но успех пришел не сразу и почти случайно, а начиналось все когда-то с полуподпольных выступлений для «узкого круга», да и то лишь в качестве развлечения, ведь и своей основной деятельностью наш герой был вполне доволен.

А впрочем, обо всем по порядку. Случай Никольского настолько неординарен, что я решил вынести рассказ о нем в отдельную главу.

К тому же во время поисков материалов об артисте фортуна явно обреталась в добром расположении духа: благодаря помощи давнего товарища музыканта, московского коллекционера Владимира Яковлевича Климачева мне удалось лично встретиться с Андреем и взять эксклюзивное интервью специально для этой книги.

— Андрей Юрьевич, впервые я услышал ваши песни примерно в 1987 году. Сказать, что они мне понравились, — значит ничего не сказать. Несмотря на то, что в те годы вы записывались в основном под гитарный аккомпанемент, это звучало настолько свежо, интересно, в характерной, узнаваемой авторской манере… И песни были очень разноплановые: цыганский романс, русский, казачьи песни, красивая лирика. Наконец, искрометные хулиганские вещи. Помню, я с друзьями (такими же любителями жанровой музыки) пытался отыскать хоть какую-то информацию об их создателе. Однако безуспешно. Каково же было мое удивление, когда в 1989 году я увидел вас в дневной программе на «Учебном канале», как в те годы называлась четвертая кнопка на ТВ. Впрочем, длилась передача от силы двадцать минут и получить ответы на многие вопросы я все равно не смог, понял лишь, что музыка не являлась основным вашим занятием. Прощу прощения за долгую преамбулу, но теперь будет ясно, почему мой первый вопрос касается самого начала вашего жизненного пути.

— Я коренной москвич, родился и вырос в столице, на Кутузовском проспекте.

Мое детство прошло в доме, который сегодня знаменит тем, что там находится театр моды Валентина Юдашкина. Мама была домохозяйкой, а мой отец, Юрий Иванович, возглавлял крупное производство. Когда выпадала свободная минута, папа, бывало, брал в руки семиструнную гитару и великолепно исполнял старинные романсы. Именно он открыл для меня всю красоту русской песни, русской поэзии.

Я вспоминаю, как в самые ранние детские годы (еще дошкольником) я с удовольствием включал проигрыватель, ставил пластинки, записанные “на ребрах”, и слушал Петра Лещенко: “Миша, Мишенька, ах, проказник Мишка…” (напевает).

Позднее, в юношеские годы, я порой даже стеснялся своих увлечений — все вокруг хотели быть модными, нравиться девушкам, увлекались “Битлз”, “Роллинг стоунз”, а мне по душе были Вертинский, Лещенко, Морфесси…

— Объяснял ли вам отец, что эти песни запрещенные?

— Да, он говорил об этом, но это лишь еще больше разжигало любопытство, подстегивало интерес. Я думал про себя: «Почему же эти песни не звучат с эстрады, ведь они, как никакие другие, подходят для русской души».

В те же годы я сильно увлекся творчеством эмигрантов. Собрал практически всех: Димитриевичей, Рубашкина, Клименко, хор Жарова…

Все это у меня было. Я интересовался не только цыганским репертуаром, но и городским романсом. Я не хочу называть эти песни «блатными», потому что «блатные» песни, особенно в нынешнем виде, я не приемлю. Сегодня в них нет гротеска, самоиронии, куража, наоборот, все как-то очень серьезно про «нары», «бараки», «конвой»… А ведь главная прелесть «хулиганских» вещей именно в присущем им юморе, метком, удачно подобранном слове.

В начале семидесятых я услышал первые концерты такого самобытного артиста, как Аркадий Северный. Я сразу понял, что он не эмигрант. Во-первых, качество записи хромало, было слышно, что это не с диска. Во-вторых, аккомпанемент и его исполнение часто шли «мимо нот», плюс ко всему он путал слова, ошибался в падежах, склонениях, проглатывал окончания. Нередко было заметно, что Северный поет пьяным, но… Все огрехи искупались абсолютно фантастическим тембром голоса, подачей и разнообразностью материала. Думаю, если бы он дожил до сегодняшнего времени, имел возможность спеть с хорошим ансамблем, в студии, то достиг бы впечатляющих высот.

— Расскажите о том, как вы сами пришли к русской песне уже в качестве автора-исполнителя.

— Я не профессиональный музыкант, хотя окончил когда-то музыкальную школу по классу фортепиано и довольно профессионально владею семиструнной гитарой. Первые песни, написанные для друзей, знакомых, появились в конце семидесятых годов, но тогда я еще не помышлял об их записи, некой популяризации. Да и занят был абсолютно иным в жизни — окончил сначала Плехановский институт, потом Академию внешней торговли и благополучно строил карьеру, работал на Смоленской площади, в Министерстве внешней торговли, выезжал в загранкомандировки.

Но тянулась, наверное, душа к музыке. Я писал песни, стихи «в стол», не ощущая себя ни музыкантом, ни поэтом.

А в самом начале восьмидесятых сделал дома, под гитару, первую запись. Поставил катушечный магнитофон «Грюндиг ТК-46» с реверберацией — и вперед.

— Сохранились ли самые первые «опыты»?

— Вряд ли, многое утеряно. Иногда на концерты приходят коллекционеры и приносят мои старые пленки, а я их просто не помню. Начиная года с 1982–1983-го я стал записываться довольно часто. У друзей, в компаниях… Бывало, на меня выходили некие энтузиасты подпольной культуры, предлагали организовать домашний концерт. Там собирались даже какие-то зрители, слушали, аплодировали.

— Но одновременно вы продолжали трудиться во Внешторге?

— Да, я свои песни не считал чем-то выдающимся, мне это просто в голову не приходило. Я чувствовал страсть к песне, тем не менее даже не думал ломать ради творчества привычный жизненный уклад. Мне было что терять: я работал, и на службе все шло, можно сказать, отлично.

Хотя пару раз я попытался исполнить свои произведения на официальных мероприятиях, в каком-то ДК или клубе. Помню, спел казачью песню: «Ты прости меня, родная, коль себя не сберегу, где умру, я, сам не знаю, буйну голову сложу…» После выступления ко мне подходит «товарищ» из отдела культуры, наверное, и говорит: «Что же вы поете? Надо вот так: “Ты прости меня, родная, коль себя не сберегу, где умру, я, сам не знаю, за… советскую страну”».

Бред какой-то, понимаешь! При чем здесь это вообще… И так было постоянно.

На парткоме, когда мои песни дошли до коллег, начальник встает: «Никольский! Ты или работай, или песни свои пой!» «Совок» был, что ты хочешь…

А вот еще случай. Меня направляли по работе в Италию, и, как водилось в те времена, я заполнил не одну анкету, прошел несколько согласований на разных уровнях, от месткома до КГБ, и, наконец, на финальной беседе с ответственными товарищами один из них заявляет мне: «Да, товарищ Никольский, все у вас на первый взгляд в полном порядке, нет изъянов в биографии, и специалист вы хороший, но… Мы внимательно изучили ваше досье в отделе кадров и обнаружили там один факт, не идущий на пользу репутации советского служащего: вы были замечены на похоронах Высоцкого! Причем, по имеющимся у нас материалам, видно, что вы сильно переживали его смерть…» Что я мог ответить на это? Как связано мое присутствие на Ваганьковском и заграничный контракт? Такие вещи случались, конечно, в СССР сплошь и рядом. Но в Италию я все равно выехал.

— Работали в серьезнейшем учреждении и пели неофициальный репертуар. Не боялись? И если да, почему за псевдонимом не укрылись?

— Боялся, конечно, но бог миловал, никаких репрессий в мой адрес не было. На службе только косились.

А почему под своим именем остался? Да потому что это было хобби: я не давал концертов, не ставил запись альбомов на поток, то есть не нес, скажем так, свою идеологию в массы. Собственно, у меня не было в мыслях как-то популяризировать свое творчество.

Все выступления тех лет получались стихийно. Однажды я по службе прибыл в командировку в Ленинград, и там знакомые моих знакомых спонтанно организовали концерт.

— Это тот самый: «Мы благодарим вас за замечательный прием в городе Ленинграде. Андрюша Никольский дарит вам свои новые песни…»

— Да, он проходил в холле (!) какого-то ДК, собралось столько людей, очень здорово принимали.

— Как же случилось, что вы все же оставили карьеру чиновника и ушли на эстраду?

— Знаете, если бы не революция 1991 года, я бы, скорее всего, и не бросил свою работу. Я собирался ехать в Англию в наше торгпредство на три года, а тут путч, и все полетело кувырком.

— Но если вы не рассчитывали всерьез заниматься музыкой, каким образом вы мелькали, пусть редко, на ТВ, в прессе и т. д.?

— Тоже случайно: жена моего друга работала редактором в Останкино. Так же и в журнале вышла заметка, и на радио попал — без малейших усилий с моей стороны. У меня в кругу друзей были только коллеги из министерства и дипломаты. Никого из шоу-бизнеса я не знал.

Миша Шуфутинский спел несколько моих песен: «Играй, гитара!», «Моя жизнь», «В ресторане», и когда он приехал в 1991 году в Москву с гастролями, мы познакомились. Потом он меня с Лещенко познакомил, и Лев записал целую пластинку моих вещей. Затем я был приглашен к Лещенко на день рождения, а там сидит Филипп Киркоров… Вот так все началось.

Кстати, тогда же, в начале девяностых, мне сказали, что мою песню «Сотник» исполняет в концертах Звездинский. Я купил цветы, поехал на его выступление, хотел поблагодарить его, а он спел «Сотника» и ни словом об авторе не обмолвился. Я обалдел!

Миша Шуфутинский, наоборот, и на кассетах указал мое имя, и, если я бывал в зале во время исполнения им моего произведения, всегда говорил: «Здесь присутствует Андрей Никольский — автор этой песни». А тут такое бесстыдство!

— А какое продолжение имела та история?

— Я рассказал об этом моим друзьям, у нас нашлись общие знакомые со Звездинским в музыкальных и иных кругах, и он сказал, что ни на что не претендует — это, мол, переписчик ошибся… В ответ я лишь саркастически усмехнулся. С тех пор я все свои произведения (а их уже несколько сотен) регистрирую в РАО. До этого случая я ничего не регистрировал. Так что нет худа без добра! (Смеется.)

— Андрей Юрьевич, я понимаю, что каждая песня, каждая новая пластинка сродни ребенку, и тем не менее какую работу вы считаете самой любимой?

— Наиболее удачным диском во многих смыслах я полагаю альбом «Желтые ненастья», который я посвятил моему другу Игорю Кудряшкину.

— Чем порадуете ваших поклонников в ближайшее время?

— В планах серия выступлений на центральных столичных площадках.

Готовится выпуск DVD, посвященный недавнему концерту в Кремле. Кроме того — тебе и читателям этой книги будет особенно интересно, — я намереваюсь записать проект с песнями из репертуара моих любимых исполнителей: Петра Лещенко, Александра Вертинского, Алеши Димитриевича, Виктора Клименко.

— Спасибо вам за интересный и откровенный рассказ, маэстро, и невольную «подводку» к теме следующей главы.

«Автора!!!»

Как звучали «запрещенные песни» в исполнении «официальных лиц», нам теперь известно. Теперь будет уместно поговорить об авторстве некоторых «блатных» песен. Возьмем, к примеру, известную хулиганскую песню «Кралечка», или, как ее еще называют, «Пиковая дама». Думаете, это образец творчества босяков двадцатых годов? Ничего подобного. В рубрику «История песни» журнала «Шансонье» я как-то включил рассказ об этом произведении, написанный мной по мотивам воспоминаний Валерия Поволяева.

Называлась заметка

Как «Кралечка» спасла поэта

Песня, о которой пойдет речь, едва появившись на свет, тут же «покинула родителей» и ушла «в люди». Лихой мотивчик и злободневный для всех времен текст зазвучал в репертуаре Аркадия Северного и Саши Комара еще в семидесятые, а в недавнем прошлом композицию записали в своих альбомах Владислав Медяник и Леонид Коржов. Настоящий хит, она лишь самую малость проигрывает в популярности «Мурке» или «Лимончикам». Да и то, скорее, из-за своей «молодости». Как ни странно, но знаменитая «Кралечка» вышла из-под пера талантливых авторов всего четыре десятка лет назад, а не во времена Бени Крика, как кому-то может показаться.

В начале шестидесятых годов на Одесской киностудии снимался фильм «Страницы былого». По сюжету в картине должны были прозвучать три песни, сочинением которых занимались известный композитор Андрей Эшпай и поэт Владимир Карпеко.

Две композиции, воспевающие в духе тех времен «комсомольцев-добровольцев», сложились легко, а вот с третьей, которую по сценарию исполнял хулиган Яшка Пятачок, авторам пришлось помучиться. Никак не выходило у морально устойчивых советских художников изобразить «приблатненную» музыкальную зарисовку.

Режиссер забраковал уже полдюжины вариантов, но все впустую. Творческий тандем забуксовал.

Теплым летним вечерком расстроенные соавторы решили немного развеяться и прогуляться по «красавице Одессе». Задумчивые компаньоны не спеша бродили по улочкам и оказались в небольшом скверике. Дни стояли погожие, и все лавочки были заняты праздным людом. На самой широкой скамье молодые парни криминального вида, в кепочках-восьмиклинках, тельняшках и со сверкающими рандолевыми фиксами, отчаянно резались в карты. Один из игроков — смазливый малый с острым взглядом и непослушной челочкой — в запале борьбы вдруг яростно выругался: «Чтоб тебя! Опять кралечка вразрез!»

Этим жаргонным выражением картежники называют ситуацию, когда дама при раздаче оказывается между двумя тузами.

Не дожидаясь ответа его партнеров, поэт уже тянул коллегу за рукав в сторону гостиницы.

— Скорее! Скорее! Песня готова! Надо только успеть записать! — бормотал вдохновленный автор.

Реплика неизвестного одессита помогла: за какой-то час родилось произведение, над которым Карпеко и Эшпай безуспешно бились неделями.

Новинку продемонстрировали режиссеру — он остался доволен. Теперь можно было снимать задуманный эпизод. Мотор! Камера! Дубль три! И в кадре появляется, идущий «походкой пеликана» хулиган Яшка, за которым столь же вальяжно передвигаются два дружка-гитариста. Пятачок при этом строил глазки встречным барышням и весело распевал:

Успех картины превзошел все ожидания, а «Кралечку» стал распевать весь криминальный мир Одессы-мамы. Правда, последний куплет они почему-то игнорировали. Видимо, «отсутствие монет» не пришлось уркаганам по вкусу: они сами привыкли «вытряхивать» их из граждан, а тут стать жертвой какой-то «девочки» — это, извините, не по понятиям.

Спустя год новый заказ с киностудии вновь привел Карпеко в прекрасный южный город. Как-то раз, задержавшись на съемках, он поздним вечером спешил в гостиницу. Внезапно дорогу преградили трое амбалов:

— Дядя! Пиджачок не жмет? А часы не мешают? Мы-таки избавим вас от этих хлопот! Скидывай все сюда! Позвольте поухаживать! — с характерным одесским акцентом произнес главарь.

Карпеко, в недавнем прошлом фронтовик, не растерялся:

— Ребята, меня нельзя раздевать. Я ваш гимн написал.

Бандиты оторопели:

— Это какой? «Сижу на нарах как король на именинах»?

— Нет. «Кралечка вразрез».

— Кому фуфло толкаешь, шляпа?! «Кралечку» он написал! А Гимн Советского Союза тоже ты написал?

— Так я докажу, — пошел ва-банк автор. — Вы знаете два куплета, а в песне их три.

И, не дожидаясь вопросов, исполнил заключительное четверостишье.

Громилы поверили сразу: не может же человек с ходу взять и сочинить недостающие строчки. Значит, не врет дядя.

— Ладно, мужик, пойдешь с нами, — приказал старший.

Поэт уже не боялся хулиганов, ему стало любопытно, чем же закончится история.

Поплутав по темным дворикам, компания оказалась на богатой малине. Длинный стол, застеленный сияющей альпийским снегом белой скатертью, лучшие блюда и напитки перед гостями, коих поэт насчитал полтора десятка. Во главе сборища восседал симпатичный мужчина лет тридцати в элегантном костюме. На лацкане пиджака, к своему немалому удивлению, Владимир Карпеко разглядел университетский значок.

Один из «конвоиров» поэта обратился к пахану:

— Коська, мы привели тебе человека, который написал нашу песню.

— Пусть исполнит, — барственно кивнув, приказал молодой человек.

Видимо, жиган остался доволен и песней, и ее автором. Далеко за полночь, насладившись культурным обществом, он распорядился проводить дорогого гостя до гостиницы. Прощаясь, один из провожатых наклонился к поэту и прошептал:

— Коська велел тебе сегодня вечером с шести до семи гулять по Дерибасовской.

Предвкушая продолжение ночного приключения, Карпеко так и поступил. Ровно в семь к нему подошел Коська собственной персоной, одетый с головы до ног во все белое и даже со свежей белой розой в петлице. Светски поприветствовав знакомого, он произнес: «Теперь ты можешь ходить по Одессе в любое время дня и ночи. Тебя никто не тронет. Мы тебя показали».

Слово пахана оказалось твердым.

Оказывается, многие «запрещенные» песни были написаны официальными поэтами и композиторами, а исполнены советскими артистами. Им еще и зарплату за это платили.

Вообще, стоит отметить странную вещь — блатная песня вольготно чувствовала себя в советском кинематографе. Конечно, как иллюстрация отрицательных персонажей, но факт занятный — блатная лирика выполняла в СССР (анти?) — идеологическую функцию.

Интересно, что во времена перестройки в кадре стали появляться еще недавно запрещенные исполнители: Вилли Токарев, Михаил Звездинский, Бока часто играли в картинах конца 80-х начала 90-х, причем самих себя.

Примеров исполнения запрещенного репертуара с большого экрана было немало и во времена СССР. Считайте! В первом звуковом фильме «Путевка в жизнь» (1931) Михаил Жаров мастерски исполнил «Жили-были два громилы», а в киноэпопее Григория Козинцева «Юность Максима» он же спел «Цыпленок жареный», в культовой картине «На графских развалинах» фоном, в ресторанной сцене звучат «Мальчики налетчики», в фильме Владимира Басова «Возвращение к жизни» (1971) по мотивам нашумевшей в 60-х повести Ахто Леви «Записки Серого Волка», главный герой поет лихую вещицу — «Корешок мой Сенечка и я» (примечательная деталь — на кассете Бориса Сичкина, записанной в начале 80-х в Нью-Йорке, объявляя эту «воровскую песенку», он говорит, что в фильме она прозвучала именно в его исполнении). Юрий Никулин мастерски сделал «Постой, паровоз!» в комедии Леонида Гайдая. Высоцкий прорвался на экран с лихими одесскими зарисовками в «Опасных гастролях» и «Интервенции».

Алла Будницкая в киноленте режиссера Василия Левина «Долгий путь в лабиринт» (1981) исполнила «Гусарскую рулетку», которую позже записала в дебютном альбоме Люба Успенская, авторы этой композиции Наум Олев и Максим Дунаевский. Кажется, в киноэпопее «Рожденные революцией» в одном из эпизодов, происходящем не то в нэпманском, не то в Парижском кабаке, звучит «Институтка-дочь камергера». Имя создателя, (а вернее создательницы) этого произведения известно, о ней я тоже писал на страницах «Шансонье» в очерке

Драма «Институтки»

Есть на свете песни, которые, кажется, были всегда. Включишь диск или кассету с записью «Мурки», «Бубличков» или «Институтки», и каждый слушатель, независимо от возраста, скажет: «Да-а. Старинная вещь. Еще моя бабушка пела ее под гитару…» Это срабатывает эффект человеческой памяти и качества музыкального материала. Песни стали народными и помнятся всем, как сказки, услышанные в детстве.

На самом деле большинству «народных» композиций никак не больше 50–70 лет от роду и еще можно, если сильно постараться, установить имена авторов и проследить обстоятельства создания незабываемых музыкальных произведений. Попробуем отыскать в ушедших десятилетиях историю знаменитой «Институтки», «дочери камергера». Начинается она, конечно, в «приюте эмигрантов» — «свободном Париже».

В мемуарах певицы Людмилы Ильиничны Лопато «Волшебное зеркало воспоминаний», записанных коллекционером и историком моды Александром Васильевым, находим примечательный для нашей истории абзац:

«В Париже я довольно часто устраивала благотворительные спектакли… Вечер назывался “В гостях у Людмилы Лопато”. Первое отделение мы решили сделать не просто концертным: действие было объединено единым сюжетом. Сценарий написала для нас Мария Вега — автор нескольких книг стихов и многочисленных комических песенок и жестоких романсов из репертуара кабаре тех лет, — женщина огромного роста, полная и походившая лицом на мужчину. Самый ее знаменитый надрывный романс “Не смотрите вы так сквозь прищуренный глаз, джентльмены, бароны и леди…” на слуху до сих пор и в эмиграции, и в России».

Описываемые события имели место быть в пятидесятых годах XX столетия. Значит, к тому моменту композиция была уже известна хотя бы в среде русской диаспоры во Франции. Впервые мне довелось услышать эту вещь в исполнении Аркадия Северного. Запись датировалась серединой семидесятых. Примерно в это же время ее спела культовая певица «советского подполья» Валя Сергеева. Но окончательное, «каноническое» сегодня звучание «Институтки» удалось закрепить лишь Михаилу Гулько в альбоме «Синее небо России» 1982 года. Никаких более ранних версий, сколько ни расспрашивал я патриархов-филофонистов, отыскать не удалось. Однако Л. Лопато вспоминает, что автор песни поэтесса М. Вега — «автор нескольких книг».

Может быть, и текст «Институтки» был когда-то издан как стихи?

Остановим внимание на загадочной фигуре Марии Вега. Информация о ней крайне скудная, отрывочная и местами противоречивая, хотя она была, бесспорно, литературно одаренной женщиной и незаурядной личностью.

М. Вега — литературный псевдоним Марии Николаевны Волынцевой. Она родилась в 1898 году в Санкт-Петербурге, окончила Павловский женский институт. С начала 1920-х годов жила в эмиграции, в Париже. Издала во Франции сборники стихотворений: «Полынь» (1933), «Мажор в миноре» (1938), «Лилит» (1955). В послевоенные годы печаталась в журнале «Возрождение», где, помимо романа «Бронзовые часы» и его продолжения — «Бродячий ангел», опубликовала несколько переводов из Райнера Марии Рильке.

Дальнейшая судьба Марии Вега необычна. С 1962 года она отдалилась от эмигрантских кругов, стала печататься в издаваемых в СССР Комитетом по связям с соотечественниками за рубежом журналах. Реальным хозяином этой организации был, понятно, другой «комитет» — государственной безопасности.

От поэтессы потребовали стихов о Ленине. К тому же на подходе был и столетний юбилей вождя, и она наваяла несколько абсолютно нечитаемых произведений на эпохальную тему. За этот «подвиг» в том же году в СССР издали ее книжку «Одолень-трава». Проявленная лояльность позволила ей вернуться в 1975 году в Ленинград и, что называется, «умереть на родине». Она скончалась в 1980 году в доме ветеранов сцены, некогда основанном ее крестной матерью — великой русской актрисой М. Г. Савиной. При жизни вышло еще несколько сборников ее стихотворений: «Самоцветы» (1978) и «Ночной корабль» (1980).

Из-за своего желания вернуться в СССР она волей-неволей вошла в конфронтацию с эмигрантской публикой и в то же время так и не стала «персоной грата» в советской реальности. Ее имя оказалось буквально вычеркнуто из истории литературы.

Мария Вега имела все шансы занять достойное место если не в советской официальной культуре, то в наследии «русского искусства в изгнании» наверняка, но не сложилось. Классическая ситуация — «меж двух огней», каждый из которых опалил крылья нашей героини и уже не дал ей возможности подняться.

Как вам такой сюжет? Между прочим, история сохранила имя автора легендарной «Мурки», горячих «Бубличков», «жареного» «Цыпленка» и даже «Гоп со смыком». Им был профессиональный фельетонист из Киева Яков Петрович Давыдов.

В Гражданскую он перебрался в Одессу и продолжил занятия журналистикой под псевдонимом Ядов. «У Черного моря» он познакомился с Ильей Ильфом, Евгением Петровым, Валентином Катаевым и Константином Паустовским.

Последний оставил потомкам небольшую зарисовку о Ядове, называя его почему-то Яковом Семеновичем (на самом деле — Петрович).

«В газете “Моряк”, — вспоминал Паустовский, — было два фельетониста: бойкий одесский поэт Ядов (“Боцман Яков”) и прозаик Василий Регинин.

Ядов, присев на самый кончик стула в редакции, торопливо и без помарок писал свои смешные песенки. На следующий день эти песенки уже знала вся Одесса, а через месяц-два они иной раз доходили даже и до Москвы.

Ядов был по натуре человеком уступчивым и уязвимым. Жить ему было бы трудно, если бы не любовь к нему из-за его песенок всей портовой и окраинной Одессы. За эту популярность Ядова ценили редакторы газет, директора разных кабаре и эстрадные певцы. Ядов охотно писал для них песенки буквально за гроши.

Внешне он тоже почти не отличался от портовых людей. Он всегда носил линялую синюю робу, ходил без кепки, с махоркой, насыпанной прямо в карманы широченных брюк. Только очень подвижным и грустно-веселым лицом он напоминал пожилого комического актера…

Весной 1922 года я уехал из Одессы на Кавказ и несколько месяцев прожил в Батуме. Однажды я неожиданно встретил на батумском приморском бульваре Ядова.

Он сидел один, сгорбившись, надвинув на глаза старую соломенную шляпу, и что-то чертил тростью на песке.

Я подошел к нему. Мы обрадовались друг другу и вместе пошли пообедать в ресторан “Мирамаре”… На эстраде оркестр играл попурри из разных опереток, потом заиграл знаменитую песенку Ядова:

Ядов усмехнулся, разглядывая скатерть, залитую вином. Я подошел к оркестру и сказал дирижеру, что в зале сидит автор этой песенки — одесский поэт Ядов.

Оркестранты встали. Подошли к нашему столику. Дирижер взмахнул рукой, и развязный мотив песенки загремел под дымными сводами ресторана.

Ядов поднялся. Посетители ресторана тоже встали и начали аплодировать ему. Ядов угостил оркестрантов вином. Они пили за его здоровье и произносили замысловатые тосты.

Ядов был растроган, благодарил всех, но шепнул мне, что хочет поскорее уйти из ресторана».

После этого у них состоялся многозначительный разговор. Ядов процитировал Фета. И начал как бы свою исповедь: «Если говорить всерьез, так я посетил сей мир совсем не для того, чтобы зубоскалить, особенно в стихах. По своему складу я лирик. Да вот не вышло. Вышел хохмач. Никто меня не учил, что во всех случаях надо бешено сопротивляться жизни. Наоборот, мне внушали с самого детства, что следует гнуть перед ней спину. А теперь поздно. Теперь лирика течет мимо меня, как река в половодье, и я могу только любить ее и завистливо любоваться ею издали. Но написать по-настоящему не могу ничего. Легкие мотивчики играют в голове на ксилофоне… Я не отчаиваюсь. Я раздарил свой талант жадным и нахальным торгашам-антрепренерам и издателям газет. Мне бы дожить без потерь до сегодняшнего дня, я, может быть, написал бы вторую “Марсельезу”».

Помимо прочего, Ядов сделал для Вадима Козина песни «Любушка» и «Смейся громче всех». Масса косвенных данных указывает на его авторство главных жанровых вещей: «Мурка» (якобы на музыку Оскара Строка) и «Гоп со смыком». Если интересуетесь подробностями, отыщите песенник «Русский шансон» с комментариями ростовского журналиста и одного из крупнейших исследователей тюремного быта и фольклора Александра Сидорова, известного также как Фима Жиганец.

А теперь давайте вернемся в век сегодняшний и обратим внимание на развернувшееся в шестидесятые годы в СССР движение авторской песни, так называемая КСП, когда успешные в самых разных ипостасях люди (от журналистов до тренеров по фигурному катанию) взяли в руки гитары и показали общественности свои таланты. По не вполне для меня понятным причинам в последние годы между представителями, условно говоря, бардов и городского романса прослеживается некий антагонизм. Так, известный, и уважаемый мною, как создатель многих, не побоюсь этого слова шедевров русской песни, Олег Митяев вдруг стал обрушиваться на «шансон», с предложением, чуть ли не запретить данный вид музыки к трансляции или создать для ряда авторов отдельную станцию под названием «Тюрьма и воля». Хотя сам в то же время вел программу на одноименном радио. Что такое? — гадаю. Откуда эти советские замашки у интеллигентного человека. Ладно. Поехал я спустя месяц к одному мэтру жанра на встречу, и припомнилось мне что-то это митяевское интервью в первом выпуске замечательного журнала «Люди и песни». Визави мой — человек опытный, в годах, да и для русской жанровой песни, сделал, мягко говоря, немало. Даром, что жил не в России, а за океаном. Дай-ка, — думаю, — спрошу маэстро, как он к бардам относится? Дядя Миша, — говорю. Что вы думаете о бардовском движении в СССР и нынче? Он лицом посерьезнел и отвечает: «Это комсомольцы с гитарами! Они все, за редким исключением, типа (Галича, Окуджавы, Визбора, Кукина, Алмазова, Алешковского)… выросли под присмотром КГБ. КСП ведь и была создана комитетом в противовес блатной песне. Они им петь на всяких Грушах давали, а сами пасли за ними и репертуар отслеживали, поэтому они до сих пор по инерции поют все про какие-то палатки, ромашки, костры, котелки… Нет там правды жизни… Да еще исполнение это завывающее, невыразительное». Послушал я и почти согласился. Вспомнилось, что начиналось движение авторской песни действительно здорово и многие песни, созданные «физиками и лириками» с гитарой ушли и в шансон и, вообще, в народ.

Позднее же, — прав, наверное, мой собеседник, — загнали ее в цензурные рамки и настоящие песни в бардовской среде появляться практически перестали.

Как загоняют сегодня в «цук с гвоздями» и настоящий городской романс только теперь не прямыми запретами, а удобным словом «формат» (что также порождает явный кризис любимого народом жанра). В общем, «истина где-то рядом», а также «посередине». К чему я эту тему вообще поднял? Да, чтобы вспомнить сколько «народных, блатных, хороводных» песен вышло когда-то из-под пера бардов, и, заметьте, никто этого не стеснялся, не от чего не открещивался. Навскидку!

Кто автор? Нет, не Мишка-Япончик. А сценарист и драматург Евгений Агранович. Ему скоро девяносто стукнет, а петь и выступать с концертами он начал совсем мальчишкой… в восемьдесят лет. Он же (на музыку Михаила Ножкина) написал «Я в весеннем лесу пил березовый сок…»

Михаил Ножкин также создал знаменитый гимн оптимистов «А на кладбище все спокойненько».

Общеизвестно, но я напомню, что «Товарищ Сталин», «Окурочек» и «Советскую лесбийскую» сочинил писатель и поэт Юз Иосифович Алешковский (род. 1929), отсидевший три года в сталинских лагерях и ныне проживающий в США.

«Господа офицеры, голубые князья…» — Александр Дольский.

Шуточные строки «Ой-ей-ей, а я несчастная девчоночка», перепетые «Братьями Жемчужными», принадлежат барду Александру Дулову, как и песенка про «Клопиков».

Широко известная в исполнении Кости Беляева «Клавочка, вам водочки, а может, помидорчик» написана актером Леонидом Филатовым (стихи) и Владимиром Качаном.

Петербуржец Юрий Кукин (род. 1932) написал «За туманом», «Париж» и «Гостиницу».

К нему с большим уважением относится Михаил Гулько и поет ряд его композиций, они встречались еще в семидесятых на Камчатке.

«Народную» «Ты знаешь, мать, ведь я решил жениться…» сочинил Станислав Маркевич. А Булат Окуджава! «Ванька Морозов», «Надя-Наденька», «Госпожа удача» — КЛАССИКА русской песни!

Мифические «песни нищих» «Я был батальонный разведчик» и «Лев Николаевич Толстой» принадлежат триумвирату: Алексею Охрименко (1923–1993), Сергею Кристи (1921–1986), Владимиру Шрейбергу (1924–1975). А недавно в прессе прошла информация, что у них был и четвертый соавтор… гениальный скульптор Эрнст Неизвестный!

Композиции «Наливай, поговорим!», «Судьба», «Нескучный сад», известные в исполнении Шуфутинского, написал Леонид Семаков (1941–1988).

«Нэпманскую» «А ночью лаяли собаки…» сочинил Геннадий Шпаликов, автор песни к фильму «Я шагаю по Москве».

Про «Сигарету» Круппа, множество хитов Игоря Эренбурга и Юрия Борисова я уже говорил.

Легенда гласит, что единственной песней написанной лично Аркадием Северным была «Здравствуй, чужая милая…», — эта информация не соответствует действительности. Автором музыки данной композиции является киевский автор-исполнитель Анатолий Горчинский (1924–2007), стихи написал поэт Леонид Татаренко.

Какое резюме данной главы? Для хорошей песни нет ни жанровых, ни форматных, ни иных границ. А что слушать, петь или играть, пусть каждый гражданин(ка) решает сам. Ведь мы же живем в свободной стране! Или я ошибаюсь?..