Песня первой любви

Поезд из Казани

Едучи однажды в троллейбусе, некий гражданин собирал с народа деньги, чтобы за всех заплатить, передав деньги шоферу и получив за переданные деньги билеты. Делал он это потому, что касса, конечно же, не работала, новомодная касса-автомат, куда кидаешь деньги, дергаешь за ручку и получаешь оторванный билет для предъявления контролеру. Собрав деньги, гражданин обнаружил всеобщее замешательство, ибо он не знал, кто передавал и сколько передавал, и среди народа уже многие запутались; слышались крики: «Кто передавал? Я пятнадцать не передавал. Я на два и мне шесть копеек сдачи. Нет, не так — вы имя́ будете должные, а с них три копеечки им…»

— Ага, понятно. Растрата, — уныло сказал гражданин и на ходу покинул троллейбус.

Тотчас и шум стих, и троллейбус остановился.

И вышел из специально отведенного для него помещения рослый водитель, молча, не глядя на пассажиров, прошел к задней дверке и там сказал угрявому подростку, робко державшемуся за никелированный поручень:

— Это ты помогал ему створки открывать, сука, так полезай за ним.

И он выпихнул подростка из машины, но пока возвращался к себе, чтобы снова сесть за руль и ехать дальше, до конечной остановки, до железнодорожного вокзала, оба они — и растратчик и подросток — вновь вошли на транспорт через не успевшую закрыться дверь и тихонько встали в уголочке.

«Безобразие! Это же — форменное безобразие! Когда только кончится это космическое безобразие! Ведь все они коллективно виноваты вместе, и гражданин растратчик, и грубиян шофер, и подросток, и прочие, кто молчит, а в особенности касса-автомат!» — про себя возмутился я.

Ладно. Троллейбус пришел-таки на вокзал, я вышел из троллейбуса и пошел в справочное бюро, чтобы узнать — ну когда же наконец придет поезд из Казани.

А там сидит за стеклом за столом около телефона немолодая девушка и говорит в телефонную трубку нечто, что я через стекло никак услышать не могу.

Она, видите ли, по трубке говорит и говорит. С кем? Я ведь ее хочу спросить через стекло, когда же придет наконец поезд из Казани. Мне надо, когда придет поезд из Казани, а она говорит в трубку. О чем? Я жду. Очередь ждет. Все ждут. Все кричат, я молчу. Я — гордый.

— Девушка, а здесь ли справочное бюро? — зычно вопрошает коренной сибиряк в овечьей шубе, смело протиснувшийся вперед.

— Здесь, здесь, — дружно отвечает очередь.

— Я это знаю, — объясняет зычный сибиряк, — я это прекрасно знаю, но знает ли это вот она?!

И он указывает коричневым пальцем на ту, должностную, которая внимания этому не уделяет, которая по трубке телефонной знай себе спокойно говорит.

— А вот мы сейчас к начальнику вокзала, — зловеще сообщает кто-то, — он пускай нам и ответит, скажет: работает справка на железной дороге или не работает.

Нет, куда уж там — она и мускулом лицевым не дрогнула, и все по телефону, по телефону, все по трубке, по трубке…

— Да к туёму начальнику и не проберёсся, — радостно ухмыляясь, объясняет какой-то бритоголовый молодчик, — он с двенадцати до двух принимает.

«Безобразие! Полнейшее форменное безобразие! Это ужасно! Полнейшая инертность должностного лица, равнодушные и несколько циничные замечания очереди. Я форменно изнемогаю», — опять про себя возмущаюсь я.

Я знаю, что сейчас же выйду из очереди, так и не дождавшись сообщений о поезде из Казани.

Я знаю, что прочитаю на стене такое объявление:

ОЧЕНЬ ПОЛЕЗНЫЙ ДЛЯ ОСВЕЖЕНИЯ

ЛИЦА НЕМЕЦКИЙ КРЕМ «ФЛОРЕНА»

ПОКУПАЙТЕ КРЕМ «ФЛОРЕНА»

— Дай-ка я куплю себе такой замечательный крем, — скажу я себе, — ведь он пахнет свежестью.

Я подойду к полумедицинскому парфюмерному ларьку и скажу. Я скажу: «Ай-ай-ай», потому что ларек будет открыт, а продавщицы в нем не будет. Будут — крем немецкий «Флорена», одеколон «Матадор», одеколон «Тройной», лезвия «Нева», лезвия «Балтика», лезвия «Цезарь», зубные щетки, пудры, лекарства, снадобья, помады, духи, игральные карты, платочки и опять крем немецкий «Флорена», а вот продавщицы, вот продавщицы-то в ларьке как раз и не будет.

«Безобразие! Халатные р-ракалии! Полнейшее безобразие! Свинство! Космическое свинство! Халатность, небрежность, пренебрежение и хамство!» — крикну я про себя.

Я, кстати, долго еще буду везде по городу ходить и везде обнаружу беспорядок и безобразия. То меня обольют водой из раскрытого окна, а может быть, и чаем, то сломается светофор на перекрестке, то мальчишки, совсем еще дети, будут играть на лавочке в «очко», а когда я сделаю им замечание, пошлют меня к матери и скажут к какой.

Потом я замечу еще, что день уже клонится к вечеру, а стало быть, мой рабочий день тоже закончен. Я пойду домой. Там строго и вместе с тем ласково посмотрю на домашних, поем супу и сяду читать какую-нибудь увлекательную книжку, какой-нибудь роман, ну, например… да не знаю я, что, например… «Сталь и шлак», например, писателя Попова.

Если же вы меня спросите, если вы крикнете про себя: «А кто же ты сам есть таков?» — то я с удовольствием вам о себе немного расскажу.

Мне тридцать два года. Сам я — служащий. Высшего образования не имею, но работаю давно, в лаборатории; тридцати двух лет, но уже почти весь лысый. Беспартийный. Работу свою люблю, но не очень. Женщин не люблю, но иногда люблю. В данный момент временно исполняю обязанности начальника лаборатории. Мой начальник уехал в командировку в Бугульму. Возвращаться будет через Казань. Мне скучно. Очень люблю порядок. Весь день хожу по городу и наблюдаю со скуки порядок. Отчетливо понимаю, что и со мной самим не все благополучно: ну что это такое — в рабочее время хожу по городу и лезу не в свои дела. «Это же безобразие! Это очень нехорошо! Скверно!» — иногда шепчу я про себя.

И тогда мне кажется, что я-то и есть сам самый главный негодяй и мерзавец. А вообще-то, не кажется…

* …крем немецкий «Флорена»… — Разумеется, гэдээровский, а не из bundes republik deutschland.

«Сталь и шлак», например, писателя Попова. — Да уж не моя это книга, увы. И не моего друга Валерия Попова, высококлассного прозаика, живущего в Питере.

Сады Аллаха, или Осколки разбитого вдребезги зеркала от платяного шкафа

заметки неизвестного

Отчетливо помню, что я тогда как раз вышел с профсоюзного собрания и, любуясь пробуждающейся от зимней спячки природой, спустился по весенней улочке вниз к Речному вокзалу, сел на скамейку. И там ко мне, стуча зубами, приблизился какой-то человек, по своему желанию оставшийся до сих пор неизвестным. Он молча плюхнулся рядом и протянул мне вот эти самые, предлагаемые ныне вам, бумаги.

— Что это? — строго спросил я.

— Это — мои заметки о жизни, — сказал человек, глядя в сторону. — Они называются «“Сады Аллаха, или Осколки разбитого вдребезги зеркала от платяного шкафа”. Заметки неизвестного».

— Не длинновато ли названьице? — поинтересовался я, принимая рукопись.

— Не длинновато, — сказал человек.

Быстро пробежав «заметки», я с удовольствием воззрился на него.

— А что? Есть. Определенно кое-что есть. История с собаками определенно «о’кей». Но зачем все же «Сады Аллаха»?

Человек молчал.

— И ведь не осколки же это, если принимать ваш образ фактически. Мне построение в форме «осколков» вообще кажется и наивным, и необязательным. Вот смотрите, как бы я графически изобразил ваш опус…

— Понимаете? КАРТИНКИ В КАРТИНЕ, А НЕ ОСКОЛКИ. И я уже не говорю о ваших АНТИФЕМИНИСТСКИХ высказываниях. Это — частное дело каждого. Но АРХИТЕКТОНИКА этих ваших так называемых осколков, АРХИТЕКТОНИКА! Ведь вы их совершенно ИСКУССТВЕННО объединили! Вы понимаете, они не только СЮЖЕТНО, они и ПОДВОДНО никак не связаны. Вы помните знаменитый АЙСБЕРГ ХЕМИНГУЭЯ?

— Ну… — сказал человек.

— Тогда последнее, самое главное. НЕТУ ЭМАНАЦИИ! Эманация — это такой прекрасный термин, введенный недавно в обиход поэтом Лещевым. Суть его долго объяснять, но это примерно то же, что АЙСБЕРГ или ПАРАБОЛИЧЕСКАЯ ПРОЗА. Вы меня понимаете?

— Я всех понимаю, — сказал человек.

— Не сердитесь, дорогой, — резюмировал я. — Но нет, не вижу я пока в этом вашем «произведении» СИЯНИЯ ВЕЧНОСТНОГО, ВЕЧНОСТНОГО БЛЕСКА, ЦЕЛЬНОСТИ.

— Сиянья? — крякнул вдруг человек. — Блеска? Цельности? Будет щас тебе сиянье, будет тебе блеск и будет тебе цельность!

И он, гадко подведя к моему боку острый локоть, вдруг с силой пхнул меня в ребра. Я на какую-то долю времени потерял сознание, а когда очнулся, то на меня какая-то красивая девушка махала мохеровой косынкой и совала мне под нос флакончик пахучих девичьих духов.

— Где он? — попытался вскочить я.

— Кто он? — сильно удивилась девушка.

Я ей тогда ничего не ответил, но потом мы часто вспоминали эту забавную сцену нашего знакомства. Люся вскоре стала моей женой и матерью моих детей. А недавно она опять заявила мне:

— Все ты врешь, подлец! Наверняка ты сам сочинил эти заметки. Такую гадость никто, кроме тебя, не выдумает.

Я сначала страшно возмутился и крикнул, что просто ей должно быть СТЫДНО связывать мое имя с подобной галиматьей. Но ведь женщину не перекричишь… Я тогда плюнул и, исправив незначительные стилевые и грамматические ошибки, убрав кое-где встречавшиеся брутальности, решил предать эти «заметки неизвестного» вниманию общественности под своим именем.

Тут у меня расчет, что авось этот неизвестный сыщется и, снедаемый авторским честолюбием, явится ко мне. И получит сразу же от меня по морде или тоже в бок, или извинится передо мной и моей супругой, что нас расстроил.

Впрочем, я даже обещаю не давать ему в морду. Пусть только явится. А то совсем трудно жить стало! Всё пилят меня дома и пилят. Пилит Люся. Ворчит Марья Федосеевна. Даже дети и те время от времени кажут мне языки. Явись, мужик, будь человеком!

Сады Аллаха, или Осколки разбитого вдребезги зеркала от платяного шкафа

«Ангел мой! Целую кончики ваших крыльев!»

Из письма, кажется, А.С.Пушкина, по-моему, Н.Н.Гончаровой, из-за которой он был в XIX веке убит на дуэли

Сразу спешу оговориться. Возможно, мне всю жизнь приходилось встречаться лишь с так называемым мещанским отрядом этих представителей рода человеческого, но вот мне кажется, что восточный человек совершенно правильно делал, когда никуда не брал с собой свою законную бабу. Я не знаю, пусть кто-нибудь из вас на эту мою фразу обидится, но ведь честное слово, дорогие, честное слово — ведь они друг у друга только и делают, что учатся всяческой гадости и суете. Только ведь их козьи мыслишки и правятся в какую-то мерзостную, недостойненькую сторону. Я потому говорю «какую-то», что мне очень трудно ее, эту мерзотину, научно определить и классифицировать. Но я надеюсь, что вы меня правильно понимаете, дорогие, а если не понимаете, то и не поймете, к сожалению, никогда.

Мне вот возражают со всех сторон, что — как же, как же! — а такие достойные женшщины, как Марья Ванна, например, или Эмма Александровна, на другой пример? Они и о литературе могут, да и вообще — нет, вы только посмотрите, товарищи! — ведь они и вообще — умно, реально, независимо мыслят!

А я вам не совру и чем угодно поклянусь, что окажись эти самые Марья Ванна с Эммой Александровной в соответствующих (каких — сами размышляйте, если охота) условиях, то точно так же по-бабьи будут они и интриговать, и так же ловко складывать сплетни, как и те их малообразованные товарки, что и вовсе не слышали никогда, что есть, допустим, на свете какой-нибудь И.Стравинский или М.Пруст. Так же ловко, если еще не ловчей…

— Господи! — вздыхаю я и тут же печально опускаю перо. — Да ведь вы думаете, что я их браню. А я их, честное слово, не браню. Я их за это даже хвалю. Потому что я, с одной стороны, уже привык, а с другой — мне явно симпатична простая бабья болтовня, безо всяких там Пикасс, Фрейдов или других каких звучных имен, которые скачут в их полых головках, как целлулоидные мячики.

Я их не браню, а только мне крайне неловко читать по затронутому вопросу разную вековую чушь: когда там где-то какая-то баба от какой-то тирании освободилась. Да никуда она не освободилась, эта баба! Потому что и так она свободная, как синичка, которая клюет у тебя с руки и вольна в любой момент улететь куда угодно. Если, конечно, есть куда лететь и хочется!

Я тут одно скажу, видоизменяя автобиографические слова бича Ваньки из Туруханской геологосъемочной экспедиции, который говаривал про себя: «Эвенок есть эвенок». Я скажу: «Баба есть баба!» И все тут! Баба есть баба, если, разумеется, она не есть клинически полоумная, скрывающая свою патологию. В таком случае она не баба. А в любом другом случае — баба есть баба. И если кто-либо возьмется утверждать обратное, то любопытно бы мне было посмотреть, как это он развернет по-иному сию закольцованную аксиому?

Но я вижу, что обсуждать бабу вам уже надоело. Тогда я лучше расскажу немного о себе. Ф.И.О. — неважно, самому — 35, прошлый год лежал в больнице по случаю желтушечной печенки, где и познакомился с хорошей бабой, которая была, есть и, дай бог, всегда будет медсестра, 27 лет, разведенная холостячка, родителей нету. Что мне и надо, ибо по выходе из этой инфекции я с ней тут же сошелся. А у неё была комната при больнице, где мы сейчас и живем.

И запричинилось моей бабе покупать платяной шкаф, как будто не могут шмотки спокойно висеть по стенам, укрытые в полиэтиленовый мешок. Ну и ладно — что толку спорить с бабой? Мы с ней в воскресенье и приобрели в мебельном на колхозном рынке эту, как она выразилась, семидесятипятирублевую «прелесть». А грузчиков я не нанял, потому что еще не настолько сошел с ума, чтоб за переноску легкого шкафа на 5 метров платить 10 рублей. Это нужно обнаглеть, чтобы такие суммы просить! Мы немного побранились с бабой, и я заявил, что сам его утащу за такие деньги! И буду я гадом, что утащил бы, коли не эта проклятая весенняя капель! Я оскользнулся, дрогнул, и — бенц! — разлетелся наш шкапчик на зеркальные осколочки. Баба пустила слезу. Я хотел на нее заорать, но потом решил действовать обратно — лаской, потому что я ее люблю. Я ее нежно на улице обнял. Она еще маленько хныкает, прохожие идут, глаза на нас таращат, а сами отражаются в наших осколках…

«Друзья» и «подруги»

«Почему? Ну почему же это все люди все-таки женатые? Несмотря на то что у них есть прыщи, бородавки, угри и многая другая мерзость, о которой и жутко даже вспоминать? У меня самого, например, крайне кривой нос, под глазом вечный синяк, лабильная вегетатика, а ведь я дважды был женат, а нынче женюсь в третий».

Так размышлял я, поджидая в этот свой торжественный день на углу близ скверика свою «подругу».

А имея некоторый досуг, все посматривал да посматривал на одну некоторую пышногрудую зрелую девочку. Студенточка резвилась в одиночестве и что-то тихо шептала на скамейке тихого сквера, носящего имя нашего гениального земляка В.И. Сурикова, среди желтых и опавших листьев осени. Вот она словила падающий листок, который «как капля воска», по выражению ленинградского поэта А. Кушнера. Вот она словила этот листок и положила его на влажную ладошку, и провела другой ладошкой по его рельефной поверхности. Черная прядка ее выбилась из-под малинового берета, и кораллами белели зубки, и малиново алел красненький ротик. Я пришел в восторг. В это время меня схватили за нос.

— Все рыщешь, козел! — пошутила незаметно появившаяся моя «подруга».

— А ну отвали! За что хватаешься! — шутя отбивался я.

— А ты не рыщь! Ты не рыщь! Рано еще рыскать! — по-прежнему шутила она.

И по-прежнему держала меня, падла, за нос. И ведь не смущало ее, граждане, что нос ее «друга» крив, груб, липок и влажен от пота, как налим, крайне кривой нос! И под глазом вечный синяк, и лабильная вегетатика, и тридцать три процента получки отчисляют ежемесячно на сторону. Не смущало.

А почему? Нет, ну вы хоть раз объясните мне вразумительно — ПОЧЕМУ? Ну почему все люди женатые и упорно продолжают жениться, несмотря на крайне отрицательный опыт в этой области, накопленный человечеством всех времен и народов, начиная с древнего грека Одиссея и кончая мной.

Торжественно влекомый в загс этой темной силой, всей своей вспотевшей кожей тоскливо ощущая будущего Мендельсона, я беспомощно оглянулся.

Девочка по-прежнему играла листиком. И кругами, загребая джинсовыми ногами пышную листву, пикировал, заходил на нее, кружил ястребом какой-то молодой человек из нынешних. И что-то ей, разумеется, уже такое плел, загибал, доказывал. Девочка, разумеется, фыркала и отворачивалась в негодовании.

— Дофыркаешься, девочка! Додоказываешься, молодой человек! — сурово пробормотал я.

— Чего-чего? — не расслышала моя «подруга».

— Нужно говорить не «чего», а «что», — поправил я ее.

Неделька

Ай и выдалась у одного человека крайне неудачная неделька! Во-первых, что-то многовато работы бумажной сыпанули в конторе. Ну а потом приезжали гости из деревни, и все сильно пили. Некто Бурмата ходил к соседям спички просить, а на другую ночь — соли. Братья Прусаковы подрались на лестнице. А какая-то тоже ночью, но уже к утру по ошибке застучала в дверь совсем чужая, сильно беременная девушка, разыскивающая своего неверного возлюбленного. Она говорила очень резко, отчетливо и громко. Грозила милицией и исправительно-трудовыми работами. И все не верила, что ее возлюбленного тут нет. На скандал высунулись соседи и сказали, что все это им сильно надоело — будут писать заявление. Человек окончательно струсил. А вдобавок ему еще утром принесли какую-то, я уже и не помню откуда, повестку, чтоб он куда-то пришел да все свое с собой имел. Человек подумал, повздыхал, прикинул, а потом взял да и повесился в ванной, на батарее парового отопления. Его и похоронили.

Так что где он сейчас — неизвестно. Лучше ему или хуже — никто не знает. Даже если и считать, что душа несомненно существует.

А вообще-то, откровенно говоря, даже если и считать, что душа несомненно существует, то все-таки зря он это сделал. Ну что там — гости бы уехали, девушка бы родила без него, повестку бы порвал, выпил бы еще водки или седуксену да и завалился бы спать, даже если и считать, что душа несомненно существует. Ведь куда нам спешить-то, ребята? У нас ведь, как говорится, все еще впереди…

Кто виноват?

Прошу зажмуриться, а потом широко раскрыть глаза. Вот! Вот она, легкая и весенняя улочка. Солнышко забавно лучики пускает и щекочет уставшую кожу. Детки копошатся в живых лужах, на углу спекулянты продают желтые цветочки, а студентка второго курса одного из институтов города К. Надя Фрезер гордо вышагивает в своем новом пальто под замшу и в сапогах на платформе, сливаясь с потоком заслуженно отдыхающих по случаю воскресного выходного дня. Дыша через значительный слой пудры и помады невинностью, молодостью и красотой, потряхивая в такт своими русенькими, ловко завитыми кудельками.

А навстречу ей — кто? А навстречу ей длинноволосый и белозубый, широкоплечий и нежный, скромный и любимый Вася Феськов, сын бедной вдовы из Слободы III Интернационала. По прозвищу Физя. Который, этот Физя, взаимно влюблен в эту профессорскую дочку Фрезер и, несмотря на длинные патлы и происхождение из блатного городского района, населенного бичами, ворами и проститутками, остался в этой жизни чист и гордо несет свою влюбленную голову.

Вернее, не ОСТАЛСЯ в этой жизни чист, а СТАЛ чист. Потому что ведь было же в детстве и отрочестве всякое: и стенка на стенку с вырванными из забора штакетинами, горбун Никишка во дворе, которого дразнили «Никишка-шишка», а он в ответ плевался очень метко и далеко, а также еще дальше пулял камнями, и эта самая Фенька-ПАРАФИН (пара фингалов), которая, что ни ночь, то и орет в чахлом сквере: «Парни, парни, ну вы чё, парни?»

А он взял да и стал чист. А потому, что он много читал. И научное, и развлекательное. А также — классиков. А также особенно Тургенева Ивана Сергеевича и Чехова Антона Павловича. О, Вася тонко их прочувствовал! И мнился ему звон хрустальных бокалов жизни, и помешивание серебряной ложечкой чая с лимоном, и милая, все понимающая жена, и сигарета с фильтром, и лекции, и научные изыскания, и вся его последующая красивая будущность на благо нашего общества.

И — встретились. И — чу, братья! Потому что — как? Как описать эту невинность и чистоту с двух сторон? Эти открыто глядящие на МИР глаза, в которых отражается вся наша бодрая Вселенная — и эта легкая улочка весенняя, и это солнышко, льющее лучики, и эти милые бабуськи с первыми подснежниками, и эта музыка из раскрытого окошка, и этот Вася Феськов, этот Физя, «милый, смешной дуралей». Иной раз напустит на себя черт знает что, а сам так смущается за столом, покрытым хрустящей скатертью, когда строгая мама Елизавета Арнольдовна разливает чай в фарфоровые чашки и пододвигает вазочку с вишневым вареньем:

— Кушайте, Вася!

Как? Ну как описать? Как описать, что застегивалась нежным наманикюренным пальчиком верхняя пуговица шерстяной рубашки молодого человека, которую он купил на деньги, заработанные в студенческом строительном отряде? Как? Что? Да нечего тут и сказать, нечего тут и описывать!

И тут с унынием и очень робко прошу вас снова зажмуриться и не открывать глаза до самого конца этого рассказика. Потому что, как бы это выразиться поделикатнее, я тут, конечно, не виноват, но как бы это поделикатнее… Ну потому что тут прибежали на тот же угол эти две паскудные, ужасные, грязные, ободранные, паршивые собаки-дворняжки со слипшейся грязной шерстью. Они мелко обнюхивали друг друга.

— Ой, какие собачки! — только и успела сказать Надя.

А больше она ничего не успела сказать да и не в силах была. Потому что эти самые собачки на виду у всех, на виду у всей бодрой Вселенной, тут же на углу вдруг это бурно занялись своими обычными весенними делами.

Лицо Наденьки пошло красными пятнами, но она крепилась.

— Что ты сказал, я не расслышала? — переспросила она.

— Я говорю, что двадцатого приезжает квартет старинной музыки «Партит». Взять билеты? — отвечал Вася, стараясь не замечать собак.

— Физя, идем отсюда, — вдруг сухо сказала Надя.

— А что случилось? — делано удивился Вася, сам сгорая от стыда.

Надя внимательно посмотрела на него. Вася глядел на нее искренним взглядом.

— Хам, дурак и подлец! — выкрикнула тогда Надя и, тоненькая, сорвавшись, побежала, побежала, побежала.

А Вася — за ней. И несомненно догонит. И клянусь, что будет у них и серебряная ложечка, и вся их последующая и красивая будущность на благо нашей Родины.

А собаки остались. Они сделали свое дело. Они глядели друг на друга и улыбались.

Пропавшая любовь

Он лежал в постели. На левом боку. Времени было — двенадцать дня. Простыня была и не свежая, и не грязная. Застиранная была простыня, и наволочка была застиранная, и вторая простыня, и накрыт он был тонким одеялом.

В окно, высокое окно, вливался серый свет сквозь пожухлые тюлевые шторы. Где-то чирикали птички, а может, это называется, что вовсе они не чирикали — пели, а может, и вообще молчали эти самые птички. Но во всяком случае хоть трамвайчики звякали, и шарканье прохожих ног шло, и шепоты вливались сквозь пожухлые тюлевые шторы.

Он лежал в постели. И уже на правом боку. И времени стало уже три часа дня. И он сказал: «Да что ж это такое, что ж это такое, в конце концов?»

Он на спину было лег, и было уж шесть, когда он завопил:

— Да что ж это такое? Что же это такое, в конце концов? Кто я? Кто я такой? Храбрый я, что ли? Вот на работу сегодня опять почти не пошел, а ведь начальник А.И.Кушаков, между прочим, смотрит совсем косо, хотя и от природы косой на один глаз начальник А.И.Кушаков. Да что ж это такое? Ну почему же я вдруг всего перестал бояться? Милиции перестал бояться, потому что она мне друг и ловит пачкающих блатных, автотранспорта я перестал бояться, источника повышенной опасности, военкомата, тюрьмы, монастыря, психиатрической больницы. Да я вдруг и баб перестал бояться! Все раньше боялся, что вот сейчас женят, а ныне уже и не боюсь! Хоть все сейчас сюда приходите, а я вас все равно не боюсь… Вот сегодня одной написал письмо, из которого ясно следует, что у нас с ней что-то было. А я все равно ничего не боюсь. Да что ж это такое, в конце концов? Господи! Да что ж это такое? Ну кто я стал? Кто я такой стал? Храбрый, что ли? С чего бы? Ведь выгонят же, выгонят с работы, заберут, посадят, задавят, залечат, женят?!

Заснул.

И додумать такую очень важную мысль не успел, потому что заснул. А спал всегда, будучи здоровым человеком, ровно, без сновидений…

Ровно в восемь вечера он перевернулся на живот и заплакал. Он плакал во сне. Ровно, без сновидений. Без мысли, без сердца, без страсти, без горя. Без боли, обняв серую подушку свою, как ищут спасение свое. И он был — о, как плохо! — он был один в мире. Всю свою любовь он частью сам растерял, частью отняли, частью просто пропала. Но позвольте, позвольте, скажут мне. Позвольте, но ведь ровно в это же время миллионы людей любили, дышали, страдали. Бесчисленные симфонические концерты исполняли Чайковского и Гайдна. Миллионы сидели в уютных библиотеках, где волшебен зеленой лампы свет над шелестящими страницами. Ученый в черненькой шапочке что-то важное объяснял, тыкая указкой в карту звездного неба. Едва соприкасаясь нервными тонкими пальцами, шли по серебристым лужам юные, луной облитые фигуры. Пульсировала кровь, ревели авиамоторы, крутились карусели, шампанское выплескивалось из плотных горлышек в хрустальные стаканы.

Но что стоит все это, если человек лежит в восемь вечера на животе и плачет во сне? Ровно, без сновидений. Без мысли, без сердца, без страсти, без горя. Без боли, обняв серую подушку свою, как ищут спасение свое.

Кто этот человек? Я? Я не знаю. Я смотрю на себя в зеркало, но я не узнаю себя.

— Эх ты, — сказала мне моя баба. — Какое зеркало разбил!

— Чего орешь? — сухо поинтересовался я. — Тебе что важнее — зеркало или я?

— Конечно ты. Ты это знаешь, но все же как-то же ведь надо немного держаться, — продолжала ворчать баба.

— Мой ангел! Кумир мой! — вскричал я. — Вы похожи на половую лилию, благоухающую в Садах Аллаха. Я боготворю вас, ангел вы мой! Я целую кончики ваших крыльев!

Баба перестала плакать и с любопытством взглянула на меня.

— Ты зачем кривляешься?

— Что? — спросил я.

— Не половую, а полевую, — сказала она.

— Разумеется, разумеется, ангел мой! — сказал я.

* Поэта Лещева. — Александр Лещев — реально существовавшая персона, псевдоним поэта Льва Тарана (1939–1991), тоже уроженца города К., стоящего на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан, моего старшего товарища, друга, автора до сих пор не опубликованного полностью романа в стихах «Алик плюс Алена». Лещева-Тарана за этот роман именовали в «андерграунде» «доперестроечным Генри Миллером».

КАРТИНКИ В КАРТИНЕ, А НЕ ОСКОЛКИ. И я уже не говорю о ваших АНТИФЕМИНИСТСКИХ высказываниях. Это — частное дело каждого. Но АРХИТЕКТОНИКА этих ваших так называемых осколков, АРХИТЕКТОНИКА! Ведь вы их совершенно ИСКУССТВЕННО объединили! Вы понимаете, они не только СЮЖЕТНО, они и ПОДВОДНО никак не связаны. Вы помните знаменитый АЙСБЕРГ ХЕМИНГУЭЯ? — Модная тогда окололитературная болтовня. А феминистки в СССР отродясь не водились, это сейчас в Российской Федерации их полным-полно, но я не верю в искренность их убеждений.

Тихий Евлампьев и Homo Futurum

А вот какой случай вышел с тихим инженером Евлампьевым, когда он ласковым июльским вечерком вышел на асфальт своего каменного квартала, чтобы подышать немного свежей прохладой, озаренной неземным сияньем далекой луны, снять с себя напряжение рабочего дня, прошедшего в ругани с нахрапистым представителем заказчика, приготовиться к волшебной июльской ночи с молодой женой Зиной, чертежницей, которая в данный момент, разобрав постель, раскладывала на белой скатерти пасьянс, нежно сказав Евлампьеву на прощанье: «Ты смотри, Гришенька, далеко не уходи, а то я за тебя боюсь…»

Улыбался Евлампьев простоте и нежности своей подруги, и вертелись у него в голове очень удачные ответы на некоторые нахальные реплики этого грубого Пигарева, когда вдруг остановил его мягкий, созвучный погоде голос:

— А пивка не желаете, товарищ?

Евлампьев вздрогнул и совершенно зря: перед ним стоял сугубо мирный человек в габардиновом макинтоше, и он тоже улыбался Евлампьеву — добродушной улыбкой пожилого рта.

— Но, собственно, уже поздно, — ответил Евлампьев, поправляя очки и указывая на знакомую ему, оживленную по дневной жаре пивточку на открытом воздухе.

— Да что вы! — еще пуще разулыбался макинтош. — Для хорошего человека… вот у меня немного есть… я днем три литра брал, а зачем мне оно так много?

И он увлек Евлампьева в пивточечную лунную тень и быстро вынул откуда-то из бурьяна початую банку этого столь любезного народу напитка.

— Да нет, да что я, уже поздно, — слабо сопротивлялся Евлампьев.

Но вскоре сдался, покоренный ненавязчивой вежливостью встречного и гармоничным блеском чистого стакана, самый вид которого опровергал любую спешную мысль о предполагаемой антигигиенической заразе.

— И за все это дело вы просто отдадите мне рубчик тридцать восемь копеечек. Восемьдесят восемь копеечек по себестоимости, а полтинничек за хлопоты, мне много не надо, — все журчал и журчал голос угощающего.

— Да, конечно. Вот тут рубль пятьдесят, возьмите, конечно, — сказал все еще смущающийся неизвестно отчего Евлампьев.

— А вот тут двенадцать копеечек сдачи, — ласково ответил пивной дяденька.

— Да уж не надо, — махнул рукой Евлампьев.

— Нет уж, надо! — Человек в макинтоше вдруг посуровел и даже, как это часто бывает, стал выше ростом. — Мне чужого не надо, а в противном случае — отдавайте пиво обратно. Я вам не спекулянт какой!

Совершенно сбитый с панталыку Евлампьев положил мелочь в карман пиджака и уже совершенно робко предложил щепетильному незнакомцу разделить с ним вечернюю трапезу.

— А вот это — другое дело, — любезно согласился тот и без лишнего куража опрокинул один за одним два или три стаканчика. Выпил и Евлампьев.

— Вот вы, конечно, очень хотите узнать, кто я такой, — вдруг сказал незнакомец. — И не отпирайтесь даже, юноша, я вижу сей вопрос в ваших искренних глазах. Но сначала я… дайте-ка я вас определю. Так… Вы, конечно, имеете высшее образование и наверняка зарабатываете немыслимую кучу денег.

— Да уж какая там немыслимая, — улыбнулся слегка охмелевший Евлампьев. — Сто двадцать рублей ну и еще иногда квартальная прогрессивка.

— Боже правый! Ужас! Да вы — миллионер! — закачался незнакомец. — И что же вы, безумец, делаете с такой кучей денег?

— Как что? — опешил Евлампьев. — Трачу. Я женат, кстати, — зачем-то добавил он.

— Это понятно, — тоже неизвестно почему согласился незнакомец. — Но ведь и супруга ваша наверняка что-нибудь подобное зарабатывает. Эти кипы денег — на что они вам?

— Как на что? — Евлампьев почувствовал раздражение. — Ну, есть, пить, покупать книги… Разве можно все перечислить? Я еще долг от свадьбы не отдал.

— Вот то-то и оно, — опечалился незнакомец. — С такими громадными суммами неизбежно приходят такие же немыслимые расходы.

— А вы? — сердито сказал Евлампьев.

— А я? — загадочно улыбнулся незнакомец.

— Да! Вы! А вы — как? А вы — что же?

— А я «вот так», и я «вот то же», что я вам скажу, и вы мне совсем не поверите. Я вам скажу, и вы мне совсем не поверите, потому что я живу совершенно без денег.

— Ну уж, совсем-таки совсем? — сыронизировал Евлампьев.

— Совсем-совсем. И вот я вижу по вашей улыбке, что вы меня подозреваете, так я вам отвечу, что я без денег живу совсем, и живу очень даже правильно, чисто и хорошо.

— Интересно бы узнать — как? — все еще острил Евлампьев.

— А вот сейчас и узнаете. Ну, начнем с самого главного, с хлеба, так сказать, насущного. Вот вы, желая снискать его, дуете, например, в кафе «Уют» и там поедаете сухого бройлера — разносчика язвы. А я — нет. Я тихохонько занимаю любимый столик у окошечка диетической столовой, и мне там с ходу дают супчик постненький — девять копеек тарелочка, капустка отварная, экономически выгодная, — пять копеек, чаек без сахара — копеечка, хлебец — бесплатно. Итого — пятнадцать копеечек. Честно и полезно для здоровья.

— И вы сыты?

— И я сыт. И у меня не будет язвы.

— Но это же все равно деньги, пускай даже тринадцать копеек, — не сдавался Евлампьев.

— Даже не тринадцать, а пятнадцать. Но какие же это, между нами, деньги? Это ж — пыль небесная, а не деньги. Идем дальше. После насущной пищи мне захотелось, например, пищи духовной. И что же делаю я? А я иду, например, в книжный магазин, где какая-нибудь персона важно листает перед покупкой прекрасные репродукции — например, того же западного Пикассы, ценою в 160 рублей книжка. Я тогда пристраиваюсь со спины и тоже их все смотрю, обогащая кругозор. И глаз мой увлажняется, увлажняется, а лицо сияет от духовной радости. Вы улавливаете мою мысль?

— Я улавливаю. Я все улавливаю, — сказал Евлампьев. — Но ведь семья. Ведь существуют же у вас какие-то семейные обязанности?

— А я не женат, — сказал незнакомец.

— Ну, в конце концов, тогда… женщины, что ли? — запутался деликатный Евлампьев.

— Ну-у! Ай-я-яй! Да как же это вам не ай-я-яй! — Собеседник погрозил ему пальчиком. — Да ведь это же и безнравственно где-то — ставить любовь, наличие женщины в зависимость от денег! Да вы понимаете, что декларируете? — упрекнул он Евлампьева.

Евлампьев молчал.

— Давайте я вам тогда расскажу вот еще что. Я вам расскажу про одежду. Я ведь убедился, что и одежду, как это ни странно, совсем не надо покупать. Потому что нынче все покупают новую одежду, а старую куда им девать? В комиссионку — да кто ее там купит? Барахолки закрыты. Вот они и отдают ее мне. Вот вы посмотрите — какой на мне макинтош солидного производства, а какая на мне кепочка, вышедшая из моды в 1964 году, а какие на мне остроносые ботиночки, которые нынче никто не носит?

И он стал сильно вертеться перед Евлампьевым. А Евлампьев молчал.

— Но это не самое главное, — сказал крутящийся прохиндей, приблизив к Евлампьеву умное лицо. — Это не самое главное, что меня греет. А самое главное, что меня греет, это самое главное заключается в том, что я как бы являюсь прообразом человека будущего, Homo Futurum, если можно так выразиться.

— Ну уж, — сказал Евлампьев.

— Да не «ну уж», а точно. Ведь скоро денег ни у кого не будет. Вы ж читаете газеты и ходите на собрания. Вы, конечно, можете сказать, что я путаю, что я неправильно понимаю. А я вам отвечу, что я все правильно понимаю и ничего не путаю. Ну, допустим, будет у нас изобилие всего. Но это же не значит, что мы все должны обжираться бройлерами, наживая язву, и ежедневно менять бархат на парчу. Не значит? А раз не значит, то я являюсь прообразом человека будущего. Ох, меня потом вспомнят, меня потом вспомнят! Вспомнят, что был такой один первый чудак, у которого не было денег в то грозовое время, когда они у всех были. Ох, вспомнят!

И он воздел к небу свои уверенные руки. А тихий Евлампьев внезапно остановил его строгим жестом взятия за плечо.

— А хочешь, сейчас в морду дам? — вдруг очень естественно предложил он.

— Это еще за что? За мою же доброту? — обиделся незнакомец.

— Да не за доброту твою, а за мой рупь. Давай я тебе дам рупь, а за этот рупь я тебе двину разок в морду. Хочешь?

— Нет, не хочу, — подумав, ответил незнакомец.

— А что так? — кровожадно ухмыльнулся Евлампьев.

— А то, что это никому не выгодно. Ни вам, ни мне. Вы тратите свой рубль на антигуманный поступок. И, видя в вас человека, читавшего сочинения Федора Михайловича Достоевского, я ничуть не сомневаюсь, что вы потом будете страшно мучиться и лезть ко мне с целованиями. Невыгодно, чтоб меня за один и тот же рубль и лупили, и целовали. Давайте уж тогда два, что ли?

— Да нет, что вы. Действительно я что-то… того, — замешкался Евлампьев. — Запутали вы меня своими логическими парадоксами, что и на самом деле… немножко совестно, — криво улыбнулся он.

— Да уж конечно. Бить человека за деньги ради удовлетворения собственной животной прихоти — очень красиво! — подтвердил незнакомец.

Они замолчали.

— А знаете что? — неожиданно предложил незнакомец. — Знаете что — а дайте-ка мне лучше три рубля. Авось у вас и на душе полегчает.

— Это вы точно знаете? — спросил Евлампьев.

— Совершенно точно, — не мигая сказал незнакомец.

— Но у меня столько нету, у меня дома есть, а тут нету, — сказал Евлампьев.

— Ну, так и давайте до дому вашего дойдем, это ж рядышком, наверное, — догадался незнакомец.

— Да уж, рядом, — тоскливо пробормотал Евлампьев.

— Вот и идемте, — сказал незнакомец.

И они пошли, пошли по асфальту этого тихого каменного квартала, тихий Евлампьев и Homo Futurum. Капли росы выступили на асфальте. Засыпали пятиэтажные дома. И свежая-свежая ночная прохлада овевала их, тихого Евлампьева и Homo Futurum’a, свежая ночная прохлада, озаренная неземным сияньем далекой и ко всему привыкшей луны.

* …я днем три литра брал, а зачем мне оно так много? — Затем, что при Советах за разливным пивом стояли вечные очереди, и не было, разумеется, как сейчас, в каждом ларьке десятков разновидностей бутылочного пива.

Восемьдесят восемь копеечек по себестоимости. — Учитывая, что литр разливного пива стоил в СССР 44 коп., в банке оставалось 2 литра напитка.

Я еще долг от свадьбы не отдал. — Потому что были такие времена и нравы. Свадьбу справляли шикарно, чтобы «в грязь лицом не ударить», потом скромно обеспеченные люди расплачивались за нее долго-долго.

…хлебец — бесплатно. — До середины 60-х хлеб действительно в столовых давали бесплатно. Потом он стоил 1 коп. кусок. Тоже в общем-то бесплатно.

Назначение

Аделаида Борисовна всю свою недолгую жизнь работала простой продавщицей. А тут ее назначили заведующей отделом, где продают говяжьи, свиные и бараньи суповые наборы.

Вот так штука! Еще вчера баба просто стояла за весами, а нынче баба будет стоять за весами не просто!

Получив назначение, Аделаида Борисовна с вечера соорудила на себе изящную прическу следующего содержания: она вынула из прически длинный натуральный локон, завила его щипцами и пустила через ухо прямо под щеку. Локон щекотнул нежную кожу Аделаиды Борисовны, и она заскользила в белом халате по территории отдела, давая громкие и ясные указания:

— Вот это, девочки, со-овсем не годится! Надо пыльку-то стереть здесь, а то неаккуратно получается! Придет врач из СЭС, и нам всем будет очень стыдно! И суповые наборы — вот смотрите: мы свалили их все в кучу, а давайте мы их все разложим рядом. И покупатель будет доволен, и мы будем иметь хорошее настроение.

Девочки засопели и закружились. А Аделаида Борисовна певуче приказала мне:

— А ну-ка, мужчина! Немедленно уберите ваш портфель с прилавка! Ему не место на прилавке!

— Еще чего! — немедленно озлобился я. — У вас, может, пол не мытый вторую неделю! И я ставь портфель на бациллу? Да он вам и не мешает на прилавке, с чего это он вам помешал? Вечно придумают что-нибудь, лишь бы время тянуть! Давайте-ка лучше работать начинайте! А то вон вас стоит десять человек, а вы вон какую очередь собрали!

И я показал пальцем на очередь.

Хмурая туча застлала ясное лицо Аделаиды Борисовны. Кожа ее покраснела, черные брови грозно напружинились. Аделаида Борисовна подалась вперед и раскрыла красные губы. И я приготовился к битве.

Но бой не состоялся. Аделаида Борисовна закрыла губы, тоскливо посмотрела на меня и ушла в подсобное помещение.

Продавцы, ворча и ругаясь, отпускали мне мясной товар.

— Не нравится, что ли? Не нравится, так и не берите! — кричали они.

Но я молчал. Я забрал тяжелый портфель и, сохраняя торжество, ровно направился к выходу.

Я, брат, за годы посещения магазинов научился разбираться в людях! Меня, брат, не проведешь! Я, брат, все насквозь вижу!

* Публикуется впервые

СЭС — Санитарно-эпидемиологическая станция — гроза, беда и расходная статья советских торгашей.

Хоккей

Румяная, высокая, красивая и стройная девушка набрала в гастрономе различных вкусных закусок. Она купила колбасы самой лучшей, сардинок масленых, сыру российского, торт с орехами. Бутылку шампанского взяла. После этого она села в такси, приехала на окраину города, десятый микрорайон, поднялась на пятый этаж и забила каблучком лакированного сапога в дверь.

На стук быстро вышел мужчина в голубой майке.

— Кирюша! А я смотри, что принесла! — широко развела руками девушка.

Кирюша смотрел туманно, потом взгляд его принял более осмысленное выражение, и он сказал:

— А, это ты! Ну раздевайся скорее! Раздевайся! Я щас!

И куда-то убежал. А девушка в недоумении сложила кульки к ногам, сняла верхнюю одежду, надела комнатные тапки и снова крикнула:

— Кирюша!

Но ответа не последовало, хотя доносились из комнаты какие-то вопли и отдельные голоса.

Девушка и прошла в комнату, покупки снова взяв в руки. Покупки она вывалила на стол, покрытый вязаной скатертью. Вывалила перед самым Кирюшиным носом. И бутылку шампанского поставила под этим же носом. Но Кирюша не шевелился.

Кирюша, раскрыв рот, глядел в синее окно телевизора. А там творилось черт знает что! С треском ломались клюшки; размахивая руками и бедрами, мчались куда-то неутомимые парни. Вот двое сшиблись у ворот. Один упал, задрав коньки. Вратарь прыгал в своей страшной маске.

— Шайбу! Шайбу! — взвыл Кирюша. — Ну, ну, еще, еще! Мо-лод-цы! Вставляй им фитиля, вставляй! Мо-лод-цы!..

На поле образовалось временное затишье.

— Кирюша! — попыталась было снова девушка.

— Щас, щас, — бормотал Кирюша. — Ну, вот щас, ах ты!.. Ну куда, куда ты прешь, скотобаза! Куда! Щас, щас! Я, Ленок, щас. Ты пока присядь…

Девушка и присела, скорбно сложив руки на коленях, сухо поглядывая то на Кирюшу, то в телевизор.

Наконец прозвучала долгожданная сирена. На экране появилась заставка с изображением все тех же масок и клюшек.

Кирюша подлетел к девушке.

— Наш Леночек так уж мал, так уж мал, — запел он, пытаясь взять ее на руки.

Но девушка не допустила такого действия.

— Кирилл! — строго сказала она. — Ты надругался над моими чувствами.

— Почему? — сильно растерялся Кирюша. — Почему я надругался над твоими чувствами? Я не надругался над твоими чувствами. Я тебя люблю. Ой, какой ты вкуснятины натащила!

— И ты не спросишь меня, что случилось?

— А что случилось? — раскрыл рот Кирюша.

— А то, что мой бывший муженек дал мне наконец-то развод. Вот что!

— Ну?! — изумился Кирюша. — Вот это здорово! Ну красота, Ленок! Красота! И когда?

— Да как когда? Сегодня! — ликуя, вскричала Лена. — Утром же я в суде-то была! Я ж тебе говорила на прошлой неделе… Сегодня утром нас и развели. Я теперь совершенно свободна!

— Так это отметить надо! — заревел Кирюша. — Это ж мы сейчас отметим на полную катушку! Ура! Так мы теперь с тобой поженимся, значит?

— Ну! — вскричала Лена. — Конечно, поженимся!

И они, взявшись за руки, стали кружиться по комнате.

— Дождали́сь, дождали́сь, в самом деле дождали́сь! — декламировал Кирюша.

Хлопнула пробка шампанского.

— А он и на суде выступать взялся, — докладывала Лена. — Судья ему говорит: «Может, вы еще подумаете? Зачем ваша семья будет разрушаться? Ведь у вас ребенок?» А он ему надменно так: «Маркса читали? Любовь — не товар. Любовь можно менять только на любовь». Судья со злости и присудил ему все за развод платить. Ну и алименты, конечно.

— Обойдемся и без его алиментов, — нахмурился Кирюша. — На фига нам его алименты? Наташку я усыновлю.

— Удочерю, — сказала Лена.

— Ну, удочерю. А потом алименты. Сколько их там выйдет-то с его получкой? Двадцать рублей, что ли! Ха! Мизер! Вот интеллигенция-то на босу ногу!

— Это ты зря, — заступилась девушка. — Он действительно очень воспитанный. И он добрый. И он Наташку любит. Он ко мне потом подошел, губы дрожат. И говорит: «Я все понимаю, Лена, мы с тобой действительно оказались разные люди. Но я надеюсь, что ты позволишь мне хоть изредка видеться с нашей дочерью».

— А ты что? — заинтересовался Кирюша.

— А я ему довольно холодно так отвечаю, что ты, дескать, имеешь на это полное право, но в установленное по согласованию время. А постоянно ребенку забивать голову всякой ахинеей я тебе не позволю.

— А он что?

— Что… Очечки снял, протер да и пошел куда-то.

— Тоже, поди, щас с кем отмечает? — игриво подмигнул Кирюша.

— Да ну!.. Хотя кто его знает? Может, с дружками разве что. А так-то у него никого нет, это мне точно известно.

— Ну, это наверняка никогда гарантировать нельзя, — засмеялся Кирюша. — У меня вот, например, тоже никого не было, не было, а потом вот она ты появилась.

И потянулся к Лене.

— Уж у тебя-то да и не было! — Лена погрозила ему пальчиком. — Ты учти, про тебя мне известно гораздо больше, чем ты думаешь.

— Да уж если мужики нынче болтуны на полную катушку, то что про вашего брата бабу говорить! — осклабился Кирюша.

И Лена улыбалась.

— Кирюша, подойди ко мне, — вдруг прошептала она, закрыв глаза.

— Ленок! Милая! Я люблю тебя! — шептал и Кирюша.

Но тут вдруг снова ожил телевизор. Кирюша встрепенулся, Лена открыла глаза.

— Кирюша! Ты куда?

— Щас! Щас! — лихорадочно шептал Кирюша, не отрываясь от экрана. — Эх, лопух! Щас! Щас! — лихорадочно шептал он, почесывая волосатую грудь под майкой. — Щас! Щас! Ну, лопух! Мазила! Ну, ты чё! Ты чё! Мазила! Валенок!

— Кирюша! — крикнула Лена.

Болельщик вздрогнул.

— Ну, Ленок! — умоляюще сложил он руки. — Скоро ведь кончится! Ведь это же хоккей! Наши парни за золото спорят! Ну, Ленок! Щас, щас! И я вот что придумал — мы за суд давай сами заплатим? Ладно? Ага? — улыбнулся он.

Но Лена уже что-то не улыбалась. Гремел телевизор. Шампанское пузырилось в недопитых стаканах. Мелкие желтые пузырьки лопались на поверхности и прилипали к хрустальным стенкам. Милый, родной, домашний Кирюша сидел рядом.

Но Лена уже не улыбалась. Странно…

* Она купила колбасы самой лучшей, сардинок масленых, сыру российского, торт с орехами. Бутылку шампанского взяла. — Боюсь, что действие этого рассказа происходит все-таки в Москве. В городе К. такие изящные продукты переместились к тому времени в закрытые спецраспределители. «Сыру привези хоть какого-нибудь», — просили обычно коллеги счастливца, направляющегося в кратковременную столичную командировку.

Вратарь прыгал в своей страшной маске. — Дело в том, что поголовное увлечение футболом и хоккеем меня почему-то не коснулось. Возможно, причину этого следует искать в том, что мой отец в юности был профессиональным футболистом команды «Динамо» и ничем хорошим это, на мой взгляд, не закончилось. См. также И.С.Тургенев. Отцы и дети. М.: Учпедгиз, 1956.

Странно… — В любой любви вообще очень много странного и загадочного. Вы не находите?

Материя будущего

Газеты пишут, да и люди поговаривают, что на промышленных предприятиях и других производствах участились случаи хищения малоценных и быстроизнашивающихся предметов непосредственно исполнителями работ. Тут одна в очереди говорит:

— Мой Сережа мне обещал. Он обещал. Там у них в заводе такая ткань выдается на обтирку деталей. Такая замечательная ткань, что из нее двух кусков свободно можно сшить модненькое платье желто-зеленого цвета. Красота. Такая замечательная. Он обещал.

А товарка ей поддакивает.

— Да, — замечает, — да. А моему Альфреду попадаются все время вафельные полотенцы, так он их с цеху тянет домой. Мы имя́ один раз вытираемся, а потом выкидываем на фиг.

Товарка разошлась, раскраснелась, прекрасные пряди русых волос выбивались из-под ее пухового оренбургского платка. Она взмахнула рукой с зажатым в кулаке чеком на сосиски и добавила:

— Ненавижу! Ненавижу я вафельные полотенцы. И неправильно поступают в журнале «Здоровье», когда советуют их употреблять для притока крови к коже. Это ошибка. Мы их сразу потом выкидываем. Альфред ими потом чистит ружье.

— А откуда у него ружье?

— Откуда? Оттуда. По гаечке, по винтику, по болтику. Золотые, ох золотые руки у моего Альфреда!

И затосковал я просто ужасно от подобных мерзких и бесстыдных слов. Золотые руки! Как опошлено это высокое понятие неизвестной женой промышленного жулика Альфреда! И что же это у нас такое получается, товарищи? Тянут и тянут. И даже не смущаются рассказывать про свои махинации в местах общественного скопления народа!

Затосковал я. Затосковал настолько, что немедленно покинул очередь, тем более что сосиски все равно уже кончились.

Тянут и тянут. Того-сего для личных нужд. Повсеместно — идешь себе своей дорогой, а тебя отвлекают за угол и сообщают:

— Тихо! Молчок! Не трэба ли того-сего?

Отвлекают и извлекают нечто из карманов, из-за пазухи, из-под кепки — какие-то резинки, гайки, стекла, шланги, трубки, тряпочки, веревочки, железки.

Ужас! И все это, главное, так беспечно. А, дескать! Нам наплевать. Страна не обеднеет. А куда наплевать? Себе же плюете в душу, подлецы! У себя же, ведь у самих себя, у народа тянете товар!

Только и видишь — сосед Влас Губа прет с шинного завода кордовую ткань.

Только и слышишь:

— Дядя Жора принесли вчерась рулон фотобумаги.

Безобразие! Невероятно!

А вот здесь, например, недавно у одних на квартире была свадьба, которая продолжалась три дня.

Было выпито бесчисленное множество коньяку, вина, водки, шампанского и самогонки. И съедено рублей на двести. Играли два баяниста, радиола и магнитофон. Плясали во дворе, и одна тетя даже упала там в обморок. Прямо во время танца цыганочка.

Пьяные гости бегали и ничего не могли понять. Они только плакали. Так бы тетя и умерла, но тут случился один расторопный посторонний человек — старшина сверхсрочной службы. Он сказал: «Ничего, я сейчас» — и вызвал «скорую помощь», отчего жизнь женщины была спасена, а веселье продолжилось.

И все так обрадовались благополучному исходу обморока, что никто даже словечка не вякнул, когда старшина тоже пристроился к празднику и стал со всеми гулять, как родной. Он, между прочим, освоился довольно быстро. Повсюду слышался его здоровый голос:

— Вот за что я тебя люблю, так это за то, что ты — человек! Человек, понимаешь?

Понимали. Целовались, обнимались, но подошла тем временем третья ночь свадьбы — и молодые смогли наконец лечь в свою положенную постель. И остальные гости — тоже. Кто на кровати устроился, кто под столом, кто под табуретом. Баянист, например, спал стоя, в углу. Поспит, поспит — поиграет «Прощание славянки» и дальше спит. Спали все.

Все спали. Квартира погрузилась в сон. Лишь отвергнутые амуры, а также купидоны, Венеры, русалки, лешие и прочие продукты иррационализма, мистики и винных паров летали в густом воздухе, брезгливо прислушиваясь к несущемуся со многих точек храпу.

Они спали. Только вдруг что-то стало молодым как-то беспокойно во сне и нехорошо. И они проснулись. Сначала она, а потом и он. Лежали, молчали.

— Ты чего не спишь? — сипло спросил жених.

— Так, — ответила невеста. — Не знаю.

И вздохнула, и почесалась под лопаткой.

— Ты спи, — посоветовал жених и тоже почесался. И они внезапно стали дико и яростно чесаться.

— Что такое? — испугался жених. — Может, у вас клопы?

— Нету у нас клопов, — утверждала чешущаяся. — В пятницу все аэрозолем опрыскали. Четыре пузыря извели.

— Да. Это не клопы. Клоп кусает не так. Клоп тебя рвет. У нас в общежитии раз были клопы, а потом пришли и их опрыскали, — рассказал жених. И размышлял: — А может, все-таки клопы? Давай посмотрим?

И они встали. А было уже раннее утро, то летнее время, когда лучи невзошедшего солнца еще не попадают в жилое помещение, а заполняет его белесый и туманный, прекрасный рассветный свет.

И они встали и стали друг на друга смотреть.

И они были хороши. Оба были хорошо сложены. Они были даже прекрасны в рассветных лучах, если смею я так выразиться.

Но только, к сожалению, значительные участки их кожи — молодой, гладкой и фосфоресцирующей — оказались пораженными какими-то волдырями с приставшими к волдырям какими-то нитками. Белыми нитками.

Жених, обнаружив такой ужас, бросился к постели и внезапно понял все.

— Так, — сказал он. — Очень, очень красиво.

Невеста тоже все поняла. Она зашлась плачем. Стали просыпаться гости.

— Кто та б… которая постелила нам подобную простыню? — интересовался жених, натягивая брюки.

— Это не б… а мама. Не смей! Не смей! — всхлипывала невеста, застегиваясь. — Не смей! Это — подарок. Это — сюрприз. Это — материя будущего.

— Кто та змея, которая подарила нам эту змеиную материю будущего? — наступал жених.

— Это не змея, а наша старенькая бабушка, которая ничего не смыслит в технике. Она подарила. Разве ты не помнишь? А, ты ведь пьяный напился, подлец!

— Я — пьяный?! — обозлился жених.

И стал вспоминать и вспомнил, как действительно кто-то, может быть даже и бабушка, принес, подарил в разгар свадьбы замечательную материю, можно сказать — материю будущего. Материю показывали гостям и смотрели на свет. Гости все восхищались. Материя была белая, но переливалась всеми цветами радуги.

— В воде не тонет, в огне не сгорит, — говорил кто-то. Наверное, бабушка.

Дядя Коля облил материю вином, но материя вином не облилась.

Федор поджег ее зажигалкой, но она не загорелась. Загорелась теща:

— Это замечательная материя будущего. Это будут замечательные простыни для всех, но сначала для наших молодых. Постелим, а?

— Постелим! Постелим! — ревели пьяные гости. — Постелим! Горько! Ура!

Вот и постелили. Горько. Ура.

— Я — пьяный? Я тебе покажу! — разорялся одетый жених.

— Что за шум, га?! — весело крикнул появившийся тесть. И другие появились.

— Да вот, — указала грустная невеста.

И все посмотрели в постель и увидели, что простыня, материя будущего, уж и не простыня вовсе и не материя будущего, а — нечто. Она дотла расслоилась, полностью обнажив свою внутреннюю структуру, состоящую из технических волокон и непонятных простому человеку иголочек.

Позвали бабушку.

— Ты где, ворона, все это подцепила?

Бабушка отвечала осторожно:

— Продал добрый человек на уголку коло гастронома.

Чуете? Около гастронома, на уголку.

— Сколько отдала?

— На красненькое.

— А знаете ли вы, мамаша, что это теплоизоляционная ткань, которой обматывают трубы? — сказал старшина, оказавшийся компетентным и в этом вопросе.

— Откули мне знать, сыночек, когда у меня совсем нету образования. Нас тринадцать человек в семье было. Я была тринадцатая, — тихо сказала бабушка.

И ведь действительно — откуда? И действительно — тринадцать. При лучине пряли. Жили в лесу, молились колесу.

— Бабушку — вон. И чтоб она больше мне никогда не попадалась на дороге, — распоряжался жених.

— А ты не очень-то тут командуй. Мы взяли тебя в дом, так что ты не командуй, — увещевал его тесть. — Не будь свиньей, не ори.

Крик, шум.

— Кто, я — свинья? — возмутился жених. — Вот так спасибо, папа. Решительно еще раз прошу, чтобы бабушку — вон.

А невеста говорит:

— Вася! Я люблю тебя, но я не могу ее вон. Она кормила меня с ложечки манной кашей и сама отвела меня в первый класс средней школы номер десять, которую я закончила в прошлом году. Вася! Я люблю тебя, но она рассказывала мне сказки: как мужик обманул двух генералов и про омулевую бочку…

Крик, шум.

— И мы сва-о-бодно можем попросить вон тебя самого, — обещал тесть.

Крик, шум. Баяны заиграли.

— Вася! Ты сильный, ты — красивый. Ты поднимаешь вверх штангу! Вася, прости бабушку.

Но Вася обвел мрачными глазами всех присутствующих и сказал:

— Хорошо! Тогда я пойду в ларек за спичками, потому что я хочу курить.

— Да есть же спички! И «Беломор» есть! Дыми, земляк! — уговаривал старшина.

— Нет. Мне чужого ничего не надо, — ответил жених и ушел за спичками.

Ушел, и нет его, кстати, до сих пор. Его потом всячески искали и обнаружили аж в городе Норильске, куда он залетел в поисках длинного рубля. Возвращаться он отказался, но пояснил, что сохраняет за собой право на часть жилплощади невесты, поскольку он ее муж и вербованный на Север.

Так погибла любовь. Грустно, грустно, дорогие товарищи, а вовсе не смешно, как некоторые из вас думают. Так погибла любовь и разрушилась неначавшаяся семья. И все из-за краденого товара.

И осталась невеста одна горевать свою вдовью долю, и ходит она по различным учреждениям, безуспешно пытаясь получить развод, и очень она огорчается, поскольку в нынешние времена честной девушке развестись и снова выйти замуж не так-то уж и просто. Об этом люди поговаривают, да и газеты иногда пишут о том же.

Так что я о чем вам говорю? Да все о том же. Чтобы вы с подозрением относились к подобным торговцам, торгующим на углах дрянью. Лучше не связывайтесь с ними, а если вам не лень, то ведите их прямым ходом в милицию. Честное слово — дешевле обойдется.

А пуще всего — сами не тяните. Поймают ведь! Неудобно будет! Да и вообще нехорошо. Действительно, у нас всего много и наша страна богата беспредельно, но ведь надо же и совесть иметь! Опомнитесь, земляки! Потерпите. Дождитесь, милые, светлого будущего! Ведь оно уже не за горами!

И тогда каждый что себе захочет, то себе и возьмет. По потребности, но в разумных пределах, конечно, если я чего-нибудь не путаю.

* …участились случаи хищения малоценных и быстроизнашивающихся предметов непосредственно исполнителями работ. — Этот рассказ в сильно усеченном, а от того и испохабленном виде был напечатан в 1977 году в журнале «Крокодил», сатирическом органе ЦК КПСС. Очевидно, в рамках борьбы упомянутой КПСС с окончательно участившимися описанными случаями.

б… — Пардон, но в данном речевом контексте из такой песни такого скоромного слова не выкинешь. В «Крокодиле», конечно, выкинули. Но я на них уже давно не в претензии. Я ведь в «Крокодил» САМ ПРИШЕЛ, а не под конвоем. Печататься-то хотелось! Может, оно и хорошо, что в 1979 году меня поперли из Союза писателей. А то ведь слаб человек, да и я «не из тех, кто под танки бросался». Позволил бы, глядишь, и другие свои рассказы уродовать.

«Прощание славянки» — тоже почему-то выкинули.

…как мужик обманул двух генералов. — Автор М.Е.Салтыков-Щедрин (1826–1889).

…омулевая бочка. — Сказка написана сибиряком В.Стародумовым (1908–1996) по мотивам бурятского фольклора.

Дождитесь, милые, светлого будущего! — Думаю, что именно эта фраза покорила «крокодильское» начальство и решила судьбу спорного произведения (См. также комментарии к рассказу «Дебют! Дебют!»).

Странные совпадения

— Видишь ли, в чем дело, — сказал мой собеседник, некто Виктор Н. — Дело в том, что у нас в районе живет очень много элементов, носящих фамилии знаменитых людей. Они этим людям и не родственники, и вообще никто. А иногда даже позорят совершаемыми поступками свои и их звонкие фамилии.

— Странные совпадения, — сказал я.

— Видишь ли, был тут у нас на складах один элемент, сторож, которого сейчас уже нет, потому что он недавно умер. Его похоронили, и он теперь лежит один в земле. Звали его Суворов дядя Леня. Или дядя Леша. Я уже сейчас не помню. По-моему, дядя Леша. И с ним в родстве состоял один начальник из райцентра, который работал там начальником какой-то экономической лаборатории и носил фамилию, какую бы ты думал? Мазепа. Его фамилия была Мазепа.

И вот этот самый Мазепа как-то приехал к нам на станцию в командировку и зашел к дяде Леше, чтобы поговорить и посидеть. Сели они за стол, выпили маленько, и дядя Леша пожаловался родственнику, что очень мало получает денег, работая ночным сторожем.

Родственник задумался.

— Так ты, наверное, на дежурстве спишь? — наконец сообразил он.

— Ну и что, что сплю. Это не играет роли. Ведь я же на окладе. А выше оклада не прыгнешь. Это не играет, — справедливо возражал Суворов.

— Нет, играет, — сказал Мазепа.

— Так научи, — попросил дядя Леша.

И стал ждать. А Мазепа очень долго не отвечал, так как ел тушеную капусту со свининой. Он съел капусту и вытер жирные пальцы о салфетку. Потом он вздохнул и стал учить Суворова.

— Э-э, нет. Спать нельзя. Кто спит, тот все проспит. Вот ты попробуй когда-нибудь не спать на своем, пускай очень скромном, посту, и ты увидишь, что заживешь очень хорошо.

— Так как же, — заикнулся было дядя Леша. — Ведь — оклад.

— Все. Все. Больше я тебе ничего не скажу. Но помни мои слова, что кто спит, тот все проспит. Бывай здоров, Алексей. Приезжай в гости, а я пошел на поезд. Бывай.

И он уехал в райцентр.

А мужик дядя Леша очень удивился и никак ничего не мог понять. Но зная родственника как человека умного и тертого, он решил довериться ему и испытать.

Поэтому в первую же дежурную ночь он сварил себе получифир, выпил его с сахарком и примостился около склада в тулупе, держа ружьецо в охапку так, чтобы дуло оружия глядело на небо, а именно на созвездие Большой Медведицы.

А в ихнем складе, видите ли, несмотря на то, что он был хил и не имел даже путных замков либо пломб, хранились иногда очень необходимые вещи для правильного ведения народного хозяйства.

В частности, туда как раз поступило новомодное стекло-куб. Это стекло-куб было такое ребристое, зеленоватое, размером чуть больше кирпича. Я даже не знаю, как оно называется. Знаю только, что его вставляют в окна производственных предприятий, чтобы уменьшить шум работы, доносящийся с этих предприятий на улицу. Стены из него еще можно выкладывать. Будут почти прозрачные. Может, может, конечно, это стекло-куб пригодиться и в домашнем хозяйстве, потому что в домашнем хозяйстве может пригодиться все.

Ну так вот. Дядя Леша не спит, значит, любуется звездами и замечает между делом, что к складу тихохонько подъехала легковая машина с выключенными фарами. И вышел из машины сгорбленный человек, который направился к складу и прямехонько полез в его плохо запертую дверь.

— Стой! Стрелять буду, так, что ли, надо, — прошептал про себя изрядно струсивший дядя Леша и заорал: — Стой! Стрелять буду! Ты куда?

Но сгорбленный не сказал куда. Потому, очевидно, не сказал, что посчитал этот вопрос лишним. И без того было ясно — куда, а к тому же он мог и не расслышать, потому что давно уже исчез в недрах склада.

Ну, время идет. Дядя Леша ждет. И дождался, что тот является. И еще более сгорблен, поскольку на плечах его покоится здоровенный мешок.

Неизвестный подошел поближе к сторожу и стал его ругать.

— Ты что это орешь, козел!

Впрочем, его уже нельзя было считать неизвестным, так как дядя Леша без труда узнал в нем заведующего Александра Александровича Пушкина, про которого на предприятии шутили:

— Получишь у Пушкина.

— Я, я, — сказал дядя Леша, — я, я…

— Ты, ты, — передразнил его узнанный незнакомец, — ты, ты. Дерут тебя коты.

Тут-то дядю Лешу и осенило.

— А вы не говорите такими словами, — обнаглел он. — И не обращайте это в шутку. А лучше объясните, куда это вы расхищаете социалистическое имущество, которое я поставлен караулить за семьдесят рублей в месяц?

— Ох и петух! — развеселился Пушкин. — Молодец! Храни! Бди! Наберешь себе полмешка, — разрешил он и приказал: — Ну, давай! Давай! На вахту!

Тогда дядя Леша помог ему донести мешок до легковушки, и Пушкин уехал. Уехал, но фары все-таки так и не включил.

Счастливый дядя Леша набрал в мешок разрешенного стекла, вынес мешок со склада, сел на него и стал бдеть дальше, не имея сна ни в одном глазу.

И действительно, по прошествии некоторого времени заскрипели немазаные колеса и появилась подвода. Так тоже тихонечко-тихонечко. Даже тише еще, чем машина.

Сторож, который уже приобрел некоторый опыт в делах подобного рода, не стал кричать про стрельбу, а наоборот, сделался и сам как бы тих, а внешне даже как будто спящ.

Ну и конечно. Выходит из склада с полным мешком не кто иной, как десятник Пугачев.

Десятник Пугачев тяжело дышал под мешком, а дядя Леша ему эдак повелительно:

— Стой! Нет, стой! Врешь. Шалишь. Не уйдешь. — И поклацал затвором.

Пугачев скинул мешок с могучего плеча и очень удивился:

— Это ты, дядя Леша? А ты чё не спишь? Ты спи, время позднее.

— Как тебе не стыдно, Федор. Немедленно положь мешок взад, а то я буду стрелять и составлять акт. А может, и Пушкину пожалуюсь. Они тебе с Кутузовым покажут стекло. Все скрозь него увидишь.

— Ну что ты, Суворов? — не соглашался Пугачев. — Разве же так можно? Ведь мы все люди и должны помогать друг другу, как братья. Ты, наверно, спросонья одурел. А? Сознайся, дядя Леша? Ведь одурел? Тебе нужно в дурдом к Плеваке записаться.

В общем, долго они ругались, но все же сговорились.

Пугачев отсыпал полмешка в пользу дяди Леши и уехал, слегка раздосадованный. Он за это бил лошадь вожжой и кричал: «Пшла, дохлятина!»

Но бог ведь троицу любит? Правда? Не прошло и получаса, как дядя Леша уже держал за воротник слесаря Ваньку Жукова, однофамильца того Жукова, который не умел чистить селедку. Жуков лез в склад.

— Ну, что с тобой делать? А? А ты знаешь, что я вот сейчас как свистну, как стрельну, так ты и будешь тачки катать. Хочешь?! — пригрозил дядя Леша, отдуваясь после борьбы с непобежденным Жуковым.

— Да я тебя, хрыч, щас как звездану по очкам, — пообещал Жуков.

— Ты у меня наговоришь. Ты у меня на статью наговоришь. Ты у меня тачки покатаешь, — грозился дядя Леша.

— Брось ты болтать, уйди с дороги.

— Нет, это не дело, Иван, — посерьезнел дядя Леша. — Я на то здесь и поставлен, чтобы не допускать расхищения. А если ты так хочешь стекла-куб, то я тебе лучше отдам свое. Я сегодня выписал себе немного.

— Сколько? — спросил Жуков.

— Три рубля.

— Сколько, я спрашиваю, стекла?

— Мешок, сколько.

— Мне мешок мало. Я одному Ломоносову сколько должен.

— Нет. Все. Больше нету. Расхищать я не позволю. Да ты больше и не унесешь.

— Да я мужик крепкий, унесу, — просился Жуков.

— Нет. Все. Знай меру.

И дядя Леша был тверд. Жуков взял мешок и ушел, сопровождая свой уход отборной бранью. Денег у него с собой не оказалось. Он обещал отдать потом. И отдал. Жуков был честный человек.

Вот так и зажил дядя Леша. Ночами он теперь не спал, а все бдел. И добился таких некоторых успехов, что даже купил себе подержанный мотоцикл с коляской. Сам привел его в работоспособное состояние. Ездил на мотоцикле по грибы, по ягоды и бить кедровые орехи. Хорошо ездил мотоцикл и очень быстро.

Короче, разворовали однофамильцы весь склад.

И конечно, в конце концов все их хищения и злоупотребления были вскрыты. Был суд, и многие однофамильцы отправились по этому случаю в дальние края, исправлять свои ошибки.

Из всей компании только один дядя Леша и остался дома, потому что он как-то раз быстро поехал на мотоцикле, наскочил на «БелАЗ» да и разбился насмерть. Знаешь, «БелАЗ» какая мощная машина? У нее одно колесо и то в два раза больше, чем весь дяди Леши мотоцикл. Так что он, стало быть, недавно умер. Его похоронили, и он теперь лежит один в земле.

— Странные совпадения, — сказал я.

— Странные. А еще когда он был живой, то приехал как-то в райцентр и зашел в экономическую лабораторию, в кабинет, обитый дерматином, где Мазепа разговаривал неизвестно с кем по трубке белого телефона.

Он зашел и сказал:

— А ты был прав, Мазепа.

Тот отвечает:

— А я всегда прав.

— Молодец. Я тебе гостинец привез. Стекла-куб маленько.

— Да зачем оно мне нужно? Из него ничего дома не построишь, я уже пробовал. А впрочем, давай, раз привез.

И родственники вышли на улицу. Там стоял мотоцикл. Но там стоял мотоцикл, и только. Мешка уже не было. Мешок украли воры. Дядя Леша огорчился и стал себя хлопать руками по штанам галифе. А Мазепа сказал:

— Черт. Жуликов развелось…

— Странные совпадения. Очень странные. И почему именно у вас в районе? Может быть, у вас какой-нибудь особый район, а? И вообще, что ты имеешь в виду? — привязался я к Виктору Н., когда тот закончил свой рассказ.

— Да ничего я не имею в виду. Что ты мне подкладку шьешь? Обычный у нас район. Обычные люди. Есть хорошие, есть и плохие. Я тебе сейчас рассказал про плохих, завтра расскажу про хороших. Обычный район, только вот что: по странному совпадению у нас живет много элементов, носящих фамилии знаменитых людей.

— Странные совпадения, — не унимался я. — По-моему, этим элементам нужно в официальном порядке предложить срочно изменить фамилию или строже пресекать и карать их безобразные поступки.

— Можно, конечно. Все можно, была бы охота, — сказал Виктор.

* …Ваньку Жукова, однофамильца того Жукова, который не умел чистить селедку. — Не однофамилец, а полный тёзка персонажа знаменитого рассказа А.П.Чехова «Ванька».

Чудеса в пиджаке

Представьте себе на минутку, что вы не тот высокоорганизованный человек, каким вы, несомненно, являетесь в обыденной жизни, а молодой выпивоха, тов. Оскин Аркадий.

Вот вы ночью напиваетесь до чертиков и ведете себя соответственно. Кричите, поете и пляшете, хохоча. А также в процессе пляски пытаетесь выворачивать свои пустые карманы. Карманы выворачиваются, и пьяные окружающие констатируют их абсолютную пустоту.

И вдруг утром ваш старый пиджак, сиротливо висящий на спинке стула, приносит вам неожиданные сюрпризы.

Так вот. Этот самый тов. Оскин, проснувшись однажды утром, обнаружил в своем собственном пиджаке десять настоящих рублей.

Событие это очень удивило Аркадия, потому что денег у него в последнее время и никогда не водилось.

Очень-очень это, с позволения сказать, происшествие удивило Аркашу.

— Чудеса, — сказал он, тупо глядя на деньги, — чудеса в моем дырявом пиджаке.

Сказав «чудеса» и повторив «чудеса», тов. Оскин встал с постели, чтобы поймать муху, нецелеустремленно ползущую по оконному стеклу. Бросил Аркадий муху навзничь на пол, раздавил ее крепким каблуком, надел пиджак да и отправился с похмелья на работу, чтобы честно трудиться и заработать денег на жизнь.

Только на работу он не попал, так как человек был необыкновенно слабый. Встретил Фетисова. Показал ему десятку. Тот тоже удивился. Поговорили друзья-приятели о том и о сем, повернули куда надо — и так далее. В общем, возвратился тов. Оскин домой поздно ночью с пением украинской народной песни «Посияла огирочки блызько над водою». Попел немного и одетый бухнулся в постель.

Проснувшись утром следующего дня, он немало изумился своей нелепой жизни.

— Что же это я делаю, подлец? — сказал Аркадий, стоя перед зеркалом и не узнавая себя. — Это же кончится тем, что я окончательно потону на дне, и меня выгонят с работы.

«И правильно сделают», — сказал Голос.

— Ничего себе правильно, — возразил Аркадий. — Ведь я же человек. Человек. Ты меня понимаешь?

И еще что-то продолжал бормотать, ощупывая себя и свою неснятую одежду.

Тут ему пришлось дернуть себя за нос, потому что иного выхода не было. Потому что в том же кармане того же пиджака он нашел те же или другие десять рублей, ту же десятку, тот же красный червонец.

— Ай, — сказал Аркаша. — Ай, что делается! Не понимаю и даже боюсь.

Сказал и посмотрел по сторонам дико.

А по сторонам были одни голые стены. На стенах почти ничего не было. Он-то, конечно, всем всегда говорил, что ему ничего и не надо, но ведь лгал, шельма.

Дико озираясь по сторонам, тов. Оскин вышел на улицу и там тоже ничего не понял.

Ходили трамваи. Гуляли знакомые. В магазинах продавали еду и напитки.

Короче говоря, дома он оказался опять очень поздно, а на земле молодой человек стоял так: поставив ступни под углом девяносто градусов друг к дружке и перекатываясь с пятки на носок, а также с носка на пятку.

«Эх, тов. Оскин! Разве ж можно пропивать десять рублей дотла, даже если ты их нашел неизвестно по какому случаю?» — спросил Голос.

Но ничего не ответил бедняга. У него и у самого накопилась масса вопросов, требующих немедленного разрешения.

— Что же будет? — вопрошал Оскин, в отчаянье и испуге ломая свои белые пальцы. — Разве так можно делать?

И естественно, так и не узнал, можно или нет. А то как же иначе? Ведь в комнате он был один, кто б ему мог ответить? Голос? Так Голос и сам не знал, что к чему.

После истерик, восклицаний и вопросов тов. Оскин проснулся — ясно, опять с похмелья, — но уже довольно спокойным человеком. Он привычной рукой полез в карман. Не ломал он больше пальцы, не удивлялся он больше, а только крякнул от удовольствия, увидев, что десятка опять на своем месте.

Встал, ушел, пошел, гулял, лег, спал. Пьяный.

Новый день. Прежняя картина. Тот же пиджак. Та же десятка. Берет десятку. Довольный уходит.

«Эх, Оскин, Оскин, — говорит ему вдогонку Голос. — Не доведет это тебя до добра…»

А ему даже и на Голос наплевать.

Но чудес нет. Я обращаю ваше внимание на этот несомненный факт в связи с тем, что на пятый день нахождения сумм тов. Оскиным было обнаружено уже не десять, а всего семь рублей. Семь рублей, уже не десять.

Дальше — меньше. На шестой день — всего лишь три рубля. Трешка. Пропита.

И настает седьмой день недели чудес. И на седьмой день недели чудес тов. Оскин лезет в чудесный пиджак и извлекает из него шесть медных копеек.

Тут следует заметить, что этот седьмой день был по странному совпадению понедельник. А понедельник, как известно, является днем начала рабочей недели.

Оскин же хоть и был выпивоха, но человек сообразительный. Знал, что можно, а что нельзя. Знал, что неделю можно на работу не ходить, а больше нельзя.

Сообразительный Оскин посмотрел на часы. Часы ничего не показывали. Сообразительный Оскин включил радио. «На зарядку! На зарядку!»

И понял Оскин, что на работу он не опоздал, а если поторопится, то даже и успеет. Может идти на работу.

Чем-то он там наскоро перекусил, на кухоньке что-то скушал, почистил свои полуботинки, пригладил свои редкие волосики, сел со своими шестью копейками в автобус и приехал на работу.

На работе тов. Оскин довольно быстро разъяснил интересующемуся начальству, что все пять рабочих дней прошлой недели он находился у постели больного дедушки, находившегося в забытьи. А теперь дедушка умер, и тов. Оскин уже на работе, а также просит задним числом как-нибудь отметить его на работе, ввиду утраты дедушки, или дать ему задним числом отпуск за свой счет, если не принимать утрату дедушки к сведению.

Далее разворачивается такая сцена.

— Это очень грустно, товарищ Оскин, что у вас умер дедушка. Не стало на земле еще одного прекрасного человека. Вечная ему память в сердцах. Но скажите, пожалуйста, где те шестьдесят рублей ноль шесть копеек профсоюзных денег, что были доверены вам как профсоюзные взносы для передачи их по назначению.

Тут тов. Оскин потупился и горько-горько заплакал.

— Товарищи, — сказал он, — если б только я сам был виноват! Ведь это у меня наследственное. Мой папа Василий пил много водки. Пил ее и дедушка Пров. А прадедушка Степан допился до того, что сидел все время на печке, ел сырое тесто, и ругал царский режим. Товарищи! Коллектив! Помогите мне, если можете. Помогите мне, а деньги я потом отдам.

— Он прав. Он виноват, но не в такой мере, чтоб его можно было за это сильно карать, — сказал посовещавшийся коллектив и помог т. Оскину.

Его отдали на принудительное лечение от алкоголизма в прекрасную лечебницу, полную света, воздуха и запаха хвойных деревьев.

Оттуда Оскин вышел помолодевшим и просветленным. Любо-дорого теперь на него посмотреть. Денег в пиджаке он больше не находит, так как пиджак у него сейчас совсем другой, новый, а все деньги он хранит на сберкнижке.

Оскин больше не плачет. Он не разговаривает с Голосом, не ловит чертей, не давит мух и не кричит «что делать?». Он сам теперь знает, что делать. Избегать подобных вышеописанных чудес, вот что надо делать.

Ибо они редко доводят человека до хорошего конца, а если и доводят, так только в рассказах, как две капли воды похожих на этот.

* Тов. — знаменитое советское сокращение советского слова «товарищ». Примерно такое же, как сокращение «о.» в дореволюционной литературе по отношению к священнику.

Лечение, как волшебство

У товарища О. однажды очень сильно разболелся радикулит. Тов. О. лежал на диванчике и охал, как раненый.

А его жена Софа, которая к тому времени уже работала портнихой в музкомедии, встретила свою близкую подругу Машеньку, и та взялась свести больного к одной волшебной бабушке.

Шмыгая носом, Машенька вела согнутого в крючок служащего по углам и закоулочкам улицы Засухина на лечение.

А улица Засухина — это отличная от многих улица. Она расположена в предместье, где с одной стороны — лакокрасочный завод, а с другой — мясокомбинат. Омывается улица речкой Качей.

Заскрипели тяжелые ворота, и в них появилась подозрительно глядящая старушка.

— Нет, нет и нет, — сказала она в ответ на Машины униженные просьбы. — Уж меня и милиция предупреждала, что я ничего не имею права. Уж и корреспондент тут хвостом вертел, лиса, чтобы определить меня как мракобеса.

Бабушка грубо выругалась.

— Очень просим.

— Нет, мне и так пензия хватает. А лечения эта — она мне вот где, эта лечения.

Старуха показала на горло.

— Уж вы, дорогая Пелагея Абрамовна, не откажите в любезности. Это — Боря. Муж моей лучшей подруги. Помните, которая доставала вам мохер? Я с ними как родная.

Уколотая мохером знахарка поджала губы.

— Пройдите в горницу.

А горница у ней оказалась чуднáя и чýдная.

В кадках росли диковинные цветы — фикусы и кактусы. Кот черный с белым ошейником подошел и сказал: «Мур-р».

— Да, Гаврюша, да. Видишь, гости у нас.

Попугай хранил молчание в золоченой клетке.

И еще — в углу, в ящике, какие-то животные скреблись, дрались.

— Это кто? — раскрыв рот, спросила Машенька.

— Это — крыски и мышки, мои деточки. Вот это кто, — неприязненно ответила старуха и обратилась: — Нуте-с, больной, посмотрим. — И, сразу определив согнутую болезнь как радикулит, назначила следующее лечение: — Возьмешь три части бензина, одну часть уксуса-эссенции, марганцовки три зерна и головку чесноку. Смешай, натрись и лежи спокойно. Все пройдет.

— Это сколько же получается частей? — растерялся тов. О.

— Четыре части и головка чесноку.

— А тогда сколько это получится по объему? Поллитра, что ли? — не отставал О.

Машенька пихнула его в бок.

— Не раздражай ты ее. Бабушка знаешь какая раздражительная…

— Но я ведь должен знать, сколько мне надо. На сколько раз хоть мазаться-то?

— На один, — последовал ответ, и более бабушка на них внимания не обращала, разговорившись с животным: — Кыса, кыса…

И даже трешницу тов. О., протянутую по таксе все той же всезнающей Машеньки, как бы и не заметила. О. положил трешницу на стол.

Что ж, ушли…

Тяжко передвигаясь, О. добрался до дому, где подруги составили мазь и крепко натерли больного.

После чего начались различные ужасные ужасы. По всему телу больного Бори выступили дикие пузыри и язвы различной формы и цвета. От ультрафиолетового до черного. И это было бы полбеды, но их наличие жгло тов. О., и он выл. Он выл, и ему хотелось кататься по постели как лошадям по траве.

А не мог.

Машенька и Софа скорбно стояли над ним, обнявшись, как матросы. Страдалец лежал и тихо-тихо матерился.

Мрак, туман и болезнь. Но через некоторое время стремление О. к жизни одержало победу над смертью. О. поднялся.

А был полдень, и из крана капала вода. Софа работала.

О. съел самолично разогретую пищу и пошел совершать уголовное преступление.

Бабушка сидела прямая, строгая, кормила пельменями морскую свинку.

— Так… Здравствуйте. Вы знаете, что вы мне сделали?

Бабушка глядела ясно, как сокол.

— Что молчите? Вы знаете, что чуть не отправили меня на тот свет?

Бабушка молчит.

— Да скажите же вы хоть что-нибудь?

Бабушка разжала губы:

— У тебя какое образование?

— Высшее.

— Так какого черта ты приперся ко мне лечиться? Шел бы в поликлинику. Пошел вон. Я тебя не звала. Пошел вон, дурак!

И попугай проорал: «Дурак! Дурак!»

— Я дурак? А вы знаете, ведь за дурака можно и ответить.

Старуха молчала, а попугай еще раз подтвердил, что считает О. дураком.

Кровь ударила несчастному в голову.

— А вот я вас сейчас обоих в милицию. Там разберутся, кто умный, а кто дурак, — тихо и просто сказал он и повернулся выходить.

Тут старуха сверкнула зрением и зловеще предупредила:

— А я тогда тебя сглажу.

— Это как так? — изумился тов. О.

— А вот так. Как сглажу, сукин сын, так будет тебе милиция. У меня знаешь глаз какой! Вострый. Сглажу — и конец. Пропал.

О. внимательно посмотрел на колдунью, а та — на пациента.

— Тьфу, зараза, тьфу, нечистая, тьфу на тебя, — пробормотал О.

Плюнул и вышел вон.

Про радикулит он, между прочим, совсем забыл и шел по улице Засухина совсем прямо.

А на улице Засухина было тихо. Где-то лаяли собаки, кудахтали куры, блеяли козы, а люди, вполне вероятно, играли по домам в домино, ожидая начала рабочей смены.

Эх, тов. О., тов. О.! Эх, товарищ…

* …доставала вам мохер. — Мохер — импортная козья пряжа. Мохеровый шарф или свитер — о, это был шик! Купить в обычном магазине мохер было нельзя, и его, естественно, ДОСТАВАЛИ. Мохером спекулировали. Его привозили рядовые советские туристы, которым посчастливилось съездить в Венгрию, Болгарию, Польшу и другие страны «народной демократии» и Варшавского договора.

Было озеро

Если бы вы, читатель, спросили любого из жителей села Невзвидово, что в К-ском крае, на берегу речки Качи, впадающей в наш красавец Е., спросили бы: «Товарищ, каково название озера, расположенного к северо-западу от вашего села?» — то вам никто-никто бы ничего бы совершенно не ответил бы, потому что этого озера давным-давно нет.

А то, что существовало здесь озеро, так это всем ясно. И образовалось оно, как образуются все озера на свете, — был сначала Мировой океан, а от него остались озера.

А жители вот отчего ничего не помнили: видимо, была какая-то дискретность в поколениях — старшие знали да забыли, а младшие и не знали, и никто им об этом не рассказал, а также пили в деревне очень много самогону и бражки.

Ай и зря забыли, зря. Ведь немало волшебных историй связывалось с озером в стародавние времена, ну а уж неволшебных — и того больше.

Может, именно здесь обитала русалка, которая покорилась портному и жила с ним супружеской жизнью на казенной квартире, а потом увела его к себе в омут, так что сгинул портной на веки вечные.

Может, здесь спасался сначала гигантский мезозойский зверь, тот самый, что в настоящее время оказался за границей, в Шотландии, на озере Лох-Несс.

Может быть, здесь, наконец, подвизалась известная всем золотая рыбка, которая с помощью старухи окончательно затуркала несчастного застенчивого старика и привела его обратно к разбитому корыту.

Может быть, и здесь, хотя в сказке и сказано, что дело происходило, дескать, на каком-то там «синем море», может быть, здесь, потому что — чтó есть озеро, если не высохшая часть Мирового океана?

Может, может, может, но вот уж то, что гибло в безымянном озере бессчетное количество народу и животных, — это такой ясный и неоспоримый факт, такая верная историческая и статистическая справка, что от нее довольно трудно отмахнуться…

И зимой тонули, и летом, и весной, и осенью.

Известно, что крутили в этом озере воду таинственные водовороты.

Таинственность их заключалась прежде всего в том, что никак не держались водовороты на месте: сегодня здесь крутит, завтра там, а послезавтра вообще черт его знает где.

И угадать даже не пытались. Портки кинут в высокие травы и ну купаться, а потом портки кто-нибудь чужой уж в дом приносит и до порога еще шапку снимает. И родные плачут-заливаются.

А если у рыбака (а их раньше много водилось на озере) лодка крепкую течь дает, то тоже — пиши пропало. К берегу гребет он, ан — не гребется, чудесно и не гребется. В лодке воды все прибывает. Глядишь, а челн уж и на дно пошел. Рыба пойманная, которая живая — вся на глубину хвостом виляет, а которая дохлая — та кверху пузом, а рыбачок вроде бы к берегу саженками наяривает, а тут опять же круговерть водяная в силу вступает, и гибнет человече беспощадно и до конца.

А к осени всё больше утки губили. Особенно собак. Охотник — хлоп со ствола. Утка на воду — хляп. Собака за ней — хлюп. И ни утки, ни собаки. Один охотник изумленный в скрадке на плотике чумеет, и дым у него из стволов сизыми кольцами выходит.

Утке-то все равно, потому что она — убитая и тонет уже, как предмет, а собачке — одно губительство, гибель ей приходит при отправлении служебных обязанностей, и многие собачьи головы с мучением смотрели в последний раз вертикально в небо и на хозяев, пропадающих и тоскующих на своих дрянных плотиках.

И зима тоже к несчастью. Допустим, выйдут с колотушками ловить сома и некоторое время успешно ловят, потому что рыбы, надо сказать, тонны в озере находились. Всякая порода: и щука, и сом, и карась, и карп, и язь с подъязком — всех, конечно, можно перечислить, да уж больно много места займет это перечисление, да и не это важно в конце концов.

Так вот. Допустим, выйдут зимой с колотушкой ловить сома по прозрачному льду, темному от озерной тиши и глубины. И вот уж он, серый, усатый, подплывает, родной, к лунке, чтоб цвикнуть маленько воздуху, прислоняется снизу усатой мордой ко льду и глядит выпученными генеральскими глазами, а вот тут-то и бьет его мужик через лед колотушкой по балде, и вся компания любителей свежей рыбы немедленно отправляется на озерное дно, потому что на месте удара образуется искусственная полынья, и от нее идут по льду водяные радиусы. Гибнет народ, хватаясь за края ледяные, гибнет, руки об лед режет!

А по весне все больше женщины и девушки тонули. Из-за весенней неясности береговой линии, а также потому, что белье стирать — исключительно привилегия женского рода, да и стирка была раньше не та, что сейчас, когда в кнопку — тык, ручку покрутил и получай чистые портянки. Не-е. Раньше, бывало, кипятят. Парят. На доске бельишко шыньгают, а уж потом и полоскать надо. Где? Да на озере, конечно.

Саночки загрузят — и туда, а лед уж и вскрыт почти, потому что — весна. Рассядутся прачки в кажущейся безопасности, растопырятся, шмотки по воде распустят, руки накраснят, а потом глядишь, а они уж на льдине-острове на середину выплывают. И тут им обязательно надо разогнуться, распрямиться, встать, а льдина — остров малый, она этого не любит, переворачивается по длинной оси, да еще придает бабе-жертве ускорение путем битья ее льдом плашмя по голове, чтобы незамедлительно шла на дно.

Ясно, что такое озеро быстро стало немило невзвидовцам, и они постепенно вообще перестали с ним дело иметь, а когда из села уехали все вольные рыбаки, кто в Улан-Удэ, а кто еще и подальше, на Чукотку, то и вовсе об этом естественном водоеме люди стали начисто забывать, и тут-то вот и наступил затяжной период дискретности поколений.

А тем временем озеро, скрытое от глаз и мыслей людских завесой нелюбопытства, стало мелеть, хиреть и постепенно окончательно испарилось, как испаряется постепенно весь Мировой океан.

И вот тут-то и обнаружилась под конец еще одна странность, страннее той странности, которая присуща была озеру за весь период его существования. А была та странность, которая присуща была озеру за весь период его существования, такова, что никогда трупы погибших людей и животных обнаруживаемы не были, и не было дна у озера, потому что багор или веревка с грузом до дна никогда не доставали, а ныряльщики-измерители тонули сами, так что через определенное время с начала существования жертв появилась традиция: погибших в озере не искать и автоматически считать их пропавшими без вести.

И если разобраться в том факте, что озеро никогда никого не отпускало и высохло в конце концов, то ведь если разобраться по уму, там должны были оказаться на высохшем дне всякие кости, угли, неизвестные отложения и, может быть, даже небольшое месторожденьице какого-нибудь полезного ископаемого, связанное с костными остатками.

Нету. Был я там.

Взору последнего человека, оказавшегося намеренно на месте бывшего озера (говорю вам, что был я там) и знавшему, что это бывшее озеро, а не еще что-нибудь бывшее, представилась невзрачная, малохудожественная и непленительная картина. Однообразная, слегка вогнутая чаша с углом наклона стенок от одного до трех градусов, в центре которой, в пупке, почти не блестел маленький, неизвестный издали предмет.

Я, конечно, подошел, и, конечно, разглядел, и увидел, что это всего лишь не что иное, как желтая пуговка от кальсон, желтая, с четырьмя дырками и даже с волоконцами истлевших ниток, которыми пуговица прикреплялась к вышеупомянутым прогнозируемым кальсонам.

Я, конечно, и гадать даже не стал, что здесь произошло и почему, если брать с научной точки зрения, а просто-напросто стал рассказывать эту историю всем знакомым людям, вот вам, например, имея целью, чтоб вы немножко смутились, если живете в своем ясном, прозрачном, прекрасном и новом мире.

И мне уже один тут как-то доказывал, что они все превратились в леших, ведьм, кикимор и ушли в лес, но это явная неправда, потому что лес вокруг озера вырублен давным-давно, еще до катастроф.

И решил я эту темную историю записать, потому что рассказываю я ее, рассказываю людям, а народ-то сейчас такой пошел: возьмет кто-нибудь да и опубликует всю озерную трагедию в газетах и журналах и, самое главное, получит еще причитающийся явно мне гонорар, если, конечно, на нашей одной шестой планеты или даже на остальных пяти шестых еще выдают деньги за подобные небылицы, хотя, как я это специально подчеркиваю, вся вышеизложенная история являет собой чистую правду до последней буквы, а вовсе не ложь.

* …желтая пуговка от кальсон. — Примечательно, что со страшным подозрением воспринималась тогда в редакциях детализация реалий и мифологизация действительности. Это рассматривалось мелким издательским начальством как уловка для того, чтобы тихонько пукнуть в присутствии советской власти и тем самым унизить ее.

Один редактор долго пытал меня, почему на месте деревни нашли именно пуговицу да еще от кальсон, подмигивал мне, говоря, что уж он-то понимает этот «тонкий намек на толстые обстоятельства». Врал он! Я ведь и сам этого до сих пор не понимаю. Я совершенно согласен с тем, что самоцензура была гораздо страшнее, чем цензура по имени Главлит, ведь эта контора теоретически должна была охранять и вымарывать только тайны. Хотя… вся наша жизнь была тайной, и главная из них — почему все-таки Россия не оскотинела окончательно за 74 года коммунистического правления.

Шыньгают. Парют. — Рассказ этот, как вы заметили, написан сказом, с употреблением просторечных выражений. Один из рецензентов исчеркал первые его страницы синим карандашом, переправляя «неряшливый стиль» на «литературно-грамотный». А потом устал, о чем и написал на полях, велев мне сначала хотя бы научиться грамотно писать, а лишь потом лезть в редакции со своей графоманщиной. Все это я сообщаю исключительно для того, чтобы подбодрить молодых литераторов, если им вдруг попадется эта книга, если они вообще что-нибудь еще читают, кроме самих себя.

…одной шестой планеты. — До своего распада в 1991 году СССР занимал по площади 1 /6 планеты, что почему-то приводило в необъятный восторг всевозможных агитаторов и пропагандистов.

Ошибки молодости

Как-то раз возвращаясь глубокой ночью домой, я был избит в кровь людьми, которых сначала принял за хулиганов и бандитов.

И они меня не за того приняли, за кого надо.

Я иду, а они в подъезде стоят. В моем, между первым и вторым этажом.

Стоят и говорят:

— Послушайте, парень, у вас есть закурить?

Есть, дал. Закурили и еще говорят:

— Послушайте, парень, а у вас совесть чиста?

Заранее улыбаясь, я хотел пошутить, что совесть у меня нечиста и что, по-моему, такого человека уже не осталось, у которого совесть чиста.

Но не успел я поострить, потому что меня ка-ак хряснут по физиономии, раз-раз, блик-блик, с левой и с правой стороны.

Ну и что? Смолчал, скушал. Их много, а я один.

— Все, что ли? — говорю. — Или будет какое продолжение?

А их человек пять было. Один прямо зарычал.

— Пустите, — кричит, — я его сейчас изувечу…

А эти его уговаривают. Они говорят так:

— Успокойся, Сережа. Не бойсь. Сейчас поговорим. Он сейчас свое получит, барбос противный. Не бойсь!

Сережа аж заскрипел зубами.

Скрипит, а я удивляюсь — откуда в них такой запал, крик и шум? Вместо того чтобы делать свое дело тихо, ограбить меня в тишине, они поднимают такую суету.

— Чиста твоя совесть?

— Чиста. Вы, ребята, зря думаете. Часов у меня нет, потому что их у меня уже украли, срезали с руки. Кому понадобилось?

— Заткнись! Так твоя совесть чиста? А что Лена уксус пила, эссенцию? Ты здесь ни при чем? Да? Тебя это не касается, да? У-у, гад!

Как они начали меня метелить! «Ах, Господи Иисусе, — думаю. — Бейте, раз на вашей стороне танки, пушки и пулеметы! Только бы с ног не сбили. Ведь затопчут. В котлету превратят. В фарш…»

— За что? — кричу.

— Знаешь, знаешь за что. Бейте его, ребята!

— Да не знаю я, честно не знаю.

А дело, надо сказать, происходило почти в полной темноте, так как, во-первых, — ночь, а во-вторых, — лампочки в нашем подъезде нету никогда. Темно. Луна.

Ну, били они меня, били. Огоньки в глазах — блик-блик.

А дальше они, значит, устали меня молотить. И я вижу, что устали, свалился на пол, лежу, постанываю тихонечко, жалобно. Больно все-таки.

Ну, они тогда решили посветить на меня спичкой, чтобы увидеть, все ли я получил свое или мне еще что причитается.

Посветили и видят, что я — не тот.

Тут они хотели бежать, даже немножко пробежали вниз по лестнице один пролет, но потом одумались. Вернулись, встали, стоят.

— Парень, — говорят, — даже и не знаем, что тебе сказать. Вышла беда, вышла ужасная ошибка. Мы тебя перепутали. Мы приняли тебя за другого, за подлеца.

— Ух, ну я его еще найду, я, я, я найду его еще, — сказал Сережа.

— Нет, я это дело так не оставлю, — сказал я. — Я на вас в суд подам, бандиты.

— Можешь подавать в суд. Можешь. Мы протестовать не будем. Раз так вышло нехорошо, то мы должны отвечать, но ты пойми…

Я себя пощупал. Я себя пощупал и встал. Зубы целые, губа напухла, бока болят…

— А что такое случилось? Почему? — говорю.

— Да ты пойми. Мы тебя приняли там за одного…

— Ух, попутаю! — взвыл Сережа.

— Понимаешь. Он. Лена наша, с нашего участка, с нашей бригады. Он — подлец. У него, оказывается, жена есть, ребенок.

— Да? — удивился я. — Неужели в нашем подъезде такой негодяй живет?

— В вашем, вашем. Дом 14, квартира 13. Нам сказали, что нету. Шляется. Снова. Гад.

«Ага, — думаю, — ладно. У нас, правда, и дом 16, а не 14, но какая разница, если Лена… У меня, правда, и Лены не было, но какая разница, если Лена… Нехорошо. И никто здесь, по-видимому, ни при чем. Что за черт? Что же это такое?»

— Он обещал жениться. Она с Сережей ходила. Он обещал жениться, а она Серегу — побоку. У, гад!

— Поймаю, поймаю, — сказал Сережа. — Не бойсь!

— И как только таких негодяев земля носит? Ведь надо же! Дайте закурить, — сказал я, зализывая раненую губу.

…И наливались синим чудесным светом синяки на моей физиономии, и подсыхали кровоподтеки, и затухали боли.

Жизнь опять стала прекрасна и удивительна. Я оказался не он. Ошибки молодости. Хотелось кричать от радости существования, но нельзя было, ибо на дворе стояла глубокая ночь. Было темно.

* Я на вас в суд подам. — Вообще-то все всегда в Сибири говорили «на суд», но я постеснялся такого просторечия. Решат еще, думаю, что я совсем безграмотный.

Дом 14, квартира 13. — Этот рассказ был написан в городе К., где я тогда жил около Речного вокзала на улице Парижской Коммуны, д. 14, кв. 13. Но мемориальная доска, что висит на этом доме, посвящена вовсе не мне, а создателю гениального Швейка Ярославу Гашеку.

Гашек во время Гражданской войны с февраля по июнь 1920 года «швейковал» на моей малой родине в качестве революционера-интернационалиста, издавал газету «Рогам-штурм» («Натиск»), не чурался спиртных напитков. Здесь же вторично женился — на работнице армейской типографии Александре Львовой, а когда вернулся с молодой женой в Чехословакию, на него подали НА СУД за двоеженство. Но он от суда отмотался и через два года умер.

В вихре вальса

У нас на первом этаже с божьей помощью помещается котлетная, и там очень часто различные люди справляют свои и общественные праздники, выпивая, закусывая и веселясь.

Так это вечерком идешь, а там уже все — раскрасневшиеся, поднимают заздравные чары, и исполняется неслышная, вследствие толстых стекол, музыка.

Как-то наблюдал: гуляли свадьбу, расположившись вокруг стола. Другой раз пели, показывая десны. Третий — декламировали стихи, но вино, однако же, все равно присутствовало.

А тут иду и замечаю — не там, где главный зал веселья, а где обычная раздевалка, там орудует молодой верзила с пушком над верхней губой. В одиночестве и сторожко глядя по сторонам, он тихо лазит по чужим карманам, кой-чего в них даже и находя, складывая в свои собственные.

Я постучал в стекло. Детина вздрогнул, замер и обмер. Я погрозил ему кулаком.

Детина попытался принять независимый вид и хотел было заложить руки в брючные карманы, но руки дрожали. Кроме того, карманы помещались впереди, а пиджак был длинный, как того требовала мода. Так что при подобной ситуации засовывание рук в брючные карманы являлось чистой нелепицей.

Я не уходил.

Детина вдруг стал ухмыляться. Он ухмылялся, ухмылялся, ухмылялся, а потом его лицо сложилось в плаксивую харю. Он склонил повинную голову, которую, как известно, не сечет даже меч.

Я нахмурился. И детина резко изменил тактику. Он принял позу Пушкина на утесе. Смотрел гордо и отрешенно. Каштановая прядка волос упала на его высокий лоб.

Я указал ему на карманы, в которых лежало похищенное. Детина отрицательно покачал головой.

Я настаивал. Сломленный моим упрямством, он вынул и показал следующие предметы: пачку сигарет «Феникс», носовой платок, зажигалку и медные копеечки.

Я выставил указательный палец, клеймя ворюгу. Тот отмахивался.

Тогда я привел в действие очевидный факт, что он — сыт, одежда — славная, волосы красиво подстрижены. И что ему, дескать, еще надо? Кроме того, я дал понять, что несомненно выдам его правосудию.

Малый чуть не заплакал и уж было хотел возвращать все, что украл, но потом сделал вид, будто не помнит, откуда, что, где взял. Он думал-думал, метался по гардеробу, затем в отчаянии скривил рот и вторично присвоил награбленное.

И здесь я страшно рассердился.

Я напомнил ему сквозь стекло, что он учился в советской школе, был пионером, а сейчас, возможно, является комсомольцем. И если он — студент, то каким же он станет командиром производства? А если работает, то как будет глядеть по временам в честные глаза своих товарищей по станку, простых рабочих хлопцев?

А родители? Родители его умерли бы от позора, узнав про это. Что бы они испытали, оказавшись на моем месте? О! Об этом страшно даже и подумать!

Я возвел глаза к небу.

А когда я их опустил, то с удивлением увидел, что он уже не один. Юное существо, все в воздушном, шутливо барабанило великана по спине, увлекая его в залу. Великан отбивался и делал комические жесты.

Но она так на него смотрела, столь дрожали локоны ее искусно сделанной прически, что акселерат развел руками и, гнусно мне ухмыльнувшись, исчез из раздевалки.

А был, между прочим, март. На улице — снежная каша. В воздухе пахнет распускающимися листочками, и воздух густ.

Расплескивая лужи, я бросился к главному окну и увидел бешеное кружение вальса.

Юные пары. Все как на подбор. Рослые. Красивые. Здоровые. С белыми зубами. Смущенными улыбками.

Девушки длинноногие. Парни широкоплечие.

Девушки длинноногие, парни широкоплечие, вовсе не пренебрегая старинным танцем, целиком отдались его вихрю. Заставив тем самым умолкнуть злые языки, твердящие, что что-то, дескать, неладно, что-то, дескать, не так с нашей молодежью в частности и со страной вообще.

И я вглядывался до боли в глазах, но давешний ворюга уж весь растворился в хорошей массе.

Все были хорошие, все имели каштановые волосы и длинные пиджаки, всех любили сиятельные девушки. Да и какое я право имею огульно обвинять? Как я могу выискивать? Ведь я могу оскорбить хорошего, допустим, парня. Перечеркнуть целую человеческую судьбу! А ведь нет ничего хуже несправедливого навета, как учил кто-то знаменитый, не помню кто. И что я делаю, безумец, когда все вокруг танцуют вальс?

— Не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием, — сурово пробормотал я и отправился восвояси.

* …пачку сигарет «Феникс»… — Разумеется, болгарского производства — модные, ИНОСТРАННЫЕ. Не то что отечественные «Беломор», «Памир», «Прима» или «Ява». А вообще-то самыми «козырными» считались тогда сигареты «ВТ». Тоже, естественно, болгарские. «Мальборо» в те времена курили только иностранцы, фарцовщики и граждане, имевшие доступ к валютному магазину «Березка».

Пaр

Долгие годы своей жизни я не ходил в парную, потому что там обязательно что-нибудь сильное случается. И в баню я тоже не хожy, поскольку парная является непосредственным центром бани. Я обычно моюсь дома, в тихой квартирке на пятом этаже пятиэтажного дома без лифта. В ванне.

А тут воду, что ли, отключили? Уж и не помню… Помню, что вынужден был. Вздохнул да и отправился в это мрачное заведение с одной трубой.

Конечно, загодя зарок дал — в парную ни за что! Дали оцинкованный таз, сел на деревянную скамью и тихонечко моюсь. А потом мыслишка блудливая — дай все-таки схожу! Рискну! Охота! Ну и пошел, идиот!

А там, в парной, уже довольно густо. И лампочка слабого накала почти не освещает жуткие фигуры парильщиков. Их там было четверо: Шеин, Меин, Кеин и Веин. Они сидели на вершине полкá и говорили про пар.

— В чем смысл пара? В чем его влияние на русского человека? — спросил Шеин. И сам ответил: — А в том, что чем пуще пар, тем русскому человеку легче дышится. Вот смотрите!

И он приоткрыл кран. Пар дунул, зашипел, заклубился. Я подобрал ноги.

— Эх, и прав жe ты опять, Васятка! — крикнул Меин. — Я тебе уж пятьдесят лет верю и до сих пор не промахнулся! Это, может, который нерусский, так ему Ривьеру подавай, суке дурной! А нам — как прокалит да как прочешет — ах ты радости сколько! Подкинь-ка еще парку, дружок ты мой расчудесный!

Шеин и еще подкинул. Я побледнел.

— Ай ти-ти-ти-ти! — возбужденно зачастил Кеин. — Ай, дерет! Точно вы говорите, товарищ Меин. Вне оспорения. Так и дерет! Так и дерет, проклятый вроде, а на самом деле — родной! Товарищ Шеин, если вас не затруднит, крутните еще крантик! Уж больно хорошо!

Шеин крутнул, я пришел в yжaс.

— Красота! Красота! — вплыл в разговор последний из квартета этих чертей, Веин. — А только что попусту-то сидеть? Давайте-ка мы еще вдобавок друг друга веничками — хлесь да хлесь! Хлесь да хлесь! Лупят тебя, а так тебе сладко, так сладко! И так легко дышится!

— А если сердце разорвется? Прекрасное сердце человека, дающее силы мозгу его и телу его? А если, наконец, и трубы не выдержат, и лопнет от пара все это ваше мрачное здание с одной трубой? Взорвется и полетит в безумии по воздуху в виде отдельных своих частей. Тогда как? Кто возместит ущерб народному хозяйству? Что это такое! Что это за освященная тысячелетним варварством привычка лупить и истязать себя! Одумайтесь, товарищи! — хотел было сказать я, но не успел, потому что шмякнулся оземь и больше уж ничего не помню.

Вот почему я и не хожу в парную. Обязательно там что-нибудь сильное случается. А попадешь, так и рта раскрыть не успеешь, как тебя уже выносят в бессознательном состоянии.

* Публикуется впервые

…пятьдесят лет верю. — Это написано в 1967 году, когда страна широко отмечала пятидесятилетие ВОСР (Великой Октябрьской Социалистической революции).

…квартета этих чертей… — Увы, но здесь возникает «неконтролируемая ассоциация» с плакатным изображением классиков: Маркс — Энгельс — Ленин — Сталин. Все эти «мелкие булавочные уколы против Советской власти» (см. комм. к рассказу «За жидким кислородом») наличествуют в этом рассказе исключительно для развлечения и объективности.

Идол

Плавно плыл красный «Икарус» по оживленному городу нашему, и ехали в нем многие. Но вот заходит контроль билетов в виде служебной девушки, в кудельках, кашляет простуженно и говорит хриплым голосом:

— Приготовьте ваши билетики, граждане!

Все и полезли кто куда. Одни — в сумки и карманы, а другие — к выходу ближе, чтоб при первом подходящем случае бесследно исчезнуть с транспорта вон.

И лишь один среди прочих стоял без движений — мощных размеров мужик с плешивым теменем и курчавой бородой. Кирзовый сапог его отстукивал такт неведомой мысли, роившейся в лобастом черепе мужика. А жесткие глаза невидяще уперлись в автобусное стекло, за которым мелькали вывески, строения, люди.

— Ваш билет, — тронул его контроль, но плешивый ничего не ответил и не повернулся.

— Билетик ваш предъявите, пожалуйста!

Молчание.

— Гражданин! Я вас спрашиваю?! Чё стал, как идол?

И тут идол упруго развернулся, метнул пару молний из-под кустистых бровей. И — шепотом, а рявкнул:

— Прошу мне не мешать!

— Чево? — опешил контроль.

— Не мешать думать. Я думаю о светлом будущем всего человечества. О том времени, когда все границы сотрутся и все действительно станут не только друзья, но даже и братья. Когда исчезнут взаимная подозрительность, злоба и попреки! И все дети не трахнут родителей палкой по голове, и все муж с женой улыбнутся друг другу, как родные. Когда все вранье закроется, во всех реках будет течь бесплатная газировка, на всех березах вырастут бесплатные пиджаки и температура всю дорогу будет плюс двадцать пять по Цельсию! Вот так!

— Ты… ты чё? — остолбенел контроль.

— Я — ничё, — ответил мужик.

— У тебя билета, что ли, нету?

— Нету! — отрезал бородач. — И денег нету! У меня ничего нету!

И отвернулся опять к окну.

— Штраф платите, — неуверенно сказал контроль.

Мужик молчал.

— Или выходите! — крикнул контроль. — Пошел тогда пешком, пока в милицию не отвезла.

Но мужик как замолчал, так и молчал.

А контроль тогда съежился, шмыгнул простуженным голосом, колупнул наманикюренным пальцем стеночку и на ближайшей остановке вышел сам.

А наш красный «Икарус» стал плавно плыть дальше по оживленному городу нашему, и воцарилась в нем мертвая тишина.

* Публикуется впервые

«Икарус» — пассажирский автобус венгерского производства. В народе имел название «скотовозка» из-за вечной его переполненности в часы пик.

Иван Иваныч

Иван Иваныч любит и знает простой народ. И простой народ тоже очень сильно любит Ивана Иваныча. Если, допустим, Иван Иваныч идет в магазин, то ему там всегда отпускают из продуктов всего самого наихорошего, чистого и свежего. Зато и Иван Иваныч всякому с удовольствием может объяснить — как и куда ему надо ехать и как ему дальше жить.

А ведь Иван Иваныч мог бы себя вести абсолютно по-другому, хотя и не имеет на это права, как советский. Иван Иваныч мог бы относиться к простому человеку высокомерно, потому что Иван Иваныч — умный-умный! Вы его обо всем на свете можете спросить, и он вам обо всём всё расскажет. С убедительными примерами. Вот если, например, его спрашивают, кто такой был философ Зенон, то он на это отвечает так же спокойно, не моргнув глазом, как и на такой каверзный вопрос — почему северное сияние видно только на Севере.

— Вот ты, братухан, поезжай на Колыму и лично в этом убедишься! — так обычно заканчивал Иван Иваныч свои объяснения.

О, Иван Иваныч! Иван Иваныч! Иван Иваныч все-таки — большой человек! Он где и кем работает — это непонятно. Известно только, что по Координации и в Центре. А может — и по Центру в Координации. Этого никто не знает. Ну, допустим, что в Центре. Не Москвы, конечно, а города в одиннадцать раз ее меньшего. Допустим, что в Центре.

Там Иван Иваныч сидит в комнате № 9, внизу, на первом этаже. Но его там никогда нету. Он весь день бродит по остальным этажам, и надо сказать, что бродит он в поте лица. Все его обо всем спрашивают, и он всем все обо всем рассказывает — вот какой неутомимый наш Иван Иваныч!

И вот однажды он набродился по этажам, устал, понимаете, до того, что смотрит на часы, а рабочий-то его день уж давно весь вышел. Иван Иваныч тогда и брызнул вниз, в девятую, чтобы схватить одежду да и отправиться домой поедать борщи. А дверь-то он открывает и видит — в комнате стоит тип и примеряет его, Иван Иваныча шапку, кролячьего меха. А другой рукой лезет в Иван Иваныча пальтецо шарить мелочь.

Увидел тип Иван Иваныча и жалобно так заныл:

— Я эта… мне прикурить только… вы не подумайте, что я — чего другого… я и шапку так… нате, возьмите… вот она, ваша шапка, я прикурить…

Иван Иваныч огляделся тогда по сторонам и видит — никого нету. Он тогда, и слова худого не говоря, как трахнет вора кулаком в нос. Ну и из этого носа с ходу потекла алая струйка. Иван Иваныч тогда размахнулся — да как двинет вора в глаз. Ну и глаз, значит, весь тогда посинел у вора без шапки. Совсем-совсем посинел и стал сам собой даже немножечко голубой, вроде у Сергея Есенина, поэта.

Убедившись, что глаз жулика дошел до нужной кондиции, Иван Иваныч на пинках вынес антисоциальную личность за двери конторы, без посторонней помощи и не сдав в милицию. И вор остался этим очень доволен, поскольку на улице лучше, чем за решеткой, даже если у тебя разбита рожа.

Вот я и говорю — любит и знает Иван Иваныч простой народ. И народ за это тоже очень сильно любит Иван Иваныча. Он его буквально обожает.

* Публикуется впервые

…трахнет… — Тогда этот глагол еще не имел прямого отношения к эротике и сексу.

Лицо льва

Милые люди! Потрясен! Немедленно расскажу вам, как ехал я в троллейбусе № 2 и, сидя на сиденье, увидел лицо моего школьного товарища Льва.

Лев работал в конторе «Сибцветметбумремонт», и я, заканчивая труды на полчаса раньше, часто обращал внимание на его усердный вид, обращенный к столу цвета яичного желтка.

Это могло быть возможным лишь ввиду того, что «Сибцветметбумремонт» помещался в добрейшем здании, построенном из стекла, стали и бетона, а лицо Льва размещалось в одном из окон первого этажа.

Так вот. Будучи на сиденье, я бросил взгляд и с ужасом увидел дикий портрет: Лев запрокинул голову и как-то по-особенному раскрыл рот, обнажив верхнюю челюсть, полную белых зубов; язык его вывалился, глаза выпучились и странно блестели белками, щеки надулись, нос был как бы переломлен пополам, волосы встали дыбом, галстук сбит набок.

— Милый Лев! Что? Что с тобой?! — крикнул я, смущаясь остальных пассажиров.

И кубарем покатился к выходу, сойдя на следующей остановке.

Рывком распахнул я дверь Левкиной конторы, но, вбежав, к своему удивлению обнаружил мир, тишину, спокойствие, отсутствие болезни и дивные условия для работы. Приятно гудели мягкие лопасти вентиляторов. Служащие тихо беседовали кто о чем, а Лев даже считал нужные цифры на электронной машине «Элка». Он нажимал белые клавиши, а на табло туда-сюда бегали красные знаки.

Не сдержав изумления, я воскликнул:

— Мой добрый Лев! Что? Что с тобой только что случилось?

Лев, казалось, был смущен. Он поднял на меня ясные, немного выцветшие глаза и тихо сказал:

— Со мной? Со мной — ничего. Здравствуй, Иван. Очень рад тебя видеть. Присаживайся. Но скажи на милость, голубчик, зачем ты задаешь мне такой странный вопрос и что ты себе взял в голову?

— Мне… мне показалось, — залепетал я. — Мне показалось… Я… Я… видел…

— Что тебе показалось? Что ты видел?

Немного выцветшие глаза Льва, подобно буравам, впивались в мои, побуревшие.

Я закрылся ладонью.

— Ай-ай! — сказал я. — Не смотри так на меня, дорогой Лёвчик. Мне, право, совестно, что я оторвал тебя от ученых занятий. Но мне… я…

— Так что же?

— Нет. Не могу. Впрочем — изволь. Мне показалось, что ты… что тебя либо душит кто-то невидимый, либо ты сам задыхаешься.

И тут Лев облегченно расхохотался, как бы журчащий камешками ручей, стекающий с горки в речку.

— Экая болезненная фантазия у тебя, Иван, — сказал он, отсмеявшись и укоризненно качая головой. — С такой болезненной фантазией ты вряд ли будешь большим человеком. Несолидно. Несолидно.

И добавил интимным шепотом, приблизив мое взволнованное ухо к своим чистым губам:

— Я, Ванюша, тово… я, маленько, эта… зевнул. Ха-ха-ха-ха!

Я остолбенел. Лев выпрямился и заметил громко:

— Устаешь-таки в конце рабочего дня. Устаешь. Устаешь, понимаешь.

От этих громких слов его коллеги зашевелились и стали колебаться за столами. До этого они не обращали на нас никакого внимания.

Гудели вентиляторы.

* Публикуется впервые

…школьного товарища Льва. — Здесь я пожертвовал персонажу некоторые черты поэта Льва Тарана-Лещева (см. комм. к рассказу «САДЫ АЛЛАХА…»).

«Сибцветметбумремонт». — Живя в городе К., я одно время работал по геологической специальности в ЦНИЭЛ МЦМ СССР (Центральная научно-исследовательская экономическая лаборатория Министерства цветной металлургии), а потом в институте «Сибцветметниипроект». Оба этих заведения являлись бывшими «шарашками» и располагались около тюрьмы. Шорохи моей производственной деятельности слышны в рассказах «Высшая мудрость», «Укокошенный Киш», «Или-или», что помещены в этой книге.

Электронная машина «Элка». — Видел недавно в Политехническом музее города Москвы.

Так уж устроено

Раз у нас один ужасный случай вышел на сибирском пляже около нового моря, когда один старичок пошел купаться и стал тонуть, уйдя под воду.

Ну, его, конечно, вытащили и положили на песочек близ воды.

Толпа вокруг, и я пришел. Он там лежит со сделанным искусственным дыханием и тяжко стонет, тем самым прося еще какой-либо помощи. «Пить, — говорит, — дайте».

А одна женщина так заявляет:

— Я читала в книге и видела в кино, что если кто просит пить после утопления, так ему этого нельзя, а то он с ходу помрет. Он наглотался столько воды, что лишний ее глоток может погубить беднягу.

Ну, пить ему тогда, естественно, не дали, конечно. Он стонет. Я еще немного постоял и ну купаться!

Купался я часа три. Аж даже посинел! Так здорово было! Прошел белый катер, и мне удалось порезвиться в его изумрудных волнах. Видел девушку в красной купальной шапочке. Шибко она была красивая на фоне убегающей вперед тайги, нависшей над берегами! Часа три. Вышел на берег.

А там на песочке близ воды тот старичок еще лежит и по-прежнему протяжно стонет. Толпы уже нет, но уже снова собирается.

И я пришел. Слышу, как новая женщина говорит:

— Я знаю, что нужно дать ему скорей попить. Вы слышите? Слушайте, как он жалобно стонет. Бедняк совсем может умереть от сухости в организме, и тогда его уже ничто не спасет!

Ну, тогда, естественно, напоили его, конечно. Старичок мигом настолько ожил, что даже встал и, посмотрев на нас расцветшими озорными и даже совсем как бы молодыми глазами, куда-то ушел.

А я опять побежал купаться. В наших краях, видите ли, лето, несмотря на то что жаркое, само по себе очень короткое, и за его время нужно успеть получше набраться ультрафиолетовых лучей. Так уж устроено. Так всё устроено.

* Публикуется впервые

Так всё устроено. — Финальная фраза являет собой яркий пример того, что советские литературные критики называли «сомнительным обобщением».

Справедливость

Как-то раз мы все, трудящиеся, ехали в своем маршрутном такси. Куда? На работу, конечно.

Ну, едем молча, и вдруг эдакая такая… фифа крашеная заходит на остановке, плохо закрывая за собой дверь.

Шофер ей сразу говорит:

— Вы, пожалуйста, дверочку за собой прикрывайте…

А фифа крашеная молчит.

— Дверочку хлопните за собой, а то кто-нибудь может на повороте выпасть.

Она же молчит и удобно устраивается в кресле спиной к движению, боком к двери.

Тогда один из пассажиров, Самсонов, солидный такой человек, даже вспылил:

— Девушка, вы что, не понимаете, понимаешь?.. Вам ведь говорят? Поберегите себя, понимаешь… Ведь вы покалечиться можете…

— Этого не бывает никогда, — сказала фифа крашеная, захохотала и тут же вылетела вон.

Выскочил шофер. И мы кое-кто, трудящиеся, вышли, любопытные.

Фифа крашеная лежала на городском снегу. Покалеченная. В гневе. Под глазом у нее имелся синяк, и она говорила такие речи:

— Я на вас подам на суд, шофер! Не думай, что тебе это так сойдет даром! Я запомнила твой номер. Он — КРЯ-КРЯ 11–13. Я восстановлю справедливость.

Шофер от таких слов натурально заплакал. Он вскричал, протягивая по направлению к нам свои короткие руки:

— Я ж вить предупреждал! Где справедливость, трудящие?! Вить она же, фифа крашеная, подаст! Она подаст, и я буду ответчик, а она — истец!

— И за «фифу крашеную» ты ответишь, — посулилась фифа крашеная. И, не желая вставать, тут же встала и пошла писать заявление.

Шофер тогда стал бить себя в грудь и кричать, ища сочувствия:

— Ах я несчастный! Лучше бы я сам выпал из своего же автомобиля!

Но мы молчали. Потому что время шло, а такси стояло. Вот если бы наоборот — тогда другое дело.

* Публикуется впервые

Легкий рассказец на тему «все еще имеющихся всегда недостатков» на нашем светлом пути.

Миссия общения

Дело было ночью. Герберт Иванович Ревебцев ухватился за железобетонный троллейбусный столб.

И внезапно услышал такие странные звуки: «Ди-ли-ди-ли-дон. Трах. Пух. Бах».

А вместо сцен и пейзажа ночной жизни видит — летит повдоль троллейбусных проводов громадное белое яйцо, падает оземь, и из него выходит некто в белых синтетических одеждах.

И простирая руки гóре, направляется к Герберту Ивановичу и говорит по-английски, по-немецки.

А Герберт Иванович молчит.

— Здравствуй, брат, — объявил тогда прибывший. — Обними меня. Я явился с других планет и миров.

— Гыум, кхе, — ответил Герберт Иванович, не отпуская столба.

А инопланетный тут радостно вздохнул, видя налаживающиеся контакты. Вздохнул и опустил руки.

— Сведения о вашей чудной планете я уже все имею. Размеры, состав, химические и иные величины, история, культура. Я имею все. Хочу оставшийся по программе отрезок времени провести непосредственно в беседе с хозяином планеты, с человеком… — так пояснил он свои желания и действия. — У нас всего несколько коротких минут. Какое общественно-политическое устройство вам нравится больше всего, например?

И замолчал, ожидая. А Герберт Иванович сначала ничего не говорил, а потом из него вырвалось слово. Слово это было «ты».

— Ты… — внятно сказал Герберт Иванович.

— Ты — я, — обрадовался космонавт, показывая услышанное пальцами. — Я — ты. Контакт. Скажите тогда, кого из писателей вы предпочитаете? Плутарха или Овидия? Руссо или Вольтера? Достоевского или Толстого? А может, вы любите их всех вместе?

— Зьмей! — услышал он в ответ от пошатывающегося Герберта Ивановича.

— О! Я с тревогой замечаю — вы устали после напряженного рабочего дня. Чем вы занимаетесь? Проектируете ли космические корабли? Либо множите интеллектуальную мысль?

— Тело, — сказал Герберт Иванович.

— А-а! Вы отдыхали. Природа. Я правильно понял? Ваша одежда измята. К ней пристали вещества верхнего слоя земной коры: глина, окурки. Вы удили в воде рыб? Вода. Аш два о? Правильно?

— Тело… — повторил Герберт Иванович.

— А как тогда у вас на Земле обстоит с вопросами добра и зла? Решены ли? Или не совсем? Ответьте, умоляю вас, ибо час мой близок, и я должен оказаться на своих планетах в указанный срок.

Бормотал, бормотал Ревебцев невнятно, а тут вдруг и потекли из него слова бурным потоком.

— Ты, зьмей, порвал мне нову телогрейку?! — завопил он. — Да я тебя щас!

И он замахнулся на пришельца кулаком, но не попал. Он не попал, снова обнял столб и, горько рыдая, медленно сполз к его подножию.

Пришелец тогда сразу пошел к своему аппарату, наладил его улетать и злобно сказал, захлопывая крышку:

— Раз на Земле живут такие паразиты, то ну их к черту! Все, все будет доложено Верховному Планетарному Совету. Мы вам покажем кузькину мать! Мы вам устроим!

Сел, захлопнул и исчез во мраке космоса.

А Герберт Иванович вскоре был обнаружен людьми.

— Вот же свинтус! Выбрал время надрызгаться! — ворчал милиционер, прибирая Ревебцева в известную многим машину. — Из-за вас, алкашей, всё! Все беды!

Если бы он знал, этот простой человек в шинели цвета маренго, какой глубокий и даже пророческий смысл имеют его слова! Мне даже страшно! Эхе-хе! Что же с нами будет? А вдруг они действительно не простят? А вдруг этот… как его… Верховный Планетарный Совет действительно устроит нам какую-нибудь такую «войну миров», а? Что вы на это скажете?

Но космонавт, между прочим, тоже хорош. Нашел когда прилетать. Когда у Герберта Ивановича запой. Прилетел бы, например, когда тот трезв или просто с похмелья… Этому космонавту можно посоветовать так: «Ты, братец, прилетай к нам, пожалуйста, еще раз. Чрезвычайно просим. Если хочешь обязательно к Герберту Ивановичу, так прилетай к Герберту Ивановичу. Но только когда он будет похмелившись. Он тогда тебе все расскажет: и про Плутарха с Овидием. И про зло с добром. Если ты ему, конечно, еще стопочку поднесешь. Вот так! Или уж лучше вообще не прилетай. Нечего нас зря расстраивать!..»

* Публикуется впервые

Я себя не переоцениваю. Это не что иное, как упражнение на заданный мировой литературой сюжет столкновения двух цивилизаций. Упражнение могло быть иллюстрировано карикатурой великого рисовальщика Славы Сысоева, где внеземной пришелец плачет у своего разбитого космического аппарата, на котором русские земляне уже написали известное на весь мир матерное слово из трех букв. Но я с Сысоевым познакомился и подружился значительно позже, в начале «перестройки», когда он, отсидевший за свои карикатуры два года, только что вышел из лагеря. Слава умер в Берлине (2006). Светлая память!

Сплошные подвиги

Это будет самый короткий мой рассказ. Но знаменит он будет не этим. Он знаменит будет тем, что я его совершенно отказываюсь писать и тем самым другим гаврикам прокладываю курс, будто я летный штурман. Потому что если я его напишу подробно, с красочными деталями, то меня каждый имеющий голосок обвинит мало того что в глумлении. Меня каждый имеющий голосок обвинит еще и в кощунстве, чего я тщательно избегаю. Поэтому рассказ я писать не стану, но в чем суть — сказать, естественно, не премину. Уж больно охота, ибо все-таки писатель я, а не фраер в обмотках.

Но буду краток. Все дело в том, что тут у нас жил один пожилой человек, уже собравшийся на пенсию. Заслуженный. Ну, жил да и жил бы себе спокойно. Но он раз прочитал в газете, что много лет назад в одном месте неизвестный герой совершил подвиг. Человек сопоставил обстоятельства и решил, что подвиг совершил именно он, и написал куда надо, прося, чтобы его как-нибудь отличили от остальных людей, которые подвига не совершили. Об этом же он громко рассказывал в курительном помещении. Однако его не отличили сразу, потому что таких неизвестных претендентов на тот подвиг оказалось по Союзу сразу четыре человека, один другого краше и заслуженней. После долгих разбирательств выяснилось, что подвиг совершил один из этих четырех, другой. Его и обласкали. А нашего зло и подло нарисовали в учрежденческой стенной газете в виде карикатуры, имеющей орден, который был проведен пунктиром.

Вот так. Но прошло еще довольно много лет, и сын этого человека тоже попал в армию, и там тоже совершил какой-то подвиг, о чем было написано в двух газетах. А в каких — я не знаю. Зато знал папаша. Он вырезал заметки этих двух газет и теперь всюду носит их в кармане. Он мне вчера их показывал и очень просил, чтобы я написал письмо-отклик на его сына командиру сына в часть, где бы я его, сына, командиру похвалил и выразил свое оригинальное восхищение его подвигу. Я внимательно выслушал этого человека, взял адрес его сына части и, может быть, даже и напишу просимое письмо-отклик. Мне письмо-отклик написать — раз плюнуть. Я их тыщу раз писал. Вот и все, что я вам хотел рассказать. А если кто хочет искать в рассказанном какой-либо подтекст, то я его презираю и считаю за глупого человека. Никакого подтекста тут нету. Я хотел описать вам эту ситуацию, и я ее вам кратко изложил, не желая вплотную связываться с такой формой литературного творчества, как рассказ. Не хочу я себе неприятностей наживать, а рассказать охота. Вот я и выкручиваюсь. А подтекст — какой там еще подтекст? Что я вам, Хемингуэй, что ли?

* Публикуется впервые

Это будет самый короткий мой рассказ. — Нет, не будет. Недавно я написал рассказ в 84 слова. Вот он:

ВСЮДУ ЖИЗНЬ

— Существительное «козел» является одним из самых грубых слов русского языка, — думал интеллигент в нулевом поколении Козлов, стоя при советской власти в очереди за водкой по 2-87. Другие мужики мирно матерились на букву «ё», ожидая, когда сука Дуська наконец отворит послеобеденные двери. Тут один невежа совершенно случайно назвал Козлова «козлом». Козлов ринулся в бой, сидел за это в тюрьме, где познакомился с диссидентами, серьезными ворами и расхитителями социалистической собственности. Сейчас Козлов и сам стал олигархом, его разыскивает Интерпол, а счастья все равно нету.

Кина не будет

— Кстати, насчет кино. Вы знаете, это просто удивительно, я до сих пор люблю искусство настолько, что хожу в кино, и даже был в прошлом году в музкомедии, — сказал Галибутаев, снял рукавицы-верхонки и закурил папиросу «Волна».

Мы удивились и попросили рассказать.

Галибутаев долго отнекивался. Он кричал, что не настал конец рабочего дня, чтобы болтать. Что нет даже еще и обеденного перерыва, чтобы рассказывать истории. Что перекур должен продолжаться не более пяти минут. По инструкции. А ему в это время не уложиться.

Только куда же денется Галибутаев, если уж он раскрыл рот. Вот он и начал.

— Дело в том, что я очень люблю всякое кино и пьесы. Дело в том. И вот когда у нас в прошлом году повесили в клубе бумагу, что будет кино «На дне» в двух сериях, в шесть и в девять часов вечера, то я решил, что обязательно буду в нем.

Только я не знал тогда, чья это пьеса. Сейчас я знаю, что это пьеса нашего Максима Горького, а тогда думал, что Чехова и Тургенева. А все оттого, что меня плохо учили в школе.

И вот я пришел в клуб ровно к девяти, чтобы не ждать, и что же я вижу?

А я вижу, что кино вроде бы и не собираются начинать.

Кругом все играют в пинг-понг, шатаются пьяные, а девки лузгают семечки.

Я спросил заведующего, скоро ли начнется сеанс, а тот отвечает почти нахально:

«Боюсь, что вы его ожидаете напрасно».

«Почему?» — почти вежливо поинтересовался я.

«А потому, — еще более нахально объясняет заведующий, он же киномеханик, — что мне неинтересно показывать кино одному человеку».

«Как! — возмутился я. — Неужели на гениальную пьесу Чехова и Тургенева пришел один я? А те, кто играет в пинг-понг, кто пьяные шатаются по углам, кто лузгает подсолнухи — они что, по-вашему, уже не зрители?»

«Они уже давно и не такие дураки вдобавок, чтобы платить по сорок копеек за неизвестно чего, хотя бы и гениального. А пьеса эта, кстати, не Чехова и Тургенева, а Горького. Что показывает, что вы — тоже не знаток, а просто никак иначе не хочете или не можете провести время».

Сильно он на меня налетел, но я спокойно продолжал свои речи:

«Так что же мне делать? Зачем вы тогда даете такое объявление, которое тревожит меня и зовет посмотреть гениальное произведение хотя бы того же Горького?»

«Вот уж это дело не мое, — веселится заведующий. — Вы напишите в прокат, чтобы присылали такие фильмы, которые собирают зрителя, а не разгоняют его по углам».

«Какой же это такой фильм вы имеете в виду?»

«А хотя бы “Цветы в пыли”. Их смотрели все без исключения. И вы бы посмотрели».

«Или “Развод по-итальянски”, да?»

«Нет, — заведующий посерьезнел. — “Развод” у нас сбора не дал. А почему, я и сам не знаю. Там вроде и капиталистический разврат показан, а сбора не было. Я не знаю, — прошептал заведующий».

«Так, значит, кина не будет?» — уточнил я.

«Сказано же — пишите в кинопрокат, — обиделся заведующий. — Или собирайте зрителя сами. Не менее пятнадцати человек».

«Это что, закон такой?» — спросил я.

«Закон, закон. На односерийный фильм не менее пяти человек, а на двух — не менее пятнадцати».

«А не наоборот?»

«Что я, законов не знаю?»

«Странный. Очень странный закон. Я что-то никогда такого закона не слышал», — сказал я и пошел собирать зрителя.

«Граждане, — сказал я. — Давайте все посмотрим фильм гениального Горького “На дне”».

И еще раз повторил, а меня никто не слышит.

Тогда я подошел к пинг-понгу.

«Кино будете смотреть?»

«Нет, — ответил за всех некто игравший с тоненькими усиками и закричал: — По нулям! Твоя подача!»

К девкам подошел, а они хихикают.

«Вам же это надо будет в школе изучать, маранды! — кричу я».

А одна из них заявляет так:

«Мы уже всему и сами научились».

«Можем и тебя подучить».

«Нехорошо, — отвечаю я. — Нехорошо так распускаться молодежи».

А к шатающимся пьяным я обращаться вовсе не стал, потому что они только того и ждали, чтобы я к ним обратился.

Я к ним обращаться не стал, а они сами, один мне кричит:

«Эй ты, образ Луки-утешителя в романе Горького “Мать”!»

Что мне за охота разговаривать с пьяным?

Я возвращаюсь к заведующему и говорю, что вот, мол, так и так.

«Вот видишь, — смеется заведующий. — Народу нету, значит, и кина не будет».

«Тогда, может быть, оно завтра будет, это очень замечательное кино?»

«Будет, если будет пятнадцать человек».

«Пятнадцать человек на сундук мертвеца!» — заорал случившийся рядом тот пьяный, что называл меня образом Луки.

Странный закон. И почему именно пятнадцать, а не десять, например?

«А что тогда сегодня будет в клубе?»

«А в клубе сегодня будет то, что организуется. Хлопцы если принесут баян, то будут танцы, а если не принесут, то танцев не будет, и я пойду домой».

«Так это ведь, однако, вам сильно бьет по карману, что вы не даете сеанс», — сказал я.

«Нет, милый. Это мне не бьет по карману. — Заведующий стал окончательным весельчаком. — Не бьет, дорогуша, ибо я не работаю с выручки, а сижу на окладе».

«А премия?»

«А премию я и так никогда не получаю. Так что мне нечего терять».

Так вот вроде бы и положили Галибутаева на обои лопатки. Ан нет. Не таков Галибутаев человек, чтобы его можно было сразу класть на обои лопатки. Он, конечно, не бог, не царь и не герой, и его можно поломать, но не сразу. А согнуть и вообще нельзя.

«Сколько человек есть минимум для вашего сидения в зале?»

«Я же вам сказал. На односерийный — пять, на двухсерийный — пятнадцать».

«Хорошо. Давайте мне пятнадцать билетов. По сорок копеек. Это будет шесть рублей. Я плачý».

Заведующий сначала немного колебался, а вернее — он даже и вообще не колебался. Он забрал у меня шесть рублей, которых только-то и оставалось до получки (но не это важно), и закричал:

«Начинаем сеанс, кино!»

А я сказал:

«Кто хочет идти за бесплатно, того я пущу».

На бесплатное клюнули. Какая-то старушка, глухая и слепая, наверное — бедная; давешний орун, кричавший про пятнадцать мертвецов; и еще какие-то парни, девки. Они хихикали.

— Не буду вам говорить про содержание пьесы «На дне», — продолжал рассказывать Галибутаев. — Вы его все хорошо знаете. По крайней мере должны знать лучше меня, так как учились хорошо, а я воспитывался в детдоме, где меня заставляли есть горчицу за то, что я курил в туалете. Вы всё знаете, так что ничего пересказывать вам я не буду.

Но как там играли артисты. Эх! Ух! Какой там был Актер. Он был очень добрый и говорил, что страдает от алкóголя. Он так и говорил, что от алкóголя, а не от алкогóля. Он потом повесился.

А Лука — вот тоже хитрый тип. Хороший. Его играл артист, фамилию которого я не помню. Очень хороший спектакль. В нем показана вся безысходность положения в царской России.

Я его смотрел-смотрел, а в фойе слышно, как пинг-понг — стук-стук. Ну ладно. Это — тихо, хотя и мешает немножко смотреть, но — тихо.

А только вдруг гармошка как завизжит! Да не на экране, нет. А в фойе. И, падлы, шаркают-шаркают ногами. А потом кто-то завопил:

Безо всяких документов Наложили алиментов Тридцать три копейки из рубля. Да-да.

Я тогда выскочил из зала и ору: «Прекратите шуметь! Вы же видите, что идет кино!» И заведующий-киномеханик тоже из будки вышел и приказывает:

«А ну, вы, кыш! Чтоб было тихо. Сеанс идет».

«Да какой там сеанс. Тридцать три копейки из рубля. Всяку чушь показывают!» — заорал, вываливаясь из зала, тот пьяный, кого я пустил за свои же трудовые денежки.

«Цыц», — сказал ему заведующий.

А я вернулся в зал, где парни с девками сидели обнявшись и не шевелясь, а старушка сладко посапывала.

И сел я на первый ряд, чтобы хорошенько разглядеть, что дальше будет.

Вот они уже все во дворе. Бубнов выглядывает из окошка, Настя читает роман, а Лука собирается смываться. Барон куражится.

Только тут вдруг сзади парни с девками разругались. Сначала тихо, а потом один кричит:

«Я тебе, зараза, вот врежу щас, будешь тогда мне шаньги крутить!»

А зараза отвечает:

«Врежь. А я тогда тебя оформлю на пятнадцать суток. Врежь, попробуй».

Сначала тихо, а потом все громче, громче. А тут Наташа ноги ошпарила. Такая трогательная сцена. Я прямо взбеленился. Оборачиваюсь и прошу:

«Ну тише же вы, тише».

Парня того я понять могу, парень с досады. Парень с досады мне отвечает:

«Заткнись ты там».

И девка тоже:

«Заткнись, Веревкин».

И папиросу курит. Тварь.

Я тогда сам стал жутко ругаться. Пришел заведующий и официально говорит:

«А ну, кто курит, чтобы покинули кинозал».

А те:

«Да никто не курит».

Но директор их всех выгнал. Они сказали, что обломают мне роги. Они пьяные были, поэтому я их понимаю.

А заведующий сказал, что ему с меня только одно беспокойство и что если бы он знал, то не связывался.

Вот так я и остался досматривать «На дне». В фойе гармошка визжит, подошвы шаркают, кричат в фойе, а я уж и не вмешиваюсь. Черт с вами. Сижу, досматриваю. Один, если не считать спящей старушки.

Черт! И как запели они «Солнце всходит и заходит», так у меня даже слезы на глаза навернулись.

Но тут заведующий дал свет. Картина закончилась.

И я вышел на улицу.

А там темно. Черт! Ни зги не видать!

Я б фонариком посветил, да у меня его не было.

Темно, а там машины какие-то стояли. Машины стоят, а я иду.

А тут трое выходят из-за машины и говорят: «Получай, сука!»

И начинают меня метелить.

Но ведь Галибутаев тоже не дурак. У меня заранее была припасена половинка, так я ей как одного хряпнул, он так и сел.

И Галибутаев счастливо рассмеялся. Он снял шапку и вытер вспотевшую лысину.

— Тут я обрадовался и думал, что уже почти победил. Только рано я радовался, потому что один из них побежал к машине. Вернулся. И так ловко, и так страшно ударил меня монтировкой по голове, что я упал, обливаясь кровью. Они меня попинали еще немного ногами и лишь потом убежали.

А я остался лежать, пока меня не подобрали хорошие люди.

— Ну и что дальше?

— Что дальше? Я про кино. Вот самое и есть во всем этом удивительное, что я до сих пор очень люблю искусство. С удовольствием хожу в кино, а в прошлом году был даже в музкомедии. А их сразу оформили, как меня подобрали тогда. Они сейчас там, где надо, тачки катают. А про меня была заметка в газете «Из зала суда», где говорилось, что я — молодец и не побоялся шайки хулиганов.

— Ну уж это ты, Галибутаев, ври-ври, да не завирайся, — сказал кто-то.

— Да я и не вру. Я только не знаю, есть ли такой закон, что как нету пятнадцати человек, так и кина не будет. Может, это заведующий намудрил и нахимичил? Мне по крайней мере так кажется, — тихо сказал Галибутаев, встал и надел рукавицы-верхонки.

Кончился перекур.

* Папиросы «Волна» — были дешевле, чем «Беломор», но дороже «Севера». Недавно решил покурить «Беломор» и обиделся. Эти папиросы, ввиду нынешней экзотичности папирос вообще, продавали по явно завышенной цене — 21 руб. пачка при стоимости, например, пачки импортного, неслыханного при развитом социализме «Голуаза» 19 руб. 50 коп. А любимые папиросы тов. Сталина «Герцеговина Флор» мне обошлись в ларьке у Белорусского вокзала в 110 (!) руб. Да тов. Сталин тут же, на месте расстрелял бы таких спекулянтов из своего браунинга! Тем более что и скручены эти папиросы отвратительно, табак крошится.

Кругом все играют в пинг-понг… — От английского ping-pong, так тогда любили называть настольный теннис.

Маранда — обращение к лицам женского пола гораздо более культурное, чем брутальное «бляди». Актер Андре Маранда, игравший в фильме «Токсичный мститель», к этому термину отношения нее имеет.

…Веревкин… — смешная фамилия использовалась при бытовом разговоре в сочетании со все тем же сакраментальным русским словом из трех букв. В 2002 году профессор-славист Рене Герра познакомил меня со сторожем Русского кладбища в Ницце, которого звали Евгением Веревкиным, а его жену-бурятку Люцией Батудалаевной Веревкиной. Не верите — спросите мою жену Светлану Васильеву (р. 1950) или сына Василия (р. 1989).

Половинка — кирпича.

Высшая мудрость

«…Ибо высшая мудрость — осторожность», — понял он.

А дело было так.

Ехал он в троллейбусе, битком был набит его троллейбус, и он, чтоб народ не рвал ему черные пуговицы, решил прислониться к выходной (она же входная) троллейбусной двери.

А кондукторша, пожившая женщина, средь шумной толпы это его движение заметила да как закричит, покрывая пассажирский шум своим зычным, своим кондукторским тренированным голосом:

— Не прислоняйтесь, ни за что не прислоняйтесь к троллейбусной двери, сегодня один уже прислонился и упал на улицу!

Милая, добрая, пожилая кондукторша! Он немедленно, конечно же, отпрянул от двери.

Стало в троллейбусе тихо, потому что всем стало страшно.

— Ну и что… с ним? — спросил, стараясь не выдавать голосом своего волнения, некий невидимый из-за спин, торсов и голов, — что?

— Да ничего, — тоже почему-то тихо ответила кондукторша. — С ним, да ничё с ним. Вася тормознул, подбежали к нему, перевернули, подняли, а он — пьяным-пьяно, обратно залез и пока доехал, дак всех изматерил…

Оживились, расцвели пассажиры.

— Да… бывает…

— Пьяному, как говорится, море по колено.

— Тверезый был бы, он убился бы, он бы в щепки разлетелся…

— Ты на минé не дыши, «тверезый».

— А тебе коли не нравится, так ты такси бери и в ём ехай.

И услышав слово «такси», некто на сиденье, небритый и красноглазый, закрыл свои красные глаза и отвернулся к окну.

— А об этом уже устарело, кстати, гражданин, чтоб отвечать про такси. Об этом, кстати, уже в газетах обсуждали, что так нельзя отвечать, а надо вести себя культурнее на транспорте.

И началось, и продолжилось все, что бывает, все, что было в битком набитом его троллейбусе.

Но все равно — милая, добрая, милая и добрая товарищ кондуктор!

Ведь вы, может быть, и не знаете, да вы и наверняка не знаете, а он вот теперь никогда больше не будет прислоняться к дверям автотранспорта…

«…ибо высшая мудрость — осторожность. Поступай, как все и как подсказывает твой жизненный опыт, и ты останешься жив до седых волос и умрешь естественной смертью», — понял он.

Ладно. Это еще не все.

Вышел он из троллейбуса. Пуговицы его черные целы, деньги целы. Только вот меховую рукавичку он потерял. Ой-ой-ой! Идет на работу, а сам горюет: «Ведь уж какая замечательная была рукавичка: снаружи — кожа, внутри — мех. Теплая. Жаркая. Пропаду я на таких морозах, ведь морозы такие, что плюнешь в кого, а ему не только обидно, но еще и больно, потому что плевок на лету превращается в лед. Прощай, моя бедная рукавичка! Замерзну теперь, как пес. Будет у меня гангрена на правой руке, и к весне у меня мою правую руку отнимут…»

Задумался, загоревал. Идет на работу, а сам горюет. Вдруг крик:

— Стой-ка, касатик!..

И бабушка, ему неизвестная, к нему сквозь зимние сугробы спешит:

— Ты, голубчик, куда быстро путь держишь?

Хотел он поперву ей какую-нибудь гадость, бабушке, сообщить, но так, чтобы она не поняла, вроде «на кладбище» или «в баню», гадость хотел, потому что очень жалко ему было рукавичку, но сдержался и кротко сказал седым волосам:

— На производство, мать, куда еще?

— По этой-то тропиночке и дальше пойдешь? — Щеки, веки в красных жилочках, слезы выступили у старушки — из-за ветра, из-за старости, из-за непонятной заботы о нем.

— По этой, мамаша, по этой, дурачков мало нынче — по сугробам шастать…

— А водочку-то уже пил сегодня, нет?

— Я, старая, капли в рот не беру. Ни водки, ни вина, ни пива, ни коньяку — ничего не пью, ничего не употребляю.

— Истина?

— Совершенная. Печень у меня, бабуля.

— Ну и Христос тогда с тобой, ступай тогда дальше, голубь, — сухо заявила старушка и хотела нырнуть обратно в сугробы.

Тут уж он обозлился, озверел, хвать ее за полу. Пытает:

— Ты зачем же это мне, старуха, мозги крутила?

— А и не крутила, а вовсе хотела тебя сберечь, — с достоинством отвечала старушка, — вона видишь, что впереди?

А впереди, надо сказать, была трансформаторная будка и столб около будки, деревянный, с подпоркой, обликом своим повторяющий в больших масштабах букву «Л».

И объяснила ему старушка, что ежели кто, выпив водки, под такой большой, связанной с электричеством буквой пройдет, то тут ему и немедленная смерть от электрического тока. Это, дескать, народная примета, имеющая физическое научное обоснование, что электромагнитное поле, действуя в совокупности с увеличившейся гамма-активностью солнца, определяет внутреннюю структуру спирта, находящегося в организме: спирт мгновенно охлаждается до температуры минус десять градусов по Цельсию, человек падает мертв и недвижим, и ничем его больше не оживишь.

Милая, добрая, милая и добрая, светлая бабуленька! Ведь вы, может быть, не знаете, да вы и наверняка не знаете, а он вот никогда больше не будет ходить под такими зловредными рогатками и водку пить никогда не будет…

«…ибо высшая мудрость — осторожность. Остерегайся и знай о неприятном и опасном — и ты доживешь до хорошего будущего», — понял он.

Но и это еще не все. Это еще не конец рассказа, так как треугольник — жесткая конструкция, и, чтобы окончательно укрепиться в своей мудрости, персонаж мой должен был претерпеть еще один случай, подтверждающий правоту его высшей мудрости, — третий.

Долго и ждать не пришлось. Видимо, суждено было ему познать все связанное с высшей мудростью сразу за один день.

Только пришел он на производство, только сел на свое рабочее место, чтобы заниматься делами, как начальник говорит ему:

— Идем, Александр Петрович, в коридор, мне сигарет из Москвы прислали, болгарских.

— А как называются? — спрашивает он.

— «Феникс» называются, — отвечает начальник. — Совершенно новые сигареты, которых раньше нам Болгария не экспортировала. Я был — не помню когда, где-то в 65-м году, по-моему, — в Москве и был на болгарской выставке. Так вот, и там я таких сигарет не увидел, хотя там были представлены все сорта и разности, такие, как «Шипка», «Солнце», «Балкан», «Булгартабак», «Рила», «Дерби» и многое другое, чего я, по совести сказать, всего даже и не упомню, но точно знаю, что «Феникса» там не было, по-моему.

Вышли они в коридор, якобы покурить, и слышит он от начальника следующие знаменательные слова:

— Вот что. Если ты, гад, хоть еще раз на работу опоздаешь, то будешь у меня писать объяснительную записку. Мне на твои опоздания начихать, потому что ты работник не то чтобы хороший, но дело свое знаешь или по крайней мере с ним справляешься. Но может быть проверка из управления, а тогда и тебя, и меня, и всех лишат ежеквартальной премии, а тогда я тебя от злости по потерянным деньгам и авторитету разорву со злости, курицына сына. Понял?

А он в ответ вместо ответа взял и поцеловал начальника в лоб.

Начальник разволновался, но он объяснил свои действия так:

— Милый, добрый, милый и добрый мой начальник, дорогой Юрий Михайлович. Я не только вам благодарен за то, что буду теперь на час раньше вставать и приезжать на производство тогда, когда еще уборщицы в коридоре полы не мыли, чтобы без опозданий. Самое главное, я еще тебе за то благодарен, что теперь я окончательно укрепился в своей новой мудрости, понял, что высшая мудрость — это осторожность! Живи честно, живи осторожно, живи тихо и мило, соблюди правила — и ты будешь приятен каждому, и останешься жив до седых волос, и умрешь естественной смертью в хорошем будущем!

И начальник, представьте себе, с ним согласился, потому что с этим нельзя не согласиться.

И вот теперь он живет так, как будто он уже на небе и, успешно пройдя чистилище, направлен в рай.

Его все уважают. У него множатся деньги. Он вступил в общество охотников и рыболовов, где летом убил из двустволки рябчика. Вкусный был такой!

Я, как и все, в свою очередь тоже крепко уважаю персонажа, вернее, почти героя моего рассказа, — вот видите, написал художественное произведение, целиком состоящее из его жизненного опыта.

Написал, и что вы думаете, пошлю куда-нибудь для опубликования?

Нет, не-е! Ибо высшая мудрость — осторожность. Об этом помнит мой герой, это знаю я.

Пусть он лежит, этот рассказ, у меня дома в окованном еще по заказу моего дедушки сундучке в назидание моему будущему потомству, чтобы и оно, когда я отойду в лучший мир, прочитало рассказ, заплакало и сказало:

— Истинно наш папашка был очень мудрым человеком!

* …в ём ехай. — Сибирское просторечие, некогда поставившее в тупик французскую переводчицу Вивиан Михалкофф, вообще-то прекрасно знавшую русский язык и даже восхищавшую московских таксистов своей энергичной ненормативной лексикой.

«Шипка», «Солнце», «Балкан», «Булгартабак», «Рила», «Дерби». — Где все это? Где «зрелый социализм» и несостоявшийся коммунизм, товарищи!

Воля коллектива

«Есть! Есть высшие миги в жизни, когда… находясь на подъеме внешних и внутренних сил… когда мир расстилается перед тобой, как голубое и теплое озеро, полное жареных карасей, дует неизвестно откуда взявшийся ласковый ветерок и ты трясешь головой, ожидая чего-то несбыточного… когда девушки смотрят с надеждой и человеку хочется плясать и бить в бубен. Есть! Есть! И один из этих мигов — пятница, 17 часов 30 минут, когда я заканчиваю свою трудовую неделю!»

Так думал персонаж моего рассказа с фамилией Омикин, принявшись в 17 часов 20 минут собирать деловые бумаги трудовой недели. Лицо его лучилось.

И тут раскрылась служебная дверь, и на низком пороге появился председатель местного комитета товарищ Шевчук.

Все встретили его довольно дружелюбно, но Шевчук, казалось, не верил в искренность приветствовавших его людей. Он был строг. Он откашлялся и сказал:

— Так, товарищи. Все слышали?

— Что еще такое слышали? — забеспокоились товарищи Шевчука.

— А то, что на завтра объявлен воскресник по озеленению.

Наташа Шерман, чистившая длинные ресницы такой ма-а-ленькой-маленькой черной щеточкой, уронила предмет, и он стукнулся: сначала о столешницу, а потом, отскочив от ее лакированной канцелярской поверхности, упал на пол.

— Как же так? — прошептала Наташа.

А дедушка Птичкин, сидевший в углу, посмотрел на Шевчука сквозь очки и пожал плечами.

— Не понимаю, — сказал он и отвернулся от Шевчука.

Были и другие реакции на сообщение, но самую интересную дал Омикин.

Шлепнувшись с небес, он завопил:

— Как же так? Не понимаю. Как же на завтра объявлен воскресник, когда завтра — суббота?

— Ну, субботник. Все, товарищи, идемте на субботник.

— Э-э, брат, шалишь! Субботник был в субботу, при шестидневке, а при пятидневной рабочей неделе субботник должен быть в пятницу, в рабочее время.

Омикин грозно встал и, будучи высокого роста, задел головой лампочку. Лампочка качалась. По углам и стенам качались несколько штук длинных теней Омикина.

— Вот. Правильно. Я тоже так думаю, — тихо отвечал Шевчук. — Если в пятницу — субботник, то в субботу будет воскресник. Воскресник по озеленению, товарищи.

— Да зачем же нам деревья? — кричал длинный Омикин. — Ты пойми, зачем нам деревья? Кругом — тайга. Живем в Сибири. Кругом — тайга, а мы будем сажать деревья.

— И траву. Траву еще будем сеять, товарищ Омикин. Уже получены семена травки-муравки, как ее зовут в просторечье.

— Не знаю! Не знаю! Кто будет, а кто и не будет. Надо было заранее предупреждать, — сказал Омикин и в сильнейшем раздражении отложил на счетах цифру 144 — сумму своего ежемесячного оклада.

Шевчук весь внутренне подобрался, и все ожидали, что он сейчас скажет что-либо звонким голосом. Но он был тих.

— Смотри! Твое дело, Омикин. Если воля коллектива для тебя — ноль, то… В общем, смотри, Омикин.

И он ушел не прощаясь.

И остальные служащие тоже разошлись, поскольку уже прозвенел звонок и делать им на работе больше было нечего. Звенел звонок.

А поздно вечером в однокомнатной квартире Омикина наблюдалось следующее: Омикин с женой пили чай с вишневым вареньем и водку. А когда жена ушла на покой, Омикин босиком прокрался в лоджию своего девятого этажа, протянул к небу длинные руки и стал молиться о дожде.

— О боги, боги! — молился Омикин. — Дуньте на Землю ветрами буйными, заберите небо в решетку частую, размойте дороги и подъездные пути! В таком случае воскресник не состоится, и я буду спокойно спать в своей постели.

Как это ни странно, но молитва возымела действие: к утру защелкали редкие капли — ударили, забарабанили. И зарядил мелкий мутный дождичек. Усталый Омикин поцеловал жену и лег с нею рядом.

Казалось бы — и все тут. Омикин победил, и все тут. Ему помогли боги, он победил, и все тут.

Ан нет. Ибо воля коллектива, как вы это сейчас увидите, сильнее богов.

В назначенный срок и Наташа Шерман, и дедушка Птичкин, и другие многие налетели на Шевчука.

— Ты что же это, Степан Парфеныч, объявил воскресник, а тут — дождь?

— Это — ничего, — тихо и, как всегда, убедительно ответил Парфеныч Шевчук. — Мы сейчас, товарищи, мы отметимся и отпустимся домой.

Отметились. Не хватало Омикина. Наступило неловкое молчание, а вскоре Омикина уже обсуждали на профсоюзном собрании.

— Даже Наташа пришла, — тихо говорил Шевчук. — А ведь всем известно, что у ней…

— Это — неважно, — заалевшись, перебила Наташа. — Может быть, я, товарищи, думаю неверно, но я считаю, что раз все, так, значит, все. И товарищ Омикин вовсе никакое не исключение.

— Верно! Верно! — шумел коллектив.

Глядя на гневно осуждающие, искрящиеся, знакомые и родные до боли в глазах лица друзей и товарищей по работе, Омикин заплакал.

И ему всё простили, видя, что он чистосердечно раскаивается в ошибках и принял свой поступок близко к сердцу.

* …цифру 144 — сумму своего ежемесячного оклада. — Неплохой, между прочим, заработок за советское ничегонеделание и бесконечные разговоры в курилке на темы, заданные «Голосом Америки». К окладу, кстати, полагалась премия тем, кто еще лучше работал, чем остальные инженерно-технические лодыри.

…на профсоюзном собрании. — А где же еще обсуждать беспартийного «обывателя»? Обсуждаться на партийном собрании он рылом не вышел.

Вера, или Дополнительные сведения о жизни

Не сказал бы, чтоб визит к другу детства, отрочества и юности оставил в моей душе какой-либо неприятный осадок. Меня даже звали еще приходить. Меня угощали огурцами, помидорами, кальмаром, тушеной уткой, рыбой «кунжа», вином Кавказа. Кроме того, я в значительной мере обогатил себя дополнительными сведениями о жизни.

Потому что, когда остаточным скрипом проскрипел паркет, и шелестящий шепот наконец стих, и гулко отозвались кроватные пружины, тогда…

— Вера! Вера! Ты спишь? — осторожно высунулся из кухни Саша.

Ответа не последовало.

— Значит, спит, — удовлетворился он. И вывел туманно: — В ее положении спать — это одно из главных преимуществ.

— Чего преимуществ? — спросил я.

— Одну минуту, — насторожился Саша. — Минутку. Ну-ка, выйди в коридор. Вот я говорю — слышно?

— Слышно.

— А вот я дверь плотно закрываю? Ну-ка, ну-ка…

— Не слышно.

— Тогда — порядок, — решил Саша. Но все же еще немного посуетился: прикладывал ухо к стене с накатом, изображающим васильки, выключил верхний свет, включил настольную лампу, заново наполнил граненые стаканы и…

— Понимаешь, старик, понимаешь, — начал он свистящим шепотом…

А.Э.Морозов, молодой человек в очках, тридцати пяти лет от роду, холостой, был направлен производством на две недели работать в колхоз. Чтобы помочь труженикам коллективного хозяйства «Красный маяк» деревни Сихнево в их тяжелом сельском труде хлеборобов нечерноземной полосы. Чтоб больше было зерна, мяса, птицы и овощей. Чтобы стало хорошо!

Из города ехали весело, с песнями. Разместился весь слаженный хор в здании бездействующей по случаю летнего времени школы на нарах. Снова пели, выпили в честь приезда, Шишаев с Кошкиным подрались в коридоре, а на следующее утро все дружно принялись за работу.

Первое время Саша скучал. Он сонно ходил с небольшими вилами за какой-то оранжевенькой машиной, которая резала траву и хватала ее в себя, будучи прикрепленной к трактору. Машина ела траву сама, без помех, тракторист был высокий скуластый неразговорчивый парень, младше Саши лет на двадцать. Морозов и скучал. А тут еще машина всю траву съела, и Саша попросился домой. Однако старший группы, начальник отдела Фиюрин, сказал, что уж если кто приехал помогать коллективному хозяйству, так пусть и помогает, и потом — что это еще за обывательские разговорчики: нету работы? Нету работы для дурака, а если ты умный человек, так и лежи себе, загорай, чернику в лесу ищи. Или какие-нибудь смешные корни для деревянного народного творчества. Получка-то идет, командировочные-то тебе выписаны для лучшей твоей помощи коллективному хозяйству? А, Сашок? Ну так а чего же тебе еще надо? Да ты просто идиот, Сашок, если отсюда просишься. И куда? В пыльный город, к канцерогенному асфальту, к восьми тридцати за канцелярский стол, в пять сорок пять звонок звенит… Тьфу!..

— Оно и в самом деле, — вдруг успокоился Саша. — Погода стоит отменная, в лесу птички балуются, а свежий этот воздух так прямо запаковывай в консервные банки и отправляй в Японию, чтоб они его там, банки открыв, глотали, как об этом пишут в газетах, будто бы они так уже и делают.

И Морозов полюбил ходить босиком. Но вовсе не из пижонства, например, а по той лишь причине, что сильно жали новые кирзовые сапоги, купленные ему мамой в расчете на дождливость, а также от незнания нынешней трудовой атмосферы в современном сельском хозяйстве, где теперь гораздо меньше грязи и навоза, чем раньше, когда об этом только начинали мечтать великие умы и провидцы.

Питание, правда, было в колхозе организовано плоховато, чего уж тут скрывать! Морозов и присел по внезапной надобности в придорожные кусты пыльной полыни, выставив сапоги на обочину. Кусали комарики. Вечерело. Мимо ехала телега с двумя пьяными мужиками. За телегой бежал дурак. Дурак тоже был босой, но не по необходимости, как Морозов, а просто по дурости, как дурак. Он стучал в густую пыль грязными пятками. Пробегая мимо одиноко сидящего в кустах Морозова, дурак, не снижая скорости, схватил морозовские сапоги и помчался дальше, обогнав телегу.

Морозов недолго сидел орлом. Полузастегнувшись, он пулей вылетел из кустов и тоже обогнал телегу, схватившись за сапоги. Дурак не выпускал сапоги. Морозов толкнул его сапогами в грудь, и дурак упал в пыль, не расставаясь с сапогами. В это время и телега подъехала. Мужики радостно глядели на эту сцену и перемигивались.

— Вы его не бейте, товарищ, — сказал первый мужик, взяв себя в задумчивости за ухо.

— Он же дурак, он все равно не понимает, товарищ, — сказал второй мужик, почесываясь.

— Сапоги украсть, это он понимает, — сказал Морозов, отобрав-таки сапоги.

— Ой, да что вы, что вы, вы и не думайте даже, товарищ, — запфукали мужики. — Он — честный. Он бы вам их все равно потом отдал, такой уж он дурак, обязательно бы отдал. Он — честный. Походил бы с ними и отдал.

— Послушайте, вы что, меня тоже за дурака принимаете, товарищи? — начал было Морозов. Но крестьяне, его больше не слушая, уже сердито понукали лошадку, уже пустились вскачь крестьяне, снова догоняя дурака, который снова лупил босыми пятками, держа дорожный курс на далекую церковь без креста, большей своей частью скрывающуюся за дальней горушкой. Наш Морозов пожал плечами и побрел обратно к насиженному месту, а вскоре…

…а вскоре и поднялся. Тщательно на сей раз застегнул свои красивые штаны, новые джинсы производства одной из братских социалистических стран. Но — солнце, солнце уже заходило, золотило изумрудную переливчатую рябь полей, золотило даже ржавые купола далекой церкви без креста, и Морозову стало грустно. Грустно глядел молодой человек на сочную вечернюю природу, где все цветы уже были опылены, на елках зрели шишки, картошка цвела беленьким, и лишь ему, Морозову А.Э., тридцати пяти лет от роду, все как-то неудобно, стыдно и нету времени кому-нибудь тоже сделать что-нибудь тоже такое же приятное — кого-то увлечь, согреть, обрадовать. Солнце совсем скрылось за горой, золотые купола опять заржавели, и от таких грустных мыслей Морозов тихо, но сильно икнул.

И мгновенно, как в горах Алатау или Памира, где, как известно, один маленький камушек вызывает грандиозный выстрел лавины и обрушивается на беззащитный город грозная стихия, икание молодого человека вызвало тоже взрыв, но биологический, который обрушился на весь его расслабленный элегическими мыслями организм. Глаза у Морозова непонятно почему заслезились, в носу у него засвербило, он чихнул, снова икнул, потом было нечто оглушительное, и он вдруг с ужасом понял, что страшно ошибался, думая, что уже «всё», он вдруг с ужасом почувствовал, что далеко не всё благополучно у него в новых штанах…

Застонав и ругаясь сквозь плотно стиснутые зубы, побледнев, не разжимая ног, Морозов запрыгал сусликом по направлению к местному сихневскому пруду, где у барина утонула дочка.

А пруд этот весь зарос ольхой и осокой, как у Тургенева, когда тот на долгие годы уезжал во Францию слушать песни Полины Виардо и писать романы о горячо любимой родной земле, о каждом ее кустике, каждой пяди, каждой травинке, вписанной в окружающий бескрайний бездонный патриотический простор, как то нам преподавалось в средней школе № 10 сибирского города К., стоящего на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан, и в Московском геологоразведочном и в Институте им. С.Орджоникидзе, где мы с Сашей долгие годы обучались всем наукам…

— Саша, Саша! Это вы, Саша? — вдруг услышал Саша милый женский голос.

Не расслабляясь, он обернулся. Довольно далеко мелькало нечто красное и черное из одежды, и светлые волосы были, окаймлявшие неизвестное и плохо различимое слабозрящим Морозовым лицо. Саша метнулся и снова присел среди густой травы. Женщина удивилась. Она подошла ближе и удивленно водила вокруг маленькой головкой. Теперь Саша лучше ее видел. Это была машинистка Вероника из машбюро, про которых говорят «хохотушка и заводила»: вечно она бегала по производству с широкими обувными коробками, шепталась с подружками в коридоре, там же громко просила у мужчин покурить. В автобусе именно Вероника всех сплотила, и все громко пели «Мой адрес — не дом и не улица. Мой адрес — Советский Союз». Саша перестал дышать.

— Да где же вы, Саша? Я вас видела! — еще раз неуверенно аукнулась женщина, вздохнула опечаленная и направилась к пруду, на ходу раздвигая высокие травы, снимая через голову красную махровую майку.

А в пруду этом и на самом деле около семидесяти лет назад потонула незамужняя дочка отставного офицера Сихнева, тогдашнего хозяина здешних мест, и колхозники с той поры упорно не хотели купаться в обезображенной воде, крестясь и приговаривая «тут место нечистое, тут барышня баринова утонули». Чем немало веселили и без того веселых горожан, неизбывно в течение многих лет приезжающих к ним летом для помощи по коллективному хозяйству. И о чем горожане всегда с неизменным успехом рассказывали по возвращении в кругу друзей и подруг для иллюстрации идиотизма сельской жизни. Выпивая и закусывая…

Морозов крался. Пруд был пустынен. Пустынен еще и потому, что даже верные помощники колхоза не ходили на пруд вечером, так как вечером на пруду было совершенно темно, противно распевали лягушки, бесчинствовали комары, хлюпало, скользило под ногами вязкое илистое дно, упокоившее молодую Сихневу. Морозов и удивлялся — кой черт понес сюда Веронику в одиночестве, отчего бы ей не выбрать для прогулок какое-нибудь более комфортабельное пространство? Но тут вдруг, легкое на помине, оказалось вблизи раздетое тело. Морозов и остолбенел, так как в лунном сиянье уже наступившей луны было видно со спины, как неожиданно крупные белые пухлые Вероникины груди с хлюпаньем погружались в темную воду и как бы даже всплывали в лунной ряби, когда она, перевернувшись на спину и упруго загребая сильными руками, поплыла туда, в глубь темноты. Саша понял — от собственного шума пловцу в воде нипочем не услыхать, что творится на берегу, отчего и полез, не таясь, через кусты в сторону, где, выбрав удобную бухточку, стянул сапоги, морщась и отворачиваясь, снял джинсы, вывернул трусы и стал все это в бухточке тихонько мыть-полоскать. Медленно успокаиваясь, приходя в непонятно хорошее настроение, а также неизвестно зачем довольно сладко почему-то волнуясь. Воображение рисовало ему нечто. Морозов крякал и ожесточенно тер обезображенную ткань.

— Вот это да! Вот я вас и поймала! Вы что тут делаете, плутишка? — услышал Саша знакомый голос за спиной. От неожиданности инженер вздрогнул и уронил в воду свои синие трусы. Трусы не поплыли по воде ввиду отсутствия течения, они медленно заизгибались в теплой воде и стремились ко дну. Саша резко обернулся.

— Вот это да! Значит, я не ошиблась. Александр Эдуардович! А вы куда пропали, почему не откликались, бессовестный? — все повторяла и повторяла Вероника, все приближаясь и приближаясь к Морозову.

Саша скрючился, скорчился, замахал руками.

— Вы… вы… не надо, — лепетал он.

Девушка в недоумении остановилась. Но потом лукаво расхохоталась, видя лишь его сверкающие в лунном сиянии, как осколок бутылочного стекла на мельнице, очки.

— Ой, да я же голенькая, я же голенькая совсем! — всхлипывала она, тоже приседая на корточки.

— Дело не в этом, — буркнул Саша.

— Ну и что, что я — голая! — вдруг решительно выпрямилась машинистка. — Смотрите, смотри, Александр Эдуардович, смотри, Саша, разве я плохо сложена… на Западе, кстати, есть целые поселения интеллигентных, кстати, людей… все ходят голые, и никого это не стесняет… зачем сразу думать о чем-то дурном…

И все приближалась.

— Ну что ты! — снова растерялся Саша. И вскочил, прикрывшись ладошкой.

— Да вы, оказывается, стираетесь? — ну просто заливалась смехом девушка. — А я вам помогу, у меня лучше получится.

И она наклонилась было над кучей Сашиной одежды, но он схватил ее за руку, рванул на себя, и они оба, задыхаясь и хохоча, упали в мелкую теплую воду. Тут же вскоре между ними все и произошло — прямо там же, в теплой воде, на илистом мелководье и случилось между ними то, что, по-видимому, и должно было между ними неизбежно случиться…

Потом они снова разошлись в разные стороны. Вероника, мощно оттолкнувшись, снова уплыла в глубь пруда. Она плескалась, и пела, и брызгалась. А Саша быстро все свое прополоскал, выкрутил, помахал в воздухе штанами и надел их прямо на голое тело.

— Я иду, — сказал он.

— Погоди, я с тобой, я — мигом, — быстро отозвалась она. Ловко выкарабкалась на берег, и они пошли. Трусы Морозова так и остались ночевать на илистом дне.

— Ты дрожишь, ты весь мокрый, ты зачем, чудак, брюки-то намочил? Давай я тебя погрею, — сказала она.

Они лежали подле друг друга, зарывшись в нагретое сено, и смотрели на звезды.

— Ты — смешной. Я тебя давно заметила. Ты какой-то все время грустный. Все поют, а ты молчишь. Наши в волейбол играют, а ты в лес ушел…

Саша молчал.

— Ты почему молчишь? — нежно коснулась она.

— Я всех ненавижу, — сказал Саша.

— Ну разве можно всех ненавидеть, — укорила девушка. — Впрочем, ты, наверное, шутишь, — сообразила она.

И они замолчали.

— Скажи, ты веришь в Бога? — вдруг спросила Вероника.

— Какого еще Бога? — Саша, изумившись, приподнялся на локте. Она, оказывается, глядела на него вполне серьезно.

— А я верю, — просто сказала она. — Я верю, что это Бог свел нас сегодня. Я тебя увидела за телегой и отчего-то дивно радостно стало мне на душе, и я как девчонка побежала, побежала, побежала. Ты не думай! — вспыхнула она. — Я ведь вовсе не такая наглая, как это может показаться. Я — просто, я… я тебя сильно захотела, — потупилась она. — Я тебя люблю, и я просто не могла иначе. Все кругом такие равнодушные, жестокие, я бы с ними так не могла. Я сначала не хотела, но в последний миг… ты понимаешь?.. в последний миг я вдруг поняла, что люблю тебя. А ведь странно, скажи — странно? Я столько раз видела тебя: ты брал пирожки в буфете, покупал печеночную колбасу, а я и не догадывалась, что люблю тебя. Мы были всей лабораторией, фильм «Большие гонки», помнишь, там играл Ив Монтан, а я не понимала, что уже люблю тебя. Или на субботнике — я тебе грузила лопатой в тачку, и мы с тобой ни о чем не знали, не ведали, что с нами будет. А теперь я вижу, что люблю тебя, и я верю в Бога, потому что Бог дал мне мою любовь и дал мне тебя. А ты меня любишь?

Саша молчал.

— Молчун! — вскрикнула девушка. — Но — не спеши, не спеши признаваться. И главное — не верь тому плохому, что обо мне говорят. Да, у меня был муж, совершенно спившийся грубый человек. Они тоже с друзьями все время рассуждали про Бога, они пили, они жрали, а я им посуду мой, дурочку себе нашли!.. А я не дурочка, и ты — не спеши. Не нарушь этого… волшебного. Мы ведь только встретились, и у нас будет впереди очень много этого… волшебного. Я доверилась тебе, и я верю, что ты не обманешь меня. О, не обмани меня, не обмани, милый! О, я не выдержу тогда, я наложу на себя руки, и пусть никто ничего никогда не узнает. Так поклянись же перед Богом, перед этими звездами, что любишь меня.

— Вера, ну зачем же я буду клясться, — смущенно сказал Саша, лезя к ней рукой.

— Нет, сначала поклянись, а то — всё, тогда — всё, больше — ничего, — отпихивала она руку.

— Ну, клянусь, — сказал Саша.

— Нет, ты скажи «клянусь Богом», — настаивала она.

— Богом?

— Богом.

— Богом? — пробормотал Саша и вдруг обозлился: — А не пошла бы ты на …!

— Куда? — не поняла девушка.

— В …! — уточнил Саша.

Девушка дико посмотрела на любимого и вдруг смачно плюнула ему в харю. Саша, подумав, тоже решил на нее плюнуть и сделал это. Вероника вскочила, заорала, завыла, задергалась…

— Так-таки вы и расплевались! — хохотал я.

— Тише ты, тише! Зачем так громко! — цыкнул Саша. Он, крадучись, вышел в коридор, но возвратился очень довольный.

— Вроде бы спит, — сказал он. — Намолилась и спит.

— Она что, и на самом деле верующая? — сильно удивился я. — Немедленно расскажи мне об этом, я хочу обогатить себя дополнительными сведениями о жизни.

— Видать, верующая, — потупился Саша.

— Стой, стой, друг, так, может быть, и ты верующий?

Саша подошел к черному окну.

— Не стану врать, — сказал он окну. — Не стану врать, я — верую. Но не в ее дурацком смысле этого слова. Не стану даже врать, что я ее люблю, я этого врать не стану. Вполне возможно, что я ее не люблю, но, но…

Саша круто развернулся.

— Но — ребенок. Понимаешь, жениться, я, конечно, не хотел. Но, понимаешь, я вдруг с пронзительной ясностью ощутил, что ребенок от Веры — это совсем другое, чем сама Вера. Понимаешь, даже если и не Вера, не от Веры, вообще, понимаешь, с ребенком я не один в этом мире, потому что с ребенком я продолжаюсь! Я, я, и пускай это не звучит для тебя кощунством, я с наслаждением жду ребенка. Я, друг, подозреваю, что это, вот уж это-то — высший кайф. Тебе этого, конечно, не понять. Но, понимаешь, это же — блаженство. Я Морозов А.Э., мне тридцать шесть, и я вдруг оказываюсь еще в одном измерении. Я и сам снова ребенок, и весь мир ребенок, и я никогда не умру. Понимаешь, если у меня будет сын, толстенький, головастенький, щекастый, рот до ушей — да я любому за него глотку перережу, только чтобы моему малому было хорошо. Понимаешь? Ведь ты-то меня понимаешь? Ты должен, должен меня понять. Я ни за что не поверю, чтоб ты меня не понял. Ты должен меня понять. Ведь есть же и у тебя хоть что-то святое? Есть или нет?

Но я, к сожалению, не успел Саше сказать, что у меня есть святое. Потому что в кухонных стеклянных дверях, в табачной полумгле появилась наконец округлая фигура.

— Дашь ты мне когда-нибудь отдохнуть, свинья! — взвизгнула фигура. — Только соберусь заснуть, а они снова — бубубу-бубубу-бубубу…

— Я тебе дам отдохнуть, я тебе дам свинью, — недобро напрягся Саша.

Женщина открыла рот и хотела, по-видимому, заорать, завыть, задергаться, но я, мгновенно среагировав, шустро выбрался из-за стола.

— Тихо, тихо, товарищи, — запел я. — Действительно, время позднее, по домам пора, так что ты, Сашок, тут не прав. Но и вы, Вера, тоже — зря на него. Это я, скорей, виноват, — юлил я. — Уж вы на него не сердитесь, Верочка, мы с ним так давно не виделись… Вы обещаете, что не будете на меня сердиться? Ладно!

Саша сопел, а Вероника тогда улыбнулась сквозь будущие слезы и махнула рукой в знак того, что не будет. Так что не сказал бы я, что визит к другу детства, отрочества и юности оставил в моей душе какой-то неприятный осадок. Напротив, я в значительной мере обогатил себя дополнительными сведениями о жизни, Вера даже приглашала меня приходить еще, «но только не так поздно».

А что? Она по-своему права, эта в общем-то вполне нормальная женщина. И я искренне рад за Сашка. Пожалуй даже, что ему и повезло — далеко не всякому удается так легко и безболезненно войти в их круг. А это рано или поздно каждому делать приходится, каждому, вы меня слышите, каждому, запомните — каждому…

* Кунжа — красная рыба, одна из разновидностей форели. Дефицит.

Портвейн «Кавказ» — мерзкое советское крепленое пойло, сгубившее не одного тогдашнего литератора «андерграунда». Активные потребители этого напитка имели титул «Кавказский пленник», придуманный Александром Лещевым.

…стена с накатом… — Ввиду дефицита и дороговизны бумажных обоев любители уюта специальным валиком наносили тогда при ремонте квартиры всякие узоры по сырой штукатурке.

…как об этом пишут в газетах, будто бы они так уже и делают. — В Японии не бывал, а вот в берлинском аэропорту Шёнефельд как-то купил сувенирную банку «Воздух Берлина», чтобы подарить ее моему самому близкому другу, уникальному прозаику Эдуарду Русакову, всю свою сознательную и бессознательную жизнь живущему в городе К., стоящем на великой сибирской реке Е., и ставшему летописцем этой нашей общей с ним местности.

Кирзовые сапоги… — Кирза — дешевый материал на тканевой основе, пропитанной специальными веществами. «Сапоги, ну куда от них денешься?» (Б.Окуджава).

…около шестидесяти лет назад. — Рассказ написан в 1977 году, в аккурат, когда весь народ с энтузиазмом праздновал 60-ю годовщину упомянутой выше ВОСР.

…как осколок бутылочного стекла на мельнице. — Привет из «светлого будущего» А.П.Чехову, автору «Чайки».

— Она что, и на самом деле верующая? — Кстати, не все, но многие тогдашние неофиты действительно стали с годами истинно верующими людьми.