Песня волка

Часть первая

Впервые он увидел совершенно прозрачного волка — он был огромен, сер и призрачен в сумеречном свете. Он стоял на границе с лесом, спокойно изучая его, — огромные лапы поставлены твердо, но изящно на небольшое возвышение в травянистом склоне, уводящее за деревья. Волк инстинктивно выбрал наиболее удобную позицию для наблюдения за мальчиком, хотя тот об этом и не подозревал. Волк склонил голову набок и стал смотреть в сторону, уходя от прямого взгляда, обозначавшего агрессивность. Пока мальчик стоял на своем месте, волк медленно поводил головой из стороны в сторону, улавливая запахи в стылом воздухе раннего вечера.

Зверь казался тех же самых тонов, что и формирующийся в лощинах за темно-голубыми горами туман. Почти что весь день мальчик шел к этим горам безо всякой практической цели — просто ему нравились горы, и он любил бродить. Вполне возможно, что и волк направлялся на запад, правда, он шел с другой скоростью, постоянно останавливаясь, чтобы пометить свою территорию и поваляться в останках убитого охотниками оленя. Это был старый, косматый волк с изломанным в давней драке и неправильно сросшимся ребром, от которого на правом боку виднелась небольшая выпуклость. Волчьи глаза были огромны, широко посажены и мудры, и мальчик в остолбенении смотрел в них. Волк был самым прекрасным из всего, что ему доводилось видеть, но, пока мальчик смотрел на него, стал понимать, что зверя становится все труднее разглядеть. Надвигался волнами туман, и волк то исчезал в нем, то появлялся вновь, иногда становясь совершенно неразличимым, и тогда мальчику оставалось сосредоточиться на одних глазах.

Спокойных глазах.

Туман сгущался, и мальчик сделал шаг вперед, чтобы видеть, что происходит. Волк слегка задрожал, смотря вниз с возвышения прямо мальчику в глаза, удерживая его взгляд в своем, со значимостью, которой ребенку было не дано понять. Туман языками растекался между ними, так что временами они полностью пропадали в нем и в медленно гаснущем свете дня.

Внезапно мальчик услышал слева от себя крик и увидел мерцание фонаря, медленно покачивающегося из стороны в сторону, будто бы находящегося у кого-то, бредущего между деревьев. Он снова посмотрел на волка, но того уже и след простыл. Словно его никогда не было на возвышении. Только туман стелющийся по земле… Послышались другие крики, и мальчик заплакав сел на землю. Его поймали.

Через секунду его уже поднимали вверх сильные руки. Кто-то обвернул его одеялом, хотя холодно ему не было. Он узнал соседа, иногда бывавшего в их доме. Грубые голоса шпарили его. Но сосед загородил мальчика от них, и тут вперед выступил человек с фонарем. Все двинулись прочь с прогалины, спускающейся вниз и на восток. К тому времени, как все выбрались из чащобы, мальчик заснул.

Несколько позже он открыл глаза и взглянул на потолочные балки хижины. Мальчик прищурился, ощущая тепло от печурки, находящейся от него справа, а глаза тем временем увидели свет от керосиновой лампы слева. Глаза он только приоткрыл, не открывая их до конца, но все-таки ощущал присутствие в комнате людей. Он тихонько лежал и слушал, как делал всегда, притворяясь спящим.

— Он уже третий раз убегает, — это мать.

— Удивительно, что с ним ничего не случилось… Правда он аниюнвийя — и родился в этих краях. — Натан Берд, человек, державший лавку в Постелл Стэйшн.

— Но сейчас ему очень плохо, — сказала мать, — Как бы мне хотелось, чтобы врачу удалось добраться.

— А ты послала за Таводи?

— Нет. Мы не имеем понятия, где он находится. Но он сам придет.

— Откуда ты знаешь?

— Когда он нужен мальчику, он всегда приходит,

Он продолжал — правда, уже несколько обеспокоенно — смотреть, прищурившись, на потолочные балки. Насколько он слаб, болен? Он чувствовал себя удивительно легким, отнюдь не больным. И страшно радовался, что провел день в чаще леса. Единственное, что его мучало, — вопрос: может быть, волк ему просто привиделся?

Он услышал, как распахнулась дверь и скрипнули стулья, когда мать и Натан Берд поднялись на ноги. Порыв ветра, от которого пламя керосиновой лампы заметалось под колпаком, отбрасывая тяжелые тени по стенам. Мальчик понял, что в комнате появился еще кто-то. Почувствовал запах больницы. Старый Док Саттерфилд.

Руки врача оказались холодными, но уверенными. Мальчик почувствовал, как они прошлись по его голове и шее, расстегнули ему рубашку. Потом что-то холодное и металлическое прикоснулось к его груди. Мальчик открыл глаза и посмотрел прямо в водянистые, голубые глаза врача.

— Ты как, сынок? — Голос доктора оказался низким и рычащим, но мальчик знал, что он — друг. Как-то раз он ему уже помогал.

— Хэлло, доктор.

— Ты нормально себя чувствуешь?

— Как будто очень легкий.

Врач застегнул рубашку и снова натянул на мальчика одеяла.

— Отдыхай, — сказал он резко, потрепав, однако, мальчика по голове.

Тот заснул. Проснувшись, выяснил, что сильно вспотел и чувствует себя еще более легким, и даже не в силах открыть глаза. Но это уже ничего не означало. Он лежал и думал о старом Доке Саттерфилде и о том, как он приехал в маленькую клинику. Из-за сенных вил, которыми он сильно повредил себе ногу.

Потом мысли стали постепенно отступать, и он снова стал погружаться в сон. И, наверное, заснул. Пошевелившись разок, он почувствовал рядом с собой чье-то присутствие, но снова оказался не в силах открыть глаза. Он учуял давно знакомые запахи — выстиранных джинсов, сосен, запах глубочайших дебрей леса. И постарался улыбнуться.

— Таводи, — прошептал он.

Он почувствовал прикосновение рук деда — такое

легкое прикосновение таких тяжелых сильных рук. Морщинистую задубелую кожу на своей щеке.

— Послушай, — сказал дед. — Доктора говорят, что ты умрешь. Я не верю. И ты не должен этому верить. Ты должен верить в то, что будешь жить, и тогда все так и будет. Ты меня понимаешь?

— Да, дедушка, — сказал мальчик.

— Отлично, — фыркнул Таводи. — Я отнесу тебя в потельню. Наверное, будет немного больно.

Но боли не было. Вместо нее накатились потрясающие, колыхающиеся ощущения, ритмическое движение через комнату, открывание двери и то, как мать стояла рядом с ней, прикасаясь к мальчику, когда тот проплывал мимо. Очутившись в ночи, мальчик попытался прищурившись разглядеть над собой, сияющие россыпи звезд в движущемся тумане. Порыв ветра был теплее того, что мальчик ощущал внутри самого себя. И вот они в потельне.

Внутри потельни он чувствовал себя удивительно легким и счастливым. Он доверял Таводи. Все, разумеется, закончится хорошо. Внезапно пополз пар, зашипела вода на раскаленных камнях — мальчик стал постепенно замечать стены небольшого домика, сделанного без единого гвоздя. В крыше была проделана небольшая дыра, а вторая — побольше — в земляном полу. Рядом с ней лежали переплетенные корневища, собранные для топки. Сосна.

Сильные руки положили мальчика на низкий деревянный помост — единственную мебель в комнатке. Он почувствовал, как дедушка снимает с него одеяла, услышал рев пламени, бушевавшего внутри его тела, он задохнулся от внезапно нахлынувшего жара. Мальчик почувствовал руки деда на своих руках. Ястребиные глаза деда пронзали его глаза. Мальчик был гол, но ему стало теплее. Он почувствовал, как рядом задвигался Таводи, и новый пар хлынул на него, обволакивая. Вроде бы ветер затих за стенами потельни, и на мальчика внезапно снизошло чувство величайшего покоя. Он почувствовал, как из его тела истекают — поток за потоком — реки.

Открыв глаза, он увидел изборожденное морщинами лицо Таводи, глаза, полученные — так действительно считалось — от таводи — ястреба, по имени которого звали старика. Дед сидел голый возле него на корточках.

— Я болен? — спросил мальчик.

— Да. Но с тобой будет все в порядке.

— Она очень злится на меня за то, что я убежал?

— Она боится за тебя. Но позже — разозлится.

Мальчик откинул голову на деревянный помост, благодарный горячему, обволакивающему его пару.

— Таводи… Я видел волка.

Дед не произнес ни слова, но внимательно посмотрел мальчику в лицо.

— Это был огромный серый волк, цвета тумана. Иногда я мог видеть прямо сквозь него.

Таводи ждал.

— Он был большой, очень-очень. И серый. И не боялся ничего. Ни меня, ничего…

— Может быть, он тоже смотрел сквозь тебя, — сказал Таводи, мягко глядя мальчику в глаза.

— Да ну? — Идея его заинтересовала.

Помост стал темным от хлынувшего из его тела пота, и настал день, — мальчик это понял потому, что мог теперь все четко видеть в маленьком помещении. На веки навалилась какая-то непомерная тяжесть, и он все еще чувствовал себя так, словно куда-то плыл, но при этом чувствовал голод. Он об этом и сказал.

Таводи ухмыльнулся.

— Пошли, — сказал он. — Пусть огонь постепенно умирает тут. А я перенесу тебя в дом.

И снова мальчик ощутил ветер, но не бьющий порывами на сей раз. Теперь он мягко обдувал и ласкал ему лицо. Мальчик чувствовал сонливость и голод одновременно. Через несколько секунд он очутился в кровати, чувствуя под собой свежие простыни. Он начал прикидывать, чего же ему хочется больше: есть или спать, и так прикидывая, он и уснул.

Имя «Таводи» не было настоящим именем деда. Оно применялось только потому, что Таводи никогда никому не называл своего истинного имени — традиция, существовавшая издревле в его клане. Сказать о настоящем имени значило впустить незнакомцев внутрь себя и начать зависеть от них. А мало ли на какую гадость они способны? Это могло ослабить дух. Его тайное имя было древним, использовавшимся народом для чествования воинов и сейчас почти забытым. Народ больше не был народом воинов, как было раньше.

Таводи, правда, сам убил человека. И в тайных пещерах и долинах до сих пор рассказывали об этом случае.

Мать Таводи умерла молодой, и они с отцом жили вдвоем в доме, построенном на клочке земли далеко в горах Уникои. Право на этот участок оспаривал сосед, белый, переехавший в горы из северной Джорджии. Таводи предпочитал держаться подальше от него — огромного, громогласного фермера с бегающими глазками. Щетина на его подбородке все время пятнилась табачной жвачкой и самогоном. Таводи брал свою колли и обходил владения этого человека по кольцу, чтобы добраться до любимой тропы, по которой ходили олени, и иногда ему казалось, что мужчина наблюдает за ним прямо из-за сеточной двери своей хижины-развалюхи.

Настал тот день, когда Таводи не смог отыскать и докричаться свою собаку, и он, как всегда по дуге, обошел владения соседа и отправился на юг. Там он ее и нашел. Она была положена таким образом, чтобы он сразу смог ее отыскать, увидеть после поворота тропы.

Левая задняя нога собаки была размолота челюстями кошмарного капкана-живодера, который Таводи презирал. Но и остальные лапы собаки тоже были переломаны. Собачья морда была изуродована. А затем животное частично освежевали. Когда оно было еще в сознании. Живьем. Шкуры и меха было оставлено ровно столько, чтобы Таводи мог опознать свою собаку.

Он смотрел на останки своего пса, запоминая сцену убийства в мельчайших подробностях. Затем разжал челюсти капкана и отбросил его в сторону. Час ушел на то, чтобы похоронить собаку здесь же, под осиной. А капкан он забрал с собой. Когда отец спросил насчет колли, Таводи все ему рассказал, утаив лишь то, что взял капкан.

Только через много месяцев Таводи, следивший за соседом, смог установить тропу, по которой тот неизменно ходил. Когда он понял, что вполне может предугадывать дни, когда большой белый человек отправится в город на ярмарку и пройд, ет по той или иной дороге, Таводи принялся строить планы. С удовлетворением он отметил, что его действия будут приурочены как раз к годовщине убийства его собаки.

Когда начинали рассказывать о том, что же произошло дальше, то версии разделялись. Некоторые говорили, что как только белый попал в свой же стальной капкан, то Таводи его сразу же пристрелил. Другие уверяли, что он переломал мужчине руки и ноги, разбил ему лицо и частично снял с него кожу живьем. Те, кто рассказывали второй вариант, говорили, что белый умирал очень долго — многие дни, а Таводи сидел рядом и слушал мольбы подарить белому жизнь, а через некоторое время — быструю смерть. Но все сходились в одном: Таводи снял капкан с левой ноги покойника, чисто вымыл его и положил ему обратно в хижину. Он не хотел, чтобы его считали вором.

С севера приехали родственники покойного, и тут же пошли разговоры о мести, но через некоторое время они уехали, и больше никто никогда их не видел. Хижина джорджийца начала постепенно разрушаться, и наконец ее купила лесозаготовительная компания, использовавшая ее в качестве жилья для вольнонаемных рабочих. К тому времени настоящие чистокровные аниюнвийя стали называть мальчика Таводи за его глаза, и тот принял это имя со спокойной душой, так как оно отлично скрывало его истинное. И всю оставшуюся жизнь, работая проводником и охотясь, он никогда больше не брал в руки стальные капканы.

Становясь старше, Таводи все больше и больше задумывался о своей прошлой жизни и той, которая ждала его впереди. Когда он умрет, то дух его станет странствовать, пока не отыщет подходящего младенца, который должен будет родиться, войдет в его тело, зажжет в нем жизнь. Затем его дух начнет жизнь в новом качестве, но, к счастью, не будет помнить из своей прошлой жизни ровно ничего, кроме того, что такая была в свое время. Он знал, что был животным и что все животные — как и деревья, камни, потоки — наделены душами. Все. Все наделено душами. Смерти он не боялся, потому что аниюнвийя не были приучены к тому, чтобы бояться смерти. Их мифы рассказывали о жизни, искусстве, любви, проделках, достоинстве, глубоких чувствах к глухим, дальним местам. В этой мистической связи с землей и небом аниюнвийя находили свои души и легенды, и ни одна из них никогда не говорила о смерти.

Одной из самых варварских черт белых, приезжавших охотиться и рыбачить высоко в горах, было то, как они вели себя в присутствии смерти. Убив оленя, они моментально подходили и, бывало, били его ногой для того, чтобы проверить, осталась в нем жизнь или нет. Они лишали оленя достоинства. Они сразу же начинали разрезать его, освежевывать, готовя к транспортировке. Аниюнвийя поражались отношению белых к подобным вещам. Когда кто-нибудь из их племени убивал оленя, то он становился рядом с телом на колени и благодарил животное за то, что оно снабдило его семью едой и одеждой, обращаясь к нему как к лучшему другу. Затем аниюнвийя молился за душу оленя, чтобы она поскорее нашла себе новое тело и возродилась к жизни весной с обильной травой и чистыми многоголосыми ручьями. Охотник молился о том, чтобы следующая жизнь оленя была долгой и счастливой. И только после этого вынимал свежевательный нож из ножен.

Таводи всегда думал о своем народе. Никто не знал, откуда они пришли. Кое-кто из белых поговаривал, будто их родина находится в Южной Америке, откуда аниюнвийя перешли на север. Другие заявляли, что аниюнвийя — это часть племени ирокезов, перебравшаяся после великой битвы на юг. Таводи думал, что это могло быть правдой, потому что аниюнвийя когда-то давным-давно — века назад — были гордым и воинственным племенем. Теперь же — и ему было противно даже думать об этом — аниюнвийя были племенем ложной религии и чужого пути в истории. Старых традиций и принципов придерживались лишь немногие. Остальные стали фермерами. Но не Таводи.

В последнее время он все больше и больше думал о кончине аниюнвийя как племени, расы.

Чистокровок становилось все меньше и меньше, но Таводи не слишком заботила беспримесность крови. Главным он считал отношения между людьми. Потому что народ жив, пока остаются стихи, песни и танцы. Пока их помнят сердца будущих поколений, народ имеет свою историю. Таводи думал о том, что его собственная душа, наверное, потускнеет, если в будущих жизнях не услышит сказок, предании и песен своих предков. Если раса вымрет, то это будет величайшей потерей, потому что тогда она словно бы и не существовала вовсе, словно бы все их достижения, достоинство, искусство и вера не возникали. Это хорошо просматривалось на Куольском Приграничье, где обитали люди его племени, которые были нимало смущены своим наследием. Они мешались с людьми, продающими безделушки из далеких мест, и носили украшения из перьев, которые никогда не носили их предки, только для того, чтобы туристы могли снять их на пленку. Некоторые держали — для увеселения — медведей в клетках. Презренные…

Его народ уже не считал себя аниюнвийя и не думал о себе как о людях этого племени, и, встречая его на улице, они смотрели на Таводи так, словно он выплыл откуда-то из его далекого прошлого. Может быть, так оно на самом деле и было. Он учил молодых играм прошлого и говорил настолько древние фразы, что они его не понимали. Некоторые даже не знали, что они аниюнвийя, и применяли адаптировавшееся словечко цалаги. К слову, которое употребляли белые, — чероки — Таводи вообще не испытывал никаких чувств.

Он услышал свой собственный вздох. Многие аниюнвийя теперь молились белому богу и его сыну, о которых ходило множество легенд. На шумных взволнованных встречах в церквах и палатках его народ громогласно провозглашал принятие единого бога, вопя о спасении и жизни вечной. Они быстренько принялись сообщать туристам о том, что аниюнвийя никогда не поклонялись идолам, словно таким образом старались набрать солидность в глазах жирных белых посетителей. Занять, так сказать, достойное их место. Они не рассказывали туристам о том, что в горах еще проживают несколько человек типа Таводи, сохраняющих связь с духами неосязаемого и непостижимого мира, которые знали, что в ветре есть своя тайна и что мысль сильна настолько, что может поворачивать потоки вспять, которым было известно, что солнце есть дар бесценный, а дождь — прохладное благословение — может прийти к тем людям, которые считают, что подобное вполне возможно. О Таводи говорилось, что вся его семья обладала силой, с помощью которой можно было привлекать лесных зверей.

Он верил также и в то, что является звеном в цепи связи с прошлым.

С рассвета своего племени аниюнвийя посвятили себя войнам супротив врагов племенной гармонии и гармонии с окружающим миром. Войны были направлены против угрожавшего им племени или же оставались частицей жизненного уклада, так как в те времена они были обычным делом. Быть воином аниюнвийя, означало быть воином Настоящего Народа. Это вовсе не означало, что человек при этом не мог наслаждаться песнями, танцами, поэзией и искусствами. Нежность не считалась немужским качеством, и величайшими достоинствами настоящего мужчины аниюнвийя были воинственность и кротость одновременно, безо всякого противоречия между этими понятиями. Гармония обозначала здравомыслие и чувственность, но не всегда покой. Аниюнвийя заботили красота и форма отношений — робкие ухаживания и уважение к детям, женщинам и старикам. Их заботили также прямота стрелы, бесшумность продвижения каноэ. В горной удаленности от других племен аниюнвийя развились в умелых, скромных, воинственных, упрямых, гордых, веселых и страстных людей.

Таводи происходил из рода вождей, но вспоминал об этом редко. Опыт подсказывал ему, что сегодня он разительно отличается от остальных аниюнвийя, поэтому думал о том, что в предыдущих жизнях, наверное, был великим воином. В теперешней жизни он знал то главное, что ему хотелось знать: кто он и что он. Он считал жизнь приятным продлением того, что было до нее, и того, что после нее будет — без иллюзий и фальшивой скромности. Таводи думал о том, что имеет видение художника или очень хорошего охотника.

Оценивая себя, он словно стоял рядом с собой и смотрел на себя со стороны.

И видел: жилистого мужчину с; пулевым ранением на левой части лба и клоком волос цвета лезвия ножа. Среднего роста, стройный и очень прямой. Такие скулы, как у него, белые ошибочно приписывают всем индейским племенам, а кожа у него — темная и выдубленная. Таводи носил одежду белых: выцветшие джинсы, клетчатую фланелевую рубашку, джинсовую куртку. На голове — налобная повязка, сплетенная в древних традициях. Под повязкой сияли очень молодые, поразительно живые и умные глаза.

Эти глаза смотрели сейчас на окружавший его лес: он ждал, нюхал, улавливал запахи сосны и знакомые ароматы дикого леса, звериных нор, гниющего дерева — запахи времени. Издалека донесся звон коровьего колокольца, эхом отдавшийся в пещере, и хриплый вопль стремительно падающей на добычу и изворачивающейся в воздухе хищной птицы. Лес готовился к сбросу листьев, к медл^енному перетеканию в следующий сезон, но весна ожидала, потому что всегда возвращалась.

Лес простирался перед ним как нечто, создаваемое им в мозгу, — чистая мысль, переведенная в мерцающую красоту. Деревья казались развевающимися красными, золотыми и желтыми знаменами, а горы — сутулыми мужчинами, собравшимися кружком и подставляющими спины к небу. Это были старые горы, голубые, подернутые туманцем по краям солнечного света, носящие зимой белое и охраняющие свои тайны. Горы существовали всегда, обшитые кружевами рек и водопадов аниюнвийя. Таводи позволил названиям этих мест зазвучать в мозгу отдаленным гулом барабанов — Хиуассии, Окоии, Нантахала, Этоуа, Оконалюфтии, Эхота.

Иногда здесь бывали страшные зимы, но земля всегда была прекрасной — настоящая родина Настоящего Народа. Когда-то они странствовали по стране, имевшей пять тысяч квадратных километров площади, подобно тем самым бизонам, на которых охотились; а теперь их не стало, как не стало бизонов, которых поубивали солдаты и ополченцы, ордами приходившие за золотом, обокравшие землю и еще больше — дух расы. Они растоптали его. Но не весь…

Не весь.

Предки Таводи отказались — как и некоторые другие — переселяться на запад и шествовать кошмарным путем, который и тогда, и сейчас называли Дорога, На Которой Они Плакали. Тех, кто согласился на переселение, загнали в форт, а затем зимой началась эпопея невероятных тягот. Тысячи умерли от холода и незащищенности. А когда белые повели другой караван летом, они стали умирать от малярии вдалеке от прохладных гор, которые так любили. Предки Таводи ушли в горы и стали защищаться от нападений и в конце концов выиграли концессию, которая позволила оставшимся аниюнвийя остаться на своей, хотя и сильно съежившейся территории. Предки не захотели жить подобно медведям в клетках и отказались принимать подачки и переселяться в резервации. Идеи границ попахивали белыми, и в них не было видно достоинства.

Таводи услышал очередной вздох. Свой. Стоя в гаснущих лучах солнца на небольшой прогалине, он увидел на траве стремительно несущуюся тень и, взглянув на небо, выхватил в нем очертания ястреба, поймавшего воздушный поток и начавшего подниматься наверх: крайние выдающиеся перья в крыльях лениво шевелились, словно пальцы на руках, когда их опускаешь в воду на медленно плывущем каноэ и ощущаешь бегущую между ними прохладу. Таводи подумал, что мог бы позвать ястреба, находись он даже на такой высоте, которую трудно представить, и птица спланирует вниз, и, сделав круг, подлетит к нему. Его частенько подмывало созвать птиц и животных тем кличем, от которого никому не увернуться. Но делать это просто так, без нужды, значило обесчестить себя. Когда-нибудь он это сделает, может быть, для своего внука, которого Таводи очень любил. Если сможет, конечно. Бесчестия в неудаче не было, если, конечно, неудача постигала во время испытания. Посмотрев в небо, Таводи увидел, что ястреба и след простыл, но ему показалось, что след его полета все еще заметен в траве…

Земляная белка бежала по длинной упавшей ветви, стараясь добраться до безопасного места в темном дупле мертвого дерева, В безудержном веселие и гордости, распиравшей его от обладания новеньким «винчестером», подаренным ему Таводи, он заслал патрон двадцать второго калибра в патронник, и взвел курок единым движением, и пристрелил земляную белку, когда та уже находилась всего в нескольких дюймах от спасения. К тому времени, как он подошел к ней, Таводи пересек ручей и присоединился к нему на берегу,

— Зачем, — спросил его дед, — разве ты голоден?

— Нет, Таводи,

— Но ведь ты ее убил.

Мальчик, внезапно почувствовав жгучий стыд, уставился в землю.

— Я просто хотел опробовать новое ружье.

— Ты обесчестил его.

— Что же мне делать?

— А ты как думаешь? Чему я тебя учил?

— Но ведь ты, дедушка, не ешь земляных белок.

— Но сегодня, сейчас, ты ее съешь.

— Чертово ружье, — пробормотал он.

— Таводи зло взглянул на него.

— Ружье — всего лишь инструмент, — сказал дед. — Инструмент, который тебе помогает. Но ты должен знать, когда им можно пользоваться. Я надеюсь, что ты помнишь, о чем я тебе говорил. Ты отнял чужую жизнь. Отнял необдуманно, безо всякого смысла. И должен чествовать это крошечное животное — должен его съесть.

— Я понял, — сказал он и сделал так, как сказал. Понадобился целый час на то, чтобы ободрать, освежевать, приготовить и съесть земляную белку, разжевав жесткое, будто с душком, мясо в кашицу и запив его холодной водой из ручья. Затем он похоронил шкурку, кости и внутренние органы и разровнял кострище.

— А теперь, — сказал Таводи, — если охота поупражняться, то я могу сделать вот что: привязать кусок дерева на леску и повесить ее раскачиваться на ветку дерева. Это быстро обучит тебя некоторым вещам: наводить ружье, вместо того, чтобы стараться прицелиться; стрелять с открытыми глазами и беречь каждый выстрел, потому что у тебя однозарядное ружье и времени перезаряжать его не будет.

Мне нравится мой винчестер, дедушка.

— Хорошо. Он будет долго тебе служить. Стариком будешь вспоминать, как Таводи подарил тебе винчестер на восьмое день рождение и как вскоре после этого радостного события заставил съесть земляную белку.

— Я запомню это, дедушка.

— Хэй-йе, — сказал Таводи усмехаясь. — Не очень вкусна, да?

Его шокировал переход из единственной комнатки малюсенькой школы в большую. Теперь ему приходилось шагать по грязной дороге, потом забираться в унылый желтый школьный автобус и ехать в шахтерский городок, где находилась средняя школа. В ней все наводило на него тоску.

Ему было противно даже ехать в городок: он был какой-то захолустный, грязный и наполненный стариками. И, главное, там практически не было аниюнвийя. Хотя большим его было не назвать, но претензии на пышность остались. Их выставляли напоказ, завешивали дешевой мишурой, стараясь напомнить всем и каждому о былых временах, когда здесь был перекресток больших дорог. По центру проходила единственная главная улица, от нее ответвлялись проезды, некоторые из них вели к скученным домишкам меднодобывающей компании, в которых жили рабочие. Музыку в этом городе заказывала компания. Остальные проезды вели к самим шахтам, где высокие выработанные горы земли прижимали остальную природу вниз, а вагонетки с рудой выгружались на поверхность для последующей переработки.

Но больше всего он ненавидел то, что сотворила вся эта плавка с природой. Десятилетия подобной работы наверху, туманообразные осадки выжгли на несколько миль в округе леса и угодья, превратив их в мертвые пыльные останки, которых тоже в ближайшем будущем не станет. Остальное довершили дожди, и поэтому теперь вся территория оказалась выжженной и изменяющейся каждый сезон ураганов. Ему не нравилось, когда реки меняли русла из-за того, что грязные берега не выдерживали подмывки и обрушивались в воду. Раз мальчик открыл книжку в школьной библиотеке и увидел картинку с изображением этого района. Заголовок обозначил его как «типичный пример почвенной эрозии в когда-то лесистом краю Северной Америки». Он ненавидел саму идею подобного отношения. А что, если исчезнут все леса? Где тогда им с Таводи охотиться? Но дело было не только в охоте, а в идее и принципе: дикие леса — святыня, святилище, отдохновение для духа. Освежитель, если выражаться языком белых. Он написал об этом стихотворение — первое из тех, что он нанес на бумагу и показал Таводи. Дед спросил, можно ли оставить его себе, и он ответил — да, конечно. Он знал, что дед, как и все настоящие аниюнвийя, очень уважал слова, и ему пришлась по душе мысль о том, что внук может оказаться поэтом. Возможность казалась восхитительной, потому что за последние годы в нем проснулся жадный читатель с невероятным аппетитом к хорошей литературе. Он знал, что один из немногих в классе способен отделить написанное от подлинного происшествия и рассматривать рассказ на нескольких уровнях. Он быстро разобрался в различиях между темой и сюжетом. Но истинными уважением и любовью пользовались у него те поэты, которые двумя-тремя словами могли зажечь кровь и повести за собой. Это был страшный дар и страшная сила.

В школе встала и другая проблема: как его называть. Глубоко в тайниках своего сердца он понимал, что за накарябанной в журнале, как то предписывалось законом, записью скрывается нечто действительно важное. Почти все время его недолгой жизни нужды в имени просто не существовало, а затем Таводи назвал его по-аниюнвийски и, таким образом, это стало его истинным именем. В доме и поселке его называли Атсуца — мальчик — как знак того, что он пока не имеет настоящего имени, которым мог бы пользоваться. Не все аниюнвийя считали, что свои имена следует держать в глубоком секрете, но Таводи был непоколебим, поэтому его назвали Атсуца по-аниюнвийски и мальчиком на языке белых. До сей поры.

Когда он подготовился к своему первому походу в новую школу, мать отвела его под большой дуб, росший за хижиной. Он видел, что она нервничала, но, похоже, на что-то все-таки решилась. Он любил свою мать: она была красива, нежна, и все понимала.

И больше не волновалась, когда он убегал в леса. Она в восхищении слушала, как он читает ей свои маленькие стишки. Но, несмотря ни на что, она была строга с ним всю жизнь.

— Старлайт, — сказал он.

— Что?

— Похоже, ты нервничаешь.

Мать откинула назад свои темные густые волосы, и он с улыбкой взглянул на этот жест. Ему казалось, что она стара, так кажется всем подросткам, которые смотрят на своих родителей. И вместе с этим, она казалась ему удивительно молодой. Таводи говорил, что она все еще молодая женщина, и он верил ему, видя ее по-своему. И как было не верить, когда она стояла к нему в профиль, и ветерок пересыпал ее волосы на лоб, шурша в складках ее длинной юбки.

— В новой школе тебя не смогут называть Атсуца, тебе следует выбрать имя.

— Имя у меня уже есть, но я его никому не назову.

— Но мне-то ты когда-нибудь скажешь, а?

— Может быть, — он улыбнулся.

— Я хочу назвать тебя так же, как звали твоего отца. Таким образом память о нем не умрет.

— А я считал, что ты не знала его имени…

— Я не могу его произнести. Но мы будем называть тебя Дэйн, потому что он был датчанином и потому что я так его называла.

— Дэйн, а дальше?

— Джон Дэйн. Простенько, но со вкусом. Надеюсь, оно тебе понравится.

Он улыбнулся.

— Мне нравится все, что ты рассказываешь об отце. — Он положил руку ей на плечо. — Не волнуйся, Старлайт. Джон Дэйн вполне подходящее имя. НО ОНО АБСОЛЮТНО НЕ ПОХОЖЕ НА ТО, КОТОРОЕ Я ХРАНЮ В СВОЕМ СЕРДЦЕ.

Здесь мы и дадим тебе имя, сказал Таводи.

Они были высоко в голубых горах, так далеко в лесу, как мальчик еще никогда не заходил. Таводи показывал на небольшую пещерку, не больше, чем намек на горном склоне, но мальчик видел, что она защищена от ветра. Ему хотелось есть, и был поздний день. Он не знал, сколько они прошли, но он очень устал и замерз. Во время ходьбы Таводи разговаривал с ним, и это было необычно, потому что, как правило, дед настаивал на том, что во время движения по лесу необходимо соблюдать полное молчание. Почувствовав усталость, сковавшую мальчика, Таводи заторопился к пещере, где они смогут отдохнуть и развести костерок.

Таводи говорил во время ходьбы об аниюнвийя и их гордой и трагической истории. Мальчик слышал большинство этих рассказов раньше, но не перебивал. Он знал, что Таводи готовит его к тому мгновению, когда сможет дать ему имя согласно традиции аниюнвийских воинов.

Он станет живым звеном в цепи — история деда, История его самого, история его народа, потому что в душе он ощущал себя не кем иным, как аниюнвийя. Кровь белого мало что для него значила.

Зато имя значило для него все. Оно станет его силой, источником, из которого он сможет черпать власть, могущество. Пока он молодой воин, он сохранит имя в тайне, ибо рассказать о нем, значило потерять частичку души, умалить поток внутренней силы. Но когда пройдет много времени, когда он станет старым и уже не будет сражаться, когда смерть встанет на пороге и все битвы останутся позади, он сможет с гордостью объявить свое имя, чтобы память о нем хранилась у потомков. Может быть, какие-то старые воины и не придавали больше значения этим вещам. Но Таводи придавал. Впервые за свою жизнь мальчик подумал о том, сколько же деду осталось жить на свете.

Очутившись в пещере, они разожгли костерок. Места было мало, но все-таки и мальчик, и старик умудрились растянуться в полный рост и вскоре почувствовали, как в их тела проникает тепло от небольших язычков пламени. Пищи с собой у них не было, потому что день определения имени являлся днем поста и есть до захода солнца им было нельзя. От голода голова мальчика несколько кружилась, но его можно было терпеть, и все неприятные ощущения перекрывались возбуждением от сознания того, что вскоре он получит настоящее имя. Через несколько минут…

Я даю тебе имя, начал Таводи, потому что ты из племени аниюнвийя. Возблагодарим духов и, в особенности, духов этого места. И старик принялся произносить длинную молитву, которую — практически всю — мальчик понимал. После дед взглянул на него, улыбнулся и сказал, что все хорошо и что настало время для подарков. Он полез в карман куртки и стал вынимать из него всякие вещички, раскладывая их перед костром.

Во-первых, сказал Таводи, нож воина и положил перед ним самый прекрасный из ножей, которые мальчик когда-либо видел. Нож был в ножнах, но мальчик видел рукоятку из оленьего рога и длинную гарду. Вынув клинок из ножен, он увидел, как полыхнуло пламя на полированном металле: прекрасная длина, отлично сбалансировано. Казалось, будто нож танцует в руке.

Следующее, продолжил Таводи, головная повязка воина, и он протянул мальчику повязку, которую Старлайт сделала в тайне от него. Она была темно-зеленого цвета, украшенная традиционным орнаментом. Мальчик с улыбкой принял ее, зная, сколько души вложила Старлайт в эту работу.

Старик снова хотел было что-то сказать, но в это мгновение резко задул ветер, скрипя и шелестя ветвями дерева, находящегося за крошечным убежищем. Таводи замолчал и выглянул наружу: начался снегопад.

А теперь, сказал дед, поскольку мы были готовы начать, духи этого места подали нам знак. Поэтому я назову тебя, как и было задумано, но кое-что добавлю. Что ты видишь вокруг?

Мальчик выглянул из пещерки. Я вижу дебри, сказал он, лес предвечерний, темные деревья. Тяжелы облака, начинается снегопад. А когда он обернулся, не слыша ни слова от своего дедушки, то увидел, что Таводи протягивает ему что-то.

Это был амулет, серебряный круг на цепочке, в котором виднелся крадущийся зверь, захваченный в мгновение столь мощно и изящно вылитое, что казалось, будто животное выплывает из металла, поражая глаз красотой и грацией, становясь живым в момент взгляда.

Это был волк.

Итак, я нарекаю тебя его именем. Уайя, волк. Но так как с нами заговорил дух этого места, то полным официальным именем будет Уайя-Юнутци, волк снегов. Снежный волк.

Мальчик почувствовал, как волосы на его загривке встают дыбом.

Он смотрел на Таводи наполовину со страхом, наполовину с восхищением. Старик сам казался ему духом. Услышав имя, мальчик почувствовал, что оно, действительно, принадлежит ему, всегда принадлежало, всегда будет принадлежать. Снежный волк. Он пойдет по жизни походкой волка, так, как ходят животные, ставшие ему сегодня братьями. Он станет с лесом единым целым, частью ветра. Он будет двигаться легче солнечного луча, производить шума не больше, чем падающий в воду лунный свет. Оставлять следов не больше, чем оставляет их летний ветерок. Когда волки начнут петь в ночи, он будет присоединяться к ним всем сердцем, а встречая их на тропе, — приветствовать, так как отныне и навеки они становятся его братьями.

Таводи наклонился вперед и повесил амулет мальчику на шею. Он не стал убирать его под рубашку, чтобы можно было его видеть, и теперь сидел и смотрел на удивительную вещь. Дедушка снова начал говорить, теперь о том, что волков часто не понимают — практически все, кроме людей, живущих в горах, и аниюнвийя, которые хорошо их знали. На волков охотились, их истребляли, но они выжили и сохранили чувство собственного достоинства. То же самое произошло и с уроженцами американского континента, особенно с аниюнвийя. И волки, и аниюнвийя выживут, сказал дедушка, если они живут в твоем сердце.

Они брели домой по падающему и нарастающему на тропах снегу, в сгущающейся темноте. Мальчик смутно помнил дорогу обратно. Старлайт ждала их с обильным ужином и не стала выспрашивать сына, какое он получил имя. Она очень обрадовалась тому, что он надел повязку, и похвалила остальные подарки.

— Когда-нибудь, — сказал мальчик серьезно, веря в это всей душой, — я скажу тебе свое имя, но сейчас это тайна.

В ту ночь, заснув, он увидел высокий белый мир, хотя и посреди зеленеющих деревьев. Мягко журчали возле ног водопады, и в течение всего магического дня его не коснулись ни холод, ни голод, ни страх.

Утро — словно звенящий колокольчик, потоки серебра где-то вдали: он вкушал свежий, словно березовый сок, утренний воздух и ощущал пламя, бушующее в крови, слышал возню животных глубоко в лесах и собственное прерывистое дыхание, когда поднимался на холм, держа в руках «винчестер» и чувствуя на плечах тяжесть рюкзака. Ему нравилось ощущение шерстяной поверхности одеяла на плечах и чувство удобства горных ботинок.

Поднявшись на гребень покрытого сосняком холма, он остановился, всматриваясь вдаль, разглядывая все и ничего. Солнце ломалось об отроги гор, а далеко-далеко вдали виднелось высокогорное озеро. Разум очищался: он стоял, поглощая утреннее солнце и ветер, впивая расстояния — ему нравилось быть одному. Далеко внизу, в защищенной от лучей солнца низине, трещал дятел, настолько громко, что на какое-то мгновение заглушил крики остальных птиц. Он улыбнулся. И решил закусить.

Но затем передумал и, повернувшись, вновь пошел по лесной тропе, ведущей его все дальше и дальше в мир, который он так любил и почитал. Он будет идти и идти сквозь сосновые рощи, а вечером остановится на берегу озера Хиуаси и разобьет лагерь. Ему хотелось чувствовать себя голодным, потому что он сразу же начинал ощущать себя стройнее, жестче. И так он шел по тропе, останавливаясь то здесь, то там, вслушиваясь и всматриваясь, ощущая все, что происходит вокруг, иногда возвращаясь по широкой дуге назад, чтобы посмотреть, не идет ли кто-нибудь за ним следом. На это уходило много времени, но дедушка настаивал на том, что делать это необходимо, и однажды оказалось, что по пятам у него идет стая диких собак — более опасных, чем волки, и не обладающих никаким чувством достоинства. Тогда он нес «Яростного» и уложил трех тварей. Было много визга, рычания и крови, но остальные отошли. Он скинул трупы с тропы и вспорол им животы.

Сейчас он шел среди величественных древних сосен. Опавшая хвоя под ногами помогала двигаться совершенно бесшумно, и когда он глядел наверх, то видел колышущиеся на ветру ветви и слышал аккорды тысяч крошечных воздушных ручейков, текущих среди зеленых игол, а в промежутках проглядывало поразительное в своей бесконечной голубизне небо. Деревья обладали ясным достоинством. Да, теперь он сильно проголодался. В животе послышалось урчание.

Ближе в вечеру он прошел сосновые рощи и подумал о том, что может уловить запах озера. Он подойдет с севера к бобровой дамбе. Огромный плоский камень — он хорошо его запомнил. Остановится на нем на ночь. Таводи показал камень ему много лет назад. В ту ночь он спал на нем и ощущал тепло камня долгие часы после полуночи, а когда перед утренней зарей проснулся, то увидел Таводи, сидящего на краю каменной платформы и смотрящего на озеро. Глаза его сияли в лунном свете.

И вот он отыскал этот камень и обошел его кругом, ища что-нибудь необычное, кого-нибудь, затаившегося в засаде. Убедившись, что находится здесь в одиночестве, он сел на камень, расстегнул пуговицы, пришитые к плащу из одеяла, и поел. Ел он медленно, тщательно прожевывая вяленое мясо, а напоследок закусив яблоком. Затем лег на спину и положил ружье рядом. Он услышал, как рыба прыгнула из воды: стылость воды была нарушена, и круги пошли по поверхности. А затем она шлепнулась назад в зеленоватую глубину. Глаза закрыты, сам он был где-то далеко-далеко. Вспоминал.

Несколько дней назад, думая, что он спит, к нему подошла Старлайт и, встав, принялась наблюдать. Он видел ее размытый образ сквозь едва разлепленные ресницы. Любовь и тревога были написаны на ее лице. Он внезапно понял, что видит она не его, а кого-то другого, человека, которого он очень сильно напоминал, и в сердце у него открылась старая рана, и он отвернулся к стене. Ему сейчас не хотелось на нее смотреть.

К тому времени, как вернулся дед, он проснулся. Старик был в горах, в маленькой потайной хижине, которую они вместе построили, а теперь вот вернулся — тихо, как тень, — и сел на край постели.

— В этом году должны хорошо уродиться кукуруза и табак, — как всегда твердо сказал Таводи. — Кроликов будет меньше, потому что развелось множество лис. Зима будет холодной. Горная хижина в хорошем состоянии, но тропы — нет. Может быть, этим летом снова поработаем на правительство, если оно захочет расчистить тропы. Да, и рыбы очень много. — Он улыбнулся внуку: — Может быть, этим летом мы нападем на шайенов и угоним их лошадей?

— Давай лучше украдем их женщин, — сказал он старику.

— Хэй-йе! Ты растешь быстрее, чем я думал!

— Этим летом мне будет четырнадцать, дедушка.

— Для своего возраста ты очень высок. Это наследие белой крови.

— Мне оно ни к. чему.

— Ты тот, кто ты есть, и мне это хорошо известно. Разве не я дал тебе имя? — Старик встал. — Приходи ко мне в горы: сейчас хорошо рыбачить, новая луна народилась.

Таводи ушел не попрощавшись, как делали все старики его племени. И в тысячный раз мальчику захотелось стать чистокровным индейцем. После этого он невольно вспомнил о Старлайт и стал размышлять, а, когда она вошла в комнату, он повернулся к ней лицом и взглянул ей в глаза. Она была высока и стройна, хорошо сложена, и внезапно он увидел ее с той стороны, с какой никогда не смотрел на мать. Брови у нее были словно темные крылышки птицы, а глаза светились темным огнем, а за огнем угадывалась печаль.

— Старлайт?

Она повернулась к нему.

— Я думал об отце.

— Ну, — произнесла она, — что же ты думал?

— Что, наверное, он мертв.

— Да, я тоже так считаю.

— Жаль, что я его совсем не знаю.

Она посмотрела в сторону, на что-то невидимое, запредельное.

— Я знаю, что он был белым, — продолжал мальчик, — но это и все.

— А зачем тебе знать больше?

— Незачем, наверное, раз его здесь нет.

Она медленно повела головой в его сторону.

— Здесь очень много полукровок. Так что ты не сильно выделяешься.

— Только вот все остальные — законнорожденные.

Старлайт застыла. Пока что до этого разговоры об отце не доходили.

— А что это для тебя значит? — спросила она.

— Не знаю, — сказал он откровенно. — Просто я думал, почему это случилось именно со мной.

Старлайт почувствовала, как в душу хлынули злость и жалость.

— Ты случился, потому что мы любили друг друга и хотели ребенка. И твой отец был бы горд тобой — сыном, которого мы зачали. И я тебя очень люблю. Я надеюсь, ты больше не сделаешь мне больно из-за того, кто ты, или из-за того, кем ты не стал.

— Я воин аниюнвийя.

— Верно, ты получил имя, но пока что еще не вырос.

Он смотрел ей в лицо. И видел любовь и заботу, но глубину нанесенной ему раны ей видеть не дано, потому что не может она знать, какую боль он испытывает. Отец…

— Давай забудем, — предложил он.

— Ты зол.

— Нет. Забудем.

— Но ведь тебе больно. Я вижу.

— Просто я не хочу больше об этом говорить.

Старлайт обеспокоенно отошла. Она пока ничего не могла ему объяснить. Ему придется привыкать к этому в одиночестве. Ощущая великую боль. Да. Как и ей когда-то…

— Когда ты будешь готов, мы поговорим об этом, — сказала она.

Он промолчал. Она смотрела ему в глаза. Он сидел на постели, и в его глазах стояли слезы. Стараясь загнать их обратно, он медленно качал головой. Ее сердце смягчилось. Сейчас у него трудное время, думала Старлайт. Он стоит где-то на полпути между юностью и зрелостью, между надеждами и реальностью, и ей вдруг всем сердцем захотелось защитить его от боли, которая скоро обрушится на него, уже рушилась.

Она сама постепенно смирилась с потерей. Годы наложили швы на ноющую рваную рану отсутствия мужа. Через несколько лет она внезапно поняла, что оглядывается на прошедшие годы с воспоминаниями о любви и ощущением удачи. Ее любил мужчина, хороший мужчина. Он был нежен и умен, и в ее глазах он представал и восхитительным, и умудренным опытом. Когда его не стало, Старлайт ощутила останавливающий сердце удар, который длился и длился во времени. Через четырнадцать лет она вспоминала лишь хорошее, что было между ними, и думала о том, может ли она разделить эти воспоминания с сыном. Он был еще молод для того, чтобы понять, что произошло, и еще более юн для того, чтобы понять, почему так произошло.

Ее поразил его голос.

Звук его голоса.

— Да? — ответила она. — Что?

— Я люблю тебя, — сказал мальчик.

Она подбежала к кровати и обвила его руками. Мужчина, мальчик — какая разница: он прильнул к матери и зарыдал.

— Я тоже тебя люблю, — сказала она. — Все, все будет в порядке.

После он лег на спину успокоенный, но с ощущением какого-то дискомфорта. Он привык справляться со своими проблемами без участия Старлайт, и потребность в ее словах занозила его мысли.

Наконец дни стали настолько карамельными, утра настолько чистыми, что он больше не мог оставаться в доме. Он чувствовал притяжение далеких чащ, поэтому упаковал снаряжение и отправился на озеро, чтобы с него добраться до горной хижины и встретиться с Таводи.

Он обнаружил огромное удовольствие в быстроте мысли, в поэзии, и яростно мечущиеся идеи становились более интересными, когда ускользали от своего основного русла. Но в какую сторону? Быстрота и отточенность ума больше не вдохновляли его. Что оказалось неверным в его отношении? Он перекатился на спину, чтобы взглянуть на облака, словно дух его сейчас путешествовал где-то в вышине, вместе с ветрами.

Глупо.

Он внезапно вскочил на ноги, взял «винчестер». Через несколько минут рюкзак был упакован, и он вскинул его на плечи. Это придало ему необходимое ускорение.

Он взглянул на ближайшие заросли деревьев и прошел сквозь рощу, выбирая места, где подлесок не мешал продираться сквозь кустарник. Ему не хотелось идти по тропе. Теперь вокруг него раздавались звуки чащобы; жужжание насекомых. Он вкушал тишину и ощущал покой подошв ботинок на свежей траве. Темные тени леса были располосованы на куски лезвиями солнечного света и напоминали полосатое животное.

Может быть, Таводи сейчас в хижине. А в это мгновение ему не очень хотелось встречаться со стариком. Он ведь не ребенок, чтобы плакать у кого бы то ни было на плече. Да и зачем нужен какой-то отец, если у него есть Таводи? Старик всю его жизнь был рядом, обучая стрельбе, выслеживанию добычи, постановке капканов и ловушек, ужению рыбы. Так зачем нужен кто-то еще?

Внутри у него звучали голоса, а вокруг — лес. Через час он пересек автомобильную дорогу и повернул в сторону солнца. Он хотел идти и думать, потому что отключить этот вечно действующий мозг не представлялось возможным.

Этой ночью он не будет спать.

Так и оказалось.

Он лежал на сосновых ветвях. Холодно. Но покойно. Он лежал и вслушивался в звуки ночного леса. Луна была необычно ярка. Он надеялся, что сможет услышать своих братьев в высеребренном морозной луной лесу. Защищая глаза от прозрачного воздуха, он прикрыл их веками, но сон не шел. Здесь ли какое-то время назад он услышал рычание пантеры на обочине дороги, или нет? Стояла такая же чистая ночь, и пантера зарычала. Он со своими друзьями долго молчал, пораженный красотой и свирепостью рыка. А теперь старался представить во тьме эту кошку — животное, намного лучше приспособленное к лесной жизни, чем он сам. Ему стало интересно, есть ли у пантеры подруга, а затем стало интересно, почему в голову пришла подобная мысль. Сам он не задумывался о встречах с противоположным полом до недавнего времени, когда по ночам стали возникать позывы, мешавшие спать. Он отправился к Таводи и получил ответы на все интересовавшие его вопросы, но пока еще не был готов к обязательствам перед девушками. Было бы неплохо иметь девушку, чтобы поговорить с ней, но еще лучше было бы, если бы она поняла, что, когда ему захочется побыть одному, — следует оставить его в одиночестве. Таводи рассказал ему, что и как следует делать с девушками, но предупредил, что им — девушкам — хочется еще и говорить об этом.

Он встал и прислонился к дереву в смятении. Гениталии слегка побаливали. Немного сильнее, чем обычно. И в голове стояла тяжесть, потому что он никак не мог заставить себя отвлечься. Через некоторое время он снова улегся на сосновые лапы и постарался вообще ни о чем не думать. Летающие звезды над деревьями. Он увидел ложный закат, затем рассвет, и наконец утро вступило в свои права с криками огромного количества птиц. Он пошевелился, вытянулся и зевнул. Может быть, ему удастся проспать самую жаркую часть суток и застать Таводи в хижине перед сумерками. Но пока что… Он снова проголодался.

Уайя написал:

здесь земля волков, сквозь которых все видно, место двух лун — одной в небесах, и одной в воде,

это земля аниюнвийя — истинного народа, которые исчезнут — когда-нибудь… словно волки в тумане, как луна в покрытой льдом воде.

Как часто, думал Таводи, я видел, как он это делает? И с истинным расположением он посмотрел на своего внука.

Юноша стоял в траве возле речного берега и медленно снимал с себя одежду. Раздевшись, он встал на берегу и принялся вместе со стариком вслушиваться в бег воды, бурлящей и окатывающей серо-белые речные камни.

В этом месте Окоии была просто потоком, превращающимся дальше внизу в стремнину, а затем выливающимся в озеро. А здесь — тридцать ярдов спокойно движущейся между скалами воды. Но глубина была ледяной, и старик с любопытством наблюдал за движениями сына Старлайт. Как бежит время! Мальчик быстро превращался в настоящего мужчину. И его тело уже было выше и массивнее, чем у большинства чистокровных индейцев.

Таводи улыбнулся внуку, который подошел к камням, в воде перебегавшим через речку на тот берег. Юноша внимательно изучил расположение камней и, твердо вступив на первый из «тропы», закрыл глаза.

— Хэй-йе! — позвал Таводи. — Река тебя ждет. Готовит тебе холодные объятия.

Юноша улыбнулся и сделал шаг.

Он стоял на втором камне; глаза его были крепко сжаты.

— Если человеку сопутствует удача, — крикнул Таводи, — то у него в голове вместо мозгов вполне может быть дерьмо!

Парень ухмыльнулся И нащупал следующий камень.

— Недурно… Пока, — пробормотал дед.

— Пока недурно! — крикнул Дэйн деду.

Таводи улыбнулся и ничего не ответил.

Следующий шаг. Левая нога нашарила камень, но, когда правая оторвалась от платформы, левая оскользнулась, и юноша изогнулся дугой, пытаясь удержаться на камне. На мгновение он задержался, мгновение, достаточное для того, чтобы услышать веселое:

— Хей-йе! — деда, и тут же очутился в ледяной воде.

В ту же секунду он вынырнул, задыхаясь от холода, и зашкрябал руками по камню. Найдя точку опоры, он выбрался из воды, все еще ощущая холод на шее и запястьях. Вот черт! Он посмотрел на стоящего на берегу и заливающегося хохотом Таводи. И сам рассмеялся.

— Это в тебе белая кровь играет, — поддразнил юношу Таводи. — Из-за нее ты чудишь!

Парень уселся на камень и ухмыльнулся деду. Он чувствовал, как разжимаются цепкие объятия холода и тепло солнечного осеннего дня приводит его в отличное настроение.

— Я сказал же, что в один прекрасный день перейду на тот берег с закрытыми глазами. Дедушка, ты бы хоть чуточку верил в меня, что ли!

Старик запрокинул голову и снова расхохотался. Затем уселся на траву под деревом и стал наблюдать за легкими грациозными движениями внука, который принялся одеваться. Тело юноши было хорошо развитым, и Таводи знал, что он, когда захочет, может двигаться по-волчьи. Имя парню дали вполне подходящее. Но главное — развивается ли так же хорошо и его дух?

— Тебе известно, как маленький водяной паучок впервые принес людям огонь? — спросил он юношу.

Тот взглянул на деда. Эту историю он слышал множество раз, но подумал о том, что Таводи, видимо, неспроста об этом спросил.

— Да, — ответил он.

— А легенду об Атага’хи — волшебном озере?

Дэйн подошел и сел рядом с дедом.

— Да.

— А рассказ о Цали и Дороге, На Которой Они Плакали?

— Да. — Он внимательно наблюдал за глазами Таводи.

— А, — продолжал старик медленно, — историю о Старлайт из племени аниюнвийя, которая полюбила чужака, который оставил ее одну с ребенком?

НАКОНЕЦ-ТО.

— Не всю, дедушка. Есть несколько вещей, о которых Старлайт мне ничего не говорила.

— Тогда это сделаю я, — сказал старик, и парень взглянул ему в глаза.

— Пожалуйста, — прошептал он.

— Ты вырос и получил имя. Поэтому — слушай.

Юноша лег на спину в траву. Он чувствовал, как в шее колотится, пульсирует жилка. За ним шипела река и, взглянув наверх, он увидел просачивающийся сквозь листву солнечный свет.

— С самого начала я называл ее Старлайт, — начал Таводи.

— За глаза, отражавшие свет. В них невозможно заглянуть, и непонятно, о чем она думает. Она была высока и стройна, изящна, как ива. Она могла скакать на лошади, стрелять из ружья, а когда она шла через поле с развевающейся по ветру темной гривой волос, то всегда напоминала мне ее мать — отраду для глаза.

— Сильная воля и потребность в дисциплине не позволяли ей расслабляться, но стоило мне переступить невидимую черту и задеть ее гордость, она становилась похожей на раненое животное. Как и остальные отцы, я все время думал о том, как вести себя с гордой и искрометной дочерью. Старался изо всех сил… Раньше обычаи аниюнвийя держали бы ее в узде, но то было раньше… Я же делал все, что мог.

Он замолчал и посмотрел куда-то вдаль. Голос его смягчился. Юноша увидел глубокие борозды, которые прочертило на лице Таводи время, и вдруг вспомнил, что не знает, сколько лет его дедушке.

— И вот она выросла и стала женщиной. Молодые люди из нашей деревни поняли это намного раньше меня. Стали ее выслеживать. Ей нравилось их внимание, но все-таки она была несколько напугана. Однажды в деревне и городе поднялся переполох. Сюда приехали белые — много белых. Они не походили на купцов и торговцев из Чатануги и Атланты. Некоторые из них были иностранцы, и все они собирались строить огромные плотины, чтобы белые могли освещать свои дома. Они собирались перегораживать реки и извлекать из них электроэнергию. Это меня сильно волновало, потому что я не знал, как поведут себя духи рек, если их потревожить.

— А для Старлайт с приездом этих мужчин все переменилось.

— Один из молодых людей приехал из Дании. Она никак не могла правильно произнести его имя, поэтому прозвала просто Дэйном. Впервые она увидела его стоящим посреди деревни и пытавшимся узнать, где можно купить виски. Когда она подошла ближе, он взглянул на нее, и — как она мне позже говорила — в его глазах было нечто такое, что бы ей хотелось видеть в мужчине. И тогда она испугалась Дэйна, потому что поняла, что он может изменить ее жизнь и ей больше никогда не стать прежней.

Юноша пошевелился.

— Через две недели они тайно встретились. Она рассказала мне, что отвела его в старую хижину возле Дороги Пересохшего Ручья, там, где ты впервые убил белку много-много позже. Помнишь?

Он кивнул. Выстрел — один-единственный — из «винчестера», падающее тельце, благодарственная молитва и мясо на ужин.

— В этой хижине они провели несколько дней. Когда же он вернулся в лагерь белых, Старлайт пришла ко мне. Наши верования не запрещают любовь, только ложь, поэтому она не боялась, а мне не было стыдно. Я считаю, что в подобных вопросах следует придерживаться старых страдиций — они самые лучшие. Старая вера самая крепкая. Крепчайшая.

— Я не верю, как белые, в единого духа. В единственного духа. Неважно, с какой стороны на это смотреть, но все-таки иметь нескольких духов намного интереснее, чем одного. А что, если ты окажешься в таком месте, где единственный — или единый — дух просто не существует? Не живет он там, и все? Значит, следует обратиться к духу того места. Они говорят о богах — я же верю в то, что существует множество духов, образующих единый дух.

Таводи замолчал. Юноша терпеливо наблюдал за ним.

— Духи не рассердились на Старлайт за то, что она сделала так, как подсказало ей ее тело. В ней рос ребенок, и она была счастлива. Она знала, что из-за этого в школе могут начаться неприятности, но она ее почти закончила и училась к тому же хорошо, поэтому Старлайт посчитала, что неприятности будут не слишком серьезными. Она будет смотреть по утрам в зеркало, улыбаться, и походка ее будет легка.

— Дэйн был очень занят. Плотины вырастали на реках, и он ставил стальную арматуру, чтобы та удерживала бетон. Он старался выкроить время для того, чтобы повидаться со Старлайт, и в один из таких визитов я с ним поговорил.

Юноша напрягся.

— Ты виделся с моим отцом?

— Да. Он очень походил на тебя. Или ты на него. Ты, конечно, несколько смуглее, но в тебе очень сильно просматривается он. Глаза у него были светлые, Это он подарил тебе глаза, которые иногда могут превращаться из карих в черные. Он обладал приятным голосом и старался выучить язык аниюнвийя.

— Старлайт ничего не сказала ему о ребенке, и я видел, что она не хочет удерживать его таким способом.

Таводи взглянул на юношу сверху вниз. Уайя лежал совсем тихо.

— Как-то раз начальник Дэйна послал его вниз в долину, чтобы тот привез запас продовольствия. Это в том месте, которое находится по дороге в Бентон. Я помню, что Дэйн обещал привезти Старлайт подарок. И вот он ушел еще с несколькими мужчинами и больше никогда не вернулся.

Пауза затягивалась. Молчание угнетало. Наконец юноша спросил:

— И как ты думаешь, что произошло?

— В поселке была какая-то заварушка по поводу продовольствия. Дэйн со своими людьми закупил все, что было необходимо, а торговцы — как это делают очень многие белые — решили выколотить из них больше денег, чем было уговорено. Началась драка, и кто-то схватил ружье и выстрелил в воздух. Через некоторое время твой отец со своими помощниками уехали, взяв товары по цене, которую назвали в начале торга. Торговцы в поселке локти кусали от злобы.

— Несколько позже, когда Дэйн с товарищами проезжали по дороге с вьючными мулами, в них начали стрелять с горы, что находится над тропой. В них было выпущено множество пуль, а с их стороны последовал всего один выстрел. Только одному из их партии, да и то сильно раненному, удалось уйти. А твоего отца больше никто никогда не видел.

— Некоторые говорили, что он сбежал и, устыдившись, решил не возвращаться. Другие — что у него осталось много денег компании и он решил скрыться с ними. Я же считаю, что Дэйна убили в схватке, он упал в реку и утонул. Я верю в то, что его дух обитает теперь где-то поблизости в этом лесу.

Уайя лежал молча. Старик смотрел на него сверху вниз, но лицо парня было повернуто в сторону реки.

— Он был хорошим человеком, — мягко сказал Таводи. — Любил твою мать. И он был бы сейчас здесь, если бы мог.

— Но его нет, — сказал юноша, — а убийцы все еще живут.

— И как ты думаешь чувствовала себя все эти годы Старлайт?

— Я понимаю, — сказал юноша.

— И что же ты будешь делать теперь, Уайя?

Он повернулся и взглянул на деда, и Таводи увидел смятение в его взгляде. Затем лицо посуровело, а странные глаза потемнели. А когда юноша заговорил, то голос его был спокоен.

— Я хочу пойти на несколько дней в горы, пожить в хижине. Надо подумать.

— Отлично, — рыкнул Таводи. — Я скажу Старлайт, что ты ушел. Возьми «Яростного» — тебе понадобится пища. В хижине есть соль и мука.

Парень встал и повернулся к деду лицом.

— Спасибо, что сказал, — произнес он просто. — Наверное, Старлайт его очень любила, а теперь полюбил и я. Я тоже верю в то, что он погиб В’схватке. Я никогда не говорил этого Старлайт, но тебе, дедушка, скажу. Я когда-то хотел, очень хотел отыскать своего отца. Отыскать и убить за то, что он нас предал.

— Хэй-йе, — сказал старик. — Ты способен на сильную ненависть. Имя тебе выбрано правильно. Но теперь — иди и подумай обо всем до самого конца. Затем возвращайся — пойдем порыбачим. Окуней в Хиуассии в этом году — видимо-невидимо.

Уайя написал:

Таводи стар и соткан из лет,

но лжи в его сердце не было и нет.

Глаза и разум не закрыты облаками,

сердце не пылится,

говорят, что силой воли он может созывать к себе

животных.

Как-то утром гуси потянулись к югу; ветер стал резким и намного более сильным.

Таводи был занят даже больше, чем зимой. Осенью приезжали охотники, которые хорошо платили за отстрелы, и он был известен как проводник в Чатануте, Ноксвилле и Эксвилле.

Старлайт тоже занималась. Вечерами — в школе, а днем работала на городском почтамте. Она решила, что когда-нибудь — когда ее сын подрастет — она поступит в колледж. Ее сын. Подумав о нем, она улыбнулась. Он был настолько типичен для своего возраста и все-таки совершенно отличен от остальных. Она очень сильно его любила, но и беспокоилась тоже. Он был тише остальных, скрытен чрезмерно, самолюбив до такой степени, что Старлайт сама не знала, есть ли пределы этому чувству.

Соперничающий. Она вспомнила время, когда он был совсем юн и бродил по городку, затевая драки с ребятами своего веса и размеров. Он всех победил и принялся хвастаться этим, и тут она его ударила. Он упал и тут же пораженно поднялся. Тогда она снова ударила его. Он вскочил, сжав кулаки и растопырив руки, но Старлайт проскользнула между ними, добралась до него и снова ударила изо всех сил. И так продолжалось до тех пор, пока Дэйн больше не мог подняться. Тогда она убежала, ее вырвало, и она расплакалась. Ей было очень-очень больно делать это, но ему следовало преподать урок, а Таводи не было в городе. Если бы только Дэйн-отец был с ними…

Старлайт припомнила и драку с парнем Макларенов, жившим в городке. Он был здоровый крепкий бугай — тоже из полукровок — и очень любил и умел драться на кулаках. Он подрался с ее сыном в школе (она уже не помнила из-за чего) и Дэйн пришел домой с ободранными ребрами и с рваной раной под глазом. На следующий день он пришел с таким распухшим глазом, что не мог его даже открыть. Старлайт прикусила губу и принялась выжидать. Через два дня Макларенский выродок снова напал на Дэйна, и тот стукнул его топорищем, кинув на землю как срубленное дерево. Когда Макларен наконец смог подняться, Дэйн снова ударил его. И так продолжалось до тех пор, пока Макларен не остался лежать и не запросил пощады. Ее сын подошел к поверженному врагу, дважды жестоко врезал ему ногой по ребрам. А затем ушел. Это был последний раз, когда ее сын участвовал в каких бы то ни было драках.

— Да, он растет… В последнее время его видели с девочкой из семьи Бодро — как бишь ее зовут? Как-то Старлайт увидела их проходящими Мимо почтового отделения, погруженных в разговор и не замечающих ничего вокруг. Она улыбнулась, вспомнив это. Через несколько дней они сидели в единственном кафе в деревне, и ей показалось, что они держатся за руки, хотя точно установить ей это не удалось.

Дэйн рьяно старался научиться всему. Он слушал музыку, стараясь разгадать ее, и точно так же вслушивался в слова. Частенько он выводил людей из себя тем, что пристально смотрел им прямо в глаза, — им казалось, что его глаза могут многое открыть в их душах. Он преуспевал в школе, но частенько пропускал занятия. Когда Таводи нюхал ветер и улыбался юноше, Старлайт понимала, что их не будет рядом с ней несколько долгих дней. Дэйн был классным спортсменом и играл в футбол и баскетбол. Летом он, бывало, играл за команду белых в бейсбол, и они платили ему десять долларов за игру. Дэйн прятал деньги в старый кожаный кошелек, который хранил под матрасом. Вскоре кошель сильно распух, потому что юноша подрабатывал сторожем в городском банке и разносил по утрам газеты. Старлайт все боялась, как бы он не переутомился, но когда леса звали его, он нанимал кого-нибудь другого, чтобы тот выполнял работу в его отсутствие.

Зарабатывая деньги, он тратил их, не отдавая Старлайт на руки, а покупал продукты или какие-нибудь вещи для хозяйства. Старлайт была благодарна ему за чуткость. Дэйн сам покупал себе одежду, ботинки, мокасины. Купил и второе ружье — подержанный с шестигранным дулом «марлин», — которое, как он сказал, когда-нибудь прыгнет в цене. Но самым любимым изо всех вещей был нож, который когда-то подарил ему Таводи. Он носил его с собой повсюду, и никого это не раздражало и не беспокоило, потому что в их местах охотники все время таскали ножи у себя на поясе. А ружья за плечами. Старлайт знала, что он спит с ножом под подушкой. Это стало привычкой. Ей было интересно, не стала ли девочка Бодро тоже чем-то вроде привычки. Отец у нее был француз, а мать из аниюнвийя. Девушка была настоящей красавицей. Старлайт надеялась, что сыну не будет очень уж больно, когда…

Пришла весна. Кроткий взрыв свежести.

Дэйн сидел на берегу реки и ждал. Она должна была прийти из города, того безобразного города, который так резко контрастировал с окружавшими его лесами. Ему приходилось ждать, пока в школе не заканчивались занятия.

Она подошла тихо, выйдя из-за деревьев, улыбаясь ему и направляясь прямо к тому месту, где стоял он. Быстро поцеловала.

— Ты чего нервничаешь?

— Хочу попробовать перебраться на гот берег по камням, — ответила девушка. — Ее лицо оживленно светилось. — Может быть, тебе тоже попробовать? — Невинность — вот какое слово приходило на ум при виде этого лица. Дэйн подумал о том, как он жил до тех пор, пока ее не узнал, и почему он прожил без нее так долго.

— Ты первая, Сисси, — ответил он.

Через несколько секунд он удобно устроился и стал наблюдать за тем, как Сисси Бодро выскользнула из своих джинсов — последнего, что на ней оставалось из одежды. Эрекция бушевала вовсю, и Дэйн прекрасно знал, что бороться с пей бесполезно. Она была прекрасна, стоя перед ним — маленькая и легкая.

Он все-таки смог выговорить:

— Мне уже приходилось это проделывать. Посмотрим, как это получится у тебя.

Она взглянула на него, излучая невинность. Тело ее, словно магнит, притягивало парня.

— И сколько же раз ты практиковался?

— Пока не смог сделать того, что хотелось. — Дэйн старался смотреть ей в глаза, но не мог оторвать взгляд от ее тела. Напрягшийся член равномерно пульсировал.

Девушка улыбнулась.

— Тебе когда-нибудь приходилось видеть совершенно раздетых девушек?

Он хотел было поддразнить ее, но был приучен никогда и ни в чем не лгать.

— Нет, — ответил он.

Она отвернулась и подошла к тому месту, где он сам стоял множество раз: возле первого из переправных камней. На мгновение девушка остановилась, а затем ступила на него. Последний раз оглядела «тропинку», закрыла глаза, уверенно шагнула на следующий камень.

Дэйн удивленно вскочил и ухмыльнулся. Следующий шаг, и вот она встала на третий камень и после этого впервые за все это время заколебалась. Наконец она сделала следующий шаг и отыскала следующий камень. Дэйн восхищенно смотрел за ее изящными движениями и тоскливо пожирал обнаженное тело ненасытными глазами.

Он прокричал так, чтобы его голос донесся до нее сквозь шум воды.

— Если человеку везет, то вместо мозгов он вполне может иметь дерьмо!

Она повернула к нему лицо. Его восхитила мягкая линия ее бедер и чисто-коричневый завиток в пересечении ног. Ее кожа — молодая и чистая — сияла в солнечном свете.

Она сделала следующий и следующий шаги и вот наконец перешла на другой берег.

Через речку Дэйн видел, каким триумфом расцвело ее лицо. Она подняла обе руки в жесте победы, и сквозь бьющиеся о камни струи воды до Дэйна донесся ее чистый смех.

С усмешкой он побежал по камням через речку, с самого начала поняв, что не сможет ее перейти. На полпути нога его соскользнула, и судорожный вопль заглушила ледяная вода. Он опустился ко дну и тут же вынырнул, хватаясь за камни. Выкарабкавшись, он сел, вытирая воду с лица. Девичий хохот стал неистовым, и Дэйн с удовольствием к нему присоединился.

Он встал и с открытыми глазами перешел на другой берег, подошел к ней, посмотрел на девушку сверху вниз и принялся стаскивать с себя мокрую одежду. Она все еще улыбалась.

Он снял штаны и встал перед ней. Он почувствовал, как член вновь напрягается, готовый взорваться, — девушка протянула руку и взяла его в ладонь. Она не убрала ее, и Дэйну показалось, что он, действительно, взорвется.

— Время, — сказал он. — Время настало.

Сисси повернулась и пошла от реки прочь — к деревьям и дальше. Он шел следом до тех пор, пока девушка не отыскала место, на котором солнце стояло, словно золотая колонна во мху в окружении сосен. Дэйн смотрел, как она опускается на покрытую хвоей землю, и вновь подивился ее грациозности и точности движений ее тела. Он секунду постоял возвышаясь над ней, и девушка вновь протянула руку и дотронулась до него. Его гениталии были тяжеленными, как будто налитыми свинцом. Дэйн рухнул рядом с ней на колени, и какое-то мгновение она смотрела ему прямо в лицо.

— Иди сюда, — произнесла девушка и раздвинула ноги.

Он вошел в нее неумело, но быстро и через мгновение уже двигался внутри ее тела. Затем наступило ощущение, будто взорвалась плотина, а затем великолепная, поднимающаяся золотая легкость. Через несколько секунд Дэйну показалось, будто он стал легче воздуха. Через какое-то время он отсоединился и, перекатившись на спину, уставился на верхушки деревьев. Ниже пояса словно ничего не было. Ничего.

Сисси пододвинулась к нему и погладила по груди — Дэйн вернулся на землю с другого конца вселенной.

— Я ничего подобного никогда не испытывал, — сказал он.

— Я рада, — она усмехнулась. — Но тебя еще следует поучить. Ты слишком торопишься. Для нас обоих будет лучше; если ты замедлишь темп. Покамест отдохни. Я тебе все покажу.

Видимо, он заснул. Очнулся Дэйн оттого, что рука, ее ладонь гладила его по груди. Она принялась массировать его — очень нежно и медленно. Он наклонился над ней.

— Типа этого, — сказала Сисси и легла на спину с закрытыми глазами. Через огромный промежуток времени, после того как он выучился многим вещам и снова вошел в нее, Дэйн понял, насколько она была права. Лучше медленнее. Когда он почувствовал, как она содрогается, и услышал ее полусмех, полулай, словно звериный голос, юноша почувствовал гордость своей мужественностью. Он сделал это для нее, ей.

Когда они вернулись к камням, солнце подкатилось в углубление между двумя холмами, словно в открытый ствол ружья вкатилась оранжевая пуля. Воздух был покоен, ранний вечер мягок и покрыт золотом.

Дэйн: был утомлен и спокоен.

Оставив девушку на берегу реки, он поднял «винчестер» и отправился на встречу с Таводи. Сделав всего несколько шагов, Дэйн расплылся в широкой ухмылке и легко порысил по лесной тропе. Ничего подобного в своей жизни…

…он не знал…

— Давай поговорим на языке аниюнвийя, сказал Таводи. Как будет церемония зеленой кукурузы?

— СОЛЮТСУНИГИСЦИТЦИ.

— Праздник дружбы?

— АТОХУНА.

— СПЕЛАЯ кукуруза?

— ДОНАГОХУНИ.

Старик прислонился к дубу, росшему перед маленькой хижиной, и посмотрел на внука.

— Когда происходит НУВАТЬЕГВА?

— В октябре.

Таводи улыбнулся.

— На сегодня достаточно. Пожалуйста, принеси из хижины кувшин. Сегодня мы немного выпьем.

Таводи наблюдал за тем, как Дэйн поднялся на ноги.

— Ты растешь, Уайя-юнутци. И изменяешься. Но кое-что в тебе остается неизменным. Достоинство. Честь.

— Я не изменюсь, дедушка, — сказал он.

Уайя написал:

когда я стану старым и буду ходить с трудом, и поползу по высохшему руслу в поисках воды, вспомню ли я, как парил в вышине? словно таводи-ястреб? я был ястребом! вспомню ли взмывающие вверх потоки воздуха и натяжение

мышц и распахнутые когти, когда я готовился к удару?

захочу ли вспомнить?

Старлайт знала, что за ней наблюдают; знала еще до того, как увидала двоих мужчин, стоящих перед магазином меднодобывающей компании. Она ведь была женщиной, да к тому же аниюнвийя, и поэтому почувствовала, как ее обшаривают глаза еще тогда, когда переходила улицу от скобяной лавки.

Ей это не понравилось, потому что было не в первый раз.

Шагая и смотря прямо перед собой, женщина не подала никакого знака, что заметила парочку. Это были братья — огромные и грязные. Белые Лаутоны. Поговаривали, что они живут в своей хижине вместе со зверьми. По всей округе о них шла слава как о знаменитых бутлегерах, и, хотя Старлайт ничего не имела против самогонщиков, все-таки в их присутствии она почувствовала себя неуютно. В местечке, где об изысканных манерах слыхом не слыхивали, эти двое были просто выродками. Когда Старлайт проходила мимо, они открыто пялились на нее, и она чувствовала, как распаляются они от похоти. И спешила пройти мимо.

Вскоре неприятное ощущение отпустило ее, и она снова начала улыбаться. Улыбка придавала ее лицу приятное, но несколько загадочное выражение, и Старлайт заметила, что прохожие как-то странно на нее посматривают. А, ерунда. Она чувствовала себя замечательно, потому что думала, что опять влюбилась. Ей хотелось знать, правда ли это, и сможет ли она почувствовать то, что когда-то чувствовала с Дэйном. Ей хотелось также знать, как на это отреагирует сын. И Таводи.

Натан Берд был хорошим человеком: мягким, нежным, отзывчивым. Его семья приехала сюда из Этоуа много лет назад. Сам Натан стал торговцем и открыл небольшой магазинчик. У него были огромные глаза и нежный голос.

Старлайт дошла до угла все еще слегка улыбаясь про себя. Подчинившись какому-то импульсу, она оглянулась через плечо и осмотрела улицу. Лаутоны сошли с приступки магазина и выперлись на середину улицы, смотря ей вслед.

— Куда ты отправляешься, когда вот так запросто уходишь?

— Никуда. Всюду. Я здесь с тобой. Остаюсь.

— Иногда, Дэйн, ты меня просто пугаешь.

— Почему?

— Потому что я никак не могу тебя понять. Ты никогда не останавливаешься. Мы встречаемся, занимаемся этим, и после мужчины обычно засыпают. А я слышу, как твой мозг продолжает работать.

— А почем тебе знать о других мужчинах? Со сколькими ты уже спала?

— Ты понимаешь, о чем я. Ты не можешь расслабиться.

— Я расслаблен.

— Нет. О чем ты все время думаешь?

— О том, что Таводи был прав. Девушкам нравится этим заниматься, но еще больше нравится об этом говорить.

— Почем тебе знать о девушках? Со сколькими из них ты спал?

— Ага!.. Ты быстро учишься спорить, Сисси.

— Всем женщинам известно, как это делается.

— Ага, это точно.

— Но почему же ты не можешь расслабиться, отдохнуть?

— Ты здесь совершенно ни при чем. Просто бывает так, что я не могу отвлечься. Не могу отключиться.

— О чем же ты думаешь? Эй, я тебя спрашиваю.

— О том, кто я такой, куда и зачем иду, что буду делать с колледжем. Иногда я размышляю о Старлайт и Таводи, и какое это счастье, что они у меня есть. Думаю о том, какой будет моя жизнь, куда забросит судьба.

— А о нас ты когда-нибудь думаешь?

— Я думал об этом тогда, в первый раз, у реки. Как сияли твои ноги, какая ты смуглая. Вспоминаю о том странном разговоре возле амбара твоих родителей. Тогда мне казалось, что я по-настоящему сроднился с тобой. Я помню все, чем мы с тобой занимались, Сисси.

— Но это просто воспоминания. А ты никогда не задумывался о будущем? Я имею в виду нашем будущем? Черт, как ты притих. Нет, оставь меня в покое, я хочу домой. Я иду домой…

День клонился к закату, апрель. В горах все еще прохладно. Завтра снова пропуск занятий. Старлайт это не понравится.

Он шел свободно, легко неся в руках «Яростного».

В кармане, вместе с рыболовными крючками и щепоткой соли, лежал старинный компас, который подарил ему Таводи: древняя штучка, сделанная в Колорадо в конце прошлого века. Дэйн нес с собой небольшой сверток — одеяло. Спальный мешок он оставил в хижине несколько дней назад. Вместо мокасин он надел старые ботинки, не рискуя проверять активность змей после зимней спячки. На коже уже имелась отметка укуса молодой гремучки — тварь, почитающаяся священной у аниюнвийя.

Дэйну нравились леса. Как он сможет когда-нибудь отсюда уехать? Если эта жизнь, действительно, бесконечна, то ему это по вкусу. Но это вряд ли. Он чувствовал, знал это. Потому что замечал Происходящие перемены: Таводи стареет и когда-нибудь умрет, Старлайт, увлеченная Натаном Бердом, вскоре выйдет замуж. Сам он, наверное, уедет учиться в колледж.

Дэйн замер, услышав справа впереди какой-то шорох.

Он стоял совсем тихо, прислушиваясь и подняв голову вверх, стараясь уловить какой-нибудь запах.

И снова шорох, скорее какое-то поскрипывание, словно перекручивали кожу. Затем Дэйн услышал, как лошадь споткнулась о камень, и мужской, грубый и низкий голос.

Снова шум.

Дэйн добрался до деревьев и опустился на землю, двигаясь ползком сквозь кустарник и прислушиваясь. Он увидел заворачивающую направо дорогу и с огромной осторожностью приподнялся, чтобы заглянуть налево.

Лошадь стояла у обочины и пощипывала травку. В седле сидел наездник: лицо его было отвернуто от Уайи. Он пил воду из фляги. Уайя разглядел грязнозеленые штаны, рубашку чуть посветлее, шляпу. Шериф. Что он здесь делает?

Ездок опустил флягу, закрутил крышечку и небрежно повесил ее на луку седла. Затем потянулся, и лошадь быстро подняла голову, взглянула на него и снова принялась жевать траву.

Уайя видел, как шериф спешился и закинул поводья на сук дерева. Затем сел и передвинул кобуру с пистолетом так, чтобы чувствовать себя удобно. Уайя ждал.

Прошло много времени — он видел, как шериф дважды нетерпеливо взглянул на часы, — когда Уайя услышал шум машины, заглушающий звон насекомых. Он услышал его раньше шерифа и передвинулся таким образом, чтобы его нельзя было заметить с дороги, если выезжать справа. Но шериф оставался в поле его зрения, и Уайя увидел, как он поднялся и отряхнул со штанов пыль.

Когда появился старый затрепанный «джип», Дэйн его сразу же узнал. Машина принадлежала Лаутонам. Он залег совсем тихо и подвинул «Яростного» так, чтобы в любой момент суметь прицелиться. О Лаутонах говорили много и никогда не говорили ничего хорошего.

«Джип» остановился, и братья выбрались наружу. Уайе казалось, что он может унюхать их, настолько они были близко. Старший был больше, грязнее и грознее и первым подошел к тому месту, где стоял шериф.

Уайя мог спокойно слышать их разговор.

— Шериф, — сказал старший.

— Вы опоздали, — ответил тот.

— Но мы здесь, — ответил старший, — так что давай поговорим.

— Главное не затягивать, — произнес шериф, — встречаться с вами в открытую небезопасно.

— Все ж таки лучше, чем в городе, — впервые открыл рот меньшой.

— К делу, — сказал шериф резко.

— У нас есть классный замес, который мы можем поставить. Куда хошь, — сказал старший. Младший Лаутон отошел в сторону и принялся мочиться в нескольких футах от шерифа. Тот взглянул на него с отвращением.

— Сколько вы хотите?

— Сколько тебе нужно? — переспросил старший.

— Галлонов пятьдесят сойдет?

— На здоровье, шериф. Плати, получай.

— Плата — по получении, — быстро сказал шериф. — Как обычно.

— Нет, сейчас, — сказал старший. Он сунул руку в карман, и шериф напряженно отпрянул. Старший ухмыльнулся и вытащил кусок жевательного табака. Младший подошел и стал внимательно наблюдать за ними.

— Половину — сейчас, половину — по получении, — отрезал шериф. — Я не таскаю на встречи с вами подобные суммы.

— Чертовски умно с твоей стороны, шериф, — сказал младший Лаутон, пронзая Шерифа холодными голубыми глазами. Старший откусил небольшую порцийку и предложил табак остальным. Шериф покачал головой. Младший вгрызся в кусок, помотал головой, отрывая порцию, а затем отдал табак старшему. Оба брата смотрели на шерифа. Молча.

— Давайте-ка заканчивать, — снова сказал шериф. Было видно, что Лаутоны нервируют его.

— Цена такая же, что раньше, — произнес шериф в пустоту.

— Нет, — сказал старший спокойно.

— Ты, что, Лаутон, стараешься высосать из меня больше бабок? — спросил шериф. Уайя видел, как по его шее поползла красная полоса.

— За галлон на двадцать центов больше, шериф. Как видишь, мы осведомлены, по какой цене ты толкаешь наше пойло. Так что цена на сей раз составит двести шестьдесят долларов. Хочешь — бери, хочешь — оставь в покое.

Уайя увидел, как напряжение постепенно сползло с лица шерифа.

— Блин, — рявкнул он. — Лады. Но сейчас — половину, а остальное — когда доставите.

— В то же самое место, а? В твою озерную избушку? — спросил младший.

— Ага, — ответил тот и вытащил бумажник. Он стоял, отсчитывая купюры в протянутую лапу младшего Лаутона.

— Сто долларов. Все, что у меня с собой. Остальное получите при доставке.

— Значит, завтра, шериф, — сказал старший Лаутон. — Будем на месте около полуночи.

Шериф кивнул.

Старший медленно наклонился вперед и сплюнул длинную струю табачной жвачки. Она булькнула в пыль прямо перед ботинками шерифа, запачкав ему правую бутсу и штанину. Голова шерифа вздернулась вверх, и лицо его вспыхнуло.

— Только помни, шериф, об одном, — сказал старший Лаутон. — Мы здесь и сейчас заключили сделку. Теперь мы партнеры. Если с нами что-нибудь случится — твой зад сгорит вместе с нашими.

— Я понял, — просипел шериф сдавленно.

Лаутоны взгромоздились обратно в «джип» и завели мотор. Они развернули автомобиль, откатив его немного назад, а затем помчались не оглядываясь по дороге.

Уайя увидел, как шериф еще долго-долго стоял на дороге, глядя на свои ботинки. Наконец од схватил поводья и прыгнул в седло. Несколько секунд он смотрел вслед исчезающему «джипу». затем яростно рванул удила, разворачивая лошадь. Уайя услышал, с какой силой шериф вонзил ботинки в бока лошади, послав ее быстрой рысью. Через секунду дорога опустела.

Уайя встал.

В горах давненько об этом поговаривали. Никто об этом особливо не пекся. Следовало лишь помалкивать, ибо, узнай кто, что шериф покупает у Лаутонов самогон, — тому пришлось бы иметь дело не с шерифом, а с Лаутонами. Они бы такого не спустили.

Уайя повернулся к дороге спиной и, словно волк, двинулся в тени деревьев.

Несколько дней он провел в горах, напрочь позабыв о шерифе и Лаутонах.

Таводи подремывая сидел, прислонясь к выложенному камнями колодцу. Возле колена лежал «винчестер». Теплый день. Легкий ветерок.

Старлайт и Натан Берд шли по другую сторону колодца и не видели старика, а тот старался игнорировать их присутствие и разговор.

— Тогда летом, — говорил хозяин магазинчика. — Июньская свадьба.

— Нет, — послышался голос Старлайт. — Не торопи меня. Я знаю, что делаю, Натан. Я во всем уверена. — Таводи слышал, как вслед за этим наступила тишина. И стал думать о торговце.

Натан Берд, из клана пэйнт. Таводи уважал его за то, с какой нежностью и уважением он обращался к Старлайт. Старику стало любопытно, что скажет по этому поводу внук.

Он медленно поднялся на ноги. Старлайт судорожно втянула воздух и отошла от пораженно развернувшегося Натана.

— Ты все слышал? — спросила женщина.

— Да, ответил старик.

— Ну и?

— Очень хорошо.

Натан вышел вперед и протянул было руку по обычаям белых для рукопожатия. Но затем остановился и улыбнулся.

— Ты придёшь на свадьбу? — спросил он.

— Если она будет происходить на свежем воздухе.

Натан ухмыльнулся.

— Я думаю, что Старлайт обо всем позаботится.

— А парнишке кто скажет? — спросил старик.

— Я думаю, что он обо всем догадывается, — ответила Старлайт. — Не думаю, что с этим возникнут осложнения. Хочешь сам сказать?

— Да, — сказал Таводи. — Думаю, что он в горной хижине. Я ему сообщу, — и он ушел не попрощавшись.

Он остановился лишь для того, чтобы взять куртку. В горах прохладно, а моложе он не становится. Затем Таводи направился вверх и на север.

Подойдя к хижине, он почувствовал, что кто-то вышел справа, но самого юношу так и не увидел. Из сгустившихся вечерних теней вышел Дэйн и опустил «Яростного». Таводи улыбнулся в темноте.

— Приятно видеть, до чего же ты быстро всему учишься. Давай, Уайя, войдем в хижину. Мне нужно много о чем тебе сказать, и хотелось бы при этом видеть твое лицо.

Они сели за стол и поставили между собой керосиновую лампу. Таводи быстро и напрямик рассказал Дэйну о свадебных планах Старлайт и обрадовался, увидев, что у парня не отразилось на лице никаких дурных мыслей. Похоже, он даже не удивился.

— Я рад за нее, — искренне сказал Уайя. — Но о нем я не смогу думать как об отце.

— И не нужно, — ответил дед. — Но я верю в то, что Дэйн бы порадовался, как сейчас радуюсь я и как будешь радоваться ты. Теперь надо подумать о свадебном подарке. Нет, завтра. Мне нужно выспаться. — И старик завернулся в одеяло и мгновенно уснул.

Следующие несколько дней они провели в горах. Уайя рассказал Таводи о шерифе и Лаутонах, и дед крякнул от омерзения. Он не любил ни братьев, ни шерифа.

— Шериф-то у нас — полное дерьмо, — и Уайя ухмыльнулся.

На четвертый день Дэйн почувствовал легкий укол совести за то, что так долго не ходит в школу. Утром они собрались и пошли вниз, в долину.

Перейдя поток, они поднялись на хребет холма, и тут Таводи застыл на месте. Уайя моментально повернулся на сто восемьдесят градусов в другую сторону, чтобы полностью охватить все поле зрения и принялся вслушиваться и всматриваться вдаль.

Через некоторое время дед повернулся к юноше, и Уайя увидел на его лице тревогу.

— В чем дело? — прошептал он,

— Не знаю пока, — ответил Таводи. — Я ничего не слышу и не вижу. Но предчувствие у меня преотвратное. — Он глядел вдаль. — Думаю, нам следует поторопиться.

Старлайт была жутко напугана, но старалась не подать вида.

Коричневый «джип» внезапно вывернул из-за поворота и загородил им дорогу. Возможности убежать не было, да, пока рядом с ней был Натан, и надобности тоже. Но из машины вылезали Лаутоны, а по этому участку дороги мало кто ездил. Они с Натаном ходили в лес за диким виноградом, но безуспешно и сейчас возвращались домой. Город был недалеко, но местечко было уединенное. А Лаутоны шли прямо к ним. Старлайт схватила Натана за руку, и он удивленно посмотрел на нее. И прежде, чем она успела что-либо ему сказать, Лаутоны подошли совсем близко, и старший, сплюнув табачную струю, развернулся к Натану и прищурившись осмотрел его.

— Вечер добрый, ребята, — произнес старший Ла-угон. Старлайт увидела кривые зубы и съеденные табаком пеньки. Даже на расстоянии от него воняло.

Молодой — Старлайт внезапно вспомнила его имя: Джордж, Джордж Лаутон — просто смотрел на нее, и глаза его были холодны и светлы.

— Натан, — услышала она собственный совершенно спокойный голос, — это братья Лаутоны, Джордж и — не знаю твоего имени. А это человек, за которого я выхожу замуж. Его зовут Натан Берд.

— Берд, значит? — сказал старший. — А летать ты, птичка, могешь?

Улыбка сползла с лица Натана. Он почувствовал, как напряглась рука Старлайт, Внезапно Лаутон сплюнул жвачку ему на штанину.

Натан почувствовал, как грудь невероятно сдавило, и постарался не выйти из себя.

— Мы обойдем вас, мистер Лаутон. Мы не хотим никаких неприятностей. — Он подтолкнул Старлайт вправо, и она начала было обходить «джип» с другой стороны, но тут дорогу ей заступил Джордж Лаутон.

— Бесполезно, — сказала Старлайт глухо. И в ту же секунду младший Лаутон схватил ее за плечи.

Натан ударил его в тот же момент — коротко и прямо: голова Лаутона откинулась назад, а руки свалились с плеч женщины. Прежде, чем он смог развернуться, Натан почувствовал тяжесть старшего братца, повисшего у него на спине, и мощное «объятие» стальных ручищ. Его оторвали от земли и шваркнули о поверхность — воздух выбился из легких. На правую часть тела и лица обрушились два разрушительных удара, и Натану показалось, что в его теле что-то звякнуло. А, когда он взглянул вверх, Лаутон ударил его ботинком по лицу. Он обрушился без сознания.

Лаутон повернулся и увидел, что брат стоит перед Старлайт. В руках она держала камень, а по лицу Джорджа струилась кровь. Почти вся одежда с тела женщины была содрана, и сквозь лохмотья виднелись ее крепкие груди.

— Сучка индейская, — сказал он и отправился на помощь брату.

Они обходили ее с двух сторон, отрезая пути к отступлению. Внезапно Джордж Лаутон нырнул вбок и быстро очутился совсем рядом со Старлайт.

Но женщина двигалась еще быстрее: увидев нырок в сторону, она прекратила двигаться. А затем, прицелившись, изо всей силы ударила камнем.

Он вонзился настолько мощно, что отдача парализовала руку вплоть до плеча. Старлайт увидела, как голова запрокинулась назад и тело рухнуло на спину. И тут же почувствовала, как из-за спины протянулись руки и схватили ее за груди, сжав изо всех сил, ощутила огромное грязное тело и его мускулистую силу.

Ее швырнули на землю и перекатили на спину. Остатки одежды были содраны, бедра пришпилены его коленями к земле — от веса ей было больно, — а грубые руки прижимали ее ладони. Вонь тела была одуряющей, и Старлайт поняла, что мужчина все еще жует табачную жвачку.

На мгновение Лаутон отпустил ее левую руку, чтобы расстегнуть штаны. Ее ногти взвились к его глазам, но Лаутон оказался проворнее и сбросил ее руку на землю. Старлайт посмотрела ему в глаза.

— Я убью тебя, — сказала она странно-спокойным голосом.

— Сука ты, — ответил мужчина. — Слишком поздно спохватилась.

Она почувствовала, как он начинает с силой проталкивать свой член в ее тело, и начала извиваться.

— Сейчас, — проговорил он. — Сейчас, — Старлайт закрыла глаза.

И внезапно он исчез.

Вес его тела вдруг исчез, и женщина услышала, как он старается подняться на ноги. Старлайт открыла глаза и села. Лаутон бежал к «джипу». Она развернулась, чтобы взглянуть на Натана.

Он полулежал на локте, с лицом, покрытым грязью и кровью. Она все смотрела на него, не в силах произнести ни слова, и тут услышала голоса людей.

Группа мужчин высылала из пикапа, и теперь они бежали по направлению к ней. Старлайт почти всех знала, в особенности водителя — чистокровного аниюнвийя, — работавшего охранником на одной из плотин ТВА. Она смотрела, как они приближались.

— Благословен будь, Господи, — проговорил один из них. — Что здесь произошло?

Старлайт не могла произнести ни слова. Кто-то укрыл ее курткой. Она увидела, как двое мужчин склонились возле Натана, помогая ему встать на ноги: он встал, опустив голову в руки, и звал Старлайт по имени. Она, опираясь на чьи-то руки, подошла к нему.

— Натан, — прошептала она, и он протянул к ней руки.

Так они стояли обнявшись несколько минут, пока кто-то не разнял их со всей возможной осторожностью. Она почувствовала, как ее одели в промасленный плащ, и благодарно сжала его. Ее отвели к грузовичку — кто-то вел Натана. Ей внезапно пришла в голову мысль о том, что его, наверное, ослепили.

Только мчась в кабине грузовика, Старлайт вспомнила, как чистокровка посмотрел на тело Джорджа Лаутона.

— А этот-то мертв, — сказал он.

— Натан?

Ее плеча коснулась успокаивающая рука.

— Нет, он лежит там, в кузове, так что не волнуйся, — произнес голос. — Мы едем в больницу. С ним все будет в порядке. Этот сукин сын успел тебя изнасиловать?

— Нет, — произнесла она. Ей хотелось рассказать о том, сколь близко Лаутон подошел к этому, но вдруг появились слезы, которые страшно ее изумили, и она откинула голову на спинку сиденья и расплакалась.

В больнице Натана сразу же увезли в операционную, а ее отвели в небольшую комнатку и дали больничный халат. Через некоторое время она проснулась, удивленная тем обстоятельством, что спала в таком состоянии, и спросила про Натана.

Медсестра сказала, что он все еще на столе.

Старлайт хотелось выкупаться, но сестра сказала, что еще не время, и потом пришел молодой врач и принялся ее исследовать. Он сказал ей, что следов спермы не обнаружено, но все ее тело страшно избито и покрыто синяками. Старлайт спросила: можно ли ей остаться в больнице рядом с Натаном. Врач сказал — можно.

После этого она долго-долго стояла под душем в одной из ванных. Она несколько раз намылилась и растерла себя мочалкой, затем вытерлась, накинула больничный халат и прошла обратно в свою комнатку, Стала ждать.

Примерно через час пришел врач и сел с ней поговорить. Натан поправится, сказал он ей, но правым глазом он видеть не сможет. Также одно из треснувших ребер немного повредило легкое, и есть подозрение на сотрясение мозга. Старлайт снова заплакала, спрятав лицо в руки, а врач стоял рядом и чувствовал себя крайне неуютно.

Наконец она попросила оставить ее одну.

Старлайт лежала на кровати и думала о том, что случится дальше. Она убила человека. Без сожаления. И тут она вспомнила о Таводи и Дэйне. И села на кровати. Как они воспримут это? Все что произошло?

Она знала как.

Она побежала в коридор к ночной сиделке, которая посмотрела ей в лицо и почувствовала смутную тревогу.

— …отыскать моих родственников.

Сиделка попыталась успокоить женщину.

— Мы стараемся, милочка, — сказала она. — Идите и лягте. Мы вам сообщим, когда они появятся. Кстати сказать, сюда едет шериф. Он хочет с вами поговорить. Вы способны ответить на его вопросы?

— Да, — сказала Старлайт. И вернулась в комнату. Снова ждать.

Она проснулась, когда шериф вошел в комнату, и практически мгновенно Старлайт вновь ощутила опасность. Частично — из-за выражения лица, надменного и холодного, частично — из-за манеры поведения.

— Итак, — сказал он, — давай-ка выкладывай. Ты можешь говорить?

— Да.

— Так, для начала мне необходим быстрый ответ. Это ты убила парнишку Лаутонов?

— Да. Камнем.

Шериф опустил голову и принялся писать.

— Значит, признаешь.

— Он пытался меня изнасиловать. И его братец практически достиг этой цели.

— Это ты так говоришь. А мы должны проверить эти факты.

— Послушайте-ка, шериф, что это вы такое говорите? — Старлайт начинала закипать — медленно, но верно. — Они пытались меня изнасиловать. Чуть не убили Натана. И он вам об этом скажет, когда будет в состоянии говорить. Так почему же вы не разыскиваете второго?

— Хватит мне указывать, что и как я должен делать, — огрызнулся шериф, с усилием вставая. — Не забывай, кто здесь представитель закона. Я еще вернусь и поговорю с тобой наново. И чтобы ни ты, ни тот, второй, индеец не пытались скрыться из города, ясно? — И он вышел.

Старлайт провела беспокойную ночь, но наутро решила поговорить с Натаном, хотя отыскать его лицо в ворохе бинтов было непросто.

— Со мной все будет в порядке, — успокаивал он ее, но, почувствовав проскользнувшую в его голосе боль, Старлайт ощущала, как сердце разрывается па части.

Ближе к вечеру появились Дэйн и Таводи, оба с ружьями. Они появились столь внезапно, что она не увидела как: вот приемная совершенно пуста, и вот уже они стоят посередине. Старлайт ощущала исходящий от них запах далеких лесов и улыбалась, смотря на то, как они, подобно двум диким зверям, стоят в приемном покое больницы. Увидев ее, они быстро подошли, Дэйн обнял мать, а затем, опустив руки, стал ее рассматривать. Таводи же просто потрепал ее по плечу.

— Мы все знаем, — сказал сын. — Ты как?

— В порядке. — Она улыбнулась. — Вам бы еще с Натаном поговорить. Ему было бы приятно узнать, что вы пришли.

Они подвели ее к скамейке, стоящей у стены приемного покоя, и усадили.

— Расскажи, — сказал сын.

Она в подробностях рассказала о случившемся, внимательно всматриваясь в их глаза. Увидела, как у отца внезапно поскучнело лицо, но Старлайт прекрасно чувствовала, что он в ярости. Что же касается ее сына, то его глаза из карих превратились в черные — ясный знак того, что он очень взволнован. Дойдя в своем рассказе до прихода шерифа, Старлайт увидела, что мужчины переглянулись и что-то, похожее на взаимопонимание, проскочило искрой в их перекрестившихся взглядах.

Когда она закончила говорить, наступила тишина; сын отсутствующе похлопывал мать по руке. Ни тот ни другой на нее не смотрели, и Старлайт вновь показалось, что они скрывают от нее какую-то тайну.

— В чем дело? — спросила она не выдержав.

Дэйн взглянул на Таводи, который кивнул ему.

Дэйн сказал:

— Шериф покупает у Лаутонов самогон и продает его по ту сторону хребта. Если об этом кто-нибудь прознает, шерифа никогда больше не выберут. Против него даже могут возбудить дело. Он не собирается ловить Лаутона, потому что тот тогда продаст его со всеми потрохами.

— Откуда ты знаешь? — спросила она. Дэйн быстро рассказал ей о встрече, произошедшей в горах, невольным свидетелем которой он был.

— Тогда что же он собирается предпринять?

Таводи сказал:

— Он собирается дать ему возможность улизнуть. Судя по тому, как он с тобой разговаривал, шериф попытается обвинить во всем тебя, и тогда, быть может, Лаутону выпадет шанс выкарабкаться. Белые так обычно и поступают.

— Но, — мягко сказал Дэйн, — мы не собираемся действовать на манер белых, а все сделаем методами аниюнвийя.

— Хэй-йе, — сказал Таводи, — славно сказано.

— Послушай-ка, Дэйн, я не хочу, чтобы…

Сын мягко приложил палец к ее губам.

— Это ты послушай, Старлайт. Мы сделаем то, что обязаны сделать. Никакого сведения счетов. Так же, как и никакого суда над ними. Ты — женщина, но я-то теперь мужчина. Это просто теперь не твоя забота — вот и все.

— Будь осторожен, — прошептала она.

— Иди домой, если сможешь, — сказал ей Таводи. — Перевези туда Натана. Не открывай двери никому, кроме нас. Шериф вполне может взбелениться и вернуться, чтобы что-нибудь с тобой учинить. Поэтому ни с кем, кроме нас, не разговаривай.

Старлайт кивнула, и они исчезли так же незаметно, как и появились.

Теперь от нее ничего не зависело. Все свое внимание она теперь уделяла Натану, и из больницы они вышли через день. Она привела его к себе домой, сделав так, как велел ей Таводи. Старлайт понятия не имела, когда увидит или хотя бы услышит что-нибудь о своем отце и сыне. Но сомнений, что когда-нибудь это случится, у нее не возникало.

Поначалу он не мог понять деда. Старик, вместо того чтобы сразу же погнаться за Лаутоном, предложил остановиться, посидеть и подумать. А поначалу даже думать не мог, а только вспоминал. В большинстве — о вдумчивости Старлайт, о том, какими чистыми она держала свои одежды. То, как она всегда помнила о Рождестве и его дне рождения, даже в тс времена, когда они были совсем бедными.

А этот сукин сын хотел ее изнасиловать…

— Он не пойдет в свой дом, сказал Таводи внезапно. — Так что терять на него время мы не станем. Дорогами он тоже не двинется, так как посчитает, что за ними будут наблюдать.

— Так что же?

— Мы знаем нечто такое, о чем он не знает, что мы это знаем, — сказал Таводи. Он бежит, потому что напуган, но ведь он кое в чем не так глуп, как может показаться некоторым. Поэтому вспомнит о том, что никто не знает о его делишках с шерифом.

— Озерная хижина шерифа?

— Точно, — произнес старик. — Именно туда он направится для того, чтобы отдохнуть и пополнить свои запасы. А затем переправится через озеро и окажется уже в Северной Каролине. И будет считать, что теперь он в безопасности…

— Так оно по-настоящему и будет, — сказал Уайя после непродолжительного молчания. — Тамошние власти его искать не будут, и можно отыскать множество мест, куда пойти, и где скрыться.

— Но он-то будет высматривать законников, потому что решит, что шериф может для отвода глаз разослать повсюду патрули.

— Так что он точно остановится в хижине шерифа. И мы сможем его там схватить.

— Да, или же самим тоже переплыть озеро и отыскать его на другом берегу.

— В хижине взять его будет полегче.

Таводи фыркнул.

— Легче не будет нигде. Итак — двинемся. Идем налегке: придется бежать. Никаких фонарей, еды. Только вода и боеприпасы.

— Что ты возьмешь? — спросил Уайя,

— «Яростного».

— А я — «марлин».

Уайя прошел в дом и вынес купленный им «марлин». Он был сделан на стыке веков. Ложе было старым, сделанным из темного орехового дерева. Затворный механизм, сорок четвертый калибр — очень тяжелое ружье. Но Уайя хотел, чтобы на этой охоте винтовка была у него. Он не стал брать яркое расписное одеяло и влез в темно-зеленую куртку. Прицепив на пояс нож, подаренный ему Таводи, Уайя вспомнил еще кое о чем и повязал налобную повязку, сплетенную в свое время Старлайт на день получения имени. Уайя наполнил флягу водой и положил в правый карман куртки патроны. Он чувствовал себя необычно легким, хладнокровным и готовым ко всему.

Дед появился в дверном проеме, неся в руке «Яростного» тридцатого калибра, — лицо его ничего не выражало. В молчании они отошли от дома и побежали к лесу. И тут Уайя понял, почему Таводи хотел, чтобы он перед началом охоты сделал паузу, — для очистки сознания, для психологической подготовки. И все получилось, потому что теперь он был спокоен и уверен в себе: пламя немного притухло, и теперь он мог упорно, и без сожаления преследовать врага.

Когда это было возможно, они бежали по хребтам холмов, пробираясь в чахлом верхнем кустарнике вместо чащоб по склонам. Иногда кричала ворона — очень назойливо и громко. Раз по тропе выше что-то заворочалось — похожее на медведя, — но при их приближении убралось. Они бежали ровно, и старик не показывал никаких признаков усталости. Когда солнце ушло, они остановились и подождали восхода луны, надеясь, что это будет «помощник охотников». Она взошла огромная и яркая над далекими горами, и внезапно ночь окрасилась в цвета холода. Таводи усмехнулся.

— Не очень-то везет этому Лаутону, а?

Они решили добираться до хижины обходными путями и не пользоваться асфальтированными дорогами — не хотели попадаться на глаза, — а также более коротким, но и более трудным путем, проходящим с востока от них, где холмы менее обрывисты, зато больше ручьев и стремнин, через которые приходилось перебираться. Таводи был уверен в том, что Лаутон выберет более прямую дорогу, но он также мог устроить засаду на тропе, по которой двигался. Двигаясь к цели дальним путем, они избегали всяческих случайностей. Уайя согласился со всеми соображениями, удовлетворенно заметив, что, несмотря на холодную ярость, бушующую в груди, он способен делать спокойные и разумные замечания чисто по делу.

Теперь, когда взошла луна и мир вокруг него заполнился ночными звуками, он зашагал, осторожно, но быстро перебирая ногами, приноравливаясь к шагу Таводи и восхищаясь выносливостью старика. Они прошли уже семь или восемь миль, практически все время в гору, а дед все так же неутомимо шел вперед, изредка останавливаясь, чтобы отыскать в чаще более удобный проход. Иногда до них доносились звуки шастающих в ночи животных, которые никак не могли понять, что делают ночью в лесу эти двое? Однажды раздалась пронзительная трескотня, словно они разбудили семейство белок или бурундуков.

Наконец Таводи остановился.

— Отдыхаем, — сказал он, и они легли на животы, ногами друг к другу, не произнеся ни слова. Стоило Уайе решить, что дед уснул, как Таводи встал, потянулся и повернулся лицом к озеру. Через секунду они были снова в пути.

Когда луна зашла, они остановились, ожидая утреннего света, но он не появлялся достаточно долго, а когда солнце наконец-таки вышло, то на востоке стали заметны собирающиеся облака. Впервые за всю ночь Таводи отпил воды, и юноша последовал его примеру, глотая медленно и осторожно. Он почувствовал, как вода растворяется в желудке, поглощаемая крайне малым Количеством пищи, которую он принимал за последние несколько дней. На вкус она была превосходна, но Уайя завинтил крышечку на фляге и встал, нюхая утро. Было уже светло, а со светом прилетел и ветерок, в котором ощущался привкус дождя, и внезапно облака вдруг набухли и прочнее угнездились в утреннем небе. Он тут же понял, где именно они находятся, — всего в миле-полуторах от хижины — и подивился тому, какую прекрасную работу проводника проделал Таводи, руководствующийся интуицией и обладающий поразительным ощущением направления в глубоких непроходимых лесах. В одиночку у Уайи не хватило бы знаний на подобный переход. Ему бы потребовалось намного больше времени для того, чтобы добраться до озерной хижины.

Они побежали по пересеченной равнине и через полчаса пересекли тропу, ведущую к хижине. Через Несколько минут в поле их зрения появилась и сама: хижина.

Таводи встал на колено.

— Расскажи мне о том, что видишь, — попросил он юношу, как делал очень часто.

— Вижу хижину, — ответил Уайя, — из трубы не вьется дым. Уборная на дворе, сарай. Небольшой корраль, но лошадей в нем уже давно нет. Следы шин, правда давние.

— Теперь расскажи о том, что не видишь, но чувствуешь.

Уайя замолчал на время.

— Так как хижина стоит возле озера, значит, где-то сзади могут оказаться привязанные к чему-нибудь лодки.

— Резонно, — произнес старик. — А что говорит в тебе волк?

— Что Лаутон сидит внутри.

— Да, — сказал Таводи. — Я этому верю. А теперь мы должны подумать, что с ним делать.

— Я его убью, — просто произнес Уайя.

— Нет.

— Нет?

— Мы отведем его назад к белым. Если его не приговорят, вот тогда мы его убьем.

Таводи наблюдал за лицом юноши. Он все еще был наполовину мальчишкой — слишком молодым, чтобы убивать. Но ненависть в нем бушевала с дикой силой.

— Приблизься, — сказал Таводи. — Надо понаблюдать.

Они пошли в обход налево и вышли из-за холма возле грубосколоченной уборной, скорчились за ней и принялись с близкого расстояния наблюдать за хижиной. Суровый домишко со ставнями вместо окон.

Изнутри не слышалось ни единого звука.

— Я зайду сзади, — прошептал дед. — Если там есть лодки, я их потоплю. Ты услышишь ружейную пальбу. Лаутон может выйти из дома. Если он сделает эту глупость — его вина. Если не выбежит — придется идти в хижину и выволакивать его силой.

Уайя кивнул и увидел, как старик неслышно отползает прочь от уборной обратно к лесу. Таводи исчез среди деревьев, и тут Уайе показалось, что уголком глаза он рассмотрел в дальнем углу корраля какое-то движение. Юноша стал наблюдать за дверью хижины.

«Марлин» был заряжен — патрон в патроннике, поставлен на предохранитель. Чуть раньше, ночью, Уайя ощутимо чувствовал вес оружия в руках, но сейчас его подбадривали тяжесть и размер ружья. Он скрестил ноги, сел на землю и положил ружье поперек колен. Чтобы добраться до лодок, Таводи потребуется определенное время. Навряд ли у Лаутона было время переправиться на ту сторону озера.

Раздались два громких внезапных выстрела.

Уайя вскочил на ноги и прижался к грубой поверхности стены уборной, наблюдая за дверью хижины, чувствуя, как колотится сердце, но радуясь тому, что руки не трясутся. Дверь оставалась плотно притворенной.

Так он стоял долго-долго, но ничего не произошло. Почувствовав, что за спиной кто-то есть, он развернулся, вскидывая «марлин», но это оказался всего лишь Таводи, стоящий в футе от него.

— Теперь он знает, что мы здесь, — сказал старик. — Но лодок у него нет, а вплавь Хиуассин не пересечь. Времени у нас много, а у него мало, поэтому когда-нибудь он-таки пройдет через эту дверь. Подождем.

По солнцу резанула какая-то тень, и Уайя вскинул голову. Небо практически полностью затянуло облаками, которые выглядели вялыми и опухшими. Запах дождя на ветру. Дикие звери в кустах в поисках укрытия.

Через некоторое время Уайя почувствовал, как Таводи толкнул его под ребра. Старик показал — я пойду на другую сторону хижины — и, поняв его логику, юноша кивнул. Таводи мгновенно развернулся лицом к лесу и исчез. Уайя снова стал ждать.

Прошел час, и пошел дождь.

Уайя поднял воротник и опустил «марлин» дулом вниз, укрыв его полой куртки. Дождь начал строить стену, словно живое существо, наращивая темп, глухо молотя по листве и выплясывая по находящемуся за хижиной озеру.

Вода стекала по лицу Уайи, и ему пришлось прищуриться, чтобы нормально видеть дверь хижины.

День был в разгаре. Уайя думал о том, сколько им еще придется ждать и чего ждет Лаутон.

Лаутон знал, что на него охотятся. Как и то, что лодки теперь бесполезны.

Также он знал, что охотятся на него не люди из команды шерифа и не горожане — эти давным-давно принялись бы кричать, чтобы он сдавался.

Так что он должен был понять, что это родственники Старлайт. Точно — Таводи и, практически наверняка, ее сын.

И тогда Уайя понял, что Лаутон наверняка будет дожидаться темноты. Стена кабинки немного защищала от дождя, но хорошим укрытием это было не назвать. «Марлин», по крайней мере, останется относительно сухим. А вот если забраться внутрь уборной…

Эта мысль заставила его выпрямиться, а когда он это сделал, то отчетливо услышал визг пули и то, как она вонзилась в старые доски уборной. Кинувшись снова на землю, Уайя услыхал грохот первого выстрела, за ним сразу же — второго, и снова звук удара в деревянную стенку кабинки. К моменту третьего выстрела он надежно укрылся за уборной — во рту пересохло, руки сильно сжимали «марлин».

Через некоторое время он отполз на прежнюю позицию и по разрушениям, которые нанесли стене кабинки пули, выпущенные Лаутоном, понял, что у того в руках крупнокалиберная винтовка. Вновь вглядываясь в хижину, он теперь делал это с большой осторожностью.

Таводи прижимался к стене хижины, что-то баюкая возле колена. Даже сквозь дождь был виден тонюсенький дымок, поднимающийся от тлеющих углей. Уайя видел, как старик, взглянув в сторону уборной, резко махнул рукой по направлению к ближайшему от него окну, и все понял.

Он растянулся в классической позиции стрелка и, взведя курок «марлина» и ощутив внезапный восторг, выстрелил прямо в центр окна, на которое указывал Таводи, почувствовав небольшую отдачу. А затем — снова и снова.

Таводи отполз за хижину и исчез из поля зрения Уайи. Уайя выпустил в окно еще две пули, но тяжелые ставни держались крепко. Он удивился тому, каким образом удалось деду разжечь огонь на таком дожде, да еще и поддерживать его живым.

А затем он увидел наклон, под которым стояла хижина, — то, о чем старик мог подумать. С подобным наклоном стены хижины должны были остаться сухими. А еще и накат крыши, свисающий по обе стороны…

Уайя перезарядил «марлин» и принялся ждать. Через некоторое время он выстрелил дважды по все той же ставне и на сей раз увидел, как она слегка покачнулась. Послышался еще один громоподобный звук, и пуля с хрустом вгрызлась в дерево над его головой — на сей раз ближе, чем все остальные. Уайя выстрелил еще раз и, перекатившись на противоположную сторону уборной, принялся ждать.

Он не знал, сколько времени пришлось ждать, но внезапно увидел, как из-под навеса вырывается и растекается по земле и по стенам струя дыма. Таводи удалось поджечь заднюю стену хижины, и теперь вся тактика состояла в ожидании.

Ждать пришлось много дольше, чем он предполагал. Лаутон, судя по всему, пытался сбивать пламя и одновременно наблюдать за передней частью дома — невозможное дело. Крыша из-за дождя не загоралась, но стены полыхали, и Уайя чувствовал запах горящего дерева. И вот дверь хижины распахнулась, и ружье, вылетев в проем, шлепнулось в грязь. Затем вышел, высоко подняв руки, Лаутон.

Уайя вышел из-за уборной и пошел прямо к нему. Боковым зрением он заметил Таводи, приближающегося с другой стороны. Лаутон отошел от хижины и, увидев, что их только двое, опустил руки по швам и сгорбился под дождем. Подойдя ближе, Уайя разглядел маленькие злобные глазки, исподлобья глядящие сквозь дождевую пыль. Лаутон стоял очень спокойно, без движения и без слов.

Таводи оглядел Лаутона. Лицо его ничего не выражало, но Уайя услышал ненависть в словах старика:

— Мы отведем тебя обратно, — сказал Таводи. — Если попытаешься бежать — будешь убит. Если белые тебя отпустят — мы убьем тебя.

За их спинами внезапно обрушилась — с миллиардом взметнувшихся искр и оглушительным грохотом — крыша хижины. Уайя невольно взглянул на нее, и, судя по всему, то же самое сделал и Таводи, потому что Лаутон опустил голову и кинулся на старика. Уайя взглянул и увидел, как они оба покатились по земле. Таводи высвободился из-под огромного тела, выскользнул ужом и снова стал подниматься, но Лаутон уже стоял на ногах, и Уайя увидел пистолет, который белый откуда-то вытащил, увидел начавшее подниматься дуло и понял, что через мгновение его дедушка умрет. Старик находился между Лаутоном и Уайей, загораживая белого, не давая хорошенько прицелиться, но времени для рассуждения и раздумий не оставалось.

Уайя вскинул «марлин» и не целясь выстрелил Лаутону в лицо.

— Я не этого боюсь, Дэйн, просто, если отец увидит нас вдвоем, он меня изобьет. А мне не нравится вот так хорониться, остерегаться любых посторонних взглядов, любого шороха.

— Не нравится?

— Ты же понимаешь, о чем я. Ну, разумеется, это круто, но я хочу ходить с кем-нибудь в кино, на танцы, а не просто встречаться в каком-то проклятом амбаре.

— Понятно.

— Ничего тебе не понятно. Я же по твоему голосу все понимаю.

— Сисси, я, право, не пойму, чего так опасается или о чем так волнуется твой отец. Меня же оправдали.

— Па говорит, что ты всю свою жизнь будешь иметь пометку.

— Я не сделал ничего дурного.

— Па сказал, что ты и старик должны были не идти в горы, а оставить дело закону.

— Меня тошнит от его слов. Ты-то сама, что скажешь?

— Я же говорю, что мне очень хочется куда-нибудь выходить, а без битья это невозможно. Если только…

— Если только что?

— Если только мы не поженимся. Тогда ему будет не к чему придраться. Если мы поженимся… Ты куда?

— Прощай, Сисси.

— Черт. Значит, так просто. Раз — и все. И даже не поцелуешь?

— Нет.

Старлайт вышла замуж в июне, в день, когда в вышине лениво проплывали облачка, а легкий ветерок шуршал складками ее платья и откидывал назад со лба длинные волосы. Уайя видел, как дрожало ее тело во время церемонии, напряженное, словно тетива лука, но знал, что она счастлива.

Рядом с ней стоял Натан Берд: в новом костюме и с повязкой на правом глазу. Уайя смотрел, как он нежно дотронулся до Старлайт, ведя ее к месту, где стоял священник.

Свадьба была устроена на манер белых, по причинам, которых, кроме Старлайт, никто понять не мог. Она надела бежевое платье с более темным платком и в руках несла букет горных цветов. Уайя знал, что под складками платья прячутся мокасины, а ожерелье сделано на старый манер — из семян, — как делали их предки до того, как европейцы привезли в Америку стекло и бусы. Из-за Таводи — они опасались, что он все равно не покажется, — церемонию проводили на небольшой просеке, недалеко от города. Уайя в своем единственном костюме стоял рядом с врачующимися, а Таводи как изваяние застыл под деревьями на границе просеки. Но юноше все-таки казалось, что старик радуется.

Остальными гостями были белыми из городка — в основном, шахтеры — и чистокровные индейцы, знакомые с репутацией Таводи. Последние пришли прямо с работы, в подобающей одежде, но украшенные ожерельями из перьев. Тут и там проскальзывали высокие сапоги из оленьей кожи старинного покроя или юбка, разукрашенная фазаньими перьями. Оглядывая пришедший народ, Уайя ловил на себе любопытствующие взгляды и знал, что именно думали эти люди. Что именно говорят они о нем, встречаясь между собой.

Взглянув на мать, Уайя подумал о том, что никогда ранее не видел подобной красавицы и что теперь, когда разбирательство с делом Лаутонов позади, она наконец будет счастлива. Он знал, что долгие ночи после этого она лежала без сна, но то ли она переживала случившееся, то ли за него беспокоилась — этого Уайя знать не мог. Зато знал, что о них говорят в городе: что семейка эта растит убийц, воспитывает убийц, ибо теперь они все: Таводи, Старлайт и он, Дэйн, — убили по человеку. Он позволил мыслям поплыть вспять…

Тяжелая пуля снесла Лаутону заднюю часть черепа, и толстое тело отбросило назад, но даже во время его падения Уайя взводил курок «марлина». — Тут встряхнулся Таводи и склонился над телом. Уайя подошел, взглянул и почувствовал, что его выворачивает наизнанку. Он сжал зубы, сглотнул слюну и заставил себя смотреть. Мозг и кровь повсюду — и запах смерти…

— …берешь ли ты, Старлайт, этого мужчину, Натана…

Они похоронили Лаутона на том самом месте, где он упал, вырыв неглубокую могилу. После этого Таводи сорвал ветку и пометил место могилы, затирая осколки черепа в грязь. Все то время, пока они рыли, шел сгущая сумерки, дождь. Похоронив Лаутона, они отметили изголовье и ноги камнями, уверенные в том, что шериф со своими людьми захотят вырыть тело.

— …пока смерть не разлучит вас?

Они с дедом провели мокрую и холодную ночь под навесом — последней частью хижины, оставшейся нетронутой. Под навесом лежало несколько инструментов, которые они выкинули под дождь, а затем, прислонившись к стене, уселись на землю и задремали. Где-то перед рассветом старик спросил Уайю, как он себя чувствует. Юноша сказал — не знаю.

— Это очень тяжело — вот так убить человека, — сказал Таводи. — Но еще хуже, когда он убивает тебя. — И больше старик никогда об этом не упоминал.

— …мужем и женой. Можете поцеловать невесту.

В последовавшей затем сумятице поздравлений Таводи ускользнул от всеобщего внимания, отвел жениха и невесту в сторону, положил им руки на плечи и, повернувшись к Уайе, спросил:

— Скажи, что ты видишь?

— Сплошное счастье, дедушка, — ответил юноша ухмыляясь.

Старик наклонился и прошептал Дэйну на ухо: — Буду ждать тебя в хижине. — А что видит волк? — спросил он дальше.

— Что дух моего отца веселится в эту минуту, — и почувствовал крепкое пожатие руки старика, и увидел, как блеснули ястребиные глаза.

Тьма окутала его, когда после приема в доме Старлайт, Дэйн шагал на запад. Разведя небольшой костерок, он расстелил одеяло и, улегшись, принялся смотреть на то исчезающие, то вновь появляющиеся за качающимися деревьями звезды. Он думал о Таводи, о том, как гордый старик достойно сидел в зале суда и прямо отвечал на все вопросы ровным хорошо поставленным голосом. Уайя прекрасно знал, что Таводи не доверяет системе белого правосудия и все-таки смог донести это событие до судьи и присяжных с таким тактом, что они не смогли использовать его слова для создания провокационной ситуации. Дэйн вспомнил, как Старлайт рассказала о происшедшем с такой чистотой и прямотой, что не было никакой возможности ей не поверить. Самой ужасной, разумеется, была его собственная дача показаний. Он почувствовал себя странно отстраненным и услышал холодок, проскальзывающий в голосе, когда описывал перестрелку, словно рассказывал о чем-то прочитанном в книге, и увидел, что присяжные смотрят на него в некотором изумлении, словно на совершившего огромное количество убийств маньяка. Поначалу он старался слишком многое объяснять, затем впал в молчаливость и стал лишь скупо отвечать на поставленные вопросы, наконец, отыскав подневольный тон и холодок в голосе, почувствовал чуть ли не скуку. Но его оправдали, и Старлайт даже не пришлось идти в суд для разбирательства дела об убийстве Джорджа Лаутона. Все было закончено — как и должно было быть. Уайя думал о том, сколько же пройдет времени, прежде чем он забудет об исчезающей во взрывающемся «дождевом грибе» мозгов, крови и осколков черепа голове Лаутона. Пуля сорок четвертого калибра — и все. Ведь этот ублюдок пытался изнасиловать Старлайт. Дэйн увидел пламя и почувствовал ночной холодок.

Он подтянул колени под себя и плотнее завернулся в одеяло: «винчестер» рядом, нож с рукояткой из оленьего рога под курткой, которую он использовал вместо подушки. Он надеялся на то, что Натан будет добр к Старлайт. Он заснул.

— Не знаю, дедушка. Все изменилось.

— Но тебе понадобится продолжать обучение в школе. Это, наверное, очень хорошо обучиться всему, что может понадобиться и что можешь выучить. Разве может быть иначе?

— В хороший колледж мне не по средствам поступить. Поэтому остается штатный университет… если мне позволят в него поступить.

— Ты сможешь отлично писать и делать это, где угодно. Университет штата… разве он не обучит тебя писать еще лучше?

— По-видимому.

— Тогда скажи мне вот что: что тебя заботит, Лаутоны?

— Да.

— Если бы ты не поступил так, как поступил, мы бы сейчас с тобой не разговаривали.

— Я знаю. Меня заботит отнюдь не это.

— Тогда что же?

— Здесь у меня не осталось друзей. Люди меня избегают, В колледжах начнут спрашивать: нет ли у меня каких бы то ни было неприятностей с законом — я не уверен, что мне даже в университет штата позволят поступить. Кроме всего прочего, меня это сейчас не слишком сильно заботит.

— Аниюнвийя уважают тебя за то, что ты сделал.

— Верно, но давай смотреть правде в лицо: мы все равно стали изгоями. Я не хотел говорить об этом в таком аспекте, но… Просто следует думать и о Том, что мне необходимо действовать и в мире белых.

— Что же ты намереваешься делать?

— Мне кажется, что я должен на неопределенное время уехать отсюда. И не куда бы то ни было по соседству. А далеко.

— Каким же ты образом намереваешься это провернуть?

— Есть идея.

Он записался добровольцем: Джон Дэйн, отец умер, мать недавно вышла замуж повторно. Диплом высшей школы. Никаких психических или физических отклонений от нормы. Пришлось испрашивать изъятие из протоколов материалов судебного следствия, но департамент шерифа пошел ему навстречу: закон обрадовался тому, что наконец сможет от него избавиться. Дэйн знал, что характеристика последует за ним всюду на протяжении его службы, но теперь это уже не имело значения. Его записали. Завтра его погрузят на поезд до Чатануги, где он пересядет на поезд до Далласа и двинется дальше, пока не доберется до Кэмп-Пэндлтона в Калифорнии. Он надеялся на то, что его отправят еще дальше, и впервые в жизни мир не казался ему таким уж большим. Через какое-то время он вернется, и все снова войдет в привычное русло.

Старлайт рыдала. Натан все время жал Дэйну руку, повторяя, как он им гордится. Таводи взял его с собой в последний раз в горы, и они прошли весь путь от пограничной башни до Тропы Сухого Пруда и дальше, к реке, затем по берегу, вернулись назад, сделав знаменитое «возвращение пантеры» в том месте, где зверь загрыз насмерть охотника у подножия горы. Они свернули там на север и вышли из лесной чащобы возле озера, разбили лагерь и стали говорить и говорить… Это было печальное, счастливое время, и Дэйн недоумевал, почему оно не может продолжаться вечно. Но ничто не стоит на месте. Он взглянул на Таводи и подумал, как делал это не раз, о том, сколько же еще проживет этот человек. Таводи был поразительно стоек, но все-таки смертен. Старик, почувствовав на себе взгляд юноши, повернулся к нему и вперил в него свои ястребиные глаза. И Дэйну показалось, что дед смотрит сквозь него.

— Когда ты вернешься, — сказал Таводи, — мы отправимся на охоту, будем рыбачить, и ты расскажешь мне о тех местах, в которых тебе удалось побывать, и о войне.

— Не знаю, побываю ли я на войне, дедушка.

— А почему нет? Кто стреляет лучше тебя? Могут ли белые выслеживать врага лучше? Нет. — Старик покачал головой. — Они пошлют тебя на войну, ибо ты молод и отлично умеешь делать то, что необходимо. Но ты вернешься. Горы будут уже не теми, что до отъезда Снежного Волка.

— Я вернусь, дедушка. И ты будешь меня ждать.

И тут, к удивлению Дэйна, старик наклонился и обнял его.

В день отъезда ему надарили подарков, но он оставил их Старлайт. Свой любимый нож он оставил Таводи, не желая рисковать тем, что может потерять его. Он сохранил лишь волчий амулет, поклявшись, что никогда его не снимет, и взял с собой лишь смену белья в заплечный мешок. Кроме Старлайт, Натана и Таводи, больше никто не пришел его проводить на станцию.

Пришел автобус, который должен был отвезти его в Чатанугу. Он остановился прямо перед ними, стоящими на обочине. Старлайт снова плакала, и Натан старался ее успокоить, одновременно давая Дэйну полезные советы в дорогу. Дед стоял немного поодаль, похожий на статую, высеченную в скале. Уайя попрощался со всеми и сел в автобус. Он услышал, как за спиной закрылась дверь и как водитель тронул рычаги управления. Желая отъехать как можно скорее, Дэйн сел у окна и стал смотреть на Старлайт, Натана и Таводи — с сухими глазами, но чувствуя, как дыхание учащается и соревнуется с сердцебиением. Почувствовав, как мягко тронулся автобус, он откинулся на сиденьи, смотря прямо перед собой.

Он записался в армию как Джон Дэйн. Но, несмотря на это, он навсегда останется Уайя-юнутци.

Дорогие родственники!

Новостей не очень много. Мой инструктор по боевой подготовке оказался очень хорошим человеком, и мы под его руководством быстро становимся морскими пехотинцами. Дни здесь длинные, но не такие уж и тяжелые, как жалуются некоторые. Я наслаждаюсь всей здешней обстановкой, во что городским париям трудновато поверить. По ночам я слушаю концерты по радиостанции, передающей классическую музыку, и думаю, что из всего подразделения я единственный, кто набрал за это время какой-то вес. Дедушка, я лучший стрелок во всем подразделении, и мы побили все остальные подразделения по результативности стрельбы, и поэтому мне кажется, что я лично перещеголял несколько сот — если не тысяч — остальных. Этим я обязан тебе. Не Помню, упоминал ли я об этом ранее, но после муштровального лагеря меня направляют в спецлагерь, где я должен буду пройти подготовку и стать чем-то вроде разведчика, и там же я смогу обучаться снайперской стрельбе. Неприятностей здесь не было покамест никаких, кроме того инцидента, о котором я уже писал: когда с меня захотели снять волчий амулет, как не соответствующий униформе. Было немного больно, но теперь все снова замечательно, и амулет я не снял. Это удивительная и непонятная страна: в горах здесь просто нечем заняться, а в пустыне, где мы иногда тренируемся, — полно змей. В городе я был дважды, но это просто еще один заурядный населенный пункт. Все пока что хорошо. Надеюсь, что и вы все в добром здравии.

Дэйн

Он положил карабин на низкорослый кустарник рядом с рукой и вытянулся в полный рост, не сводя глаз с района боевых действий, простиравшегося перед ним. Справа находилось минное поле, оставленное китайцами. Времени зарывать мины у них не было, и чертовы штуковины лежали просто так, поблескивая под солнцем. Слева — узкая траншея, ведущая от бункера прямо к наблюдательному посту. За НП земля уходила вниз, в долину, и вновь вздымалась над горами, высоту которых он определил в восемьсот метров.

Практически в центре долины находилось возвышение с несколькими кустиками. Дэйн несколько минут рассматривал их, а затем достал бинокль, выданный ему сегодня, стараясь держать его так, чтобы солнце не отражалось от линз. Возвышеньице отменно подходило для позиции снайпера. Слишком видное, чтобы китайцы смогли поставить туда минометы, оно все же подходило для того, чтобы командование могло рискнуть послать туда одного человека ночью, чтобы, просидев в укрытии целый день, он мог напасть на пехотинцев следующей ночью. Именно так Дэйн поступил бы сам.

Он подтянул карабин повыше и скользнул чуть ближе к вершине холма. Взглянул на солнце: с этой стороны — никаких проблем. Небо начало затягиваться сплошной пеленой туч. Значит, может пойти снег. Ветер, зародившийся на какой-нибудь плоской и унылой, как стол протестанта, маньчжурской равнине, взбивал на земле маленькие пыльные вихри. Земля утреннего спокойствия. Дэйн расстегнул верхние пуговицы боевой куртки и, несмотря на холод, прижался грудью к земле, принявшись обдумывать возникшую проблему. Земля здесь была ровной и открытой, но ему надо было добраться до кряжа.

Он потянул карабин за собой и отправился в обратное путешествие вниз по холму. Укрывшись за выступом, Дэйн поднялся на ноги и пошел до бункера, где и спрыгнул в траншею. Пригнувшись, он побежал к НП.

На пункте сидел одинокий морпех — огромный негр. Он не слишком удивился, увидев Дэйна, и приветствовал его, по-южному растягивая слова. Затем вернулся к рассматриванию поля через перископ.

— Я слышал, что ты прибыл, Дэйн.

Дэйн кивнул.

— Что там видно?

— Блин, да не так уж и много. Прошлой ночью высылали разведку, так и они ни черта не вынюхали. — Он ткнул перископ. — Через это дерьмо ни фига не видать, и в бинокль ни фига не видать — нигде ни фига не видать.

— Дашь потом и мне посмотреть.

На НП было уютно. Огромный негритос сидел прямо на земле, прислонясь к мешкам с песком, поставленным стеной. И для Дэйна осталось местечко, где примоститься. На секунду ему очень захотелось подольше остаться в тепле и спокойствии НП, но он прекрасно знал, что оставаться здесь долго ему нельзя.

— Ты ведь не чистокровный белый, правда, Дэйн? — внезапно спросил негр.

— Правда.

— Мексиканец?

— Нет.

— Индеец?

— Да.

— Какого племени?

— Аниюнвийя.

— Чего-чего?

— Его еще называют чероки.

Молчание.

— Забавно, тебе не кажется?

— Что забавного? — спросил Дэйн, вытягиваясь и устраиваясь поудобнее.

— Ты индеец. Я негр. А белые офицеры заставляют нас воевать против банды желтопузых.

— Думаю, что забавно.

— Глянь-ка сюда, — сказал негр и, сунув руку в боковой карман, вытащил из него что-то, напоминающее рождественскую открытку. Протянул Дэйну. Тот прочитал:

«Поздравления от Народной Китайской Армии

Какой бы ты ни был расы, цвета или вероисповедания,

Все люди — братья, так и знай.

И ты, и мы хотим жить в мире.

Ступай домой — войне конец»

Дэйн расхохотался.

— Откуда это у тебя?

— Да было раскидано повсюду, когда мы сюда поднялись. Блин, я не верю ничему из того, что они талдычат. Но я не верю и другим, которые талдычат мне противоположное.

— Да, мне кажется, это довольно странная война.

— Говно.

— Слушай, — сказал Дэйн. — Я собираюсь добраться во-он до того возвышеньица. Сделаешь мне любезность?

— Разумеется.

— Передай всем подразделениям на линии, что я вышел на охоту. Поэтому: никаких патрулей до моего возвращения, никакой самодеятельности, ибо я буду стрелять во все, что движется рядом с высоткой.

— Хорошо. Все?

— Передай дословно: буду стрелять во все, что движется рядом со мной.

— Ладно, — ответил блэк. Он помолчал. — Ты, похоже, очень крут, не правда ли?

— Просто передай то, что я тебя попросил.

— Твердолобый сукин сын.

Дэйн вышел наружу и пошел вниз по холму налево, скрываясь в высокой траве. Шалфей был лучшим из того, что можно было отыскать, но он не очень сильно укрывал Дэйна. Он снял шлем, положил в него бинокль и оставил их в траве, приметив, где именно. Шлем Дэйн ненавидел: от него болела голова.

Долго он изучал простирающуюся впереди землю, а затем лег на живот и пополз.

Час спустя.

Семьдесят пять метров пройдено. Небо потемнело, и Дэйн мог с уверенностью сказать, что скоро пойдет снег. Он подумал о снеге, и на ум моментально пришел Таводи, потому что старик очень его любил, говоря, что зимой лучше всего охотиться, быть живым. Да, он — Дэйн — был жив и охотился в данную секунду, но ему хотелось кое-что сказать старику. Присовокупить, так сказать.

Они не очень-то могут тебя увидеть или почуять, говорил Таводи. Этого всегда можно избежать. Этому можно научиться. Они узнают о твоем присутствии, если ты выбиваешься из пейзажа. Олень почувствует, что ты где-то рядом. Так что тебе нужно преодолеть инстинкт, а чтобы это сделать, тебе необходимо полностью принадлежать своему месту и времени. Ты должен стать единым целым с лесом и оленем, единым со своим ружьем и землей.

Прошел еще час, и он остановился. Стало труднее, земля постепенно уходила вниз, вздыбливаясь небольшими холмами. Попав к самому началу подъема, Дэйн старался вычислить, откуда его будет лучше всего видно. Настало время двигаться быстрее. Либо его засекут, либо нет.

Он подлез в ложбинку, от которой начинался подъем — гладкий и не очень крутой, — и лег в ней, задыхаясь от волнения. Он прислушивался. Странная земля, думал Дэйн, здесь не слышно пения птиц. Сейчас ты должен думать совсем не об этом… ты должен полностью слиться со временем и местом. Ему нужно было приподняться из ложбинки и добраться до гребня возвышенности, но, вместо того, чтобы идти напрямик, он мог поползти вокруг. Начав подъем, Дэйн внезапно замер — что-то внутри заледенило его.

Он лежал не шевелясь и думал.

Если у китайского разведчика появилась та же самая мысль, что и у него, они могли столкнуться нос к носу, или же китаеза вполне мог оказаться за его спиной. В любом случае Дэйну это не нравилось, и он не собирался оставаться на одном месте, чтобы постараться засечь движение на одной из сторон. Наконец он решился и пополз прямиком наверх, перекатился на спине через гребень и замер, прислушиваясь.

Очень долго он не мог расслышать ничего, кроме завывания ветра, а затем раздался звук, словно металл зацарапал обо что-то, вроде камня. Это слева. Не поворачивая голову, он скосил глаза влево как раз вовремя, чтобы заметить фигуру, двигающуюся немного ниже, примерно метрах в двадцати. Это был медленно движущийся китаец, тянущий за собой длинное ружье. Китаец находился так близко, что Дэйн видел строчки в стеганой теплой его куртке.

Он осторожно подвинул карабин к себе, не переворачиваясь на живот. Несколько секунд подождал, размышляя, слышал ли китаец, как он движется. Затем снова взглянул в его направлении, как раз вовремя, чтобы встретиться с ним глазами. И прежде, чем тот успел двинуться, Дэйн выстрелил.

Китаец конвульсивно дернулся и выронил ружье.

Выстрел все еще отдавался эхом, когда раздался грохот другого ружья и пуля прорвала рукав полевой куртки Дэйна.

Их оказывается двое!

Дэйн кинулся вверх и через подъем — терять больше нечего! Следующий выстрел взбил грязь на гребне холма, а Дэйн все катился и катился вниз, стараясь очутиться в ложбине в боевой позиции. На гребень он не смотрел, прекрасно зная, что снайпер не полезет за ним следом; вскочив на ноги и пригнувшись, он побежал, огибая высотку.

Казалось, что все вокруг взорвалось. Пули, выпущенные из автоматов, взрывали окружавшую Дэйна грязь. В его мозгу не было ни единой мысли. Он бежал, подчиняясь инстинкту, огибая высотку в поисках укрытия. Дэйн кинулся за вздыбленную гряду на высотке и тут же увидел второго китайца, смотревшего в другую сторону. Не останавливаясь ни на секунду, Дэйн выстрелил в прыжке, и пуля, выпущенная из его винтовки, поразила снайпера в шею. Китаец дернулся и покатился вниз по склону. Он все еще катился, когда американец вторично выстрелил в него.

По другую сторону высотки разверзся ад. Стараясь держаться как можно ниже, Дэйн скользнул к телу китайца, которого только что пристрелил. Снайпер лежал на спине, из его рта струилась кровь. Почти мальчик. Дэйн быстренько обшарил его карманы и во внутреннем кармане рубашки обнаружил свернутые трубочкой документы. Он сунул их в куртку. Никаких бирок на китайце он не обнаружил.

Он приподнял голову и прислушался. Стрельба прекратилась, но Дэйн все-таки обогнул высотку и обыскал первого убитого им снайпера.

Он ощущал холод, и казалось, стало намного темнее. Оставаться на высотке Дэйн не мог, потому что знал: после наступления темноты китайцы пошлют команду, чтобы разыскать его. Придется ползти обратно по шалфейному полю — долгий и опасный путь под дулами китайских винтовок, но он все же лучше бесцельного ожидания конца на высотке. Выбора нет. Дэйн пополз. Совсем скоро на него начали сыпаться огромные снежные хлопья, и Дэйн понадеялся, что снегопад укроет его на дороге назад. Через полчаса видимость не превышала нескольких футов, и Дэйн улыбнулся, подумав о том, что снег спас ему жизнь.

Миновав НП, Дэйн направился в лагерь. Офицером разведки был майор Кроули — коренастый морпех-карьерист, чей живой ум скрывался под личиной простака-деревенщины, образ которого майор отработал до блеска. До окончания операции именно он был начальником Дэйна. Дэйн пробрался сквозь снегопад, не останавливаясь, чтобы накинуть парку, и отдал пакет документов, который он взял у мертвого китайца» Майору понравился краткий и бесстрастный рассказ Дэйна о произведенной вылазке.

Дэйн стоял перед майором в палатке, пока тот быстро просматривал документы, намереваясь отыскать какое-нибудь имя или обозначение части прежде, чем вся пачка документов проследует к переводчикам. Здесь стояла всего лишь одна печка, но все равно в палатке было тепло. И уютно. В палатке стоял стол, пара стульев, раскладушка, на которой спал майор, и большой солдатский сундук. Кто-то обернул голую лампочку грубым абажуром, и свет поэтому был много мягче, чем на командном пункте. Дэйн почувствовал, как начали слипаться глаза.

Майор отодвинул в сторону пакет с документами и, вопреки всем уставным правилам, принялся наливать в жестяные кружки виски. Одну он протянул Дэйну, который с благодарностью ее принял.

— Благодарю, майор.

— Ага, — отозвался тот. — Сядь и расслабься.

Дэйн уселся на один из оставшихся стульев, положил ногу на ногу и расстегнул полевую куртку. Майор плюхнулся на раскладушку, нагнулся вперед, чтобы удержаться в равновесии, и отпил виски, издав вздох удовлетворения.

— Похоже, вы нарушаете кое-какие правила, майор.

— Похоже, чертовски, я бы сказал, похоже. Но у меня свои соображения на этот счет.

Дэйн молча наблюдал за ним.

— Сколько ты всего в Корее, сынок?

— Девять месяцев. А в чем дело?

— Это недурная поездочка получилась, не правда ли?

— Судя по всему.

— Волнуешься по поводу отправки обратно?

— Не слишком. Похоже, что в данный момент я не очень-то думаю. Правду сказать, я сейчас вообще ни о чем не думаю. А почему вы спрашиваете?

Майор Кроули поерзал на раскладушке, не смотря в сторону Дэйна.

— В общем так, — наконец произнес он. — Ты сделал классную работенку. Половина корпуса наслышана о тебе, и я не удивлюсь, если маоисты развесили твои фотографии во всех своих почтовых отделениях.

Дэйн отпил из кружки и ничего не сказал.

— Теперь расскажи, что произошло сегодня.

Поначалу медленно, а затем все больше воодушевляясь, Дэйн принялся рассказывать о движении вокруг высотки и о том, как ему удалось прикончить двух китайских к ом ми. Майор не прерывал его, но, когда Дэйн закончил говорить, наклонился вперед и тихонько присвистнул.

— Тебе повезло, что удалось оттуда ускользнуть.

Дэйн пожал плечами.

— Слушай, — сказал офицер, — это в принципе не моя забота, не моя компетенция, и, Бог тому свидетель, дел и так хватает, но мне бы хотелось поговорить с тобой… о тебе…

— Не понимаю.

— Дэйн, давай-ка выпьем и расслабимся чуток.

Дэйн медленно и осторожно поставил свою чашку на стол. Майор Кроули плеснул в нее еще виски, и Дэйн без слов поднял ее. В палатке было уютно, а от виски в теле разливалась приятная истома. Зелье было не таким крепким, как самогон, который он пил вместе с Таводи, но все-таки хорошим, на самом деле хорошим.

— Расскажи о своих краях, Дэйн, — попросил майор.

Дэйн откинулся на спинку, прикрыл глаза и увидел мгновенно промелькнувшие образы Старлайт, Таводи и, под конец, Натана Берда.

Это непохоже ни на что вам известное, ибо край мой беспределен, дик и неосвоен. Народ мой бродит по нему всю свою жизнь, а когда умирает, становится его частицей, и потому их жизни — считают аниюнвийя — сливаются с жизнью леса и земли, ветра и озер. Души наши соединяются с духами скал и деревьев. Мы — Настоящий Народ. Наши жизни — истинны, потому что мы никогда не лжем. Моя мать Старлайт — известная красавица — убила мужчину, а до этого имела смелость полюбить иностранца. Отец мой погиб в бою. Мой дед наполовину ястреб, наполовину дух. Я же — брат всем волкам. Хотя наша земля свободна, почти все аниюнвийя заперты по резервациям. Но моя семья к ним не относится.

Дэйн осекся, внезапно вспомнив, где находится.

— Какой во всем этот смысл?

— Смысл есть, — ответил майор, — продолжай.

Летом земля становится мягкой и зеленой, и слышится смех, и народ веселится. Мы играем в очень жесткие игры. Столкновения, как правило, неизбежны, и частенько случаются раны всех видов тяжести. Но они наносятся не со зла. Сейчас мы миролюбивый народ, но когда-то были одним из наиболее агрессивных племен Северной Америки. Священным символом у нас является орел. Лишь нечестивцы станут охотиться и убивать орлов: их перья также священны и используются в особых церемониях.

Есть у нас еще город, шахтеры и высокие стройные конструкции, возвышающиеся над шахтами. Шахтеры на тысячу футов уходят в землю — ищут медь. Город уродлив, а вокруг шахт на тысячи футов земля выжжена и убиты все растения. Но, несмотря на это, в нем есть какая-то суровая красота.

В этой части мира растут настоящие мужчины.

Зимой выпадает глубокий и чистый снег. Таводи — мой дед. Он любит снег, я — тоже. Обычно мы охотимся по глубокому снегу. Зимой лучше всего бродить по лесу и разбивать стоянки — лучшего времени года для этого не придумать… если, конечно знаешь, что делаешь. Там, в горах, — чистый, кристальный мир, когда идет снег. Где именно? Ну, это там, где Теннесси, Северная Каролина и Джорджия сходятся вместе, — где-то в Аппалачах, видимо. Местами это дикая страна. Кустарник столь густ, что иногда сквозь него просто не пробиться. Много-много озер, оставленных ТВА, но еще больше стремнин и рек. По Окоуии мы перевозим товары. А я рассказывал вам о Таводи?

— Ты заснул, — сказал майор.

Дэйн вскинул голову.

— Прошу прощения. Это все из-за тепла. Так зачем вам все-таки это знать?

— Наконец-то мы получили на тебя полное досье, Дэйн. Немудрено, что тебя отправляют на самые опасные задания, не то, что других.

— Что вы хотите этим сказать?

— Думаю, что ты это прекрасненько знаешь и сам. Тот факт, что ты убил человека, не даст тебе возможности продвинуться по службе.

Дэйн встал.

— Я ничего не скрыл от пехотинцев, командующих офицеров и даже вас. Вы просматривали то, что идет после этого в досье?

— Да, разумеется. И должен признать, что результаты впечатляют. Они даже потрясают. И они убедили меня в том, что я был прав, начав делать то, что я начал, до того, как твое досье добралось досюда.

— А что вы начали делать, сэр?

— Ты слишком долго в Корее. И слишком долго занимаешься тем, чем занимаешься. Я хочу, чтобы ты съездил отдохнуть в Токио, а когда вернешься, мы нацепим на тебя еще одну нашивку, сержант.

— Что же. Благодарю вас, майор.

— Приказ получишь утром. И начиная с сегодняшнего дня я не хочу тебя видеть в течение шести полных суток. И будь поаккуратнее с огненной водой.

Токийский район Гинза захватил его врасплох: он оказался намного больше, шумнее и люднее, чем Дэйн ожидал. Везде были неоновые вывески всех цветов и оттенков, и музыка вырывалась из помещенных на высокие шесты громкоговорителей. Музыка необычных звуковых сочетаний или же кантри «мэйд ин Америка». Ему не нравилась ни та ни другая. Дэйн решил, что картинка довольно экзотична, но с ненавистью шагал по мокрым, слезящимся дождем: улицам, прикрывая одной рукой глаза и возвышаясь над морем разноцветных зонтиков.

В форме он чувствовал себя неуютно, привыкнув за долгое время пребывания на арене военных действий к полевой одежде. Но дождевик ему нравился. Дэйн старался держаться ближе к тротуарам, но на проезжей части, чтобы избежать прямого соприкосновения с толпой, однако проносящиеся пулей такси заставили в конце концов его перебежать на тротуар и идти ближе к зданиям. Только он пошел рядом с домами, как зазывалы из мириадов ночных клубов принялись затягивать его за полы плаща в свои заведения, крича, чтобы он посмотрел на стриптизерок. Дэйн ощущал полную отстраненность и отчужденность от этого мира. Перейдя на другую сторону улицы, он понял, что здесь везде одно и то же. Запах горящих углей. Где-то готовилась в странном соусе рыба. Из баров доносились голоса европейцев и американцев — Дэйн узнавал их по смеху, намного более громкому, чем у японцев. И ему захотелось вновь оказаться в Корее, где меньше толчеи и где истинные ценности вновь доказывали свою истинность. Там ему было хорошо. Дэйн подумал о том, что бы сказал по поводу льющегося потока людей Таводи. Наверно, старик испугался бы и побежал — от этой мысли Дэйн усмехнулся.

Завернув за угол, он увидел парк, возле входа в который висели вывески на японском и английском «ПАРК ХИБИЙЯ». Он чуть не побежал по направлению к нему — оазису зеленых деревьев, кустов и травы в круговороте людных улиц. Даже ночью он видел его красоту и соразмерность, и, сев на скамейку и накинув плащ на голову, Дэйн принялся любоваться видом мокрых мостовых и отражающихся в них огнях фонарей.

— Привет.

Он поднял голову, поразившись тому, как ей удалось так незаметно подобраться к нему.

— Привет, — повторила она.

В падающих на нее огнях фонарей она показалась ему безвкусной и размалеванной: небольшого росточка и разодетая в нелепые тряпки, с линялым розовым кашне. Улыбнувшись, она показала золотые зубы; в армии такие постоянно вызывали смех у рядовых.

Она присела рядом с ним на скамью и тут же принялась тараторить. Дэйн с огромным трудом понимал ее сильно искаженный акцентом английский. Потом он понял, что она приглашает его к себе домой. Она была шлюхой, а по возрасту годилась ему в матери.

У Дэйна в мозгу промелькнул образ Старлайт, занимающейся подобным ремеслом.

— Где ты живешь? — спросил он.

— Ехать близко, ехать близко, — проговорила женщина.

Повинуясь возникшему внутри импульсу, Дэйн встал и взял женщину за руку, а она прижалась к нему, и они пошли прочь из парка. Пришлось постоять несколько минут под дождем, пока одно из нескольких тысяч крошечных такси не соблаговолило с плюхом остановиться рядом. Женщина резко затараторила по-японски, и машина, взревев, рискованно выскочила на проезжую часть, ввинтившись в беспросветный, как казалось, поток автомобилей. С заднего сиденья Дэйн не видел ничего, кроме сплошной световой реки.

Ехать пришлось минут двадцать, но наконец машина остановилась. Женщина делала бесплодные попытки завязать разговор, но Дэйна это мало интересовало, поэтому он просто в очередной раз промолчал, и все. Пока он расплачивался с водителем, она прошла в низенькие воротца.

С проезжей части дом казался маленьким. Заперев ворота, женщина быстро пробежала под навес над идущим по периметру крыльцом, но Дэйн остановился, чтобы оглядеться. С одной стороны кто-то попытался соорудить некое подобие сада камней. Сам домик оказался невыкрашенным, но Дэйну понравился его вид с загнутыми вверх краями крыши и темно-прожаренной черепицей наверху. Он пошел следом за женщиной, она обернулась, улыбнулась и нагнулась, помогая Дэйну снять ботинки.

— Никогда раньше не бывал в японском доме, — произнес он. Женщина взглянула на него снизу вверх, обрадовавшись, что он наконец заговорил. Поведя рукой, она пригласила Дэйна в следующую комнату за раздвижными дверями. В полу зияло отверстие, в котором стояла металлическая жаровня с раскаленными угольями. Комната показалась Дэйну приятной и спокойной, видимо, потому, что была совершенно пуста. Или почти пуста. Он заметил на полу постель и ощутил податливый мат-татами под ногой.

— Неплохой лагерь, — сказал он. Женщина снова улыбнулась, поблескивая золотом.

По крайней мере, электричество здесь все же было, потому что в одном углу горела лампочка. Дэйн увидел что-то типа ниши, в которой висел какой-то свиток, а под ним стоял кувшин с камышом. Свиток представлял собой картину, на которой были нарисованы длинноногие птицы, — цапли, наверное, подумал Дэйн, собирающиеся улететь с болота. Некоторое время он изучал картину, а потом развернулся, проверяя, что делает его хозяйка.

Она откинула покрывало с постели и, сев на пол, упершись коленями, с любопытством посматривала на Дэйна.

— Мне бы хотелось принять ванну, — сказал он.

— Хорошо, — ответила она. — Идем.

Он прошел за ней сквозь раздвигающиеся перегородки в комнатку поменьше. В ней было темно, и он скорее почувствовал, чем увидел, в углу темное пятно странной формы и, проходя мимо, понял; что это пианино. Но прежде, чем успел спросить о нем, женщина ввела его в совсем крошечную комнатку, в которой стояла большая деревянная лохань, или ванна.

Она принялась его раздевать, и он стал помогать ей, не ощущая при этом ни малейшего сексуального возбуждения. Женщина поняла его настроение.

Он стоял, подрагивая в прохладном воздухе ночи, а хозяйка принялась нагревать воду и наполнять ею ванну. Остановившись на мгновение, она спросила:

— Хочешь выпить? — и он кивнул. Женщина ушла, а затем принесла стакан, наполовину наполненный прозрачной жидкостью. Присев на низенькую скамеечку, Дэйв выпил. Вкус ему понравился.

— Что это?

— Водка.

Он сидел со стаканом в руке и наблюдал за тем, как женщина наполняет ванну ковшом на длинной ручке. Дэйн почувствовал тепло, и увидел, как пар струится по полу, и вспомнил вдруг потельню, в которую его как-то раз, когда он был очень болен в детстве, принес Таводи. Ему стало интересно, как бы отреагировал на баню в обществе японской шлюхи, у которой в одной из комнат спрятано пианино, его дед. Он бы, конечно, повел себя достойно.

Женщина подала знак, и Дэйн поставил стакан с питьем и залез в ванну. Вода будто кипела, но он не подал виду и спокойно опустился на дно. Женщина с одобрением смотрела на него, а когда он опустился до конца, показала, чтобы Дэйн встал. Он удивленно вылез обратно и, только когда она принялась намыливать его круглым, жестким куском мыла, заулыбался. Женщина намылила его полностью, а потом, облив из ковша с длинной деревянной ручкой и смыв всю пену, приказала забраться обратно. Он благодарно выполнил приказ, а женщина принялась массировать ему шею, когда он сел. Вода, что поначалу казалась ему обжигающей, теперь умиротворяла все чувства, и Дэйн прикрыл глаза.

Он увидел небольшой взметнувшийся фонтанчик пыли на спине у северокорейского офицера, в том

месте, где форму пронзила пуля тридцатого калибра. Офицер накренился вперед и припал на одно колено. Второй выстрел Дэйна ударил в дюйме от первого, и кореец упал на лицо и остался недвижим. Перевернув тело и начав обшаривать карманы в поисках бумаг, Дэйн увидел, что обе пули прошли навылет, и он может смотреть прямо сквозь грудную клетку этого человека.

— Давай-ка прекратим, — сказал он наконец и выбрался из ванной.

И снова пройдя через комнату, в которой стояло пианино, они вошли в ту, в которой горела жаровня. На Дэйне сейчас были одеты лишь трусики, но он чувствовал себя превосходно и не забыл захватить из ванной стакан с водкой. Сев на одеяла, постеленные на полу, он взглянул на свою хозяйку. В мягком свете, льющемся откуда-то сбоку, она принялась раздеваться.

— Как тебя зовут?

— Кацуко, а тебя?

— Дэйн.

— Такое имя для японца произнести трудно. Дэйн.

— Кацуко, ты играешь на пианино?

— Да, учу.

— Учишь игре на пианино? Но и солдат принимаешь тоже?

— Да. — Она потупилась. — Мне нужны деньги.

Она разделась, но настолько быстро скользнула в кимоно, что Дэйн почти ничего не смог разглядеть. Он разглядывал ее лицо.

— Но мы пока что не говорили о деньгах, — сказал он.

— Мне понравилось лицо Дэйн-сана. Не беспокоиться насчет тебя.

— Кацуко, может, ты для меня сыграешь? Все, что угодно.

— Играть?

— Да.

— Тебе нравится музыка?

— Очень.

Она встала, поплотнее запахнула кимоно на груди, перетянула его поясом и отвела Дэйна в другую комнату. Раздвижную перегородку она оставила приоткрытой, чтобы свет падал на клавиатуру. Дэйн, сел на пол рядом, и женщина придвинула табурет ближе к пианино.

Первые ноты оказались мягкими, мелодичными, и Дэйн узнал Моцарта. Кацуко играла со спокойной уверенностью, а затем — с сосредоточенностью, которая заставила Дэйна поверить в то, что она совершенно позабыла о нем. Он склонил голову и растворился в музыке.

Дэйн не знал, сколько времени играла Кацуко, чувствовал лишь, что ноты улетают в прохладу ночи и мерцают в ней, прежде чем исчезнуть под натиском других нот, и понимал, что может видеть музыку ничуть не хуже, чем слышать ее, и знал, что звуки тенями мечутся по тускло освещенной комнате.

Через некоторое время Кацуко прекратила играть и наклонилась, чтобы посмотреть на Дэйна. Даже в полутьме он увидел слабую улыбку, блуждающую в уголках ее губ, и изгиб жирно подведенных бровей. В это мгновение она была почти что красавицей, но Дэйн был захвачен чистотой музыки, и пока мог, хотел слышать ее у себя внутри.

Кацуко сидела очень тихо и наблюдала за ним. Через несколько секунд Дэйн сказал:

— Это было прекрасно. Она, встав, отвесила ему короткий, отрепетированный поклон.

— Вам спасибо, Дэйн-сан.

Пройдя в другую комнату, они взглянули друг на друга. Она принялась стягивать кимоно. Но делала это как-то робко. Надо же, какая робкая шлюха, подумал Дэйн.

Он увидел маленькие грудки и выступающие под прямым углом соски, затем тело, чересчур мягкое и полноватое. Волосы на лобке были жесткие, черные, а ноги — короче, чем он ожидал. Стоя перед ней, Дэйн понял, что самой поразительной чертой в ее облике были варикозные вены вокруг лодыжек, а теперь еще и морщины врезались в лицо так, что их было не убрать никаким приглушенным светом. Ей было вдвое больше лет, чем ему.

Сейчас он заметил кое-что еще. Женщина смотрела на него с неловкостью, близкой к страху. Она боялась, и на мгновение он неправильно понял ситуацию и едва не протянул руку за своей одеждой. Затем до Дэйна дошло, что она боится, что не понравится ему, что он не возьмет ее и она останется без денег. Ей хотелось, чтобы он ее хотел — ради нее самой.

Дэйн нагнулся и снял трусики, и Кацуко тут же оказалась рядом с ним. Обеими руками она взяла его пенис, а затем моментально нагнулась и взяла его в рот. Дэйн почувствовал, как начинает разбухать его плоть. Тогда женщина отпрянула, кинулась к вороху лежащих на полу одеял и откинула их. Он скользнул рядом с ней, и Кацуко моментально оказалась на нем, и он вошел в нее. Он ощущал се запах, совершенно не похожий на запах белых людей, но не почувствовал отвращения. Она двигалась, словно оглаживая его тело своим, и Дэйн чувствовал потрясающие ощущения, словно самое его существо оказалось в каком-то чувственном потоке, и этот поток струится и внутри, и снаружи. Женщина развернулась, и в последний раз увидев ее лицо, он почувствовал, как она скользит вниз и находит губами его член, а затем, повернувшись, снова насаживается на него, почувствовал массу ее волос, ее медленный, но постепенно убыстряющийся ритм, как она приноравливается к его движению, ощущая бьющийся в нем пульс. Дэйн услышал, как она вскрикнула, но был слишком погружен в пучину, чтобы обращать на это внимание, и тут же почувствовал, как огромная, приливная волна освобождения поднимает его с пола.

Она лежала на нем, и Дэйн опустил подбородок, чтобы взглянуть на ее макушку и вытянувшееся тело: она все еще держала его — ноги плотно сжаты, не выпускают его основную часть. Он закрыл глаза и не стал двигаться. Наконец женщина отпустила его и сползла с мужского тела. Дэйн услышал, как она шлепает куда-то, а затем возвращается. Почуял запах надушенного полотенца и почувствовал тепло, когда она принялась вытирать его. Подумал, что, наверное, может теперь поспать. Он никогда еще не ощущал себя таким сонным. Он чуть приоткрыл глаза, чтобы посмотреть, как Кацуко ложится в постель в каком-то тонком ночном одеянии. Очень скромном. Она сказала что-то по-японски, но Дэйн уже спал.

Утром он первым делом сунул руку под подушку, пытаясь нащупать нож, который всегда держал при себе. Вспомнив, где находится, он прошел в ванную комнату, вымыл лицо, вытерся руками и стряхнул с них воду.

Войдя в комнату, он увидел, что женщина прибирает постель. На ее лице блуждала девчоночья улыбка, несмотря на то, что само лицо явно принадлежало женщине средних лет.

— Охайюоо гозьемацу, Дэйн-сан, — произнесла Кацуко нараспев.

— Утро доброе, — ответил он.

— Как спалось?

— Очень хорошо.

— Со, дэсука. Я рад. — Она снова улыбнулась, и Дэйн улыбнулся в ответ.

Она принесла горячий чай, рыбные пирожки и рис, и Дэйн с удовольствием поел. Когда выяснилось, что на сегодня у нее не запланировано никаких уроков, он предложил ей сходить куда-нибудь и пообедать. Но у женщины была припасена идейка получше.

Через два часа они вдвоем оказались где-то на окраине Токио — шумели высокие сосны, и дул свежий ветер. Сели под деревом, и Кацуко принялась рассказывать Дэйну о Японии.

— Ты, наверное, хорошая учительница музыки, — сказал он.

— Ты думаешь?

— Ты очень хорошо рассказываешь. Наверное, учиться у тебя интересно.

— Мне нравится говорить ты, — она слегка кивнула и улыбнулась.

— А ты сыграешь мне опять на пианино?

Ее глаза омрачились.

— Не знаю, Дэйн-сан.

— А в чем дело?

— Ты не понять.

— Постараюсь.

— Это очень печально и очень по-японски, Ты американец, ты не понимать.

— Я лишь частично тот, о ком ты думаешь, как об американце. Прежде всего я — аниюнвийя.

— Это ничего не значить, — она качала головой, — понимать только японцы.

— И все-таки, — не отставал Дэйн.

— Очень сабиши — очень печально, очень красиво. Женщина много старше тебя, маленькая японская шлюшка, которой ты сделал очень хорошо. Но ты нельзя оставаться. Я не мочь уйти. Если я слишком долго тебя видеть, то становиться очень сабиши и может потом убивать себя. Потому что ты заставлять меня стыдиться то, что я есть.

— Ты учительница музыки, которая делает то, что должна делать.

— Я шлюха, и я много тебя старше.

— Кацуко…

— Я решиться, — сказала она и встала с решимостью во взоре.

— Хорошо, — согласился Дэйн, — пошли.

По пути домой она не смотрела ему в глаза. Выйдя из машины, он не отпустил ее. Стоя перед низкими воротами, Дэйн смотрел, как женщина плачет.

— Кацуко, мне бы хотелось тебя отблагодарить, — сказал он и попытался впихнуть ей в ладонь несколько бумажек. Слезы текли по ее лицу — она качала головой. Как-то внезапно, нелепо она попыталась вырваться, вырвалась и захлопнула за собой ворота. Дэйн развернулся и втиснулся в такси.

Машина остановилась перед клубом «Рокер Фор», где собирались солдаты, выпивка была дешевой, а еда вполне пристойной. Дэйн пропустил несколько стаканчиков, сидя за стойкой и стараясь просеять свои чувства.

Но — ничего.

Дэйн написал:

Я нанизал свои иллюзии на нитку с бусами,

помещая их строго в рисунке, подходящем какому-нибудь самоубийце,

не зная координат промахов.

Четки, круглые стеклянные бусы — безделушки

жизни.

Когда нитка рвется — бусины исчезают.

В первый день прибытия после отпуска в Корею Дэйн выбрался из «С-4,» и почувствовал, как ветер и пыль завиваются вокруг посадочной полосы К-16, находящейся за рекой Хан, напротив Сеула. В Сеул его подбросил в армейском «джипе» какой-то моряк. Толстый армянин. Проезжая по металлическому мосту, они увидели крутящееся на веревке тело, висящее на высокой балке.

— Северокорейский шпион, — сказал матрос, не вдаваясь в детали. Он был корректировщиком бортового огня и посему почти полностью оглохшим на правое ухо. Дэйн не делал попытки разговорить его.

«Джип» подкинул Дэйна к штабу расположения морских пехотинцев ВАСШ в Корее — Восьмой Армии Соединенных Штатов. Штаб располагался в университете, и Дэйн подумал о том, что вот и он наконец-то попал в свой кампус. Задолбанный сержант взял увольнительную Дэйна и сказал, что постарается переправить его в подразделение, которое перекинули в местечко, находящееся в нескольких милях от Уид-жонбу, в центральной части Южной Кореи. В ту ночь Дэйн почивал на кровати прямо в штабе ВАСШК, довольный тем, что до прибытия в часть ему не придется идти ни на какие опасные задания.

На следующее утро он оделся в боевую форму и стал медленно прохаживаться по городу.

Сеул перешел из рук в руки, и повсюду можно было лицезреть последствия этого. На целые мили тянулись развалины, по которым бродили одни лишь дети и крысы. Над городом нависла какая-то серятина, и она лишь частично объяснялась серостью бетонных зданий — это была аура отчаяния, с сохлым ртом и вздувшимся животом нависшая над поверженными артиллерийским огнем строениями. Завернув раз за угол, Дэйн увидел маленькую девочку лет пяти-шести, умолявшую его дать ей еды и тащившую на руках грудного младенца, словно можно было бы выпросить с его помощью дополнительную пайку. Взглянув на малыша на руках, Дэйн увидел, что он уже несколько дней как мертв. У него ничего с собой не было, и он показал девочке пустые руки и вывернул карманы. Та быстро отошла и пошлепала в своих лохмотьях дальше в поисках следующих доброжелателей. Мертвого ребенка она несла с огромной осторожностью. Дэйн подумал о том, сколько еще она будет его таскать.

Этой ночью он снова спал в штабе ВАСШК, но не смог заставить себя ничего съесть. Отправившись на следующее утро завтракать, он унес практически все с собой и пошел на то же самое место, где вчера встретил девочку, но так и не смог ее найти. Отдав еду двоим маленьким нищим, он разыскал сержанта и потребовал, чтобы тот нашел ему возможность отправиться в свое подразделение, — его мутило от голода.

Совсем другое дело — природа.

Другие морпехи считали Корею адовой дырой, Дэйна же она приводила в восторг. Его пленили целые мили невозделанной, такой родной земли, покрытой похожей на шалфей травой и деревцами кустарникового типа. Деревья, скалы, и горы смотрелись скульптурно, словно поставленные здесь на выставку произведений старинного искусства. Крошечные деревушки были полны домами, выстроенными квадратом, внутри — дворики, где держали животных. Дома были простыми, но удобными, и, когда Дэйну удалось обследовать один из них — брошенный хозяевами, бежавшими от артиллерийского огня, — он почувствовал себя дома. Дом очень походил на горную хижину, построенную им и Таводи.

К тому же Дэйна очень интересовали люди, казавшиеся ему какими-то изначальными и очень ранимыми по сравнению с большинством жителей Запада, которых он знал. Ему нравилось смотреть на стариков в высоких остроконечных шапках и шляпах, развевающихся халатах и с белыми бородами. Они могли переносить на А-образных деревянных рамах невероятные тяжести, а когда садились покурить длинные трубки с маленькими медными чашечками, то по духу достоинства, которым от них веяло, напоминали ему его дедушку. Если откинуть жестокость и превратности войны, думал Дэйн, то они утонченные и изысканные культурные люди.

Ночью, лежа на койке, он думал о том, что с ним произошло. Он знал, что должен быть с собой совершенно откровенным, если вообще сможет прийти к каким-либо заключениям. Ему не хватало Таводи, с которым он мог бы все обсудить.

Ему казалось, что, когда он отправляется на ночное патрулирование и знает, что во тьме есть другие люди, все важное вновь становится важным. Его восприятие обострялось; он начинал думать быстрее и лучше соображать. Движения столь четко координировались мозгом, что он не задумывался, а действовал лишь по наитию, инстинктивно. Сражения диктовали собственную насмешку и собственное отчаяние, но, чем ближе Дэйн подбирался к возможной смерти, тем сильнее начинал понимать и принимать жизнь и возгорался ощущением всего живого, что было вокруг него. Если бы кто-нибудь спросил его — зачем он снова кидается в атаку, Дэйн бы ответил: за ясностью.

Добравшись на третий день до расположения своего подразделения, он обнаружил Пятую Бригаду на нескольких низеньких холмах, с одного фланга прикрываемую южнокорейской дивизией, а с другого — канадской частью. Также ему рассказали, что майор Кроули вышел как-то ночью по нужде и наступил на маленькую мину, которая разорвала его практически пополам.

— И вот ты стал человеком с двумя сердцами, Уайя-юнутци.

— Похоже на то, дедушка.

— Рассказывай.

— Это очень сложно, дедушка. Ты ведь знаешь, что я испытываю к горам. И все-таки…

— А там, где ты теперь живешь, там есть горы?

Совсем другие, и люди там не похожи на наших и все-таки такие же. Я всегда буду чувствовать, что эти горы, эти места — мой дом. В сердце своем я всегда буду здесь… и там. И есть некоторые кажущиеся одинаковыми вещи. Есть там горделивые мужчины, есть и бедняки. Об Азии я много чего слышал. И хочу узнать больше, почувствовать се своим существом.

— Аниюнвийя всегда были странниками, так что я понимаю. Но нам будет тебя не хватать.

— Я вернусь, дедушка.

— Расскажи о войне.

— Рассказывать об этом очень непросто. Если я скажу, что в бою мне нравилось куда больше, чем на привале или на побывке в Японии, то меня сочтут чокнутым убийцей. Но, убивая, я не испытываю наслаждения. И считаю, что война — глупейшее времяпрепровождение. Но ты должен меня понять, дедушка: это все равно, что выслеживать оленя. Ты начинаешь понимать, что за прелесть этот ветер, небо, каков сегодня день, ощущать теплоту нежнейших облаков, вкус воды. Все возвращается к основным понятиям, и то, что важно, вновь обретает свою важность. Все дерьмо валится до той точки, в которой жизнь становится целью сама по себе, а каждый вздох и выдох — победой.

— Продолжай.

— Знаешь, лучше всего я поел как-то ранним утром в Корее — лучше всего в жизни. Мы пришли в расположение части с передовой после нескольких недель полуголодного существования, немытые, измотанные до предела. Меня с еще одним морпехом попросили заехать в штаб Восьмой дивизии за аэрофотокартами. Это было рано утром, и мы не успели ни поесть, ни помыться. А мы еще вечером договорились: сразу же после помывки засесть за плотную еду. Но прежде всего отправились в штаб. И только вошли, как увидели огромный кофейник с горячим кофе, огромные крекеры и здоровенную банку с джемом. Нас пригласили не стесняться. Я сел на капот «джипа» и стал есть крекеры с джемом и запивать их кофе; Утро было свежим и прохладным настолько, что даже моя полевая куртка, просоленная потом, показалась мне приятной. И воспоминание от этого завтрака у меня осталось такое: я никогда, ничего вкуснее не едал.

— Что еще?

— А еще как-то раз мы были прижаты огнем китайских орудий к склону холма и не видели способа оттуда вырваться. И думали о том, что через несколько минут все погибнем. А китайцы как-то по-китайски пользуются артиллерией: просто пуляют в вас безо всякой системы — и все. Последний снаряд взорвался прямо перед нашими носами, и мы думали, что следующим нас накроет. Но этого выстрела так и не последовало — мы до сих пор не знаем почему. Они просто прекратили стрелять. Может быть, боеприпасы кончились.

— Ты носишь свой амулет?

— Всегда. Так вот, Таводи, пойми, что через шестьдесят секунд после того, как взорвался последний снаряд и мы поняли, что, видимо, выживем, я почувствовал в легких такую сладость воздуха, какой до тех пор не знал. Мне казалось, что я могу видеть мир вокруг, понимаешь, вокруг себя, и к тому же не только протяженность на расстоянии, но и во времени. И тогда я подумал о том, что же именно произошло со мной: я видел перед собой время, потому что там, где минуту назад оно заканчивалось, ничего больше не было. Я чувствовал, что могу заглянуть за горизонт, в будущее. Мне было бы нипочем не узнать, что такое возможно, если бы я не оказался в том месте, в то именно время. Это огромная для меня удача.

— Итак, Уайя-юнутци, теперь для тебя каждый день и каждая секунда — дар.

— Точно — премия.

— И как же ты ею распорядишься?

— Я пока что знаю настолько мало, что не смогу принять верное решение. Мне многое необходимо познать. Например, таэквондо.

— Что это такое?

— В буквальном смысле — искусство рук и ног. Точнее — искусство владения руками и ногами. Форма борьбы без оружия, но на самом деле в ней сокрыто гораздо большее. Это стиль жизни, форма упорядоченного существования. Оттачивает тело ничуть не хуже разума. И еще я хочу изучать азиатских мыслителей. У нас они практически неизвестны, но я сумел обнаружить в них поэтичность — и какую! Они могли в нескольких словах сказать очень много. Например, один китайский поэт — Ли По — однажды писал про уходящую жизнь. Он сидел па берегу стремнины, смотрел, как отцветающие растения сбрасывают лепестки в воду и их уносит водой, и писал об этом: «Персиковый цвет уносят воды».

— Людей, умеющих слагать песни, очень ценили и почитали аниюнвийя.

— Да. И есть такой стиль в классической корейской поэзии — сихо, — так вот его можно произносить или же напевать. Как-то раз я прочитал стихи анонимного поэта в стиле сихо, и они напомнили мне о тебе, Таводи.

— Можешь прочитать?

— Конечно. Слушай:

— Хэй-йех!

— Да.

— Ты говорил Старлайт, что собираешься поступить в колледж,

— Когда-нибудь, дедушка. В этом мне поможет правительство, и я буду неплохо зарабатывать, ведь я побывал на войне. Но колледжи есть и в Азии, и я думаю, что буду поступать в один из них.

— Уайя, мне кажется, мы потеряем тебя в тех твоих новых местах. Каждый мужчина должен идти своим путем. Я прошу тебя никогда не забывать в своем сердце об аниюнвийя. И приезжай сюда, в свой дом, когда сможешь. Мы будем ждать тебя — твои горы, твоя семья и твоя память.