Пестель

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ ТРЕВОЖНОЕ ВРЕМЯ

естель был болен. Он лежал в постели небритый и мрачный: его мучила головная боль и бессонница.

Не подымаясь с постели, Павел Иванович взял принесенный штабным посыльным пакет и, сломав толстую сургучную печать, разорвал обертку. Из пакета выпало несколько плотных листов бумаги.

Через пять минут Пестель уже сидел за столом.

«Генерал! — обращаясь к Киселеву, писал Пестель своим красивым, крупным почерком. — Известия, которые я только что получил из Петербурга вместе с экземпляром высочайшего приказа, говорят о назначении меня командиром Вятского полка… Пользуюсь благоприятным случаем, чтобы просить Вас принять еще раз выражение самой живой моей благодарности за тот интерес, который Вы проявили по отношению ко мне в этом случае и воспоминание о котором я сохраню, конечно, навсегда. Также примите уверения в том, относительно чего вы не можете сомневаться, то есть в моей полной и совершенной преданности к Вашей особе. Я, конечно, не фразер, и сказанное мною есть язык моих чувств. Как только мне будет возможно выйти из дома, я тотчас же пущусь в дорогу, чтобы не терять даром времени, так как зима подвигается вперед, и там много будет дела».

Вятский полк считался самым плохим во всей 2-й армии. Но то, что увидел Пестель, приехав в Линцы, где находился штаб Вятского полка, превзошло все его ожидания.

Еще за околицей, возле запорошенного легким снегом старинного вала и рва, превращенного в свалку, Пестель встретил группу оборванных людей, лениво бредущих через бесконечное белое поле. Только по неопрятным рваным шинелям можно было догадаться, что это солдаты. Пестель остановил их.

— Кто такие?

— Вятского полка лазаретная команда, ваше высокоблагородие, — лениво ответил старшой.

Солдаты побрели дальше, а Пестель долго смотрел им вслед.

Первое, что сделал Пестель по прибытии в расположение Вятского полка, это осмотрел учебную команду. Его интересовало, как поставлено дело со строевой подготовкой. Каково же было его возмущение, когда он узнал, что в полку нет даже манежа, где солдаты должны обучаться «фрунту». Первое его распоряжение еще до официального принятия полка от прежнего командира Кромина было: немедленно приступить к постройке манежа. Пестель нашел лес, выпросил у Кромина лошадей, отвел для постройки место на площади против командирского дома, распорядился, чтобы все было готово в недельный срок, и уехал в Киев.

Восемь дней спустя Пестель вернулся в Линцы.

— Так вот как здесь выполняют распоряжения командира полка! — невольно вырвалось у него, когда его возок выехал на площадь. Только легкая поземка крутилась на том месте, где должен был стоять манеж. В ярости Пестель явился к Кромину.

— Как это следует понимать, господин полковник?

— Успокойтесь, Павел Иванович, — отвечал Кромин. — Лошади, знаете, все были заняты… потому… Но стоит ли так торопиться?..

— Милостивый государь! — перебил его Пестель. — Вы здесь не имеете никакого представления, что такое военное обучение. Вы здесь спите глубоким сном, но я всех вас расшевелю, я церемониться не буду. Могу ли я предстать перед императором с этой толпой сонливцев в лохмотьях?.. А развалили полк в основном вы, господин Кромин, и я постараюсь, чтобы вы за это ответили. Все ваши отговорки — пустое! Почему не был построен манеж? — И, не дожидаясь ответа, стремительно повернулся, хлопнув дверью, вышел из комнаты.

— Нет, позвольте… — развел руками Кромин, обратившись к находящимся в комнате офицерам, но, спохватившись, забормотал что-то невнятное. Он вспомнил, что у Пестеля большие связи в штабе армии, и поостерегся выразить свое возмущение.

Что его предшественник Кромин крал, Пестелю стало известно в первые же дни пребывания в Линцах. Тридцать тысяч рублей положил Кромин в свой карман: он продавал дрова, предназначенные для отопления лазарета, оставляя больных солдат в нетопленных палатах.

— Что делать, господин полковник, — пожимал плечами старик врач, рассказывая Пестелю о злоключениях своего лазарета. — Мы имеем дрова только для кухни. Я посылаю лазаретных служителей за четыре версты за бурьяном, они срезают его, стоя по колено в воде. Это зимой-то! И на плечах приносят в лазарет. Тем и отапливаем палаты.

Теперь Кромин делал все возможное, чтобы до официальной сдачи полка затормозить все начинания Пестеля. Его пугало, что к царскому смотру полк мог выглядеть достаточно хорошо, и все это отнесут на счет Пестеля и, чего доброго, поставят в вину ему, Кромину, нераспорядительность или что похуже.

«Все было в таком расстройстве и служба так заброшена к моменту моего прибытия в полк, что я должен был употребить невозможнейшие усилия, чтобы водворить в нем порядок», — писал Пестель Киселеву, вступив в должность командира Вятского полка.

Первой своей задачей он поставил удаление из полка всех офицеров, которые могли быть только баластом, и замену их по-настоящему деятельными, дисциплинированными командирами. Но этого было мало для преобразования полка. Не хватало казенных денег на обмундирование и питание солдат — он тратит свои, и тратит не стесняясь, так что в одном письме жалуется: «Я не знаю, что и делать, так как в настоящую минуту доведен до последней крайности и не имею более никаких средств». Полк хорош, его можно было показывать царю и рассчитывать на награду, но, к сожалению, сроки смотра отодвинулись. «Ожидание прибытия императора сильно обмануло меня, так как оно принудило меня к огромным затратам».

У Кромина солдаты питались плохо, Пестель из своих средств обеспечил их каждодневной тройной порцией каши с говядиной, «сонливцев в лохмотьях» он одел во все новое и добротное; оставалось главное — взбодрить.

— Удивляюсь, как Пестель занимается шагистикой, когда этой умной голове следовало быть министром или посланником! — сказал как-то Рудзевич, узнав о «фрунтовых занятиях» Пестеля. А Пестель внедрял в своем полку новый учебный шаг, занимался киверами и витишкетами [14].

— Куда девался ваш либерализм? — спрашивал Киселев у Пестеля в один из приездов его в Тульчин. — Кажется, ваши солдаты не могут похвалиться мягкосердечием своего командира.

— При чем здесь либерализм? — нахмурился Пестель. — Я навожу порядок в полку, я должен сделать его наилучшим и сделаю.

Прошло полгода, близился царский смотр, князь Сибирский, командир 18-й дивизии, инспектировал Вятский полк.

Он дал высокую оценку состоянию Вятского полка. «Впрочем, — писал Сибирский в приказе, — хотя и весьма короткое время вступления полковника Пестеля в командование Вятским полком, но усердие его и жертвование даже собственных денег на приведение полка не только в должную исправность, но даже видимое желание сравнить полк, ему вверенный, с лучшими, — столь успешны и очевидны, что остается только благодарить и ожидать перемены по полку во всех частях и в столь короткое время».

Декабрьской ночью 1821 года Пестеля разбудил денщик:

— Ваше высокоблагородие, вас спрашивает какой-то барин, говорит, по срочному делу.

— Проси.

Через несколько секунд отворилась дверь, и на пороге показался человек, закутанный в богатую шубу.

— Лопухин! — воскликнул Пестель, узнав в неожиданном госте старого петербургского знакомого.

— Я к отцу еду в Киев и к вам зашел на одну минуту, — сказал Лопухин. — Я привез вам письмо из Петербурга.

Уже давно уехал Лопухин, уже в окно заглянул поздний зимний рассвет, а Пестель сидел у окна и курил.

Лопухин привез из Петербурга литографированный текст проекта учреждения тайного общества и письмо от Никиты Муравьева.

В письме сообщалось, что Север не бездействовал, хотя на первых порах там дело шло не совсем гладко. Николай Тургенев, вернувшись в Петербург с Московского съезда, известил петербургских членов о решении распустить Союз благоденствия. Одним из первых, кому он это сказал, был Никита Муравьев. Реакция Муравьева на это сообщение была очень похожа на реакцию Пестеля. Тургеневу пришлось выслушать очень много горьких замечаний, и это ему не понравилось. Когда спустя некоторое время Тургенев собрал у себя на квартире совещание, на котором объявил об организации нового общества, Никиты Муравьева среди собравшихся не было. Тургенев пригласил трех старых членов — Сергея Оболенского, Нарышкина, Степана Семенова, и трех вновь принятых— Митькова, Якова Толстого и Миклашевского.

В свою очередь, Никита Муравьев тоже решил организовать новое общество.

— Нас пока мало, — говорил он Лопухину, — вы, я, Лунин и можно рассчитывать еще на Пестеля. Но лиха беда начало. Главное сейчас — связаться с Пестелем.

Но прежде чем Никите Муравьеву удалось наладить связь с Пестелем, он восстановил ее с Тургеневым. Было ясно, что раскол никак не будет способствовать успеху тайного общества. Муравьев первый подал руку примирения, и вскоре тургеневская и муравьевская организации слились в одно Северное общество.

Однако деятельность вновь образованной организации была скоро прервана.

На пасху, весной 1821 года, фельдъегерь из Лайбаха привез Васильчикову пакет. В пакете был приказ: гвардейскому корпусу выступить к западным границам. Царь решил по-своему «поразвлечь немного» гвардию, чтобы она не занималась больше историями, подобными семеновской. Он полагал, что свежий воздух Белоруссии охладит пылкие головы гвардейской молодежи.

Вскоре гвардия двинулась в поход. Вместе с ней покинули Петербург Никита Муравьев, Лунин и несколько других членов тайного общества.

Недалеко от Вильно, в местечке Бешенковичи, гвардейцев развлекли большим смотром и празднеством примирения с царем. Праздник с соизволения царя был организован Васильчиковым. Своим присутствием на этом торжестве Александр символически прощал гвардию за грехи семеновцев.

Но начался спектакль не совсем удачно: моросил дождь, и у всех на душе было довольно пасмурно. Сам Александр выглядел мрачным и, объезжая колонны войск на огромном Бешенковичском поле, особенно быстро проехал мимо нового Семеновского полка.

Второй акт спектакля был организован удачнее: каждый офицер пожертвовал по полуимпериалу[15]; был сооружен павильон из соломы и ельника на полторы тысячи человек, послали в Ригу за вином и капельмейстером. Когда в назначенный день царь подъехал к павильону, командующий 1-й армией генерал Сакен скомандовал стоявшим рядом с ним офицерам: «Господа, за мной! Кивера и шляпы долой!» — и сам со шляпой в руке направился к царю. Поникшие головы гвардейцев должны были символизировать искреннее раскаяние. Царь был весьма любезен: приветливо разговаривал со многими офицерами, ни словом не вспомнив прошедшего. За обедом в павильоне при пушечной пальбе и громовом «ура» провозгласил тост за здоровье храброй российской гвардии.

А несколько дней спустя мимо Бешенковичей на суд в Витебск везли офицеров старого Семеновского полка. Многие гвардейцы видели своих товарищей, ехавших под конвоем, изнуренных заключением, обросших бородами.

Царь плохо рассчитал, думая, что служебные будни долгого похода развеют вольный дух гвардейской молодежи, недовольство ширилось, и члены тайного общества не дремали — Лунин принял в общество Преображенского офицера Александра Поджио, а Никита Муравьев 15 месяцев «проветривания» использовал еще продуктивнее: в Минске он написал свой конституционный проект.

Вскоре после образования Южного общества было решено время от времени созывать съезды его руководящих членов. Первый такой съезд состоялся в Киеве в 1822 году.

Во время ежегодных контрактовых ярмарок, устраивавшихся в начале января, на крещенье, Киев был особенно многолюден. На ярмарку съезжались помещики Киевской и соседних губерний, офицеры расквартированных поблизости полков. Так что приезд та ярмарку членов тайного общества не мог возбудить ничьих подозрений.

На первый съезд в Киев приехали Пестель, Юшневский, Давыдов и Волконский. Было послано приглашение и Никите Муравьеву, но тот в Киев приехать не смог. На съезде Пестель впервые после петербургского совещания 1820 года встретился с Сергеем Муравьевым-Апостолом, переведенным из гвардии в Южную армию после восстания Семеновского полка.

Съезд подтвердил решение учредительных заседаний Южного общества «общество продолжать». Было подтверждено избрание директорами Южного общества Пестеля и Юшневского. Кроме того, организовали совет «бояр» из прежних членов Союза благоденствия, все вновь принятые именовались «братьями». Было принято решение, что целью общества остается введение в России республики путем нанесения удара «посредством войск».

Но главным вопросом съезда стали рассуждения о том, что еще до начала революции необходимо иметь готовый проект устройства послереволюционной России.

Пестель доложил съезду основные положения проекта своей конституции, над которой он работал уже несколько лет. Еще в Митаве сделал он первые наброски своих размышлений, и к 1822 году они оформились в стройную систему взглядов, охватывающих все стороны жизни государства.

Но его доклад вызвал только частные замечания. Для того чтобы высказать о конституции Пестеля принципиальное мнение, всем членам съезда требовалось изучить ее более пристально.

В заключении съезда было принято решение «предоставить каждому члену целый год для обдумывания мнения» о конституции Пестеля, а также и об «образе введения ее».

Целый год — это значит до следующих Киевских контрактов, до января 1823 года.

Времени было много, чтобы внимательно рассмотреть пестелевский проект. Но суровая действительность очень скоро внесла свои коррективы в планы участников тайного общества. Не прошло и месяца с Киевских контрактов, как из Кишинева было получено тревожное известие: арестован член тайного общества Владимир Раевский.

Подробности дела были следующие. Сабанеев, командир Орлова, с самого начала относился очень подозрительно ко всему, что происходило в 16-й дивизии. Он заботился только о спокойствии солдатской массы, опасна для него была тупая жестокость аракчеевцев, но трижды опасен либерализм Орлова и его единомышленников. Особенно волновало Сабанеева поведение Раевского, о котором он имел самые тревожные сведения. За Орловым и Раевским был установлен секретный надзор, и Сабанеев только ждал удобного случая, чтобы вмешаться в дела дивизии. Случай не замедлил представиться. В декабре 1821 года в Камчатском полку 16-й дивизии произошло волнение: солдаты одной из рот силой воспрепятствовали наказанию своего каптенармуса — вырвали у наказывающих палки и поломали их. Орлов направил в Камчатский полк генерала Пущина, который, на месте разобрав дело, нашел, что правы солдаты, и уличил командира роты не только в несправедливом наложении наказания, но и в присвоении солдатских денег. Орлов, верный своему правилу, отрешил проштрафившегося офицера от командования ротой и отдал его под суд. Сабанеев был с самого начала в курсе всего происходящего и на этот раз решил вмешаться. Неожиданно явившись в Кишинев, он начал следствие по-своему. Даже самые поверхностные, наскоро собранные сведения дали ему «ужасную» картину всего происходящего в орловской дивизии. На его имя поступил донос, в котором прямо говорилось, что в солдатской школе, которой руководил Раевский, «учат и толкуют о каком-то просвещении. Нижние чины говорят: дивизионный командир — наш отец, он нас просвещает…». Сабанеев, конечно, сумел связать события в Камчатском полку с орловским просвещением. Он нашел, что дисциплина в 16-й дивизии страшно хромает, и Орлов, стараясь заслужить расположение солдат, дискредитирует офицеров, заботящихся о дисциплине. Но главное, что в свои помощники Орлов выбрал Раевского, который, по доносам, был настоящим бунтовщиком. На беду Орлов как раз перед приездом Сабанеева уехал в Киев, его отсутствием и воспользовался Сабанеев, чтобы расправиться с опасным вольнодумцем.

6 января 1822 года он вызвал Раевского на допрос, разговаривал с ним грубо и даже назвал его преступником. Раевский, не потеряв присутствия духа, вынул шпагу и, подавая ее Сабанееву, спокойно сказал:

— Ваше превосходительство! Докажите, преступник ли я.

Но на этот раз он не был арестован.

Раевский недооценивал всей сложности своего положения и считал, что ему удастся выпутаться, но Сабанеев твердо решил не выпускать его из своих рук.

Ровно через месяц Пушкин явился к Раевскому и рассказал о разговоре между Инзовым и Сабанеевым, который он невольно подслушал. Сабанеев убеждал Инзова, что Раевского надо арестовать.

Инзов долго не соглашался, но, наконец, уступил. Ареста можно было ожидать с часу на час. Но и тогда Раевский не оценил всей опасности. Он, правда, с помощью Пушкина уничтожил часть компрометирующих документов, но хранившиеся у него бумаги Охотникова, в частности список членов тайного общества, оставил нетронутыми, наивно полагая, что чужие бумаги никого не заинтересуют. На следующий день Раевский был арестован. Список членов тайного общества оказался в руках Сабанеева.

Киселев, который по настоянию Сабанеева занялся расследованием дела 16-й дивизии, чувствовал себя очень неприятно. Ему не хотелось подводить своего друга Орлова, но и портить свое положение отказом заниматься делом подчиненного ему генерала тоже не хотел. Еще не занимаясь расследованием всего происшедшего в 16-й дивизии, он представлял, куда может завести такое расследование. Настроения и отчасти деятельность Орлова не были для него тайной. Он знал, что в свое время Орлов вместе с графом Дмитриевым-Мамоновым пытался организовать тайное общество под названием «Орден русских рыцарей», а Киселев разделял мнение их общего друга Дениса Давыдова, писавшего, что как Орлов «ни дюж, а ни ему, ни бешеному Мамонову не стряхнуть абсолютизма в России». Но важен был факт, что Орлов все-таки пытался «стряхнуть» абсолютизм. Да и сам он не раз убеждал Орлова оставить «шайку крикунов и устремить отличные качества свои на пользу настоящую».

Как бы то ни было, но Киселев, и не занимаясь следствием, знал многое куда лучше Сабанеева. Отличным подтверждением этого был список, который передал ему Сабанеев и в котором, к счастью, сам не разобрался. Список как раз открывался Орловым, а дальше, что ни фамилия, то новое огорчение: за Орловым следовал тот, кого Киселев так выгораживал перед Закревским, — Павел Пестель, дальше шли Волконский, Юшневский, Комаров, Ивашев, Аврамов, Барятинский, братья Крюковы, Астафьев, Бурцов. Нетрудно было понять, что список не полный, ведь в нем не было самого Раевского и вообще никого из кишиневцев, кроме Орлова.

Тяжелое раздумье мучило начальника штаба 2-й армии: дать этому списку ход — значило не только погубить людей, которых он искренне уважал, но и ставить под угрозу самого себя. Кто бы поверил в Петербурге, что он не окружил себя заговорщиками сознательно?

Сабанеев непрестанно мучил Раевского допросами, ему необходимы были факты, чтобы связать бунт в Камчатском полку с агитацией в солдатских школах. Но Раевский держался твердо и «нужных» показаний не давал. Киселеву ничего не стоило помочь Сабанееву, пустив в ход злополучный список, но он этого не сделал, решив действовать иначе. Раевский, по его мнению, должен был погибнуть, не худо было бы в эту петлю затянуть еще кого-нибудь из кишиневцев, вроде Охотникова, но в вину Раевскому следовало ставить только агитацию в солдатской школе, не впутывая сюда ни Орлова, ни всех остальных перечисленных в списке… В письмах к Закревскому Киселев именовал Раевского «необузданным вольнодумцем», говорил, что в 16-й дивизии «есть люди, которых должно уничтожить», но когда речь заходила об Орлове, тон резко менялся. Орлов оказывался виновным только в мягкости и добродушии, он только ошибался, но ведь «ошибка не есть преступление». Киселев высказывал опасение, как бы «не приняли дело сие в фальшивом виде», потому что если рассмотреть его объективно, то все обвинения оказываются ничтожными — только и есть, что «послабление дисциплины и пренебрежение в некоторых случаях к установленному порядку».

Киселев играл в опасную игру, и если эта игра удалась, то заслуга в этом Раевского. Киселев отлично понимал, что, не будь Раевский тверд на допросах, ни Орлову, ни его товарищам крепости не миновать. В твердости Раевского он убедился, не только читая протоколы допросов, которые вел Сабанеев. Вскоре после ареста Раевский был переведен в Тираспольскую крепость, и Киселев отправился к нему, чтобы лично допросить «необузданного вольнодумца». Это был не грубый допрос Сабанеева. Киселев был мягче. Солдатские школы его не интересовали.

— Государь вернет вам шпагу, — сказал Киселев Раевскому, — если вы откроете, какое тайное общество существует в России под названием «Союз благоденствия». Расскажите, какую роль играет в нем генерал Орлов. Кажется, он виновен более других, во всяком случае, больше вас. Откройте все, и вы об этом не пожалеете.

Раевский побледнел от возмущения.

— Я не знаю, виновен ли генерал Орлов или нет, — ясно отчеканивая слова, ответил Раевский, — но, кажется, до сих пор вы были его другом. Я ничего прибавить к этому не имею, кроме того, что, ежели бы действительно был виновен Орлов, и тогда бы я не перестал уважать его. Никакого Союза благоденствия я не знаю. Но если бы и знал, то самое предложение вашего превосходительства так оскорбительно, что я не решился бы открыть. Вы предлагаете мне шпагу за предательство?

Киселев смутился.

— Так вы ничего не знаете? — еще раз спросил он.

— Ничего! — отрезал Раевский.

Киселеву только и оставалось повернуться и уйти.

Раевский, конечно, не предполагал, что Киселев остался очень доволен его ответом: генерал теперь был спокоен в отношении его сдержанности.

Оставался список. Что делать с ним? Просто уничтожить, когда о нем знал Сабанеев, опасно, но и оставить его в деле невозможно. Киселев решил отправить список пока в Тульчин, подальше от Сабанеева. Получить его должен был Витгенштейн — на старика можно было надеяться.

Вместе со следствием по делу Раевского шло следствие о «возмутительных» действиях солдат Камчатского полка. Сабанеев решил демонстративно расправиться с орловцами: четверо солдат были приговорены к наказанию кнутом, двое из них после наказания умерли. С донесением о казни и с прочими бумагами Киселев отправил в Тульчин своего адъютанта Бурцова.

Бурцов не знал, что в пакетах, которые он вез Витгенштейну и дежурному генералу 2-й армии Байкову, был список членов тайного общества, в котором значилась и его фамилия. По приезде в Тульчин Бурцов отправился прежде к Байкову. Он застал его за обедом. Генерал, узнав, что прибыл посланный от Киселева, отставил обед и принялся за бумаги. Когда он вскрыл пакет, оттуда выпал листок бумаги. Бурцов заметил, что на листке записано несколько фамилий. Ничего не подозревая, он поднял его и протянул Байкову. Тог взял и положил рядом с собой. Прочитав донесение Киселева, Байков снова взял листок и пробежал записанные там фамилии, потом снова углубился в донесение. Наконец он обернулся к Бурцову и сказал:

— Вероятно, Павел Дмитриевич вложил сюда эту бумагу по неосторожности, ибо к делу она не принадлежит.

Бурцов взял листок, и ему бросилось в глаза заглавие: «Список членов Союза благоденствия». Он вздрогнул и впился глазами в список: в нем было двенадцать фамилий, первой стояла фамилия Орлова, последней — его, Бурцова.

— Видно, эта бумага предназначается графу, — сдавленным голосом произнес Бурцов.

— Видно, что так, — равнодушно ответил Байков и снова принялся за обед.

Вручив Витгенштейну предназначавшийся ему пакет и ни словом не упомянув, конечно, о страшном списке, Бурцов отправился к Юшневскому.

Даже хладнокровный Юшневский, выслушав сбивчивый рассказ Бурцова, побледнел. «Что же делать? Что же делать?» — повторял Бурцов, глядя на шагавшего по кабинету Юшневского.

— Поезжайте к Киселеву и спросите его, что делать с этим списком, — сказал, наконец, интендант 2-й армии.

— Вы с ума сошли! — крикнул Бурцов. — Список в наших руках, а вы хотите вернуть его Киселеву?

— Если мы уничтожим список сейчас, без ведома Киселева, — пояснил Юшневский, — то в случае каких-либо осложнений он всегда обвинит вас, объяснив, что он переслал список в штаб, а вы его уничтожили. Пожелай он донести, он донесет и без списка, а если захочет помочь, то пусть мы уничтожим список с его ведома. Так лучше.

Киселев был в Одессе, когда к нему явился Бурцов со злополучным списком. Выслушав рассказ своего адъютанта, как реагировал Байков на этот список, Киселев, улыбнувшись, заметил:

— Я спрашивал у Раевского об этом Союзе благоденствия. Он ответил, что ничего не знает. А уж кому было знать, как не ему! Видно, этого союза и впрямь нет…

Заметив, что Бурцов улыбается, Киселев нахмурился и сказал уже жестче:

— Нет и быть не должно! Понимаете, Иван Григорьевич?

Список Бурцов унес с собой и сжег.

Итак, за катастрофой кишиневской организации не последовало разгрома всего общества. Пострадал один Раевский, находившийся под следствием до 1827 года. Только после восстания декабристов, в ходе следствия над ними, выяснилась роль Раевского в обществе. Он был отправлен в ссылку, в Олонки Иркутской губернии, с лишением чинов и дворянства. Орлов же в 1822 году отделался лишением дивизии и с тех пор, не получая никакого назначения, жил то в своем калужском имении, то в Крыму; Охотников умер в 1823 году, генерал Пущин вышел в отставку.

В конце 1822 года Волконский привез Пестелю из Петербурга конституционный проект и письмо от Никиты Муравьева. Пестель с большим интересом принялся изучать долгожданный труд своего товарища.

Проект был не велик, открывался он вступлением, в котором говорилось: «Опыт всех народов и всех времен доказал, что власть самодержавная равно гибельна для правителей и для обществ: что она не согласна ни с правилами святой веры нашей, ни с началами здравого рассудка».

Эти общие места, с которыми Пестель не мог не согласиться, не особенно привлекли его внимание. Что же дальше?

«Но какой образ правления ему (то есть государству) приличен?» — спрашивал Муравьев, и с недоумением Пестель прочел ответ на этот вопрос: так как, мол, небольшие народы бывают обыкновенно добычей своих соседей, а многочисленные народы, как правило, «страждут от внутреннего утеснения и бывают в руках деспота орудием притеснения и гибели соседних народов», то самое лучшее — это «Федеральное или Союзное Правление». Только оно, по мнению Муравьева, могло согласовать «величие народа и свободу граждан».

«Но это же восстановление древней удельной системы со всеми ее гибельными последствиями», — думал Пестель.

Этого мало, заключительные слова вступления говорили о том, что Муравьев мыслил будущую Россию монархией.

Пестель искал разгадку непонятной эволюции Муравьева в письме, сопровождавшем проект. Там Муравьев заверял, что остался на прежних республиканских позициях, а свой конституционный проект украсил монархическими положениями только «ради вновь вступающих членов: comme un rideau deriére lequel nous formeron nos colonnes»[16].

Это несколько успокоило Пестеля, но, просматривая дальше статьи конституции, он не мог не возмутиться. По Муравьеву выходило, что гражданином мог быть только тот, кто обладал недвижимой собственностью в пятьсот рублей или движимой в тысячу рублей серебром. С выборами на общественные должности дело обстояло еще хуже. Например, для того чтобы быть избранным тысяцким, то есть главой уезда, требовалось, чтобы кандидат на эту должность располагал недвижимой собственностью на тридцать тысяч рублей или движимой на шестьдесят тысяч. Читая эту статью, Пестель подумал, что ему по муравьевский конституции нечего рассчитывать занять какую-нибудь выборную должность, только что если попытаться стать волостным старшиной — самым мелким должностным лицом: для старшины не требовалось имущественного ценза.

Крепостное право Муравьев ликвидировал, но помещичьи крестьяне освобождались без земли. Они должны были арендовать ее у своих прежних владельцев, а в случае ухода обязаны были «вознаградить» помещика «за временное прервание… доходов с возделываемой сими поселянами земли…». Таким образом, миллионы крестьян ставились в прямую зависимость от «ужасной аристокрации богатств», против которой так восставал Пестель на петербургском совещании 1820 года.

«На что надеялся Муравьев, когда посылал мне свой проект? — удивлялся Пестель. — Неужели он думал, что я когда-либо соглашусь с его пунктами?»

Два положения — федеральное устройство будущей России и узаконивание власти самой состоятельной верхушки народа — делали для Пестеля конституционный проект Муравьева совершенно неприемлемым. Все остальные положения проекта: освобождение крестьян, ликвидация военных поселений, свобода печати, ограничение власти монарха, который, по выражению Муравьева, становился только «верховным чиновником российского правительства», не могли компенсировать двух главных недостатков муравьевского проекта.

Пестель понимал, что нельзя совместить равенство перед законом с высоким имущественным цензом. Понимал он, что федеральное устройство России только закрепляло власть «аристокрации богатств». Аристократическое правительство каждой из четырнадцати держав и двух областей пользовалось фактической независимостью от центрального правительства и могло тормозить любое начинание, ограничивающее власть богатых. Нет, Муравьевский проект следовало решительно отвергнуть, и Пестель, не задумываясь, перечеркнул конституцию своего бывшего единомышленника.

Пестель подробно выспрашивал Волконского обо всем происходящем в Петербурге. Необходимо было узнать, как относятся к конституции Муравьева сами северяне, и на этом строить свое отношение к ним.

Волконский рассказал следующее: после возвращения гвардии в Петербург Северное общество возобновило свою работу. На одном из первых собраний общества была избрана Северная дума, в состав которой вошли Никита Муравьев в качестве «правителя», а также Сергей Трубецкой, Евгений Оболенский и Николай Тургенев.

Новая дума под давлением Никиты Муравьева поспешила заявить, что не считает себя обязанной придерживаться республиканской резолюции петербургского совещания 1820 года. Стало быть, не только у Муравьева республиканские убеждения не выдержали испытания временем.

В основу программы Северного общества Никита Муравьев предложил положить свой конституционный проект, но северные члены, ознакомившись с ним, раскритиковали его. Усомнившись в необходимости республиканского правления, северяне тем не менее не желали отдавать власть «ужасной аристокрации богатств». Тургенев заявил, что «эта конституция есть пустое», Митьков назвал ее «праздной ютопией», Трубецкой допуск ал, что «можно имения сделать условием должностей, но неприлично давать имущество мерою прав».

Проект был отвергнут, вопрос программы оставался открытым, и, как следствие отсюда, резко упала активность общества: перестали приниматься новые члены, старые начали охладевать к работе. Северное общество находилось в критическом положении и как раз в то время, когда от его членов требовалась наибольшая стойкость и последовательность.

Время действительно было тяжелое. Петля правительственной реакции все туже стягивала горло России. Александр I, у которого боязнь революционных заговоров дошла до мании, находил успокоение в «душеспасительных» беседах с архимандритом Фотием. Фотия, больного изувера, «часто в непонятном некоем состоянии» видевшего бесов, обуревало стремление спасти себя и Россию. Став ближайшим советником царя, он терроризировал его бредовым планом «разорения России» и способом «оный план вдруг уничтожить тихо и счастливо». Спасение должно было прийти от уничтожения всех еретиков, противных богу и царю, церкви и отечеству. Фотий внушал Александру, что «противу тайных врагов, тайно и нечаянно действуя, вдруг надобно открыто запретить и поступать».

У Александра никогда не было недостатка в чиновниках, желающих «открыто запрещать и поступать», но теперь под благотворным влиянием царской свободобоязни они показали себя во всей красе.

На всю Россию прогремел Михаил Леонтьева Магницкий. Этот средневековый мракобес был членом главного правления училищ. Посланный ревизовать Казанский университет, он нашел, что для искоренения безбожного направления преподавания университет необходимо торжественно разрушить.

Начало своей деятельности Магницкий ознаменовал изгнанием из университета одиннадцати профессоров и уничтожением в университетской библиотеке всех книг «вредного» направления.

Он серьезно утверждал, что «философия о Христе не тоскует о том, что был татарский период, удаливший Россию от Европы; она радуется тому, ибо видит, что угнетатели ее, татары, были спасителями ее от Европы». Магницкий организовал в университете «кафедру конституций» со специальной «обличительной» целью. Преподавание наук в университете должно было утверждать преимущество веры над «духом пытливости».

«В Магницком… — писал профессор А. Никитенко, — ничем не сдерживаемый произвол превзошел самые отважные порывы насилия. На все, что люди считают неприкосновенным и священным для себя: на истину, мысль, чувство долга, на убеждения, — на все он наложил оковы инструкций и предписаний, требовавших одного: беспрекословного повиновения формам, обрядам, дисциплине. Он хотел создать официальную науку, официальную добродетель, официальное благочестие, не замечая, что этим истязанием внутренних человеческих сил он установил целую страшную систему лжи и лицемерия…»

Верным последователем Магницкого явился попечитель Петербургского учебного округа Рунич. Свой поход против просвещения он начал с утверждения у себя в округе инструкций своего казанского единомышленника и в подражание ему открыл гонение на «противохристианскую проповедь» профессоров петербургского университета. Его жертвами стали четверо известных ученых — Арсеньев, Галич, Раупах и Герман.

По мнению Рунича, лекции Арсеньева представляли «обдуманную систему неверия и правил зловредных и разрушительных в отношении нравственности, образу мыслей и духу учащихся», и все это потому, что в своих лекциях по статистике Арсеньев недостаточно тепло отзывался о крепостном труде и даже доказывал, что труд свободного человека выгоднее труда крепостного.

Еще страшнее были «преступления» Галича. Прочитав его книгу «История философских систем», Рунич пришел в ужас оттого, что, рассказывая о различных философских системах, Галич не опровергал их!

Досталось и старому учителю Пестеля Карлу Федоровичу Герману. На том же заседании ученого совета он узнал, что целью своих лекций ставил порицание христианства, оскорбление достоинства церкви, существующего правления и вообще верховной власти. Примерно в том же был обвинен и Раупах.

Все четыре профессора были изгнаны из университета.

Удачный дебют вдохновил Рунича на новые подвиги, теперь уже на поприще цензуры. Прежний цензорный устав казался ему недостаточно охранительным. «Тогда было время, а теперь другое», — рассуждал он. В результате цензура стала настолько мелочна, придирчива, Настолько явно обнаруживала свое невежество, что даже такой отъявленный реакционер, как адмирал Шишков, разводил руками и говорил: «Не довольно иметь строгую цензуру, но надобно, чтоб она была умная и осторожная».

Апофеозом этих мрачных анекдотов был случай, когда в цензурный комитет поступило переводное сочинение под названием «Нечто о конституциях». Сочинение было выдержано в самом крепком охранительном духе, от конституций не оставалось камня на камне, но само название казалось двусмысленным. Этого было достаточно: министр просвещения князь А. Н. Голицын потребовал сочинение к себе и похоронил его в своем письменном столе. Не получавший ответа переводчик забеспокоился и потребовал объяснений, почему его произведение не печатают. Переводчиком оказался… Магницкий. Такому «заслуженному» человеку цензурный комитет ответил. Магницкого похвалили за усердие, но указали, «что нет ни нужды, ни пользы, ниже приличия рассуждать публично о конституции в государстве, благоденствующем под правлением самодержавным», кроме того, «издание в свет сего сочинения на русском языке может подать повод издателям периодических сочинений и других книг писать о конституциях, а публике делать свои заключения и, быть может, превратные толкования насчет появления сих особых сочинений». Так Магницкий оказался в положении унтер-офицерской вдовы, которая сама себя высекла.

В августе 1822 года в итальянском городе Вероне происходил очередной конгресс Священного союза. «Успокоители» Европы совещались о мерах подавления Испанской революции. Решено было отрядить в Испанию французскую армию.

В разговоре с французским министром иностранных дел Шатобрианом Александр I заявил, что Франция всегда может рассчитывать на его помощь, если ей придется туго в борьбе с испанскими революционерами. Коснулся он и больного греческого вопроса.

— Ничто, без сомнения, — говорил царь, — не казалось более отвечающим моим интересам, интересам моих народов, общественному мнению моей страны, как религиозная война с Турцией. Но в волнениях Пелопоннеса я усмотрел признаки революции. И тогда я воздержался.

Пожаловавшись на то, сколько усилий пришлось ему сделать, чтобы не поддаться здравому смыслу, Александр оправдывал существование Священного союза со страстью человека, одержимого манией преследования. «Государям должно быть позволено, — восклицал он, — заключать явные союзы для защиты от тайных обществ!»

С конгресса царь уезжал с твердым убеждением, что для собственного блага России необходимо идти в фарватере австрийской политики. Торопясь на родину, под отеческое благословение Фотия, он писал с дороги Меттерниху: «Возвратившись домой, я намерен усиленно заняться, чтобы в нужный момент оказать поддержку Союзу».

Страх и недоверие руководили поступками царя. Еще до Веронского конгресса он распорядился отобрать у всех военных и гражданских лиц подписку о непринадлежности к тайным обществам. Официально это объяснялось «беспорядками и соблазнами, возникшими в других государствах, и умствованиями, из которых проистекают столь печальные в других краях последствия».

Дали такую подписку и все члены тайного общества, дал такую подписку и Пестель.

Подписка наделала много шуму. В Петербурге и Москве связывали ее со слухами о тайном обществе, вызванными доносами Грибовского и делом Раевского.

Очень обеспокоила подписка и старика Пестеля. Не доверяя государственной почте, он просил одного офицера, отправлявшегося в Вятский полк, отвезти Павлу Ивановичу письмо. Старик писал его целых два месяца. Все пятнадцать страниц письма полны советов, наставлений, примеров, которыми должен был руководствоваться сын в это тревожное время.

«Здесь говорят, — писал Иван Борисович, — что во 2-й армии есть злоумышленники. Хотя я ничему этому не верю, но, тем не менее, обязанность моя, как отца, друга и патриота, предупредить тебя об этом, для того, чтобы ты был осторожен в своих связях. Эти люди опасные, и всякий честный человек должен их остерегаться… Посылаю тебе рескрипт министру внутренних дел касательно масонских лож и других тайных обществ, также и подписку, которую все состоящие на службе должны дать. Так как я никогда в жизни не был масоном, и так как я всегда смотрел на эти ложи, как на плутовство, то от этой меры мне ни тепло, ни холодно. Тем, кто принадлежал к какой-нибудь ложе, надо поименовать в своей подписке, с обещанием больше не быть там; они должны это сделать тем более, что полиция, вероятно, имеет список всех масонов в государстве».

— Все-таки Пестель дал Сергею Муравьеву согласие, чтобы этот молодой человек присутствовал на съезде?

— Не только присутствовал, но и участвовал, дорогой Василий Львович.

— Не понимаю, что находит в нем Муравьев. Пустой, экзальтированный мальчик, не больше. Я слышал, что он собирается ездить по Малороссии и, декламируя против правительства, вербовать сторонников. Не знаю, у кого он будет пользоваться успехом.

— У дам, во всяком случае.

Молодой человек, о котором разговаривали Волконский и Давыдов, стоял в дверях гостиной и что-то горячо доказывал Юшневскому. Пестель, раскладывавший на столе бумаги, изредка бросал на него веселые взгляды и, наконец, заметил сидевшему рядом Сергею Муравьеву:

— Ваш Бестужев-Рюмин напрасно распинается. Он, наверное, истолковал молчание Юшневского как согласие, но Алексей Петрович не любит говорливых.

— Мишель, — обратился Муравьев к Бестужеву, — прости, что я тебя перебью, но пора начинать заседание.

Молодой человек прекратил разговор и с улыбкой направился к столу.

Большого труда стоило Сергею Муравьеву-Апостолу уговорить Пестеля и Юшневского согласиться, чтобы на контрактовом съезде 1823 года присутствовал его друг подпоручик Полтавского полка Бестужев-Рюмин. Директора имели о Бестужеве противоречивые сведения: знали, что он прежде служил с Муравьевым-Апостолом в Семеновском полку, после истории 1820 года переведен на юг, весьма начитан, французский язык знает несравненно лучше русского, чрезвычайно ветрен и рассеян и при всем своем политическом вольнодумстве страшно невоздержан на язык, и потому никак нельзя предполагать, что из него выйдет хороший конспиратор.

Рассеянность и несдержанность Бестужева-Рюмина некоторые принимали за глупость, но его можно было обвинить только в наивности. Воспитанный на французской просветительной литературе, весь проникнутый ее революционным духом, он просто не понимал, как можно всерьез исповедовать какие-нибудь иные взгляды. Он с восторгом принял предложение вступить в тайное общество, но его взгляд на деятельность общества был очень своеобразен. «Для приобретения свободы не нужно никаких сект, никаких правил, никакого принуждения, нужен один энтузиазм. Энтузиазм пигмея делает гигантом! Он разрушает все и он создает новое», — говорил Бестужев.

Эти крайности не мешали Сергею Муравьеву увидеть в пылком молодом человеке товарища, который своей самоотверженной преданностью делу революции много сделает для пользы общества, и с этой целью он настоял на допущении Бестужева-Рюмина на съезд. На съезде надо было решить вопрос об организации двух новых управ — Каменской и Васильковской. Во главе последней, по мысли Сергея Муравьева, кроме него, должен был стать и Бестужев-Рюмин.

Михаил Павлович Бестужев-Рюмин. Рисунок Ивановского.

Второй съезд руководителей Южного общества происходил на киевской квартире Волконского. Прошел год, данный на обдумывание пестелевской конституции.

Незадолго перед съездом члены Южного общества ознакомились с конституционным проектом Никиты Муравьева. Разница проектов Пестеля и Муравьева сразу бросалась в глаза.

По проекту Пестеля Россия объявлялась республикой. Это положение у него ни в каких «завесах» не нуждалось. В противоположность муравьевскому плану федеративного устройства Пестель утверждал, что «Россия есть государство единое и нераздельное». Административно Россия делилась на ряд губерний и областей, те, в свою очередь, делились на уезды, а уезды — на волости. Каждый год жители волости должны собираться на земские народные собрания; там предполагалось избирать волостные, уездные и губернские «наместные» собрания. Эти собрания и должны были быть органами власти своего административного района.

Каждый житель или жительница России, достигшие пятнадцатилетнего возраста, обязаны принести присягу отечеству. Этим ограничивались гражданские обязанности женщин, ни в каких выборах они не должны участвовать. Мужчины же могут получить гражданские права по достижении двадцати лет. Для того чтобы быть избранными в наместные собрания, никакого имущественного ценза не требовалось. «Наместные собрания будут сим способом весь народ и всех оного граждан в полной мере без изъятия представлять. Никто не будет зловластно от участия в государственных делах исключен». Верховным законодательным органом должно было быть Народное вече — однопалатный парламент, депутаты которого избираются наместными собраниями административных округов. Избираются депутаты на пять лет. Каждый год переизбирается пятая часть депутатов. Из депутатов, заседавших в Народном вече последний год, избирается председатель веча.

Верховный исполнительный орган — Державная дума — состоит из пяти членов. Глава ее именуется председателем Державной думы.

Орган, надзиравший за точным исполнением конституционных законов наместными собраниями, Народным вечем и Державной думой, — Верховный собор. Сто двадцать членов Верховного собора — «бояре» — избираются пожизненно.

Пестель не закрывал глаз на то, что новый порядок вещей встретит сопротивление со стороны бывших крепостников, и он предусматривал меры борьбы с контрреволюцией. По проекту Пестеля объявлялась «свобода книгопечатанья», «свобода вероисповеданий и духовных действий», но категорически запрещались какие бы то ни было политические общества. Пестель являлся сторонником длительной диктатуры временного правительства, которое вводило бы конституцию в стране диктаторской властью.

Совершенно иначе, чем у Муравьева, решался Пестелем вопрос землеустройства и освобождения крестьян. О том, чтобы освободить крестьян без земли и обречь их тем самым на кабалу у прежних хозяев, не могло быть и речи.

Пестель приводил две точки зрения по вопросу о земле. Защитники первой точки зрения утверждали, что так как «всевышний сотворил человеческий род на земле и землю отдал им в достояние», то «земля есть общая собственность всего рода человеческого, а не частных лиц и посему не может она быть разделена между несколькими только людьми за исключением прочих…». Защитники второй точки зрения доказывали, что «труд и работы суть источники собственности», тот, кто обработал землю, кто землю «способной сделал к произведению разных произрастаний», тот и должен обладать ею. Обработка земли требует необходимых издержек, но тот только затратит на это свои деньги, кто будет уверен, что земля находится в полной его собственности, а «неуверенность в сей собственности, сопряженная с частым переходом земли из рук в руки, никогда не допустит землевладения к усовершенствованию. Посему и должна вся земля быть собственностью нескольких людей, хотя бы сим правилом и было большинство людей от обладания землей исключено».

Пестель находил обе точки зрения справедливыми и потому самым лучшим способом разрешить противоречия счел объединение их в одном законе.

Он предложил в каждой волости землю поделить на две части: одну распределить безвозмездно между всеми гражданами, приписанными к этой волости (ни продавать, ни завещать, ни закладывать эту землю нельзя), — это так называемая общественная часть земли; вторая часть земли отходила к казне, участки ее каждый гражданин мог купить, и она становилась его собственностью.

Пестелю казалось, что таким образом он избавляет людей от угрозы нищеты. Действительно, ведь «каждый россиянин будет совершенно в необходимом обеспечен и уверен, что в своей волости всегда клочок земли найти может, который ему пропитание доставит…», но в то же время дает возможность умножить свое благосостояние, разрешая приобретать казенную землю в собственность.

Сам процесс освобождения крестьян должен был продолжаться не менее десяти лет. Первое время бывшие крепостные должны еще платить своим помещикам оброк (если они оброчные) или работать на помещичьих полях (если они барщинные), но по истечении установленного срока они становились совершенно свободными по отношению к своим прежним владельцам.

Помещичьи имения, сильно сокращенные после разделения земли, сохранялись только в казенной ее половине, где разрешалось частное землевладение.

По мнению Пестеля, постепенность в переходе от старого состояния к новому, свободному, гарантировала Россию от ненужных потрясений, от «кровопролитий и междоусобий». Но крестьяне и в этот переходный период пользуются теми же правами, что и остальные российские граждане: могут избирать и быть избранными в любой орган власти.

Сословный вопрос решался просто: «Гибельный обычай даровать некоторым людям привилегии за исключением Массы Народной будет совершенно уничтожен», — писал Пестель. Но дворянство в России все же сохранялось. Это было не «благородное» сословие, пользующееся наследственными привилегиями, а «люди, оказавшие Отечеству большие Услуги». Пестель называл их «Отличными гражданами». Им даровались от правительства некоторые льготы, вроде освобождения от налогов, но эти льготы отнюдь не передавались по наследству.

В числе «Отличных граждан» могли оказаться выдающиеся государственные деятели, полководцы, ученые и писатели, но основная масса дворян в их число никогда бы не попала. Пестель прямо противопоставляет свое дворянство прежнему привилегированному сословию, утверждая, что его дворяне непременно «должны быть отличены от тех, которые только о себе думали и только о частном своем благе помышляли».

Торжественно открыв заседание, председатель съезда Пестель поставил на голосование основные положения своей конституции, и все они были приняты единогласно. Только вопрос о разделе земли вызвал возражения Давыдова, но в конце концов он уступил большинству.

Но когда Пестель спросил, все ли согласны с необходимостью истребления императорской фамилии, поднялся горячий спор.

— Никогда не соглашусь с этим сумасброднейшим предприятием! — заявил Сергей Муравьев. — Истребить Романовых — значит дать козырь в руки наших врагов, нас будут не без основания обвинять в ненужном кровопролитии.

— Значит, вы не думаете о тех кровопролитиях, которые могут возникнуть от выступлений возможных претендентов? — возразил Пестель.

Юшневский, Давыдов, Волконский поддержали Пестеля, Бестужев-Рюмин высказался за убийство одного царя, но Муравьев стоял на своем. В конце концов Пестель сказал:

— Я всегда считал, что общее мнение должно предшествовать революции, и потому не хочу решать вопрос простым большинством голосов; единственное мое желание, чтобы этот пункт был поддержан единодушно и добровольно.

— В таком случае, — вставил Муравьев, — и не надо сейчас решать этот вопрос большинством голосов, лучше оставить его пока открытым. Да и вообще можно ли такой важный вопрос решить шестью человеками? Необходимо обсудить его всем членам общества.

— Ну что ж, пусть будет по-вашему, — ответил Пестель, — отложим его до другого времени, а пока доведем до сведения остальных членов.

— Но есть еще один вопрос, который надо решить безотлагательно, — сказал Муравьев, — это вопрос о выступлении. Нам следует не ждать удобных обстоятельств, а стараться возродить оные. Я предлагаю начать действие открытым возмущением, отказавшись от повиновения.

— Быстрота и смелость предприятия обеспечат нам успех! — воскликнул Бестужев.

— Где же вы предполагаете начать возмущение? — спросил Пестель.

— Здесь, на юге, — ответил Муравьев.

— Верный путь к междоусобию, — заметил Юшневский.

— Разумеется, это гибельный путь, — сказал Пестель. — Начать возмущение на юге без поддержки Петербурга, значит дать правительству мобилизовать свои силы и вступить с нами в борьбу. Если это и не поведет к нашему разгрому, то, во всяком случае, развяжет жестокую междоусобную войну. Мой план иной, но он, к сожалению, не может быть исполнен без предварительного согласия. на цареубийство. Я предлагаю организовать cohorte perdue[17] из людей, к обществу не принадлежащих; они должны будут истребить императорскую фамилию — это вызовет замешательство в Петербурге, северные же члены тем временем провозгласят новое правление, а мы на юге поддержим их и обеспечим действительный успех революции. Во главе cohorte perdue я предлагаю поставить Лунина, который еще в 1817 году предлагал подобную вещь; он будет хорошим руководителем, я знаю его как человека смелого и решительного.

— Все это потребует очень много времени, — возразил Муравьев, — а оно дорого.

— Но это очень важный вопрос, его нельзя решать скоропалительно, придется, пожалуй, и его оставить открытым, — с улыбкой ответил Пестель.

Несмотря на разногласия, съезд 1823 года имел большое значение: конституция Пестеля, названная им впоследствии «Русской Правдой», стала основным программным документом Южного общества. Положительно был решен вопрос об организации Каменской и Васильковской управ. Во главе Каменской управы были поставлены Волконский и Давыдов, во главе Васильковской — Сергей Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин; обе управы должны были находиться «под ведением Тульчинской директории».

Теперь, когда конституция Пестеля была принята Южным обществом, он мог добиваться слияния обоих обществ — Северного и Южного.