— Видимо, я способен внушать женщинам только жалость. Когда я проснулся, около меня хлопотала какая-то еврейка. Она тоже вбила себе в голову, что я должен перестать пить. Как и та, обращалась со мной словно с ребенком.
Он засмеялся. Глаза его увлажнились. Следить за всеми переменами в его лице было утомительно.
— Только эта выдержала. А Петерс… Не зря же мы, в конце концов, близнецы, есть в нас что-то общее. Я вам говорил, что он мог жениться на немке из высшего общества. Так нет же! Он женился на Берте, только не сразу, а когда она переехала и начала работать в Фекане. Он не сказал ей правду. Это естественно! Понимаете, человеку нужно иметь свой уголок, чистый, спокойный. У него пошли дети…
Латыш больше не мог сдерживаться. Голос у него сел.
На глаза навернулись настоящие слезы, но они тут же высохли, словно выжженные раскаленными веками.
— Еще сегодня утром она считала, что вышла замуж за капитана дальнего плавания. Время от времени он приезжал навестить ее и детей — дня на два, иногда на месяц. А я все это время никак не мог избавиться от другой, от Анны. Кто может сказать, почему она любила меня? Но она любила, это точно. А я обращался с ней так, как всю жизнь обращался со мной брат. Оскорблял ее. Без конца унижал. Когда я напивался, она плакала. И я пил нарочно! Я даже начал курить опиум и прочую мерзость. Нарочно! Потом я заболел, и она две недели выхаживала меня. А потом все сломалось.
Он с отвращением взглянул на свое тело. Спросил умоляюще:
— Вы не попросите принести еще выпить?
Секунду поколебавшись, Мегрэ гаркнул на всю лестницу:
— Рому!
Латыш даже не поблагодарил его.
— Иногда я убегал, ездил в Фекан, бродил вокруг виллы, где жила Берта. Потом я увидел ее с коляской — у нее родился первый ребенок. Из-за того, что мы были так похожи друг на друга, Петерсу пришлось признаться, что я его брат. Однажды мне пришла в голову мысль… Еще когда мы были мальчишками, я настолько восхищался братом, что старался подражать его повадкам. Словом, я настолько извелся, что однажды оделся, как он, и отправился туда. Служанка ничего не поняла. Но в тот момент, когда я уже собирался войти, появилась малышка, закричала: «Папа!»… Я просто дурак. Я убежал. И все-таки это засело у меня в голове. Иногда Петерс назначал мне свидания. Ему нужны были фальшивые бумаги. Я их изготовлял. Почему? Я ненавидел его и тем не менее подчинялся. Он ворочал миллионами, бывал во дворцах, салонах. Два раза попадался и оба раза выпутывался. Я никогда не интересовался делами его организации, но вы о них догадываетесь и без меня. Пока он был один или с кучкой сообщников, он отваживался только на не очень крупные аферы. Однако Мортимер, с которым я недавно познакомился, заметил это. Брат был ловок, дерзок, если хотите, просто гений. У Мортимера был размах и солидная репутация во всем мире. Петерс стремился объединить под своей властью крупных аферистов, организовывал дела. Мортимер их финансировал. Мне все это было безразлично. Как сказал мой брат, когда я был еще студентом в Тарту, я — неудачник. И, как все неудачники, я пил, впадал то в депрессию, то в возбуждение. Моим единственным спасательным кругом, который еще мог удержать меня на поверхности среди всех этих водоворотов, была Берта. До сих пор не могу понять — почему? Наверное, встретив ее, я впервые в жизни понял, что могу быть счастлив. Я имел несчастье поехать туда в прошлом месяце. Берта читала мне нравоучения. И в конце добавила: «Почему бы вам не последовать примеру своего брата?» Тогда меня осенило. Я не понимал, почему не подумал об этом раньше. Я же могу стать самим Петерсом, стоит только захотеть… Несколько дней спустя он написал мне, что едет во Францию и что я ему понадоблюсь. Я отправился в Брюссель встречать его. Забрался в вагон с неположенной стороны, спрятался за чемоданами и сидел там до тех пор, пока не увидел, что он встал и пошел в туалет. Я оказался там раньше его. Я убил его. Перед этим я выпил литр джина. Самое трудное было раздеть труп, натянуть на него свою одежду…
Он пил с жадностью, которую Мегрэ и вообразить себе не мог.
— Во время вашей первой встречи в «Мажестике» Мортимер что-нибудь заподозрил?
— Думаю, что да. На это было лишь смутное подозрение. Я тогда думал только об одном: вновь увидеть Берту. Я хотел сказать ей правду. У меня, собственно говоря, не было угрызений совести, но извлечь выгоду из своего преступления я не мог. В чемодане Петерса была самая разнообразная одежда. Я переоделся бродягой, что было мне привычнее. Вышел из отеля через запасной ход… Я почувствовал, что Мортимер следит за мной и целых два часа старался сбить его со следа. Потом сел в машину и велел отвезти себя в Фекан. Берта так ничего и не поняла. А я стоял перед ней, отвечал на ее расспросы, но не нашел в себе мужества признаться. Потом появились вы. Я увидел вас из окна. Сказал Берте, что меня преследуют за кражу и попросил ее спасти меня. Когда вы ушли, она сказала: «Теперь уходите! Вы позорите дом своего брата…» Прекрасно! Именно так она и сказала. И я ушел. И мы оба, вы и я, возвратились в Париж. Я вернулся к Анне. Конечно, была сцена, слезы. В полночь появился Мортимер. На этот раз он все понял, угрожал убить меня, если я действительно не займу место Петерса. Для него это был главный вопрос. Петерс был единственным связующим звеном между ним и бандами. Без него он не имел над ними власти. Снова «Мажестик». И вы — позади меня. Я услышал об убитом инспекторе. Увидел, что вы держитесь неестественно прямо. Вы не представляете себе, какое я чувствовал отвращение к жизни. При мысли, что я обречен вечно играть роль брата… Помните тот маленький бар? И фотографию, которая у вас выпала. Когда Мортимер явился в гостиницу «У Сицилийского короля», Анна начала протестовать. Она чувствовала, что в этой ситуации будет лишней. Понимала, что моя новая роль отдалит нас друг от друга. Вечером в номере «Мажестика» я нашел чемодан и письмо.
— Серый костюм из магазина готового платья и записку от Анны, где говорилось, что она собирается убить Мортимера и назначает вам где-то свидание?..
В номере стало теплее, в воздухе плавали клубы дыма.
Сквозь них еле проступали очертания предметов.
— Вы приехали сюда, чтобы убить Берту, — отчеканил Мегрэ.
Его собеседник продолжал пить. Прежде чем ответить, он опорожнил стакан, ухватился за край камина:
— Да, чтобы со всем этим покончить! И с собой. Мне все осточертело, все! В голове крутилась только одна мысль — брат называл такое «русскими мыслями». Умереть вместе с Бертой, в объятиях друг друга.
Он замолчал, голос его сорвался:
— Это идиотизм! Нужно выпить литр, чтобы такое полезло в голову. У двери стоял полицейский. Я протрезвел. Начал кружить вокруг виллы. Сегодня утром передал служанке записку: я написал своей невестке, что буду ждать ее под мостками на молу и что если она не принесет мне немного денег, меня схватят. Подло, да? Она пришла.
И тут, положив голову на каминную доску, он разрыдался, но плакал он как ребенок, а не как мужчина. Говорить ему мешала икота.
— У меня не хватило смелости! Мы стояли в темноте.
Море шумело. На ее лице появилось беспокойство. Я все ей сказал, все! И про убийство, и про переодевание в тесном туалете. Потом, когда увидел, что она совершенно обезумела, стал клясться, что все это ложь. Подождите… Нет, не убийство, а то, что Петерс был негодяем. Я кричал ей, что придумал все это, чтобы отомстить за себя. Она, должно быть, поверила. Такому всегда верят. Она уронила на землю сумочку с деньгами, которые мне принесла. Сказала мне…
Нет! Она ничего не смогла сказать.
Он поднял голову, повернул к Мегрэ сведенное судорогой лицо, попытался сделать несколько шагов, но пошатнулся и вынужден был снова ухватиться за камин.
— Дайте-ка мне бутылку, ну!
И в этом «ну» послышалась какая-то угрюмая нежность.
— Послушайте, дайте мне на минутку фотографию. Вы знаете…
Мегрэ вытащил из кармана портрет Берты. Это была единственная ошибка, которую он допустил: ему показалось, что в это мгновение голова Ханса была занята только мыслями о молодой женщине.
— Нет. Другую.
Ему нужна была фотография с двумя мальчишками в вышитых матросских воротниках.
Латыш не мог отвести от фотографии безумного взгляда. Комиссар видел снимок вверх ногами, но даже так было заметно, с каким восхищением смотрел на брата более светловолосый из мальчиков.
— Вместе с костюмом она унесла мой револьвер, — внезапно сказал Ханс, оглядываясь вокруг. Голос его звучал безразлично и совершенно спокойно.
Мегрэ залился краской. Неловко кивнул на кровать, где лежало его оружие.
Тогда Латыш оторвал руку от камина. Он больше не качался. Видимо, призвал на помощь всю свою волю.
Он прошел в каком-то метре от комиссара. Оба они были в халатах. Вместе выпили две бутылки рома.
По обеим сторонам стола, на котором возвышалась переносная печка, по-прежнему стояли два стула — один напротив другого.
Взгляды двух мужчин встретились. У Мегрэ не хватило мужества отвести свой. Он ждал, что Латыш остановится.
Но Ханс выпрямился, пересек комнату, сел на край кровати, и пружины скрипнули под ним.
Во второй бутылке еще что-то оставалось. Комиссар поднял ее. Горлышко звякнуло о стакан.
Пил он медленно. Или только делал вид, что пьет? Он затаил дыхание.
Наконец грохнул выстрел. Мегрэ залпом допил остатки рома.
Официально это звучало так:
«…ноября 19.. в десять часов вечера некто Ханс Йохансон, выходец из России, уроженец Пскова, эстонец по национальности, без определенных занятий, проживающий в Париже на улице Сицилийского короля, признав себя виновным в убийстве своего брата — Петерса Йохансона, которое он совершил в поезде „Северная звезда“… ноября того же года, покончил жизнь самоубийством выстрелом в рот немного спустя после его задержания в Фекане, осуществленного комиссаром Мегрэ из первой оперативной бригады. Пуля калибра 6 мм, пройдя через небную дугу, застряла в мозгу. Смерть наступила мгновенно.
Тело направлено на исследование в Институт судебной медицины, который выдал расписку в его получении».